Осенью Капланов — ему, как всегда, помогали лесники — построил еще одну небольшую избушку, на этот раз на реке Фате, впадавшей в Туньшу.

Там он намеревался обосноваться с весны.

Теперь в заповедной тайге — от Кемы на восточном склоне до Нанцы на западном склоне — стояло уже несколько таких избушек. В них можно было не только переночевать, но и длительное время жить и вести в тайге наблюдения.

Избушками Капланова все чаще пользовались и другие научные работники.

В управление, в Терней, Капланов приходил редко, обычно лишь когда кончались продукты. Одежда в тайге быстро изнашивалась, и в последний раз он заявился в поселок настолько оборванным, что не решился пройти по улице. Пробрался огородами к дому наблюдателя Куклина, где обычно останавливались научные работники, и прокричал из-за огородного плетня.

На крыльцо вышла пожилая женщина, хозяйка дома.

— Лев Георгиевич, это вы? Ах, батюшки мои! Заходите же, что вы в огород забрались?

— Тетя Саша, принесите мне, пожалуйста, сюда какие-нибудь штаны. Оборвался, показаться невозможно.

В то короткое время, когда приходилось бывать в Тернее, он встречался с научными работниками заповедника, жадно расспрашивал о новостях. О своей таежной жизни рассказывал скупо.

На заседаниях научного совета или просто в товарищеском кругу чаще других обсуждался вопрос — он интересовал всех — о состоянии кормовых запасов охотничьих угодий в заповеднике. Здесь, в горах Сихотэ-Алиня, годы обильного урожая кедра, дуба, орешника и других пород сменялись годами почти полной бескормицы, когда дикие животные голодали, а многие из них погибали. Глубокие снега в горах затрудняли передвижение копытных зверей, и это тоже ускоряло их гибель.

Даже медведи, не успев за осень накопить жира, бродили голодные и подолгу не ложились в зимнюю спячку. Тогда они представляли опасность и для людей. Капланову рассказывали, как один такой шатун забрел в поселок, где его убили в чьем-то дворе обухом топора по голове. Бывало, что голодный медведь устраивал слежку за охотниками в тайге, а более сильные медведи поедали своих слабых сородичей.

В годы бескормицы многие животные уходили с привычных угодьев на поиски лучших мест. В тайге низом и по кронам деревьев шла «ходовая» белка, летели куда-то стаи соек, дроздов, дубоносов, поползней. Тайга пустела. Мышевидные грызуны — даже и те массами гибли в снегу.

Белки иногда начинали откочевывать еще летом, в июне — июле, когда нехватка кормов в тайге еще не ощущалась. Они словно предчувствовали надвигавшуюся беду. И в самом деле осенью обнаруживалось, что кормов в тайге мало. Как это могла заранее предвидеть белка, оставалось загадкой.

Однажды Капланов наблюдал переход белок в приморские дубняки. Покидая кедровые леса, они сотнями переплывали реку Санхобэ. Внезапно поднялся ветер, волны стали забивать зверьков, белки тонули. Те, что сумели переплыть реку, собрались на другом берегу тесной стаей и озабоченно подсушивали свою намокшую шерстку.

Если белка не уходила из малоурожайных мест, то она обычно питалась здесь грибами и молодыми побегами хвойных пород. С середины августа белка кормилась еще не совсем созревшими орехами кедра. Но при плохом урожае шишки на деревьях держались недолго. К середине осени их полностью сбивали на землю кедровки, а там орехи быстро уничтожались лесными мышами и полевками. На другой год после неурожая белки в тайге становилось мало.

В год же обильного урожая кедрового ореха шишки на деревьях иногда сохранялись до будущей осени, и тогда белка набирала силу и быстро размножалась.

Лесные пожары и обширные рубки сократили районы обитания белки.

Однако научные сотрудники выяснили, что на территории заповедника сохранились такие девственные участки тайги, где человек пока внес мало изменений, и поэтому здесь наблюдалось большое постоянство разных кормов. Эти места оказались очагами «урожая» самой белки: здесь она гнездилась и держалась в большом количестве. Салмин, который изучал белку, обнаружил, например, подобный таежный оазис в верховьях Имана.

Особая охрана и изучение таких оазисов стали одной из задач ботаников и зоологов.

Однако этого было еще мало. Даже здесь требовалась разработка и применение так называемых биотехнических мер воздействия. Многие угодья в заповеднике располагали изрядными кормовыми запасами, но животным не хватало минерального питания. Поэтому на этих благополучных участках копытные звери не держались. Зоологи и лесники создавали там искусственные солонцы — ежегодно закладывали в определенных местах обычную поваренную соль.

Иногда приходилось и более активно вмешиваться в жизнь природы.

Научные сотрудники установили, что мелкие ручьи в заповеднике почти не используются никакими промысловыми животными.

Выдра обитает в более крупных реках, колонок держится в уремах, на поймах рек, а ключи, столь многочисленные в горах Сихотэ-Алиня, все еще были никем не заняты. Эту «биологическую пустоту» мог и должен был заполнить человек.

Ценным пушным животным, приспособленным к жизни в воде и на берегах ручьев, была американская норка. Ее и выпустили в заповеднике. За это с увлечением взялся зоолог Шамыкин. Уже первые годы обитания норки показали, что она успешно приживается и быстро размножается в новых условиях.

Зоологи еще только изучали процесс акклиматизации норки, а браконьеры уже занялись ее отловом. Капланов в одном из походов по заповеднику обнаружил капканы, поставленные на тропах, сделанных норками.

Следовало заняться и черным рябчиком — дикушей. Ее можно было бы широко расселить за пределами заповедника, а может быть, и по всей Сибири. Капланов заметил, что дикуша постепенно продвигается в южные районы заповедника. Здесь она заселяла густые елово-пихтовые леса, где зимой питалась хвоей пихты.

Ее неприхотливость к корму, высокая плодовитость, выносливость к сырости, которой боятся все куриные, наконец, размеры — она в полтора раза крупнее обычного рябчика — все это говорило в пользу дикуши. Если бы дикуша распространилась в тайге, то здесь улучшились бы и кормовые условия для соболя, ведь он питался не только мышевидными грызунами, но и мелкими птицами. За черным рябчиком следовало еще понаблюдать, он жил в самых глухих таежных местах, и многое в его жизни оставалось еще невыясненным.

Все эти вопросы не раз обсуждались среди научных сотрудников заповедника.

Мнения нередко расходились: одни считали, что периодичность урожаев в тайге неизбежна и надо с этим мириться, другие были убеждены, что кормовые запасы охотничьих угодий можно улучшить.

— Сохраните кедр! Восстановите его на гарях, — возбужденно говорил на одном из научных советов приезжий пожилой ботаник, который много лет жизни посвятил изучению лесов края, — и тогда у вас будет все. Да, да, все! Потому что кедр — это основа питания большинства промысловых животных. Это вам — и кабаны, и белка, и соболь, и колонок, и медведь…

— И тигр, — уверенно подал голос Капланов из угла, куда он обычно забивался.

— Гм, гм… но почему, простите, тигр? — удивился ботаник, не уловив мысль Капланова и думая, что тот шутит, — я ведь серьезно, а вы…

— Левка решил п-перевести т-тигров на питание к-кедровыми орешками, разве вы не с-слышали? — едва сдерживая смех, заметил Салмин. — Это будет новая вегетарианская раса уссурийских т-тигров.

— Брось, Юрка, трепаться… — нехотя, словно лениво, отозвался Капланов, — как будто сами не знаете. Где кабан, там и тигр.

— Ну, тихо, тихо! — наводил порядок директор. — Шутки здесь неуместны. Пожалуйста, — обратился он к ботанику, — мы слушаем вас.

— По сравнению с другими древесными породами, — увлеченно продолжал тот, — кедр дает наибольший урожай кормовой массы. С одного дерева можно получить сто килограммов ореха и больше. В орехе — шестьдесят процентов чистого ядра. А в мякоти ядра содержание масла достигает почти шестидесяти пяти процентов. Вдумайтесь в эти цифры. Ведь это не дерево, а клад!

— Против кедра, собственно, никто не возражает, — сказал директор. — Вопрос теперь в другом — как быстрее его восстановить.

— Легче, наверное, здесь восстановить соболя, чем кедр, — скептически заметил старший лесничий, который обычно проявлял ко всему недоверие.

— «Легче, легче»… — не выдержал Капланов, — легкого здесь ничего не будет. Нам надо заниматься и кедром, и соболем, и многим другим.

— И, конечно, т-тигром, — снова поддразнил его Сал-мин, — только, п-простите, тогда по тайге ходить сотрудникам заповедника не п-придется. От них одно мокрое место останется.

— Ну чего привязался? — подтолкнул его локтем Шамыкин, — сам-то в тиграх души не чаешь.

— Да п-просто охота мне Левку з-завести, — признался Салмин и шепнул: —а то чего-то с этим кедром т-тоска стала заедать. Хоть бы обругал меня сейчас Левка, все б веселее было.

Но вывести из равновесия Капланова было нелегко. На шутки он обижался редко. Иногда мог и вспылить, однако быстро отходил. Он и сам был большой любитель пошутить.

Хозяйка дома, где останавливались в Тернее научные работники, иногда посылала их за питьевой водой в ключ, протекавший за огородом.

Если с ведрами уходил энтомолог Грунин, то он обычно, как человек увлекающийся, до ручья так и не добирался.

Хозяйка, потеряв терпение, посылала вслед за ним Капланова. Видя, что Грунин, забыв обо всем на свете, ползает с огороде, выискивая интересных насекомых, Капланов незаметно брал ведра, набирал воду и, прячась за бурьяном, уносил в дом.

Когда Грунин, наконец, спохватывался и, не найдя ведер, виновато, с пустыми руками и повинной головой возвращался к хозяйке, его встречали общим смехом.

Капланов убеждал приятеля, что тот давно уже принес воду, но, наверное, об этом забыл. Грунин, пытаясь вспомнить, растерянно соглашался, и в доме снова поднимался хохот.

Однажды сын хозяйки, школьник, наловил на окне мух, оборвал им крылья и закрыл в коробке из-под пудры. Мухи, густо опушенные пудрой, приняли необычный вид. Капланов, задумав пошутить, отсадил их в пробирку и показал Грунину.

— Смотри, Костя, каких невиданных насекомых я обнаружил в тайге! Это, пожалуй, какой-то новый вид!

Энтомолог от неожиданности не сразу сумел разглядеть мух и принял слова приятеля за чистую монету.

— Левка, ведь это открытие! — у него от восторга даже задрожали руки. — Я таких здесь еще не видел. Неужели это из рода саркофаг?

Капланов умирал со смеху.

В конторе заповедника появилась новая кассирша. Она заинтересовала Капланова своим удивительным внешним сходством с девушкой, с которой он дружил в юности. Ему очень хотелось с ней познакомиться, но преодолеть свою застенчивость никак не мог. Когда он получал у нее зарплату, то настолько смутился, что, расписавшись в ведомости, ушел из конторы, забыв деньги.

В конце концов их познакомили. Салмин стал подсмеиваться:

— Ну с-скажи ты ей, что она т-тебе нравится. А то видишь ее раз в два месяца, да еще и с-слова вымолвить не умеешь.

— Я могу это сказать только где-нибудь на хребте Сихотэ-Алиня, — смущенно отвечал Капланов. — А здесь, братец, — нет, невозможно…

— Так она же, Левка, т-туда не заберется!

— Значит, объяснение не состоится. А в общем, ну тебя, отстань…

Закупив в поселке все необходимое, Капланов снова собирался в тайгу. Перед тем как разойтись на полевые работы, научные сотрудники проводили вместе последний вечер за ужином, за бутылкой вина. Знали, что очередная их встреча будет не скоро. Но почти все уже привыкли к своей трудной профессии следопытов. Чтобы изучать природу, надо было преодолевать те преграды, которые она ставила на пути человека.

Природа не хотела так просто выдавать свои тайны. Капланов это понимал особенно ясно. Он побывал уже не в одной переделке, где надеяться можно было только на собственные силы.

— «И снова в поход…» — минорно затягивал кто-нибудь из них в минуты расставания.

Расходились с вечеринки поздно ночью, а уже на рассвете с тяжелыми котомками за спиной шли в тайгу. Каждый своим путем, на свой страх и риск. Но ради одного общего дела.

Годы работы в заповеднике принесли Капланову много творческих радостей. Однако бывали и неприятности.

За посланную в Вестник филиала Академии наук статью о черном рябчике, которую он написал на Шаньдуйских озерах, Капланов неожиданно получил от вновь назначенного директора заповедника выговор. В приказе это мотивировалось тем, что статья неплановая, послана в журнал без согласования с дирекцией, и еще тем, что наблюдения за рябчиком, не входя в утвержденный для данного научного сотрудника план исследований, якобы мешают его основной работе.

Абсурдность этих доводов была несомненна, тем более что Капланов в полном объеме выполнял все намеченные исследования по лосю и попутно по изюбру, а прошедшей зимой даже по тигру.

За дикушей он наблюдал между делом, когда поднимался на гольцы и обнаженные пожарами вершины, где обычно на брусничниках чаще всего встречалась дикуша. Ему первому из ученых удалось описать ток этой малоизученной птицы. О каплановской статье появились уже положительные отзывы, но для директора это было несущественно.

Странный был он человек. Когда-то заповедником руководил Абрамов, умный и сердечный человек, именно он и пригласил Капланова на работу в Приморье. Теперь Абрамов был главным госинспектором охоты по краю. После него здесь сменилось уже несколько директоров. Но нынешний, успев лишь принять дела, с места в карьер занялся грубым администрированием.

Он любил выражаться по-военному точно:

— Явиться ко мне в семь ноль-ноль…

Или:

— Я подал команду — быть готовым через час десять минут.

Капланов последний раз вернулся из тайги в управление с опозданием против намеченного на восемь дней. Надо было закончить наблюдения за лосем, да к тому же задержала ненастная погода.

Директор, не раздумывая, издал приказ об его увольнении за проявленную недисциплинированность. Но Капланов даже не расстроился: действия нового директора были настолько необычны и незаконны, что он только с любопытством молча на него поглядел.

На телеграмму, данную Каплановым в Главк, пришел быстрый ответ — приказ директора отменить. Тогда тот решил ограничиться выговором, но уже по поводу статьи о дикуше.

Капланов хотел снова пожаловаться в Главк, но потом махнул рукой: стоит ли беспокоить людей из-за пустяков. Пусть директор тешится этим выговором.

Сотрудники заповедника сразу же невзлюбили нового директора. Зоологи потеряли к нему уважение после того, как на первом научном совете он выступил с невежественным предложением: заняться скрещиванием пеликана с гусем. Но больше всех негодовали лесники. Он взял за правило ходить ночами по квартирам наблюдателей, чтобы проверить — не спят ли они дома, если по графику положено им быть в таежном маршруте.

— И что это он по ночам шатается! — возмущались лесники.

Иногда директор в порядке контроля направлялся по следам научного сотрудника, уходящего в тайгу. Если тот отклонялся в сторону от тропы, он сердился:

— Ишь ты! Напетлял, будто заяц. Чего бы ему не идти, как положено, а он, гляди-ка, в самую чащу, словно зверь, полез.

Зная, что Капланов занимается тиграми, лесники смеялись:

— Ему бы за Львом Георгиевичем сходить. Напоролся бы на тигру, тогда зараз бы отказался по тайге шастать.

Но все эти неприятности были, в конце концов, мелочами.

Задумываться Капланову приходилось о другом. Учет тигров по следам показал, что на огромной территории заповедника зверей было все-таки очень мало. А тут еще обнаружилось, что, кроме убитого Спиридоновым трехлетнего тигренка, охотники летом застрелили еще двух взрослых тигров, которые вышли за пределы заповедника. Погибали последние звери.

На память приходили стихи американского поэта:

Да, за двадцать лет в Америке было уничтожено шестьдесят миллионов бизонов. Пройдет несколько десятков лет и совсем не станет уссурийского тигра. И тогда скажут:

Эти перефразированные строки Капланов произносил вслух с грустью и болью.

Вспоминались рассказы старого тигролова Алексея Козина, отца Федора, что лет двадцать пять назад «шла сюда ходовая тигра» и что здесь в тайге нетрудно было встретить группы молодых тигров по семь-тринадцать зверей, которые соединялись из нескольких выводков. О массовых переходах тигров рассказывал Арсеньеву и Дерсу Узала.

Капланов знал, что Арсеньев проявлял особый интерес к тигру.

«Я расспрашивал о тайге и ее четвероногих обитателях, — писал известный путешественник. — Больше всего меня интересовал тигр. Он казался мне каким-то особенным существом, и я начинал его почти так же боготворить, как и амурские туземцы».

В те времена тигр в тайге не был редкостью. Известно, что в первые годы существования Владивостока были случаи нападения тигров на лошадей. До сих пор в городе сохранилось название «Тигровая сопка». И на гербе Владивостока был изображен тигр…

Что же надо делать сейчас? Прежде всего остановить отлов тигрят. Поголовье тигров почти не росло, взрослых тигров отстреливали, молодняк вылавливали для зоопарков. Капланов обратился с письмом в ряд научных и общественных организаций, прося поддержки в установлении запрета на отлов и отстрел тигров. Но пока что время шло, а тигров все убивали.

«Нет, не может быть такого, — писал Капланов приятелю, — чтобы в нашей стране исчезли последние редкие звери. Они должны сохраниться. Люди будущих поколений еще станут любоваться могучим красавцем — уссурийским тигром, которого полудикие племена совсем недавно считали своим божеством».

Тигр был украшением природы. Бороться за него — значило защищать природу. И Капланов знал: он не успокоится до тех пор, пока не добьется узаконения всех необходимых мер по охране и восстановлению этого редкого, дивного зверя.