Первые исследователи природы Дальнего Востока писали с удивлением и восхищением: «Соболь здесь встречается с тигром, а виноград обвивается вокруг ели».
Приехав в Приморье, Капланов убедился, что в этом крае натуралист встречает десятки и сотни биологических загадок.
В самом деле, как могло быть, чтобы рядом с лосем, северным оленем, соболем жил и пятнистый олень, недалеко от белой куропатки обитал фазан, среди аянских елей, возле голубицы, поднимались южные лианы и произрастал легендарный женьшень?
В окрестностях Шаньдуйских озер росли и боры-кедрачи, и лиственничники, и пихтово-еловые леса.
В кедрачах, с подлеском из лиственных пород, можно было видеть чертов перец, актинидию, спирею, леспедецу и много других представителей южной маньчжурской флоры. Сюда летом порой откочевывали изюбры, а осенью — медведи, кабаны и белки.
На южных склонах, где в кедрачи вкрапливался монгольский дуб, раньше, в зиму, по словам старых охотников, держалось даже стадо пятнистых оленей.
В районе озер встречались и боры без подлеска, нога здесь утопала во мхах и лишайниках. Корейские кедры стояли один к одному, как на подбор, словно свечи, высокие и стройные, с красивой голубоватой хвоей. Копытным, кроме кабарги да кабана, заходящего сюда осенью, делать тут было нечего.
Леса, где среди старых толстых кедров нередко попадались стройные лиственницы и аянские ели, служили переходом к темнохвойной тайге. В этих кедрачах держалась кабарга.
К озерам с одной стороны подходили лиственничники, росшие на болотах, с багульником в подлеске. Здесь было много мха, куртинами росла брусника.
С другой стороны цепочки озер окружали всегда сумеречные пихтово-еловые леса; в них обитали соболь и кабарга. Стволы деревьев покрывались мхом, ветви были опутаны лишайниками. Это уже настоящее царство северной, так называемой охотской, флоры и фауны.
Чем выше взбирались по склонам гор ельники, тем чаще можно было встретить в них каменную березу и лиственницу. На каменистых россыпях поднимались горные лиственничники, а у вершин сопок — чистые каменные березняки. Между искривленными корявыми деревьями с раскидистыми ажурными кронами виднелись обширные поляны с обилием высоких трав. Здесь летом спасались от мошки и комаров изюбры и лоси.
Горные озера, похожие на голубые чаши, лежали среди застывших потоков базальта, некогда извергнутых вулканами.
Из семи озер одно было крупнее других, оно называлось Большим Царским озером. В период дождей озера вдруг усыхали так, что на дне их можно было даже косить траву и по грязи бродили звери. А во время засухи Большое Царское озеро неожиданно порой разливалось метров на триста в окружности. Здесь не удавалось уловить какую-то закономерность. У озер, вероятно, имелся подземный сток. Тут были свои загадки, которые еще ждали исследователей.
У Шаньдуйского ключа, километрах в двух от Большого Царского озера, среди кедрачей Капланов с помощью лесников заповедника построил себе избушку и приступил к наблюдениям над лосями.
Уссурийский лось в малопроходимых таежных дебрях мог быть хорошим транспортным животным. Однако, несмотря на то, что этот сохатый по происхождению близко стоял к своему крупному американскому собрату и гигантскому колымскому лосю, он в Сихотэ-Алиньской тайге под влиянием каких-то неблагоприятных причин измельчал. Надо было выяснить, что угнетало уссурийского лося, а для этого прежде всего изучить его зимние и летние пастбища.
Лось в поисках лучших условий широко кочевал по территории заповедника. Эти передвижения были регулярными. Летом он большей частью уходил на восточные склоны, спускаясь до самого побережья, а в конце сентября откочевывал за перевал, в верховья рек Нанцы, Бейцы и Арму. Там до середины февраля он обычно держался на гарях, которые зарастали осинником и березняком.
В полукилометре от избушки, в распадке, заросшем ельником, среди светло-серой глины пробивались мелкие источники с солоноватой водой. Сюда звери приходили пить воду и лизать глину.
Чтобы удобнее было вести за ними наблюдения, Капланов в двадцати метрах от солонца устроил себе лабаз — небольшой высокий помост между стволами деревьев.
На лабаз с биноклем, фотоаппаратом и дневником он забирался обычно с вечера. В сумерках на солонце появлялись звери.
Было начало сентября. Уже трубили изюбры. У лосей шел гон — в тайге слышались их протяжные стоны.
Утром на солонцы часто ложился туман, который рассеивался лишь часам к десяти утра.
Сидеть на лабазе всю ночь без движения было трудно. Да и ночи становились все холоднее. Но Капланов долгими часами не покидал своего поста.
Порой лоси проходили под самым лабазом. Если утром тумана не было, ему удавалось сфотографировать зверей. Порою он видел на солонце изюбров и лосей вместе, когда они лизали глину, в десятке метров друг от друга.
В поведении зверей можно было наблюдать много интересного. Вот молодая светлой окраски самка приблизилась к угольно-черному лосю, но старая серая лосиха ревниво отогнала ее прочь. Бык ласково облизал своей подруге морду и довольно оттопырил губы. Он тихо застонал, лосиха ему протяжно ответила. Продолжая стонать, лось неотступно ходил за ней, а потом они вместе скрылись в чаще.
В другой раз к солонцу подошли две лосихи. Они рядом мирно сосали солоноватую воду. Вблизи показался самец.
Лосихи внезапно начали драку. Они поднялись на дыбы и стали ударять друг друга копытами. Наконец, одна из них уступила и поспешно скрылась в чаще леса.
Прилетели два ворона, сели на грязь и тоже стали пить солоноватую воду.
По ночам на солонце часто крякали утки.
На рассвете и по вечерам в сопках перекликались изюбры. Капланов различал их голоса: вот басовито и уверенно проревел старый рогач, ему на высокой ноте несмело ответил из дальнего распадка молодой самец.
В ночной тишине доносились крики изюбров даже из-за перевала, с Колумбэ.
Листья в лесу желтели. Капланов много ходил по тайге, «тропил» лосей, изучал их образ жизни. Но не шла у него из головы мысль о тиграх. Он подробно обдумывал маршруты, которые намечал пройти зимой, чтобы отыскать в тайге тигров.
Судьба тигров все больше тревожила его. Тигров полностью истребили и в Средней Азии, и в Закавказье, и здесь сохранилось лишь два-три десятка зверей. На Дальнем Востоке они были на грани полного уничтожения. В начале столетия, во время экспедиций Арсеньева, тигры еще встречались по обоим склонам горного хребта. Когда кабаны, за которыми они охотились, оказались загнанными в еловые массивы главного Сихотэ-Алиня, где зимой было много снега и мало кормов, тигры последовали за ними, но сами попали здесь в очень тяжелые условия. В зиму 1914 года, особенно обильную снегами, вымерла большая часть кабаньих стад. Старые охотники вспоминали, что тигры тогда сильно голодали. На следующий год число этих хищников резко упало.
Если раньше тигры доходили до самого моря, то теперь на восточной стороне хребта их уже не стало. Последний тигр здесь, на восточном склоне в районе заповедника, был убит в 1915 году. Он был настолько истощен, что весил лишь 70 килограммов вместо обычных 250. Добывать крупных животных он уже не мог. Этот тигр обходил ловушки охотников и пожирал колонков и все, что там попадалось.
В приморской тайге, на восточных склонах Сихотэ-Алиня, появились переселенцы. Зимой они добывали белку и кабана. На западной же стороне хребта, по Иману и притокам, чаще всего охотились соболевщики — промысел их не вызывал в тайге большого шума. Поэтому тигры теперь держались на более безлюдном — западном склоне. Здесь, в бассейне Имана, а также по среднему Амуру, они селились небольшими группами и поодиночке.
До организации заповедника вылавливались для зоопарков почти все выводки. За последние десять лет было отловлено около полусотни тигрят и уничтожено восемь взрослых тигров. Это означало, что число тигров неизменно сокращалось без надежды на восстановление — звери, достигшие преклонного возраста, уже не размножались.
Надо было узнать, где и сколько осталось тигров, а затем добиться запрета, хотя бы временного, на их отстрел и отлов. Иначе, вне всякого сомнения, уссурийский тигр будет очень скоро полностью истреблен.
Об этом Капланов написал директору заповедника, в охотничью инспекцию и краевую газету. Он надеялся, что к проблеме сохранения тигра ему удастся привлечь внимание общественности.
По вечерам Капланов вел свой научный дневник, записывая наблюдения за день, и обрабатывал материал по лосю.
Однако работе в избушке сильно мешали лесные мыши и красные полевки. После прошлогоднего хорошего урожая кедра их развелось столько, что в сумерки по всей тайге от их возни стоял сплошной шорох сухих листьев. А в избушке они бегали по столу и скамейке даже при свете лампы. Когда Капланов ложился спать, возня их становилась еще сильнее. Стоило плохо вымыть руки после ужина, как мыши в темноте норовили погрызть пальцы. Свет в избушке погасить было нельзя, в какой-то мере он все-таки охранял сон спящего человека. Капланов не успевал вытаскивать грызунов из расставленных ловушек. Когда мыши чересчур его донимали, он хватал доску и ожесточенно бил ею по полу налево и направо.
Ведя исследования по лосю, Капланов попутно наблюдал и за изюбром. Интересовали его и другие животные, обитавшие в Сихотэ-Алиньской тайге.
Поднимаясь в высокогорные ельники, он встречал там редкую птицу — черного рябчика, или «дикушу». Эта птица была очень доверчива. Он подходил почти не таясь, без труда накидывал на шею дикуши веревочную петлю и брал ее в руки.
На Шаньдуйских озерах можно было встретить и других интересных птиц.
Капланов соорудил себе плот и в тот период, когда Большое озеро становилось глубоким, плавал по нему, чаще в сумерки, наблюдая за птицами на воде.
Впервые увидел он здесь черного аиста.
Но особое любопытство вызвали у него крохали и мандаринки.
Селезень мандаринки, или, как ее называют, «японки», по праву считается самой красивой уткой на земном шаре, его оперение расцвечено всеми цветами радуги. Ярко-зеленое темя и лоб, длинный красно-сине-зеленый хохолок на затылке — нечто вроде косы, два широких оранжевых, поднимающихся веером из спины, пера, — когда птица плывет, они кажутся парусами; золотисто-желтые зеркальца на крыльях, кораллово-красный клюв, желтые лапки.
«Что за чудо природы! — думал изумленный Капланов, — настоящая райская птица!»
Своих птенцов мандаринки выводили в дуплах деревьев. Когда подходило время, мать вызывала их из гнезда криком. Утята, цепляясь длинными ногами за шероховатые стенки дупла, пытались вылезть, потом решительно прыгали вниз. Мать, собрав утят в кучку, поспешно уводила их к воде.
В начале сентября в Шаньдуйском ключе появилось много рыбы. Голец и сима шли в верховья ключа на нерест косяками. Местами, особенно на перекатах, казалось, что между берегами течет не вода, а рыба: шевелились спинки и плавники, блестела разноцветная чешуя рыб, которые держались вплотную друг к другу.
Самым интересным было наблюдать, как рыбы пытались преодолевать водопады. И хотя Капланов видел прыжки рыб уже не первый раз, он подолгу следил за этой удивительной картиной.
Голец прыгал против водопада, очень близко подходя к нему, а сима — издали, по дуге в два-три метра: ближе, очевидно, ее не пускал водоворот.
Силой воды и воздушной волной рыб обычно сносило обратно, и некоторые здесь же погибали, ударяясь о скалы. Но те, что оставались в живых, толкаемые инстинктом сохранения рода, вновь и вновь пытались преодолеть бурное течение, выпрыгивая вверх на метр и больше.
Рыба упорно шла в верховья родной речки, где она когда-то родилась, чтобы здесь дать жизнь своему потомству.
Тяга к родине, размышлял Капланов, владеет не только человеком. И птица стремится улететь на гнездовья в родные края, и рыба уйти в ту струю, которая ее взлелеяла с первых дней жизни…
Однако самым любопытным было, пожалуй, наблюдать нерест. Рыба всегда шла парами. Сима-самка расчищала своим телом углубление в гальке, прижималась ко дну брюхом и выдавливала из себя икру. За самкой вслед поспешно двигался самец, выпуская на икру свои молоки. Так они совершали несколько заходов на одно и то же место, пока у самки не заканчивалась икра. Ударами хвоста рыбы закрывали икру галькой.
Часть икры при этом терялась в песке, часть сносилась течением, где ее пытались поймать караулившие рыбы-хищники. Они обычно собирались ниже нерестилищ, которые хорошо просматривались через прозрачную воду. Самцы симы бросались к хищникам, стараясь их отогнать.
Иногда на мелких местах ключа слышался всплеск воды — это рыбы взбивали гальку.
Особенно много было сейчас в ключе гольца, который шел в самые верховья. По случаю нереста он вырядился в брачный наряд: у него выделялась белая оторочка на плавниках и густые красные крапинки по темному фону спины и боков. А поздней осенью голец, закончив нерест, должен был скатиться обратно по реке, но уже поблекший, до крайности истощенный, с несообразно большой головой и узким телом.
Симу же по окончании нереста сносило вниз течением, всю израненную, измочаленную, едва живую, пока, наконец, она не погибала.
Сима, как и другие лососевые, уходя из моря, которое ей служит пастбищем, перестает питаться. Совершив единственный раз таинство деторождения, она погибает.
Капланов часто задумывался над этими строго рассчитанными многообразными процессами жизни. Книга природы, которую он ежедневно, ежечасно читал в тайге, окончательно захватила его. Но вместе с тем, он не мог разрешить себе роскошь заниматься здесь всем понемногу, тратить время на все, что только встречалось. Будучи настоящим ученым, он целеустремленно и терпеливо собирал необходимый ему материал, шаг за шагом приближаясь к раскрытию неизвестных еще науке сторон жизни тех животных, которые были взяты для изучения.
А вот с тигром получалось иначе. Ради изучения этого редкого зверя он готов был, не раздумывая, отказаться от многого.
Ведь тигром почти никто не занимался. В книгах и журналах писали разные небылицы: о его кровожадности, о нападениях на людей, о тиграх-людоедах, упорно бродящих вокруг таежных поселков. Но строго научных наблюдений за тигром в природных условиях Дальнего Востока почти не было. Сложность работы Капланов вполне понимал. О возможной опасности не задумывался. Наоборот, романтика исследований лишь привлекала. К тому же необходимость изучения тигра была очевидной. Тигра надо было сохранить. Только строгие научные выкладки, обоснованные фактами, могли приостановить истребление редкого зверя.
— Надо его спасать. Надо спасать… — озабоченно говорил он вслух сам себе.
Отдыхом после работы ему служили наблюдения над нерестом рыбы, над лётом птиц, которые уже потянулись к югу, и еще над многим, что было интересно, но не входило в программу его исследований.
Любил он порыбачить. Вечерами хорошо было вслушиваться в перепевы воды. Ключ на перекатах, слегка вскипая, тихо журчал, от водопада доносился глухой шум, а под скалами на быстром течении слышались звонкие всплески волн.
Не смущаясь присутствием человека, сидящего на берегу, в ключе часто играли две молодые выдры. Порой в игре принимала участие их мать. Выдры были очень доверчивы, они подплывали совсем близко.
Как-то ему удалось их сфотографировать. Старая самка при этом забеспокоилась и издала тревожный свист. Однако молодые выдры насторожились только на миг, а затем снова продолжали свою возню в воде.
Часто встречались медведи. Кедрового ореха в этом году было мало, и они, бродя по чаще, питались всем понемногу. Как-то Капланов увидел медведицу с двумя медвежатами. Один медвежонок полез на дерево, другой убежал, а медведица, выжидая, залегла недалеко в чаще. Когда человек стал приближаться, она сердито выбежала навстречу, но в пяти метрах от него, словно опомнившись, повернула обратно.
Не желая ее раздражать, он прошел стороной.
На дубах и черемухе всюду виднелись свежие «медвежьи гнезда». Медведи, забираясь на дерево, лакомились желудями и ягодами, а сломанные при этом ветки обычно совали под себя.
В тайге созревали актинидия, лимонник, амурский виноград, жимолость, красная смородина. Поспевали орехи у лещины. Тайга сейчас была огромным чудесным садом.
Край этот таил неоценимые природные богатства, но был еще мало изучен. Его природа — редкая сокровищница, которую, пока не было здесь заповедника, безжалостно расхищали: как попало вырубали и нередко поджигали леса, варварски истребляли животных.
Тайга оскудевала, как только в ней нарушались естественные условия обитания зверей. Исчезали соболь, колонок, белка, выдра, уходили куда-то изюбры и лоси. Если выгорали или вырубались кедрачи — пропадали кабаны, которые кормились орехами. Но без кабана плохо возобновлялся кедр: некому было рыхлить подстилку, и семена не могли проникнуть в почву.
Мало стало кабанов — ушел из этих мест тигр. Тогда появились в тайге волки. А, казалось бы, какая может быть связь между уничтожением кедра и приходом сюда волков? Однако стоило нарушить одну часть природы — это неизбежно изменяло все остальное.
Прекратился в крае соболиный промысел, ценный зверек был почти полностью истреблен, сразу упал и подсобный промысел на кабаргу. Охотники вели его здесь раньше лишь попутно с добычей соболя. Но как только стало больше кабарги, в тайге размножилась харза, которая чаще всего питается кабаргой. Эта крупная куница — ее иногда называют непальской — всегда была злейшим врагом и конкурентом соболя. Так исчезновение самого важного промыслового зверька в дальневосточной тайге косвенно повлияло на распространение малоценной харзы.
В заповедник приезжали экспедиции ботаников, они исследовали богатую растительность заповедника, без ее познания не могли работать и зоологи. Но и ботаники и зоологи должны были еще установить взаимосвязь между разными явлениями, объяснить ту цепную реакцию, которая возникла при нарушении естественного равновесия в природе. Без этого- нельзя было улучшить здесь природные условия и восстановить животный мир.
Природа была великолепна. Капланов наслаждался общением с ней. Жить в тайге давно стало его потребностью. Но он хотел познать природу не только ради развития и обогащения науки: постигая тайны многообразной таежной жизни, человек учился ее оберегать.
Внимательно, кропотливо, с рассвета до темна, вел свой научный поиск. Его не покидало чувство огромной ответственности за сохранение этих бескрайних заповедных просторов, зверей и птиц, населяющих таежные леса.
Только один раз в жизни он сорвался… Мстя за гибель Серко, он поднял руку на тигра. С большой душевной неловкостью вспоминал он об этом. И был рад, что тигру удалось уйти из-под самострела…
Пусть их, людей, которые изучают и оберегают тайгу, немного, но их усилия направлены на одно общее дело защиты родной природы.
Территория заповедника огромна — он занимает около двух миллионов гектаров, это больше, чем несколько вместе взятых европейских государств. Трудно, конечно, сражаться в боевой шеренге, которая растянулась на такой площади, и от тебя до рядом стоящего — сотни километров тайги, бездорожья, горных отрогов. Однако, когда человек знает, ради чего переносит лишения, трудности, одиночество, — силы его умножаются.
Уходя в глубь тайги, Капланов надолго уходил от людей. Но работа в глухом Васюганье ко многому его подготовила, хотя здесь, в горах Сихотэ-Алиня, все было гораздо сложнее.
Уже с апреля в тайге появлялось много клещей, которые нападали на все живое. Для человека они были опасны как переносчики энцефалита. Разве не могла свалить Капланова беспощадная болезнь где-нибудь в глухой тайге, куда не скоро пришла бы помощь?
От энцефалита, или, как его иногда называли, «клещевого тифа», нередко наступает паралич, а порой — и смерть. Но Капланов не задумывался об опасности.
Настоящее беспокойство причиняли ему только мокрец и мошка, которые досаждали назойливо, беспрестанно, и днем и ночью с начала лета до первых осенних заморозков. Чуть видимый глазу мокрец забивался даже под портянку в сапог, кожа от него зудела нестерпимо.
Зимой, несмотря на жгучие морозы, приносимые из глубины Сибири дыханием горняка, было, пожалуй, спокойнее. Холодный воздух бодрил, и на лыжах можно было пройти в тайге, особенно по долинам рек, большие расстояния. Зимой легче обнаружить зверей: всюду на снегу оставались их следы.
Но однажды, когда Капланов попал в «снежный плен», ему пришлось так туго, что он впервые усомнился, выберется ли… Это произошло на Сяо-Кунже — он возвращался с Колумбэ, где впервые заметил следы тигра.
Снег все шел и шел. Наскоро поставленная палатка давно уже потонула в сугробах, и, чтобы выползти из нее, надо было каждый раз заново пробивать в снегу тоннель.
Пихты стояли, опустив и словно прижав к себе отягощенные снегом ветви. Молодые березки согнулись в дугу, почти касаясь вершинами подножий.
Все живое, казалось, замерло. Капланов знал, что изюбры и лоси сейчас выстаивают под деревьями там, где их застал большой снег. Да и никто из животных, пожалуй, не рискнет куда-либо двинуться, опасаясь не выбраться из этих снегов. Разве только тигр не будет лежать. У него-то хватит силы. Его может выгнать и голод. Чего проще сейчас попасться ему на зубы — здесь настоящая мышеловка. А ружья нет…
Так протянулось несколько томительных дней. Кончались продукты, а снег все падал. Палатка сделалась глубокой норой, откуда теперь и выползти было трудно. Костер разводить стало невозможно. Кругом поднялись рыхлые снежные стены. Человек в них тонул с головой.
Как уйти отсюда без продуктов, без ружья, без дороги? Капланов разделил остатки еды на число дней перехода до избушки на реке Кеме, где он поселился. Но снег все валил. Природа решила, наверное, за одну зиму вытряхнуть из туч все, что припасла на добрых три зимы.
Десять дней длился этот снежный плен. В конце концов Капланов решил уходить. Если умирать с голода, то пусть лучше в пути. Впереди будет хоть какая-то надежда. Идти и не сдаваться!
И он, выбиваясь из сил, побрел по глубокому рыхлому снегу. Вскоре пришлось бросить почти все вещи, которые взял с собой. В пути он был уже несколько дней, изнемогал от усталости и голода. Продукты давно кончились. И хотя до жилья было уже недалеко, силы иссякли.
Ему вспомнился рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни», который, как он знал, любил Ленин. Вот и он теперь оказался в положении человека, умирающего от голода в снежной пустыне.
Но тучи, наконец, прорвало, блеснуло солнце. С севера подул горняк, он обещал ясную погоду. Снег прекратился. Огромным усилием воли Капланов заставил себя одолеть последние километры.
В поселке он упал на пороге первого же дома. Здесь, у чужих людей, которые его подобрали, Капланов долго болел. Лишь через двадцать дней, еще не окрепнув, он пришел на лыжах в свою избушку в долине Кемы.