Возникновение интереса к предмету

В то время, когда Малиновский занимался своими исследованиями на островах Тробриан, те разительные перемены, которые произошли в организации большинства малоразвитых обществ благодаря провозвестникам «западной» культуры, не принято было причислять к области собственно антропологической науки. Подразумевалось, что антропологу следует заниматься сферой «не затронутого цивилизацией первобытного общества», и в тех случаях, когда нет ничего, не подвергшегося воздействию цивилизации, считалось допустимым не придавать значения таким навязанным туземной культуре извне феноменам, как торговец, чиновник администрации и миссионер. В это время Малиновский писал о своем подходе к предмету: «Антропология, по крайней мере для меня, была романтическим побегом от нашей сверхстандартизированной культуры». На Тробрианских островах влияние современного мира (а последствия такого влияния были, без сомнений, налицо) не настолько исказило традиционные институты, чтобы их нельзя было изучать в качестве примера социальной организации. «Я все же мог, хотя и с небольшим усилием, реанимировать и реконструировать образ жизни людей каменного века».

После того, как антропологи стали интересоваться обществами, стремительно изменяющимися под влиянием колониального управления или роста торговли и промышленности, такой подход стал расцениваться как недостаток, которого следует избегать или же использовать крайне редко; тех же, кто не принял эту точку зрения, считали далекими от реальной жизни, чересчур академичными учеными, которые идеализируют исчезающий порядок и не уделяют достаточно внимания конструктивным теориям. Тем не менее их взгляды вновь обрели научную респектабельность, когда внимание было направлено на сравнительное изучение социальных структур, которое неизбежно привело к исследованию обществ, в которых наблюдается узнаваемая структура.

В теоретических дискуссиях, которые велись в начале ХХ в., подразумевалось, что рассматриваемые общества носят статичный характер, хотя их состояние всегда представляли себе как конечный пункт некоего процесса. И диффузионистская, и эволюционистская гипотезы фактически являлись теориями социальных изменений, хотя в большинстве работ, рассматривавших диффузию материальных объектов и техник, это обстоятельство затушевывалось. Критицизм Малиновского в отношении этих теорий, как известно, не касался адекватности их методов анализа процессов изменений. В самом деле, его настойчивое стремление исходить при интерпретации институтов из их современной значимости логически предотвращало все нападки с этой стороны.

Несмотря на то что ранее антропологи ставили акцент на «практической» ценности понимания местных обычаев, в значительной степени исходя из установки избегать нежелательного вмешательства, первый академический курс лекций, лейтмотивом которого явился современный феномен изменения в малоразвитых обществах, был прочитан Радклифф-Брауном в Кейптауне в 1924 г. Он был посвящен анализу тех последствий, какие имели западные экономические влияния для социальной организации народов банту. Выбор в качестве предмета полевых исследований именно южноафриканских обществ, настолько подверженных европейскому влиянию, что это невозможно игнорировать, в равной мере обусловлено как трудностью обнаружения других подобных обществ, так и теоретическими предпосылками. Однако основная причина, по которой внимание было нацелено на эти явления, была этического свойства – в качестве таковой выступала забота миссионеров и некоторых администраторов о благе народов, в среде которых они работали. Вызывало беспокойство снижение численности населения на тихоокеанских островах, которое представлялось глобальным и грозило вымиранием многим народам. Дискуссии по этому поводу привели к обнародованию У. Х. Р. Риверсом теории о том, что целые общества могут потерять волю к жизни, если их лишить институтов, находящихся в центре их интересов, а также к дальнейшему развитию этой теории Дж. Х. Л. Ф. Питт-Риверсом. В качестве объяснения сокращения численности населения эта теория потеряла свою актуальность, когда демографическая кривая пошла в обратном направлении; но ее полезно вспомнить, потому что, рассматривая экспедиции некоторых племен охотников за головами в качестве основного побудительного мотива всей экономической деятельности, Риверс коснулся той взаимозависимости институтов, которую Малиновский намного полнее продемонстрировал в своем докладе о системе кула на Тробрианских островах, опубликованном в том же году.

Что касается Африки, то здесь миссионерская деятельность того периода принесла больше результатов. Это видно по увеличению числа представительств в политической сфере и созданию Международного института африканских языков и культур – исследовательского учреждения, имеющего определенную цель сконцентрировать интерес на изменяющихся африканских народах с тем расчетом, что результаты научных изысканий послужат руководством к действию. Среди его учредителей Дж. Х. Олдхэм занимался практическим изучением концепции административной опеки; Эдвин Смит – вопросами более толерантного отношения к африканским обычаям и уважения африканских ценностей (примером бездумного нарушения подобных принципов является требование британского губернатора отдать ему золотой трон ашанти); лорд Лагэрд более полно разрабатывал теорию политических институтов и законных прав, на которых основывалась его система управления, осуществляемая традиционными правителями. Изучение культурных изменений (как они обычно именовались в то время) было тогда тесно связано с практическим применением антропологических знаний, и в работах Малиновского эти две сферы никогда не отделялись друг от друга. Поездка в Африку в 1934 г. еще более убедила его в том, что антропологам предстоит внести важный вклад в формирование политического курса, а также привела к смещению акцента в его работах от предостережения от дезинтегрирующего воздействия навязанных изменений к критике расистской политики и призыву к допущению африканцев ко всем областям европейской культуры. Надо признать, что увлеченность этой темой мешала ему формулировать теории социальных изменений как общего процесса.

Первые сотрудники Института Африки перед началом собственной работы проходили годовую стажировку у Малиновского, а в перерыве между первой и второй полевыми экспедициями возвращались в Лондон и принимали участие в его семинаре. Базовое обучение велось в рамках его общей теории, и его ученикам приходилось вырабатывать собственный метод ее приложения к исследованиям, в которых особое внимание уделялось воздействию внешних влияний. Первая собственная работа Малиновского на эту тему вышла в свет в форме критического предисловия к сборнику статей его учеников, носившему название «Методы изучения культурных контактов в Африке». После этого он писал разъясняющие его позицию статьи и читал лекции по этому предмету перед различными научными аудиториями, а в последние годы своей жизни вел семинары по проблемам культурных изменений в Йельском университете. Он собирался написать книгу о «культурных контактах и изменениях», и после его смерти работы, опубликованные и рукописные, которые могли бы войти в эту книгу, были собраны и изданы Ф. М. Кэберри в книге «Динамика культурных изменений».

 

«Культурные» или «социальные» изменения?

В течение большей части жизни Малиновского использование терминов «культурные изменения» и «культурный контакт» не подразумевало какого-то иного подхода к изучаемым феноменам, чем тот, который обозначен термином «социальные изменения». Разделение антропологов на изучающих «общество» и исследующих «культуру» было ясно обозначено в президентском обращении Радклифф-Брауна к членам Королевского Антропологического института в 1940 г., когда он заявил, что разница в определении предмета «ведет к двум различным видам исследования, между которыми вряд ли возможно достигнуть согласия в формулировке проблем». Далее, в том же обращении он подверг критике теорию культурных изменений Малиновского, хотя в целом она была признана обоснованной. Однако он явно не относил теорию Малиновского в целом к той категории учений, которые не имеют ничего общего с его собственными взглядами. И в самом деле, подход Малиновского к антропологическим проблемам был ему более близок (и этим они обязаны французским социологам), чем подход американских авторов, которые открыто интересуются культурой, противопоставляя ее социальной структуре. Первыми антропологами, употребившими термин «социальные изменения» в заглавии книги, были Годфри и Моника Уилсоны; однако их подход к предмету может быть справедливо описан как по преимуществу рассматривающий аспекты культуры.

Малиновский по собственному опыту (поскольку он был поляком, жившим в государстве, находившемся под властью Австрии) знал положение этнических меньшинств в Европе, и он всегда имел это в виду, когда рассматривал проблемы, касающиеся навязывания изменений со стороны внешних сил. В Европе это в основном принимало форму запрета на некоторые специфические модели поведения. В сфере культуры это означало запрещение определенных ритуалов и народных торжеств, использования иного языка, кроме языка правящей группы. Он ясно представлял себе субъективные чувства члена группы меньшинства, лишенного права сохранять свои культурные традиции. Как исследователь социальных феноменов, он, однако, никогда не разделял культурные особенности и тех людей, в чьем поведении они проявлялись; основная ответственность за реификацию культуры лежит не на нем.

Его «функциональная» теория культуры подверглась резкой критике, и очень немногие антропологи, если таковые и найдутся, разделяют ее сейчас целиком. Тем не менее она, как и все теории, заслуживает рассмотрения в свете тех идей, которые были актуальны в момент ее появления. По мнению некоторых критиков, там, где его теория не лишена здравого смысла, она состоит из трюизмов, о которых никто никогда не спорил. Одно из его собственных знаменитых высказываний здесь очень к месту: «Иногда полезно утверждать очевидное». В то время, когда ведущий британский специалист в сфере исследования социальной организации мог призывать своих читателей «представить народ, где старики монополизировали молодых женщин, и где возник обычай отдавать лишних жен сыновьям своих сестер», интерпретация социальных институтов любого уровня развития в качестве систем, в которых всеобщие необходимые цели достигаются совместными усилиями организованных групп, была не только благотворной поправкой, но и, согласно британской антропологической науке, новшеством. Слабость этой интерпретации состоит в том, что она объясняет не все социальные феномены, а не в том, что не объясняет никаких.

Большую часть времени, что Малиновский преподавал в Лондоне, считалось само собой разумеющимся то, что антрополог в полевых экспедициях изучает «культуру» какого-то «общества». Только позднее слова «культура» и «общество» стали обозначать абсолютно различные подходы к социальным феноменам. Малиновский настаивал на том, что полевой исследователь должен изучать «целостную культуру», но если бы он был вынужден признать необходимость ограничить проблемное поле, то он отдал бы предпочтение изучению того, что называл «институтами».

В Америке, однако, было широко распространено мнение о том, что «целостность» культуры является предметом «моделирования». «Моделируется» (причем это слово значит здесь нечто большее, чем «стандартизируется») не только поведение. По какой-то скрытой логике различные элементы культуры соединяются друг с другом, так что каждая культура, взятая как целостность, приобретает определенный характер – то, что Бейтсон назвал «этосом». Модель может быть представлена в форме искусства, обрядов, а также типами личностей, которые вызывают восхищение. Ранняя форма этой теории, согласно которой «культура», взятая за образец, должна была «навязывать свои модели» индивидам, через которых она себя выражала, «выбирать» или «отклонять» особые проявления поведения в зависимости от того, совместимы ли они с образцом или нет, была уточнена в ходе исследований, направленных на то, чтобы показать, каким образом данная культурная среда поощряет развитие определенного типа личности. О подобном подходе к предмету можно с полной ясностью сказать, что в формулировке проблем он не имеет ничего общего с учением об обществе, которое, как отметил Радклифф-Браун, по существу является учением о социально регулируемых межличностных отношениях.

Малиновский прежде всего занимался социальными отношениями, что явствует из того, что в качестве отдельного пункта для сравнений он настаивал на термине «институт», который он иногда определял как систему действий, а иногда как группу людей. Его изучение культурных изменений было поэтому изучением институциональных изменений, а не исследованием диффузии характерных черт. «Объекты изменений, – писал он, – это не черта или комплекс черт, но организованные системы или институты». Такого принципа придерживались все его британские последователи, хотели ли они объединить в одной монографии целостный обзор изменений, возникающих в данном обществе, или, что становится все более и более привычным, рассматривали отдельные институты и их развитие.

Ему самому, однако, не удалось осуществить полный разрыв с теорией культурных черт и культурных образцов, которая присутствует в его собственных работах. Отчасти это произошло оттого, что большая часть сочинений и лекций по этому предмету была написана им в Америке, он солидаризировался с критикой этой теории и, таким образом, оказался в плену у ее терминологии.

Разработанная Малиновским теория интеграции институтов привела к тому, что особое значение стало придаваться вспомогательным способам адаптации, которые присутствуют в большинстве разновидностей установившихся обрядов. Он с одобрением ссылался на предложенную Фортесом метафору, которая гласит, что процесс культурных изменений (культурного контакта) не является «механическим смешением элементов культуры, подобным набору пучков сена». Тем не менее, тогда как, с одной стороны, он возражал против «уплаты по счетам» культурных заимствований их источникам даже в таких ясных случаях, как совершение традиционного для народа пондо ритуала благословения пашни, с другой стороны, он использовал метафоры передачи в дар и принятия в стиле американских антропологов, которые так любопытно пишут о «заимствовании» культурных черт. Он значительно отличался от них тем, что настаивал на «новой культурной реальности», на наличии чего-то большего, чем просто комбинации ранее существовавших черт или даже «видоизменения» «заимствованных» черт, происходящих при встрече двух культур.

Кроме того, эта концепция становится сама по себе ненужной, если ее считать достаточной для фокусировки внимания на любом данном институте и проследить ее развитие в ответ на какие-либо силы, которые на нее воздействуют. Малиновский часто говорил о культурном детерминизме двух взаимодействующих обществ и утверждал, что «институты, которые являются результатом взаимодействия и изменений… подчиняются своему собственному специфическому детерминизму». Он не развил далее эту концепцию. Говоря о «специфическом детерминизме» новых институтов, он вполне мог иметь в виду то влияние на формы родственных институтов, которое не только подразумевалось его «функциональной» теорией, но также было резюмировано Р. Фертом в не лишенном здравого смысла утверждении о том, что «одни и те же люди хотят участвовать во всех них». Под «культурным детерминизмом» двух взаимодействующих обществ он, вероятно, подразумевал нечто сходное с тем, что сегодня принято называть «системой ценностей» или программой предпочтительных целей, присутствующей в каждой из них. Слово «детерминизм», означающее в этом контексте нечто вроде взаимодействия между неодолимой силой и неподдающимся ей объектом, не является наиболее удачным из всех возможных. Значительное развитие учения о социальных изменений с тех пор является усовершенствованием анализа социальной организации, так что области, где структурная система допускает некоторую игру индивидуального выбора, отличаются от тех, где она является жесткой. Когда проведено такое разграничение, процесс социальных изменений можно отследить в способах реагирования на новые ситуации или даже на недовольство социально стандартизированными ситуациями, не постулируя никакой конфронтации между культурами или параллельными институтами. Это также позволяет нам истолковывать неспособность сельских обществ откликаться на проекты, цель которых состоит в повышении их материального уровня, технические преимущества которых кажутся самоочевидными тем, кто их предлагает.

 

Границы применения теории Малиновского

Теория культурных изменений Малиновского на самом деле не носила общего характера, но рассматривала влияние индустриализации на сельские общества. Он черпал примеры из материалов по Африке, большей частью опираясь на африканские исследования своих учеников. Но он отмечал, что «…процессы культурных изменений в Африке не столь уж существенно отличаются от тех процессов, благодаря которым аграрные и отсталые страны Европы сегодня из крестьянских сообществ… преобразуются в новый тип общества, практически аналогичный тому, что свойствен промышленному пролетариату в Соединенных Штатах Америки, Англии или Франции». Такую точку зрения можно в целом принять, и, действительно, методы полевого исследования, основывающиеся на его методике и руководствующиеся теорией, которая базируется на работе с «примитивными» народами, были применены за последнее десятилетие к изучению деревенских общин во Франции, Испании, Турции и в Новом Свете и даже в некоторых районах крупных городов.

Рамки его обобщений в дальнейшем были сужены из-за того, что его африканские материалы поступали из обществ, подвластных европейским правительствам, или иммигрировавших из Европы общин. Опять же отчасти исходя из собственного опыта представителя народа, подчиненного европейскому правлению, он прекрасно понимал все то, что не устраивало африканцев, и, анализируя наблюдаемый им процесс, интересовался не столько законами изменения как таковыми, сколько условиями приемлемой адаптации к новой ситуации, или, как он сам это называл, «успешными» культурными изменениями. Его принцип «общего фактора», обнаруживаемый везде, где есть «отдаленное сходство интересов европейцев и африканцев», а следовательно, и «основа для сотрудничества», устанавливает идеал, но не эмпирически обоснованное утверждение. Он также не относится ко все более увеличивающемуся числу случаев, когда конфликт интересов невелик или вовсе отсутствует, однако все планы технологического усовершенствования рушатся.

 

Методы исследования

Для анализа процессов изменений Малиновский предлагал использовать табличную схему, которая, как он считал, обеспечивала то, что все важные факты будут зафиксированы и установлены соответствия между ними. При подобном «трехколонном подходе» элементы двух взаимодействующих культур – понимаемые как элементы правящей имперской силы и ее колониального подчиненного – были распределены по двум крайним колонкам в зависимости от своей принадлежности к одной из двух упомянутых культур, а между ними находилась колонка, фиксирующая элементы «новой культурной реальности», получающейся в результате их взаимодействия. Он не только расценивал институты в качестве важных культурных сущностей, но и представлял процесс культурных изменений как взаимодействие институтов, и считал, что «организованные системы европейских действий» (курсив мой. – Л.М.) необходимо прямо координировать с соответствующими феноменами изменений.

В разработанной в конечном итоге схеме, опубликованной в посмертно изданном томе, колонка, содержащая информацию о Европе, на самом деле не была заполнена данными о природе институтов. Это может означать то, что если бы он был жив, то не стал бы публиковать этот том без значительной проверки или не стал бы публиковать его вообще в том виде, в каком мы сейчас его имеем, и таким образом определенные противоречия могли бы быть устранены. Тогда, возможно, он бы в явной форме высказал то, что хотел зафиксировать под заголовком «Влияния, интересы и намерения белых», а именно то, что в данной конкретной ситуации речь идет о намеренных попытках изменить традиционные типы поведения и реакцию на них, а не о том, что он сам называл «выборочной передачей» со стороны правящей группы. Действительно, довольно-таки интересно отметить, как часто отдельные записи под этим заголовком относятся к запретам; как, впрочем, видно, что приводимые Малиновским примеры относятся к политике и ее воздействию, а совсем не к сопоставлению институтов. Более того, колонка под названием «Сохраняющиеся формы традиции» включала те же действия, которые другие авторы приписывали естественным источникам.

Радклифф-Браун подверг критике интерпретацию ситуации культурных изменений в понятиях взаимодействия культур, заявив, что на самом деле процесс является «взаимодействием индивидов и групп в рамках определенной социальной структуры, находящейся в процессе изменения». Однако он ясно не дал понять, что именно это взаимодействие индивидов и групп вызывает изменение. И Шапера, и Фортес говорили о том, что наблюдаемым феноменом являются взаимоотношения между индивидами. По словам Фортеса, «индивиды и общины, а не традиции, реагируют на контакты». Шапера настаивал на «огромной важности личностей, в противоположность институтам, в процессе культурных изменений». Это выходит достаточно далеко за рамки чисто методологической установки, при которой признается, что могут фиксироваться лишь индивидуальные реакции, и приводит к вопросу о том, насколько личные качества человека, занимающего ключевую позицию, могут обеспечить выполнение каких-то решений в соответствии с его желаниями. Можно отрицать, что таким образом вводится элемент исторической случайности в ту область, в которой антропологи надеются установить общие правила. Однако Шапера несомненно прав, утверждая, во-первых, что индивиды несут ответственность за местные особенности общей политики, и во-вторых, что далекие от них организации, такие как церковь или колониальное правительство, воспринимаются новообращенными или подчиненными прежде всего через их местных представителей. Это ни в коей мере не противоречит тому, что появляются движения, отвергающие европейскую цивилизацию как таковую, на которые Малиновский указывает как на факт, лишающий всякой ценности позицию Шаперы.

Далее Радклифф-Браун утверждает, что события, происходящие в африканском племени, «можно описать, только принимая во внимание тот факт, что племя было включено в обширную систему, структурированную в политическом и экономическом отношениях». С этого момента становится труднее следовать за его мыслью, если он имеет в виду нечто большее, чем трюизмы, встречающиеся во всех работах по «современной диффузии», включая и работы Малиновского на эту тему. Огромного количества исследований, описывающих социальные изменения, которые были опубликованы за последние двадцать лет, оказалось недостаточно, чтобы прояснить этот вопрос, так как они не содержат точного описания внешних отношений структур изучаемых сообществ. Тем не менее очень важен вопрос: что подобного рода исследование должно принимать в качестве своего дискурсивного поля? Малиновский сам, глядя на проблему через призму своих культурно-функциональных понятий, настаивал на том, что современный этнограф должен быть «знаком с социологией западного общества – политической, экономической и образовательной», «должен знать глубинные основания европейских институтов и движений» и должен проверять свои знания «на полевых исследованиях европейских переселенцев в Африке». «Неправомерно, – писал он, – выбирать одну сторону и забывать о том, что движение осуществляется при постоянном взаимодействии обеих сторон». В примечании он указывал на то, что «дюжина или около того книг по отечественной политике, образованию, экономике и по миссионерским программам» составляет достаточную базу для получения таких знаний. Возможно, современные антропологи, столкнувшись с постоянно увеличивающимся потоком публикаций и по теории, и по этнографии, читают эту дюжину книг. Полевые исследования европейских переселенцев в Африке, однако, по-прежнему сводятся к тому типу, что был рекомендован Фортесом и Шаперой, когда представители европейской культуры в этом регионе изучаются в качестве «неотъемлемой части сообщества» – то есть как люди, ежедневно вращающиеся в этом сообществе, чье присутствие и деятельность считаются само собой разумеющимися. Хотя Малиновский критиковал такой подход за то, что его сторонники якобы утверждали, что осевшие на местах европейцы «хорошо вписались» в африканское общество, он все же остается единственно реальным способом, при котором полевое исследование может проводиться на основе своих собственных принципов.

Принимая во внимание ограниченность во времени и человеческих возможностях, остается открытым вопрос, к какому объему знаний должен стремиться антрополог или какой их объем он должен использовать при подаче своего материала. Как только он выходит за рамки поверхностной общей информации, которой владеет всякий разумный человек, читающий газеты, то понимает, что любое серьезное исследование экономических, политических или идеологических сил, влияющих на изучаемое им общество, займет все его время. Можно даже поспорить, что наиболее успешным исследованием воздействия этих сил окажется то, в котором они были рассмотрены именно такими, какими представляются людям, подверженным их давлению. Конечно, голословные утверждения относительно целей и методов провозвестников западной культуры не увеличивают ценности отчетов о полевых исследованиях. Реакция туземцев на вмешательство белых сил зависит от их действий, а не от их намерений, и при таком подходе нам предоставляется прекрасная возможность проанализировать их в том же духе, как изучают реакцию на какое-то природное бедствие, будь то голод или землетрясение.

Интерпретация социальных изменений в чисто структурных терминах означает, что вместо того, чтобы говорить о процессе изменения поведения, в нем усматривают создание таких ситуаций, когда индивиды были приглашены или принуждены вступить в новые социальные отношения. Такой подход адекватно описывает процесс, в результате которого африканцы становятся наемными работниками европейцев, несут уголовную ответственность перед своими вождями, что не характерно для их традиционных отношений, и принимают участие в выборах. Это вовсе не связано непосредственно с проведением ряда технических усовершенствований, включая замену мотыги плугом или использование велосипеда в качестве средства передвижения. Речь идет о культурных изменениях, которые приводят к изменениям в структуре. На самом деле, столь же важная, как и концепция структуры, концепция культуры может быть полностью устранена лишь в том случае, если мы включим в понятие «структура» все социальное поле и оно, таким образом, потеряет свое значение. Концепция ценностей, то есть одобряемых обществом качественных суждений, здесь тоже очень важна. Можно сказать, что социальные изменения имеют место тогда, когда становится ясно, что принятые ценности противоречат друг другу, или когда предоставляются возможности реализации принятых ценностей новыми способами; и изменения тормозятся тогда, когда нововведения чужды устоявшимся ценностям.

 

Последние работы в этой области

У Колсон есть интересное замечание о взаимоотношении культурных и структурных изменений в ее работе, посвященной индейцам мака, которые сохранили свою идентичность, несмотря на утрату всех культурных черт, ранее отличавших их от белых американцев. Она видит причину этого в том, что американское правительство предоставило им статус самостоятельной общности, который сохраняется и поныне. Американская политика превратила «различие в статусе согласно культурным отличиям в структурное различие в рамках американской социальной системы… Различие в статусе несомненно повлечет за собой, как это уже и случилось, культурные различия; ибо культура восприимчива к ситуациям, в которых оказываются люди».

Из числа учеников Малиновского, обсуждавших возможность сформулировать законы социального изменения, следует назвать таких ученых, как Надель, а также Годфри и Моника Уилсоны. Никто из них тесно не связывал свои выводы с результатами полевых исследований. Надель предполагает, что тот тип социального изменения, на котором сконцентрированы их исследования, на самом деле является исключением. В последние годы появилась реальная возможность наблюдать реакции одного-двух небольших по масштабу обществ на негативные обстоятельства, не имеющие прямого отношения к колониальным законам или процессу индустриализации, такие как голод или извержение вулкана. Но даже в подобных случаях на ответную реакцию людей ограничивающее воздействие оказывал сам факт наличия колониальной власти. Отсюда, видимо, следует, что какие бы обобщения ни были сделаны, они должны относиться к современной ситуации, которая, представляясь исключительной при рассмотрении всеобщей истории homo sapiens, во всяком случае является универсальной в мире, где процесс социальных изменений можно изучать с помощью антропологических методов.

Уилсоны указывали две возможные причины социальных изменений – намеренное предпочтение новых «способов действия, мысли и выражения» или существование «непримиримых противоречий между группами и категориями людей», – которые также описывались как «силы, нарушающие равновесие». Любое изменение, затрагивающее только одну сторону общества, нарушает равновесие до тех пор, пока не производятся необходимые сопутствующие изменения. Уилсоны говорят о том, что если эти изменения происходят с достаточно большими интервалами, то они будут, как это и случалось, усваиваться одно за другим, однако речь не идет о том, что социальные изменения когда-либо принимали такую форму.

Надель занимает позицию, которая полностью соответствует направленности его воззрений. Согласно этой точке зрения, неотъемлемым инструментом социальных наук служит изучение сопутствующих изменений. Идеальным полем для наблюдения подобных трансформаций является область институциональных изменений в рамках одного общества. Следовательно, если существуют какие-то законы изменений, они будут не чем иным, как «своего рода законами, к которым возможно прийти с помощью любого социального исследования». Не существует, говорит он, никакой принципиальной разницы между изменениями, возникшими в пределах абсолютно не затронутой внешними влияниями культуры, и теми изменениями, которые вызваны «взаимодействием культур», кроме той, что последние намного значительнее и привнесены насильственным путем. Наряду с этим он допускает возможность того, что радикальные изменения сами по себе способны оказать «особое шоковое воздействие» на претерпевающую их группу, а также предполагает, что подобное воздействие будет зависеть от того, насколько рассматриваемая группа привычна к изменениям. Таким образом, сравнивая «различные общества, подверженные одинаковым изменениям», удается сформулировать «законы неизменной зависимости между относительной устойчивостью культурных ситуаций и их чувствительностью к изменениям». Сравнительный анализ такого рода еще не проведен, и могут возникнуть некоторые трудности в нахождении таких пар обществ, чьи реакции проходили бы в достаточной степени параллельно, а их генезис в то же время был бы в достаточной степени различным.

Сегодня общепринятым считается тот факт, что все общества претерпели изменения, даже если имеющиеся для изучения их социальных изменений данные были почерпнуты преимущественно в ходе индустриализации и колониальной экспансии. Если бы Малиновский принял в расчет такую точку зрения, он бы сказал, как это почти сделал Годфри Уилсон, что постепенные изменения в первобытных обществах, подверженных не намного более сильным воздействиям, чем влияние окружающей среды и их соседей, могли осуществиться, не вызвав ситуаций, к которым сложно приспособиться (Уилсон называл их «радикальными оппозициями») и которые типичны для обществ, быстро меняющихся сегодня. Малиновский описывал собственный функциональный метод как выработанный с целью описания и анализа «одной культуры, причем такой, которая в результате долгого исторического развития достигла состояния хорошо сбалансированного равновесия». Подобное утверждение подразумевает не только телеологическое понятие культуры, которого он явно придерживался до конца жизни, но и своеобразный тип суждения в терминах болезни или здоровья организма, к которому – в то или иное время – прибегали большинство исследователей колониальных и сходных с ними типов обществ. Это дает основание выдвинуть два предположения: во-первых, малоразвитые общества, прежде чем их затронула индустриализация с политическим подчинением или без него, находились в состоянии «равновесия»; во-вторых, с тех пор, как такое воздействие началось, они пребывают в менее удовлетворительных условиях, которые можно охарактеризовать как неспособность адекватно приспособиться к изменившимся условиям или с помощью термина «дезинтеграция».

Было много дискуссий по поводу того, какое значение нужно придавать этим понятиям, говоря об обществе. Сейчас кажется вероятным то, что точное соответствие средств и целей или институтов и потребностей не было осознано ни в одном обществе, и что оппозиция присуща структуре большинства из них. Действительно, в те времена, когда доминировали функционалистские интерпретации, имеющие в виду такое соответствие, в книге Форчена «Чародеи острова Добу» были четко обозначены те разрушительные для общества последствия веры в черную магию, которые теперь вполне осознаются антропологами, вместе с тем признающими и их важность в качестве средства социального контроля. В числе авторов, развивавших эту тему, можно назвать таких специалистов, как Эванс-Причард, Фортес, Лич и Глакман. Понятиям, подобным термину «равновесие», было дано много различных определений, чаще же всего они давались вообще без определений.

Радклифф-Браун сформулировал тезис о противостоянии между желательным и нежелательным состоянием дел, используя греческие слова eunomia и dysnomia. Он считает, что dysnomia — это «условие функциональной разъединенности или противоречивости», а также полагает, что общества, находящиеся в подобном состоянии, «продолжают добиваться хотя бы какой-то eunomia», пусть даже это сопровождается изменением их структурного типа. Он указывает на то, что колониальная сфера предоставляет прекрасные возможности для исследований такого рода ситуаций. Он также добавляет, что одним из видов социальных изменений, открытых для изучения, является дезинтеграция, однако стремление к реинтеграции можно усмотреть в таких явлениях, как возникновение новых религий. Можно предположить, что в этом аргументе понятие «общество» гиперстатично в той же мере, что и «культура» у Малиновского. Формулировка предполагает, что сущность изменений не представляет интереса сама по себе, но мы изучаем изменения только постольку, поскольку они ведут к дезинтеграции или реинтеграции. К счастью, антропологи на практике не ограничились такими узкими рамками изучения социальных изменений.

 

Значимость истории

Хорошо известная точка зрения Малиновского относительно ценности истории для антропологических исследований изначально была принята им в противоположность взглядам Риверса, который в своей книге «История меланезийского общества» допускал, что целый ряд событий прошлого просто подготовил современную социальную организацию, а также в противоположность воззрениям других авторов, рассматривавших явно аномальные черты современных обществ как пережитки предыдущих ступеней развития, выдвигаемых для их объяснения. Отвергая «предполагаемую историю», он полностью соглашался с Радклифф-Брауном, который, однако, заявлял, что поступал так «не из-за того, что имел дело с историей, а потому что она была предполагаемой». Оба ссылались не на выводы из источников, как должны поступать все историки, но на чисто гипотетическую картину прошлых событий. Они использовали это слово в более специфическом смысле, нежели Эванс-Причард или Форд, которые утверждали, что «вся история носит предположительный характер». Они также приходили к согласию в том, что причина сходства институтов различных обществ кроется в их отношении к другим институтам, и искали скорее обобщения, касающиеся происхождения общества, нежели объяснения отдельных явлений. Но в то время как Радклифф-Браун признавал, что специфические характеристики любого института должны явиться результатом его исторического развития, Малиновский иногда утверждал, что никакие события прошлого не должны занимать антрополога.

Его взгляды на изучение истории в ее связи с социальными изменениями усложнялись излишним акцентированием значения политики. Главным доказательством, подтверждающим необходимость снижения ценности реконструкции прошлого, для него было то, что подобная операция не представляет никакой ценности для планирования будущего. По-настоящему важные, с его точки зрения, построения должны прогнозировать будущие пути развития. Он не склонен был уделять особое внимание возможности проведения параллелей между наблюдаемыми событиями в одно время или в одном месте и зафиксированными событиями в другом. Он, разумеется, признавал релевантность любого аспекта древних традиций, все еще сохранявшихся в памяти африканцев и, таким образом, способных побудить их к каким-либо действиям. Его позиция проиллюстрирована ссылкой на соответствующее отношение колониальных властей к брачному выкупу: «Практический вопрос не в том, как выглядел подобного рода законный договор несколько поколений назад, но в том, является ли он сегодня действенной социальной силой и каковы перспективы его развития и изменения». И еще: «Важна именно история, сохранившаяся в живой традиции или в работе соответствующих институтов… Только то, что живо и по сей день, в какой-то степени может быть использовано теми, кому приходится контролировать туземное общество».

Он действительно отмечал, что не существует никакого реального противоречия между функциональной и исторической точками зрения, так как первая, имея дело с процессами, вынуждена учитывать и временной аспект. Однако время, которое рассматривается в функциональном исследовании, в том смысле, как он понимал его, простирается в прошлое лишь настолько, насколько позволяют воспоминания живых носителей культуры. Ясно говоря о полезности исторических данных при проведении сравнений, он решительно отвергал их ценность для изучения изменений в отдельно взятом обществе, частично из-за ненадежности устной традиции, но еще более из-за уверенности, что главная задача исследования социального изменения состоит в том, чтобы власти смогли взять его под свой контроль.

Развивая далее свою «трехколонную» аналитическую схему, он предложил добавить в нее еще две колонки, одну для «реконструированного прошлого», другую для «новых сил спонтанной реакции африканцев». Среди отдельных схем, помещенных в «Динамике культурного изменения», только та, что посвящена войне, содержит записи в этих колонках. Его комментарий относительно реконструкции прошлого таков, что хотя она и представляет интерес для сравнительных исследований войны, ее «ни в коей мере» нельзя использовать в антропологии.

Однако в этом случае его критицизм основан на доводах, отличных от тех, какими он пользовался в своих более ранних атаках на «предполагаемую историю». Его предупреждение о том, что устную традицию стоит учитывать не в качестве поставщика объективных данных, но как элемент современной социальной ситуации (наподобие мифа, даже если он и связан с историческими событиями), признано обоснованным теми антропологами, которые более всего интересуются историческими корнями изучаемых ими обществ. Несколько интересных исследований по традиционной «истории» с этой точки зрения было предпринято на материалах Центральной Африки. Процесс, в ходе которого генеалогические данные намеренно искажаются, дабы подкрепить современную социальную структуру, также был исчерпывающе описан.

Рассуждая над этой темой, Малиновский имел в виду исключительно те исторические данные, которые могут быть получены в полевых экспедициях в ходе расспросов туземцев об их воспоминаниях и их восприятии традиции сравнительно далекого прошлого. Некоторые американские антропологи заявляли о том, что их способ проверки информации позволяет им получать адекватную картину, исходя из данных такого рода. Очень многое зависит от самой рассматриваемой проблемы. Блестящая реконструкция политической структуры народа нгони до их завоевания Британией в 1898 г. была предпринята Барнсом, который применил технику структурного анализа к данным о возникновении деревенских сообществ и их взаимоотношениях, полученным от туземцев как более ранними исследователями этого региона, так и им самим. Полагаясь на устную традицию только там, где она повествует о решающих событиях, а также толкуя ее в свете сравнительных знаний об африканских социальных структурах, он установил природу и отношения политических образований, помещенных британцами на низшую ступень новой иерархии и, таким образом, преобразованных в ходе процесса, к которому вряд ли применим термин «заимствование». Хотя ему и приходилось сталкиваться с взаимоисключающими интерпретациями отдельных событий, он не опирался на такие обобщения при анализе поведения, соответствующего различным позициям, в структуре, на которую в большей степени оказали влияние личностное отношение туземца, а также его склонность идеализировать или очернять прошлое.

Малиновский не обсуждал ценность тех исторических данных, которые он черпал из документов – из записей путешественников, миссионеров, должностных лиц и т. п. Когда эти материалы посвящены природе неевропейских обществ, они, конечно, не менее грешат ошибками, основанными на предубеждении, чем устные традиции самих этих обществ. Их преимущество состоит в том, что они современны; в них описывается, какими эти общества предстали перед глазами чужеземцев в то или иное время, а иногда они содержат свидетельства очевидцев об отдельных происшествиях. Для изучения намеренно привнесенных социальных изменений именно архивные данные органов власти, миссионерских обществ, а иногда и коммерческих организаций являются единственно достоверным источником информации об их целях и намерениях. Примерами исследований, в которых использован подобный материал, служат работы Ферта, посвященные народу маори, Кисинга – о меномини, Эванс-Причарда – о зануси и Шаперы – о тсвана.

По мере того, как растет число антропологических исследований, и все больше и больше исследовательской работы проделано в разных уголках мира, имеющих свою долгую письменную историю, вопрос о релевантности истории принимает новую форму. Никакой историк еще не изучал всю существующую информацию о Китае, Турции, Испании, Норвегии или Лондоне, и изучение истории должно быть вторичным по отношению к главному делу антрополога. Вопрос заключается не в том, является ли история релевантной, а в том, какая история релевантна. Ответ будет не так уж далек от точки зрения Малиновского, который считал, что прошлое важно только потому, что оно живо в настоящем. Значимы лишь те зафиксированные события прошлого, которые явно имеют отношение к исследуемым феноменам. Сведения о ранних социальных формах могут быть использованы только в тех случаях, когда они необходимы для утверждения существующих норм или когда продиктованное ими поведение практикуется и по сей день. Существует еще и третье условие, которого Малиновский не предусматривал: исторические записи могут свидетельствовать о том, что традиция, которая живет в них, не соответствует историческим фактам.

В уже упомянутых исследованиях Колсон по мака она обходится с традицией совершенно в духе Малиновского. Темой книги является отнюдь не процесс социальных изменений, но отношения мака с американцами, а также их усилия в пользу или против той тотальной ассимиляции, которая долгое время была целью Соединенных Штатов. «Успех» этой политики состоит в том, что теперь не практикуются никакие специфические индейские обряды; тем не менее воспоминания о них сохраняются как часть идеологии, в которой белые представляются грабителями по отношению к индейцам, а это является важным фактором сохранения у них сознания идентичности как народа.

 

Современный интерес к проблеме

В настоящее время основным источником интереса к социальным изменениям в качестве отдельного предмета исследования являются (и Малиновский считал, что так и должно быть) люди с практическими целями – возрастающее число тех, кто заинтересован в улучшении производительных технологий в сельских обществах, кто постоянно сталкивается с необъяснимым сопротивлением со стороны последних и кто обращается за помощью к антропологам. И хотя в Америке сейчас процветает школа «прикладной антропологии», британские антропологи скорее согласятся с Фертом в том, что их «интересует понимание социальных процессов, а не управление ими», а также с Наделем, что, хотя изменения, вызванные влиянием индустриализации на сельские общества, чрезвычайно велики, их следует рассматривать как тип социального процесса, а не как отдельную область исследования.

Произошли изменения и в отборе изучаемых проблем, отчасти благодаря смене акцента, отчасти из-за окончательного отказа от понятия культуры или взаимодействия культур как центральной проблемы, а отчасти благодаря огромному количеству материалов, собранных современными полевыми исследователями, нанимающими образованных помощников и использующими отработанные техники. В большинстве последних монографий рассматривается не совокупность изменений в данных обществах, а развитие отдельных институтов – правления, брака, землевладения – или реакция на отдельные привнесенные элементы, такие как иммиграция членов других племен или потребность в наемном труде. В то же время стал возможным совсем другой тип исторического исследования благодаря повторным экспедициям туда, где уже проводились детальные исследования поколение назад. Подобные поездки были предприняты теми же исследователями на о-в Манус (Мид, в 1953 г.), Чан Ком (Редфилд, в 1948 г.) и Тикопию (Ферт, в 1952 г.), а также позднейшими учениками Малиновского в Тепоцтлан (О. Льюис, в 1943 г.) и на о-ва Тробриан (Пауэлл, в 1950 г.). Некоторые из изучаемых народов претерпели необратимые изменения за этот промежуток времени. Но для того чтобы организовать повторную поездку, там вовсе не обязательно должен был произойти какой-то катаклизм; достаточно признания того, что все общества находятся в развитии, каким бы постепенным оно ни было, чтобы обосновать правомерность стольких повторных исследований, сколько позволяют возможности.

Перевод выполнен М. В. Кравченко по книге: Mair L. Malinowski and the Study of Social Change // Man and Culture. An Evaluation of the Work of Bronislaw Malinowski / Ed. by R. Firth. London, 1957.