Женщина, которая ищет своего мужчину

С окончательным оседанием в мирном Киеве военная часть моей эпопеи закончилась и потянулись скучные переселенческие будни.

С чего начинать новую страницу своей истории, мне было не очень понятно, поэтому я сформулировала себе программу-минимум, которую на своем внутреннем сленге назвала: «Надо выжить».

Будучи человеком теоретически подкованным, я знала: любое развитие начинается с адаптации к окружающей среде. Так, во всяком случае, гласили законы науки. Я решила жить по науке и отвела какое-то время на адаптацию. Я это называла: «Изучить кружки по интересам». С кем меня только жизнь в этот период ни столкнула: академическая среда, арт-сообщество, «руський клуб» – так называемые представители альтернативной истории, женские клубы, закрытые бизнес-тусовки, киношники, бизнес-тренеры… Я искала «своих» в этом таком родном и, как оказалось, совсем чужом городе. От одних в итоге я сама бежала, другие не пустили меня в свой тесный кружок, сжав ряды при одном моем появлении. На адаптацию как-то совсем незаметно для меня ушел практически год. Это был год удивительных встреч и знакомств с прекрасными и очень разными людьми. Я даже иногда ловила себя на мысли, что где-то благодарна нашим страшным событиям – за приобретенный опыт, который был зачастую очень непростым.

Выполнение моей программы-минимум под кодом «Надо выжить» оказалось не такой уж и простой задачей. Киев, что называется, не сдавался без боя. Мне казалось не было способа, которым я не воспользовалась.

Совершив над собой титанические усилия, учитывая мой природный страх перед любыми бюрократическими структурами и документально оформив себя в качестве «переселенца», я решила стать еще более законопослушным членом общества и зарегистрироваться на бирже труда. Захватив с собой мешок своих дипломов, я направилась в центр занятости. Но, как оказалось, в списках учета биржи труда даже не было графы, куда можно было бы внести мои ученые степени и научные звания. Их устроил только диплом о высшем образовании, все остальные мои «интеллектуальные активы» попросили спрятать за ненадобностью. К тому же, как выяснилось, поскольку я долго нигде не работала в Украине, учитывая мой десятилетний опыт проживания в Москве, мне необходимо было поднять свою квалификацию, закончив курсы по одной из предлагаемых мне на выбор рабочих профессий. К сожалению, быстро определиться с выбором рабочей профессии по душе я не смогла и отправилась оттуда восвояси, решив по дороге, коль меня не взяли в безработные, а не податься ли мне в бизнесмены. Тем более, у меня была бизнес-идея, которую я давно хотела реализовать.

Для переселенцев предлагалось достаточное количество различных бесплатных обучающих программ, и я выбрала курсы для переселенцев-предпринимателей. Вначале было очень даже неплохо. У нас подобралась хорошая группа. Это было очень важно в тот момент – понимать, что ты не один, что есть люди, как и ты, готовые начать все сначала. Я хорошо запомнила нашего преподавателя. Это был грамотный опытный человек. Посещать занятия было одно удовольствие. После курсов мы все вышли окрыленными, мотивированными, как и положено после тренингов хорошего уровня.

Я решила продолжить обучение и пройти еще пару курсов и обучающих семинаров. Со временем стало понятно, что по этим курсам мигрирует одна и та же команда как спикеров, так и слушателей. Те, кто реально что-то хотел делать, ушли создавать заново свой бизнес. А по курсам продолжали ходить в основной своей массе переселенческие дамы бальзаковского возраста, пока их мужья зарабатывали деньги. Да и качество спикеров оставляло желать лучшего. Психологию ведения переговоров нам читал тренер по пикапу. Он все время сползал на тему «Как правильно кадрить девочек». На одном из занятий пикапера я поняла, что учиться мне, наверное, уже достаточно.

Видимо, на курсах я считалась перспективной бизнес-вумен. И ко мне направили журналистку из какого-то интернет-издания, пишущую об успешных женщинах-переселенках, с целью взять у меня интервью. Я отбивалась, как могла, но затем согласилась: мне нужны были партнеры по бизнесу, и я надеялась найти их с помощью этой публикации. Журналистка придирчиво допрашивала меня больше часа о деталях моего бизнес-проекта. Я уже представила тысячи перепостов статьи с моей печальной физиономией и названием в лучших традициях наших средств массовой информации: «Жінка-філософіня-переселенка шукає партнера». Статья таки вышла, но о другой переселенческой даме, открывшей свой магазин. Стране нужны позитивные примеры печальной переселенческой доли.

Мой бизнес-проект, несмотря на успешный старт, как-то застыл в режиме ожидания. Мои скромные финансовые запасы катастрофически заканчивались. Материальную помощь переселенцам от государства я оформлять не стала, да она ничего и не решала. Ее хватало разве что на маникюр в хорошем салоне. Но маникюр я давно научилась делать сама.

Я пыталась зарабатывать лекциями. Но и они, и статьи, которые я писала, приносили просто смешной доход. Владельцы большинства интернет-изданий абсолютно искренне считали, что, публикуя свои статьи, ты рекламируешь себя и этого уже достаточно. Да и с лекциями дело обстояло схожим образом. Крайне редко вообще поднимался вопрос об оплате. Все почему-то думали, что чтение лекций – это хобби, приносящее тебе удовольствие.

Я стала присматриваться к другим формам своего возможного трудоустройства и изучать рынок образовательных услуг, как всегда хороших и очень разных. Киев был переполнен различными тренингами, семинарами, за которые люди были готовы платить порой очень даже немалые деньги. Богини и пикаперы, манипуляторы и продажники, продающие все – от трусов до людей, – кто только ни повстречался на моем пути. Разные социальные слои, разные уровни аудитории, разная стоимость обучения – но суть одна: везде людей, как собак Павлова, натаскивали на лидерство и успех, обучали, как стать богатым и успешным или как выйти замуж за успешного и богатого.

Я ходила по различным тренингам и бизнес-завтракам, пытаясь понять, куда я со своими образованиями могла бы внедриться. Я оставляла свои визитки, писала предложения к сотрудничеству, отправляла свои резюме. Но вклиниться никуда не получалось. Когда-то очень давно великий Гете сказал, что в этом мире есть два вопроса: «Как?» и «Зачем?». Я была теоретиком, ставившим вопрос «Зачем?» и пытавшимся найти на него ответ. А в нашем прогрессивно-меркантильном мире, ориентированном на успех и лидерство, это мало кого интересовало.

Отчаявшись, я даже снизошла до дружбы с женскими клубами. Я никогда не понимала женскую дружбу, как ее показывают в кино – когда после любого события в своей жизни ты бежишь рассказывать подруге все в мелких деталях и в крупных подробностях. У меня даже не было подруг в традиционном смысле этого слова. Я была далека от вопросов воспитания детей, я не коллекционировала рецепты шедевров кулинарии, салоны красоты посещала лишь по мере необходимости. Я всегда была странной женщиной, начиная с глубокого детства. Я любила платья, но предпочитала их носить не со шпильками, а с кедами. А самое главное – я не хотела выходить замуж и, тем более, не хотела становиться «богиней». Меня всегда устраивал мой статус свободной и очень «смертной» женщины.

Одним словом, делать на женском фестивале мне было нечего. К тому же я много лет с упоением культивировала в себе образ интеллектуалки и свысока смотрела на все эти женские практики да и на психологические тренинги тоже. Но в рамках программы «Надо выжить» и продвижения себя, как интеллектуального продукта, я решила «забить» на собственные табу и «задружить» с женскими клубами. Так я оказалась на женском фестивале. На абсолютно женском фестивале с женскими практиками, с картами Таро, развивающими играми и прочей ерундой. Опыт этот был для меня незабываем.

Я вспомнила свою мудрую маму, не раз говорившую мне: «Будь проще». Я честно пыталась, но отключить мозги при «открытии ключа женственности через талию и бедра» и забыть о том, что я знаю, что такое уравнение Шрёдингера, принцип неопределенности Вернера Гейзенберга, различаю специальную и общую теорию относительности Альберта Эйнштейна, а докторскую писала по Илье Пригожину и Герману Хакену – оказалось для меня непосильной задачей. Выжила я на этом фестивале с трудом.

Происходящее больше напоминало мне шабаш ведьм. Дамы всех возрастов водили какие-то диковинные хороводы, медитировали на матку, рассматривали картинки, именуемые метафорическими картами, в надежде найти в них ответ на все жизненно важные вопросы, играли в развивающие игры, смысл которых мой мозг понимать отказывался. Через час пребывания на фестивале у меня стало развиваться чувство собственной неполноценности и возникли сомнения: женщина ли я вообще.

На фестивале я присутствовала, чтобы «задружить» с «матерью-основательницей» женского клуба. Я придумала себе работу – развлекать обеспеченные семьи «интеллектуальными беседами» – и хотела через женский клуб себя продавать. Надо же было как-то пристраивать мои образования и мешок никому не нужных дипломов, который я возила за собой. «Матери-основательнице» моя идея понравилась, и меня разыграли в качестве подарка на одном из мероприятий фестиваля. Выиграла меня одна мадам, не очень даже понимавшая, что такое «интеллектуальные беседы» и что с ними делать. Когда мы с ней встретились, я попросила ее представиться. «Женщина, которая ищет своего мужчину», – гордо заявила мне мадам и кинулась рассказывать про «унылышей», с которыми она в себе боролась, и прочую дребедень, которую я уже вдоволь наслушалась на женском фестивале. После продолжительного монолога она наконец задала мне самый важный вопрос из ее списка самых важных вопросов: «А вы замужем?» – «Нет», – сказала я. Мадам еще раз внимательно на меня посмотрела. «Одиночка, развалюха, неудачница», – прочитала я в ее взгляде.

С «интеллектуальными беседами» и женскими клубами у меня тоже не сложилось.

 

Высшее общество

Посещение светских мероприятий было одной из необходимых составляющих адаптационного периода моей переселенческой жизни. Я не была частью киевского «бомонда», но с отдельными представителями поддерживала достаточно хорошие человеческие отношения. Я прекрасно понимала, что выстраивание нужных связей является одной из моих приоритетных задач в рамках программы «Надо выжить». Поэтому мне приходилось довольно часто посещать различные мероприятия и участвовать в интеллектуальных тусовках как хороших, так и разных.

Помню свое первое посещение одного светского мероприятия в Киеве сразу после приезда. Все было, как всегда. Женщины в мехах и с голыми, по последней моде, ногами, модные бородатые мальчики, модные короткостриженые девочки в очках с толстой оправой и в мешковатых одеждах, вино в бокалах, организаторы на сцене, разговаривающие сами с собой, толпа зрителей, делающая вид, что увлеченно рассматривает экспозицию. И неожиданно мои глаза натыкаются на совсем молодого парня без ноги, на костылях и в военной форме. Два мира, два полюса нашей реальности, столкнувшиеся на одной территории.

Я не любила светскую жизнь. Мне там было неуютно, я всегда хотела сбежать, но старалась отыграть свою роль до конца. Я не любила все эти висящие в воздухе улыбки, словно из сартровской «Тошноты», поцелуи при встрече, пустые беседы. Но больше всего я ненавидела пророческие светские разговоры людей, в жизни которых ничего не изменилось: «Войну я предсказывал еще в таком-то году, а когда я был в Донецке еще тогда-то, я уже тогда чувствовал этот смрадный запах, стоявший над городом…» Мне смертельно хотелось дать между глаз всем этим пророкам, но вместо этого с застывшей улыбкой Чеширского Кота я бессмысленно моргала глазами, как и положено «блондинке» на светском рауте.

Меня бросало из тусовки в тусовку; от количества событий и новых лиц, появившихся в моей жизни, у меня начинало рябить в глазах. То я оказывалась среди представителей чистого декаданса в его классическом проявлении. Люди говорили только об искусстве, только о «высоком», под хорошее вино в эстетских бокалах. Неспешная умная беседа. Дамы, заламывая руки, рассуждали о своих творческих исканиях. Прекрасный юноша с волнистыми волосами, похожий на молодого Есенина, изъяснялся длинными сложноподчиненными предложениями. Даже упоминания о нынешних трагических, но очень далеких от этих людей событиях в виде войны шли через призму высокого искусства как некая иллюстрация, характеризующая тонкую душу художника. То меня забрасывало на собрание научных мужей и редких научных и околонаучных дам. Перед нами выступала модная писательница, поэтесса. Она себя называла доктором культурологии. Ее внешний вид – синяя косынка-бандана на голове, слегка оттопыривающая ее уши, длинная цветастая юбка в стиле пэчворк, очки «а-ля пенсне» – толкал мое бурное воображение в не менее бурные постреволюционные годы начала прошлого века, когда девушки боролись с любым проявлением буржуазности и требовали, чтобы их любили исключительно за красоту души, а не за внешние женские признаки. Для полноты картины в зале не хватало только революционных матросов в черных бушлатах. Доктор культурологии говорила исключительно о революции и о войне. Она широко шагала по сцене взад-вперед, прямо как Ильич – вождь мирового пролетариата, смело бросала в зал резкие фразы и длинные цитаты, умело защищалась от оппонентов. С ней спорил некий энтузиаст-философ – ну, просто молодой Маяковский. Как это обычно бывает в философско-гуманитарной сфере, всем было все равно, что говорят остальные, главное – озвучить свою точку зрения, и мнение оппонента мало кого интересовало. После всех этих мероприятий у меня только дико начинала болеть голова, а значимых результатов в решении моих насущных задач эта светская суета мне не приносила.

Как ни странно, но на помощь мне чаще приходил виртуальный мир, нежели реальный. Facebook, как всегда, оставался моей палочкой-выручалочкой, где меня и заметил один из моих киевских коллег-философов.

Учитывая мой десятилетний опыт проживания и преподавания в Москве, я в академической среде Украины практически не была известна. С моим российским докторским дипломом мне грозила мучительная процедура переаттестации. Это была довольно длительная бюрократическая экзекуция, проходить которую я в мирное время не видела смысла. Высшую школу я не любила, во всяком случае, в той форме, в которой она была. Из нее я сбежала еще в Москве, и обратно возвращаться мне совсем не хотелось. Но в нынешней шаткой ситуации, став переселенцем и лишившись дома, игнорировать свои докторские дипломы было, конечно, глупо. Я даже нашла себе место в одном из киевских вузов. Им был нужен доктор наук, точнее, человек с ученой степенью доктора философских наук. А мне стабильные 5000 гривен тоже не помешали бы, учитывая необходимость съема жилья. И я отправилась в Министерство образования выяснять, что можно сделать, учитывая мое положение переселенца и докторские российские дипломы. Ответить на мой вопрос там смогли не сразу. Исписав три страницы блокнота телефонами различных отделов Министерства образования, я наконец нашла даму, разбиравшуюся в данной проблеме. Она внимательно выслушала меня и задала вопрос, на который я до сих пор не знаю, что ответить. Дама строго посмотрела на меня и спросила: «А зачем вы в Россию поехали, вам было плохо в Украине?» После разговора с ней стало понятно, что в моих дипломах и монографиях страна не очень нуждается. С академической карьерой было покончено.

И вот через Facebook я знакомлюсь со своим киевским коллегой. И он протежирует меня одной влиятельной даме, которая, в свою очередь, протежирует меня в «высшее общество». Продвигали меня под артикулом «женщина-философ из Донецка».

На первом этапе меня, как «женщину-философа из Донецка», представили в один закрытый бизнес-клуб. По описанию своей жизнедеятельности он больше напоминал мне клуб анонимных алкоголиков, но позиционировал себя исключительно как закрытый клуб, в котором проходят элитарные встречи «без галстуков».

Я должна была присутствовать на «бизнес-завтраке», посвященном вопросам Донбасса, куда был также приглашен один мини-олигарх. Я же фигурировала как «женщина-философ из Донецка» – в качестве представителя культуры. Высокопоставленная дама, протежирующая меня, дала мне задание – хорошо подготовиться. Я неделю добросовестно изучала все материалы. Мне хотелось предстать в лучшем свете. Я даже вспомнила про дресс-код «высшего общества» и пошла к косметологу, задавшись целью сделать свое лицо максимально приличным. От косметолога я вышла с двумя огромными фингалами под глазами, поскольку у меня оказались очень тонкие сосуды. Весь вечер перед «бизнес-завтраком» я завороженно смотрела на свое отражение в зеркале, все больше и больше убеждаясь, что у меня было именно то лицо, с которым можно и нужно говорить о культуре Донбасса. Но с моей подводной лодки обратного хода уже не было. Замазав фингалы тональным кремом, прикрыв их немного круглыми очками в толстой роговой оправе, я снова посмотрела на себя в зеркало. Результат был неутешительным. Тогда я совсем «забила» на дресс-код «высшего общества» и, надев вместо приличных туфель свои любимые люминесцентно-оранжевые кроссовки, пошла на «бизнес-завтрак».

К моему великому счастью, согласно протоколу, когда говорил мини-олигарх, все остальные должны были молчать. Поэтому мое мнение о культуре Донбасса так никто и не услышал, да, собственно, оно никого и не интересовало. Мини-олигарх говорил примерно с полчаса и параллельно очень аппетитно, немного причмокивая, ел фрукты, обильно поливая их медом. Все остальные, не двигаясь, завороженно смотрели на него. Рассказ его был печален, перспективы как Донбасса, так и страны в целом, обрисовываемые им, плачевны. Особенно нелестно отзывался он о добровольческих отрядах – маленьких олигархических армиях других олигархов, обвиняя их в мародерстве. У мини-олигарха тоже была своя мини-олигархическая армия, но, по его мнению, она была единственной, не замеченной в грехах. По окончании завтрака ко мне, повторяя один в один жесты мини-олигарха, подошел предводитель местного дворянства – на ходу он так же, немного причмокивая, аппетитно ел фрукты с медом. С интересом посматривая то на мои глаза под очками, то на мои люминесцентно-оранжевые кроссовки, он что-то у меня спросил и, не выслушав ответ, сунул свою визитку и ушел. И я, голодная и злая, поспешила уйти оттуда поскорее восвояси. Больше на «бизнес-завтраки» меня не приглашали.

Вторым этапом моего вхождения в «высшее общество» было участие в конкурсе еще одного закрытого элитарно-интеллектуального клуба. Члены клуба проходили отбор. Я подала документы, прекрасно понимая, что приобщение к этому миру могло дать мне шанс вырваться из той сложной ситуации, в которой я находилась.

Когда я пришла на собеседование и посмотрела на свою «экзаменационную комиссию», мое шестое чувство, довольно редко меня обманывающее, сказало: «Дохлый номер». Так обычно говорил мой папа о каком-то бесперспективном мероприятии. Среди моих «экзаменаторов» я знала только одного. Это была одна из восходящих звезд нашего политического истеблишмента. Интеллектуальное словоблудие в Facebook’е было одним из модных современных политических направлений, а он – одним из основоположников этого тренда. Одно время, читая его посты, у меня даже возникли сомнения в моих умственных способностях, потому что его опусы, от которых у меня периодически волосы на голове начинали шевелиться, «лайкали» очень даже неглупые люди. Но однажды под его постом кто-то, такой же, как и я, не выдержал и написал: «Вы понимаете, какую чушь вы пишите?» Вместо слова «чушь» использовался другой, менее цензурный термин. И я тогда с облегчением выдохнула: я была не одна, нас было уже двое…

И вот среди своей «экзаменационной комиссии» я встречаю его – нашу молодую политическую поросль. Вопросы мне задавали странные. Часть из них начиналась с фразы: «Вы, как российский ученый…» Мысленно чертыхаясь, я отбивалась: «Нормальная наука не имеет национального оттенка. В Москве я занималась философскими проблемами фундаментальной науки, которая, по определению, безнациональна. Не может быть физика российской или украинской, немецкой или бельгийской». Вырисовывающаяся перспектива имиджа «российского ученого в Украине» меня совсем не радовала. К тому же, имея опыт общения с настоящими учеными, ученым я себя вообще не считала – ни российским, ни украинским. Для меня учеными был мой отец или мой учитель в Москве. Профессора старой школы, они жили наукой. Для меня наука никогда не была основной частью моей жизни. Я с легкостью меняла сферы научных интересов, с легкостью перескакивала с одной темы на другую. Я сама себя называла «околонаучной блондинкой». Об этом комиссии по понятным причинам я не сказала.

В завершении беседы слово взял «восходящая звезда» нашего политического истеблишмента. В отличие от остальных, «звезда» все время молчал, внимательно меня изучая. Последний вопрос задал он. Та серьезность, с которой вопрос этот был озвучен, мне почему-то напомнила анекдот про контрольный выстрел в голову – голова была, понятно, моя. Глубокомысленно глядя на меня, после некоторой паузы, он попросил назвать трех выдающихся деятелей Украины. Мой ответ, видимо, многое должен был ему прояснить. Над столом нависла тишина. Все внимательно на меня смотрели. К моему ужасу, я, как школьница на экзамене, напрочь забыла всех деятелей Украины, как выдающихся, так и не выдающихся. Я не то что троих – ни одно имя не приходило на ум. Воистину титаническим усилием воли из недр памяти я выудила Мазепу и Грушевского. А третьего никак не могла вспомнить. Нависшая над столом тишина становилась просто пугающей. Неожиданно меня осенило. «Тарас Григорьевич, – облегченно прокричала я, от радости даже припрыгнув на стуле, и добавила для большей ясности: Шевченко». Комиссия в недоумении на меня посмотрела – они, очевидно, не поняли моей радости.

Должного впечатления на них мы с Тарасом Григорьевичем не произвели, и мою кандидатуру отклонили. Как потом мне передали по секрету, «экзаменационная комиссия» сочла, что я какая-то невнятная и в мышлении у меня чего-то не хватает. Сейчас, конечно, я буду говорить, что не чувствую себя «ответственным лидером», учитывая мою природную асоциальность и аполитичность, и мне совсем не хотелось в этот клуб нашего «высшего общества», позиционирующий себя как интеллектуальный. Сейчас это так. Но в тот момент меня это сильно задело.

Мудрый Ницше когда-то сказал: все, что нас не убивает – делает нас сильнее. В тот момент все эти безрезультатные собеседования сильнее меня не сделали. А силы мне были нужны. Я все больше и больше чувствовала себя «одиночкой, развалюхой, неудачницей». Это была фраза из какого-то фильма уже не о войне, а о героине, наподобие Бриджит Джонс. Я все больше становилась на нее похожей, что меня совсем не вдохновляло.

Как-то мне на глаза попалось интервью с глубоко мной уважаемым Умберто Эко. Начиналось оно со слов: «Настоящая литература – это всегда про лузеров». «О! Это обо мне», – тогда подумала я.

Моя история «одиночки, развалюхи, неудачницы» все больше напоминала мне традиционные истории про маленького человека, которыми пронизана вся мировая литература и мировой кинематограф. Но одно дело – читать или смотреть эти истории, другое – самому оказаться этим маленьким человеком, по которому прошелся каток истории, и осознавать весь трагикомизм ситуации. Чем дальше я отдалялась от дома, тем больше чувствовала себя героем, точнее, героиней романа или фильма, окончательный сценарий которого еще неизвестен, а трагические сюжеты все чаще сменялись комическими куплетами.

 

Пресловутый «квартирный вопрос»

В Киеве я довольно долго жила у друзей. У меня была своя комната в большом и красивом доме, по которому бегал белый лабрадор Хэвви – моя любимая собака. Видимо, она считала меня самым слабым звеном, поэтому во время обеда ее морда всегда лежала на моих коленях и глаза преданно смотрели мне в рот в ожидании чего-то вкусного. Вечерами мы разжигали камин, пили красное Чили, и я даже плохо отличала свои прошлые приезды в Киев от нынешнего. Вещей было только намного больше.

Но вскоре стало понятно, что так долго продолжаться не может. Друзья жили в коттеджном поселке. Они ездили в Киев машиной. Наши расписания не совпадали. И я добиралась до города практически все время автобусом. Полтора часа туда, полтора часа сюда. Началась зима. Я страшно замерзала в дороге. Я прерывала встречи, чтобы успеть на последний автобус. Один раз, возвращаясь поздно вечером, проехала свою остановку, вышла ночью где-то в полях. Обратно добиралась попутками с какими-то страшными дядьками, других вариантов не было. Как-то шел дождь со снегом, были пробки, я не успела на последний автобус, пришлось ночевать у знакомого. Крутая квартира-студия с шикарным видом из окна на «Голосеевские поля». Я была уставшей, замерзшей, насквозь промокшей от дождя, вино было хорошим. Ночевка оказалась со всеми последствиями. То, что так и будет, мне было понятно с самого начала. Знакомый давно ко мне «подкатывал». И когда я к нему ехала, я прекрасно понимала, чем все закончится, но больше в тот момент остановиться было не у кого. Да я особо и не сопротивлялась – кровать с видом на «Голосеевские поля» была намного лучшей альтернативой скамейке на вокзале. Утром, возвращаясь домой, я про себя усмехалась: вот и пришло мое время за ночлег платить натурой.

В это время у моих друзей как раз начался период, именуемый «временными разногласиями», и я приняла решение им не мешать и отправилась дальше в одиночное плаванье.

Так начался мой опыт проживания на съемных квартирах.

Какое-то время я пожила в квартире, которую снимали мои знакомые. У них был большой дом за Киевом. Эту квартиру они рассматривали как временное пристанище, когда нужно было по делам остаться в Киеве на ночь. Квартира была трехкомнатная. Там уже жила «девушка» примерно моего возраста, выполняющая роль экономки и личного парикмахера. Она меня научила мыть и сушить баночки из-под йогурта, сортировать мусор в большие пакеты. Бумагу к бумаге, вымытые и высушенные баночки к вымытым и высушенным баночкам. Это было важным условием проживания в этом доме. Я добросовестно мыла баночки, сортировала и складывала мусор в разные пакеты. Правда, все в итоге выбрасывалось в общий бак. Но совесть у всех была спокойна. Потом «девушка» привезла свою маму, и я съехала.

Я снова отвезла свои вещи к друзьям в деревню и стала искать себе съемное жилье. Себя я временно пристроила еще у одних друзей.

Денег на отдельную квартиру у меня не было. Мне светила только комната. Это прозвучит странно, учитывая мой десятилетний стаж жизни в Москве, но я никогда не снимала жилье до этого периода. В Москве мне университет выделял так называемое муниципальное жилье. Теперь я наконец узнала, что такое риелторы, какие квартиры сдаются, какими бывают хозяева. Пересказывать весь свой вновь приобретенный опыт не имеет смысла, к тому же это оказалось не самым страшным. Страшным было то, что с моей донецкой пропиской и «донецкой» кармой мне не сдавали вообще никакое жилье.

И снова на помощь пришли друзья. Отчаявшись от безрезультатных поисков, я написала тоскливый пост в Facebook’е. На следующий день раздался звонок – это был один из моих друзей. Он сказал: «Есть квартира, иди смотри».

Так я оказалась на Подоле, в большой четырехкомнатной квартире, в которой, кроме меня, еще жили хозяйка с сыном и квартирантка, девочка-студентка Киево-Могилянки.

Мне досталась небольшая комнатка – десять квадратных метров – с диваном, креслом, письменным столом. Комната была настолько маленькой, что когда я разложила диван – он вплотную уперся в шкаф. К счастью, диван оказался поломан. И больше я его не раскрывала. Шкаф с плохо закрывающимися дверцами был наполовину забит хозяйскими вещами. Но для меня в тот момент все это не имело никакого значения. Главное, теперь у меня был ночлег и я дальше могла реализовывать планы в рамках своей программы «Надо выжить».

В квартире двери нигде не закрывались, замков не было. Ни в моей комнате, ни в ванной, ни в уборной. Как-то на мои слабые попытки закрыть за собой дверь в туалет хозяйка гордо сказала: «В моем доме двери не закрываются. К тебе туда никто не войдет». В ванную, тем не менее, ко мне зашли все. Я уже потом рассмотрела эту квартиру: ванную, покрашенную масляной краской (давно облупившаяся краска кое-где висела ломтями), местами выбитый паркет, прикрытый цветастым паласом, рожденным еще в СССР. В этом доме очень многое было родом из Советского Союза – даже бачок унитаза и краны. Да и сам дом как бы застыл в том периоде: обшарпанные стены подъезда, сами жильцы. Все это я увидела позднее. В первый момент я просто радовалась, что у меня есть крыша над головой. Пусть маленькая, но отдельная комната, к тому же с шикарным видом из окна на большой красивый заснеженный холм. Это была знаменитая Олегова гора, или Щекавица. По преданию, на ней был захоронен вещий Олег. Я жила на Подоле, в самом сердце Киева.

Был февраль. Я сидела среди своих рюкзаков, чемоданов и ненавистных клетчатых пакованов, смотрела на эту гору, местами покрытую снегом. За дверью на всю квартиру сын кричал хозяйке: «Мамо, подивися на м’ясо». Я почему-то вспомнила «Бег» Булгакова. Мое бурное воображение нарисовало картину – революция семнадцатого года, меня выбросили из моей квартиры, переселили в коммуналку. Я смотрела в окно на Щекавицу и еще не знала, сколько экранизаций романов мне предстоит вспомнить, живя в этом доме, сколько ремейков фильмов предстоит посмотреть.

Переехав в эту квартиру, я попала совсем в другой социальный слой, совершенно отличный от того, к которому привыкла. Периодически я себя чувствовала ученым-антропологом, изучающим иные социальные миры. Уже позднее я столкнулась с понятием так называемой «барачной культуры». Его употребляли применительно к советской реальности, когда люди долго жили в бараках и коммунальных квартирах, привыкли к минимуму жизненных потребностей. Эта барачная культура оказалась очень долговечной. И я волей судьбы попала в социальный слой, живший согласно ее традициям. В нашем доме очень многие жильцы сдавали комнаты квартирантам. С одной стороны, это была чисто экономическая проблема – многим старикам трудно было существовать на пенсию. С другой стороны – это характерная черта нашей действительности, когда в очереди тебе обязательно будут дышать в затылок, или в пустом троллейбусе обязательно сядут рядом с тобой, или будут жить несколькими поколениями в одной квартире, даже имея возможность разъехаться. В отличие от патриархальной традиции, барачная культура – это не столько потребность жить одной семьей, сколько отсутствие потребности в наличии своего личного пространства.

Пока я жила в этом доме, главной моей задачей было сохранить роль наблюдателя или безличностного голоса за кадром. Иначе от избытка впечатлений у меня довольно-таки часто могла просто поехать крыша. О моем новом жилище и его обитателях можно написать отдельную книгу. Например, о соседке справа, вдове народного артиста СССР – некогда очень красивой женщине, в свои глубокие за 80 выглядевшей на 50 и при этом бесконечно одинокой и несчастной. Или соседях слева, где в одной квартире жили три поколения семьи уже со своими семьями, детьми и животными. За время проживания в этом доме я вспомнила и «Зойкину квартиру», и «Золотого теленка», и «Покровские ворота», и много еще других, не менее прекрасных произведений.

И дом, и двор были просто кадрами из чернушного фильма времен перестройки. Старый обшарпанный подъезд, побеленный когда-то очень давно в блекло-розовый цвет, был весь в серых грязных потоках и следах от ботинок. Во дворе располагалась старинная подольская «алкашка». Алкоголики со всего Киева съезжались сюда на свои собрания. Жизнь у них была бурной и веселой. «Алкашка» работала практически круглосуточно. С другой стороны двора находился детский сад. Летом по утрам я пила кофе под крики воспитательницы, доносившиеся в мое окно на пятом этаже. «Діти сіли, руки за спину, встали. Раз-два. Аня, припини сидіти», – кричала воспитательница. Утренняя зарядка в детском саду проходила под музыкальное сопровождение из фильма «Мой ласковый и нежный зверь».

Обитатели нашего дома были характерными персонажами все того же чернушного фильма времен перестройки. Перед домом на лавочке сидела в окружении штук двадцати котов традиционная домовая кошатница. Она кормила своих любимцев объедками. Как-то летом наш дом с этими котами был атакован блохами. Первым пострадал первый этаж, жильцы вызвали санэпидстанцию, и блохи переселились на верхние этажи. Моя хозяйка целое лето бегала с дихлофосом и брызгала цветастые паласы. Кто-то вспомнил, что запах полыни отпугивает блох. Весь подъезд выстлали полынью, и он стал напоминать рождественский вертеп.

На третьем этаже у нас была изба-читальня. В разломанном кресле, рожденном, как и все в этом доме, еще в СССР, сидел наш сосед с третьего этажа и читал книгу. Читал он днем и ночью – в самом прямом смысле. Я его там заставала и в пять утра, и среди дня, и поздно вечером. Вместо дна он приспособил какой-то ящик. На соседе был традиционный клетчатый халат, спортивные штаны с вытянутыми коленками, очки с метровыми линзами, имелась пол-литровая чашка чая и сигарета. Вместо пепельницы он использовал жестяную банку.

Отдельного описания достойны жильцы нашей квартиры. Моя хозяйка с очень благородным именем-отчеством – Марья Саввишна – всем своим внешним видом, повадками напоминала дородную купчиху или хозяйку меблированных комнат дореволюционных времен, когда комнату сдавали вместе с обедом. Такие комнаты обычно в далекие царские времена снимали студенты Бурсы, которая когда-то также располагалась на Подоле.

Марья Саввишна была единственным светлым пятном в нашем «тихом дурдоме». Собственно, только благодаря ее присутствию я смогла так долго там пробыть. Весь дом держался на ней. Свою четырехкомнатную квартиру она содержала как гостиницу. Из четырех комнат сдавалось две. В третьей жила она с сыном. Четвертая была проходная. Хозяйке было все равно, какая у меня прописка, откуда я родом. Без лишних вопросов меня пустили в дом.

Она очень любила готовить, особенно первое. Наваристые борщи, рыбные солянки, грибные супы, в которых стоял половник. Летом же предпочитала рыбный холодец. В доме без кондиционера при тридцати шести градусах жары этот часами вывариваемый холодец я буду помнить долго. Обед для Марьи Саввишны был целой церемонией. Она наливала себе тарелку до краев, обильно заправляла сметаной. Глядя на нее в этот момент, я сразу вспоминала картины Кустодиева. В доме вообще был культ еды.

Когда ей исполнилось шестьдесят, ко дню рождения готовились две недели, на помощь были даже выписаны родственники из деревни. Я сбилась со счету в количестве блюд. Одного компота было сварено пять ведер. А когда летом начался период консервации, дом превратился в непрерывный консервный завод. За один день они закрыли 18 ведер только помидор. Прожив всю сознательную жизнь в Киеве, она каким-то удивительным образом сохранила традиции и устои сельского жителя.

Комнаты хозяйка сдавала не от хорошей жизни. Ей надо было содержать двух своих мальчиков, которых она окружила трогательной заботой. Она внимательно следила за тем, чтобы они хорошо кушали, чтобы были красиво и модно одеты. Одному мальчику было тридцать шесть лет, второму – сорок. Мальчики были разные, по ее меткому выражению: «удачный» и «неудачный». Оба нигде не работали. Старшенький – «неудачный» – сидел в тюрьме. Как выяснилось, у него было восемнадцать лет ходок за спиной. Я въехала в квартиру как раз к моменту его освобождения.

С его выходом на свободу закончился спокойный этап моего пребывания в этом доме. Девочка-студентка из Могилянки быстро съехала. Ей на смену пришел новый житель, точнее квартирант, если еще точнее – квартирантка. Я ее окрестила «девицей-гренадером». Работала «девица-гренадер» кем-то на телевидении. Несмотря на свои внушительные размеры, имела тихий и лилейный голос, мягкие и плавные движения. Меня она не замечала и как-то умудрялась проходить практически сквозь меня, как сквозь пустое место, я для нее была лишь временной частью экспозиции в этом доме.

«Девица-гренадер» одевалась очень своеобразно: это были преимущественно длинные платья практически в пол, длинные волосы она закручивала каким-то замысловатым узлом. Ее ярко-красное платье, резко-сладкие духи, замысловатые букли на голове снова оживляли в моем мозгу образы прекрасных кустодиевских женщин, и бурное воображение в очередной раз переносило меня в начало века, в меблированные комнаты, ставшие позднее коммуналками. И снова и снова я ощущала себя в некой машине времени, несущей меня неизвестно куда и неизвестно в каком направлении. И только Щекавица в окне, остававшаяся всегда незыблемой и постоянной, возвращала меня в реальность.

А реальность была непроста. С выходом из тюрьмы «неудачного» сына наша жизнь заметно изменилась. Помню, как-то пришел «неудачный» с другом. Явился со словами: «Босяка сегодня посадили, милиционера зарезал». Хозяйка тяжело вздохнула и начала накрывать стол. Простая пища – борщ, гречневая каша. С его приходом квартира наполнялась какой-то странной, нездоровой энергетикой. Восемнадцать лет отсидки не проходят даром. Его походка на полусогнутых ногах, интонации, его речь. Этот человек был частью мира, который я видела только в кино. Он действительно очень походил на Промокашку из «Места встречи изменить нельзя», только потолще. А когда они вытащили мешки одежды из «сэконд-хэнда» и стали ее перебирать – я захотела себя ущипнуть. Это были настоящие кадры из какого-то криминального детектива – сцена в бандитской «малине». Я тогда вспомнила историю: у моих друзей была собака, добрейшей души «человек», но кусала она только милиционеров и отсидевших. Наверное, она, как и я, чувствовала те же странные потоки, которые исходили от этих людей.

Летом стало совсем тяжело, хозяйка с «удачным» сыном часто уезжала к родственникам в деревню. На освободившееся пространство вваливал «неудачный» со своей «девушкой», которая положила глаз на его часть от четырехкомнатной квартиры на Подоле. Она тоже имела четыре судимости. «Девушка» упорно называла хозяйку «мамой», а та упорно этого не слышала и так же упорно не отзывалась.

Как-то раз, когда Марья Саввишна с «удачным» сыном уехала, к «неудачному» с невестой пришли гости. К счастью, я их не видела. Но их видела наша полоумная соседка, вдова народного артиста СССР. Крыша у нее поехала, видимо, еще лет двадцать назад. И она очень гармонично вписывалась в наш тихий, а в тот день очень громкий дурдом. Соседка всегда стояла под своей дверью и внимательно следила – кто пришел, кто ушел. Меня она любила и называла: «Солнышко». По легенде, я фигурировала в этом доме в качестве журналистки. Она была сама в прошлом журналистка, актриса и очень красивая женщина, очевидно, привыкшая к вниманию мужчин. Теперь ей все время казалось, что какой-то мужчина хочет к ней проникнуть. И я никак не могла понять: она боится этого или с нетерпением ждет. Но даже ей друзья нашего «неудачного» показались не теми мужчинами, с которыми бы она скоротала вечерок. Соседка подняла большой крик: «Что это за люди?!» Выяснение отношений затянулось до полуночи. А в полночь «неудачный», как мальчик, хорошо воспитанный мамой, решил прибраться – утром мама возвращалась из деревни. Он стал подметать ковер в коридоре. Я всю ночь слушала размеренный звук веника за дверью и думала: «Где бы это я все увидела, живя в своем бесконечно благополучном мире, если бы не эта чертова война?»

 

Магия кино

Жизнь по-прежнему меня вертела и крутила, и в какой-то момент мне снова стало казаться, что это все – не со мной, я смотрю кино, в котором играю главную роль. Кино о том, как человек расстается со своими иллюзиями и происходит переоценка ценностей. Как проверять себя на прочность, потому что оказывается, что ты способен на то, о чем в нормальной жизни даже и подумать боялся. Как на твоих глазах меняется твое окружение. Как в трудные времена проявляются человеческие качества – твои и окружающих. О выборе, о прощении, о предательстве. О том, как учишься засовывать свою гордыню куда-то подальше, когда стоит цель банально выжить. О бессонных ночах, слезах, чужих диванах, ненавистных клетчатых сумках, об автобусах и поездах. Об удивительных встречах, ради которых ты согласен еще раз пройти этот путь. Я все больше чувствовала себя героиней фильма.

Я настолько вжилась в этот киношный образ, что в какой-то момент в мою жизнь ворвался самый настоящий кинематограф.

Мне позвонил один знакомый и предложил участвовать в проекте. Я даже не очень поняла, что к чему, но почему-то, не раздумывая, сразу согласилась. Местом встречи участников проекта была Лавра. Как-то так сложилась, что Лавру я практически всегда обходила стороной. Я не была человеком воцерковленным. Слово «Лавра» вызывало у меня исключительно образ Нестора Летописца, пишущего при свете лампады «Повесть временных лет».

Я пришла на встречу. Нас собирали в одном из тенистых двориков Лавры. Я немного опоздала, во дворике уже были какие-то люди. Я сразу обратила внимание на мужчину аристократической внешности – он сидел на лавочке, забросив ногу за ногу, и разговаривал по телефону. Мужчина очень напоминал мне какого-то известного американского киноактера. Я уставилась на него, тщетно пытаясь определить – на кого он больше похож: на Клинта Иствуда, на Пирса Броснана или еще кого-то. Человек десять оживленно беседовали между собой. Судя по их шортам и майкам, все они были явно не церковными служащими. Стояла ужасная жара. А в этом лаврском дворике было на удивление прохладно и очень спокойно. Вся суета города осталась за монастырскими стенами.

Человек, сидевший на лавочке, оказался руководителем проекта, в котором мне предложили принять участие. Режиссер – так я назвала его на своем внутреннем сленге. Научить людей, совсем далеких от кинематографа, видеть мир через призму кинообразов было его мечтой. С этой целью он создал школу экранной письменности, в которой намеревался обучать всех желающих киношной грамоте. Мы были первой экспериментально-пилотной группой, а объектом нашего кинематографического исследования стала Лавра.

В эти три дня, прожитые мной на съемочной площадке в Лавре, все было удивительным: и съемочный процесс, и шумная киношная компания, и общение с прекрасными людьми. Команда подобралась отличная. На три дня весь остальной мир остался где-то там, за стенами Лавры, а нас полностью поглотило таинство кинематографа. Такого творческого подъема я не испытывала давно. Но моим самым главным открытием этих дней стала сама Лавра. Она была абсолютно самодостаточным и живым организмом, живущим по своим законам и ритмам. Эти законы не были привязаны к службе, обрядам, к работе музея-заповедника. Это было нечто другое. Когда ты попадал туда – ты вроде бы продолжал жить своей жизнью: что-то говорил, куда-то ходил, что-то делал, умничал или спорил, а на тебя снисходительно смотрела со всех сторон Вечность. Даже время замедляло там свой ход.

А когда начинали бить колокола, весь город под названием «Лавра» (а Лавра – это действительно город в городе) погружался в этот ритм и звук. Мне иногда очень хотелось все бросить, лечь на теплую мостовую этого лаврского города и долго-долго смотреть в небо.

Я быстро освоилась в городе Лавра. У меня появились свои любимые места. Монастырский сад с яблонями и цветами, так напоминавший нашу дачу. Я любила бродить по лаврским улицам. Они были словно порталы, соединяющие прошлое и будущее. Перед тобой проходила вся история последнего тысячелетия: мощи Нестора Летописца и Ильи Муромца, могилы Юрия Долгорукого – основателя Москвы и премьер-министра Столыпина. Особо выделялась на фоне недавно отреставрированных церквей заброшенная всеми Онуфриевская башня, построенная на деньги Ивана Мазепы.

В Лавре мне вспоминался старый, как мир, библейский миф о праве первородства. Первыми сыновьями пророка Авраама были Измаил и Исаак. Измаил был рожден от служанки египтянки Агари, которую Сарра, жена Авраама, сама отдала ему в жены, поскольку была бесплодна. Затем Бог сделал так, что Сарра все-таки забеременела от Авраама и родила сына Исаака. Сарра, как мудрая мама, заботящаяся о будущем своего сына, потребовала от Авраама прогнать служанку Агарь вместе с сыном Измаилом. И Бог повелел Аврааму делать так, как говорит Сарра. Так Агарь с Измаилом оказалась в пустыне. Измаил – будущий отец всех арабов – утратил свое право первородства. А Исаак получил все права наследника. Прошли тысячи лет. Но и ныне Ближний Восток сотрясают кровопролитные события – последствия этой древней, как мир, истории.

Когда я смотрела на Лавру, в которой были переплетены наше прошлое и настоящее: прошлое и настоящее Украины и России, – мне начинало казаться, что нынешняя война – это тоже продолжение древнего библейского мифа за право первородства, только уже не Ближнем Востоке, а на нашей земле.

К счастью, времени на глобальные рассуждения у меня не было. Меня полностью захватила магия кино. Мы написали сценарий, триста раз перессорившись между собой, и в назначенное время приготовились к съемкам. А дальше начали происходить удивительные вещи. Лавра всегда была полна чудесами. И в тот день она себе не изменила. Как только мы взяли камеру в руки, раздался колокольный звон, он не прекращался практически до конца дня. В тот день не было никакого церковного праздника. Так долго колокол никогда не звонил в обычные дни. Даже работники музея-заповедника не смогли объяснить причину происходящего.

Нас просто накрыло этим волшебным колокольным звучанием. Переливы колоколов сливались с золотыми солнечными бликами на куполах лаврских церквей. Мы забыли о своем сценарии – камера вела нас сама. Было такое чувство, что нашими руками Лавра сама снимала фильм о себе. Потом нам осталось немного: смонтировать отснятое, и фильм был готов. Я не знаю, что это был тогда за звон, но после этого дня съемок я была насквозь пронизана жарким августовским солнцем, светом, исходившим от золотых куполов, и этим волшебным колокольным звоном. Я никогда не была человеком воцерковленным, но то, что тогда произошло с нами, наверное, и было тем, что называют Божьей Благодатью. А может, это был знак, который мы тогда не поняли.

Потому что на следующий день после окончания съемок Режиссера не стало. Он умер во сне. Это был настоящий профессионал. Даже его похороны казались кадрами фильма. Старое, заросшее высокой травой киевское кладбище с огромными соснами и березами, женщины в черных, почти вечерних платьях и черных очках, распорядитель похорон со странной речью, одинокий саксофон с пронзительной мелодией. Режиссер лежал в гробу с легкой саркастической улыбкой, как будто он наблюдал сверху за финальной сценой из своего последнего фильма. Мне даже стало казаться, что все, что произошло с нами: и Лавра, и съемки фильма, и непрерывный колокольный звон, смерть Режиссера и его похороны – все это было придумано и поставлено им самим. А мы все лишь сыграли свои роли в его последнем фильме «По ком звонит колокол».

После похорон Режиссера я сразу уехала в Одессу. Меня давно приглашали друзья. Мне нужно было срочно привести в порядок свои совсем размягченные от навалившихся потрясений и киевской жары мозги.

Ни Крым, ни побережье Азовского моря теперь не рассматривались как места отдыха. Крым был не наш. Рядом с Азовским морем шла война. Вся страна рванула в Одессу. И она приняла всех. Толпы отдыхающих бороздили по просторам городских пляжей Одессы.

Одесса была, как всегда, шумной и очень разной. Порой яркой, как девушки на Дерибасовской, порой напоминающей старую винтажную бабушку, очень милую и добрую. Я полностью прониклась этим городом, его аурой, его обаянием.

Я жила у друзей в старинном доме, построенном еще в девятнадцатом веке, с большой мраморной лестницей, с потолками в пять метров, с видом на знаменитый одесский дворик, в котором всегда сушилось белье.

Но самым главным для меня в Одессе было море. Я правнучка рыбака, и любовь к морю заложена у меня в генах, учитывая тысячелетнюю историю проживания моих предков на берегах различных морей, от Эгейского до Азовского.

Я облюбовала себе довольно далекий, но пустынный пляж в районе Каролино-Бугаз, напоминавший мне дальнюю Бердянскую косу, которую я так любила. Я давно поймала себя на мысли, что везде стала искать аналоги родным местам. Место было очень уединенным, людей там практически не было, несмотря на наплыв отдыхающих.

В Каролино-Бугаз я ездила электричкой, исключительно из вопросов экономии, прямо как в былые студенческие годы. Вообще-то это был один из самых больших плюсов переселенческой жизни – ты жил, словно тебе двадцать: ты легок на подъем, в твою жизнь входят просто толпы новых людей, ты легко знакомишься, легко расстаешься, у тебя уже нет табу, годами выпестованных тобой. Ты живешь так, как будто у тебя нет прошлого, а есть одно будущее.

И вот, как когда-то много лет назад, в мои бурные студенческие годы, я сижу на лавочке на пустом перроне одного из полустанков Каролино-Бугаз в ожидании последней электрички, пью из пластмассового стаканчика какое-то дешевое разливное вино, именуемое «Каберне», рядом валяется рюкзак с мокрыми полотенцами, волосы тоже еще мокрые и пахнут морем. Возле меня пристраивается такой же, как и я, бездомный пес. Уже темнеет, зажигаются фонари, электричка опаздывает. А мы с бродячим псом на пустом перроне какого-то полустанка сидим и мечтаем о будущем, каждый о своем, он – о собачьем, а я – о женском.

Поездки электричкой во все времена было делом непростым. Я даже думаю, чтобы понять суть любой страны, нужно побывать хоть раз на ее вокзале и проехать в пригородном поезде. Каждая поездка электричкой достойна отдельного рассказа. Одна картинка мне сильно врезалась в память.

Жара. Рядом со мной сидит крайне упитанное семейство: мама-слон, а с ней два хорошо упитанных слоненка. На одном из слонят надета плотно облегающая его полненькое тельце, застиранная и выцветшая футболка с Тарасом Григорьевичем. Мама сидит, уставившись в планшет, активно листает сайт «Одноклассники». Все истекают потом, толкаются, молча сопят, а иногда и не молча, спотыкаются о чужие сумки и баулы. И только Тарас Григорьевич на футболке слоненка стоически спокоен, глядя на всех глазами, полными вселенской тоски и грусти…

Одесса немного вернула меня к жизни. В Киев я возвратилась с надеждой сразу кинуться в бой, но когда я попала в «тихий дурдом» своей съемной квартиры, жизненные силы быстро меня покинули. Еще пару месяцев как-то сопротивлялась. А потом пришла к выводу: я уперлась в стену. Я просто не знала и не понимала, что мне делать дальше. Я по второму кругу начинала идти одними и теми уже пройденными и тупиковыми дорогами. Жить в условиях своего «тихого дурдома» я тоже больше не могла. Искать другое съемное жилье с подселением (на отдельную квартиру денег у меня не было) – я не видела смысла. Я уже мыла баночки из-под йогурта, слушала чужие истории и достаточно всего насмотрелась, живя в чужих домах с чужими людьми. Я теперь знала, что счастье – это когда по дому, в котором ты живешь, не ходят ненужные тебе люди.

Я уперлась в стену со своей программой «Надо выжить», и я сдалась.

Я сидела в своей крохотной комнатке, больше напоминавшей гардеробную, забросив ноги на подоконник и уставившись на Щекавицу. Меня не покидало чувство, будто я еду в плацкартном вагоне на верхней боковой полке. Билеты купила по необходимости, других мест уже не было, а ехать надо обязательно и срочно. Мимо моей головы все время проходят какие-то люди, ноги затекли, вокруг чужие запахи и звуки. Я лежу на верхней полке и смотрю в окно, а за окном мелькают красивейшие виды. А я лежу на этой верхней полке и, как мантру, твержу, что я больше никогда не поеду плацкартом.

В то время как мои более удачливые товарищи по переселенческому несчастью, уже нашедшие свое место под солнцем Киева, «постили» в Facebook’е свои селфи со счастливыми лицами: кто на беговых дорожках, кто на корпоративных вечеринках, моя жизнь все больше становилась похожа на жизнь «одиночки, развалюхи, неудачницы». Я не была ни юристом, ни дантистом, ни экономистом, ни стилистом. Я не умела дружить с «нужными» людьми. Я была совсем ненужным человеком для этого мира. Я бросила заниматься йогой, количество алкоголя в моей крови заметно увеличивалось. Мне казалось, что все летит в тартарары и я уже не выкарабкаюсь. Я столько передумала за эти дни и пришла к неутешительным выводам: что никогда не ценила то, что имела, не дорожила теми, кто мне был дорог, была легкомысленна и неглубока в отношениях с людьми. И еще много всего. Я столько слез выплакала перед этим окном, в котором отражалась смотрящая на меня с укором и пониманием Щекавица.

Когда казалось, что уже конец и спасения не будет, в мою жизнь снова ворвалось чудо. Видимо, там наверху решили, что урок я усвоила. Неожиданно моя подруга предложила мне снять свою квартиру на очень выгодных для меня условиях.

Подругу можно назвать «человеком мира». Она искусствовед, много лет жила за границей в разных странах и на разных континентах и уже даже говорила с заметным акцентом. С ней мы познакомились через Facebook, когда я сидела под взрывами в Донецке. Она тогда жила в Шотландии. Встретились случайно уже в Киеве на йоге. На занятие пришли только мы вдвоем, не считая беременной кошки, в действительности оказавшейся большим кастрированным котом. Как выяснилось, мы с ней были соседями, она тоже жила на Подоле.

Теперь подруга снова куда-то уезжала. Минуту поколебавшись, поскольку денег у меня в тот момент не было даже на эти очень выгодные условия, я приняла ее предложение о съеме квартиры. Упустить такую возможность я не могла.

 

Мастер

В каждом фильме о войне есть место для романтической истории. И мой фильм не будет исключением.

Наши тревожные времена, жизнь в Киеве, когда Щекавица в окне, а Андреевский спуск – дорога домой, – постоянно вызывали ассоциации с произведениями Булгакова. Каждый день я проходила мимо дома номер 13 на «Алексеевском спуске», невольно вспоминая и «Бег», и «Белую гвардию», и, конечно, «Мастера и Маргариту». Кто-то из знакомых даже заметил: «Не слишком ли много Булгакова в твоей жизни, так и ведьмой стать недолго». Я рассмеялась и сказала: «Так и будет – в один прекрасный день, проходя мимо дома номер 13, встречу Мастера, сяду на метлу и улечу».

Все практически так и случилось. Как-то в растрепанных чувствах, уже не помню, по какому поводу, я возвращалась в свою съемную квартиру, как обычно по Андреевскому. Недалеко от дома номер 13 меня окликнули. И мы встретились.

Мы были друзьями детства, когда-то жили в одном дворе. Он был немного старше меня. Мы вместе играли в краснокожих и бледнолицых. Меня, совсем маленькую девчонку с косичками и бантиками, большие мальчишки нашего двора великодушно взяли в свою команду. Наш двор тогда «воевал» с соседским. Мы были благородными краснокожими, соседский двор – коварными бледнолицыми. Собственно, этой «войной» наше общение тогда и закончилось. Мы разбежались в разные стороны на очень многие годы. Учились в разных школах, вращались в разных компаниях.

Мы встретились случайно в Донецке практически перед самым началом нашей великой смуты. Холеный, высокий, красивый, с копной седеющих волос. Очки в тонкой оправе, которые он носил с детства, придавали только шарм и лоск его образу. «Любимец женщин и богов» – когда-то так говорили о Бердяеве, то же можно было сказать и о нем. Он был хорош, если не сказать больше: он был чертовски хорош. У него была семья, и, как я понимала – у него было все, что было положено иметь человеку его круга.

Когда началась наша великая смута, мы снова, как когда-то в детстве, оказались в одной команде, мы были по одну сторону баррикад. Он открыто поддерживал Майдан, что было очень удивительно для человека vip-класса, особенно живущего в Донецке.

Непростая политическая ситуация, висящее в воздухе предчувствие надвигающейся беды нас сблизили. Мы были очень разные, из разных сфер, но у нас во многом совпадали взгляды на жизнь, на всю эту куролесицу, в которую мы все попали, вне зависимости от образа жизни и социального положения. От него всегда исходило какое-то абсолютно мужское спокойствие и уверенность, так необходимые в те тревожные дни. К тому же он обладал просто феноменальном чувством юмора и самоиронией. Последнее – такая редкость для людей его круга.

Перед самым приходом Гиркина Донецк покинула его корпорация и он тоже уехал из города, вывез семью, родителей. А я осталась в пустом Донецке ждать освобождения. Не хотела верить, что бред, именуемый «Донецкой республикой», надолго, просто не желала верить в реальность катастрофы. Я с каким-то чисто юношеским максимализмом считала, что нельзя сдаваться, и как-то совсем по-детски разозлилась на него, потому что решила: он бросил этот город, как и все остальные. В глубине души я, конечно, понимала, что он разбирался в ситуации лучше, чем я, и владел информацией большей, чем я. Но, несмотря на все это, скорее от осознания собственного бессилия перед надвигающейся катастрофой, я, как маленькая девочка, рассердилась на него. И перестала с ним общаться – просто вычеркнула из своей жизни. Думаю, он так и не понял причины моего отдаления.

Он уехал, а я осталась, была искренне уверена, что дождусь «своих». Но вскоре уехала и я, так никого и не дождавшись.

И вот в Киеве мы случайно наткнулись друг на друга на Андреевском около дома номер 13. Так начался следующий этап нашей дружбы. Помню, я потащила его в какое-то модное хипстерское место, куда водила всех своих подружек. Все места популярного заведения были заняты. Нам достался какой-то маленький столик с крохотными низкими стульчиками. В общем, все было довольно комично. Большой холеный дядька на маленьком стульчике среди бородатых мальчиков на диванах. Следующий раз он сам выбрал место для встречи. Так в нашей дружбе появилась традиция: мы ходили есть суп – острый суп тайской кухни. Мы ели суп и болтали обо всем.

Донецк 70-х годов. Фото из семейного архива

Донецк 70-х годов. Фото из семейного архива

Мы оба многое потеряли за это время. В его доме в Донецке, построенном им для своей семьи, поселились новые «хозяева жизни», которые теперь спокойно жили среди его семейных фотографий и личных вещей. А он, как я и многие другие, выехавшие оттуда и бросившие свои дома, снимал квартиру, выстраивал бизнес в новых условиях. По-прежнему находясь в разных социальных мирах, мы оказались перед одним вызовом, брошенным нам жизнью. Перед всеми нами стояла общая цель – выжить. Каждый по-своему, каждый на своем уровне, но цель была одна: начать жить сначала и выжить. Я не знаю, как ему хватало сил на все, уж слишком многие от него зависели.

Мы как-то неожиданно стали близкими друзьями. Наверно, мы давали друг другу то, чего нам не хватало в реальной жизни. Я, со своими вечными абстрактными рассуждениями, и он – абсолютно реальный, прагматичный.

Нас объединяли воспоминания о нашем общем классически счастливом детстве, в котором родители были молодыми, деревья большими, мы маленькими, а в нашем городе был мир. И никто никогда в те далекие времена, когда мы играли в «войну» между краснокожими и бледнолицыми, не мог себе представить, что в этот город может прийти настоящая война. Ни он, ни я не были фетишистами, но это было невыносимо больно – осознавать, что у тебя украли физическую часть нашего прошлого. Мы были лишены возможности с ним соприкоснуться, нам остались только эфемерные воспоминания, как кадры старого доброго фильма.

Виделись мы редко, но я знала, что не одна в этом большом городе. Как-то так получалось, что он всегда появлялся в нужное время и поддерживал словом, делом. И когда в моей жизни появился шанс снять отдельную квартиру на очень выгодных условиях, но я пока не могла позволить себе даже эти выгодные условия – оплату квартиры он взял на себя. Я помню, как я долго плакала от нахлынувших чувств, когда он передал мне деньги. Я прекрасно понимала – сколько ответственности и за скольких людей было на нем.

Он был и другом, и братом, и я сама даже никогда не могла сформулировать все те чувства, которые я к нему испытывала. Да это было и не нужно. Просто он был в моей жизни, и это было здорово.

 

Молитва

Моя новая съемная квартира была очень похожа на мою, оставшуюся далеко в Донецке. Мне здесь все напоминало дом: и планировка, и книги, и картины, и даже бамбуковая этажерка. Все казалось таким привычным и родным. Милые улыбчивые соседи, чистый подъезд, уютный двор. Подол меня далеко не отпустил, новая квартира располагалась по другую строну Щекавицы. Из окна была видна София, а вниз от дома спускалась одна из самых древних улиц Киева – Олеговская, где-то здесь, по преданию, и был захоронен вещий Олег.

С переездом на новую квартиру я с радостью окунулась в некогда привычный для меня быт, теперь воспринимавшийся как бесконечное счастье: проснуться в пустой квартире, по которой не ходят люди, именуемые твоими соседями, в чем хочешь выползти на кухню, в которой никого нет, долго-долго пить кофе, тупо и также долго-долго смотреть в окно, созерцая купола Софии, виднеющиеся вдали за окном. Все это были уже давно забытые мной вещи в моей переселенческой данности, и я наслаждалась каждым мгновением своего нового бытия.

По удивительному стечению обстоятельств новое съемное жилье оказалось именно в том месте, откуда и началось мое знакомство с Киевом много-много лет назад. Здесь когда-то жили мои друзья, и я у них часто останавливалась. Я, можно сказать, вернулась назад к своим истокам. Место было знакомым и очень родным. Квартира была оплачена вперед на несколько месяцев, следовательно, у меня, при любом стечении обстоятельств, было время, чтобы прийти в себя и привести свои дела в порядок.

Разбирая вещи, я случайно наткнулась на молитву, написанную рукой моей тети. Молиться я не умела, мои мысли всегда уходили куда-то далеко. Я смотрела на этот уже потертый листок, исписанный правильным тетиным почерком, и думала: «Почему мы не понимаем, как нам дороги люди – когда они рядом?» Я была плохой племянницей, приходила только, когда надо было что-то сделать, звонила редко. Сейчас тоже звоню редко, но уже по другой причине – боюсь разреветься.

Тетя была глубоко верующим человеком, очень сильным духом. Она тяжело болела, пять лет уже не выходила из дому. По дому она с трудом передвигалась на ходунках. Одной из немногих радостей в ее жизни был приход батюшки.

Когда начались все эти наши события, батюшка пришел в очередной раз, чтобы ее исповедовать. Он был из Московского патриархата и начал вещать: «Русские придут, все будет хорошо». Тетя недоуменно ему возразила: «Батюшка, так ведь это же будет война», – а он ей в ответ снова заводит песню: «Не бойтесь, войны не будет, русские просто придут, все будет хорошо». Когда священник ушел, тетя сказала, чтобы к ней больше его не приводили.

После этой истории я стала смотреть на тетю совсем другими глазами. Она была очень доброй, любила мультики, сказки. И сколько силы духа оказалось в этом уже немощном теле.

Русские таки пришли, тетя осталась, запертая в своей клетке, в практически не отапливаемой квартире. И если бы мама не возила ей гуманитарную помощь на тележке с колесиками – неизвестно, чем все закончилось бы.

С тетей связана одна история. Еще был мир, еще был жив папа, было лето, дача. У папы были пчелы. И пчелы были для папы святое. А у меня была и есть аллергия. Надо отметить, что пчелиный улей – это крайне сложноорганизованная система, в которой все выполняют свои функции. Помимо прочих, в улье есть и так называемые пчелы-камикадзе. Смысл жизни этих пчел заключен в своем жертвоприношении. Если кто-то тревожит улей, они должны найти обидчика, укусить и умереть.

Как-то у папы была запланирована плановая проверка своего пчелиного хозяйства. Все мои просьбы о переносе этого мероприятия обычно заканчивались тирадой: «Ты не любишь моих пчел, а значит – ты не любишь меня, а значит – ты не любишь свою страну». Логика в папиных словах была железной. Все ульи были выкрашены папой в цвета украинского флага – они были «жовто-блакитными».

Папа идет смотреть свои любимые ульи, вылетает пчела-камикадзе, находит меня и кусает в то место, где должен, по идее, находиться третий глаз. Третий глаз у меня не открылся, но два существующих в одну минуту превратились в узкие щелочки. Я, распсиховавшись, уезжаю с дачи. Воскресенье, уехать могу только на перекладных. Тут надо также отметить – я тогда еще жила в Москве. Как-то так сложилось, что Московскую область я тогда знала лучше, чем Донецкую. В итоге я заехала непонятно куда. Садится солнце. Я стою на трассе в солнцезащитных очках, даже не знаю, в какой стороне Донецк. И понимаю, что ничего радостного на этой трассе мне не светит. На дачу вернуться тоже не могу – потому что нечем.

В этот момент раздается звонок телефона. Тетя. Я ей описываю ситуацию. Как потом выяснилось – тетя достала молитву путешественника и стала молиться. И дальше начались чудеса. Ко мне подошел какой-то очень приличный человек – с предложением вместе ловить машину, ему тоже надо в Донецк, одному мало кто останавливает, а так вроде семья. Через пару минут нас подобрала какая-то иномарка, и мы благополучно добрались в Донецк.

Возможно, это было просто стечение обстоятельств. Но мне очень хотелось верить в чудо и тогда, и особенно сейчас, когда и мирные поля под Донецком, и пчелы, и тетя были где-то там, очень далеко в прошлом. А я смотрела из окна моего нового съемного жилья на золотые купола Софии, видневшиеся вдалеке, по-прежнему особо не понимая, что меня ждет дальше. Подсознательно я чувствовала, что первую часть инициации я уже прошла. Я переходила на следующий этап своей долгой «дороги домой»…