Вынесенная в заглавие идиома органично соединяет английское «very beautiful» (очень красиво) с несколько менее цензурным русским выражением совершенно обратного значения, чрезвычайно точно отражая суть взаимоотношений кап-кутанских спелеологов со всевозможными пещерными красивостями. А взаимоотношения эти весьма неоднозначны. Главным образом в зависимости от того, происходит ли созерцание некоторой конкретно взятой красивости или производится попытка просочиться мимо этой красивости не сломав ее. Особенно — если оных красивостей много, и они со всех сторон начинают цепляться за волосы и одежду.

Любование пещерными красотами среди спелеологов сильно отличается от подобного занятия у попадающих в пещеру не-спелеологов (например, у экскурсантов) примерно так же, как отличается японская концепция любования природой от европейской. Не следует путать с «японским туризмом» в Европе. Бег с фотоаппаратом между заранее намеченными точками отнюдь не есть японская традиция созерцания природы. Турист на коммерческом маршруте в пещере вынужден вести себя именно так — осматривая все на ходу, в лучшем случае на трехминутной остановке, заполненной трепом экскурсовода. А так нельзя. Совершенство убранства подземных дворцов невозможно постичь без длительного молчаливого созерцания, не совместимого ни с какими рассказами и ни с каким передвижением.

Фантазия природы неисчерпаема совершенно, и особенно ярко это воплощается именно в убранстве пещер. Действительно красивый зал, даже скромных размеров, декорирован так, что на всех уровнях его организации, от общей панорамы и до единичных кристаллов размером в сантиметры и миллиметры, есть свои шедевры. В Кап-Кутане все это возведено в энную степень по сравнению с «обычной» пещерой. В любом из красивых залов, лежащих на моих стандартных маршрутах, я даже на двадцатый или сороковой раз всегда нахожу для себя что-то новое и долго удивляюсь, как я мог не замечать раньше самого прекрасного уголка или куста кристаллов. Вероятно, это связано с тем, что у человека просто некоторый порог эмоционального восприятия, за которым чувства просто отключаются до следующего посещения.

Кстати о японцах, а заодно и о прочих восточных народах. Совершенно не понимаю почему, но народы, возведшие созерцание творений природы в культ и даже отчасти обожествляющие их, красотами подземных дворцов, как правило, не интересуются, подходя к пещерам в основном весьма утилитарно. Это совершеннейший парадокс. В подземном мире органично сочетаются до полного слияния как богатство и индивидуальность форм живой природы (многие минеральные формации развиваются просто по тем же закономерностям, что растительный мир), так и строгость и совершенство форм природы неживой. Каким образом народ, одновременно понимающий красоту Фудзиямы и красоту вишневой ветки, может этого не понимать и не воспринимать — загадка. Тем не менее, спелеология — практически исключительная прерогатива европейцев и американцев европейского происхождения, и исключения здесь весьма редки.

Естественно, среди европейцев тоже далеко не общепринято понимание истинной красоты пещер. Для того чтобы ее понять и принять, нужно уметь мыслить немного «по-японски». Всякие общепринятые среди экскурсоводов коммерческих пещер извращения со сравнениями — обратите внимание, этот сталактит похож на бегемота, а этот на колбасу (я, естественно, утрирую, но совсем немного) — абсолютно несовместимы с этим образом мышления. Каменный цветок красив не потому, что похож на что-либо более обыденное. Он красив сам по себе, и только поняв это, можно увидеть в нем красоту, а не курьез. Это же несоответствие порождает и вторую крайность — когда красивости начинают преподноситься экскурсантам как чрезвычайно интересные научные объекты. В большинстве случаев они, конечно, таковыми и являются, но главное далеко не в этом.

* * *

Отдав много сил и лет изучению минералогии пещерных красивостей, я осмелюсь изложить свое понимание этой дилеммы. Я любуюсь пещерными натеками, потому что они красивы. Но не потому, что они мне интересны. Я их изучаю, потому что они мне интересны. Но не потому, что они красивы. И по возможности я никогда не совмещаю эти два занятия.

Пещера — это не объект, а особый мир, и как это положено миру, красота пещеры отнюдь не заключается только в декоре (например, натеках). Сами формы подземных объемов тоже зачастую являются шедеврами, во многом предвосхищающими самые различные архитектурные стили. Не менее интересна вода. К сожалению, в Кап-Кутане совершенно отсутствуют подземные реки и водопады, составляющие значительную часть красоты многих и многих пещер. Прозрачности пещерных вод могут позавидовать не только горные ручьи, но и океанские глубины. Ручьи, оформленные каменными плотинами (гурами), по которым сотнями каскадиков стекает вода, являются для пещер нормой, а при обнаружении подобных на поверхности земли (в долинах гейзеров) начинается прямо-таки туристический фурор. Несмотря на то, что вода в гейзерах грязная и вонючая.

Озера имеются и в Кап-Кутане, особенно в подравнинных гидрогеологических коллекторах, не связанных напрямую с системой, а вскрытых провалами с поверхности. Подземное озеро практически ничем не напоминает обычное. На нем не бывает волн и даже малейшей ряби. Отсутствие как течения, так и волн заставляет воду отстаиваться и увеличивает ее и без того невероятную прозрачность. Глубину воды нельзя оценить на глаз, а иногда даже нельзя определить ее наличие. Оказаться по пояс в воде, спрыгнув в ямку, выглядящую совершенно сухой — вполне распространенный вариант. И дело здесь даже не только в прозрачности. Свет, идущий от спелеолога, а другого света просто нет, не может дать бликов на поверхности воды, если на ней нет ряби, и не может дать рассеивания, если в ней нет взвеси. Прозрачные озера обычно распознаются только по цвету воды и, если они невелики, только тренированным глазом. Не могу сказать, почему, но бесцветной воды я просто не видел. Она всегда имеет некоторый оттенок либо голубого, либо зеленого. Многие фотографы даже этим искусно пользуются, создавая поразительные световые эффекты с помощью вспышек, погруженных в озера.

Вообще понятие озера довольно растяжимо. В спелеологии, особенно в сухих пещерах, озером называют любой объект со стоячей водой, размером более квадратного метра, то есть иногда даже явную лужу. На самом деле в этом есть смысл, о чем чуть позже. Но некоторые озера — огромны. Так, в пещере Кап-Кутан Первый имеется озеро длиной более двухсот метров, занимающее практически целиком огромный зал и несколько тупиков. Глубина его от трех до семи метров и голубая вода настолько чиста, что плывя на лодке со слабым фонарем, можно отчетливо различить каждую песчинку на дне. Оно, как и практически все большие подземные озера, практически не имеет берегов, занимая всю площадь залов и галерей. Дикая красота его совершенно неописуема даже несмотря на то, что в пещере нет никаких натеков. Теперь о лужах. Маленькие озера типа луж очень по многим соображениям могут вызывать уважение ничуть не меньшее, чем большие. Во-первых, объем подземного озера может не иметь прямой взаимосвязи с площадью видимого зеркала воды. В лужице метрового диаметра может оказаться сифон (подводный проход) огромной длины и глубины, а другой конец озера — за сифоном — может быть много больше находящегося перед глазами. Даже если сифона нет, глубины во многие метры и даже десятки метров в крошечных озерах совсем нередки.

Но даже если озеро действительно маленькое и скрытой части не имеет, его эстетические достоинства могут быть весьма велики. Большие озера обычно лишены растущих в воде минеральных образований, а в маленьких это обычное дело. Некоторые маленькие озерки совершенно фантастически красивы. Так, уничтоженное во время горных работ Озеро Кувшинок в Промежуточной было замечательно тем, что на всей его поверхности «плавали» надетые на сталагмиты тарелки заберегов из крупных прозрачных кристаллов желтого и оранжевого кальцита, чрезвычайно похожие по форме на листья кувшинок. Впечатление усиливали отдельные торчащие из воды сантиметров на пять сростки крупных кристаллов, очень похожие на готовые раскрыться бутоны.

Встречаются и совершенно необычные озера. Пожалуй, самое странное ощущение при встрече с озером у меня было, когда мы нашли Второе Голубое Озеро в Промежуточной. Этот кусок пещеры представляет из себя «узел» вертикальных щелей, спускающихся вниз метров на десять из одного и того же зала и выходящих на одном и том же уровне на совершенно одинаковые озера с пронзительно голубой водой, связанные друг с другом системой сифонов. Поэтому, когда мы нашли в этом зале еще одну точно такую же щель, ничего неожиданного не ожидалось. Щель шла не совсем вертикально, и спускаться было удобно — не в распоре, а скользя вниз головой по покатому глиняному полу с довольно большой скоростью. За метр или полтора до видимой поверхности воды, очень голубой и очень прозрачной, как и в соседних озерах, я заметил, что здесь что-то не так. Соскользнувши уже существенно ближе к поверхности воды, я понял, что именно. Не тем было поведение частичек глины, сыплющихся вперед. Они не тонули! Я даже не успел понять, что это означает, как в следующую секунду уже воткнулся в озеро вытянутой вперед рукой. И разбил тончайшую корку абсолютно прозрачного кальцита, покрывающую всю поверхность озера. До сих пор не понимаю, откуда ей было взяться — я сам был первопроходцем на соседних озерках, связанных с этим узкими сифонами, и ничего подобного в них не было. Почему из четырех выходов одного озера пленкой оброс только один, необъяснимо совершенно.

Второе необычное озеро в системе — сифонное озеро в галерее Кузькина мать. Собственно, в этой галерее необычно не только озеро — но озеро бьет все рекорды по числу редко встречающихся особенностей. Длинная узкая галерея является единственным проходом между основной частью пещеры Кап-Кутан Главный, и объемистой северо-западной системой, заведомо имеющей к тому же свое, не найденное пока соединение с поверхностью. Поэтому Кузькина Мать — одна из самых ветровых галерей в системе. Чего долго не замечали. Когда на поверхности резко меняется погода и система воздушной циркуляции в пещере начинает перестраиваться на новый режим, галерея Кузькина Мать начинает с совершенно поразительной громкостью гудеть и реветь. Как органная труба одного из самых нижних регистров. Эффекту добавляет природный резонатор — идущий по потолку пласт более плотного известняка, разносящий и резонирующий звуки на сотни метров вокруг. Этот концерт обычно продолжается два-три дня, пока пещера не войдет в новый режим «дыхания» и не уравняются давления в буферных объемах. После этого ветер снова становится умеренным.

В то время, когда Кузькина Мать поет, воздух в галерее становится ощутимо плотным, а так как ползущий спелеолог еще и перекрывает своей задницей больше половины ее поперечного сечения, впридачу к гудению появляются свист и визг. По мере приближения к сифонному озеру в аккорде добавляются новые ноты, и у самого озера слышно уже практически только высокие ноты надсифонных отверстий. Причем с такой громкостью, что даже разговаривать трудно. Дело в том, что сифон, естественно, для воздуха непроходим, но выше сифона в сцементированном завале есть несколько дыр размером с кулак. В спокойное время это очень помогает — через дыры можно переговариваться в обход сифона, что делает ненужной телефонную связь. Во время ветров эти же дыры превращаются в мощную флейту. «Музыкой» дело не ограничивается. Подойдя в первый раз к сифону во время ветра, мы были поражены тем, что по озеру гуляли волны, взбиваемые мощным потоком воздуха из этих отверстий. Зрелище абсолютно феерическое и абсолютно нереальное — волн на подземных озерах в обычных условиях просто не бывает.

Однако самое неожиданное в этом озере — это то, что у него внутри. В сифоне потолок увешан сталактитами до состояния плотной и местами непроходимой решетки. Сталактиты под водой расти не могут — им нужна медленно капающая вода и достаточно воздуха вокруг. Тем не менее, это именно сталактиты. Озеро расположено точно под днищем каньона и наполняется за счет прососа части поверхностных вод по трещинам. Видимо, раньше эти воды уходили куда-то дальше вниз, озера не было, зато росли сталактиты. Когда дренажная трещина закупорилась глиной или натеком, появились озеро и сифон, а сталактиты ушли под воду. Так или иначе, эти подводные заросли чрезвычайно необычно выглядят и создают массу проблем при нырянии — цепляются. При первопрохождении сифона, выполненном в 1981 году подводниками группы Свистунова, им пришлось нырять, держа акваланги перед собой и пробивая проход в сталактитах баллонами. Пару лет спустя в сифоне произошел случай, который был бы страшноватым, если бы не анекдотичность ситуации в целом, впрочем, абсолютно характерная для всей кап-кутанской спелеологии. Женя Войдаков решил пойти пофотографировать за сифон, захватив в качестве ассистентов одного из опытных спелеологов и пару новичков. Аквалангов не взяли — при длине сифона семь метров, высоте метр и глубине метр акваланги реально только мешаются, ходовой конец был по всему маршруту надежно провешен, и возможность организации хорошей принудительной страховки тоже была.

Один из новичков, нырнув, умудрился-таки выпустить ходовик из руки и запилиться в чащу сталактитов, где и зацепился за один трусами. Пока он нащупывал трусы и сталактит, как раз и прошли критические пять секунд, по истечении которых при отсутствии движения страхующий начинает предпринимать меры. На страховке стоял Женя, и возможностей у него было две — нырнуть навстречу или попытаться вытащить за страховочный конец. Вероятно, Женя был прав, выбрав второй вариант. Сил у него навалом, да и подмога рядом была, так что беднягу, уже снявшегося со сталактита, в пожарном порядке протащили сквозь самый густой в окрестности сталактитовый лес. Сшибая его головой отнюдь не тонкие и отнюдь не такие уж хрупкие каменные сосульки.

Головы у большинства спелеологов тренированные и прочные, так что с этой стороны все было в порядке. Чего нельзя было сказать о других частях тела. Острыми пеньками от сломанных сталактитов бедняге так исполосовало спину и бока, что вид у него был такой, как будто его за этот самый страховочных конец выдергивали не из сифона, а из лап тигра, которому очень не хотелось расставаться с живой игрушкой.

* * *

Постепенно мы добрались до еще одной характерной составляющей подземного мира — до звуков, которые тоже имеют мало общего со звуками мира подлунного.

Самый распространенный под землей звук — это звук капели. В полной тишине звук падающих капель может быть слышен за сотню метров и может быть похож на что угодно, кроме нормального плеска, имеющего место быть в том единственном случае, когда капли падают в озеро. Капля воды — основной архитектор-декоратор подземных дворцов, и именно работой капель создано большинство из каменных чудес. Было бы прямо-таки странно, если бы капли не создавали и каких-нибудь мелких удобств «для себя лично». И они их действительно создают. Иногда это пробитые каплями растворяющего состава тончайшие трубочки в каменных натеках. Капля падает из года в год, из века в век с одной и той же точки, и — при отсутствии ветра попадает тоже в одну и ту же точку. Получающийся канал издает при падении очередной капли чистейший музыкальный тон. Если же этот канал пробит в не трещиноватом монолитном сталагмите, сталагмит может на падение капли отзываться и своим тоном, тем же, которым он звенит при ударе. Получается капель, звучащая аккордами. Реже, но встречаются и трехтоновые аккорды — это когда уже отзывается сама галерея, в которой все происходит. В Кап-Кутане довольно много наклонных и потому лишенных глины галереек, покрытых со всех сторон монолитной натечной корой и отзывающихся собственным тоном даже на очень тихие звуки.

Если капля выбивает себе канал в глине, канал этот часто обрастает кальцитовой коркой, и эта же корка образует своеобразный «блин» на глине вокруг дырочки. В зависимости от типа контакта «блина», служащего резонатором, с глиной, звук такого инструмента получается более или менее надтреснутым. Если же в трубочке образуется пещерный жемчуг, добавляется и стук жемчужин друг об друга и об дно.

В некоторых залах слушание капели превращается в совершенно отдельный способ времяпровождения, иногда весьма и весьма приятный.

Распространенный в обводненных пещерах шум ручьев и водопадов на Кугитанге отсутствует полностью, поэтому я и рассказывать про него не буду.

Следующая часть звуковой гаммы — то, что делает пещера со звуками вполне человеческого происхождения. Сильное эхо — это только часть эффектов. Резонаторы из кальцитовых корок иногда могут усилить самые слабые звуки до того, чтобы сделать их слышимыми. Например, стук сердца лежащего на такой коре человека может быть свободно слышен метрах в пяти.

Кальцитовые натеки, особенно крупные геликтиты, настроены каждый на свой тон и избирательно отзываются на звук. В результате шипение, скажем, зажженной спички в разных местах звучит совершенно по-разному. Единственное, что везде одинаково — так это то, что человеческая речь на дистанции более двадцати метров становится совершенно неразборчивой. Хотя в отдельных случаях она может быть слышна и с гораздо большего расстояния. Я уже упоминал о специфических слоях известняка, по которым звук разносится очень далеко — речь метров до ста, шаги — до двухсот, а стук молотка — до полукилометра.

Своеобразной вершиной пещерных звуков является звон натеков. Естественно, только кальцитовых и только плотных — у остальных не хватает резонирующих способностей. Каждая сосулька, каждая закорючка при прикосновении начинает петь. Практически во всем мире в сталактитовых пещерах в программу экскурсий входит прослушивание мелодий, исполняемых гидом на «ксилофоне» из сталактитов. Это все не то. Во-первых, потому что выбираемые мелодии не имеют гармоничного сочетания с капелью. Во-вторых, я нигде не слышал звука такой чистоты и силы, как в Кап-Кутане. Последнее объясняется тем, что при очень медленном росте в условиях дефицита воды кап-кутанские натеки почти не имеют глинистых примесей, сажающих звук, и имеют более плотную упаковку кристаллов, повышающую резонансные возможности. Пара сталагмитов высотой в рост человека, стоявшая в одном из залов с хорошей акустикой в пещере Хашм-Ойик, из-за своего феноменального звучания так и называлась Поющими Идолами. К сожалению, самоцветчики распилили эти сталагмиты на облицовочную плитку, но мне еще довелось их застать. Получивший пинка сталагмит издавал очень низкий колокольный звон, державшийся в воздухе четыре с половиной минуты — я даже замерял время.

Звон натеков всегда сопровождает любое передвижение по декорированным залам и лабиринтам, даже если к натекам и не прикасаться. Они отзываются на разговоры, на шаги, словом — на все. Если же декорированный лабиринт становится настолько узким, что натеки приходится трогать и даже разрушать, это уже совсем другие звуки и совсем другая история, и речь о том пойдет несколько позже.

Особняком стоят звуки неопознанные. Кугитангтау — сейсмичный район, и, по всей вероятности, в большинстве случаев эти звуки имеют отношение к мелким землетрясениям. В 1984 году нам на лагере в зале Баобаб пришлось такое слышать. Очень большой силы и очень низкий звук, практически на грани перехода в инфразвук, возникший трижды за пятнадцать минут и державшийся каждый раз секунд по сорок. Звуки, похожие на шаги и периодически слышимые в районе северных завалов пещеры Хашм-Ойик, имеют практически то же происхождение. Пещера отграничена к северу громадными завалами, высотой чуть ли не в сотню метров. С просто так завалов подобного размера, естественно, не бывает. Они, конечно, вызваны проходящим там активным разломом, по которому происходят микроподвижки. От этих микроподвижек срываются новые камни, и вот такой камень, скачущий вниз по завалу, и издает мерные удары, которые эхо превращает в шаги. Впрочем, настоящие шаги иногда тоже слышатся, даже если отсутствие других спелеологов гарантировано. Дикобразьи. При хорошем резонансе отличить их от человеческих практически невозможно. Подобные звуки и порождают множество легенд о всяких «белых спелеологах», «двуликих» и прочей нечисти, весьма популярных в среде начинающих спелеологов старшего школьного возраста.

* * *

Наконец, последнее, о чем стоит поговорить, описывая прелести подземного мира — запахи. Точнее, полное их отсутствие. Которое наблюдается, естественно, только до тех пор, пока спелеологи не обжились. Единственный запах, присущий собственно пещере — слабый запах сероводорода, и то появляющийся лишь тогда, когда кто-либо нарушит пушистую глину на стенах, в которой живут бактерии, вырабатывающие сероводород, а заодно и бактерии, разрушающие его.

Человек, пробывший в любой пещере хотя бы неделю, настолько отвыкает от витающих на поверхности запахов, которые обычно мы даже не замечаем, что просто удивительно. Например, озон. В обычной жизни мы запах озона в воздухе не чувствуем — мы просто к нему привыкли. При выходе из пещеры озон начинает чувствоваться уже метрах в трехстах от поверхности, а ближе к выходу запах становится нестерпимо силен. Как будто рядом с вольтовой дугой. Интересно, что во всевозможной литературе встречается аж несколько целых теорий о природе происхождения этого запаха. Еще Кастере отметил его, но не проидентифицировал, что чувствует его, только на выходе из пещеры, но не на входе. Отсюда последовало заключение о повышенной ионизации воздуха в пещерах. Развитое более поздними поколениями. Связавшими эту ионизацию с якобы всегда повышенными концентрациями радона в пещерах. И не давшими себе труда подсчитать, что те единичные распады радона, которые имеют место быть, в принципе не могут дать никакой сколько-нибудь заметной ионизации. А озона, с которого началось развитие теории, в воздухе пещер нет вообще, а есть только быстрое отвыкание от него человеческого носа. Вот так.

Пребывание человека в пещере резко нарушает многие тонкие балансы подземного мира, и более всего это отражается именно на запахах. Запах жилья на фоне чистейшего воздуха пещер становится плотной вонью. Возвращение с выхода в лагерь, если оно идет против ветра, в этом смысле становится весьма оригинальным. Оставшееся до лагеря расстояние проще всего определять даже не вспоминая дорогу, а просто нюхая воздух. Отвыкший от запаха нос различает любые оттенки, а волны запахов как бы восстанавливают происходившее на лагере за несколько последних дней. Ползешь, словом, и нюхаешь. Опять же развлечение, совсем не лишнее, когда уже и так вымотался, а тут еще и каждый сантиметр потом полить нужно. Так. Позавчерашняя вечерняя затируха. Заправленная карри. Вчерашняя утренняя жареная колбаса. Туалет, извините. Многовато пашем, поту много сливаем. Моча в результате получается какая-то особо концентрированная, крепкая и вонючая. Надо бы сбросить газку. И ведь что интересно — сортир специально размечали так, чтобы ветер от него на лагерь не дул. Каким же образом он здесь вплетается в запахи кухни? Ползем дальше. Вечерняя затируха с чесночной приправой. А недалеко уже — даже гексой пахнет, на большие расстояния она летать не умеет. Так, вот и до сегодняшнего утреннего кофия дошли. Тьфу, опять сортир. Ну и воняет, явно чеснока перебрали. Что? Гекса? У второй двойки, значит, заткнулось, раз обедать в лагерь возвращались. И куда же они после обеда направились? А вот это здорово. Еще волна гексы. Они опять вернулись. И теплый запах чаю. Братцы! Доползли!

* * *

Я преднамеренно опустил в своем описании еще одну немаловажную составляющую подземного мира — его совершенно уникальную и временами фантастически красивую флору и фауну. Просто потому что о растительном и животном мире пещер, если уж начинать рассказ, то — длинный и обстоятельный. Лучше посвятить этому отдельную главу. Она нас ждет впереди.

* * *

Все посещения красивых мест пещеры так или иначе тесно связаны с неторопливым созерцанием, будь это по пути на рабочий выход или с него, на фотографическом выходе, прогулке за водой или специальной экскурсии. Иногда достаточно нескольких минут, а иногда созерцание растягивается на полчаса-час. Вершина блаженства — это когда в сепульке еще и найдется фляжка с водой, кружка, таблетка гексы, и немного чаю или кофе. В залах без звучной капели музыка тоже иногда способствует восприятию, но далеко не всякая. Интересно — в нашем фильме «Ищите белые пятна», получившем вторую премию Рижского фестиваля фильмов на темы путешествий и туризма, в музыкальной части фонограммы были использованы фрагменты композиций Pink Floyd, Парсонса и Френсиса Гойи. Жюри особо отметило, что от подбора музыки у фильма появился «запах», как они это называют — полное ощущение реальности. Так вот в пещере такая музыка совершенно не в кайф. Объяснить, какая в кайф, а какая нет — трудно. Тем более, что в разных залах оно по-разному. Тем не менее, закономерности есть — звучание акустических инструментов всегда предпочтительнее, чем электронных, сольная музыка обычно воспринимается лучше оркестровой, а усиленный музыкальный ритм не гармонирует с пещерой совершенно. И совсем уж парадокс — что во время писания сего трактата нужный эмоциональный настрой создавался исключительно музыкой ансамбля T. Rex, которая ни к какому из вышеописанных вариантов и близко не лежала.

Одна из наших основных традиций состоит в том, что после постановки подземного лагеря, даже если сепуление заняло сутки, организуется созерцательная экскурсия в ближайший красивый зал. Не поздоровавшись с пещерой таким образом, совершенно невозможно снять забросочный стресс и быстро переключиться на своеобразный и неторопливый стиль жизни под землей.

* * *

Главная разница между туристами и спелеологами, с чего я, собственно, и начал эту главу, заключается в том, что первым разнообразные красивости доставляют только удовольствие, а последним — еще и немалое количество неудобств впридачу. Как разок выразился Витя Шаров, геликтиты — они до тех пор красивости, пока не началась топосъемка. Потом они немедленно превращаются в стадо взбесившихся червяков, единственная цель существования которых — повыдергать тебе все волосы.

Весьма показательно, что именно волосы. На репортажных фотографиях из Кап-Кутана читатель не увидит такого, казалось бы, неотъемлемого атрибута спелеологии, как каски на головах. Кроме, конечно, того случая, когда фотограф прихватил их с собой исключительно для того, чтобы пещера реальная стала похожа на пещеру из детских книжек. И это отнюдь не случайно. В пещере каска нужна совсем не для того, чтобы не стучаться головой о потолок. Назначение каски исключительно в том, чтобы защитить голову от сброшенных напарником или веревкой камней в вертикальных колодцах. Ну еще, пожалуй, чтобы служить креплением для налобного света. Вертикальных участков у нас совсем мало, организация навесок на них полностью исключает падение камней или элементов снаряжения, кроме разве что случая выроняния лезущим чего-нибудь из кармана, а на этот случай всюду есть камнебезопасные укрытия. А в качестве кронштейна для света каска совсем не так удобна, как кажется. Она тяжелая, неповоротливая, и мешает вытирать пот. Крепление света просто эластичной лентой на лбу во много раз практичнее.

Что же касается стучания головой о потолок, то, как показывает практика, человек без каски уже на второй день обретает что-то типа дополнительного глаза на затылке и практически перестает соприкасаться с потолком. Конечно, без каски оно чуть больнее, но ударов, хоть сколько-то опасных, просто не бывает, а пещерные красивости остаются много целее. Спелеолог в каске сносит их без счета, а спелеолог без каски больше дорожит своей головой, и просто об них не стучится. Конечно, кроме особых случаев. Есть даже такой анекдот-загадка, слегка адаптированный к Кап-Кутанской тематике:

Что такое дзинь-дзинь-мяу-мяу? — Трамвай котенка переехал.

А что такое дзинь-дзинь-гав-гав? — Жена с работы пришла.

А что такое дзинь-бля-дзинь-бля? — Первопрохождение.

Последняя часть загадки чрезвычайно точно описывает звуки при первичном обследовании заросших геликтитами лабиринтов. Как ни пытаешься обползти все кусты и ничего не сломать, но — пока тропа не накатана, ежесекундно что-нибудь ломается. С мелодичным звоном. Который сопровождается сочным матом только на первых метрах, а далее проходит под аккомпанемент устало вставляемого основного неопределенного артикля русского языка. Вообще на прохождении таких лабиринтов всегда стоит вопрос — идти или не идти. Красоту уничтожать всегда жалко, поэтому если нет достаточной уверенности в том, что впереди есть что-то большое, и что нельзя обойти менее хрупкой дорогой, то лучше не идти. В некоторых ситуациях мы даже преднамеренно оставляли не пройденными явные продолжения, не имеющие других путей проникновения в них — просто потому, что не хотелось ломать растущий в проходе куст уникальной красоты.

Разрушаемые при первопрохождении натеки есть главный источник материала для минералогических исследований. Практику отбора даже аналитического материала путем преднамеренного разрушения мы извели полностью. Но это не касается троп первопрохождения. Вероятно, мы упустили одно из самых значимых минералогических открытий только потому, что слишком поздно поняли золотое правило первопроходца — забота о сохранении пещерных красот есть в частности и забота об их сохранении для науки. Если уникальный непонятный кристалл висит сбоку — пусть себе висит, пока не появится надежных методик неразрушающей диагностики. Если же он растет на тропе, где неизбежно будет стерт в порошок животами ползущих — забота о его сохранении заключается именно в том, чтобы его отломать. Есть в экспедиции минералог — можно вынести, нет — надо забазировать там же рядом с тропой. Или на лагере. Это уже второй вопрос. Главное, что нельзя допустить повторения того, что произошло с крошечными ярко-зелеными кристаллами в шкурнике у зала Водопадного — у нас не было достаточно тары для выноса, и мы их оставили на полу, с жутким трудом всю экспедицию пробираясь над ними в распоре под потолком. Что само по себе нетривиально, учитывая ширину прохода без малого метр и высоту сантиметров шестьдесят. Единственный маленький образец, пробирка под который нашлась, в Москве решили перед анализом вымыть — он слегка запылился. И кристаллы немедленно и без остатка растворились. В следующую экспедицию мы ехали с уверенностью в том, что открытие на подходе — нужно только взять еще один образец, ведь мы этот участок пола сохранили. И это оказалось невозможным — через месяц после нас туда попала команда Фроловой из Красноярска. Хорошая, между прочим, команда, с великим пиететом относящаяся ко всему, что в пещере растет. Но кристаллов не стало — не заметили и заползали. Это не их вина — целиком наша. Нужно было убрать с тропы.

Между прочим, первопрохождение само по себе — ерунда. Топосъемка в красивых залах и лабиринтах — гораздо большее мучение, чем собственно первопрохождение. Они за счет всевозможных красивостей и так имеют сложную и обычно не просматриваемую конфигурацию, поэтому носиться как тому, кто с компасом, так и тому, кто с концом рулетки, приходится вполне изрядно. А тут еще и натеки, которые нельзя сшибать и пачкать, но которые совершенно вмертвую цепляются за комбез, рулетку и особенно за шланг гидронивелира, озера, в которые нельзя наступать — словом, хоть бабочкой порхай. На третьем или четвертом часу такого развлечения видеть все эти красоты уже не хочется, а хочется, наоборот, добраться до чего-нибудь, где будет на что без ущерба натекам умостить свой грязный зад, куда плюнуть, и чтобы глаза отдохнули от всей этой заковыристой хреномотины. Вери блятифул!

Что еще хуже — это когда через красивые места надо тащиться за водой. В отличие от топографического набора, канистра с водой еще и весит изрядно — пуд с гаком. Тропа, по которой налегке можно нормально идти или ползти не сшибая ничего вокруг, может превратиться в практически непреодолимое препятствие, если в руке имеется такой нарушающий равновесие предмет. Самое же безобразие именно в том и состоит, что это неизбежно — основные озера и водокапы неразрывно связаны с красивыми местами. Причем именно того типа, где и без канистры ходить нелегко — скользко и покато. Практически все питьевые источники связаны с водой, поступающей из каньонов, а ее под каньонами достаточно для формирования натеков «обычного типа» — сталактитов, сталагмитов, покровных кор. Все это имеется в больших количествах, гладкое, скользкое и мокрое. Озера же в сухих участках пещеры, где растут гипсовые кристаллы и возможны удобные и не скользкие тропы, наполняются конденсирующейся на стенах влагой, насыщенной солями магния подчас до полной несъедобности.

Разумеется, все это совершенно серьезное возмущение паскудным поведением натеков держится только до очередного перекура. После пяти минут отдыха оно улетучивается как дым, и уже опять тянет выбраться на обзорную точку и продолжить отдых там. В молчаливом созерцании.