Николая Никулина отправили на войну прямо со школьной скамьи. Он попал на самые кровавые участки Ленинградского и Волховского фронтов, но выжил, и потом дошел до Берлина. Об этом он написал воспоминания – страшную книгу о войне без прикрас. Написал в 1975 году, когда «броня страха, стискивавшая наши души, стали давать первые трещины». Ведь сразу после войны правду писать было нельзя. Но еще 30 лет пролежала она в письменном столе автора, профессора-искусствоведа, сотрудника Эрмитажа.
…Весной 1941 года в Ленинграде многие ощущали приближение войны. Информированные люди знали о ее подготовке, обывателей настораживали слухи и сплетни. Но никто не мог предполагать, что уже через три месяца после вторжения немцы окажутся у стен города, а через полгода каждый третий его житель умрет страшной смертью от истощения. Тем более мы, желторотые птенцы, только что вышедшие из стен школы, не задумывались о предстоящем. А ведь большинству суждено было в ближайшее время погибнуть на болотах в окрестностях Ленинграда. Других, тех немногих, которые вернуться, ждала иная судьба – остаться калеками, безногими, безрукими или превратиться в неврастеников, алкоголиков, навсегда потерять душевное равновесие.
Объявление войны я и, кажется, большинство обывателей, встретили не то чтобы равнодушно, но как-то отчужденно. Послушали радио, поговорили. Ожидали скорых побед нашей армии – непобедимой и лучшей в мире, как об этом постоянно писали в газетах. Сражения пока что разыгрывались где-то далеко. О них доходило меньше известий, чем о войне в Европе. В первые военные дни в городе сложилась своеобразная праздничная обстановка. Стояла ясная, солнечная погода, зеленели сады и скверы, было много цветов. Город украсился бездарно выполненными плакатами на военные темы. Улицы ожили. Множество новобранцев в новехонькой форме деловито сновали по тротуарам. Повсюду слышалось пение, звуки патефонов и гармошек: мобилизованные спешили в последний раз напиться и отпраздновать отъезд на фронт. Почему-то в июне-июле появилось в продаже множество хороших, до тех пор дефицитных книг. Невский проспект превратился в огромную букинистическую лавку: прямо на мостовой стояли столы с кучами книжек. В магазинах пока еще было продовольствие, и очереди не выглядели мрачными.
Они не вернулись
Дома преобразились. Стекла окон повсюду оклеивали крест-накрест полосками бумаги. Витрины магазинов забивали досками и укрывали мешками с песком. На стенах появились надписи – указатели бомбоубежищ и укрытий. На крышах дежурили наблюдатели. В садах устанавливали зенитные пушки, и какие-то не очень молодые люди в широченных лыжных штанах маршировали там с утра до вечера и кололи чучела штыками. На улицах то и дело появлялись девушки в нелепых галифе и плохо сшитых гимнастерках. Они несли чудовищных размеров баллоны с газом для аэростатов заграждения, которые поднимались над городом на длинных тросах. Напоминая огромных рыб, они четко вырисовывались в безоблачном небе белых ночей.
А война между тем где-то шла. Что-то происходило, но никто ничего толком не знал. В госпитали стали привозить раненых, мобилизованные уезжали и уезжали. Врезалась в память сцена отправки морской пехоты: прямо перед нашими окнами, выходившими на Неву, грузили на прогулочный катер солдат, полностью вооруженных и экипированных. Они спокойно ждали своей очереди, и вдруг к одному из них с громким плачем подбежала женщина. Ее уговаривали, успокаивали, но безуспешно. Солдат силой отрывал от себя судорожно сжимавшиеся руки, а она все продолжала цепляться за вещмешок, за винтовку, за противогазную сумку. Катер уплыл, а женщина еще долго тоскливо выла, ударяясь головой о гранитный парапет набережной. Она чувствовал то, о чем я узнал много позже: ни солдаты, ни катера, на которых их отправляли в десант, больше не вернулись. Потом мы записались в ополчение…
Нож в масло
В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскаленный нож в масло. Чтобы затормозить их движение не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь, тупеть и двигался все медленней. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он, однако, еще прочен, назад его подвинуть никак не удавалось. И весь 1942 год лилась и лилась кровь, все же помаленьку подтачивая это страшное лезвие. Так ковалась наша будущая победа. Кадровая армия погибла на границе. У новых формирований оружия было в обрез, боеприпасов и того меньше. Опытных командиров – наперечет. Шли в бой необученные новобранцы…
– Атаковать! – звонит Хозяин из Кремля.
– Атаковать! – телефонирует генерал из теплого кабинета.
– Атаковать! – приказывает полковник из теплой землянки.
И встает сотня Иванов, и бредет по глубокому снегу под перекрестные трассы немецких пулеметов. А немцы в теплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, все предусмотрели, все рассчитали. Все пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Однако и вражеским солдатам было нелегко. Недавно один ветеран рассказал мне о том, что среди пулеметчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом – а они все идут и нет им конца. Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6–7 тысяч штыков, а в конце операции ее потери составляли 10–12 тысяч – за счет постоянных пополнений…
Один лишь номер
От дивизии нашей давно остался один лишь номер, повара, старшины да мы, около пушки. Скоро и наш черед… Каша опять с осколками: когда подносчик пищи ползет, термос на его спине пробивает… Хочется пить и болит живот: ночью два раза пробирался за водой к недалекой воронке. С наслаждением пил густую, коричневую, как кофе, пахнущую толом и еще чем-то воду. Когда же утром решил напиться, увидел черную, скрюченную руку, торчащую из воронки…
Гимнастерка и штаны стали как из толстого картона: заскорузли от крови и грязи. На коленях и локтях – дыры до голого тела: проползал. Каску бросил, тут их мало кто носит, но зато много валяется повсюду. Этот предмет солдатского туалета используется совсем не по назначению. В каску обычно гадим, затем выбрасываем ее за бруствер траншеи, а взрывная волна швыряет все обратно, нам на головы… Покойник нестерпимо воняет. Их много здесь кругом, старых и новых. Одни высохли до черноты, головы, как у мумий, со сверкающими зубами. Другие распухли, словно готовы лопнуть. Лежат в разных позах. Некоторые неопытные солдаты рыли себе укрытия в стенах траншеи, и земля, обвалившаяся от близкого взрыва, придавила их. Так они и лежат, свернувшись калачиком, будто спят, под толстым слоем песка. Картина, напоминающая могилу в разрезе. В траншее тут и там торчат части втоптанных в глину тел: где спина, где сплющенное лицо, где кисть руки, коричневые, под цвет земли. Ходим прямо по ним.
На пулеметы
…Уже третий день пехота штурмовала деревню. Сперва пошла одна дивизия – б тысяч человек. Через два часа осталось от них две тысячи. На другой день оставшиеся в живых и новая дивизия повторили атаку с тем же успехом. Сегодня ввели в бою третью дивизию, и пехота опять залегла. Густая россыпь трупов была нам хорошо видна на склоне холма. «Что делают, б…!» – твердил полковник, а на холме бушевал огонь. Огромные языки пламени, клубы дыма, лес разрывов покрывал немецкие позиции. Били наша артиллерия, катюши, минометы, но немецкие позиции оставались целы и косили наступавшие полки. «Что делают, гады! Надо же обойти с флангов! Надо же не лезть на пулеметы, зачем гробить людей!» – все стонал полковник. Но «гады» имели твердый приказ и выполняли его…
Хозяин из Москвы ткнул пальцем в карту, велит наступать. Генералы гонят полки и дивизии, а начальники на месте не имеют права проявлять инициативу. Приказ: «Вперед!», и пошли умирать безответные солдаты. Пошли на пулеметы. Обход с фланга? Не приказано! Выполняйте, что велят. Да и думать и рассуждать разучились. Озабочены больше тем, чтобы удержаться на своем месте, да угодить начальству. Потери значения не имеют. Угробили одних – пригонят других. Иногда солдаты погибали, не успев познакомиться перед боем…
Великий Сталин, не обремененный ни совестью, ни моралью, создал столь же великую партию, развратившую всю страну и подавившую инакомыслие. Отсюда и наше отношение к людям…
«Что делают, гады! Ах, что делают, сволочи!» – все твердил наш полковник. Мы сидели рядом и смотрели с высоты на творившееся перед нами злодейство. Вдруг связист позвал полковника. Выслушав то, что говорили ему по телефону, полковник повернулся к нам: «Разведчиков и радистов накрыло тяжелым снарядом на подступах к деревне. Собирайтесь, пойдете им на смену!» Он указал пальцем туда, на холм, в кромешный ад огня и дыма. «Есть!» – ответили мы.
Кто же победил?
Однажды в зимние дни конца 1943 года, когда холод сковал тундру и скалы Кольского полуострова, русские разведчики притащили из вражеского тыла здоровенного рыжего верзилу – майора. Фамилия его начиналась с приставки «фон». На допросах он молчал, презрительно глядя на своих противников с высоты своего двухметрового роста… Его допрашивали много раз, лупили, но безуспешно. Наконец, кто-то из переводчиков, устав, решил обратиться к Дьяконову (тоже переводчику, мобилизованному ученому из Ленинградского университета – прим. ред.). Игорь Михайлович предложил немцу закурить и, помолчав, спросил его: «Кем Вы были до войны?» Тот удивился: немецкий этого русского был безупречен… Он процедил сквозь зубы, совсем не уверенный, что этот варвар поймет; «Филологом». – «Да, чем же вы конкретно занимались?» – «Языком времен готов». Дьяконов был взволнован. Давно-давно, в детстве, ему с братом попалась рукопись стихотворения готских времен из библиотеки отца. Это стихотворение не было опубликовано, о нем знали только узкие специалисты, человек восемь-семь на всем земном шаре. С трудом вспоминая, Дьяконов стал декламировать готские стихи… И вдруг верзила-немец словно сломался, согнулся, опустил голову, и крупные слезы покатились из его глаз. Он обнял Дьяконова, несколько минут приходя в себя, переживая крушение своих представлений о русских, о мире, и потом заговорил, заговорил, заговорил…
Переводчики пристали к Дьяконову с расспросами, как он сумел добиться такого успеха? Но понять это им было не дано, так же, как многие не понимают, почему вообще русские победили немцев в этой страшной войне.
Как ни странно лучше всех это понял Сталин. Еще в 1941 году, убедившись в том, что в армии развал, а от войск, стоявших на границе, осталось всего восемь процентов и стране грозит катастрофа, он обратился к тем, кого топтал, над кем измывался долгое время – к народу: «Братья и сестры…». Позже он ослабил пресс, придавивший церковь, ввел погоны в армии, тем самым возродив дореволюционные традиции, упразднил институт комиссаров, распустил Коминтерн, реабилитировал многих арестованных ранее военачальников. Великие полководцы прошлого – Суворов, Кутузов, еще недавно обливаемые грязью самим Сталиным, вернулись на русские знамена… И народ сплотился, тем более, что немцы своими безобразиями, убийствами, насилием над мирным населением уничтожили всякие иллюзии, связанные с ними в начале войны: многие крестьяне, загнанные в колхозы, жители ГУЛАГа, да и просто население городов и деревень, ждали их, как освободителей. Теперь эти иллюзии рухнули. Немцы увидели перед собой единый, вставший против них народ. Так кто же победил немцев? Сталин и его партия? Или Дьяконов и миллионы других, подобных ему?