Сон

Шел ноябрь 2013 года. Я только что вернулась в Донецк после своей поездки в Москву, буквально перед началом наших страшных событий, так сложились обстоятельства. С Москвой у меня связаны практически десять лет жизни – там я училась в докторантуре, преподавала в одном из московских университетов, защитила докторскую диссертацию по философии. Я очень скучала по Москве и всегда с радостью использовала любую возможность, чтобы побывать там.

Поездка вышла насыщенной и очень удачной. Я успела встретиться практически со всеми друзьями, которых в Москве у меня было немало, посетить все свои любимые места. «Пушкинский», как всегда, был на первом месте в моем списке. С ним у меня связаны особо интимные отношения. Все годы моей непростой московской жизни он был моей главной антистрессовой программой. В этот приезд «Пушкинский» порадовал меня долгожданной выставкой викторианского авангарда прерафаэлитов.

И вот я, окрыленная, полная новых планов и надежд, возвращаюсь в Донецк, и мне снится сон. Я часто вижу диковинные сны, порой с настолько закрученным сюжетом, что и сам Хичкок позавидовал бы, недаром мы с ним родились в один день. На этот раз мне приснился сон в стиле увиденных мною воочию в Москве викторианских прерафаэлитов.

Бесконечно красивый луг с изумрудной травой, голубое небо, я в платье, как у Офелии на полотне Джона Эверетта Милле, рядом со мной пасется лошадь. Я вижу всю эту живописную картину как бы со стороны. Затем происходит что-то странное: кто-то берет меня за руки и отрезает их такими огромными щипцами. Я не чувствую боли – я по-прежнему вижу красивую картинку: изумрудную траву с вкраплениями милых цветочков и свои окровавленные конечности на этой прекрасной изумрудной траве. Потом некто привязывает меня к лошади, а ее пускает в галоп. Мы с лошадью несемся по зеленому и цветущему полю, а я думаю: «Зачем мне вообще нужна такая жизнь, если я без рук и не могу управлять этой чертовой лошадью?» Затем мы с лошадью прыгаем в обрыв, и я просыпаюсь в холодном поту.

Сон оказался вещим.

Через несколько дней наступило 30 ноября. Этот день стал неким рубиконом в жизни многих. Судьба моей семьи и судьба страны оказались переплетенными: смерть отца, Майдан, Крым, война – все это сплелось в один большой клубок. И вот уже пошел второй год, как я чувствую себя безрукой всадницей, привязанной к лошади, которая несется галопом. Вот уже второй год, как продолжается мое путешествие на галопирующей лошади под названием «Жизнь».

Я по природе своей человек глубоко асоциальный и аполитичный. Поэтому все предыдущие политические события, вплоть до 30 ноября, не отразились в моей голове. Я, как истинный представитель так любимого мною декаданса, в это время была увлечена изучением своей, еще более любимой философии традиционализма. У меня был канал в Уoutub’e с моими видеолекциями, я даже стала «широко известна» в очень узких кругах. Я сидела на своем белом кожаном диване в своей квартире с картинами, привезенными из Киева, читала свои любимые философские книги, привезенные из Москвы, занималась йогой, ела органическую здоровую пищу, совершенно не употребляла спиртное и чувствовала себя практически счастливым человеком, очень далеким от политики.

Но ее величество «Жизнь» распорядилась иначе. З0 ноября на Майдане «беркутовцы» избили студентов, тысячи людей в Киеве вышли на улицу, 1 декабря произошли события у Рады.

И сразу после этого у моего отца случился третий инсульт. Папа жил Украиной. Когда говорят: «Україна понад усе!» – это о моем отце. Ее победы он переживал как свои, и поражения тоже. Он уже давно болел и был очень слаб, и все происходящее не могло не отразиться на его здоровье.

Начало Майдана я помню плохо: папа провел почти месяц в реанимации, мама была с ним, я носилась между домом и больницей. В себя он так и не пришел. Перед самым Новым годом нас из больницы отправили домой. А в ночь на Рождество папы не стало. И я потом практически каждый день говорила спасибо тому, чьей рукой все написано, – спасибо за то, что мой отец всего произошедшего после его смерти не видел.

Он не видел флагов чужого государства на улицах нашего города, он не слышал разрывов снарядов, не видел войну, пришедшую в так любимую им Украину. Перед ним не стоял выбор: бросить свой дом, уехать в никуда или остаться с новой, не приемлемой для него властью. Не видел расстрелянный снарядами сад своей мечты, любовно высаженный его руками. Не видел, как разваливается университет, которому он отдал всю свою жизнь. Он был лишен унизительной процедуры стояния в очередях за гуманитарной помощью, чтобы банально выжить. И еще более унизительной процедуры многократного переоформления своей научной пенсии, которой он так гордился. Он не простаивал днями в душных комнатушках перед кабинетами различных отделов соцзащиты вместе с другими несчастными стариками, не слышал многочисленных криков: «Сами донецкие виноваты», – а значит, и он.

Он жил Украиной, он в жил в Украине и умер в Украине.

Начиная с какого-то момента всех последующих событий я сама порой переставала верить в реальность происходящего, настолько все было неправдоподобно и сюрреалистично. Мне казалось, что все вокруг – просто дурной сон. Или я смотрю фильм, в котором играю главную роль. Фильм, сценарий которого постоянно переписывается и концовка еще не известна.

 

«Русская весна»

Я тяжело переживала уход отца. Мы были очень близки. Он был и другом, и единомышленником, и учителем. Как гласит народная мудрость, пока живы твои родители, ты – все еще ребенок. С уходом отца стало понятно, что мое слишком затянувшееся детство закончилось.

Будучи по природе человеком асоциальным, в тяжелые минуты я обычно ухожу глубоко в себя, перестаю общаться, избегаю людей. Но на этот раз обстоятельства и события, происходившие вокруг, порой перекрывали мою душевную боль.

Всю зиму я, как и многие другие, провела в интернете. Все в стране жили Майданом – кто со знаком «плюс», кто со знаком «минус». События в Киеве держали в напряжении всех.

Моя докторская диссертация по философии была посвящена проблемам и анализу революций. В ней революция рассматривалась как точка бифуркации, после которой поведение системы становится непредсказуемым. Я знала теорию и прекрасно понимала последствия того, что происходило в стране. Я знала все теоретические предпосылки и обоснования неудач революций, которые, как известно, «готовят гении, делают романтики, а пользуются плодами – негодяи». Но в ту зиму я с замиранием сердца следила за происходящим в Киеве. Я была всем сердцем с теми, кто стоял там – на Майдане, забыв обо всех известных мне теоретических предпосылках и обоснованиях.

Ночное чтение новостей превратилось в привычку, от которой потом я не могла избавиться практически два года. Я стала просто спать с ноутбуком. Мир вокруг начал постепенно меняться. В какой-то момент я со своей жизненной позицией оказалась по сути одинокой в своем окружении. Многие мои донецкие друзья отдалялись. Мы были умными людьми. И на определенном этапе стало невозможно делать вид, что ты в упор не замечаешь расхождений во взглядах. Мы не ссорились. Мы просто разошлись по разные стороны баррикад. Так в нашу жизнь начал входить разлом, который с каждым днем становился все очевиднее. Мне еще повезло – я лишь потеряла друзей, с которыми были близка десятилетиями. А сколько распалось семей, сколько вокруг оказалось поломанных судеб!

Затем был страшный февраль. Бессонные ночи перед монитором. Я помню ощущение бесконечной рассветной радости, когда Майдан выстоял. А потом сообщения: 10 убито, 20, 40… Небесная сотня. И «Пливе кача» накрыла собой страну. На наших глазах рождалась история, частью которой были мы.

Неожиданно чудесное бегство Януковича. Киев бурлил. Ленины, практически по Хармсу, «все падали и падали». В Раде избрали новое правительство.

А у нас, в нашем тихом донецком болотце, все было относительно спокойно. Город жил своей привычной жизнью. Но не все так уж было гладко и в нашем «датском королевстве».

Перед памятником Шевченко гордо реял «жовто-блакитный» флаг донецкого Евромайдана. Помню, как-то зашла в самую модную и дорогую кондитерскую Донецка «Бассано». А там, на доске, вместо меню большими буквами написано: «Борітеся – поборете». И на входе – украинский флаг. Но это были редкие исключения. В транспорте повсюду слышались разговоры о пресловутых «бандеровцах», активно подогревавшиеся нашими местными политиками.

Страх перед мифическими «бандеровцами» у многих был действительно очень сильным. Соседи моей подруги поставили себе вторые двери, чтобы к ним эти пресловутые «бандеровцы» не прорвались в квартиру. И такие люди были не исключением в общих настроениях, царивших в городе.

Плохие предчувствия витали в воздухе. Помню, в переписке со своей московской подругой я написала, что у нас все боятся войны. На что она ответила: «Он не решится». И мы без комментариев и объяснений поняли, кто «он».

А потом наступило 1 марта – начало «русской весны». Первые вертолеты полетели над Крымом. И Донецк был на очереди.

Я хорошо помню эту ночь, ночь перед 1 марта. Я увидела пост в Facebook’e, который написал мой старинный знакомый. Он призывал всех идти на «русскую весну» – на митинг на площади Ленина. Я знала этого человека очень хорошо: умный, прагматичный. И я хорошо понимала: если он оторвал свой идеально накачанный зад и вытащил его на улицу – значит, за всеми этими процессами стояли очень серьезные силы. А планируемый митинг на площади – это было уже нечто большее, чем просто обычные игрища наших местных политиков. Мне тогда впервые стало так страшно, что я разревелась перед монитором от собственного бессилия перед этой надвигающейся бедой, размеры которой я тогда еще даже не представляла.

Мало кто еще понимал уровень этой угрозы. Я помню, как по делам проходила мимо площади Ленина после очередного пророссийского митинга. Народ уже начал расходиться. Я рассмотрела этих людей. У каждого города есть своя мода. Донецкие ребята так не одевались. Что-то отличало этих парней, идущих с митинга, от наших, местных. Что-то было другое в их крепких спинах, уверенных походках. Вроде бы те же кожаные куртки, те же джинсы – но они были явно не наши, не местные. Город наполнился слухами, что это привезенные ребята из Белгорода и Ростова, что все гостиницы ими забиты. Я охотно верила в эти слухи. Они не противоречили тому, что я увидела.

События Крыма набирали полный оборот. Снова бессонные ночи в новостях. «Бельбек – наш… – не наш…»

Референдум в Крыму. «Крым – не наш».

Потом летом это сообщение стало перманентным – Ясиноватая, Иловайск, Саур-Могила, Дебальцево – «наши!!!!»… «не наши».

Весна прошла как-то незаметно. Каждые выходные город вымирал, местные жители прятались по домам, автобусы привозили какую-то гопоту, она бегала по городу с российскими триколорами, местные в ужасе на них смотрели. Ходили упорные слухи, что автобусы – дело рук наших местных политиков. Даже озвучивались конкретные имена.

Далее все шло по одному сценарию: захват управления СБУ, ОГА при полном бездействии милиции. Милиционеры не стесняясь высказывали свое расположение к новоявленной республике. Рядом с моим домом было отделение милиции, так его сотрудники и люди с георгиевскими ленточками просто дружили семьями. Последние в милицию приезжали как к себе домой, вместе с милиционерами дружно сидели на лавочке, беседы разговаривали, семечки лузгали и мороженое кушали. Позднее стали проводить совместные рейды – как влюбленные парочки, вместе ходили по городу.

Областную госадминистрацию, как и все остальные государственные учреждения, сдали по-тихому. Эта донецкая пародия на киевский Майдан под ОГА напоминала больше театр абсурда, чем что-то реально угрожающее. Советские бравые песни, красные флаги и церковные шествия, никому не нужные шины, колючая проволока, зачем-то снятая брусчатка, костры в апреле. Жутко вопящие в рупор безумные женщины. И конечно, телевизор, показывающий передачи российского телевидения. После захвата ОГА переименовали в «Дом правительства ДНР», и на боковом входе теперь красовалась надпись «made in Russia». Видимо, это был знак качества новоявленной «Донецкой республики». Поначалу местные жители с опаской обходили этот «шоу-рум», этот оплот прогрессирующего социализма. Потом просто перестали обращать внимание.

Рядом по-прежнему по бульвару Пушкина гуляли мамочки с колясками, кафе были заполнены. Город по инерции продолжал жить своей привычной сытой жизнью. Это была последняя мирная весна Донецка. И эта последняя мирная весна была очень красивой. Город, и так всегда зеленый, просто благоухал ароматами – сирени, тюльпанов, пионов и, конечно, роз. Все обращали внимание на большое количество беременных женщин. Возможно, в предчувствии надвигающейся беды они особенно бросались в глаза.

После появления «Дома правительства ДНР», выбирая свой маршрут передвижения по городу, я его планировала так, чтобы по возможности обходить новоявленный донецкий «Смольный», обвешанный красными флагами и триколорами. Я для себя решила, что если я их не буду видеть, то этот нарыв на теле нашего города как-нибудь рассосется. Да, если честно, я их и немного боялась, как совершенно чуждую и инородную среду для меня.

Но однажды я решила убить в себе раба, точнее, страх перед этими новоявленными «донецкими революционерами», поскольку у меня эти люди с георгиевскими ленточками, машиной времени перенесенные из нашего советского прошлого в наше странное настоящее, вызывали только чувства содрогания и брезгливости – и пошла посмотреть злу в глаза.

Глубоко в толпу, стоявшую у бывшего ОГА, заходить я не решилась, пристроилась сбоку. Но долго созерцать это действо я не смогла. С меня хватило дамы, которая вещала в рупор: «Товарищи!!! Не отдадим нашей свободы. Звоните своим друзьям». Я просто спинным мозгом почувствовала ее налакированную прическу с начесом в лучших советских традициях и услышала голос председателя профсоюза. «А кто ее отбирает – вашу свободу?» – подумалось мне, но это был очередной риторический вопрос в моем бесконечном списке риторических вопросов.

Людей было немного, но и сказать, что их совсем мало – тоже было бы неправдой. Толпились стайками мальчики в спортивных костюмах, судя по внешнему виду, из пригородов Донецка. Раньше обычно они все съезжались в центр города на массовые гулянья. Но в целом все было относительно спокойно.

Как-то мы с мамой проезжали в автобусе мимо ОГА, уже обнесенного шинами и колючей проволокой. Рядом сидел мужчина, он всю дорогу повторял: «Они не понимают, они не понимают». Речь его была с заметным акцентом. Мама с ним разговорилась. Мужчина оказался то ли из Боснии, то ли из Сербии, и одну войну он уже пережил…

В надвигающуюся на нас беду верить отчаянно не хотелось. Но тучи Мордора уже накрыли город.

В какой-то момент на центральной улице Артема появился баннер: «Мужики! Все на защиту родной земли! Не допустим фильтрационные лагеря нацистов в Донбассе!». Баннер был не в единичном экземпляре. Происходящее в городе порой напоминало съемки малобюджетного боевика про африканскую республику. По этой же центральной улице, как всегда вылизанной, с ухоженными цветниками, по которой обычно ездили преимущественно дорогие машины, мимо мчалось что-то типа старой открытой «нивы», заполненной людьми в камуфляже и в солнцезащитных зеркальных очках. Все это действо сопровождала какая-то жуткая мелодия, звуком сносящая все вокруг. Машина пронеслась, и дальше шла обычная жизнь: привычные «мерсы» и «порши», распродажи, мамы с колясками, велосипедисты на идеально выкрашенных велосипедных дорожках.

Город был полон разными настроениями. Я хорошо запомнила одну историю… Уже началось шоу под ОГА. Я ехала домой в переполненном троллейбусе. Рядом со мной классическая «люрексово-стразовая» донецкая девица громко кому-то рассказывала по телефону о том, что создана Донецкая республика и ее надо защищать. Девицу поддержал мужчина пенсионного возраста с лицом «донецкого революционера». Все остальные пассажиры напряженно молчали. Я, зная общие настроения, тоже молчала, поскольку уже давно ввела привычку не вступать ни в какие политические диалоги. Однако в этот раз моя природная любознательность взяла верх, и я поинтересовалась у девицы: «Какие цели у Донецкой республики?» Девица посмотрела на меня с недоумением, слово «цели» явно не отягощало ее юную голову, и сказала: «А я в Россию хочу, у меня папа там – россиянин». И тут, к моему глубокому удивлению, троллейбус просто слился в ответе: «Хочешь в Россию, вокзал рядом». Троллейбус как раз направлялся в сторону железнодорожного вокзала. За девицу вступился пенсионер с лицом «донецкого революционера», назвал меня «нацисткой», приехавшей из Тернополя. Меня отбили всем троллейбусом. Больше всего запомнился мужчина преклонного возраста, который спокойно подвел итог: «Мы тут все понаехали».

В общем, все происходящее тогда в городе было настолько нереально, что, кроме недоуменно-нервного смеха, зачастую вызвать ничего не могло. Эти странные люди с георгиевскими ленточками, какой-то ужасный «народный губернатор» Губарев, жуткий флаг жуткой «Донецкой республики». «Кто все эти люди?» – этот вопрос в недоумении задавала не одна я. Хорошо помню свой саркастический пост в Facebook’e, который, к моему ужасу, стал пророческим. Пост был о перспективах прекрасной жизни в новой «Донецкой республике».

«Форма одежды у девочек – люрексово-стразовое ультра-мини и шпилька пятнадцать сантиметров. Каблук меньше пятнадцати сантиметров – ниже достоинства гражданок „Донецкой республики“. Форма одежды мальчиков – спортивный костюм, летом – боксерские трусы и майка. Обязательное дополнение к одежде – георгиевская ленточка. Любимые праздники – 1 Мая, 7 Ноября при условии обязательного посещения храмов. Ну, с нашими заводами и шахтами все понятно: их сохранят в том историческом состоянии, что и 150 лет назад. Основной лозунг – „Хлеба и зрелищ!“ – внутриконтинентальный турнир „Донецкой республики“ по футболу. Что еще? А-а, культурная жизнь – „Изоляция“. Нет, „Изоляции“ не будет, ее ликвидируют. Это и понятно – „Изоляция“ проповедует европейские ценности, не совместимые с высокой донецкой духовностью», и так далее.

«Изоляция» – так называлась модная культурная институция, расположенная в помещении старого завода, в рамках которой проходили выставки современного искусства. Я хорошо запомнила шумное открытие проекта – Цай Гоцян «1040 м под землей». Красивые и радостные люди, шумный фуршет до полуночи.

«Изоляция» со своими книжными магазинами и кафешками была очагом современной жизни, абсолютно не местечковым по своему содержанию. Именно сюда приезжал Ходорковский после своего освобождения. «Изоляцию» я не очень любила, сама даже не знаю почему, но она всегда пользовалась популярностью у местной творческой молодежи, которой было в городе-миллионнике немало.

Мой пост оказался пророческим очень скоро, не прошло и месяца, как «Изоляцию» экспроприировали под склад оружия новые «хозяева жизни».

В чем я ошиблась в своем пророческом тексте, так это в форме одежды людей с георгиевскими ленточками. Это были не спортивные костюмы: георгиевскую ленточку носили преимущественно люди в камуфляже и с автоматами. Да и заводы с шахтами никто особо не собирался поддерживать даже в том состоянии, в котором они ныне пребывали. Их расстреливали из «Градов».

Референдум я помню плохо. Никто из моих знакомых, с которыми я сохранила общение в то время, туда не ходил. Он в моей памяти слился со всеми другими, со страхом ожидаемыми выходными днями и многочисленными праздниками мая. 1 Мая, 9 Мая, референдум – все они проходили по одному сценарию. По городу бегали «орки» с триколорами, захватывалось очередное государственное учреждение, местные прятались. Это уже становилось печальной и еженедельно повторяющейся традицией.

9 Мая один из моих друзей попросил меня сфотографировать небо в Донецке. У него был проект, для которого нужно было запечатлеть небеса в разных городах Украины. Я спустилась во двор. Небо надо мной было сизым и каким-то очень грустно-печальным, как и все происходящее в нашем городе.

 

Матч-Пойнт

По мере того как настоящая весна вместе с «русской весной» набирали силу, становилось понятно, что беды не миновать. Все с надеждой смотрели на «самого уважаемого человека в городе» – владельца заводов, пароходов и стадионов, заглядывая ему в рот в ожидании, что же он скажет. Как мне потом объяснили знающие люди – не настолько был и всемогущ этот «самый уважаемый человек в городе», он оказался всего лишь вершиной айсберга, и под водой скрывалась огромная глыба льда. Но тогда я, как и все остальные простые смертные обыватели города, все ждала от него какого-то внятного слова. Его авторитет в городе был в то время велик.

Думая о тех днях, я всегда вспоминаю фильм Вуди Аллена «Матч-пойнт», в основу которого была положена ситуация в теннисе: мячик попадает на сетку, застывает, балансируя, и от того, куда он упадет, зависит победа того или иного игрока. В ситуации с Донецком «самый уважаемый человек в городе» и был таким теннисным мячиком.

Власти бездействовали, милиция на наших глазах сдавала одно за другим государственные учреждения. «Орки» бегали по городу. Мир вокруг меня раскалывался. Встречаясь со старыми знакомыми, ты осторожно прощупывал, на чьей они стороне. «Не своих» старался избегать. Даже ранее здравые люди вдруг начинали нести жуткую околесицу про сланцевый газ, про Америку, нападающую на нас, «Правый сектор» и пресловутых 800 «бандеровцев», которые ехали и ехали резать благопристойных жителей Донецка, только все никак доехать не могли.

Я помню свое состояние шока после посещения Горловки. С этим городом были связаны лучшие воспоминания детства.

Там когда-то жила моя бабушка – на красивой улице с названием «Физкультурная», которая упиралась в стадион. Мне она всегда напоминала старую Англию. Дома еще строили пленные немцы после войны. Это были коттеджи с парадным и черным ходами, с палисадниками, полными цветов. Здесь жила техническая интеллигенция. Мой дедушка был в свое время главным технологом крупного машиностроительного завода. Он умер еще до моего рождения. Бабушка, как и все наши соседи, была давно на пенсии. Все они – очень чинные, вежливые – называли друг друга по имени-отчеству. По вечерам гуляли в старом парке, который заложил еще до революции заводчик Горлов. Раньше, оказывается, было так положено. Построил завод – заложи парк. Бабушка жила в большой квартире с высокими потолками. У меня там была отдельная комната, мое царство. Я хорошо помню: круглый стол, скатерть с бахромой, гобелен на стене, старый кожаный диван, на котором я читала запоем. У нашего соседа Николая Корниловича была отличная библиотека с книжными полками до потолка. Он великодушно позволял мне брать свои книги.

Горловка – это часть моего классически счастливого детства, теперь уже оставшегося только в отголосках моей памяти. Бабушка давно умерла, дом мы продали.

А после обстрелов лета 2014 года я даже не знаю, осталось ли вообще что-нибудь от улицы Физкультурной.

Я по делам бывала в Горловке уже после бабушкиной смерти. На автовокзале расположилась кофейная точка – такой семейный бизнес. Муж с женой купили хороший кофейный аппарат и варили кофе. Очень милые и интеллигентные люди, уже в возрасте. Надя, так звали хозяйку, всегда была со вкусом одета, приятна в общении. Более вкусный кофе, чем в этой забегаловке на горловском автовокзале, я не пила нигде и никогда в жизни. И поэтому, приезжая в Горловку, я первым делом направлялась туда.

И вот этой мятежной весной я еду в Горловку по своим делам. На выезде из Донецка стоял уже блокпост, он был тогда еще украинский. На подъезде к Горловке над блокпостом развевался сине-черный триколор «Донецкой республики». Вокруг него ходили подростки в балаклавах.

Приезжаю на автовокзал и по традиции иду пить кофе. И эта удивительная Надя с горящими глазами начинает мне рассказывать, что Горловку нужно защищать, что на нее хотят напасть. «Кто?» – в недоумении спрашиваю я, прикинувшись дурочкой. Я ожидала услышать очередную песню про «бандеровцев». Но я ошиблась. На Горловку планировала напасть – Америка. Быстро проглотив свой кофе, я еще быстрее ретировалась. В этой безумной женщине с горящими глазами, рассказывающей мне, что нужно срочно спасать неликвидные шахты и заводы Горловки от ужасных американцев, – я с трудом узнавала милую интеллигентную Надю.

На обратном пути, подъезжая к Донецку, тогда еще с украинским флагом над блокпостом, я с облегчением подумала: «Наши».

Так мир делился на «своих» и «не своих», на «наших» и «не наших». Тогда он еще делился по цвету символики. Позднее стало понятно, что это разделение имеет множество различных оттенков.

К моему огорчению, в этот тревожный период много моих старых близких знакомых оказалось в лагере «не наших». Для меня большая загадка, как так могло получиться, что мы, практически одногодки, выросшие на одних и тех же фильмах и книгах, слушавшие одну и ту же музыку, примерно одного социального статуса могли видеть настолько по-разному одни и те же события и факты.

Многих из них, тогда весной громко кричащих: «Референдум и точка», – я потом неоднократно встречала в Киеве. Там они не просто спокойно появлялись на модных арт-тусовках – они были активной частью культурного пространства Украины. И я далека от мысли, что только одна знала об их истинных политических взглядах. К этим людям у меня вопросов не было, они всегда были там, где платили. У меня были и есть вопросы к украинскому так называемому «бомонду»: неужели его представителям настолько все равно, кому пожимать руки? Это был, понятно, очередной риторический вопрос в моем бесконечном списке риторических вопросов.

«Своих» той мятежной весной я находила через Facebook. На долгое время он стал моим окном в мир.

По мере того как наша тревожная «русская весна» набирала обороты, даже я, так любившая декаданс, глубоко аполитичная и асоциальная, поняла: с дивана надо встать и нужно что-то делать.

И в один прекрасный момент, когда точка внутреннего кипения была пройдена, все «свои» стали объединяться. Так я узнала «свой» Донецк.

Знакомство это произошло на первом проукраинском митинге. Его собрали за ночь по социальным сетям. Клич бросили какие-то девочки-студентки. Нас пришло несколько тысяч. Митинг состоялся около храма Архангела Михаила. Для меня это место было совсем родным: напротив стояла любимая школа, в которой я когда-то училась, – старая и довоенная, бывшая мужская гимназия, пережившая уже одну войну.

За эти два года я испытала множество различных эмоций, как хороших, так и разных. Но чувство бесконечного счастья, которое охватило нас на этом первом спонтанном, собранном за ночь митинге, я не забуду никогда. Нас было МНОГО – красивых, молодых, умных, европейски одетых, нас МНОГО, а значит – мы победим. Эйфория и предчувствие скорой победы овладели всеми. Был теплый вечер ранней весны, подсветка собора освещала желто-голубые флаги, нас приветствовали проезжающие машины. Ультрас «Шахтера» пели «Червону руту».

Когда я вспоминаю тот день, я до сих пор не могу поверить в то, что таким, как тогда, город уже не будет, не будет никогда. Но еще трудней мне понять, как вообще могло случиться то, что произошло потом, как кошмарный сон мог стать реальностью. И мне до боли обидно за всех нас, таких счастливых, теплым весенним вечером стоящих под украинскими флагами около моей старой и любимой школы. Сердце сжимается от боли за город моего классически счастливого детства и беззаботной юности. За город, в котором прожили счастливую и полноценную жизнь мои родители и множество других достойных людей. Когда я вспоминаю тот день, я не могу сдержать слез бессилия.

Их было много потом – проукраинских митингов. Уже ставший историческим флешмоб в аэропортах страны, когда оркестры исполняли «Оду к радости» Бетховена. И Донецкий аэропорт был в том числе. Донецкий аэропорт, который через несколько месяцев приобретет мировую славу и превратится в национальный миф.

Огромный и, как всегда, полупустой аэропорт, музыкальные инструменты, музыканты, неожиданно появившиеся в холле, торжественная музыка. «Ода к радости» у меня всегда вызывала ассоциацию с фильмом Тенгиза Абуладзе «Покаяние», когда на фоне прекрасной музыки симфонии Бетховена зритель видит счастливое лицо палача и казнь художника. Я часто вспоминала этот фильм той мятежной весной. Почему-то у меня возникала стойкая перекличка наших событий с той страшной эпохой ломки человеческих судеб.

Я хорошо запомнила митинг на площади Ленина, когда все спасались под большим украинским флагом, а в нас со всех сторон летели яйца, бутылки и петарды. А нам было не страшно – этот большой развернутый украинский флаг служил нам убежищем, очень символичным, как нам тогда казалось. Мы стояли под флагом и пели гимн Украины, к моему удивлению, многие люди знали слова. Кругом слышались приветствия: «Слава Украине!» – и в ответ звучало гулкое: «Героям слава!»

Флешмоб в Донецком аэропорту

Митинг на площади Ленина

После митинга этот огромный «жовто-блакитный» флаг, покрывавший собой практически всю площадь, спрятали и позже неоднократно устраивали с ним флешмоб. Его периодически разворачивали на площади Ленина и снова прятали в здании «Сбербанка России», располагавшемся здесь же на площади. Это мероприятие было не безопасным. Поскольку даже просто ходить в одиночку с украинским флагом было рискованно. Да и не в одиночку тоже. «Ира, ты где? Показывают, как избивают людей с украинскими флагами», – то и дело раздавался взволнованный звонок моей мамы.

Агрессивное меньшинство держало город в напряжении, власти бездействовали. Многие митинги отменялись практически перед началом. «Митинга не будет – возможны провокации», – передавалось по социальным сетям.

Переломным в нашем ремейке фильма «Матч-пойнт» стал митинг 13 марта. На площади стояли стенка на стенку два митинга, как две армии под разными флагами. «Орки» с триколорами. Они сгруппировались вокруг памятника Ленину. Некоторые из них, как обезьяны, болтались на памятнике, выкрикивая что-то злобное. Напротив расположилась наша «жовто-блакитная» армия, растянув перед собой, как щит, украинский флаг. Между «армиями» находилась милиция. «Орки» были, как всегда, агрессивны, в нас летели яйца, бутылки. По окончании митинга меня увезла подруга на машине, и концовку я не увидела.

Митинг закончился кровавым побоищем. Милиция расступилась, и «орки» пошли в нападение. В результате этой бойни погиб совсем молодой парень – Дмитрий Чернявский. Его зарезали «орки». Это была первая смерть человека на улицах города с начала наших страшных событий.

После этой смерти все ждали, что скажет «самый уважаемый человек в городе». Он, как обычно, выступил с речью на местном телевидении и произнес, как всегда: «Ребята, давайте жить дружно, давайте уважать противоположную точку зрения».

И мячик упал… упал на нашей стороне поля. Свой матч мы проиграли.

Потом были еще митинги, нас, «своих», выходило по-прежнему много, машины приветственно гудели нам, украинские флаги гордо развевались. Но изменить было уже ничего нельзя.

Уже позднее, странным летом 2014 года, гуляя по пустынным улицам вымершего Донецка, окутанного войной, я обратила внимание на надпись на памятнике, помпезно когда-то подаренного городу его «самым уважаемым человеком». Она гласила: «Мы живем в очень в хрупком мире, будущее которого в наших руках. Каждый может сделать этот мир лучше. Постарайтесь представить его в перспективе». И я тогда подумала, а задумывался ли когда-то «самый уважаемый человек в городе» и его окружение о наших общих перспективах в перспективе… Вопрос как всегда был риторическим…

Потому что потом была война…

«Зеленые человечки» из соседнего «братского» государства вошли в Славянск, «самый уважаемый человек в городе» бежал в Киев. А в Донецке появились первые чеченцы.

 

Завтра была война

«Завтра была война» – это одна из моих любимых повестей Бориса Васильева. Я помню, как читала ее еще в журнале «Юность». Я даже вижу этот журнал, как будто он сейчас передо мной. Повесть произвела на меня тогда сильное впечатление. Было, по-моему, начало перестройки, перемены витали в воздухе, начинался новый, неизвестный период жизни. Читали мы запоем, особенно ценились толстые журналы – «Знамя», «Новый мир» и, конечно, «Юность», публиковавшие запрещенную во времена Союза литературу. Эта повесть как-то по-особому глубоко тронула меня. Кто бы мог тогда подумать, что слова «завтра была война» когда-то станут частью и моей жизни.

Война ворвалась в нашу жизнь неожиданно. Вначале все происходящее вокруг казалось скорее невероятным, чем очевидным. В реальность свершающегося верилось с трудом.

Я, как и многие, пыталась уйти от действительности в работу, что называется, с головой. За месяцы «русской весны» я подготовила и записала две видеолекции. Мой оператор был человеком противоположных политических взглядов. Мы с ним один раз разругались вдрызг. Он удивленно кричал, зная мое московское прошлое: «Ты за бандер?» Но здравый смысл взял вверх, и мы больше к политическим темам не возвращались. У нас было взаимовыгодное сотрудничество. Я обеспечивала его работой, а он мне выдавал качественный продукт за очень адекватные деньги. Для записи лекций я обычно арендовала фотостудию, но на этот раз решила сэкономить и напросилась на стройку к знакомым, я там нашла себе подходящий фон для записи лекции. Был уже конец мая, стройка шла полным ходом, все жили по инерции, в трагический исход событий верить никто не хотел.

Война для меня, как и для многих, началась неожиданно. Ты жил, жил, занимался своими делами, а потом в один прекрасный день – поднял голову, а вокруг тебя уже ездят люди с автоматами. И ты все время хочешь себя ущипнуть и проснуться от этого дурного сна, потому что еще вчера была совсем мирная жизнь.

Помню встречу с первыми «кадыровцами». На перекрестке проспекта Мира (это реальное название улицы) около меня остановился военный джип. Как-то незаметно для нас военный камуфляж уже стал обыденностью. В джипе сидели громадные дядьки с бородами. Одна голова с бородой повернулась в мою сторону, улыбнулась сплошной золотой улыбкой и очень вежливо стала интересоваться, как куда-то проехать. Я в испуге указала куда попало. Потом, когда они отъехали, в моей голове даже мелькнула мысль: «Надо было прокричать им вслед „Слава Украине!“», мысль была вполне осознанной, потому что в реальность происходящего, в реальность этих дядек мой мозг отказывался верить.

Действительность стала осознаваться, когда я поехала к маме на дачу. Дорога проходила через блокпост. Еще пару недель назад его не было. И стояли на блокпосту уже не местные 16-летние пацаны с георгиевскими ленточками и флагами ДНР, одетые в спортивные штаны и балаклавы, как когда-то на бутафорских баррикадах из шин. Это были профессиональные военные с ненашенскими лицами и ваххабитскими бородами, а блокпост был с противотанковыми ежами.

Наш совсем мирный пригородный автобусик, в котором ехали бабки с ведрами, селяне (так моя мама уважительно называет сельских жителей) со своими курицами и петухами, на блокпосту проверяли люди с автоматами. По внешнему виду они были явными чужаками в этом краю. В Москве такой тип внешности называли «лицами кавказской национальности». Это были уже не улыбающиеся златозубой улыбкой дядьки. Когда на тебя направляют автомат, реальность происходящего осознается намного быстрее.

В автобусе все обсуждали происходящие события. «Нужно слушать только российское телевидение, украинское все врет», – сказала одна из женщин. Украинское видеть было в принципе и негде. На даче, как и в Донецке, принималось практически одно российское телевидение плюс телевидение ДНР. Я по просьбе мамы поймала приемником украинский «Промiнь» – услышав звуки украинской речи, мама расплакалась. Я понимала ее чувства, это было очень непросто, когда у тебя отнимают родину.

К нам на огонек зашла соседка. Она, как и многие здесь, была за ДНР. Мама у нее спросила: «А как вы будете жить в Донецкой республике?» Соседка в ответ: «Вон у Ахметова сколько миллиардов, заберем и будем жить…»

Через деревню, в которой находилась наша дача, в сторону Донецка прошла колонна танков под украинскими флагами, через какое-то время она вернулась обратно. Все местные селяне испуганно наблюдали за этими военными телодвижениями, ничего не понимая.

Позднее неподалеку от деревни появился еще один блокпост – украинский. Рядом с дорогой был вкопан танк, его охраняли пятеро солдат. Мама, проезжая мимо автобусом, увидела их, сквозь слезы мне потом рассказывала: «Мальчики, совсем молоденькие, сами себе на костре еду готовят».

Это было только начало, мы еще не знали, сколько слез нам всем предстоит выплакать.

Я хорошо помню день начала военных действий. Я была дома, работала. Где-то высоко над головой слышался шум двигателей. Я помню свой пост в Facebook’e: «Надеюсь, это НАШИ самолеты». Мой дом был расположен достаточно близко к району аэропорта, и взрывы, раздававшиеся там, были хорошо слышны. Днем мне надо было по делам в город. Город был пуст, но «Зеленстрой» как всегда исправно поливал и пропалывал газоны. Я даже собиралась пойти на йогу, но троллейбус шел только до середины пути. Водитель сказал: «Дальше не едем. На железнодорожном вокзале война». Я пошла пешком. Только что закончился дождь. Асфальт был мокрый. Вдали гремели взрывы. Их можно было перепутать с грозой. Я проходила мимо ставка. Рыбаки спокойно, как ни в чем не бывало, ловили рыбу. Донецкий сюрреализм только начинался.

Свет был, интернет работал, все обсуждали последние события. Я залезла «по уши» в интернет. Помню, мне еще пришлось успокаивать свою московскую знакомую, которая билась в истерике по ту сторону границы, что нас (Донецк) бомбят, она знает это из российских новостей.

Вот так всю ночь мы сидели в интернете и ждали, что вот-вот, и все закончится, и нас освободят. Я говорю о себе и о «своих» друзьях. Взрывы становились тише… Освобождения в тот день мы так и не дождались.

«Украинские войска приостановили АТО и поставили ультиматум сепаратистам – сдаться до 4 утра. В случае отказа АТО будет продолжена», – сообщили нам средства массовой информации.

У меня был открыт балкон, на улице непривычно тихо, к военной тишине мы еще не привыкли, только было слышно, как у кого-то из соседей плакал малыш.

Было 26 мая, и это был только первый день войны в Донецке, именуемой АТО (антитеррористической операцией). Первый день реальной войны, которая пришла в наш город.

26 мая – день начала АТО

Я на следующий день по своей любимой привычке совершила пешую прогулку по городу. Город еще не вымер, он испуганно замер, на улицах никого не было. Но пациент был скорее жив, чем мертв. Я купила букет цветов у бабушки на Шахтерской площади. Бабуля продала его за копейки и очень спешила домой, ее пугал комендантский час, который ввели с 20.00, а было уже начало девятого. Никто еще серьезно к этим нововведениям не относился. Я спросила: «А кто ввел комендантский час?» Бабуля мне в ответ: «Ну эти, самозванцы».

После начала АТО из города потянулись вереницы машин. Говорят, только за один день уехали 150 тысяч человек. Страну стали наполнять беженцы из Донбасса. А Facebook заполнили посты на украинском языке, написанные как под копирку о донецких и луганских, сидящих в «бандеровском» Львове на всем готовом и люто ненавидящих Украину. Частично это было правдой. С одним «но». Те, кто писал эти посты, не знали психологию донецких и луганских «ватников». Они бы никогда не поехали в украиноязычный Львов, потому что искренне боялись «бандеровцев». Они осели в Днепре, Харькове, Одессе, в крайнем случае Виннице. Эти написанные как под копирку посты были частью информационной войны, которую Украина проиграла. Посты «шарились», их «лайкали». Донецких и луганских люто ненавидели.

В начале июня я по делам съездила в Киев. Из Донецка еще ходили поезда, но в городе уже вовсю хозяйничали «орки». Я помню, как я лежала на своей полке, и мне казалось, что сейчас поезд остановится, ворвутся «эти» с жуткими полосатыми ленточками и меня не пропустят в Украину. Выдохнула я только в Киеве.

В Киеве на одной из светских тусовок я познакомилась с директором модного киевского лицея. От него я выслушала очень много традиционно нелицеприятных и порой очень справедливых слов по поводу донецких. Он, как и многие другие, цитировал слово в слово посты из Facebook’а о неблагодарных беженцах из Донбасса. Представление о Донбассе у него было однозначно негативно и достаточно своеобразно. Он считал, к примеру, что, за редким исключением, жители Донбасса никогда не бывали за границей. Я почему-то сразу вспомнила улицы Донецка в мирное время, где основными марками автомобилей были «порше», «мерсы», «ауди», а также, как говорили модные девушки, растягивая гласные: «би эм дабл ю». В Донецке мой визави был когда-то очень давно и проездом.

Правда, он в конце нашей беседы сказал: «Вот видите – мы же смогли найти с вами общий язык». Он был искренне уверен, что вывел меня на истинный путь, и в упор не хотел видеть, что мы с ним были всегда в одной команде. «Своей» я для него так и не стала.

Этот случай не был, как любят выражаться журналисты, прецедентом, он отражал существующие реалии. Я оказалась дамой крайне впечатлительной и ранимой. В свете всех этих тенденций вешать на себя ярлык «переселенца» мне совсем не хотелось. Я приняла решение остаться в Донецке и ждать «своих» до победного. В моей голове ни на минуту не возникла мысль, что «эти», с их жуткими полосатыми ленточками и не менее жуткими триколорами, надолго. Я была абсолютно уверена, что все скоро закончится. Я искренне верила в «нашу» победу.

В Донецке обстановка накалялась. Людей вокруг меня становилось все меньше. Практически все мои знакомые уехали. Я их прекрасно понимала. Дети не должны слышать взрывы, а здесь становилось реально опасно. Мама была на даче. Я осталась в оккупированном Донецке. Поезда уже не ездили. Самолеты уже давно не летали. А пароходов у нас никогда и не было. Город окончательно накрыли тучи Мордора.

Я осталась ждать «своих».

Прогулка после начала АТО

Прогулка после начала АТО

 

Странное лето 2014-го

Донецк пустел на глазах. В какой-то момент я обнаружила, что осталась практически одна в подъезде, не считая несколько пар пенсионеров.

Я всегда хорошо переносила одиночество. Несколько последних лет была «свободным художником» и работала дома, так что мне было не привыкать. Мой режим дня не слишком изменился. Из дома я выходила редко.

Мой дом располагался очень удачно – между двумя большими супермаркетами и модным спортклубом «Спортмакс». На моем внутреннем сленге они назывались: «Мой бермудский треугольник».

Чтобы привлечь хоть каких-то клиентов в опустевшем городе, спортклуб сделал очень выгодные скидки. Я купила абонемент и дрейфовала между спортклубом, домом и супермаркетами. К тому же в «Спортмаксе» была всегда горячая вода. В квартиры давали уже порционно: только по четыре часа.

В спортклуб людей ходило очень мало, точнее, их практически не было, но единицы, те, что остались – ходили постоянно. Даже после серьезных ночных обстрелов утром все были на беговых дорожках. Я подружилась с тренерами. Один из них отлично пел. Тренировки проходили под его сопровождение а капелла. Было весело. В спортзале ты вообще забывал, что происходит за окнами клуба.

В какой-то момент наших страшных событий у меня началась Ван-Гого-мания. Голландские промышленные районы на картинах Ван Гога, очень напоминавшие родные донецкие просторы, его желто-голубые натюрморты так перекликались с событиями, происходившими вокруг меня, и вселяли столько надежды на лучшее, что я стала давать этим картинам свои собственные названия. Позднее к игре «Ван Гог – самый украинский из самых украинских художников» присоединились и мои друзья.

Я работала, постила Ван Гога, придумывая с друзьями новые названия к его картинам, занималась спортом, лопала свои любимые шоколадки Roshen и мороженое типа Baskin-Robbins, приобретаемые в супермаркетах рядом с моим домом. Мороженое было неестественно голубого цвета. «Голубой ангел. Со вкусом моря», – невозмутимо пояснила мне продавщица. Море этим летом мне явно не светило, зато спортивные упражнения, шоколадки и мороженое отлично помогали справляться с перманентным стрессом, в котором мы все пребывали.

Город продолжал жить своей скрытой жизнью. Исправно работали коммунальщики, независимо от того, были обстрелы или нет. Как по часам вывозили мусор. Подстригали и поливали газоны. Временами работа коммунальных служб напоминала маниакальный женский психоз, когда в состоянии крайнего стресса женщина начинает вычищать свою квартиру до блеска. Что-то было в этом жуткое: пустой город с идеально чистыми улицами, идеально подстриженными газонами и идеально обработанными клумбами.

Выходить в «большой город» мне не хотелось, там то и дело попадались «эти» в камуфляже с полосатыми ленточками, автоматами и в резиновых тапках.

Периодически я все же делала вылазки. Как минимум, мне нужно было проведывать свою тяжело больную тетю. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Но город сильно изменился. Как всегда чистый, ухоженный, тем не менее, он стал другим. Заколоченные витрины, отсутствие прохожих на улицах, пустые дороги, неработающие многочисленные кафешки. На месте рекламных баннеров теперь висели плакаты, призывающие бороться с хунтой и фашизмом и вступать в армию новоявленной «Донецкой республики».

Мое бурное воображение почему-то постоянно переносило меня в Женеву времен Кальвина, когда некогда веселый и радостный город превратился в город-монастырь. Но встречающиеся на каждом углу баннеры с изображением чапаевской конницы, борющейся с фашистами, с маниакальной настойчивостью напоминали о том, что я не в шестнадцатом веке и совсем не в Женеве.

Донецк своими вымершими и безлюдными улицами больше походил на Припять после Чернобыля. Правда, из всех щелей вылезли бомжи, заменив собой прекрасных девушек Донецка. У них я пользовалась популярностью. Постоянно слышала комплименты в свой адрес. Но даже такое повышенное мужское внимание не заставило меня снять любимые подранные шорты, майку и экотапки. Иногда в моей голове появлялась мысль: «А может, они меня просто принимают за свою?» Но одеваться, наряжаться – абсолютно не хотелось, эта составляющая жизни ушла куда-то на задний план.

Милиции в городе не было давно. После расстрела поста ГАИ гаишники исчезли из города. По дорогам периодически проезжали одинокие троллейбусы, в которых перемещались немногочисленные пассажиры исключительно преклонного возраста.

«Отсутствие пробок на улицах – это главное достижение республики», – была такая местная шутка. Машин на дорогах не было видно вообще. Лишь изредка встречалась какая-то убитая «шестерка», теперь на таких марках ездили жители города. Привычные для Донецка «порши», «мерсы», «ауди» остались в мирной жизни.

«Поверка на дорогах». В «мерседесе» люди с георгиевскими ленточками

Одной из достопримечательностей мирного Донецка был «хаммер», выкрашенный в ярко-розовый цвет, который обычно ассоциируется с куклами Барби. В прежней жизни этот розовый «хаммер» отлично вписывался в традиции золотисто-серебристой донецкой моды, можно даже сказать, был одной из визитных карточек Донецка. История приключений этого «хаммера» очень символична. Принадлежал он одной прекрасной леди, была она то ли женой, то ли дочкой какого-то губернского начальника, возможно, даже статского советника. История про эти подробности умалчивает. Леди часто попадала в местные светские хроники за езду на красный свет. Жила она радостно и припеваючи, ни о чем не думая, как и все люди в благополучном и сытом губернском городе в то золотое время, когда город входил в состав тридевятого царства, тридесятого государства. Жители даже гордились розовым «хаммером» – как символом их сытой, благополучной и ни к чему не обязывающей жизни. Но в город нежданно-негаданно пришли «мальчиши-плохиши» из соседнего братского королевства. И стали забирать «мальчиши-плохиши» дома и машины у жителей сытого и благополучного губернского города. И у прекрасной леди отобрали ее розовый «хаммер». А затем перекрасили веником в цвета «камуфляжа», согласно моде братского королевства. И теперь этот перекрашенный веником «хаммер» превратился в новый символ губернского города, города, в котором стали жить припеваючи только «мальчиши-плохиши».

Угнан «мальчишами-плохишами» был, конечно, не только розовый «хаммер». Если этим летом по Донецку ехал «крутой» автомобиль, значит, машина была экспроприирована новыми «хозяевами жизни». Довольно часто автомобили исчезали вместе с их законными владельцами. «Разыскивается! Уехал и не вернулся…» – то и дело встречались в интернете объявления.

Номера на угнанных машинах обычно заклеивались словом «Новороссия». Я помню, к одному из супермаркетов около моего дома подъехало семейство с георгиевскими ленточками на большом золотистом Hyundai с номерами «Новороссия». На нем футболка, заправленная в спортивные штаны, неизменная ленточка, классические черные туфли, бейсболка и автомат. Она вся из себя нарядная, и дочка с бантом. Они припарковались, гордо вышли. Я себе представила картину. Приходит «мальчиш» домой, показывает ключи от машины и говорит: «Дорогая, у нас новая машина, отжал».

Распродажа в брендовом магазине

Больше всего меня поражали «их» женщины – женщины в камуфляже, с автоматами и георгиевскими ленточками. Особенно я запомнила одну. Ее даже можно было бы назвать стильной. Худая, высокая, в хороших высоких черных ботинках, стриженная под Энни Леннокс. Блондинка с каким-то неестественно ярко-желтым оттенком волос. И что-то такое было в ее лице. Она одновременно вызывала и отвращение, и жалость. Это и было лицо нашей войны: отталкивающе-истерзанное и очень жестокое.

С «Энни Леннокс» в камуфляже я столкнулась на распродаже перед закрытием на неопределенный срок фирменного магазина Adidas. Эра брендовых магазинов в Донецке заканчивалась, товар продавали по демпинговым ценам. Оставшиеся жители, съехавшиеся со всего города, стояли в очереди перед входом в магазин. Периодически подъезжали люди в камуфляже, проходя вне очереди. Я, как всегда, все узнала позже всех, уже почти все раскупили, да и желания стоять в очереди у меня особо не было. С распродажей кроссовок Adidas заканчивалась не только эра брендовых магазинов, заканчивалась эра прошлой мирной жизни, Донецк все глубже погружался в другую реальность.

 

Праздник «освобождения Новороссии»

Я хорошо помню день, когда в Донецк вошел Гиркин со своей «победоносной армией Новороссии». Помню, как все завороженно следили у экранов мониторов за его маршрутом из Славянска через Краматорск в Донецк. Я почему-то тогда представила черно-белые кадры из старой хроники Второй мировой – немцы стройными рядами на мотоциклах беспрепятственно едут по Европе. Так и на наших глазах одним легким движением руки Донецк превращался в Славянск.

Я хорошо помню, как в Донецк колонной вошли танки с развевающимися российскими флагами и надписями «На Киев» и «На Львов», как с грохотом они прошли мимо одной из самых популярных открытых террас, на которой восседали остатки донецкой модной публики, замершие с открытыми ртами. Это были снова нереальные кадры из нашего военного фильма. Томный летний вечер, застывшие от ужаса дамы с оголенными плечами и коктейлями в руках, и рычаще-грохочущие танки, проезжавшие мимо.

С приходом Гиркина город замер в непонятно-тревожном ожидании, и невероятные истории слышались одна за другой. На своем внутреннем сленге я называла эти истории «ужасами нашего городка». В одну из них я до сих пор не могу поверить, настолько она нереальна и нелогична. Позвонила моя близкая подруга, сбивчиво, дрожащим голосом стала описывать картину, случившуюся на ее глазах: «На набережной на детской площадке вооруженные боевики положили всех – и женщин, и детей – лицом на пол… Что хотели – неясно, что-то искали… За одну минуту вся набережная опустела».

Позвонила другая подруга, перепуганный голос: «Иду домой, мимо проезжает джип, автоматы со всех окон и стреляют!!! Хаотично! А по проспекту Мира идут танки в сторону центра».

Весь вечер, судя по звуку, где-то совсем рядом с моим домом раздавались автоматные очереди, мне очень хотелось выйти на балкон, выглянуть и посмотреть, что там происходит, но здравый смысл подсказывал, что этого делать не нужно.

Когда стрельба за окном наконец утихла, я долго не могла уснуть, лежала и думала: «Вначале одному психически нездоровому человеку пришла в голову идея стать императором. Потом другому психически нездоровому человеку пришла в голову идея придумать страну „Новороссию“. Потом третий психически нездоровый человек решил почувствовать себя великим военачальником – Стрелком. И ты тут, такой маленький и несчастный, лежишь и думаешь: почему все эти дядьки решили самоутверждаться именно на твоей судьбе?» Ответ, понятно, я на все эти вопросы так найти и не смогла.

А утром меня разбудил крик молочницы за окном: «Молоко!!» Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась.

По дороге в магазин на улице, ведущей к нашему дому, я нашла целую пулю, видимо, она осталась после ночных автоматных стрельбищ. С тех пор стала носить ее в кармане любимых подранных шорт в качестве талисмана. Так все лето с пулей и проходила.

На следующий день после вхождения войск «победоносной армии» я сделала разведочную вылазку в город. Донецк окончательно вымер, на улицах совсем не было прохожих, лишь стаями бродили люди в камуфляже с автоматами, видно было, что Донецк им нравился больше, чем Славянск. На площади Ленина кучка недоумков приветствовала «освободителей» и праздновала «день освобождения Новороссии».

Предусмотрительное донецкое городское руководство за несколько дней до прихода Гиркина демонтировало со здания мэрии последнюю украинскую символику. Объяснили это реставрационными работами.

Последний украинский флаг долго держался на одном из балконов жилого дома, прямо перед ОГА, давно захваченной «орками». Я не знаю, кто жил в этой квартире, на балконе которой гордо развевался украинский флаг, но эти люди – настоящие герои.

С приходом Гиркина стало окончательно понятно: я живу в оккупированном городе. Все вроде бы по-прежнему. Но это уже не твой город, ты здесь не хозяин, этот город уже тебе не принадлежит. Твоей оставалась одна надежда.

С осознанием факта, что город оккупирован, я поняла, что прошла все стадии взаимодействия с «субкультурой ДНР», так я «этих» называла на своем внутреннем сленге. Вначале я их боялась, когда «орки» с триколорами бегали по городу каждые выходные и захватывали все, что могли захватить. Когда стало понятно, что шоу затягивается, на смену страху и презрительно-нервному смеху пришло отчаяние. Потом наступил период ненависти. Искренне чистой и прекрасной ненависти. Затем снова вернулся удушливый страх вперемешку с ненавистью, когда по городу стали ездить БТР с чеченскими «братьями». С первыми нашими самолетами – появилась надежда на скорое спасение. Но очень скоро на смену надежде вернулось отчаяние, потому что снова стало понятно, что долгожданное спасение затягивается. А с приходом Гиркина я достигла наконец состояния практически дзен-буддийского спокойствия: я жила на оккупированной территории.

После «дня освобождения Новороссии» выехали почти все до последнего державшиеся жители города. Остались в основном только немощные и старики.

Я хорошо запомнила одного соседа из соседнего подъезда. Это был высокий худощавый интеллигентного вида старик, с высоким лбом, седыми, зачесанными назад волосами. Каждый день в одно и то же время он очень медленно прогуливался по нашему опустевшему двору. Видно было, что у него есть годами сложившийся распорядок дня, которого он старался придерживаться. Он мне очень напоминал отца, который также в последние годы любил гулять перед нашим домом. На длительные прогулки у него просто не было сил.

Как и этот старик, практически пустой город старался придерживаться расписания. Один раз я ехала маршруткой, которые ходили редко, но регулярно, к своей тяжелобольной тете. Водитель оказался явным сторонником новоявленной республики, над его головой развевалась жуткая полосатая ленточка, а из динамика звучало местное радио. Тихий вкрадчивый голос призывал вступать в доблестную армию Новороссии. Голос вещал о том, как победоносная армия Гиркина гордо покинула Славянск и гордо вошла в Донецк, как ей не смогли преградить путь негры на польских танках. Почему негры? Потому что всех украинских патриотов «победоносная армия» уже победоносно перебила, а боевую украинскую технику уничтожила, и, кроме наемников-негров на польских танках, воевать с украинской стороны больше некому. Текст я передаю практически дословно. Вечером я, давясь от смеха, рассказываю по телефону маме, которая перебывает на даче, о «победоносной армии» и неграх на польских танках. А мама мне говорит: «Ты зря смеешься, сегодня бабки в магазине рассказывали об этих неграх». А дача наша была уже на украинской территории, где тоже не транслировался ни один украинский канал, а вещало только российское телевидение.

Прогулка – «праздник освобождения Новороссии»

Прогулка – «праздник освобождения Новороссии»

Из украинских каналов дольше всех продержалось в Донецке Radio ROKS. Для меня они были просто голосом Украины. Каждое утро я с нетерпением ждала встречи с ведущими утреннего шоу Radio ROKS Соней Сотник и Сергеем Кузиным. Приемник у меня стоял на кухне. Они мне составляли компанию за завтраком. Как-то раз, я уже не помню, в каком контексте, кто-то из них сказал: «Жаль, нас не слышат в Донецке». Я чуть не закричала в ответ: «Слышат, слышат». А одним утром я включила радио по привычке, перед тем как сварить себе кофе, а в ответ из приемника раздалась тишина. Их вещание тоже прекратили, а на этих волнах стало транслироваться через несколько дней радио Relax. Остаток лета я прожила под радио Relax, тоскливые мелодии которого очень гармонично сочетались со взрывами за окном.

Как-то я решила выпить кофе и через Facebook выяснила, что пара точек в городе таки работают. Среди прочих, к моему большому удивлению, работала и «Львівська майстерня шоколаду». Кафе было открыто, но посетителей не было, как и прохожих на улицах города. Все остальное, как всегда: белые кружевные скатерти, вкусный шоколад, вежливый украиноязычный персонал. На доске с меню кто-то написал: «Усе буде добре». Как тогда мы все надеялись, что «Усе буде добре!!!»

Проблемы стали подбираться незаметно. Закончилось мороженое типа Baskin-Robbins со вкусом моря, закончились шоколадки Roshen, полки магазинов пустели на глазах.

Обстрелы увеличивались. Я бы даже сказала, это были не обстрелы, а расстрелы. Безоружные жилые кварталы просто расстреливали. Никто не мог сказать, чья сегодня очередь, кто сегодня окажется под огнем. По вечерам все слушали взрывы, определяя район и сверяя его с данными из интернета.

Неожиданно для себя после многолетнего воздержания я стала употреблять спиртное. Как-то во время очередного и затянувшегося обстрела я поняла: «Надо срочно выпить!» Я нашла у себя в холодильнике вино для соусов в пол-литровой баночке с закручивающейся крышечкой, достала красивый бокал, спрятанную на черный день шоколадку Roshen. Вино было кислым, гадким и дешевым, как и положено вину для соусов, но мне сразу стало легче.

Я жила в стратегическом районе теперь уже не работавшего железнодорожного вокзала. После очередного жесткого обстрела закрыли один из супермаркетов моего «бермудского треугольника». Снаряд попал в заправку напротив. После другого обстрела закрыли спортклуб. Снаряд попал в крышу. По счастливой случайности никто не погиб.

Я хорошо запомнила одно утро. Проснулась от сильного взрыва, по звуку – где-то очень близко. Смотрю вниз – мимо моего балкона бегут люди. Я никогда не забуду эти ощущения: ты почти «неглиже», сонный, у себя на балконе, рядом взрываются снаряды – а ты практически в одних трусах и не можешь сообразить, где твои вещи. С тех пор я стала ложиться спать так, чтобы в любой момент иметь возможность вскочить и бежать. На местном лексиконе это называлось «пижама для выхода в свет».

Обстановка накалялась. Мало кто из моих знакомых понимал, почему я не уезжаю. Но больше всего меня бесил вопрос: «Кто стрелял?».

Тем летом людей за пределами Донецка я разделила на три категории. Первые говорили мне: «Что ты там сидишь, тебе что, жизнь надоела, уезжай куда-нибудь». Вторые говорили: «Приезжай к нам, в Донецке опасно». А третьих я называла на своем внутреннем сленге – «особо любознательные». Они засыпали меня вопросами: «А кто стрелял, а откуда, а знаешь, что вчера было в Горловке, ее с землей сравняли, я по новостям видел». Как меня бесили эти люди и этот их вечный вопрос: «Кто стрелял?».

На войне стреляют все, все стороны конфликта. Это факт, который нужно признать. Центр города обстреливали «эти» с ленточками, это тоже факт, который не замечать невозможно. Да и во время обстрела, честно говоря, абсолютно все равно, откуда к тебе летит снаряд.

Почему-то я очень хорошо запомнила день, когда обстреляли один из центральных жилых элитных районов – Европейский. Этот день назвали «наше 11 сентября». Фотографии обстрела высотных красивых домов действительно чем-то напоминали фотографии крушения башен-близнецов в Нью-Йорке. В тот день был полностью уничтожен магазин «Купеческий» – один из элитных продуктовых магазинов Донецка. Прекрасные золотисто-серебристые донецкие девушки в мирной жизни возили там за собой корзинки на колесиках с одним йогуртом, томно покачивая бедрами на пятнадцатисантиметровых шпильках. В военной реальности от элитного магазина остались только осколки бетона.

В топе моих «любимых» вопросов был еще вопрос о бомбежках фосфорными бомбами. Как я его ненавидела. Пост в Facebook’e об этих бомбах был у меня практически перманентным. «Я в Донецке, в трезвом уме и здравом рассудке. Самолетов нет, фосфорных бомб тоже. Не смотрите российские новости».

Помню, я вначале пыталась вести какую-то разъяснительную работу, кому-то что-то доказывать. Писала большие объяснительные посты своим московским друзьям. А потом поняла – все это бесполезно. Каждый человек выбирает ту часть реальности, которая ему близка, и видит только то, что он хочет видеть. Когда человек, живя в Донецке, смотрит на миномет с российским флагом под своими окнами и говорит, что «он нас защищает», объяснять что-то уже не имеет смысла.

Мирная жизнь все дальше уходила в прошлое. Война проступала отовсюду, даже в режиме дня. Если меня когда-нибудь спросят, чем военный город отличается от мирного, я скажу не задумываясь: наличием комендантского часа и тишиной. Тоскливо-звенящей военной тишиной вымершего города без автомобильных сирен, привычного городского гула, без детских голосов. Звенящей тишиной города-призрака, особенно ощутимой после длительных артиллерийских обстрелов.

Из-за комендантского часа целое лето я была лишена ежевечернего променада. Я сама удивляюсь, как это вынесла, учитывая мою страсть к долгим пешим прогулкам, особенно вечерним. К ним меня приучил еще папа в детстве. У него была традиция – вечерний моцион перед сном. И он часто в детстве брал меня с собой.

Удивительно, но человек может привыкнуть ко всему. Тем летом гулять мне не хотелось совсем. И это мне не казалось чем-то из ряда вон выходящим.

Очень редко, перед самым началом комендантского часа, я выходила подышать свежим воздухом и немного пройтись по улице Артема. Рядом с моим домом находился городской пруд, в котором как-то уж очень мирно и размеренно плавали утки, вдали, на другом берегу, традиционно дымилось какое-то неизвестное мне здание, мимо проезжали «броневички» с военными, они направлялись в сторону не работающего железнодорожного вокзала. Созерцая эти «броневички», я каждый раз с напрасной надеждой мечтала о том, что, может, они уезжают навсегда из нашего города.

Изредка уже поздним вечером, после начала комендантского часа, я спускалась в наш двор между четырьмя большими многоподъездными девятиэтажными домами. Я жила в классическом спальном районе. Если светилось окон десять – это было хорошо. Наш двор, как и город, был практически пуст.

Недалеко от моего дома на рекламном щите рядом с закрытым после обстрела супермаркетом я наткнулась на самодельный плакат, распечатанный кем-то на стандартном листе А4. «Дончанин, не стоит бояться быть сильнее…». Каждый, из оставшихся в городе, понимал этот текст по-своему. И те, кто ждал украинскую армию, и те, кто хотел, чтобы она никогда не пришла. Всем одинаково было непросто.

Обстрелы не уменьшались. К ним я уже даже стала привыкать. Помню, как-то рано утром за окном непрерывно «бахали», я лежала и сквозь сон думала: «Когда же вы уже замолчите?» И вдруг неожиданно наступила тишина, гробовая тишина. Я лежала, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить это шаткое безмолвное равновесие Вселенной.

В те дни я много раз пыталась осмыслить, что такое война. Человек очень быстро ко всему привыкает – к пустым улицам, заколоченным витринам, к автоматным очередям и взрывам за окном. Привыкает к людям в камуфляже с автоматами на бульваре Пушкина вместо мамочек с колясками. Привыкает к комендантскому часу и отсутствию вечерних прогулок. Тебе просто не хочется выходить из дому.

Я снова стала заниматься йогой. Отзвуки дальних взрывов во время медитации уже не казались чем-то пугающим. Я в этом жила. Непрерывные «бахи», стрельба, комендантский час стали просто частью моей жизни. Жизнь стала только очень хреновой. Война так и осталась для меня неким большим, трудно осязаемым понятием.

Постепенно вся моя жизнь переместилась на пол, где я провела остаток лета. Там было безопаснее всего. На моем внутреннем сленге это называлось – «здоровая половая жизнь». Я сидела на своем белом ковре и работала. Точнее, пыталась работать. Мозги собрать в кучу было все сложнее.

Общение стало исключительно виртуальным. Интернет, к счастью, не пропал. В тот период в мою жизнь вошло большое количество новых замечательных людей. Со многими из них я сохранила и в реальной жизни хорошие человеческие отношения.

Мы все верили в «нашу» победу, ждали «своих». Строили планы будущей мирной жизни, как накроем большой стол на площади, когда все закончится. Все вместе подбирали мне желто-голубой наряд, в котором я буду встречать Яроша. Ярош, как настоящий принц из сказки, должен был приехать на белом «бэтээре» и спасти меня из заточения. Обсуждали макет памятника донецким коммунальщикам, мечтали, как после войны поедем снимать стресс в Вену – смотреть картины Густава Климта и есть знаменитые венские штрудели.

Я на всю жизнь запомню свой виртуальный день рождения в оккупированном Донецке.

Именинный тортик я купила в кулинарии супермаркета. Они пекли торты сами, и можно было покупать на развес. Говорю продавщице: «Спасибо, что печете», – она мне: «Спасибо, что покупаете».

Покупателей в супермаркете практически не было. Периодически заходили «эти» в камуфляже с автоматами и в желтых очках. Автоматы они складывали в продуктовые тележки. Так и стояли вместе в очереди к кассе. Я со своим именинным тортиком, и они в желтых очках с автоматами в тележках.

Тортик я слопала перед монитором, принимая бесконечные виртуальные поздравления. Будучи одна в городе в то жаркое и самое странное в моей жизни лето 2014 года, я ни на минуту не чувствовала себя одинокой. Со мной постоянно кто-то был в интернете. Если я не выходила на связь, мои виртуальные друзья начинали бить тревогу.

Этот период в оккупированном Донецке был одним из самых эмоционально насыщенных периодов в моей жизни, и, наверное, это был самый мощный экзистенциальный опыт, который мне довелось пережить когда-либо. Я ни разу, ни одной минуты, не засомневалась в своем решении остаться в Донецке и ждать «своих».

В моей памяти город так и остался именно таким, как тем странным летом 2014-го: неживым, пустынным, девственно чистым, с одинокими троллейбусами и стерильно обработанными цветущими клумбами. Он был как идеальный город-форма Платона. И я с ужасом думаю, что когда-то мне придется туда вернуться и столкнуться с его уже другой реальностью. И тогда, как в мифе об Орфее и Эвридике, со мной случится то, что и случилось с Орфеем: город, который я любила, исчезнет, и исчезнет навсегда…

К концу лета военная реальность стала проступать все отчетливее. Начались перебои со светом, снарядами был поврежден городской водопровод. Техническую воду большими машинами привозили под наш дом из Кальмиуса (в Донецке протекает такая река). Оставшиеся старички и старушки нашего двора носили оттуда ведрами воду к себе в квартиры.

Я все больше превращалась в человека войны: я уже знала примерное расписание обстрелов. Оказывается, у всех есть свой график работы. По звуку могла отличить прилет снаряда от звука выстрела, миномет – от «Града». Я становилась частью войны, а война – частью меня. А у войны – свои законы, и каждому, зашедшему на ее территорию, предначертано пройти посвящение, инициацию – соприкосновение со смертью.

Пришла очередь и моя.

 

Последнее лето детства

Война и смерть всегда идут рядом. Смерть – это неотъемлемая и самая страшная часть войны, и мало кто, зайдя на территорию войны, может избежать встречи с ней.

В моем доме хоронили женщину. Она погибла во время обстрела центрального корпуса Донецкого технического университета. Я была ребенком Донецкого политеха в прямом смысле этого слова. Всю свою жизнь в нем проработали мои родители. Я выросла в профессорско-преподавательской среде. Мои родители и их окружение были типичными шестидесятниками – альпинистами, кавээнщиками. Я с детства помню их «капустники», праздники, поездки на реку Северский Донец с палатками.

Я родилась в общежитии для молодых преподавателей. Затем весь преподавательский этаж переселили в дом моего детства, в котором до поздней старости дружили все: и взрослые, и дети. В нашем доме никогда не закрывались входные двери, ключи оставлялись под ковриком. Родители нас, детей, по очереди забирали вначале из детского сада, потом из школы. Накормить тебя могли в любой квартире.

Я тоже закончила политехнический. Квартиру, в которой я теперь жила, папе дали уже позднее за его заслуги перед университетом. Так или иначе вся жизнь моей семьи, и моя в том числе, вращалась вокруг Донецкого политеха.

На первом этаже центрального корпуса на стене висят портреты профессоров, внесших значительный вклад в развитие университета. После папиной смерти мы с мамой оказались там по своим делам. Мама посмотрела на пустующее место и сказала: «Это место для портрета папы». Папа был тоже профессором Донецкого политехнического.

Не прошло и несколько месяцев, как вместо папиного портрета на стене университета я смотрела репортаж LifeNews об обстреле центрального корпуса. Бравый мальчик лет двадцати в каске показывал на лужи крови на асфальте перед зданием университета и говорил о погибших. Для местных жителей LifeNews всегда был вестником смерти. Если появилось российское телевидение – значит, надо было ждать беды и поскорее покидать эту территорию. В ходе обстрела, о котором рассказывал по LifeNews бравый мальчик в каске, и погибла моя соседка. Это была первая реальная смерть, с которой я столкнулась.

Далее события разворачивались уже по своим законам, по законам войны.

Как-то под вечер (еще было достаточно светло) я вышла на балкон. Внизу слышался какой-то шум, сквозь листву я увидела «пушку» на грузовой машине, к которой был прикреплен российский триколор. «Пушка» была каким-то артиллерийским орудием, в которых я плохо разбираюсь. Грузовик с «пушкой» припарковали люди в камуфляже между гаражами прямо под моим балконом.

Не на шутку испугавшись, я приняла решение срочно перебираться в мамину квартиру, помня учение Станиславского: «Если на стене висит ружье, то оно должно выстрелить». Я действительно испугалась. Быстро сделав пост в Facebook’e, схватив паспорт, выбежала на улицу. Так быстро я давно не бегала, на ходу останавливая троллейбус, как обычно ловят такси, поскольку до начала комендантского часа оставалась совсем немного времени.

Пока я бежала быстрее троллейбуса, стараясь успеть добраться в мамину квартиру к нужному времени, мой пост в Facebook’e «расшарили». В тот день я узнала, как тяжело бремя славы. Меня обвиняли во всех смертных грехах, причем обвиняли все: и любители «Новороссии», и наши украинские диванные патриоты. Первые – во лжи: «нет никаких „пушек“ с российскими триколорами». Наши диванные патриоты – в безответности и паразитизме: почему я не вызвала огонь на себя и не уничтожила врагов месте со своим домом. Я отбивалась, как могла, от всех ровно половину ночи.

Утром мне неожиданно в голову пришла здравая мысль, что лучше не возвращаться к себе и от греха подальше уехать к маме на дачу. К тому же у мамы на следующий день был день рождения. Да и обстановка уж очень накалилась, взрывы практически не прекращались, постоянные перебои со светом и водой. Я вызвала такси (больше ничем уехать было нельзя) и за страшные деньги отправилась на дачу.

Интуиция меня не подвела: на следующий день после моего отъезда был сильный обстрел района, в котором я жила, попали в соседний дом, погиб мужчина. Станиславский оказался, как всегда, прав – «ружье» таки выстрелило.

Уезжая, я была искренне уверена, что вернусь через неделю в освобожденный Донецк. Мне казалось, что все шло к этому. «Правый сектор» уже укрепился в Песках. Защитники Донецкого аэропорта стойко держали оборону. Говорили, что по городу работают наши разведывательные отряды. Но судьба распорядилась иначе: я вернулась в свою квартиру только для того, чтобы забрать вещи и уехать на очень, очень долго.

Я отправилась к маме на дачу. В моей жизни начались удивительные последние каникулы детства. Дача была на украинской территории. К маме ранее уже приехала передохнуть от взрывов папина коллега и ученица. Мы жили дружным женским коллективом, с книжечками валяясь в шезлонгах в папином яблочном саду. Соседи нас снабжали парным молоком, мама пекла свои знаменитые пироги с яблоками.

Дача была для меня всегда местом полного безмятежного счастья. Все мои проблемы оставались за ее калиткой. Это было, безусловно, детище моих родителей. Я там только занималась декором домика – красила стулья и стены в разнообразные цвета. Нашу дачу мы в шутку называли, «зеленым экотуризмом». Домик был совсем простой, маленький и совсем не походил на современные традиционные дачные постройки, но в нем имелось все необходимое, даже две «русские» печки, отапливаемые углем, в спальне и на кухне. Домик построил отец, у него были золотые руки, начинал еще во времена перестройки, когда с материалами было совсем плохо. Папа собирал деревянные ящики на рынке и из них делал облицовку домика. Как-то его забрали даже в милицию с этими ящиками. «Профессор Донецкого политехнического университета», – представился отец, и его отпустили.

Папа всегда мечтал о большом саде и пасеке. Яблоки, березы, дубы, туи, ели и можжевельники были высажены его заботливыми руками. «Сад Клода Моне» – так он шутя называл свое детище. А местные селяне именовали нашу дачу «сад профессора».

Мама обожала цветы. С ранней весны до поздней осени сад был полон ими. Нарциссы и тюльпаны сменяли пионы, ромашки, лилии, ирисы, розы, георгины и астры. Территория была большая. У нас не было асфальтированных дорожек – сад, зеленые газоны и цветы.

Когда приезжали гости, мы выносили еще оставшийся от бабушки старый круглый стол в сад, и наша дача превращалась в настоящее французское шато: круглый стол в яблочном саду, мамины цветы в вазе, вино, переливающееся на солнце в разноцветных бокалах.

Я очень любила эти бокалы – салатовые, желтоватые, какие-то непонятно фиолетово-«бурчачные», на ножке и без ножки. Они тоже перешли нам в наследство от бабушки. Одни из них пережили прошлую войну, другие были послевоенные. Как-то подруга даже спросила: «Зачем вы их держите на даче, они же уже почти антиквариат?» Но дача в нашей семье святое, и семейные обеды – святое, и эти бокалы были частью ритуала. С ними обедали еще у бабушки. А потом на даче. Помню, как после того, как продали бабушкину квартиру, привезли их в старой алюминиевой выварке с крышкой, кто-то обернул их в пожелтевшие страницы из старых журналов «Огонек». У бабушки была целая кладовка со старыми журналами. На даче бокалы разместили в подвесном шкафчике на стене вместе с любимыми бабушкиными подстаканниками. И мама и бабушка очень любили пить чай из стаканов с подстаканниками. Шкафчик сделал еще в советское время папа сам. У моих родителей всегда были сложные отношения с советской мебельной эстетикой.

По вечерам мы доставали старинный самовар на углях, разжигали костер в чугунном мангале, смотрели на огонь и пили чай.

С приездом на дачу тем самым странным летом в моей жизни я с радостью окунулась в атмосферу семейного уюта и словно почувствовала себя маленькой девочкой, отдыхающей с мамой на летних каникулах. После постоянных ночных обстрелов Донецка я наконец смогла выдохнуть. Взрывы на даче тоже были слышны. Но это было где-то далеко.

Рядом с нами стояли украинские военные. Они приезжали в нашу деревню за продуктами и не только на какой-то развалюхе с огромным украинским флагом. Красивые, загорелые, в банданах и широкополых шляпах а-ля пустыня Сахара. «Берегите себя», – как-то при встрече сказала я им. «А вы себя», – ответили они.

Спокойствием я наслаждалась недолго. Наступило 24 августа, российские войска захватили Новоазовск, и линия фронта сместилась прямо к нашей деревне. Шли тяжелые бои под Еленовкой и Марьинкой. Раскатистые взрывы слышались где-то совсем рядом.

Бой под Еленовкой

Теперь во время велосипедных прогулок я наблюдала дым над Еленовкой, недалеко от нас. Однажды, катаясь на велосипеде, я попала на перекличку «Градов». Стояла посередине поля, прямо как в песне «Вышел в степь донецкую…». Происходило все так далеко от меня, что слышала только слабые отголоски взрывов. Зато визуальная картинка впечатляла. С одной стороны горизонта вылетали белые ракеты – и противоположная сторона становилась черной. Потом все повторялось, только в обратном направлении. Я посередине поля, над головой пролетают ракеты, вокруг только что убранное золотое поле пшеницы. Все происходящее больше напоминало кадры из фильма о войне, чем реальность.

Приближалось первое сентября, мы решили возвращаться в Донецк. Уезжать не хотелось. Погода была чудесная. Никто особо не понимал, что делать дальше. Мы растягивали удовольствие последних летних дачных дней перед Донецком, наслаждаясь каждым моментом.

Этот день я запомню на всю жизнь. Были сумерки, садилось солнце, вокруг стояла просто звенящая деревенская тишина. Я только пришла из магазина, перед нашим двором в своем огороде копалась соседка со своими дочками. Классический мирный сельский пейзаж в лучах заходящего солнца.

Из кухни доносился запах маминого яблочного пирога. Я пришла и плюхнулась в шезлонг: наконец-то после жаркого дня наступила легкая прохлада. Я полулежала в шезлонге и смотрела в голубое небо сквозь ветви папиного яблочного сада. Неожиданно эту звенящую тишину нарушают звуки, я слышу свист, и прямо над моей головой пролетает какое-то серое облако. Потом раздается взрыв. Дальше я помню плохо. Я хватаю маму, тяну ее к речке, на край нашего участка. Речка давно обмелела и превратилась в овраг. «Как в окопе», – сказала мама. Потом еще взрыв, еще. И наконец тишина.

Я осторожно вышла за ворота. Один снаряд приземлился практически перед самым входом на дачу. Второй – чуть дальше. Основной удар взрывной волны взял на себя папин сад. Папа и сейчас защитил нас, теперь уже своим садом. От деревьев у забора остались одни стволы – ни веток, ни листьев. Мне навстречу шел сосед. «Юлю убили», – сказал он. «Кого убили?» – не поняла я. «Дочь мою убили», – стал он кричать. Это была одна из девочек, мимо которых я прошла за несколько минут до обстрела. Ее убило осколком.

Стали сходиться люди. Я как сейчас вижу эту картину. Деревья без листьев, люди и тело, покрытое белой простыней.

Мы ночевали у соседей. Наш домик остался цел, но вылетели все стекла. Шкафчик с моими любимыми бокалами упал со стены, и бокалы все разбились. Как мне потом сказала одна умная женщина: «Хорошо, что забрали только бокалами»…

Друзья помогли найти мне машину. Утром она забрала нас, и мы вернулись в Донецк. Вез нас бодрый и разговорчивый дядька-сталкер. Он дрейфовал по линии фронта и работал перевозчиком. Дядька знал и видел много, нехорошими словами крыл всех: и «этих» с ленточками, и наши добровольческие батальоны. Единственные, о ком он отзывался с уважением, это парни, мобилизованные в ВСУ. Дядька скоро собирался уезжать в Россию, ему там предложили работу.

Донецк сильно изменился за неделю моего отсутствия. Стало больше военной техники на улицах, город наполнился российскими военными. Я давно научилась отличать наметанным женским взглядом профессиональных военных от доморощенных сутулых ополченцев в тапках на носки. Профессионалов легко было отличить по военной выправке и обуви. На смену людям в камуфляже и резиновых тапках с носками пришли люди в военных берцах. Они теперь стояли на блокпостах. Вели себя эти люди сдержанно и по-военному сухо.

Идя знакомыми с детства улицами к маме, я хотела по привычке срезать угол, я так ходила еще в школу и после никогда изменяла этому маршруту, а в тот день наткнулась на какие-то военные сооружения, баррикады из мешков с песком, проход был закрыт, а вокруг было много военных. И мне вспомнился Мандельштам:

После Новоазовска стало понятно, что ждать освобождения бесполезно. Я приняла решение уехать. За окном непрерывно слышались взрывы. Я нервно собиралась, просто кидая какие-то вещи в чемодан, не понимая, на сколько я уезжаю, куда и зачем.

Донецк провожал меня сурово, как и положено военному городу – без воды (снова повредили насосные), проверкой документов у шофера моего такси, а из района аэропорта доносились непрерывные «бахи».

Наш маленький автобус совсем не был похож на автобус для переселенцев. Мой нежно-голубой любимый чемодан Marks & Spencer для летних поездок нелепо выделялся на фоне клетчатых огромных сумок, которые забили собой весь проход вплоть до потолка. Автобус оказался интернациональным по составу – со своего заднего сиденья я видела черные головы двух африканских студентов, каким-то чудом оказавшихся в этих краях, возможно, это были студенты одного из донецких вузов, чуть дальше в салоне виднелся затылок человека в кипе. Кроме них и водителя, мужчин в нашем полностью забитом автобусе больше не было. Практически одни женщины.

Все эти клетчатые сумки до потолка, африканцы, человек в кипе, женские крики, изредка раздававшийся детский визг в очередной раз больше напоминали съемки голливудского боевика где-то в сердце Африки, чем реальную жизнь. Не хватало только какой-то козы, морда которой торчала бы из окна, особенно когда мы проезжали мимо скрученных в бараний рог некогда желто-голубых высоковольтных столбов, длинные нити черных проводов от которых лежали на выжженном поле. Рядом со мной сидела сотрудница одного из аграрных холдингов. Она рассказала, что тем летом был выращен самый крупный урожай зерновых за всю историю наблюдений, урожай, который убрать так и не смогли…

Мы ехали мимо черных окон разрушенных домов Марьинки, мимо раскоряченной в ходе боев и хаотично разбросанной среди неубранных полей военной техники, мимо блокпостов с противотанковыми ежами, дзотами и мешками песка. Вдали дымился крупнейший в Европе маслоперерабатывающий гигант Cargill, гордость Донбасса, в него попал снаряд, и Cargill дымился уже которую неделю.

Этой дорогой я много лет ездила на дачу, место моего по-детски безмятежного счастья. Теперь эта дорога связывала мое прошлое и мое будущее. Я тогда еще не понимала, сколько я оставляю в этом городе и сколько всего у меня отобрала эта война.

Мимо нас в сторону Днепропетровска пролетали с включенными мигалками и сиреной на полной скорости санитарные машины, навстречу шли автобусы с нашими солдатами. Армейские автобусы по внешнему виду больше напоминали наш полуразбитый сельский автобусик, которым мы обычно ездили на дачу.

Ощущение полного апокалипсиса меня не покидало.

Я пыталась себя убедить, что я не «переселенец», я – путешественник, и Днепр (Днепропетровск) – это всего лишь пункт номер один в плане моего путешествия. План у меня был очень смутный. В Днепре я хотела записать лекцию «Опровергая Дугина». Дугин был идеологом этой новоявленной «Новороссии». Я считала, что каждый должен бороться как может. Стрелять я не умела. Я владела только словом. В Днепре друзья мне вызвались помочь в записи лекции. Что делать дальше, я пока себе плохо представляла.

Я ехала к «своим» и «нашим», и еще не понимала, что самое трудное для меня только начиналось.

 

Столица «Новороссии»

Первые несколько месяцев после отъезда из Донецка прошли у меня достаточно сумбурно. Я металась между городами, смотря правде в глаза, не столько с целью решить какие-то дела, а скорее, чтобы спрятаться от себя. Я реально не очень понимала, что делать дальше. Меня не пугали дороги и новые города, я так жила практически всю свою жизнь. Я упорно не хотела себя признавать «переселенцем». Я решила, что я «путешественник».

Плана у меня особо никакого не было. Я понимала, что без квартиры продолжать жизнь свободного художника мне будет тяжело, значит, нужна работа, а с моими абстрактными философскими дипломами работу мне проще всего будет найти в Киеве, к тому же там были уже кое-какие договоренности, сделанные еще весной. Мои самые ближайшие киевские друзья, у которых я могла остановиться и просуществовать до того момента, как найду работу, находились на Тибете, вне зоны доступа. Больше мне остановиться было не у кого. И моя ближайшая задача состояла в том, чтобы перекантоваться где-то до того момента, пока они со своей Шамбалы не спустятся на грешную землю.

Поэтому я с великой радостью воспользовалась предложением друзей помочь мне записать лекцию в Днепропетровске. У меня там были родственники, и я напросилась к ним пожить.

Папа был родом из Днепропетровской области, и через Днепр мы ездили в деревню к бабушке и дедушке. Раньше я была здесь всегда проездом. Мы пересаживались на электричку, добирались до нужной нам станции, а дальше шли пешком вдоль канала Днепр – Донбасс. Приезжали обычно рано утром. Мы только подходили к дому, а бабушка уже стояла у калитки и встречала нас. Она или чувствовала, что мы приедем, или постоянно выглядывала, но ни разу нас не пропустила. Ни бабушки, ни папы уже нет в живых. А я эту картину вижу перед собой как сейчас. Летнее утро, много света, мы садимся завтракать за стол во дворе. Бабушка выносит обожаемые папой пирожки с творогом, как-то по-особому запеченные в домашней сметане. Двор увит виноградом, лучи солнца проходят через листья и подсвечивают виноградные гроздья, дворовой пес радостно виляет нам хвостом. Меня он любил – я его кормила арбузными корками, это было его любимое блюдо.

С приездом в деревню у меня начиналась самая настоящая казацкая вольница с катанием на велосипеде, купанием в канале и полной свободой. Видимо, я ощущала зов предков. Папины далекие прадеды, согласно семейным легендам, были из осевших запорожских казаков.

Бабушка у нас была удивительная – мудрая, все понимающая, очень тактичная, с очень непростой судьбой. Мой прадед, если использовать советскую терминологию, был «кулак». Где-то в степях бывшей Екатеринославской губернии затерялись наши сто гектаров земли с прудом, толокой, на которой когда-то пасся наш небольшой табун лошадей. Когда началась революция, прадед, как умный человек, прекрасно понимавший, что ничего хорошего их не ждет, решил всей семьей эмигрировать в Канаду. Приехали в Одессу, но не успели – последний пароход ушел. Вернулись обратно, и прадеда забрали. Больше его никто не видел. А мою прабабушку с детьми усадили на телеги и отправили в Сибирь. В этот момент на авансцену нашей семейной истории вышел мой дедушка. Он взял бабушку за руку и сказал: «Ця дівчина буде моєю дружиною». Бабушка осталась и оставила с собой своих младших братьев и сестер. И дедушка их всех принял в семью.

Собственно, этими воспоминаниями мои представления о Днепропетровске и заканчивались. С родственниками я практически не общалась, мы жили в разных городах, у нас у всех была своя жизнь. А тут волей судьбы пришлось напроситься к ним в гости.

«Жовто-блакитный» Днепропетровск жил войной. «Жовто-блакитный» в прямом смысле этого слова: все машины с украинскими флажками, практически с каждого балкона свисал украинский флаг. Дом, в котором я остановилась, находился рядом с военным госпиталем. «Скорые» с мигалками и пронзительным звуком непрерывно въезжали в больничный двор. В парке гуляли раненые солдаты, уже идущие на поправку. В городе часто встречались люди в военной форме; к моей великой радости, они были без георгиевских ленточек и без оружия. Я была среди «своих».

Неспешный и старый ретрорайон Днепра, в котором расположен госпиталь, много людей в военной форме, еще по-летнему прекрасные теплые осенние дни с уже желтеющими листьями. Иногда мне казалось, что я в машине времени и сейчас в эвакуации где-то осенью 1943-го на мирной территории воюющей страны. Сейчас сорок третий, но потом будем и сорок пятый. Тогда мне так еще казалось.

Наш зять был волонтером, он поддерживал ребят под Донецким аэропортом, постоянно ездил на линию фронта. Он был человек очень далекий от армии, имел свой бизнес, семью, детей. Но сейчас делал все от него зависящее, чтобы война не пришла в его дом. Все понимали: следующим после Донецка и Луганска будет Днепропетровск.

Спокойный и уравновешенный человек, он мало рассказывал об увиденном. Но иногда даже он не мог скрыть свои эмоции. На меня сильное впечатление произвела одна история.

Это был рассказ наших ребят, освободившихся из плена. Их держали в каком-то донбасском городке в милицейской клетке-обезьяннике. Охраняли их чеченцы и местные «ополченцы». «Ополченцы» тайком делились сигаретами, подсовывали хлеб. Один даже переписал номера телефонов, чтобы позвонить по домам и сказать, что они живы. А чеченцы – назовем их «кадыровцы» – срывали чеку с гранаты и играли ею, будто бы бросая в клетку-обезьянник. «Ополченца», который собирал номера телефонов, повесили в назидание другим. Это была не выдуманная «байка», история эта – лишь часть страшной реальности, в которую мы окунулись все, кто соприкасался с войной.

Живя войной, находясь в постоянном напряжении, Днепропетровск не был унылым и печальным. Город был радостным, светлым, но дыхание войны постоянно чувствовалось во всем: в разговорах людей (кто-то только приехал с фронта, кто-то только уехал на фронт), в постоянных «скорых» с мигалками (все знали – это везут раненых с фронта в военный госпиталь), в многочисленных блокпостах на подъездах к городу.

После пустого Донецка с комендантским часом, с постоянными взрывами – сияющий огнями Днепропетровск с праздно гуляющими парочками, с кафешками, наполненный детскими голосами – казался раем. Я так соскучилась по нормальной мирной жизни – по людям на улице без оружия, по кафе, красивым магазинам, по обычным, пусть даже бесцельным прогулкам по городу. Первые дни я гуляла вечерами чуть ли не до полуночи. Пила кофе, ела пирожные и тупо шаталась по улицам.

Я вспомнила свою старую московскую привычку и облюбовала для работы кафе. Сказать честно, первые дни я больше наслаждалась жизнью, чем работала. Рядом со мной проводили переговоры то сетевые менеджеры, то распорядители свадеб – в этом моем кафе протекала обычная мирная жизнь, о которой я уже стала забывать и в которую заново была рада окунуться.

Я нашла себе пару заветных мест, которые очень полюбила. Днепропетровский «Новый Арбат» – Екатеринославский бульвар, сияющий огнями и дорогими магазинами. Кондитерская Double Decker с огромным окном, шикарным обзором и вкуснейшим какао с зефирками. Но самым любимым местом у меня стало маленькое уличное кафе. Столики стояли прямо между каштанами. Был уже сентябрь, с реки веяло свежестью, на асфальте лежали кое-где желтые листья и глянцевые коричневые каштаны. Между столиками в свете уличного фонаря еврейский скрипач с пейсами в черной шляпе играл на скрипке.

Каштаны в нашей семье считались священным растением. Как-то мне старая цыганка поведала, что для того, чтобы всегда водились деньги, нужно в сумке носить два каштана. Я об этом рассказала папе. С тех пор в ящике папиного стола всегда лежали два каштана. Два папиных каштана я с собой забрала из Донецка. Днепропетровские каштаны я тоже взяла себе на память. Я гладила их глянцевую прохладную поверхность и вспоминала дом. В тот момент я еще не понимала, как надолго я его покинула. Я сидела за столиком в этом уличном кафе, слушала скрипача с пейсами, пила сухое вино и думала: «Вот оно счастье».

По количеству людей в кипах и с пейсами, встречающихся на улицах, я для себя определила Днепр как украинский Тель-Авив. В общем-то в этом ничего удивительного не было. В царской России Екатеринослав входил в состав территорий за чертой оседлости, на которых, согласно указу Екатерины Второй, могли селиться евреи. Одну из этих территорий во времена Екатерины назвали Новороссией. А князь Потемкин даже хотел сделать Екатеринослав ее столицей.

Так по странному стечению обстоятельств я приехала записывать лекцию, опровергающую идеи Новороссии двадцать первого века, фактически в столицу Новороссии восемнадцатого столетия.

Лекция – это была моя идея-фикс. Я не могла молчать, когда мою самую любимую философскую концепцию извратили, перекрутили, а ее идеи в извращенном виде использовали для теоретического обоснования войны. Войны, лишившей меня дома. Я искренне ненавидела псевдофилософа Дугина, идеолога этой новоявленной «Новороссии». Как философ, я считала своим долгом аргументировать его научную несостоятельность.

Лекция давалась мне тяжело, мозги плохо собирались в кучу. Ценой титанических усилий я таки подошла к какому-то финальному результату. Теперь мне нужно было найти помещение для записи. Оператором и режиссером вызвался быть мой друг. Для поиска места для лекции я воспользовалась старым проверенным способом и кинула через Facebook запрос Вселенной. И Вселенная ответила мне в лице моей киевской подруги. Она договорилась с одной из днепропетровских галерей о записи моей лекции.

Друзья – это неотъемлемая и существенная часть моего пути. И если бы не они, я, скорее всего, не справилась бы со всеми своими переселенческими «приключениями». Меня поддерживали живущие в Америке и Израиле, Панаме и Новой Зеландии. Каким-то чудом, какой-то оказией мне передали конверт с деньгами мои московские друзья. Они прислали мне гривны, которые у них остались после поездки в еще украинский Крым. Сумма была совсем небольшая, но я прекрасно понимала, что для семьи со средним достатком и тремя маленькими детьми – любые деньги имели значение. Этот конверт для меня был намного больше, чем просто деньги. И таких историй можно привести немало.

«Друзья, спасибо, что вы есть» – этот пост в Facebook’е у меня появлялся регулярно.

За эти дни я всем сердцем полюбила Днепропетровск, его широкие улицы, его большую воду – могучий Днепр, мне было бесконечно комфортно в этом городе. На мой взгляд, самый красивый украинский выговор именно в Днепропетровске, при условии, что это хороший украинский, а не суржик. В Днепре были, на мой взгляд, также одни из самых красивых мужчин страны. И когда эти прекрасные мужчины начинали говорить своим прекрасным украинским выговором – мое сердце начинало медленно таять. Как все женщины, я любила ушами.

Правда, в Днепропетровске я впервые столкнулась с ситуацией, которая потом будет повторяться с завидной регулярностью. В Днепре очень плохо относились к «донецким». Этот город принял на себя тяготы войны, включая беженцев-переселенцев, к которым я себя не относила ни по каким параметрам.

Я наивно считала, что «жовто-блакитный» нимб украинского патриотизма ярко сияет над моей головой и его не заметить было невозможно. Свойственный мне природный космополитизм под воздействием всех этих наших страшных событий переродился на яростный патриотизм. И я была уверена, что карма «донецких» меня не коснется. Но, к сожалению, я ошиблась. Именно в Днепре я выслушала впервые спич в свой адрес: все зло в стране от донецких, им нельзя ни квартиры сдавать, ни работу давать. Для меня это было шоком, от которого я отходила долго в особенности потому, что выслушала все это от достаточно близкого человека. Но этот разговор все равно не смог повлиять на прекрасные и светлые чувства к этому городу.

Лекцию я записала. Очень узкие круги, в которых я была широко известна, приняли лекцию хорошо. В моем списке друзей в Facebook’е после ее публикации появилось с десяток новых имен. Дело было сделано. Мое пребывание в доме родственников уже затягивалось, у них была своя жизнь, маленькие дети. И я направила свои стопы в Харьков.

Этот город выплыл в моем путешествии случайно. Еще во времена моей активной летней «половой жизни» в оккупированном Донецке через Facebook я познакомилась с одной журналисткой. У нас с ней оказалось довольно много общего (мне так казалось). Она меня пригласила в гости. И я с радостью согласилась. В Харькове я не была ни разу в жизни. Я была открыта ко всему новому, поэтому любое предложение встречала с радостью.

И в Харькове меня неожиданно накрыло. С одной стороны, я была гостьей, с другой – везде меня преследовали рассказы о неблагодарных донецких. Я всеми фибрами своей души не хотела быть причастной ко всему этому. Я до смерти не хотела быть «переселенцем», спать в чужом доме, на чужом диване, слушать чужие истории, жить чужой жизнью. Я не очень понимала свою роль в этой квартире. Мы с хозяйкой не были друзьями. Как выяснилось, в реальной жизни, в отличие от виртуальной, у нас было очень мало точек соприкосновения. Моей хозяйке нужен был слушатель. Не собеседник, а именно слушатель. У нее была довольно-таки насыщенная и интересная жизнь, она много ездила по миру, ей было о чем рассказать. А мне в тот момент хотелось побыть одной и понять, что мне делать дальше. И я стала от нее сбегать. Я не хотела и не хочу показаться неблагодарной, но в тот момент мне не нужны были никакие ее знаки внимания, я хотела одного: спрятаться от всех. Тогда я еще не знала, что такой роскоши у меня не будет еще очень долго.

Почему-то у меня лучше получалось дружить с городами, чем с людьми. Харьков был хорош. Местами он очень похож на Москву, особенно метро, такая мини-копия московского метро. Киевское метро – другое. А харьковское и московское очень похожи, у них даже запах схож.

Но больше всего Харьков напоминал мне Париж, в котором я никогда не была, но всегда хотела. Я так его для себя и определила – украинский Париж. Маленькие кафе с отличным кофе и круассанами, маленькая Эйфелева башня. Харьков был хорош. Но долго от гостеприимной хозяйки и ее длительных бесед я бегать не могла, и нужно было уезжать.

Киевские друзья были по-прежнему вне зоны доступа. Я, как обычно, кинула клич Вселенной о помощи через Facebook. Кто-то вызвался приютить меня. Я купила билеты в Киев. И тут произошло чудо. В этот день мои друзья прилетели из Тибета.

С поезда меня забирали друзья, всю дорогу в нашу деревню я бессильно лежала на заднем сиденье, обняв свой уже давно не голубой чемодан Marks&Spencer для летних поездок. Из багажника джипа доносилось сопение моего главного четвероногого друга. Я снова была среди родных и совсем своих.

До боли знакомые улицы, порция суши, «Сильпо», сухое Чили, красное и белое, дорога в наши Нью-Васюки, родные лица и лучшая собака в мире – здравствуй, любимый Киев!!!

 

Семейные истории

В Киеве я осела не сразу. Я еще немного пометалась между Днепром, Запорожьем и Киевом. То, что я осяду в Киеве, мне было понятно с самого начала. Но мне все время хотелось куда-то сбежать. В первую очередь от самой себя. И я использовала любую возможность, чтобы отправиться в путь.

Осень у меня прошла в разъездах. Помню, как-то стою на вокзале, жду поезд. Настроение на нуле, спина болит, душа болит. Подходит бомжичка и начинает песню: «Я из Луганска». Я поворачиваюсь к ней и очень тихо говорю: «А я из Донецка», – на что она мне: «Дай Бог тебе здоровья», – и отошла.

В память еще врезался разговор, подслушанный в каком-то из рейсовых автобусов во время осенних катаний. За мной сидели два человека. Один из них возвращался после отпуска обратно на войну. Они разговаривали, а я просто слушала. Человек с войны с гордостью сообщил, что купил себе на рынке советское офицерское, еще времен афганской войны, обмундирование, показывал крутые берцы. Купил он все это за свои деньги. Рассказывал о дуэлях «Градов», о зачистках автоматчиками. «И если бы не волонтеры – так с голоду бы умерли на передовой. Такая теперь война», – с горечью сказал он в заключение и замолчал. Ему было лет за сорок, уставшее, изможденное лицо. И собеседник его замолчал. Так и ехали до конца молча.

В разъездной суете я даже не заметила, что багряная и прекрасная осень уже шла к своему завершению. За окном мелькали ослепительно желтые деревья с рубиновым отливом. По дороге встречалось много военных машин – целые колонны. Люди из автобуса им махали из окон, военные – им в ответ.

Я ехала в Запорожье на встречу с мамой, я была счастлива. Не буду претендовать на новизну открытия, но пока живы наши родители – мы, как маленькие дети, под защитой. Это как источник, от которого ты наполняешься живой водой и оживаешь, будучи даже в самом плачевном состоянии. Я очень ждала этой встречи.

Запорожье был ветрено-пустынным и слегка унылым. Судя по названиям улиц и площадей, город как бы застыл в Советском Союзе. Но практически с каждого балкона свешивался украинский флаг, не с такой интенсивностью, как в Днепропетровске, но достаточно, чтобы ни у кого не возникло сомнения, в какой стране вы находитесь.

Днепр в Запорожье был могуч и прекрасен, синий-синий, как огромное море. Да и Ленин в вышиванке разбавлял унылую картину советского застывшего прошлого.

С приездом в Запорожье моя экскурсия в детские воспоминания продолжалась. На острове Хортица когда-то жила моя прабабушка. Здесь я была в глубоком детстве. Прабабушку я помню плохо. Но я хорошо запомнила малину размером с кулак, персики размером с арбуз, дорогу на Старый Днепр, белый песок и множество чаек. После смерти прабабушки ни в Запорожье, ни на острове Хортица я больше не была.

И вот снова волей судьбы, точнее, волей войны, я оказалась в этом городе. В городе, в котором уже одну оккупацию пережила моя бабушка с мамой и тетей. Мама родилась в августе сорок первого. Дедушка только успел отвести бабушку в роддом и ушел на фронт.

В Запорожье у нас было много родственников. Одним вечером мы все собрались вместе, и я погрузилась в семейные истории, половину из которых слышала впервые.

Истории о том, как мой прадед, после того, как у них отняли дом, и до того, как его самого забрали в страшные 30-е, успел перевезти семью на остров Хортица. Как во время войны мой дедушка, сбежав из немецкого плена, чудом пробрался к моей прабабушке на Хортицу, обмотанный бумагой и облепленный вшами. О том, как его узнали только после того, как он показал фотографию моей бабушки, которую каким-то чудом сохранил в плену. О том, как моя прабабушка – мама моей бабушки – его выхаживала. Как каким-то чудом в Запорожье в условиях оккупации из Донбасса к ним пробилась моя бабушка с двумя совсем маленькими детьми. И как они встретились с дедушкой на острове Хортица. Как спали все на полу под столом. Как после освобождения Запорожья дедушка ушел на фронт, а после ранения снова волею судьбы оказался в Запорожье в госпитале.

И вот теперь опять-таки волею судьбы, точнее, волею этой войны, мы все собрались в Запорожье – теперь уже дети и внуки тех, кто пережил ту страшную войну, собрались вместе снова здесь, в Запорожье.

На этом семейном вечере воспоминаний мама рассказала еще одну историю уже этой войны. Недалеко от нашей дачи под Донецком находится многострадальная Еленовка, которая переходила из рук в руки не один раз. Теперь это территория новоявленной «Донецкой республики». Сосед нашей знакомой всегда был проукраински настроен и не скрывал своих взглядов. Когда пришли «эти», они устроили акцию устрашения. Этого человека привязали к дереву, обстреливали из автомата, заставили ползти по земле, унижали, как могли. Экзекуция продолжалась долго на глазах у односельчан. Его оставили живым. «Я никогда не видела, чтобы мужчина так рыдал. А мы все стояли вокруг, смотрели на него и не знали, что сказать, что делать» – это были слова нашей знакомой, которая тоже не хотела никакой ни «Донецкой республики», ни «Новороссии», как не хотели их и моя мама, и моя тетя, и множество других людей, оказавшихся там, для которых все происходящее было и остается страшным сном.

Начиная с какого-то момента всех этих страшных событий, я периодически испытывала чувство, что это все происходит не со мной. Я просто смотрю фильм, в котором я, моя мама, близкие мне люди играют главные роли. Фильм о войне, но это всего лишь кино. Оно скоро закончится, и все будет, как прежде. Но, к сожалению, это было не кино. «Война, может быть, и закончится, но как прежде уже ничего не будет» – это цитата из фильма с Мерил Стрип в главной роли о Первой мировой войне, я когда-то его смотрела и часто вспоминала эти слова. То, что «как прежде ничего уже не будет», понимали все.

Мама стала ходить с палочкой – смерть папы, война, безденежье; теперь ей приходилось возить в сумке на колесиках через весь город гуманитарную помощь себе и нашей тяжелобольной тете. Я даже не знаю, как она это все вынесла, но держалась стойко, без стонов и жалоб. Как-то во время нашей встречи в Запорожье у нее вырвалось: «Только через несколько дней после приезда в Запорожье я поняла, что жизнь продолжается».

Раздавленной я ее застала только раз, когда в Донецке «эти» в мае устроили «Парад победы». Я ей в тот момент позвонила. Сквозь слезы моя сильная и мужественная мама рассказывала мне об искренней радости людей, пришедших с детьми на площадь Ленина, где с грохотом проезжали танки с красными звездами и строем шли военные с автоматами и георгиевским ленточками. Мама плакала, это были слезы ужаса, бессилия, пустоты, безысходности. Такой беспомощно-опустошенной я ее застала только раз. Это все случилось позднее, а пока мы были вместе, пусть не дома, пусть в чужом городе, но мы были счастливы.

Правда, наше запорожское счастье было недолгим. Надо было уезжать: мне – в Киев, маме – в Донецк. Мы снова дали друг другу слово быть сильными и не плакать, но сдержать его не смогли.

Это был один из самых печальных эпизодов моего фильма о войне – сцена прощания на вокзале. Моя мама с палочкой, провожающая меня на перроне чужого города.

Я даже не могу описать чувства, охватившие меня, – когда ты возвращаешься домой не домой, особенно после встречи с мамой, состоявшейся в чужом городе. Внутри целые пласты эмоций, сменяющие друг друга: Запорожье, пронизанное запахом юга, Днепр, пахнущий рыбой, почти как Азовское море, мамины оладики с абрикосами по утрам и мама с палочкой, провожающая тебя на перроне чужого города, ставшего на три дня родным, и ты, уезжающий в дорогу, конечный пункт которой тебе самой не понятен. И снова мама, возвращающаяся в город, которого нет. И когда мы снова увидимся – не понятно. Слезы я не могла остановить, несмотря на наш уговор. Я долго плакала, и мама плакала. Я плакала, и в моей голове стучала одна злая мысль: «Пусть все те, кто придумал и продолжает эту чертову войну, имеют такую возможность видеться с теми, кого они любят». Только я думаю – они никого не любят.

 

Стулья и чемоданы

По приезде на материковую Украину я с удивлением обнаружила, что мало кто из окружавших меня людей понимал, что там, на Донбассе, в действительности происходит. В самом начале моего путешествия меня, как очевидца военных событий, пригласили участвовать в одном из «круглых столов» посвященных нашим трагическим событиям. По окончании мероприятия ко мне подошел человек. Он сказал примерно следующее: «Вы вот вроде нормальная, и других я встречал оттуда вроде нормальных, но вы лишь исключение. Скажите, какой он „донбассовец“, что он хочет?» Я почему-то сразу вспомнила «денисовца», биологического предка человека, жившего еще до неандертальца. Представление о трагических событиях, происходящих на Донбассе, было у многих наших соотечественников сродни представлениям об этом «денисовце», о котором практически ничего не было известно.

Однажды я выложила у себя на странице в Facebook’е фотографии с проукраинского митинга в Донецке. После этой публикации ко мне обратился с вопросом один из моих вновь приобретенных знакомых. Он абсолютно серьезно спросил: «Это к вам ребята из Львова приезжали?» – «Да, нет, – ответила я. – Это местные, дончане». – «Тогда я ничего не понимаю», – также абсолютно серьезно сказал он.

Люди часто не различали Донецк и Луганск. Вопросы разнились от: «А у вас там тоже стреляли?» – спросил у меня как-то мужчина лет пятидесяти, до: «А в Донецке хоть один целый дом остался?» Вначале меня это удивляло, потом бесило, а после я просто перестала обращать на это внимание.

В Киеве вообще не верилось, что в стране идет война. Город, как всегда суетливый и грязноватый, продолжал жить своей прежней обычной жизнью столицы.

И чем больше я адаптировалась к этой мирной киевской жизни, тем больше я осознавала внутренний глубинный парадокс страны. Где-то там шла война – настоящая война со взрывами, кровью, гибелью людей. А здесь ее не было совсем: ни «де-юре», ни «де-факто», ни в умах, ни в сердцах. И чем дальше я отъезжала от дома, тем больше становилось понятно, что окружающие меня люди делятся на две категории: тех, у кого за последние два года практически ничего не изменилось, и тех, у кого изменилось практически все.

Однажды я попала на тренинги, на которые обычно ходит целевая аудитория, приближающая к среднему классу. Все участники, как и положено на тренингах, озвучили свои цели. Они были стандартные: самореализация, экономическое благополучие, личностный рост и т. д. Один юноша терзался проблемой – покупать ему вторую машину или не покупать. А далее следовал вопрос: «Что будет, если вы не реализуете свои цели?» Я ответила: «Буду нищей, бездомной и жить под забором». Я не кривила душой – для меня это было и остается реальностью. Все удивленно на меня посмотрели. Тогда я впервые поняла, какая разница была между мной и этими людьми, решающими традиционные проблемы, свойственные нормальным людям в нормальной жизни.

«А в моей жизни за последний год ничего не изменилось» – это была фраза одного моего хорошего знакомого, умного человека, живущего реальной жизнью, читающего новости, следящего за событиями в мире. Я уже не помню, в каком контексте она прозвучала, но мой знакомый сказал правду. Он по-прежнему ходил на работу, возвращался в свой дом, деньги снимал в одном и том же банкомате по дороге домой. Его родные были с ним рядом. По утрам он, как и прежде, выгуливал собаку в парке возле своего дома. Несмотря на все эти катаклизмы, произошедшие в стране, его жизнь продолжала идти по накатанным рельсам. И так жило большинство.

Войну пропустили через себя далеко не все. Конечно, я говорю не о тех, кто находился на фронте или был с фронтом связан. Для многих окружавших меня людей война так и осталась – этаким реалити-шоу в телевизоре. Я очень хорошо их понимала. Война и мир – это понятия несовместимые. И живя обычной мирной жизнью, очень сложно принять реальность войны. Я порой искренне завидовала этим людям. Выйти из матрицы войны мне лично было непросто.

И еще открыла я одну удивительную вещь: я приняла на себя карму «донецких», так не любимых всей страной. Я, всю свою жизнь бежавшая от так называемой «донецкости», в своих вечных кедах и джинсах, плохо вписывающаяся в каноны «золотисто-серебристой» донецкой моды, значительную часть своей взрослой жизни прожившая за пределами Донецка, – неожиданно для себя почувствовала себя «донецкой», «донецкой» до мозга костей.

Когда дом, мама – остались по ту сторону фронта и пропускных пунктов, я неожиданно для себя поняла: там моя земля. Моя земля – с терриконами и полями подсолнухов, сухим запахом степи, полями ковыля, с зеленоватым мелким и таким родным Азовским морем. Это мое. И если у меня когда-то спросят, каков для меня запах Родины, я, не задумываясь, отвечу: это запах моря, перемешанный с сухим запахом цветущей степи. Так пахнут лиманы на Азове под низким сизым южным небом. И эту землю у меня отобрали и истерзали. И с этой землей у меня отобрали и истерзали мое прошлое. Принять это, смириться с этим мне было сложно. Это была уже моя личная боль, моя личная потеря, равносильная потери близкого, дорого человека, здесь уже не было никаких политических составляющих, никаких разделений по государственному признаку, это было только мое.

Практически каждый город, который упоминался в военных сводках, болью отзывался в моем сердце. Артемовск, Ханжонково, Дружковка, Мариуполь – все эти названия вызывали у меня стойкие воспоминания, всплывающие из детства. Я помню, как по воскресеньям бабушкины соседи ездили на машине в Никитовку за хлебом, там была известная пекарня. Я помню даже запах этого хлеба. Я помню покрытые дикими тюльпанами поля на Карловке, клубнику у друзей на даче под Ясиноватой, детские походы с родителями в Авдеевский и Яковлевские «леса», правильнее говоря, это были лесопосадки, но для меня, маленькой, они были настоящими лесами.

До всех этих сложных и трагических событий я никогда не задумывалась над тем, что я со своими украинско-греческими корнями являюсь, по сути, коренным жителем Донбасса, если можно вообще говорить о коренных жителях некогда Дикого поля. В Мариупольской гимназии учились мои греческие дедушки и бабушки. Знаменитый лесной заказник «Великоанадольский лес» в донецких степях заложен руками моих украинских прадедов еще в девятнадцатом веке. Мой дед восстанавливал заводы Донбасса после войны, отец был профессором Донецкого технического университета.

Я даже не могу точно сказать, сколько поколений моей семьи жили на этой земле. Знаю только, что больше трех. К сожалению, революция семнадцатого года стерла не только историческую, но и семейную память. О своих корнях предпочитали молчать, и до меня дошли только отголоски былых историй.

История заселения бывшего Дикого поля мало кому известна да и мало кому интересна. Традиционно считается, что эти территории служили убежищем исключительно беглым и каторжникам. В реальности дело обстояло намного сложнее. В восемнадцатом и девятнадцатых веках это был котел, в котором варились и перемешивались множество разных народов, разными путями и разными судьбами попавших на эту территорию. Кто только ни осел здесь помимо украинцев и русских: сербы, валахи, молдаване, болгары, черногорцы, албанцы, немцы, евреи. Сегодня практически никто не знает, что в восемнадцатом веке территория Луганской области именовалась Новосербией или Славяносербией, куда переселились сербы с разрешения Екатерины Второй, после того как Сербия вошла в состав Австро-Венгерской империи.

Так с легкой руки, точнее, тяжелой руки, Екатерины Второй на эти земли попали и мои греческие предки, история которых уходит глубоко в древность, еще в античный мир, в греческие колонии на берегах Черного моря, именуемого тогда Понтом Эвксинским или Гостеприимным морем. «Мы греки-эллинцы» – так с гордостью говорила моя прабабушка. В восемнадцатом веке Екатерина Вторая по одной ей ведомой причине переселила греков из Крыма на побережье Азовского моря. Историки по сей день теряются в догадках, какие мотивы заставили изгнать из Крыма все христианское греческое население, с радостью принявшее своих единоверцев после турецкой войны и присоединения Крыма к России.

В нашем семейном архиве сохранился блокнот с рассказом, записанным моей бабушкой, об истории переселения греков из Крыма, передаваемой из поколения в поколение. О том, как сложно привыкали к новому месту, болели, умирали. В Крыму греки оставили не только свои дома, магазины, мельницы, виноградники и многое другое имущество, нажитое на протяжении жизни и перешедшее в наследство от предков. В Крыму греки оставляли свою тысячелетнюю историю. Они даже названия новым поселениям на Азове дали прежние, как в Крыму, – Ялта, Урзуф.

До меня еще дошли семейные предания о самом рыбном в мире Азовском море, об осетрах размером с дельфинов, о сушеной тарани, которую продавали только кулями – рогожными мешками вместимостью не меньше двух пудов, а непроданный товар рыбаки отвозили к себе домой и в морозные дни, зимой, топили печи. У моего прадеда был небольшой рыбный заводик на Белосарайской косе. Заводик, понятно, я уже не застала. Рыбу в Азовском море тоже. Сейчас там водятся только пеленгас и бычки, в старые добрые времена вообще рыбой не считавшиеся. Заводик наш забрали после революции, а прадеда репрессировали в тридцатых во время гонений на греков.

В семейном архиве сохранилось много фотографий тех времен. Начало века, мои греческие бабушки в гимназических платьях с белыми воротничками и красивых передниках, спектакли любительского греческого театра, дом на берегу моря, на ступеньках сидят женщины в белых нарядах. В детстве я очень любила изучать эти старые фото. Мне в память врезалась фотография, адресованная одной из моих греческих бабушек, времен ее гимназической юности. Это был портрет молодого человека, почти мальчика, а на обороте надпись на украинском языке: «Вiд вiрного горячого кохання дарую найдорощої Клавоньки. Вiд друга. 20 серпня 1918. Мариуполь-Порт на Катеринославщині».

Революция поставила крест на всей этой прежней жизни с белыми платьями и гимназиями. В ходе так называемой «Греческой операции НКВД» погибли практически все взрослые мужчины нашей семьи. Страшная статистика тех лет гласит: чуть ли не за полгода в тридцать седьмом было арестовано более 20 тысяч греков, преимущественно мужчин в возрасте от 20-ти до 50 лет.

Сохранилась последняя семейная фотография во главе с прадедом. Большая греческая семья, девять детей. Пять мальчиков и четыре девочки. Старших сыновей на фотографии нет, их уже забрали. Антошу, так его звали в семье, он был врач, и Алешу, он был военный. Это последняя фотография моего прадеда, его арестовали немного позднее. Было ему тогда далеко за шестьдесят.

Последняя фотография моего прадеда с детьми и внуками, 30-е годы

Фото из семейного архива. Мариуполь, начало ХХ века

Фото из семейного архива. Мариупольская гимназия, начало ХХ века

В нашей семье много трагических историй, но одна всегда стояла особняком. Каждый раз, когда я смотрю фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», образ главной героини перекликается у меня с образом нашей тети Клавы, Клавдии Ивановны, родной сестрой моего дедушки. Они даже с главной героиней фильма внешне похожи. Жила тетя Клава в Дружковке.

Поездки к ней были одним из самых ярких воспоминаний моего детства, словно путешествия в другой мир, для меня, маленькой девочки, казавшийся просто сказочным. Резной буфет, кресло-качалка, красивая посуда, столовые приборы с вензелями (я еще не понимала смысла этого слова, но оно мне нравилось). Старинный толстый кожаный альбом со старинными плотными фотографиями теперь уже позапрошлого века. На фотографиях были изображены женщины в огромных и очень красивых шляпах, статные мужчины в мундирах. Но больше всего я запомнила рукописную фантастическую повесть «Полет на Луну». Повесть, которую сочинил сын тети Клавы Бобка, когда ему было лет двенадцать. Это была старая желтая тетрадь, исписанная каллиграфическим, но еще детским почерком. В повести рассказывалось, как его отец, капитан космического корабля Евгений Стеблин-Каменский, взял с собой в полет на Луну своего сына Бобку. А когда отца забрали в тридцать седьмом, Бобка тщательно стер резинкой фамилию Стеблин-Каменский и сверху написал Бедолажкин. Капитан корабля Евгений Бедолажкин взял с собой в полет своего сына Бобку Бедолажкина. Я не помню деталей этой повести, скорее – детского рассказа. Я ее читала, когда мне самой было лет примерно столько же, сколько и Бобке, когда он ее писал. Но я очень хорошо запомнила эти желтые листы, исписанные пером, и стертую фамилию. Бобка не пережил смерть отца. У него было больное сердце, и он умер. Эта история, эта рукописная книга на меня, тогда совсем девочку, произвели очень сильное впечатление. Бобки не стало в том возрасте, в каком была я, когда впервые узнала об этом мальчике и его судьбе.

Бобка Стеблин-Каменский

История любви и жизни тети Клавы достойна отдельной книги. Ее муж дворянин, адвокат Евгений Стеблин-Каменский, закончивший Петербургский университет, еще в студенческие годы заболел идеей «свободы, равенства и братства» и свято поверил в идеалы революции. Его мать была выпускницей Смольного института благородных девиц в Петербурге, отец преподавал в Варшаве в университете. В Мариуполь Евгений приехал строить новую свободную страну. Там они и встретились с Клавдией Ивановной. На вечеринке она так станцевала мазурку, что у молодого Стеблин-Каменского уже не осталось сомнений: эта греческая красавица станет его женой.

В тридцать седьмом Стеблин-Каменского забрали, а она еще очень долго носила передачи в тюрьму, часами простаивала в очереди среди таких же обреченных на вечное ожидание женщин, даже не зная, жив муж или нет. Через год умер сын, от нее, как от жены врага народа, отвернулись знакомые, из квартиры ее переселили в барак. От перенесенных стрессов отказали ноги, выходила ее уборщица школы, в которой она работала. Потеряв все и всех – одна, с прямой спиной, как ее научили еще в гимназии, она прожила долгую и достойную жизнь, проработав учительницей. Умирая в 86 лет, Клавдия Ивановна попросила положить в гроб ее свадебное платье, перешитое из бального наряда свекрови, в котором та выпускалась из Смольного.

Меня никто не воспитывал антисоветчицей, но я достаточно хорошо знала историю своей семьи, чтобы никогда не желать вернуть прошлое. Прокручивая в голове всю историю старших поколений, я иногда думала, что мы живем в каком-то Богом забытом месте или участвуем в страшном эксперименте, проводимом неведомо кем над человечеством… Что-то было во всем, произошедшем вначале с ними, а теперь и с нами, – бесконечно жутким и неотвратимым. И вот эта липкая тень советского прошлого, казалось, навсегда исчезнувшего, настигла и меня. Как-то моя мама сказала, вспоминая историю нашей семьи: «У нас каждое поколение начинает со стула и чемодана». Пришла очередь и моих «стульев и чемоданов».

 

Гибель бога

Я продолжала жить войной, даже выехав за пределы Донецка, – неотрывно следила за всеми военными сводками. Это было очень странное чувство: читать новости и смотреть видео, когда в твоих до боли знакомых местах, где ты гуляла, ходила в школу, целовалась с мальчиками – теперь ездят танки и взрываются снаряды. Находясь в Донецке непосредственно под обстрелами, я воспринимала это проще. Возможно, потому что во мне еще жила надежда. Теперь надежду сменил страх за близких. Там остались мама, тетя, друзья.

Семья Стеблин-Каменских

Каждое мое утро начиналось с тщательного изучения новостей и звонка маме. И мой первый вопрос был: «Стреляют?» Мама всегда говорила, что нет. Один раз во время разговора вдруг произнесла: «Ой», – и повесила трубку. Я потом прочитала в сводках, что снаряд разорвался недалеко от маминого дома, как считалось, в одном из самых безопасных районов города.

Беда ходила вокруг кругами. У моей подруги во время обстрела в Донецке погиб отец; девяносточетырехлетний дед, который прошел всю войну, а теперь так и не смог понять, кто с кем и за что воюет, чудом остался жив.

У другой подруги снаряд попал в квартиру над ними. Вместо потолка образовалась дыра. Подруга уже давно перебралась в Киев, и теперь окончательно стало понятно, что возвращаться ей с двумя детьми некуда. Практически под домом моей тети «эти» поставили «Град» и непрерывно вели обстрел.

Я читала новости и ненавидела себя от собственного бессилия, потому что ни защитить, ни помочь своим родным ты не можешь. Ты ничего не можешь.

Как-то я позвонила маме, она шла на день рождения к своей коллеге, они всю жизнь проработали на одной кафедре. Коллеге исполнялось девяносто лет. Я ее хорошо знала. Что должна была чувствовать эта женщина в свои девяносто, прожившая достойную жизнь, испытавшая тяготы одной войны и снова очутившаяся на войне?

Старики редко и тяжело уезжали. И не потому, что хотели жить в новоявленной республике. В этом городе прошла вся их жизнь. Здесь они любили, рожали и растили детей, хоронили своих друзей и родных. Это был не просто их физический дом. Это был их уже метафизический дом.

У мамы была подруга, ей было далеко за 70. Они с мужем жили в районе, который постоянно обстреливался, на их улице остались всего два дома с жильцами. Все остальные соседи покинули город. Финансовые возможности пожилой пары позволяли им уехать тоже, они были обеспеченными людьми, их звали к себе родственники, но они отказались, потому что здесь был их ДОМ, который значил для них намного больше, чем просто каменные стены.

Среди наших знакомых оставались в Донецке как раз те, кто никогда не хотел никаких республик. Помню, как-то разговариваю с мамой, спрашиваю о наших пророссийски настроенных знакомых. Мама говорит: «Уехали в Россию, вернутся, когда стрелять перестанут. – А потом подумала и добавила: – Когда установится украинская власть».

В одно прекрасное утро мне нужно было куда-то идти, и я, еще не поднявшись с постели, по традиции быстро просматривала новости. Листая ленту, я случайно наткнулась на видео расстрела кладбища, где был похоронен мой отец. Мама как-то сказала: «Здесь похоронены все свои». Кладбище было очень европейским, без помпезных памятников – ухоженное, с маленькими аккуратными надгробьями. Рядом находился женский монастырь с деревянной и очень красивой церковью. Кто-то уже сделал музыкальную подложку под видео. Под звуки трагических аккордов горела красивая церковь монастыря, на заднем плане виднелись развалины Донецкого аэропорта. Кладбище расстреливали из «Градов».

Я никуда не пошла, я целый день сидела на кровати и снова, и снова смотрела видео.

С отцом мы были большими друзьями. Он был не только моим отцом, он был стеной, защитой, учителем, другом. Мы с ним были одной крови во всех смыслах. Он научил меня всему: ездить на велосипеде и плавать, любить футбол и киевское «Динамо», работать и быть самостоятельной. Когда-то в классе четвертом я попросила помочь мне с задачкой, он с ходу решил ее системой квадратных уравнений, я еще получила взбучку, что не знаю, что это такое. Эту систему квадратных уравнений мы стали учить только года через два. Больше о помощи я не просила.

Он всегда ставил мне планку выше, чем другим. И я не могла ее не взять.

Я еще не смогла принять его уход, а у меня уже отняли его могилу.

В реальность увиденного мной на экране монитора поверить было сложно. Я в который раз ощутила себя героиней моего затянувшегося фильма о войне. Очередная печальная сцена. Неубранная кровать чужого дома, я в пижаме, неумытая и нечёсаная, целый день, не отрываясь, смотрю в повторе видео расстрела своего прошлого. С каждым разрывавшимся снарядом у меня отстреливали часть моего классически счастливого детства, моей беззаботной юности, всего того, что было для меня дорого и ценно.

В тот день во мне что-то умерло. Умер Донецк. Умерло прошлое. Впереди у меня был долгий путь возращения к себе новой. Той прошлой меня уже не было.

 

Женщина, которая ищет своего мужчину

С окончательным оседанием в мирном Киеве военная часть моей эпопеи закончилась и потянулись скучные переселенческие будни.

С чего начинать новую страницу своей истории, мне было не очень понятно, поэтому я сформулировала себе программу-минимум, которую на своем внутреннем сленге назвала: «Надо выжить».

Будучи человеком теоретически подкованным, я знала: любое развитие начинается с адаптации к окружающей среде. Так, во всяком случае, гласили законы науки. Я решила жить по науке и отвела какое-то время на адаптацию. Я это называла: «Изучить кружки по интересам». С кем меня только жизнь в этот период ни столкнула: академическая среда, арт-сообщество, «руський клуб» – так называемые представители альтернативной истории, женские клубы, закрытые бизнес-тусовки, киношники, бизнес-тренеры… Я искала «своих» в этом таком родном и, как оказалось, совсем чужом городе. От одних в итоге я сама бежала, другие не пустили меня в свой тесный кружок, сжав ряды при одном моем появлении. На адаптацию как-то совсем незаметно для меня ушел практически год. Это был год удивительных встреч и знакомств с прекрасными и очень разными людьми. Я даже иногда ловила себя на мысли, что где-то благодарна нашим страшным событиям – за приобретенный опыт, который был зачастую очень непростым.

Выполнение моей программы-минимум под кодом «Надо выжить» оказалось не такой уж и простой задачей. Киев, что называется, не сдавался без боя. Мне казалось не было способа, которым я не воспользовалась.

Совершив над собой титанические усилия, учитывая мой природный страх перед любыми бюрократическими структурами и документально оформив себя в качестве «переселенца», я решила стать еще более законопослушным членом общества и зарегистрироваться на бирже труда. Захватив с собой мешок своих дипломов, я направилась в центр занятости. Но, как оказалось, в списках учета биржи труда даже не было графы, куда можно было бы внести мои ученые степени и научные звания. Их устроил только диплом о высшем образовании, все остальные мои «интеллектуальные активы» попросили спрятать за ненадобностью. К тому же, как выяснилось, поскольку я долго нигде не работала в Украине, учитывая мой десятилетний опыт проживания в Москве, мне необходимо было поднять свою квалификацию, закончив курсы по одной из предлагаемых мне на выбор рабочих профессий. К сожалению, быстро определиться с выбором рабочей профессии по душе я не смогла и отправилась оттуда восвояси, решив по дороге, коль меня не взяли в безработные, а не податься ли мне в бизнесмены. Тем более, у меня была бизнес-идея, которую я давно хотела реализовать.

Для переселенцев предлагалось достаточное количество различных бесплатных обучающих программ, и я выбрала курсы для переселенцев-предпринимателей. Вначале было очень даже неплохо. У нас подобралась хорошая группа. Это было очень важно в тот момент – понимать, что ты не один, что есть люди, как и ты, готовые начать все сначала. Я хорошо запомнила нашего преподавателя. Это был грамотный опытный человек. Посещать занятия было одно удовольствие. После курсов мы все вышли окрыленными, мотивированными, как и положено после тренингов хорошего уровня.

Я решила продолжить обучение и пройти еще пару курсов и обучающих семинаров. Со временем стало понятно, что по этим курсам мигрирует одна и та же команда как спикеров, так и слушателей. Те, кто реально что-то хотел делать, ушли создавать заново свой бизнес. А по курсам продолжали ходить в основной своей массе переселенческие дамы бальзаковского возраста, пока их мужья зарабатывали деньги. Да и качество спикеров оставляло желать лучшего. Психологию ведения переговоров нам читал тренер по пикапу. Он все время сползал на тему «Как правильно кадрить девочек». На одном из занятий пикапера я поняла, что учиться мне, наверное, уже достаточно.

Видимо, на курсах я считалась перспективной бизнес-вумен. И ко мне направили журналистку из какого-то интернет-издания, пишущую об успешных женщинах-переселенках, с целью взять у меня интервью. Я отбивалась, как могла, но затем согласилась: мне нужны были партнеры по бизнесу, и я надеялась найти их с помощью этой публикации. Журналистка придирчиво допрашивала меня больше часа о деталях моего бизнес-проекта. Я уже представила тысячи перепостов статьи с моей печальной физиономией и названием в лучших традициях наших средств массовой информации: «Жінка-філософіня-переселенка шукає партнера». Статья таки вышла, но о другой переселенческой даме, открывшей свой магазин. Стране нужны позитивные примеры печальной переселенческой доли.

Мой бизнес-проект, несмотря на успешный старт, как-то застыл в режиме ожидания. Мои скромные финансовые запасы катастрофически заканчивались. Материальную помощь переселенцам от государства я оформлять не стала, да она ничего и не решала. Ее хватало разве что на маникюр в хорошем салоне. Но маникюр я давно научилась делать сама.

Я пыталась зарабатывать лекциями. Но и они, и статьи, которые я писала, приносили просто смешной доход. Владельцы большинства интернет-изданий абсолютно искренне считали, что, публикуя свои статьи, ты рекламируешь себя и этого уже достаточно. Да и с лекциями дело обстояло схожим образом. Крайне редко вообще поднимался вопрос об оплате. Все почему-то думали, что чтение лекций – это хобби, приносящее тебе удовольствие.

Я стала присматриваться к другим формам своего возможного трудоустройства и изучать рынок образовательных услуг, как всегда хороших и очень разных. Киев был переполнен различными тренингами, семинарами, за которые люди были готовы платить порой очень даже немалые деньги. Богини и пикаперы, манипуляторы и продажники, продающие все – от трусов до людей, – кто только ни повстречался на моем пути. Разные социальные слои, разные уровни аудитории, разная стоимость обучения – но суть одна: везде людей, как собак Павлова, натаскивали на лидерство и успех, обучали, как стать богатым и успешным или как выйти замуж за успешного и богатого.

Я ходила по различным тренингам и бизнес-завтракам, пытаясь понять, куда я со своими образованиями могла бы внедриться. Я оставляла свои визитки, писала предложения к сотрудничеству, отправляла свои резюме. Но вклиниться никуда не получалось. Когда-то очень давно великий Гете сказал, что в этом мире есть два вопроса: «Как?» и «Зачем?». Я была теоретиком, ставившим вопрос «Зачем?» и пытавшимся найти на него ответ. А в нашем прогрессивно-меркантильном мире, ориентированном на успех и лидерство, это мало кого интересовало.

Отчаявшись, я даже снизошла до дружбы с женскими клубами. Я никогда не понимала женскую дружбу, как ее показывают в кино – когда после любого события в своей жизни ты бежишь рассказывать подруге все в мелких деталях и в крупных подробностях. У меня даже не было подруг в традиционном смысле этого слова. Я была далека от вопросов воспитания детей, я не коллекционировала рецепты шедевров кулинарии, салоны красоты посещала лишь по мере необходимости. Я всегда была странной женщиной, начиная с глубокого детства. Я любила платья, но предпочитала их носить не со шпильками, а с кедами. А самое главное – я не хотела выходить замуж и, тем более, не хотела становиться «богиней». Меня всегда устраивал мой статус свободной и очень «смертной» женщины.

Одним словом, делать на женском фестивале мне было нечего. К тому же я много лет с упоением культивировала в себе образ интеллектуалки и свысока смотрела на все эти женские практики да и на психологические тренинги тоже. Но в рамках программы «Надо выжить» и продвижения себя, как интеллектуального продукта, я решила «забить» на собственные табу и «задружить» с женскими клубами. Так я оказалась на женском фестивале. На абсолютно женском фестивале с женскими практиками, с картами Таро, развивающими играми и прочей ерундой. Опыт этот был для меня незабываем.

Я вспомнила свою мудрую маму, не раз говорившую мне: «Будь проще». Я честно пыталась, но отключить мозги при «открытии ключа женственности через талию и бедра» и забыть о том, что я знаю, что такое уравнение Шрёдингера, принцип неопределенности Вернера Гейзенберга, различаю специальную и общую теорию относительности Альберта Эйнштейна, а докторскую писала по Илье Пригожину и Герману Хакену – оказалось для меня непосильной задачей. Выжила я на этом фестивале с трудом.

Происходящее больше напоминало мне шабаш ведьм. Дамы всех возрастов водили какие-то диковинные хороводы, медитировали на матку, рассматривали картинки, именуемые метафорическими картами, в надежде найти в них ответ на все жизненно важные вопросы, играли в развивающие игры, смысл которых мой мозг понимать отказывался. Через час пребывания на фестивале у меня стало развиваться чувство собственной неполноценности и возникли сомнения: женщина ли я вообще.

На фестивале я присутствовала, чтобы «задружить» с «матерью-основательницей» женского клуба. Я придумала себе работу – развлекать обеспеченные семьи «интеллектуальными беседами» – и хотела через женский клуб себя продавать. Надо же было как-то пристраивать мои образования и мешок никому не нужных дипломов, который я возила за собой. «Матери-основательнице» моя идея понравилась, и меня разыграли в качестве подарка на одном из мероприятий фестиваля. Выиграла меня одна мадам, не очень даже понимавшая, что такое «интеллектуальные беседы» и что с ними делать. Когда мы с ней встретились, я попросила ее представиться. «Женщина, которая ищет своего мужчину», – гордо заявила мне мадам и кинулась рассказывать про «унылышей», с которыми она в себе боролась, и прочую дребедень, которую я уже вдоволь наслушалась на женском фестивале. После продолжительного монолога она наконец задала мне самый важный вопрос из ее списка самых важных вопросов: «А вы замужем?» – «Нет», – сказала я. Мадам еще раз внимательно на меня посмотрела. «Одиночка, развалюха, неудачница», – прочитала я в ее взгляде.

С «интеллектуальными беседами» и женскими клубами у меня тоже не сложилось.

 

Высшее общество

Посещение светских мероприятий было одной из необходимых составляющих адаптационного периода моей переселенческой жизни. Я не была частью киевского «бомонда», но с отдельными представителями поддерживала достаточно хорошие человеческие отношения. Я прекрасно понимала, что выстраивание нужных связей является одной из моих приоритетных задач в рамках программы «Надо выжить». Поэтому мне приходилось довольно часто посещать различные мероприятия и участвовать в интеллектуальных тусовках как хороших, так и разных.

Помню свое первое посещение одного светского мероприятия в Киеве сразу после приезда. Все было, как всегда. Женщины в мехах и с голыми, по последней моде, ногами, модные бородатые мальчики, модные короткостриженые девочки в очках с толстой оправой и в мешковатых одеждах, вино в бокалах, организаторы на сцене, разговаривающие сами с собой, толпа зрителей, делающая вид, что увлеченно рассматривает экспозицию. И неожиданно мои глаза натыкаются на совсем молодого парня без ноги, на костылях и в военной форме. Два мира, два полюса нашей реальности, столкнувшиеся на одной территории.

Я не любила светскую жизнь. Мне там было неуютно, я всегда хотела сбежать, но старалась отыграть свою роль до конца. Я не любила все эти висящие в воздухе улыбки, словно из сартровской «Тошноты», поцелуи при встрече, пустые беседы. Но больше всего я ненавидела пророческие светские разговоры людей, в жизни которых ничего не изменилось: «Войну я предсказывал еще в таком-то году, а когда я был в Донецке еще тогда-то, я уже тогда чувствовал этот смрадный запах, стоявший над городом…» Мне смертельно хотелось дать между глаз всем этим пророкам, но вместо этого с застывшей улыбкой Чеширского Кота я бессмысленно моргала глазами, как и положено «блондинке» на светском рауте.

Меня бросало из тусовки в тусовку; от количества событий и новых лиц, появившихся в моей жизни, у меня начинало рябить в глазах. То я оказывалась среди представителей чистого декаданса в его классическом проявлении. Люди говорили только об искусстве, только о «высоком», под хорошее вино в эстетских бокалах. Неспешная умная беседа. Дамы, заламывая руки, рассуждали о своих творческих исканиях. Прекрасный юноша с волнистыми волосами, похожий на молодого Есенина, изъяснялся длинными сложноподчиненными предложениями. Даже упоминания о нынешних трагических, но очень далеких от этих людей событиях в виде войны шли через призму высокого искусства как некая иллюстрация, характеризующая тонкую душу художника. То меня забрасывало на собрание научных мужей и редких научных и околонаучных дам. Перед нами выступала модная писательница, поэтесса. Она себя называла доктором культурологии. Ее внешний вид – синяя косынка-бандана на голове, слегка оттопыривающая ее уши, длинная цветастая юбка в стиле пэчворк, очки «а-ля пенсне» – толкал мое бурное воображение в не менее бурные постреволюционные годы начала прошлого века, когда девушки боролись с любым проявлением буржуазности и требовали, чтобы их любили исключительно за красоту души, а не за внешние женские признаки. Для полноты картины в зале не хватало только революционных матросов в черных бушлатах. Доктор культурологии говорила исключительно о революции и о войне. Она широко шагала по сцене взад-вперед, прямо как Ильич – вождь мирового пролетариата, смело бросала в зал резкие фразы и длинные цитаты, умело защищалась от оппонентов. С ней спорил некий энтузиаст-философ – ну, просто молодой Маяковский. Как это обычно бывает в философско-гуманитарной сфере, всем было все равно, что говорят остальные, главное – озвучить свою точку зрения, и мнение оппонента мало кого интересовало. После всех этих мероприятий у меня только дико начинала болеть голова, а значимых результатов в решении моих насущных задач эта светская суета мне не приносила.

Как ни странно, но на помощь мне чаще приходил виртуальный мир, нежели реальный. Facebook, как всегда, оставался моей палочкой-выручалочкой, где меня и заметил один из моих киевских коллег-философов.

Учитывая мой десятилетний опыт проживания и преподавания в Москве, я в академической среде Украины практически не была известна. С моим российским докторским дипломом мне грозила мучительная процедура переаттестации. Это была довольно длительная бюрократическая экзекуция, проходить которую я в мирное время не видела смысла. Высшую школу я не любила, во всяком случае, в той форме, в которой она была. Из нее я сбежала еще в Москве, и обратно возвращаться мне совсем не хотелось. Но в нынешней шаткой ситуации, став переселенцем и лишившись дома, игнорировать свои докторские дипломы было, конечно, глупо. Я даже нашла себе место в одном из киевских вузов. Им был нужен доктор наук, точнее, человек с ученой степенью доктора философских наук. А мне стабильные 5000 гривен тоже не помешали бы, учитывая необходимость съема жилья. И я отправилась в Министерство образования выяснять, что можно сделать, учитывая мое положение переселенца и докторские российские дипломы. Ответить на мой вопрос там смогли не сразу. Исписав три страницы блокнота телефонами различных отделов Министерства образования, я наконец нашла даму, разбиравшуюся в данной проблеме. Она внимательно выслушала меня и задала вопрос, на который я до сих пор не знаю, что ответить. Дама строго посмотрела на меня и спросила: «А зачем вы в Россию поехали, вам было плохо в Украине?» После разговора с ней стало понятно, что в моих дипломах и монографиях страна не очень нуждается. С академической карьерой было покончено.

И вот через Facebook я знакомлюсь со своим киевским коллегой. И он протежирует меня одной влиятельной даме, которая, в свою очередь, протежирует меня в «высшее общество». Продвигали меня под артикулом «женщина-философ из Донецка».

На первом этапе меня, как «женщину-философа из Донецка», представили в один закрытый бизнес-клуб. По описанию своей жизнедеятельности он больше напоминал мне клуб анонимных алкоголиков, но позиционировал себя исключительно как закрытый клуб, в котором проходят элитарные встречи «без галстуков».

Я должна была присутствовать на «бизнес-завтраке», посвященном вопросам Донбасса, куда был также приглашен один мини-олигарх. Я же фигурировала как «женщина-философ из Донецка» – в качестве представителя культуры. Высокопоставленная дама, протежирующая меня, дала мне задание – хорошо подготовиться. Я неделю добросовестно изучала все материалы. Мне хотелось предстать в лучшем свете. Я даже вспомнила про дресс-код «высшего общества» и пошла к косметологу, задавшись целью сделать свое лицо максимально приличным. От косметолога я вышла с двумя огромными фингалами под глазами, поскольку у меня оказались очень тонкие сосуды. Весь вечер перед «бизнес-завтраком» я завороженно смотрела на свое отражение в зеркале, все больше и больше убеждаясь, что у меня было именно то лицо, с которым можно и нужно говорить о культуре Донбасса. Но с моей подводной лодки обратного хода уже не было. Замазав фингалы тональным кремом, прикрыв их немного круглыми очками в толстой роговой оправе, я снова посмотрела на себя в зеркало. Результат был неутешительным. Тогда я совсем «забила» на дресс-код «высшего общества» и, надев вместо приличных туфель свои любимые люминесцентно-оранжевые кроссовки, пошла на «бизнес-завтрак».

К моему великому счастью, согласно протоколу, когда говорил мини-олигарх, все остальные должны были молчать. Поэтому мое мнение о культуре Донбасса так никто и не услышал, да, собственно, оно никого и не интересовало. Мини-олигарх говорил примерно с полчаса и параллельно очень аппетитно, немного причмокивая, ел фрукты, обильно поливая их медом. Все остальные, не двигаясь, завороженно смотрели на него. Рассказ его был печален, перспективы как Донбасса, так и страны в целом, обрисовываемые им, плачевны. Особенно нелестно отзывался он о добровольческих отрядах – маленьких олигархических армиях других олигархов, обвиняя их в мародерстве. У мини-олигарха тоже была своя мини-олигархическая армия, но, по его мнению, она была единственной, не замеченной в грехах. По окончании завтрака ко мне, повторяя один в один жесты мини-олигарха, подошел предводитель местного дворянства – на ходу он так же, немного причмокивая, аппетитно ел фрукты с медом. С интересом посматривая то на мои глаза под очками, то на мои люминесцентно-оранжевые кроссовки, он что-то у меня спросил и, не выслушав ответ, сунул свою визитку и ушел. И я, голодная и злая, поспешила уйти оттуда поскорее восвояси. Больше на «бизнес-завтраки» меня не приглашали.

Вторым этапом моего вхождения в «высшее общество» было участие в конкурсе еще одного закрытого элитарно-интеллектуального клуба. Члены клуба проходили отбор. Я подала документы, прекрасно понимая, что приобщение к этому миру могло дать мне шанс вырваться из той сложной ситуации, в которой я находилась.

Когда я пришла на собеседование и посмотрела на свою «экзаменационную комиссию», мое шестое чувство, довольно редко меня обманывающее, сказало: «Дохлый номер». Так обычно говорил мой папа о каком-то бесперспективном мероприятии. Среди моих «экзаменаторов» я знала только одного. Это была одна из восходящих звезд нашего политического истеблишмента. Интеллектуальное словоблудие в Facebook’е было одним из модных современных политических направлений, а он – одним из основоположников этого тренда. Одно время, читая его посты, у меня даже возникли сомнения в моих умственных способностях, потому что его опусы, от которых у меня периодически волосы на голове начинали шевелиться, «лайкали» очень даже неглупые люди. Но однажды под его постом кто-то, такой же, как и я, не выдержал и написал: «Вы понимаете, какую чушь вы пишите?» Вместо слова «чушь» использовался другой, менее цензурный термин. И я тогда с облегчением выдохнула: я была не одна, нас было уже двое…

И вот среди своей «экзаменационной комиссии» я встречаю его – нашу молодую политическую поросль. Вопросы мне задавали странные. Часть из них начиналась с фразы: «Вы, как российский ученый…» Мысленно чертыхаясь, я отбивалась: «Нормальная наука не имеет национального оттенка. В Москве я занималась философскими проблемами фундаментальной науки, которая, по определению, безнациональна. Не может быть физика российской или украинской, немецкой или бельгийской». Вырисовывающаяся перспектива имиджа «российского ученого в Украине» меня совсем не радовала. К тому же, имея опыт общения с настоящими учеными, ученым я себя вообще не считала – ни российским, ни украинским. Для меня учеными был мой отец или мой учитель в Москве. Профессора старой школы, они жили наукой. Для меня наука никогда не была основной частью моей жизни. Я с легкостью меняла сферы научных интересов, с легкостью перескакивала с одной темы на другую. Я сама себя называла «околонаучной блондинкой». Об этом комиссии по понятным причинам я не сказала.

В завершении беседы слово взял «восходящая звезда» нашего политического истеблишмента. В отличие от остальных, «звезда» все время молчал, внимательно меня изучая. Последний вопрос задал он. Та серьезность, с которой вопрос этот был озвучен, мне почему-то напомнила анекдот про контрольный выстрел в голову – голова была, понятно, моя. Глубокомысленно глядя на меня, после некоторой паузы, он попросил назвать трех выдающихся деятелей Украины. Мой ответ, видимо, многое должен был ему прояснить. Над столом нависла тишина. Все внимательно на меня смотрели. К моему ужасу, я, как школьница на экзамене, напрочь забыла всех деятелей Украины, как выдающихся, так и не выдающихся. Я не то что троих – ни одно имя не приходило на ум. Воистину титаническим усилием воли из недр памяти я выудила Мазепу и Грушевского. А третьего никак не могла вспомнить. Нависшая над столом тишина становилась просто пугающей. Неожиданно меня осенило. «Тарас Григорьевич, – облегченно прокричала я, от радости даже припрыгнув на стуле, и добавила для большей ясности: Шевченко». Комиссия в недоумении на меня посмотрела – они, очевидно, не поняли моей радости.

Должного впечатления на них мы с Тарасом Григорьевичем не произвели, и мою кандидатуру отклонили. Как потом мне передали по секрету, «экзаменационная комиссия» сочла, что я какая-то невнятная и в мышлении у меня чего-то не хватает. Сейчас, конечно, я буду говорить, что не чувствую себя «ответственным лидером», учитывая мою природную асоциальность и аполитичность, и мне совсем не хотелось в этот клуб нашего «высшего общества», позиционирующий себя как интеллектуальный. Сейчас это так. Но в тот момент меня это сильно задело.

Мудрый Ницше когда-то сказал: все, что нас не убивает – делает нас сильнее. В тот момент все эти безрезультатные собеседования сильнее меня не сделали. А силы мне были нужны. Я все больше и больше чувствовала себя «одиночкой, развалюхой, неудачницей». Это была фраза из какого-то фильма уже не о войне, а о героине, наподобие Бриджит Джонс. Я все больше становилась на нее похожей, что меня совсем не вдохновляло.

Как-то мне на глаза попалось интервью с глубоко мной уважаемым Умберто Эко. Начиналось оно со слов: «Настоящая литература – это всегда про лузеров». «О! Это обо мне», – тогда подумала я.

Моя история «одиночки, развалюхи, неудачницы» все больше напоминала мне традиционные истории про маленького человека, которыми пронизана вся мировая литература и мировой кинематограф. Но одно дело – читать или смотреть эти истории, другое – самому оказаться этим маленьким человеком, по которому прошелся каток истории, и осознавать весь трагикомизм ситуации. Чем дальше я отдалялась от дома, тем больше чувствовала себя героем, точнее, героиней романа или фильма, окончательный сценарий которого еще неизвестен, а трагические сюжеты все чаще сменялись комическими куплетами.

 

Пресловутый «квартирный вопрос»

В Киеве я довольно долго жила у друзей. У меня была своя комната в большом и красивом доме, по которому бегал белый лабрадор Хэвви – моя любимая собака. Видимо, она считала меня самым слабым звеном, поэтому во время обеда ее морда всегда лежала на моих коленях и глаза преданно смотрели мне в рот в ожидании чего-то вкусного. Вечерами мы разжигали камин, пили красное Чили, и я даже плохо отличала свои прошлые приезды в Киев от нынешнего. Вещей было только намного больше.

Но вскоре стало понятно, что так долго продолжаться не может. Друзья жили в коттеджном поселке. Они ездили в Киев машиной. Наши расписания не совпадали. И я добиралась до города практически все время автобусом. Полтора часа туда, полтора часа сюда. Началась зима. Я страшно замерзала в дороге. Я прерывала встречи, чтобы успеть на последний автобус. Один раз, возвращаясь поздно вечером, проехала свою остановку, вышла ночью где-то в полях. Обратно добиралась попутками с какими-то страшными дядьками, других вариантов не было. Как-то шел дождь со снегом, были пробки, я не успела на последний автобус, пришлось ночевать у знакомого. Крутая квартира-студия с шикарным видом из окна на «Голосеевские поля». Я была уставшей, замерзшей, насквозь промокшей от дождя, вино было хорошим. Ночевка оказалась со всеми последствиями. То, что так и будет, мне было понятно с самого начала. Знакомый давно ко мне «подкатывал». И когда я к нему ехала, я прекрасно понимала, чем все закончится, но больше в тот момент остановиться было не у кого. Да я особо и не сопротивлялась – кровать с видом на «Голосеевские поля» была намного лучшей альтернативой скамейке на вокзале. Утром, возвращаясь домой, я про себя усмехалась: вот и пришло мое время за ночлег платить натурой.

В это время у моих друзей как раз начался период, именуемый «временными разногласиями», и я приняла решение им не мешать и отправилась дальше в одиночное плаванье.

Так начался мой опыт проживания на съемных квартирах.

Какое-то время я пожила в квартире, которую снимали мои знакомые. У них был большой дом за Киевом. Эту квартиру они рассматривали как временное пристанище, когда нужно было по делам остаться в Киеве на ночь. Квартира была трехкомнатная. Там уже жила «девушка» примерно моего возраста, выполняющая роль экономки и личного парикмахера. Она меня научила мыть и сушить баночки из-под йогурта, сортировать мусор в большие пакеты. Бумагу к бумаге, вымытые и высушенные баночки к вымытым и высушенным баночкам. Это было важным условием проживания в этом доме. Я добросовестно мыла баночки, сортировала и складывала мусор в разные пакеты. Правда, все в итоге выбрасывалось в общий бак. Но совесть у всех была спокойна. Потом «девушка» привезла свою маму, и я съехала.

Я снова отвезла свои вещи к друзьям в деревню и стала искать себе съемное жилье. Себя я временно пристроила еще у одних друзей.

Денег на отдельную квартиру у меня не было. Мне светила только комната. Это прозвучит странно, учитывая мой десятилетний стаж жизни в Москве, но я никогда не снимала жилье до этого периода. В Москве мне университет выделял так называемое муниципальное жилье. Теперь я наконец узнала, что такое риелторы, какие квартиры сдаются, какими бывают хозяева. Пересказывать весь свой вновь приобретенный опыт не имеет смысла, к тому же это оказалось не самым страшным. Страшным было то, что с моей донецкой пропиской и «донецкой» кармой мне не сдавали вообще никакое жилье.

И снова на помощь пришли друзья. Отчаявшись от безрезультатных поисков, я написала тоскливый пост в Facebook’е. На следующий день раздался звонок – это был один из моих друзей. Он сказал: «Есть квартира, иди смотри».

Так я оказалась на Подоле, в большой четырехкомнатной квартире, в которой, кроме меня, еще жили хозяйка с сыном и квартирантка, девочка-студентка Киево-Могилянки.

Мне досталась небольшая комнатка – десять квадратных метров – с диваном, креслом, письменным столом. Комната была настолько маленькой, что когда я разложила диван – он вплотную уперся в шкаф. К счастью, диван оказался поломан. И больше я его не раскрывала. Шкаф с плохо закрывающимися дверцами был наполовину забит хозяйскими вещами. Но для меня в тот момент все это не имело никакого значения. Главное, теперь у меня был ночлег и я дальше могла реализовывать планы в рамках своей программы «Надо выжить».

В квартире двери нигде не закрывались, замков не было. Ни в моей комнате, ни в ванной, ни в уборной. Как-то на мои слабые попытки закрыть за собой дверь в туалет хозяйка гордо сказала: «В моем доме двери не закрываются. К тебе туда никто не войдет». В ванную, тем не менее, ко мне зашли все. Я уже потом рассмотрела эту квартиру: ванную, покрашенную масляной краской (давно облупившаяся краска кое-где висела ломтями), местами выбитый паркет, прикрытый цветастым паласом, рожденным еще в СССР. В этом доме очень многое было родом из Советского Союза – даже бачок унитаза и краны. Да и сам дом как бы застыл в том периоде: обшарпанные стены подъезда, сами жильцы. Все это я увидела позднее. В первый момент я просто радовалась, что у меня есть крыша над головой. Пусть маленькая, но отдельная комната, к тому же с шикарным видом из окна на большой красивый заснеженный холм. Это была знаменитая Олегова гора, или Щекавица. По преданию, на ней был захоронен вещий Олег. Я жила на Подоле, в самом сердце Киева.

Был февраль. Я сидела среди своих рюкзаков, чемоданов и ненавистных клетчатых пакованов, смотрела на эту гору, местами покрытую снегом. За дверью на всю квартиру сын кричал хозяйке: «Мамо, подивися на м’ясо». Я почему-то вспомнила «Бег» Булгакова. Мое бурное воображение нарисовало картину – революция семнадцатого года, меня выбросили из моей квартиры, переселили в коммуналку. Я смотрела в окно на Щекавицу и еще не знала, сколько экранизаций романов мне предстоит вспомнить, живя в этом доме, сколько ремейков фильмов предстоит посмотреть.

Переехав в эту квартиру, я попала совсем в другой социальный слой, совершенно отличный от того, к которому привыкла. Периодически я себя чувствовала ученым-антропологом, изучающим иные социальные миры. Уже позднее я столкнулась с понятием так называемой «барачной культуры». Его употребляли применительно к советской реальности, когда люди долго жили в бараках и коммунальных квартирах, привыкли к минимуму жизненных потребностей. Эта барачная культура оказалась очень долговечной. И я волей судьбы попала в социальный слой, живший согласно ее традициям. В нашем доме очень многие жильцы сдавали комнаты квартирантам. С одной стороны, это была чисто экономическая проблема – многим старикам трудно было существовать на пенсию. С другой стороны – это характерная черта нашей действительности, когда в очереди тебе обязательно будут дышать в затылок, или в пустом троллейбусе обязательно сядут рядом с тобой, или будут жить несколькими поколениями в одной квартире, даже имея возможность разъехаться. В отличие от патриархальной традиции, барачная культура – это не столько потребность жить одной семьей, сколько отсутствие потребности в наличии своего личного пространства.

Пока я жила в этом доме, главной моей задачей было сохранить роль наблюдателя или безличностного голоса за кадром. Иначе от избытка впечатлений у меня довольно-таки часто могла просто поехать крыша. О моем новом жилище и его обитателях можно написать отдельную книгу. Например, о соседке справа, вдове народного артиста СССР – некогда очень красивой женщине, в свои глубокие за 80 выглядевшей на 50 и при этом бесконечно одинокой и несчастной. Или соседях слева, где в одной квартире жили три поколения семьи уже со своими семьями, детьми и животными. За время проживания в этом доме я вспомнила и «Зойкину квартиру», и «Золотого теленка», и «Покровские ворота», и много еще других, не менее прекрасных произведений.

И дом, и двор были просто кадрами из чернушного фильма времен перестройки. Старый обшарпанный подъезд, побеленный когда-то очень давно в блекло-розовый цвет, был весь в серых грязных потоках и следах от ботинок. Во дворе располагалась старинная подольская «алкашка». Алкоголики со всего Киева съезжались сюда на свои собрания. Жизнь у них была бурной и веселой. «Алкашка» работала практически круглосуточно. С другой стороны двора находился детский сад. Летом по утрам я пила кофе под крики воспитательницы, доносившиеся в мое окно на пятом этаже. «Діти сіли, руки за спину, встали. Раз-два. Аня, припини сидіти», – кричала воспитательница. Утренняя зарядка в детском саду проходила под музыкальное сопровождение из фильма «Мой ласковый и нежный зверь».

Обитатели нашего дома были характерными персонажами все того же чернушного фильма времен перестройки. Перед домом на лавочке сидела в окружении штук двадцати котов традиционная домовая кошатница. Она кормила своих любимцев объедками. Как-то летом наш дом с этими котами был атакован блохами. Первым пострадал первый этаж, жильцы вызвали санэпидстанцию, и блохи переселились на верхние этажи. Моя хозяйка целое лето бегала с дихлофосом и брызгала цветастые паласы. Кто-то вспомнил, что запах полыни отпугивает блох. Весь подъезд выстлали полынью, и он стал напоминать рождественский вертеп.

На третьем этаже у нас была изба-читальня. В разломанном кресле, рожденном, как и все в этом доме, еще в СССР, сидел наш сосед с третьего этажа и читал книгу. Читал он днем и ночью – в самом прямом смысле. Я его там заставала и в пять утра, и среди дня, и поздно вечером. Вместо дна он приспособил какой-то ящик. На соседе был традиционный клетчатый халат, спортивные штаны с вытянутыми коленками, очки с метровыми линзами, имелась пол-литровая чашка чая и сигарета. Вместо пепельницы он использовал жестяную банку.

Отдельного описания достойны жильцы нашей квартиры. Моя хозяйка с очень благородным именем-отчеством – Марья Саввишна – всем своим внешним видом, повадками напоминала дородную купчиху или хозяйку меблированных комнат дореволюционных времен, когда комнату сдавали вместе с обедом. Такие комнаты обычно в далекие царские времена снимали студенты Бурсы, которая когда-то также располагалась на Подоле.

Марья Саввишна была единственным светлым пятном в нашем «тихом дурдоме». Собственно, только благодаря ее присутствию я смогла так долго там пробыть. Весь дом держался на ней. Свою четырехкомнатную квартиру она содержала как гостиницу. Из четырех комнат сдавалось две. В третьей жила она с сыном. Четвертая была проходная. Хозяйке было все равно, какая у меня прописка, откуда я родом. Без лишних вопросов меня пустили в дом.

Она очень любила готовить, особенно первое. Наваристые борщи, рыбные солянки, грибные супы, в которых стоял половник. Летом же предпочитала рыбный холодец. В доме без кондиционера при тридцати шести градусах жары этот часами вывариваемый холодец я буду помнить долго. Обед для Марьи Саввишны был целой церемонией. Она наливала себе тарелку до краев, обильно заправляла сметаной. Глядя на нее в этот момент, я сразу вспоминала картины Кустодиева. В доме вообще был культ еды.

Когда ей исполнилось шестьдесят, ко дню рождения готовились две недели, на помощь были даже выписаны родственники из деревни. Я сбилась со счету в количестве блюд. Одного компота было сварено пять ведер. А когда летом начался период консервации, дом превратился в непрерывный консервный завод. За один день они закрыли 18 ведер только помидор. Прожив всю сознательную жизнь в Киеве, она каким-то удивительным образом сохранила традиции и устои сельского жителя.

Комнаты хозяйка сдавала не от хорошей жизни. Ей надо было содержать двух своих мальчиков, которых она окружила трогательной заботой. Она внимательно следила за тем, чтобы они хорошо кушали, чтобы были красиво и модно одеты. Одному мальчику было тридцать шесть лет, второму – сорок. Мальчики были разные, по ее меткому выражению: «удачный» и «неудачный». Оба нигде не работали. Старшенький – «неудачный» – сидел в тюрьме. Как выяснилось, у него было восемнадцать лет ходок за спиной. Я въехала в квартиру как раз к моменту его освобождения.

С его выходом на свободу закончился спокойный этап моего пребывания в этом доме. Девочка-студентка из Могилянки быстро съехала. Ей на смену пришел новый житель, точнее квартирант, если еще точнее – квартирантка. Я ее окрестила «девицей-гренадером». Работала «девица-гренадер» кем-то на телевидении. Несмотря на свои внушительные размеры, имела тихий и лилейный голос, мягкие и плавные движения. Меня она не замечала и как-то умудрялась проходить практически сквозь меня, как сквозь пустое место, я для нее была лишь временной частью экспозиции в этом доме.

«Девица-гренадер» одевалась очень своеобразно: это были преимущественно длинные платья практически в пол, длинные волосы она закручивала каким-то замысловатым узлом. Ее ярко-красное платье, резко-сладкие духи, замысловатые букли на голове снова оживляли в моем мозгу образы прекрасных кустодиевских женщин, и бурное воображение в очередной раз переносило меня в начало века, в меблированные комнаты, ставшие позднее коммуналками. И снова и снова я ощущала себя в некой машине времени, несущей меня неизвестно куда и неизвестно в каком направлении. И только Щекавица в окне, остававшаяся всегда незыблемой и постоянной, возвращала меня в реальность.

А реальность была непроста. С выходом из тюрьмы «неудачного» сына наша жизнь заметно изменилась. Помню, как-то пришел «неудачный» с другом. Явился со словами: «Босяка сегодня посадили, милиционера зарезал». Хозяйка тяжело вздохнула и начала накрывать стол. Простая пища – борщ, гречневая каша. С его приходом квартира наполнялась какой-то странной, нездоровой энергетикой. Восемнадцать лет отсидки не проходят даром. Его походка на полусогнутых ногах, интонации, его речь. Этот человек был частью мира, который я видела только в кино. Он действительно очень походил на Промокашку из «Места встречи изменить нельзя», только потолще. А когда они вытащили мешки одежды из «сэконд-хэнда» и стали ее перебирать – я захотела себя ущипнуть. Это были настоящие кадры из какого-то криминального детектива – сцена в бандитской «малине». Я тогда вспомнила историю: у моих друзей была собака, добрейшей души «человек», но кусала она только милиционеров и отсидевших. Наверное, она, как и я, чувствовала те же странные потоки, которые исходили от этих людей.

Летом стало совсем тяжело, хозяйка с «удачным» сыном часто уезжала к родственникам в деревню. На освободившееся пространство вваливал «неудачный» со своей «девушкой», которая положила глаз на его часть от четырехкомнатной квартиры на Подоле. Она тоже имела четыре судимости. «Девушка» упорно называла хозяйку «мамой», а та упорно этого не слышала и так же упорно не отзывалась.

Как-то раз, когда Марья Саввишна с «удачным» сыном уехала, к «неудачному» с невестой пришли гости. К счастью, я их не видела. Но их видела наша полоумная соседка, вдова народного артиста СССР. Крыша у нее поехала, видимо, еще лет двадцать назад. И она очень гармонично вписывалась в наш тихий, а в тот день очень громкий дурдом. Соседка всегда стояла под своей дверью и внимательно следила – кто пришел, кто ушел. Меня она любила и называла: «Солнышко». По легенде, я фигурировала в этом доме в качестве журналистки. Она была сама в прошлом журналистка, актриса и очень красивая женщина, очевидно, привыкшая к вниманию мужчин. Теперь ей все время казалось, что какой-то мужчина хочет к ней проникнуть. И я никак не могла понять: она боится этого или с нетерпением ждет. Но даже ей друзья нашего «неудачного» показались не теми мужчинами, с которыми бы она скоротала вечерок. Соседка подняла большой крик: «Что это за люди?!» Выяснение отношений затянулось до полуночи. А в полночь «неудачный», как мальчик, хорошо воспитанный мамой, решил прибраться – утром мама возвращалась из деревни. Он стал подметать ковер в коридоре. Я всю ночь слушала размеренный звук веника за дверью и думала: «Где бы это я все увидела, живя в своем бесконечно благополучном мире, если бы не эта чертова война?»

 

Магия кино

Жизнь по-прежнему меня вертела и крутила, и в какой-то момент мне снова стало казаться, что это все – не со мной, я смотрю кино, в котором играю главную роль. Кино о том, как человек расстается со своими иллюзиями и происходит переоценка ценностей. Как проверять себя на прочность, потому что оказывается, что ты способен на то, о чем в нормальной жизни даже и подумать боялся. Как на твоих глазах меняется твое окружение. Как в трудные времена проявляются человеческие качества – твои и окружающих. О выборе, о прощении, о предательстве. О том, как учишься засовывать свою гордыню куда-то подальше, когда стоит цель банально выжить. О бессонных ночах, слезах, чужих диванах, ненавистных клетчатых сумках, об автобусах и поездах. Об удивительных встречах, ради которых ты согласен еще раз пройти этот путь. Я все больше чувствовала себя героиней фильма.

Я настолько вжилась в этот киношный образ, что в какой-то момент в мою жизнь ворвался самый настоящий кинематограф.

Мне позвонил один знакомый и предложил участвовать в проекте. Я даже не очень поняла, что к чему, но почему-то, не раздумывая, сразу согласилась. Местом встречи участников проекта была Лавра. Как-то так сложилась, что Лавру я практически всегда обходила стороной. Я не была человеком воцерковленным. Слово «Лавра» вызывало у меня исключительно образ Нестора Летописца, пишущего при свете лампады «Повесть временных лет».

Я пришла на встречу. Нас собирали в одном из тенистых двориков Лавры. Я немного опоздала, во дворике уже были какие-то люди. Я сразу обратила внимание на мужчину аристократической внешности – он сидел на лавочке, забросив ногу за ногу, и разговаривал по телефону. Мужчина очень напоминал мне какого-то известного американского киноактера. Я уставилась на него, тщетно пытаясь определить – на кого он больше похож: на Клинта Иствуда, на Пирса Броснана или еще кого-то. Человек десять оживленно беседовали между собой. Судя по их шортам и майкам, все они были явно не церковными служащими. Стояла ужасная жара. А в этом лаврском дворике было на удивление прохладно и очень спокойно. Вся суета города осталась за монастырскими стенами.

Человек, сидевший на лавочке, оказался руководителем проекта, в котором мне предложили принять участие. Режиссер – так я назвала его на своем внутреннем сленге. Научить людей, совсем далеких от кинематографа, видеть мир через призму кинообразов было его мечтой. С этой целью он создал школу экранной письменности, в которой намеревался обучать всех желающих киношной грамоте. Мы были первой экспериментально-пилотной группой, а объектом нашего кинематографического исследования стала Лавра.

В эти три дня, прожитые мной на съемочной площадке в Лавре, все было удивительным: и съемочный процесс, и шумная киношная компания, и общение с прекрасными людьми. Команда подобралась отличная. На три дня весь остальной мир остался где-то там, за стенами Лавры, а нас полностью поглотило таинство кинематографа. Такого творческого подъема я не испытывала давно. Но моим самым главным открытием этих дней стала сама Лавра. Она была абсолютно самодостаточным и живым организмом, живущим по своим законам и ритмам. Эти законы не были привязаны к службе, обрядам, к работе музея-заповедника. Это было нечто другое. Когда ты попадал туда – ты вроде бы продолжал жить своей жизнью: что-то говорил, куда-то ходил, что-то делал, умничал или спорил, а на тебя снисходительно смотрела со всех сторон Вечность. Даже время замедляло там свой ход.

А когда начинали бить колокола, весь город под названием «Лавра» (а Лавра – это действительно город в городе) погружался в этот ритм и звук. Мне иногда очень хотелось все бросить, лечь на теплую мостовую этого лаврского города и долго-долго смотреть в небо.

Я быстро освоилась в городе Лавра. У меня появились свои любимые места. Монастырский сад с яблонями и цветами, так напоминавший нашу дачу. Я любила бродить по лаврским улицам. Они были словно порталы, соединяющие прошлое и будущее. Перед тобой проходила вся история последнего тысячелетия: мощи Нестора Летописца и Ильи Муромца, могилы Юрия Долгорукого – основателя Москвы и премьер-министра Столыпина. Особо выделялась на фоне недавно отреставрированных церквей заброшенная всеми Онуфриевская башня, построенная на деньги Ивана Мазепы.

В Лавре мне вспоминался старый, как мир, библейский миф о праве первородства. Первыми сыновьями пророка Авраама были Измаил и Исаак. Измаил был рожден от служанки египтянки Агари, которую Сарра, жена Авраама, сама отдала ему в жены, поскольку была бесплодна. Затем Бог сделал так, что Сарра все-таки забеременела от Авраама и родила сына Исаака. Сарра, как мудрая мама, заботящаяся о будущем своего сына, потребовала от Авраама прогнать служанку Агарь вместе с сыном Измаилом. И Бог повелел Аврааму делать так, как говорит Сарра. Так Агарь с Измаилом оказалась в пустыне. Измаил – будущий отец всех арабов – утратил свое право первородства. А Исаак получил все права наследника. Прошли тысячи лет. Но и ныне Ближний Восток сотрясают кровопролитные события – последствия этой древней, как мир, истории.

Когда я смотрела на Лавру, в которой были переплетены наше прошлое и настоящее: прошлое и настоящее Украины и России, – мне начинало казаться, что нынешняя война – это тоже продолжение древнего библейского мифа за право первородства, только уже не Ближнем Востоке, а на нашей земле.

К счастью, времени на глобальные рассуждения у меня не было. Меня полностью захватила магия кино. Мы написали сценарий, триста раз перессорившись между собой, и в назначенное время приготовились к съемкам. А дальше начали происходить удивительные вещи. Лавра всегда была полна чудесами. И в тот день она себе не изменила. Как только мы взяли камеру в руки, раздался колокольный звон, он не прекращался практически до конца дня. В тот день не было никакого церковного праздника. Так долго колокол никогда не звонил в обычные дни. Даже работники музея-заповедника не смогли объяснить причину происходящего.

Нас просто накрыло этим волшебным колокольным звучанием. Переливы колоколов сливались с золотыми солнечными бликами на куполах лаврских церквей. Мы забыли о своем сценарии – камера вела нас сама. Было такое чувство, что нашими руками Лавра сама снимала фильм о себе. Потом нам осталось немного: смонтировать отснятое, и фильм был готов. Я не знаю, что это был тогда за звон, но после этого дня съемок я была насквозь пронизана жарким августовским солнцем, светом, исходившим от золотых куполов, и этим волшебным колокольным звоном. Я никогда не была человеком воцерковленным, но то, что тогда произошло с нами, наверное, и было тем, что называют Божьей Благодатью. А может, это был знак, который мы тогда не поняли.

Потому что на следующий день после окончания съемок Режиссера не стало. Он умер во сне. Это был настоящий профессионал. Даже его похороны казались кадрами фильма. Старое, заросшее высокой травой киевское кладбище с огромными соснами и березами, женщины в черных, почти вечерних платьях и черных очках, распорядитель похорон со странной речью, одинокий саксофон с пронзительной мелодией. Режиссер лежал в гробу с легкой саркастической улыбкой, как будто он наблюдал сверху за финальной сценой из своего последнего фильма. Мне даже стало казаться, что все, что произошло с нами: и Лавра, и съемки фильма, и непрерывный колокольный звон, смерть Режиссера и его похороны – все это было придумано и поставлено им самим. А мы все лишь сыграли свои роли в его последнем фильме «По ком звонит колокол».

После похорон Режиссера я сразу уехала в Одессу. Меня давно приглашали друзья. Мне нужно было срочно привести в порядок свои совсем размягченные от навалившихся потрясений и киевской жары мозги.

Ни Крым, ни побережье Азовского моря теперь не рассматривались как места отдыха. Крым был не наш. Рядом с Азовским морем шла война. Вся страна рванула в Одессу. И она приняла всех. Толпы отдыхающих бороздили по просторам городских пляжей Одессы.

Одесса была, как всегда, шумной и очень разной. Порой яркой, как девушки на Дерибасовской, порой напоминающей старую винтажную бабушку, очень милую и добрую. Я полностью прониклась этим городом, его аурой, его обаянием.

Я жила у друзей в старинном доме, построенном еще в девятнадцатом веке, с большой мраморной лестницей, с потолками в пять метров, с видом на знаменитый одесский дворик, в котором всегда сушилось белье.

Но самым главным для меня в Одессе было море. Я правнучка рыбака, и любовь к морю заложена у меня в генах, учитывая тысячелетнюю историю проживания моих предков на берегах различных морей, от Эгейского до Азовского.

Я облюбовала себе довольно далекий, но пустынный пляж в районе Каролино-Бугаз, напоминавший мне дальнюю Бердянскую косу, которую я так любила. Я давно поймала себя на мысли, что везде стала искать аналоги родным местам. Место было очень уединенным, людей там практически не было, несмотря на наплыв отдыхающих.

В Каролино-Бугаз я ездила электричкой, исключительно из вопросов экономии, прямо как в былые студенческие годы. Вообще-то это был один из самых больших плюсов переселенческой жизни – ты жил, словно тебе двадцать: ты легок на подъем, в твою жизнь входят просто толпы новых людей, ты легко знакомишься, легко расстаешься, у тебя уже нет табу, годами выпестованных тобой. Ты живешь так, как будто у тебя нет прошлого, а есть одно будущее.

И вот, как когда-то много лет назад, в мои бурные студенческие годы, я сижу на лавочке на пустом перроне одного из полустанков Каролино-Бугаз в ожидании последней электрички, пью из пластмассового стаканчика какое-то дешевое разливное вино, именуемое «Каберне», рядом валяется рюкзак с мокрыми полотенцами, волосы тоже еще мокрые и пахнут морем. Возле меня пристраивается такой же, как и я, бездомный пес. Уже темнеет, зажигаются фонари, электричка опаздывает. А мы с бродячим псом на пустом перроне какого-то полустанка сидим и мечтаем о будущем, каждый о своем, он – о собачьем, а я – о женском.

Поездки электричкой во все времена было делом непростым. Я даже думаю, чтобы понять суть любой страны, нужно побывать хоть раз на ее вокзале и проехать в пригородном поезде. Каждая поездка электричкой достойна отдельного рассказа. Одна картинка мне сильно врезалась в память.

Жара. Рядом со мной сидит крайне упитанное семейство: мама-слон, а с ней два хорошо упитанных слоненка. На одном из слонят надета плотно облегающая его полненькое тельце, застиранная и выцветшая футболка с Тарасом Григорьевичем. Мама сидит, уставившись в планшет, активно листает сайт «Одноклассники». Все истекают потом, толкаются, молча сопят, а иногда и не молча, спотыкаются о чужие сумки и баулы. И только Тарас Григорьевич на футболке слоненка стоически спокоен, глядя на всех глазами, полными вселенской тоски и грусти…

Одесса немного вернула меня к жизни. В Киев я возвратилась с надеждой сразу кинуться в бой, но когда я попала в «тихий дурдом» своей съемной квартиры, жизненные силы быстро меня покинули. Еще пару месяцев как-то сопротивлялась. А потом пришла к выводу: я уперлась в стену. Я просто не знала и не понимала, что мне делать дальше. Я по второму кругу начинала идти одними и теми уже пройденными и тупиковыми дорогами. Жить в условиях своего «тихого дурдома» я тоже больше не могла. Искать другое съемное жилье с подселением (на отдельную квартиру денег у меня не было) – я не видела смысла. Я уже мыла баночки из-под йогурта, слушала чужие истории и достаточно всего насмотрелась, живя в чужих домах с чужими людьми. Я теперь знала, что счастье – это когда по дому, в котором ты живешь, не ходят ненужные тебе люди.

Я уперлась в стену со своей программой «Надо выжить», и я сдалась.

Я сидела в своей крохотной комнатке, больше напоминавшей гардеробную, забросив ноги на подоконник и уставившись на Щекавицу. Меня не покидало чувство, будто я еду в плацкартном вагоне на верхней боковой полке. Билеты купила по необходимости, других мест уже не было, а ехать надо обязательно и срочно. Мимо моей головы все время проходят какие-то люди, ноги затекли, вокруг чужие запахи и звуки. Я лежу на верхней полке и смотрю в окно, а за окном мелькают красивейшие виды. А я лежу на этой верхней полке и, как мантру, твержу, что я больше никогда не поеду плацкартом.

В то время как мои более удачливые товарищи по переселенческому несчастью, уже нашедшие свое место под солнцем Киева, «постили» в Facebook’е свои селфи со счастливыми лицами: кто на беговых дорожках, кто на корпоративных вечеринках, моя жизнь все больше становилась похожа на жизнь «одиночки, развалюхи, неудачницы». Я не была ни юристом, ни дантистом, ни экономистом, ни стилистом. Я не умела дружить с «нужными» людьми. Я была совсем ненужным человеком для этого мира. Я бросила заниматься йогой, количество алкоголя в моей крови заметно увеличивалось. Мне казалось, что все летит в тартарары и я уже не выкарабкаюсь. Я столько передумала за эти дни и пришла к неутешительным выводам: что никогда не ценила то, что имела, не дорожила теми, кто мне был дорог, была легкомысленна и неглубока в отношениях с людьми. И еще много всего. Я столько слез выплакала перед этим окном, в котором отражалась смотрящая на меня с укором и пониманием Щекавица.

Когда казалось, что уже конец и спасения не будет, в мою жизнь снова ворвалось чудо. Видимо, там наверху решили, что урок я усвоила. Неожиданно моя подруга предложила мне снять свою квартиру на очень выгодных для меня условиях.

Подругу можно назвать «человеком мира». Она искусствовед, много лет жила за границей в разных странах и на разных континентах и уже даже говорила с заметным акцентом. С ней мы познакомились через Facebook, когда я сидела под взрывами в Донецке. Она тогда жила в Шотландии. Встретились случайно уже в Киеве на йоге. На занятие пришли только мы вдвоем, не считая беременной кошки, в действительности оказавшейся большим кастрированным котом. Как выяснилось, мы с ней были соседями, она тоже жила на Подоле.

Теперь подруга снова куда-то уезжала. Минуту поколебавшись, поскольку денег у меня в тот момент не было даже на эти очень выгодные условия, я приняла ее предложение о съеме квартиры. Упустить такую возможность я не могла.

 

Мастер

В каждом фильме о войне есть место для романтической истории. И мой фильм не будет исключением.

Наши тревожные времена, жизнь в Киеве, когда Щекавица в окне, а Андреевский спуск – дорога домой, – постоянно вызывали ассоциации с произведениями Булгакова. Каждый день я проходила мимо дома номер 13 на «Алексеевском спуске», невольно вспоминая и «Бег», и «Белую гвардию», и, конечно, «Мастера и Маргариту». Кто-то из знакомых даже заметил: «Не слишком ли много Булгакова в твоей жизни, так и ведьмой стать недолго». Я рассмеялась и сказала: «Так и будет – в один прекрасный день, проходя мимо дома номер 13, встречу Мастера, сяду на метлу и улечу».

Все практически так и случилось. Как-то в растрепанных чувствах, уже не помню, по какому поводу, я возвращалась в свою съемную квартиру, как обычно по Андреевскому. Недалеко от дома номер 13 меня окликнули. И мы встретились.

Мы были друзьями детства, когда-то жили в одном дворе. Он был немного старше меня. Мы вместе играли в краснокожих и бледнолицых. Меня, совсем маленькую девчонку с косичками и бантиками, большие мальчишки нашего двора великодушно взяли в свою команду. Наш двор тогда «воевал» с соседским. Мы были благородными краснокожими, соседский двор – коварными бледнолицыми. Собственно, этой «войной» наше общение тогда и закончилось. Мы разбежались в разные стороны на очень многие годы. Учились в разных школах, вращались в разных компаниях.

Мы встретились случайно в Донецке практически перед самым началом нашей великой смуты. Холеный, высокий, красивый, с копной седеющих волос. Очки в тонкой оправе, которые он носил с детства, придавали только шарм и лоск его образу. «Любимец женщин и богов» – когда-то так говорили о Бердяеве, то же можно было сказать и о нем. Он был хорош, если не сказать больше: он был чертовски хорош. У него была семья, и, как я понимала – у него было все, что было положено иметь человеку его круга.

Когда началась наша великая смута, мы снова, как когда-то в детстве, оказались в одной команде, мы были по одну сторону баррикад. Он открыто поддерживал Майдан, что было очень удивительно для человека vip-класса, особенно живущего в Донецке.

Непростая политическая ситуация, висящее в воздухе предчувствие надвигающейся беды нас сблизили. Мы были очень разные, из разных сфер, но у нас во многом совпадали взгляды на жизнь, на всю эту куролесицу, в которую мы все попали, вне зависимости от образа жизни и социального положения. От него всегда исходило какое-то абсолютно мужское спокойствие и уверенность, так необходимые в те тревожные дни. К тому же он обладал просто феноменальном чувством юмора и самоиронией. Последнее – такая редкость для людей его круга.

Перед самым приходом Гиркина Донецк покинула его корпорация и он тоже уехал из города, вывез семью, родителей. А я осталась в пустом Донецке ждать освобождения. Не хотела верить, что бред, именуемый «Донецкой республикой», надолго, просто не желала верить в реальность катастрофы. Я с каким-то чисто юношеским максимализмом считала, что нельзя сдаваться, и как-то совсем по-детски разозлилась на него, потому что решила: он бросил этот город, как и все остальные. В глубине души я, конечно, понимала, что он разбирался в ситуации лучше, чем я, и владел информацией большей, чем я. Но, несмотря на все это, скорее от осознания собственного бессилия перед надвигающейся катастрофой, я, как маленькая девочка, рассердилась на него. И перестала с ним общаться – просто вычеркнула из своей жизни. Думаю, он так и не понял причины моего отдаления.

Он уехал, а я осталась, была искренне уверена, что дождусь «своих». Но вскоре уехала и я, так никого и не дождавшись.

И вот в Киеве мы случайно наткнулись друг на друга на Андреевском около дома номер 13. Так начался следующий этап нашей дружбы. Помню, я потащила его в какое-то модное хипстерское место, куда водила всех своих подружек. Все места популярного заведения были заняты. Нам достался какой-то маленький столик с крохотными низкими стульчиками. В общем, все было довольно комично. Большой холеный дядька на маленьком стульчике среди бородатых мальчиков на диванах. Следующий раз он сам выбрал место для встречи. Так в нашей дружбе появилась традиция: мы ходили есть суп – острый суп тайской кухни. Мы ели суп и болтали обо всем.

Донецк 70-х годов. Фото из семейного архива

Донецк 70-х годов. Фото из семейного архива

Мы оба многое потеряли за это время. В его доме в Донецке, построенном им для своей семьи, поселились новые «хозяева жизни», которые теперь спокойно жили среди его семейных фотографий и личных вещей. А он, как я и многие другие, выехавшие оттуда и бросившие свои дома, снимал квартиру, выстраивал бизнес в новых условиях. По-прежнему находясь в разных социальных мирах, мы оказались перед одним вызовом, брошенным нам жизнью. Перед всеми нами стояла общая цель – выжить. Каждый по-своему, каждый на своем уровне, но цель была одна: начать жить сначала и выжить. Я не знаю, как ему хватало сил на все, уж слишком многие от него зависели.

Мы как-то неожиданно стали близкими друзьями. Наверно, мы давали друг другу то, чего нам не хватало в реальной жизни. Я, со своими вечными абстрактными рассуждениями, и он – абсолютно реальный, прагматичный.

Нас объединяли воспоминания о нашем общем классически счастливом детстве, в котором родители были молодыми, деревья большими, мы маленькими, а в нашем городе был мир. И никто никогда в те далекие времена, когда мы играли в «войну» между краснокожими и бледнолицыми, не мог себе представить, что в этот город может прийти настоящая война. Ни он, ни я не были фетишистами, но это было невыносимо больно – осознавать, что у тебя украли физическую часть нашего прошлого. Мы были лишены возможности с ним соприкоснуться, нам остались только эфемерные воспоминания, как кадры старого доброго фильма.

Виделись мы редко, но я знала, что не одна в этом большом городе. Как-то так получалось, что он всегда появлялся в нужное время и поддерживал словом, делом. И когда в моей жизни появился шанс снять отдельную квартиру на очень выгодных условиях, но я пока не могла позволить себе даже эти выгодные условия – оплату квартиры он взял на себя. Я помню, как я долго плакала от нахлынувших чувств, когда он передал мне деньги. Я прекрасно понимала – сколько ответственности и за скольких людей было на нем.

Он был и другом, и братом, и я сама даже никогда не могла сформулировать все те чувства, которые я к нему испытывала. Да это было и не нужно. Просто он был в моей жизни, и это было здорово.

 

Молитва

Моя новая съемная квартира была очень похожа на мою, оставшуюся далеко в Донецке. Мне здесь все напоминало дом: и планировка, и книги, и картины, и даже бамбуковая этажерка. Все казалось таким привычным и родным. Милые улыбчивые соседи, чистый подъезд, уютный двор. Подол меня далеко не отпустил, новая квартира располагалась по другую строну Щекавицы. Из окна была видна София, а вниз от дома спускалась одна из самых древних улиц Киева – Олеговская, где-то здесь, по преданию, и был захоронен вещий Олег.

С переездом на новую квартиру я с радостью окунулась в некогда привычный для меня быт, теперь воспринимавшийся как бесконечное счастье: проснуться в пустой квартире, по которой не ходят люди, именуемые твоими соседями, в чем хочешь выползти на кухню, в которой никого нет, долго-долго пить кофе, тупо и также долго-долго смотреть в окно, созерцая купола Софии, виднеющиеся вдали за окном. Все это были уже давно забытые мной вещи в моей переселенческой данности, и я наслаждалась каждым мгновением своего нового бытия.

По удивительному стечению обстоятельств новое съемное жилье оказалось именно в том месте, откуда и началось мое знакомство с Киевом много-много лет назад. Здесь когда-то жили мои друзья, и я у них часто останавливалась. Я, можно сказать, вернулась назад к своим истокам. Место было знакомым и очень родным. Квартира была оплачена вперед на несколько месяцев, следовательно, у меня, при любом стечении обстоятельств, было время, чтобы прийти в себя и привести свои дела в порядок.

Разбирая вещи, я случайно наткнулась на молитву, написанную рукой моей тети. Молиться я не умела, мои мысли всегда уходили куда-то далеко. Я смотрела на этот уже потертый листок, исписанный правильным тетиным почерком, и думала: «Почему мы не понимаем, как нам дороги люди – когда они рядом?» Я была плохой племянницей, приходила только, когда надо было что-то сделать, звонила редко. Сейчас тоже звоню редко, но уже по другой причине – боюсь разреветься.

Тетя была глубоко верующим человеком, очень сильным духом. Она тяжело болела, пять лет уже не выходила из дому. По дому она с трудом передвигалась на ходунках. Одной из немногих радостей в ее жизни был приход батюшки.

Когда начались все эти наши события, батюшка пришел в очередной раз, чтобы ее исповедовать. Он был из Московского патриархата и начал вещать: «Русские придут, все будет хорошо». Тетя недоуменно ему возразила: «Батюшка, так ведь это же будет война», – а он ей в ответ снова заводит песню: «Не бойтесь, войны не будет, русские просто придут, все будет хорошо». Когда священник ушел, тетя сказала, чтобы к ней больше его не приводили.

После этой истории я стала смотреть на тетю совсем другими глазами. Она была очень доброй, любила мультики, сказки. И сколько силы духа оказалось в этом уже немощном теле.

Русские таки пришли, тетя осталась, запертая в своей клетке, в практически не отапливаемой квартире. И если бы мама не возила ей гуманитарную помощь на тележке с колесиками – неизвестно, чем все закончилось бы.

С тетей связана одна история. Еще был мир, еще был жив папа, было лето, дача. У папы были пчелы. И пчелы были для папы святое. А у меня была и есть аллергия. Надо отметить, что пчелиный улей – это крайне сложноорганизованная система, в которой все выполняют свои функции. Помимо прочих, в улье есть и так называемые пчелы-камикадзе. Смысл жизни этих пчел заключен в своем жертвоприношении. Если кто-то тревожит улей, они должны найти обидчика, укусить и умереть.

Как-то у папы была запланирована плановая проверка своего пчелиного хозяйства. Все мои просьбы о переносе этого мероприятия обычно заканчивались тирадой: «Ты не любишь моих пчел, а значит – ты не любишь меня, а значит – ты не любишь свою страну». Логика в папиных словах была железной. Все ульи были выкрашены папой в цвета украинского флага – они были «жовто-блакитными».

Папа идет смотреть свои любимые ульи, вылетает пчела-камикадзе, находит меня и кусает в то место, где должен, по идее, находиться третий глаз. Третий глаз у меня не открылся, но два существующих в одну минуту превратились в узкие щелочки. Я, распсиховавшись, уезжаю с дачи. Воскресенье, уехать могу только на перекладных. Тут надо также отметить – я тогда еще жила в Москве. Как-то так сложилось, что Московскую область я тогда знала лучше, чем Донецкую. В итоге я заехала непонятно куда. Садится солнце. Я стою на трассе в солнцезащитных очках, даже не знаю, в какой стороне Донецк. И понимаю, что ничего радостного на этой трассе мне не светит. На дачу вернуться тоже не могу – потому что нечем.

В этот момент раздается звонок телефона. Тетя. Я ей описываю ситуацию. Как потом выяснилось – тетя достала молитву путешественника и стала молиться. И дальше начались чудеса. Ко мне подошел какой-то очень приличный человек – с предложением вместе ловить машину, ему тоже надо в Донецк, одному мало кто останавливает, а так вроде семья. Через пару минут нас подобрала какая-то иномарка, и мы благополучно добрались в Донецк.

Возможно, это было просто стечение обстоятельств. Но мне очень хотелось верить в чудо и тогда, и особенно сейчас, когда и мирные поля под Донецком, и пчелы, и тетя были где-то там, очень далеко в прошлом. А я смотрела из окна моего нового съемного жилья на золотые купола Софии, видневшиеся вдалеке, по-прежнему особо не понимая, что меня ждет дальше. Подсознательно я чувствовала, что первую часть инициации я уже прошла. Я переходила на следующий этап своей долгой «дороги домой»…