Столица «Новороссии»
Первые несколько месяцев после отъезда из Донецка прошли у меня достаточно сумбурно. Я металась между городами, смотря правде в глаза, не столько с целью решить какие-то дела, а скорее, чтобы спрятаться от себя. Я реально не очень понимала, что делать дальше. Меня не пугали дороги и новые города, я так жила практически всю свою жизнь. Я упорно не хотела себя признавать «переселенцем». Я решила, что я «путешественник».
Плана у меня особо никакого не было. Я понимала, что без квартиры продолжать жизнь свободного художника мне будет тяжело, значит, нужна работа, а с моими абстрактными философскими дипломами работу мне проще всего будет найти в Киеве, к тому же там были уже кое-какие договоренности, сделанные еще весной. Мои самые ближайшие киевские друзья, у которых я могла остановиться и просуществовать до того момента, как найду работу, находились на Тибете, вне зоны доступа. Больше мне остановиться было не у кого. И моя ближайшая задача состояла в том, чтобы перекантоваться где-то до того момента, пока они со своей Шамбалы не спустятся на грешную землю.
Поэтому я с великой радостью воспользовалась предложением друзей помочь мне записать лекцию в Днепропетровске. У меня там были родственники, и я напросилась к ним пожить.
Папа был родом из Днепропетровской области, и через Днепр мы ездили в деревню к бабушке и дедушке. Раньше я была здесь всегда проездом. Мы пересаживались на электричку, добирались до нужной нам станции, а дальше шли пешком вдоль канала Днепр – Донбасс. Приезжали обычно рано утром. Мы только подходили к дому, а бабушка уже стояла у калитки и встречала нас. Она или чувствовала, что мы приедем, или постоянно выглядывала, но ни разу нас не пропустила. Ни бабушки, ни папы уже нет в живых. А я эту картину вижу перед собой как сейчас. Летнее утро, много света, мы садимся завтракать за стол во дворе. Бабушка выносит обожаемые папой пирожки с творогом, как-то по-особому запеченные в домашней сметане. Двор увит виноградом, лучи солнца проходят через листья и подсвечивают виноградные гроздья, дворовой пес радостно виляет нам хвостом. Меня он любил – я его кормила арбузными корками, это было его любимое блюдо.
С приездом в деревню у меня начиналась самая настоящая казацкая вольница с катанием на велосипеде, купанием в канале и полной свободой. Видимо, я ощущала зов предков. Папины далекие прадеды, согласно семейным легендам, были из осевших запорожских казаков.
Бабушка у нас была удивительная – мудрая, все понимающая, очень тактичная, с очень непростой судьбой. Мой прадед, если использовать советскую терминологию, был «кулак». Где-то в степях бывшей Екатеринославской губернии затерялись наши сто гектаров земли с прудом, толокой, на которой когда-то пасся наш небольшой табун лошадей. Когда началась революция, прадед, как умный человек, прекрасно понимавший, что ничего хорошего их не ждет, решил всей семьей эмигрировать в Канаду. Приехали в Одессу, но не успели – последний пароход ушел. Вернулись обратно, и прадеда забрали. Больше его никто не видел. А мою прабабушку с детьми усадили на телеги и отправили в Сибирь. В этот момент на авансцену нашей семейной истории вышел мой дедушка. Он взял бабушку за руку и сказал: «Ця дівчина буде моєю дружиною». Бабушка осталась и оставила с собой своих младших братьев и сестер. И дедушка их всех принял в семью.
Собственно, этими воспоминаниями мои представления о Днепропетровске и заканчивались. С родственниками я практически не общалась, мы жили в разных городах, у нас у всех была своя жизнь. А тут волей судьбы пришлось напроситься к ним в гости.
«Жовто-блакитный» Днепропетровск жил войной. «Жовто-блакитный» в прямом смысле этого слова: все машины с украинскими флажками, практически с каждого балкона свисал украинский флаг. Дом, в котором я остановилась, находился рядом с военным госпиталем. «Скорые» с мигалками и пронзительным звуком непрерывно въезжали в больничный двор. В парке гуляли раненые солдаты, уже идущие на поправку. В городе часто встречались люди в военной форме; к моей великой радости, они были без георгиевских ленточек и без оружия. Я была среди «своих».
Неспешный и старый ретрорайон Днепра, в котором расположен госпиталь, много людей в военной форме, еще по-летнему прекрасные теплые осенние дни с уже желтеющими листьями. Иногда мне казалось, что я в машине времени и сейчас в эвакуации где-то осенью 1943-го на мирной территории воюющей страны. Сейчас сорок третий, но потом будем и сорок пятый. Тогда мне так еще казалось.
Наш зять был волонтером, он поддерживал ребят под Донецким аэропортом, постоянно ездил на линию фронта. Он был человек очень далекий от армии, имел свой бизнес, семью, детей. Но сейчас делал все от него зависящее, чтобы война не пришла в его дом. Все понимали: следующим после Донецка и Луганска будет Днепропетровск.
Спокойный и уравновешенный человек, он мало рассказывал об увиденном. Но иногда даже он не мог скрыть свои эмоции. На меня сильное впечатление произвела одна история.
Это был рассказ наших ребят, освободившихся из плена. Их держали в каком-то донбасском городке в милицейской клетке-обезьяннике. Охраняли их чеченцы и местные «ополченцы». «Ополченцы» тайком делились сигаретами, подсовывали хлеб. Один даже переписал номера телефонов, чтобы позвонить по домам и сказать, что они живы. А чеченцы – назовем их «кадыровцы» – срывали чеку с гранаты и играли ею, будто бы бросая в клетку-обезьянник. «Ополченца», который собирал номера телефонов, повесили в назидание другим. Это была не выдуманная «байка», история эта – лишь часть страшной реальности, в которую мы окунулись все, кто соприкасался с войной.
Живя войной, находясь в постоянном напряжении, Днепропетровск не был унылым и печальным. Город был радостным, светлым, но дыхание войны постоянно чувствовалось во всем: в разговорах людей (кто-то только приехал с фронта, кто-то только уехал на фронт), в постоянных «скорых» с мигалками (все знали – это везут раненых с фронта в военный госпиталь), в многочисленных блокпостах на подъездах к городу.
После пустого Донецка с комендантским часом, с постоянными взрывами – сияющий огнями Днепропетровск с праздно гуляющими парочками, с кафешками, наполненный детскими голосами – казался раем. Я так соскучилась по нормальной мирной жизни – по людям на улице без оружия, по кафе, красивым магазинам, по обычным, пусть даже бесцельным прогулкам по городу. Первые дни я гуляла вечерами чуть ли не до полуночи. Пила кофе, ела пирожные и тупо шаталась по улицам.
Я вспомнила свою старую московскую привычку и облюбовала для работы кафе. Сказать честно, первые дни я больше наслаждалась жизнью, чем работала. Рядом со мной проводили переговоры то сетевые менеджеры, то распорядители свадеб – в этом моем кафе протекала обычная мирная жизнь, о которой я уже стала забывать и в которую заново была рада окунуться.
Я нашла себе пару заветных мест, которые очень полюбила. Днепропетровский «Новый Арбат» – Екатеринославский бульвар, сияющий огнями и дорогими магазинами. Кондитерская Double Decker с огромным окном, шикарным обзором и вкуснейшим какао с зефирками. Но самым любимым местом у меня стало маленькое уличное кафе. Столики стояли прямо между каштанами. Был уже сентябрь, с реки веяло свежестью, на асфальте лежали кое-где желтые листья и глянцевые коричневые каштаны. Между столиками в свете уличного фонаря еврейский скрипач с пейсами в черной шляпе играл на скрипке.
Каштаны в нашей семье считались священным растением. Как-то мне старая цыганка поведала, что для того, чтобы всегда водились деньги, нужно в сумке носить два каштана. Я об этом рассказала папе. С тех пор в ящике папиного стола всегда лежали два каштана. Два папиных каштана я с собой забрала из Донецка. Днепропетровские каштаны я тоже взяла себе на память. Я гладила их глянцевую прохладную поверхность и вспоминала дом. В тот момент я еще не понимала, как надолго я его покинула. Я сидела за столиком в этом уличном кафе, слушала скрипача с пейсами, пила сухое вино и думала: «Вот оно счастье».
По количеству людей в кипах и с пейсами, встречающихся на улицах, я для себя определила Днепр как украинский Тель-Авив. В общем-то в этом ничего удивительного не было. В царской России Екатеринослав входил в состав территорий за чертой оседлости, на которых, согласно указу Екатерины Второй, могли селиться евреи. Одну из этих территорий во времена Екатерины назвали Новороссией. А князь Потемкин даже хотел сделать Екатеринослав ее столицей.
Так по странному стечению обстоятельств я приехала записывать лекцию, опровергающую идеи Новороссии двадцать первого века, фактически в столицу Новороссии восемнадцатого столетия.
Лекция – это была моя идея-фикс. Я не могла молчать, когда мою самую любимую философскую концепцию извратили, перекрутили, а ее идеи в извращенном виде использовали для теоретического обоснования войны. Войны, лишившей меня дома. Я искренне ненавидела псевдофилософа Дугина, идеолога этой новоявленной «Новороссии». Как философ, я считала своим долгом аргументировать его научную несостоятельность.
Лекция давалась мне тяжело, мозги плохо собирались в кучу. Ценой титанических усилий я таки подошла к какому-то финальному результату. Теперь мне нужно было найти помещение для записи. Оператором и режиссером вызвался быть мой друг. Для поиска места для лекции я воспользовалась старым проверенным способом и кинула через Facebook запрос Вселенной. И Вселенная ответила мне в лице моей киевской подруги. Она договорилась с одной из днепропетровских галерей о записи моей лекции.
Друзья – это неотъемлемая и существенная часть моего пути. И если бы не они, я, скорее всего, не справилась бы со всеми своими переселенческими «приключениями». Меня поддерживали живущие в Америке и Израиле, Панаме и Новой Зеландии. Каким-то чудом, какой-то оказией мне передали конверт с деньгами мои московские друзья. Они прислали мне гривны, которые у них остались после поездки в еще украинский Крым. Сумма была совсем небольшая, но я прекрасно понимала, что для семьи со средним достатком и тремя маленькими детьми – любые деньги имели значение. Этот конверт для меня был намного больше, чем просто деньги. И таких историй можно привести немало.
«Друзья, спасибо, что вы есть» – этот пост в Facebook’е у меня появлялся регулярно.
За эти дни я всем сердцем полюбила Днепропетровск, его широкие улицы, его большую воду – могучий Днепр, мне было бесконечно комфортно в этом городе. На мой взгляд, самый красивый украинский выговор именно в Днепропетровске, при условии, что это хороший украинский, а не суржик. В Днепре были, на мой взгляд, также одни из самых красивых мужчин страны. И когда эти прекрасные мужчины начинали говорить своим прекрасным украинским выговором – мое сердце начинало медленно таять. Как все женщины, я любила ушами.
Правда, в Днепропетровске я впервые столкнулась с ситуацией, которая потом будет повторяться с завидной регулярностью. В Днепре очень плохо относились к «донецким». Этот город принял на себя тяготы войны, включая беженцев-переселенцев, к которым я себя не относила ни по каким параметрам.
Я наивно считала, что «жовто-блакитный» нимб украинского патриотизма ярко сияет над моей головой и его не заметить было невозможно. Свойственный мне природный космополитизм под воздействием всех этих наших страшных событий переродился на яростный патриотизм. И я была уверена, что карма «донецких» меня не коснется. Но, к сожалению, я ошиблась. Именно в Днепре я выслушала впервые спич в свой адрес: все зло в стране от донецких, им нельзя ни квартиры сдавать, ни работу давать. Для меня это было шоком, от которого я отходила долго в особенности потому, что выслушала все это от достаточно близкого человека. Но этот разговор все равно не смог повлиять на прекрасные и светлые чувства к этому городу.
Лекцию я записала. Очень узкие круги, в которых я была широко известна, приняли лекцию хорошо. В моем списке друзей в Facebook’е после ее публикации появилось с десяток новых имен. Дело было сделано. Мое пребывание в доме родственников уже затягивалось, у них была своя жизнь, маленькие дети. И я направила свои стопы в Харьков.
Этот город выплыл в моем путешествии случайно. Еще во времена моей активной летней «половой жизни» в оккупированном Донецке через Facebook я познакомилась с одной журналисткой. У нас с ней оказалось довольно много общего (мне так казалось). Она меня пригласила в гости. И я с радостью согласилась. В Харькове я не была ни разу в жизни. Я была открыта ко всему новому, поэтому любое предложение встречала с радостью.
И в Харькове меня неожиданно накрыло. С одной стороны, я была гостьей, с другой – везде меня преследовали рассказы о неблагодарных донецких. Я всеми фибрами своей души не хотела быть причастной ко всему этому. Я до смерти не хотела быть «переселенцем», спать в чужом доме, на чужом диване, слушать чужие истории, жить чужой жизнью. Я не очень понимала свою роль в этой квартире. Мы с хозяйкой не были друзьями. Как выяснилось, в реальной жизни, в отличие от виртуальной, у нас было очень мало точек соприкосновения. Моей хозяйке нужен был слушатель. Не собеседник, а именно слушатель. У нее была довольно-таки насыщенная и интересная жизнь, она много ездила по миру, ей было о чем рассказать. А мне в тот момент хотелось побыть одной и понять, что мне делать дальше. И я стала от нее сбегать. Я не хотела и не хочу показаться неблагодарной, но в тот момент мне не нужны были никакие ее знаки внимания, я хотела одного: спрятаться от всех. Тогда я еще не знала, что такой роскоши у меня не будет еще очень долго.
Почему-то у меня лучше получалось дружить с городами, чем с людьми. Харьков был хорош. Местами он очень похож на Москву, особенно метро, такая мини-копия московского метро. Киевское метро – другое. А харьковское и московское очень похожи, у них даже запах схож.
Но больше всего Харьков напоминал мне Париж, в котором я никогда не была, но всегда хотела. Я так его для себя и определила – украинский Париж. Маленькие кафе с отличным кофе и круассанами, маленькая Эйфелева башня. Харьков был хорош. Но долго от гостеприимной хозяйки и ее длительных бесед я бегать не могла, и нужно было уезжать.
Киевские друзья были по-прежнему вне зоны доступа. Я, как обычно, кинула клич Вселенной о помощи через Facebook. Кто-то вызвался приютить меня. Я купила билеты в Киев. И тут произошло чудо. В этот день мои друзья прилетели из Тибета.
С поезда меня забирали друзья, всю дорогу в нашу деревню я бессильно лежала на заднем сиденье, обняв свой уже давно не голубой чемодан Marks&Spencer для летних поездок. Из багажника джипа доносилось сопение моего главного четвероногого друга. Я снова была среди родных и совсем своих.
До боли знакомые улицы, порция суши, «Сильпо», сухое Чили, красное и белое, дорога в наши Нью-Васюки, родные лица и лучшая собака в мире – здравствуй, любимый Киев!!!
Семейные истории
В Киеве я осела не сразу. Я еще немного пометалась между Днепром, Запорожьем и Киевом. То, что я осяду в Киеве, мне было понятно с самого начала. Но мне все время хотелось куда-то сбежать. В первую очередь от самой себя. И я использовала любую возможность, чтобы отправиться в путь.
Осень у меня прошла в разъездах. Помню, как-то стою на вокзале, жду поезд. Настроение на нуле, спина болит, душа болит. Подходит бомжичка и начинает песню: «Я из Луганска». Я поворачиваюсь к ней и очень тихо говорю: «А я из Донецка», – на что она мне: «Дай Бог тебе здоровья», – и отошла.
В память еще врезался разговор, подслушанный в каком-то из рейсовых автобусов во время осенних катаний. За мной сидели два человека. Один из них возвращался после отпуска обратно на войну. Они разговаривали, а я просто слушала. Человек с войны с гордостью сообщил, что купил себе на рынке советское офицерское, еще времен афганской войны, обмундирование, показывал крутые берцы. Купил он все это за свои деньги. Рассказывал о дуэлях «Градов», о зачистках автоматчиками. «И если бы не волонтеры – так с голоду бы умерли на передовой. Такая теперь война», – с горечью сказал он в заключение и замолчал. Ему было лет за сорок, уставшее, изможденное лицо. И собеседник его замолчал. Так и ехали до конца молча.
В разъездной суете я даже не заметила, что багряная и прекрасная осень уже шла к своему завершению. За окном мелькали ослепительно желтые деревья с рубиновым отливом. По дороге встречалось много военных машин – целые колонны. Люди из автобуса им махали из окон, военные – им в ответ.
Я ехала в Запорожье на встречу с мамой, я была счастлива. Не буду претендовать на новизну открытия, но пока живы наши родители – мы, как маленькие дети, под защитой. Это как источник, от которого ты наполняешься живой водой и оживаешь, будучи даже в самом плачевном состоянии. Я очень ждала этой встречи.
Запорожье был ветрено-пустынным и слегка унылым. Судя по названиям улиц и площадей, город как бы застыл в Советском Союзе. Но практически с каждого балкона свешивался украинский флаг, не с такой интенсивностью, как в Днепропетровске, но достаточно, чтобы ни у кого не возникло сомнения, в какой стране вы находитесь.
Днепр в Запорожье был могуч и прекрасен, синий-синий, как огромное море. Да и Ленин в вышиванке разбавлял унылую картину советского застывшего прошлого.
С приездом в Запорожье моя экскурсия в детские воспоминания продолжалась. На острове Хортица когда-то жила моя прабабушка. Здесь я была в глубоком детстве. Прабабушку я помню плохо. Но я хорошо запомнила малину размером с кулак, персики размером с арбуз, дорогу на Старый Днепр, белый песок и множество чаек. После смерти прабабушки ни в Запорожье, ни на острове Хортица я больше не была.
И вот снова волей судьбы, точнее, волей войны, я оказалась в этом городе. В городе, в котором уже одну оккупацию пережила моя бабушка с мамой и тетей. Мама родилась в августе сорок первого. Дедушка только успел отвести бабушку в роддом и ушел на фронт.
В Запорожье у нас было много родственников. Одним вечером мы все собрались вместе, и я погрузилась в семейные истории, половину из которых слышала впервые.
Истории о том, как мой прадед, после того, как у них отняли дом, и до того, как его самого забрали в страшные 30-е, успел перевезти семью на остров Хортица. Как во время войны мой дедушка, сбежав из немецкого плена, чудом пробрался к моей прабабушке на Хортицу, обмотанный бумагой и облепленный вшами. О том, как его узнали только после того, как он показал фотографию моей бабушки, которую каким-то чудом сохранил в плену. О том, как моя прабабушка – мама моей бабушки – его выхаживала. Как каким-то чудом в Запорожье в условиях оккупации из Донбасса к ним пробилась моя бабушка с двумя совсем маленькими детьми. И как они встретились с дедушкой на острове Хортица. Как спали все на полу под столом. Как после освобождения Запорожья дедушка ушел на фронт, а после ранения снова волею судьбы оказался в Запорожье в госпитале.
И вот теперь опять-таки волею судьбы, точнее, волею этой войны, мы все собрались в Запорожье – теперь уже дети и внуки тех, кто пережил ту страшную войну, собрались вместе снова здесь, в Запорожье.
На этом семейном вечере воспоминаний мама рассказала еще одну историю уже этой войны. Недалеко от нашей дачи под Донецком находится многострадальная Еленовка, которая переходила из рук в руки не один раз. Теперь это территория новоявленной «Донецкой республики». Сосед нашей знакомой всегда был проукраински настроен и не скрывал своих взглядов. Когда пришли «эти», они устроили акцию устрашения. Этого человека привязали к дереву, обстреливали из автомата, заставили ползти по земле, унижали, как могли. Экзекуция продолжалась долго на глазах у односельчан. Его оставили живым. «Я никогда не видела, чтобы мужчина так рыдал. А мы все стояли вокруг, смотрели на него и не знали, что сказать, что делать» – это были слова нашей знакомой, которая тоже не хотела никакой ни «Донецкой республики», ни «Новороссии», как не хотели их и моя мама, и моя тетя, и множество других людей, оказавшихся там, для которых все происходящее было и остается страшным сном.
Начиная с какого-то момента всех этих страшных событий, я периодически испытывала чувство, что это все происходит не со мной. Я просто смотрю фильм, в котором я, моя мама, близкие мне люди играют главные роли. Фильм о войне, но это всего лишь кино. Оно скоро закончится, и все будет, как прежде. Но, к сожалению, это было не кино. «Война, может быть, и закончится, но как прежде уже ничего не будет» – это цитата из фильма с Мерил Стрип в главной роли о Первой мировой войне, я когда-то его смотрела и часто вспоминала эти слова. То, что «как прежде ничего уже не будет», понимали все.
Мама стала ходить с палочкой – смерть папы, война, безденежье; теперь ей приходилось возить в сумке на колесиках через весь город гуманитарную помощь себе и нашей тяжелобольной тете. Я даже не знаю, как она это все вынесла, но держалась стойко, без стонов и жалоб. Как-то во время нашей встречи в Запорожье у нее вырвалось: «Только через несколько дней после приезда в Запорожье я поняла, что жизнь продолжается».
Раздавленной я ее застала только раз, когда в Донецке «эти» в мае устроили «Парад победы». Я ей в тот момент позвонила. Сквозь слезы моя сильная и мужественная мама рассказывала мне об искренней радости людей, пришедших с детьми на площадь Ленина, где с грохотом проезжали танки с красными звездами и строем шли военные с автоматами и георгиевским ленточками. Мама плакала, это были слезы ужаса, бессилия, пустоты, безысходности. Такой беспомощно-опустошенной я ее застала только раз. Это все случилось позднее, а пока мы были вместе, пусть не дома, пусть в чужом городе, но мы были счастливы.
Правда, наше запорожское счастье было недолгим. Надо было уезжать: мне – в Киев, маме – в Донецк. Мы снова дали друг другу слово быть сильными и не плакать, но сдержать его не смогли.
Это был один из самых печальных эпизодов моего фильма о войне – сцена прощания на вокзале. Моя мама с палочкой, провожающая меня на перроне чужого города.
Я даже не могу описать чувства, охватившие меня, – когда ты возвращаешься домой не домой, особенно после встречи с мамой, состоявшейся в чужом городе. Внутри целые пласты эмоций, сменяющие друг друга: Запорожье, пронизанное запахом юга, Днепр, пахнущий рыбой, почти как Азовское море, мамины оладики с абрикосами по утрам и мама с палочкой, провожающая тебя на перроне чужого города, ставшего на три дня родным, и ты, уезжающий в дорогу, конечный пункт которой тебе самой не понятен. И снова мама, возвращающаяся в город, которого нет. И когда мы снова увидимся – не понятно. Слезы я не могла остановить, несмотря на наш уговор. Я долго плакала, и мама плакала. Я плакала, и в моей голове стучала одна злая мысль: «Пусть все те, кто придумал и продолжает эту чертову войну, имеют такую возможность видеться с теми, кого они любят». Только я думаю – они никого не любят.