Оценка результатов развития Западного искусства XX века неимоверно сложна. Прежде всего потому, что требует колоссальной художественной эрудиции, чтобы охватить искусство многих стран, многих направлений и всех видов художественного творчества. В данном эссе мы ограничим проблематику тем, что главным в нем будет осмысление и формулирование самих критериев оценки, в свете которых затем будет осуществлена эскизная оценка этого искусства. «Эскизная», то есть «предварительная», так как автор осознает границы своих возможностей.

В принципе, в качестве критериев оценки состояния искусства могут выступать, во-первых, художественно-эстетический идеал оценивающего и, во-вторых, его теоретические представления о сущности искусства. Причем, применение данных критериев опосредуется определенным уровнем владения нормами художественного языка оцениваемого творчества.

То есть, для того, чтобы оценить, необходимо сначала воспринять. Что возможно только в том случае, если владеешь тем языком, на котором «говорил» художник. Сама же оценка может быть художественно-эстетической и теоретической. Первая – непосредственное соотнесение воспринятого произведения с эстетическим идеалом искусства, результатом чего является эстетическое переживание (наслаждения или отвращения), отражающая эстетическую ценность конкретных произведений. Помимо такой – индивидуальной, субъективно-эмоциональной эстетической оценки отдельных произведений – невозможно оценить и уровень, достигнутый искусством определенной эпохи. В свою очередь, непосредственные восприятия и оценки соотносятся с теоретическими представлениями о сущности искусства, его общественном предназначении, которые формируются на основе той или иной традиции эстетической науки. Результатом чего будут уже теоретические суждения о том, насколько данные произведения совершенно (или несовершенно) представляют искусство как род человеческой деятельности. И только путем обобщения теоретических оценок отдельных произведений возможно суждение о состоянии искусства той или иной эпохи.

Очевидна субъективность указанных критериев. Что неизбежно обусловливает конкретно-исторический (и даже индивидуально-своеобразный) характер любой оценки искусства. В результате, вопрос может состоять лишь в том, чтобы минимизировать такой характер оценки, по возможности приблизив ее к общечеловеческой значимости оцениваемых результатов художественного творчества. Задача отнюдь не простая, о чем свидетельствует то, сколь часто оценки творчества как отдельных художников, так и общего состояния искусства, даваемые современниками, опровергались последующими поколениями. Их суд, то есть суд времени и будет конечным критерием общечеловеческой значимости искусства.

Особую сложность представляет оценка искусства XX века вследствие резкого ускорения развития искусства и все нарастающей его плюралистичности – одновременного существования все большего количества художественных направлений. В результате, в настоящее время мы имеем дело с взаимоисключающими суждениями: от утверждений об упадке, кризисе искусства (Т. Адорно, Н. Бердяев, Г. Маркузе, О. Шпенглер) до его апологетики.

Такие различия нередко имели и узко идеологические причины. Когда, например, советские эстетики писали о кризисе буржуазного искусства, апологетически противопоставляя ему искусство «социалистического реализма», и, наоборот, буржуазные критики «соц. реализма» противопоставляли ему искусство Запада. Пример апологии искусства развитых капиталистических стран может представлять, в частности, докторская диссертация О. Кунгурова «Эволюция артефакта: проблема кризиса искусства в немецкой эстетике XVIII–XX веков», защищенная в 1998 году. В противовес анализируемым концепциям кризиса искусства в капиталистическом обществе автор категорически утверждает: «Положение о кризисе искусства… несостоятельно ни как аксиома, ни как гипотеза. Это – артефакт» [3, с. 44], то есть некая «мифологема» эстетической теории, поскольку «кризиса искусства как такового не было и нет» [3, с. 46]. И в качестве основного аргумента: «искусство капиталистического строя не может и не должно быть иным» [там же].

Позиция О. Кунгурова: кризиса нет, ибо искусство и не может быть иным в данных социальных условиях, характерна тем, что в ней фактический отказ от эстетических и теоретических критериев оценки искусства осуществляется неявно и, может быть, неосознанно. Более последовательна в этом отношении школа так называемого «аэссенциализма» в американской философии искусства [1].

Ее представители считают, что теоретическое познание сущности искусства в принципе невозможно. А поэтому «искусством является то, что таковым называется», «если с этим согласен хотя бы еще один человек». В такой системе воззрений теряется какой-либо критерий теоретического отличия искусства от иных форм деятельности, не говоря уже о критерии уровня художественности конкретных произведений. То есть в принципе ликвидируется сама возможность теоретической оценки (и ее аргументации) как конкретных произведений, так и общего состояния искусства. Да и утверждение негативной непосредственной художественно-эстетической оценки также делается невозможным. Ибо всегда может найтись «еще один человек», признающий данный феномен выдающимся произведением искусства. Таким образом аэссенциализм становится крайней формой апологетики творческой практики XX века.

Позиция этой школы представляет собой реакцию на известные в истории искусства ситуации, когда новаторские явления художественного творчества эстетически отвергались публикой, а художественная критика подкрепляла такие оценки ссылками на эстетическую теорию. История искусства – история непризнанных гениев. «В пользу» аэссенциализма говорят и типичные «ламентации» (можно сказать, «причитания») об упадке и кризисе современного искусства, которыми полны суждения искусствоведов и философов, начиная с Платона. Вплоть до теоретически аргументированного тезиса Гегеля о «смерти искусства» как потерявшей свою актуальность формы познания. Вопреки этим причитаниям и теоретическим конструкциям искусство и в XX веке продолжало существовать, развиваться и составляло необходимую для человечества форму духовной деятельности. Что и является главным аргументом апологетов современного искусства и позиции аэссенциалистов.

В качестве контраргументов апологетам искусства XX века можно указать на то, что в прошлом ошибались в оценках современного искусства не только его критики. Многие превозносимые современниками художники оказались впоследствии забытыми человечеством. Кроме этого, при взгляде назад, в прошлое мы обоснованно выделяем периоды как расцвета, так и упадка искусства, его более или менее значимые, с точки зрения вечности, периоды. Так что суждения современников о кризисе и упадке искусства не всегда были ошибочными.

В противовес же позиции аэссенциалистов можно указать на трехтысячелетнюю историю искусства, которая составляет солидную эмпирическую базу для теоретических суждений о его сущности. Хотя, конечно, любая теория искусства, пытающаяся определить его сущность, ретроспективна. Она обобщает прошлый опыт. И потому неизбежно не вполне готова к «столкновению с будущим», с новаторскими художественными явлениями. Которые, по определению, не могут не противоречить теории. Тем более, что за любой теорией, в конечном счете, скрываются субъективные эстетические предпочтения теоретика. Которые также, как правило, складываются на базе уже существующих форм искусства и входят в противоречие с новаторским искусством.

В такой – противоречивой, можно сказать, почти безнадежной ситуации я и попытаюсь определить свое отношение к Западному искусству XX века. Что требует, как уже ясно, конкретизировать теоретические и эстетические критерии: те критерии, с позиции которых будет оцениваться это творчество.

Сущность искусства – противоречивое единство «эстетического» и «художественного». «Эстетическое» – формирование и воплощение в произведении предельно обобщенного эстетического идеала действительности. «Художественное» – художественно-образное отражение мира в содержании произведений. Эстетический идеал, представляющий собой единство представления о Благе и Красоте в мире, воплощаясь в произведении, порождает красоту его формы и служит критерием эмоциональной оценки явлений действительности, как несущих Благо или Зло, при их художественно-образном осмыслении. В силу чего сущность художественности образа мира – в развитости, богатстве, индивидуальном своеобразии и, в то же время, социальной типичности эмоционального содержания этого образа [подробнее см.: 5].

Однако, сформулированное теорией определение сущности искусства недостаточно конкретно для того, чтобы служить критерием оценки искусства XX века. Оно дает возможность аргументировать лишь отличие искусства от неискусства: то есть высказать обоснованное суждение, имеем ли мы дело с произведением искусства или с продуктом иной формы деятельности. Но для оценки искусства конкретной эпохи этого недостаточно.

Дело в том, что сущность любого рода, в том числе и искусства, содержит в себе некоторый комплекс возможностей своих проявлений. Реализация этих потенций и составляет развитие данного рода явлений. Степень развитости состоит в степени полноты реализации потенций сущности. История искусства и представляет собой процесс все более полного, все более сложного, многогранного осуществления сущности искусства. И каждая эпоха составляет определенный этап в этом прогрессивном развитии художественного творчества, соответствующий прогрессу Человека.

Что не исключает возможности регресса: частичного (то есть в том или ином отношении) или полного, системного (что называется «упадком» искусства). О частичном регрессе или упадке искусства можно говорить тогда, когда оно проявляет родовую сущность искусства менее полно, менее многогранно, более бедно и примитивно, чем художественное творчество предшествующей эпохи.

Отсюда ясно, что понятия прогресса или регресса (упадка) в применении к искусству конкретной эпохи относительны и определяются в отношении к предыдущим этапам его развития.

Использование понятия «прогресс» применительно к оценке искусства весьма дискуссионно. Поэтому необходимо остановиться на аргументах противников его применения более подробно. Например, О. Шпенглер видит историю как последовательность замкнутых в себе культур [7]. В силу чего оценка произведений, с его точки зрения, возможна лишь в рамках той культуры, к которой они принадлежат. Но она невозможна в сравнении произведений различных культур. Поэтому невозможно говорить и о прогрессивном развитии искусства человечества.

Действительно, понятие «прогресс» предполагает единый процесс продвижения от простого к сложному, от неразвитого к развитому, от плохого к хорошему. Это оценочное понятие, подразумевающее продвижение по оценочной шкале от «ниже» к «выше». И если так можно, допустим, говорить об истории человечества в целом (например, капитализм – это прогресс по отношению к феодализму и тем более по отношению к рабовладельческому обществу), то можно ли сказать, что, допустим, Шостакович «выше» Глинки или, наоборот, что Глинка «ниже» Шостаковича (или Пушкин «ниже» Маяковского)? Очевидна дикость таких формулировок. Однако не все так однозначно.

Конечно, то, что выразил в своем творчестве Глинка – своеобразие своей эпохи, своей личности – мог только он. Тем самым он внес уникальный вклад в духовную культуру России и человечества. И «Катерина Измайлова» не заменит собой «Руслана и Людмилу». Человечество всегда будет нуждаться в той светлой чистоте, прозрачности мироощущения и конструктивной четкости, изящности формы, которые в совершенстве воплощает в себе русский классицизм оперы Глинки. Но не сложнее ли, не богаче, не глубже, не масштабнее ли осмысление мира в творчестве Шостаковича по сравнению с творчеством Глинки? И разве, в связи с этим, не происходит обогащение выразительных средств музыки, ее языка: интонационного, мелодического, гармонического, композиционного, жанрового, тембрового?!

То есть, если исходить из обозначенного ранее понимания природы (сущности) искусства, мы можем говорить о прогрессе музыки от Глинки к Шостаковичу. И, в принципе, о возможности применения к искусству эпохи понятия «прогресс» (а значит и «регресс») в сопоставлении с предшествующими этапами его истории.

Но критерий искусства прошлого недостаточен для соотносительных оценок различных явлений искусства внутри_одной эпохи. В качестве такового критерия выступает творчество конкретных художников, максимально полно для данной эпохи реализовавших потенциальные возможности сущности художественного творчества. Их произведения выступают как эталон, в сравнении с которым оцениваются различные, современные им, художественные явления.

Еще одно понятие, необходимое для оценки искусства XX века, требует своего прояснения – это понятие «кризис». Кризис – рассогласование элементов системы, ее дезорганизация. Применительно к искусству кризис может переживать и конкретное художественное направление (например, классицизм), и конкретный жанр (например, роман). Но кризис может носить и более глубинный характер. Когда дезорганизации, деструкции оказывается подвержена сама сущность искусства. В частности, в результате разрушения единства противоположностей эстетического и художественного, что происходит в утилитаристском и формалистическом художественном творчестве [5].

Таким образом, было рассмотрено содержание понятий «сущность искусства», «прогресс», «регресс» («упадок») и «кризис» искусства, необходимых при теоретической оценке Западного искусства XX века. Однако, как уже отмечалось, такая оценка является вторичной по отношению к непосредственно-эмоциональной художественно-эстетической, критерием которой выступает художественно-эстетический идеал.

Художественно-эстетический идеал, как и всякий эстетический идеал, есть образ прекрасного как блага и красоты, ожидаемых от данного рода явлений [5]. В нашем случае это образ прекрасного произведения искусства. Психологически – это мотив деятельности, связанной с искусством (то есть деятельности по его созданию и восприятию). И как таковой, первично он неосознаваем [4]. Конкретно-чувственный (образный) характер художественно-эстетического идеала делает невозможным его адекватное осознание в понятийной форме. Такое осознание возможно или путем реализации идеала, то есть создания произведения, его воплощающего, или путем нахождения уже созданного произведения, соответствующего идеалу. Поэтому в рамках теоретической статьи возможно лишь указать на ряд конкретных, уже созданных произведений, соответствующих художественно-эстетическому идеалу теоретика.

В качестве таковых произведений, одновременно воплощающих мой художественно-эстетический идеал искусства XX века и мои же теоретические представления о наиболее полной (для XX века) реализации сущности искусства, в живописи являются некоторые наиболее значительные произведения П. Пикассо, Р. Гуттузо, Ф. Бэкона, Э. Нольде, П. Филонова, В. Попкова. Е. Моисеенко, Г. Коржева; в скульптуре – Дж. Манцу, О. Цадкина, И. Шадра, С. Эрьзи, В. Сидура; в музыке – С. Рахманинова, Д. Шостаковича, С. Прокофьева, Г. Свиридова, А. Шнитке; в литературе – Э. Хемингуэя, Дж. Оруэлла, Г. Беля, А. Платонова, М. Булгакова, Ю. Трифонова; в кино – Ф. Феллини, М. Антониони, Ф. Копполы, М. Калатозова, А. Тарковского, Н. Михалкова. Кратко говоря, это художники, которые в своем творчестве смогли выразить «дух времени», глубоко и чутко осмыслить бытие человека XX века и воплотить результаты такого осмысления в эстетически значимых формах своих произведений.

С этих позиций и попытаемся оценить итоги Западного искусства XX века.

Первый момент, который следует учесть, – неоднородность анализируемого «феномена». Западное искусство XX века весьма неоднородно. В достаточной мере условно в нем можно выделить три основных «потока»: массовое (буржуазное), элитарно-эскапистское и социальнокритическое (антибуржуазное).

Господствующее положение в художественной культуре Запада в XX веке занимало буржуазное массовое искусство. Его суть: пропаганда ценностей и (или) парализация социального мышления масс («проллов» по Оруэллу) в предельно стандартизированной, примитивной форме. Здесь можно привести выдержки из диссертации О. Кунгурова, поскольку из уст апологета буржуазного искусства его характеристики будут звучать наиболее убедительно: «Капиталистический строй нуждается в постоянном воспроизводстве рабочей силы, составляющей основу его существования. Оно происходит, как известно, за время досуговой деятельности, в том числе за счет художественного потребления, на которое и возлагается главным образом задача обеспечить дееспособность этого воспроизводства в границах эстетической личности. При этом основным мерилом его (художественного потребления) потенциала являются внеэстетические факторы. Удовлетворение эстетических потребностей масс должно удовлетворяться относительно простыми и дешевыми средствами, охватывать как можно более широкий контингент потребителей, оказывать суггестивное воздействие на сознание реципиентов… Эстетические характеристики зачастую просто не принимаются в расчет. Во всяком случае, благоприятная рыночная конъюнктура способна оправдать любую меру художественной беспомощности, а извлекаемые дивиденды искупают все возможные отрицательные последствия. К тому же – и в этом в условиях товарно-рыночного хозяйства нет никакого парадокса – поставленный на промышленную основу выпуск продукции минимальных художественных достоинств, в силу ее относительно малой себестоимости, технологической простоты и высокой рентабельности, с экономической точки зрения более целесообразен, а, значит, и предпочтителен» [3, с. 42–43]. Не будем продолжать описание и анализ этого искусства, ибо такая работа уже проделана, а также потому, что характер его общеизвестен по репертуару современного российского телевидения, радио и книжного рынка. Наша задача дать ему оценку в свете сформулированных ранее критериев.

А это, как оказывается, не так просто. Конечно, можно констатировать очевидное. Что в данном случае мы имеем дело с искусством, но с искусством примитивным. То есть в минимальной степени реализующим потенциальные возможности данного рода осмысления действительности, заложенные в его сущности. Тем более, в сопоставлении с тем уровнем развития искусства, который реализовали выдающиеся деятели художественного творчества XX века.

Однако есть целый ряд «но». Прежде всего, массовое искусство реализует развлекательно-компенсаторные функции искусства, которые объективно необходимы. А произведения такого рода «по определению» должны быть более простыми, стандартными и менее глубокими, чем произведения, ориентированные на художественно-эстетическое осмысление (познание и оценку) реальности, и во все времена (а не только в XX веке) художественная культура включала подобные жанры. (Еще Аристотель, например, говорил о закономерном сосуществовании двух родов музыки: «этической» и «энтузиастической» «оргиастического действия»). Значит и при оценке данного рода искусства должен быть задействован, можно сказать, «пониженный» критерий, соответствующий объективной предназначенности данного рода художественного творчества.

При таком, то есть адекватном подходе, высокой оценки (и эстетической, и теоретической) может быть достойно творчество таких деятелей западного массового искусства как Дюка Эллингтона, Эллы Фицджеральд, Луи Армстронга, Элвиса Пресли, «Битлз», «Аббы», Агаты Кристи, Жоржа Сименона; вполне соответствуют критериям своих жанров и такие кинохиты XX века, как «Унесенные ветром», «Спрут», «Ее звали Никита», «Титаник», «Молчание ягнят».

Но основной поток массового искусства составляют произведения, не выдерживающие даже такой, «пониженный» с учетом особенностей жанра, критерий. Показательный пример: американский «римейк» фильма Л. Брессона «Ее звали Никита», превративший замечательный кино-детектив в примитивный и кровавый бесконечно-многосерийный триллер про киллеров. В этом же ряду огромное число американских детективов и «фэнтези» со С. Сталлоне, С. Сигалом, А. Шварценеггером, «мыльные оперы» кино-мелодрам (вроде «Санта Барбары») и эротические «любовные» романы, авторы которых недостойны и упоминания.

Проблема, которая здесь возникает: оценивать ли искусство по высшим его достижениям или по всему массиву произведений? Ответить на этот вопрос необходимо не только в отношении к массовому искусству, но и для оценки других его направлений. С одной стороны, если ставится задача оценить состояние искусства XX века, то, вроде бы, следует учитывать все искусство, как оно создавалось и жило, реально функционировало в культуре. Это и будет оценкой реального состояния, помимо всякой селекции, отбора.

Но с другой стороны, исторический опыт отношения к искусству прошедших эпох говорит о другом. Потомки судят об искусстве прошлого по его высшим достижениям. Действительно, что для нас, например, искусство Возрождения 14–16 веков? Очевидно то, что творилось по заказу римских пап и флорентийских, к примеру, банкиров. Или искусство классицизма 17–18 веков – явно придворное, феодально-аристократическое. А что «потреблялось» в это же самое время городскими низами, крестьянскими массами мы толком не знаем и полностью игнорируем при оценке искусства этих эпох. Если же взять примеры более близкие нам, то выяснится, что в «золотой век» русской литературы отнюдь не Пушкин был наиболее читаем, а Булгарин и Сенковский, в «серебряный» же век – не Чехов, а Потапенко. Причем, это в среде привилегированных слоев общества. А чем «духовно питались» в это же время мещане, рабочие и крестьяне?

По-видимому, следует использовать оба принципа. То есть оценивать искусство XX века и по его высшим достижениям, и по всему массиву произведений. (В последнем случае условно будем использовать термин «состояние художественной культуры общества».)

Если таким – дифференцированным – образом подойти к оценке массового искусства XX века, то общее его состояние и теоретически, и эстетически может быть оценено только отрицательно. И в этом я солидарен с его как советскими, так и западными критиками. Его реальный социальный результат – дебилизация массового сознания. Особенно вследствие того, что присущие массовому искусству развлекательно-компенсаторные функции навязываются художественному сознанию общества как доминирующие.

Если же отвлечься от данной реальной ситуации и изолированно оценить высшие достижения этого искусства, то и в этом ракурсе, наряду с их положительной оценкой, мы должны констатировать тенденцию к регрессу. Такая тенденция явно проступает при сравнении джаза Эллингтона, Армстронга, Фицджеральд с рок-музыкой «Битлов»; в свою очередь, «Битлов» – с диск-стилем «Аббы», не говоря уже о стиле «реп», даже в лучших его вариантах. Мы имеем здесь последовательность этапов примитивизации содержания и формы, вплоть до сведения музыки к экстатическим ритмам первобытных племен.

Констатируя «регресс», мы не можем сказать о кризисе массового искусства. Оно процветает, успешно выполняя свою – то есть общественно-необходимую развлекательно-компенсаторную – функцию, хотя и на все более примитивном уровне. Сохраняя при этом все сущностные свойства, присущие искусству как роду человеческой деятельности. Можно сказать, что массовое искусство пережило в XX веке «регрессирующий расцвет».

Прямо противоположная тенденция характерна для элитарно-эскапистского Западного (а теперь и российского) искусства XX века. Кратко говоря – это «прогресс на фазе кризиса». В отличие от массового – элитарное становилось все более рафинированным, изыскивая все более сложные и тонкие средства, обогащая язык искусства. Одновременно элитарные художники в своем творчестве стремились уклониться от общего стандарта. В результате XX век породил множество художественных направлений, каждое из которых разрабатывало и развивало особую грань потенциальных возможностей искусства, заложенных в его сущности. Это дает основание говорить о «прогрессе». Но и о «кризисе» в то же время.

Ибо плюрализм элитарного творчества рождался в результате различных форм ухода, бегства от реальности путем абсолютизации отдельных граней искусства. Поэтому каждое из элитарных художественных направлений представляет собой однобокое, деформированное проявление его сущности. А в некоторых случаях вообще разрушает природу искусства, выходя за его пределы в иные формы деятельности.

Как уже отмечалось, сущность искусства – единство противоположностей эстетического и художественного. Наиболее типичным для элитарного творчества способом разрушения этой сущности является формализм. Когда для художника оказывается важным не столько художественно-образное осмысление действительности, сколько воплощение в форме создаваемого произведения предельно всеобщего эстетического эталона формы – эталона красоты. В результате значительно обедняется художественное содержание произведения, сужаются его связи с реальным миром человеческого бытия. В музыке XX столетия такая тенденция очевидна на примере творчества И. Стравинского, А. Веберна, П. Булеза, в кино – в эстетстве произведений П. Гринуэя. Еще более наглядна она в живописи и скульптуре, в предельных случаях порождая произведения декоративного творчества, лишенные художественно-образного содержания. Таково в начале века движение от кубизма (Делоне, отчасти Пикассо) к геометрическому абстракционизму Мондриана. Демонстрация различных формально-эстетических приемов составляет суть таких направлений как лэнд-арт, оп-арт, кинетическое искусство и ряда других. Формализм разрушает искусство, абсолютизируя его формально-эстетическую грань.

Если сущность искусства есть единство эстетического и художественного, то сущность художественного – противоречивое единство «объективного» и «субъективного» или, другими словами, «предметно-событийного и оценочного» содержания. Причем, внутри данного единства именно эмоционально-оценочное является определяющим качество художественности [2; 6].

Для модернизма, художественного авангарда первой половины XX века наиболее характерно абсолютизация субъективно-эмоционально-личностного начала искусства в ущерб объективно-предметно-познавательной грани художественного образа. Воплощением этой тенденции стал абстракционизм в живописи в его экспрессивной разновидности, представленной творчеством Кандинского, Поллока, Кунинга и многих, многих других художников. Их живопись, отказавшись от изобразительности, оказалась ограниченной довольно узкой сферой интимно-лирических эмоциональных состояний. Претензии В. Кандинского на то, что он открыл суть живописи, оказались несостоятельны. Открыл он новый жанр живописи. Жанр весьма ограниченных возможностей, абсолютизирующий одну из сторон ее сущности. Но поскольку субъективно-эмоционально-личностное начало определяет собой сущность художественности, то абстрактный экспрессионизм остается в пределах искусства. В отличие от многих произведений постмодерна.

Для «постмодернизма» – как называют искусство последней трети XX века в отличие от авангарда (или модернизма) первой его половины – наиболее характерна абсолютизация объективно-предметно-событийной грани художественной образности. Поп-арт, гиперреализм, концептуализм и другие направления в жанрах перформанса, бодиарта, хеппенинга в своих произведениях демонстрируют реальные предметы и их различные сочетания, организуют некие акции, действия в реальных жизненных обстоятельствах или предельно натуралистически изображают вещное окружение человека XX века. Таково творчество Уорхола, Раушенберга, Кунеллиса и др. Конечно, можно констатировать, что постмодернизм, если не открыл, то во всяком случае творчески освоил «язык реальных вещей». Но самодовлеющая демонстрация предметов реальности, выключая или минимизируя субъективно-эмоционально-личностное отношение к ней, тем самым минимизирует художественность этих произведений, нередко вообще выводя их из сферы искусства. Если абсолютная субъективность беспредметной живописи Кандинского или Поллока оставляет их произведения в пределах искусства, то абсолютная объективность предметных композиций Раушенберга или Кунеллиса в большинстве случаев к искусству уже не имеет отношения.

Еще один вариант деформирования сущности художественного творчества воплощает собой сюрреализм – одно из ведущих направлений элитарного искусства XX века. Если в «норме» процесс создания произведения искусства включает единство сознательного и бессознательного (интуитивного), то метод сюрреализма принципиально направлен на отключение рационального компонента художественного мышления. Как точно выразился классик сюра С. Дали: «метод моего творчества – ассоциация элементов бреда». Противоположную крайность в творческой практике XX века представляет предельный рационализм, наиболее наглядно представленный в методе тотально сериальной музыки, например, П. Булеза.

Таким образом, элитарное искусство XX века обогатило художественную практику человечества дифференцированной разработкой различных граней, присущих природе художественного творчества, обогатило художественный язык, выявило неведомые ранее его выразительные и эстетические возможности. Однако осуществлено это было за счет разрушения целостности, органического единства, присущего противоречивой сущности искусства. В результате Западное искусство XX века предстает как разбитое зеркало мира, где каждый осколок – художественное направление – отражает и выражает какой-то отдельный фрагмент реальности человеческого бытия. Один художник (А. Гуссис) как-то удачно сказал, что если все направления искусства XX века синтезировать, то получится Венера Милосская.

Итак, «прогресс на фазе кризиса». По-видимому, в результате идейного кризиса. Формализм, субъективизм, объективизм, иррационализм элитарного искусства противополагают себя примитивной буржуазной идеологичности массового искусства. Характерно, что именно так осознавал себя авангард начала XX века. Однако такая – эскапистская форма оппозиционности была быстро ассимилирована буржуазной культурой (вплоть до полного слияния с ней постмодернизма). Ибо, как правило, не принимая стандартные ценности капиталистического общества, это искусство не выработало и не выразило им альтернативы.

Что, как раз, отличает последовательно социально-критическое, отчасти демократическое и социалистически ориентированное, художественное творчество. Которое составляет третье «течение» в Западном искусстве XX века. Это оппозиционное, критическое в отношении к реальностям капиталистического общества, более или менее последовательно антибуржуазное, антифашистское искусство. Которое не уходит, не бежит от реальности, а выражает свое отношение к ней в содержании своих произведений. То есть, не апологетика (как в массовом), не эскапизм (как в элитарном), а критическое осмысление действительности капитализма. И именно это «течение» в Западном искусстве дало наиболее значимые художественные результаты. В литературе, к примеру, это Ф. Кафка, Г. Гессе, Т. Манн, Г. Бель, Д. Лондон, Т. Драйзер, Э. Хемингуэй, У. Фолкнер, Д. Селлинджер, Р. Бредбери, А. Маравиа, Л. Арагон, Д. Оруэлл; в музыке – К. Орф, Г. Эйслер, А. Берг, Д. Мийо, А. Онеггер, Ф. Пуленк, К. Пендерецкий; в изобразительном творчестве – Р. Гуттузо, Дж. Манцу, Э. Нольде, О. Дикс, М. Бекманн, К. Кольвиц, П. Пикассо, Ф. Леже, Ф. Бэкон; в кино – Ч. Чаплин, А. Пенн, Р. Стоун, Ф. Коппола, Ф. Трюффо, Л. Висконти, Ф. Феллини, М. Антониони, Д. Дамиани, Б. Бертолуччи. Даже такое краткое и, конечно, неполное перечисление имен говорит о значительности данного «течения» внутри Западного искусства XX века. «Процесс» Кафки и «Прощай оружие» Хемингуэя, «Страсти по Луке» Пендерецкого и Скрипичный концерт Берга, «Герника» Пикассо и «Памятник жертвам бомбардировки Роттердама» Липшица, «Апокалипсис сегодня» Копполы и «Репетиция оркестра» Феллини на новом уровне реализовали возможности, заложенные в сущности искусства как рода человеческой деятельности и в содержательном, и в формальном плане. Они выразили новые грани мироотношения, присущие человеку XX века, по-новому осмыслили вечные проблемы его бытия, обогатили язык искусства и воплотили в своих произведениях новое понимание красоты мира и красоты искусства. Можно с полным основанием констатировать прогрессивное развитие искусства, реализованное данным «течением».

Но… Это лишь одно из трех «течений» в Западном искусстве XX века, причем, периферийное. «Мейнстрим», – основное, центральное, господствующее – буржуазно массовое. Именно оно оказывает решающее воздействие на художественную культуру общества, определяя собой ее состояние. Которое, как было выяснено, характеризуется регрессирующей тенденцией к примитиву. «Другое Я» («альтер эго») массового – в рамках буржуазной культуры составляет элитарно-эскапистское искусство. Это рафинированное творчество, рассчитанное на узкий круг эстетствующей публики, в своем бегстве от действительности расщепляющее природу искусства на отдельные его грани. Состояние которого можно характеризовать как частичный прогресс на фазе кризиса.

Каков же общий итог Западного искусства XX века? Если судить по высшим достижениям социально-критического художественного творчества, то можно говорить о прогрессе искусства, который, правда, происходил на периферии художественной культуры. Если же – по общей массе произведений, определяющих собой состояние художественной культуры капитализма, то определяющими ее чертами являются регресс (массового) и кризис (элитарного) искусства.

Данные оценки Западного искусства, сделанные по истечению двадцатого столетия, перекликаются с гипотезой О. Шпенглера, высказанной на заре этого века, в основном подтверждая ее. В своей работе «Закат Европы» он, определяя «структуру настоящего, то есть эпохи от 1800 до 2000 года» [7, с. 34], относит ее к периоду «цивилизации», которым заканчивается каждая культура: «Цивилизация есть завершение. Она следует за культурой, как ставшее за становлением, как смерть за жизнью, как окоченение за развитием, как духовная старость…» [с.42]. В этот период «искусство становится спортом – таков истинный смысл формулы искусство для искусства в присутствии утонченной публики знатоков и покупателей, идет ли речь об овладении абсурдной массой инструментальных звучностей, о преодолении гармонических трудностей или о «разрешении» красочной проблемы» [с. 47]: XX век, как предвидел О. Шпенглер, – «век чисто экстенсивной деятельности, исключающей высокое художественное и метафизическое творчество, представляет собой эпоху упадка» [с. 59].

ЛИТЕРАТУРА

1. Американская философия искусства. Екатеринбург,1997.

2. Еремеев А.Ф. Границы искусства. М.,1987.

3. Кунгуров О.Н. Эволюция артефакта: проблема кризиса искусства в немецкой эстетике XVIII–XX веков. Автореферат диссертации. М.,1998.

4. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.,1975.

5. Малышев И.В. Эстетика: курс лекций. М.,1994.

6. Раппопорт С.Х. Эстетика. М.,2000.

7. Шпенглер О. Закат Европы. М.,1999.