Апрель 1978 года

…Юджин выглядел свежим, отдохнувшим и явно пребывал в прекрасном настроении.

— Что это ты так радуешься? — спросила я, чувствуя, как действует на нервы его беззаботная веселость. — Неужели, наконец, произошло что-то хорошее?

— Естественно, произошло: я вижу тебя.

— Это не я, дурной! Тебя обманывают!

— Тебе нужно как следует отдохнуть, Вэл.

— Это тебе нужно отдохнуть! Неужели ты не видишь?! Перед тобой совершенно другая женщина, которую загримировали под меня.

— Я лучше тебя разбираюсь в тебе… — Юджин улыбался и гладил меня по щеке. Очень нежно, кончиками пальцев. Это было так приятно, что у меня запершило в горле.

— Сделай еще раз так.

— Так?

— Да…

Я почувствовала, что плачу.

— Где ты был, Юджин? Куда они тебя засунули, дорогой?

— Я все время был рядом, Вэл. Просто Ты не замечала этого.

— Этого не может быть!

— Может.

— А почему я замечаю сейчас?

— Наверное, ты умнеешь. Когда-нибудь это должно было случиться.

— Ты специально меня злишь?

— Ага!

— Зачем?

— Я люблю тебя!

— Обними меня.

— Я не могу.

— Ты опять на работе?

— Не только я — ты тоже.

— Твоя работа — быть возле меня.

— В конторе так не считают.

— А мне плевать на твою контору! И на все конторы в мире! Какое нам до них дело?!

— Никакого. Ты права.

— Твоя работа — быть возле меня всю жизнь!

— Вот я и тружусь в поте лица.

— Откуда ты пришел?

— Еще раз повторяю: я никуда от тебя не уходил.

— Никуда-никуда?

— Никуда-никуда!

— Юджин!

— Что?

— Признайся: ты мой телохранитель, да?

— Не совсем так. Я — хранитель твоего тела. Причем самый счастливый в мире.

— Второе мне нравится даже больше.

— Я рад этому.

— И так будет всегда?

— Да, родная.

— И ночью?

— Ночью — тем более.

— А что скажут люди?

— Люди будут нам завидовать. Они увидят нас вместе, в одной постели, и скажут: «Проснулися!..»

— Что?..

Я открыла глаза.

Над моей головой нависало то, что вчера называлось Стешей. Я тут же прибегла к испытанному методу и сомкнула веки — именно так лучше всего досматривать прерванные сны. Однако никакого продолжения не последовало. Последнее видение самым паскудным образом нарушило тайную магию подсознания.

— Проснулися, значит…

С грустью убедившись, что увиденное в завершающем эпизоде сна было реальностью, я вновь разверзла очи и теперь уже внимательно рассмотрела уплотнение живой материи в непосредственной близости от своей кровати.

Короткие белые шортики и черная трикотажная маечка с узкими бретельками, во-первых, свидетельствовали о влажной, как паровой компресс, бразильской жаре, ощущавшейся даже в моем цементированно-плиточном полуподвале, а во-вторых, убеждали с исчерпывающей простотой анатомического атласа, что дама из вспомогательного подразделения советской военной разведки примерно на девяносто процентов состояла из двух гигантских сисек и бескрайней, как Среднерусская возвышенность, задницы. Последняя включала в себя талию, часть спины и ляжки штангиста-тяжелоатлета. Оставшиеся десять процентов этого биологического чуда были весьма скромно и неравномерно распределены между короткой шеей, щелочками синих глаз и ослепительно белыми ногами, довольно быстро переходящими в широкие крестьянские ступни. Одним словом, не женщина, а вожделенная мечта экипажа рыболовецкого траулера за двое суток до возвращения на родную базу после года скитаний в поисках селедки. Исконно советское происхождение выпирало из Стеши в обратной пропорции с желанием этого феномена женской плоти выглядеть естественным продуктом западной цивилизации. Одним словом, эта девушка вполне могла быть моделью для скульптуры, символизирующей вековую мечту советских людей — пользоваться немногочисленными, но бесспорными благами социализма в условиях капиталистического образа жизни. Впрочем, Стеша и стояла над моей кроватью, как памятник. Или как безликая восковая фигура в бесконечной круговерти себе подобных, из которой я никак не могла выбраться.

— Простите, что вы сказали? — Я все еще лежала с открытыми глазами, силясь сообразить, на какой же берег меня выбросило из волшебной пучины сна.

— Проснулися, говорю…

Стеша ни о чем не спрашивала, она просто с неодобрением констатировала этот печальный факт. Так строгие медсестры реагируют на возвращение в палату послеоперационного больного, который по всем прикидкам должен был находиться на мраморном столе больничного морга. Не знаю, что там наговорили Стеше про очередную постоялицу ее начальники, но проявляемые мною признаки жизни явно озадачивали девушку в маечке.

— Ага! — неожиданно я почувствовала неведомо откуда взявшийся прилив хорошего настроения. — Проснулася!

— Велено спросить: завтракать будете?

— А что, дадут?

— Куда ж денутся? — Стеша простодушно пожала плечами. Жест был легким, почти незаметным, но, как оказалось, вполне достаточным, чтобы ее богатырская грудь угрожающе всколыхнула влажный воздух. — Человека, пока он жив, кормить надобно. На то он человек и есть…

— Логично, — пробормотала я, чувствуя, как внезапно посетившее меня доброе расположение духа так же стремительно улетучивается. Мечта экипажа рыболовецкого траулера явно не шутила.

— Так кушать будете или как? — нетерпеливо спросила Стеша.

— Буду! — Выдавила я, презирая себя за слабость, мешающую мне гордо ответить: «Да подавись ты своим завтраком, корова стельная!»

— Сейчас обслужу, — кивнула Стеша. — А вы пока оправляйтесь, гражданка! Там, на раковине зубная паста, щетка, мыло.

— Мне нужна моя сумка.

— Зачем?

— Ну, там все мои вещи…

— Ваши личные вещи я принесла.

— Я говорю не об одежде.

— Все, что положено, у вас есть. Остальное не велено.

— А как насчет косметики?

— Насчет чего? — Стеша насупила не тронутые щипчиками для выдергивания излишней поросли девичьих бровей. Я представила себе вдруг ее кавалера, который, ласково оглаживая ее буйные, девственные брови, заверяет Стешу: «Не бойся, милая, я и одному волоску не дам с них упасть!..»

— Ну, чтобы привести в гвардейский порядочек морду лица? — пояснила я, испытывая огромное желание завязать морским узлом непотребных размеров грудь этой стервы на ее же телячьем затылке, — В смысле накраситься?

— А это вам без надобности! — индифферентно отреагировала Стеша.

— Это почему? — невольно опешила я.

— А потому! — простодушно ответила Стеша.

— Кто же так решил? Старшой?

— Сама.

— Самовольничаете?

— Да нет вроде…

— Имеете полномочия?

— Имею опыт, — внесла ясность Стеша. — На такой жаре все течет через минуту. Что тушь, что тени — один хрен! Я вот попробовала в самом начале пару раз, а потом плюнула. Конфуз один, ей-Богу!

Поделившись своим косметическим опытом, девушка развернулась ко мне задом, напоминавшим корму парома Ленинград — Хельсинки, и, в четыре шага преодолев метров десять, исчезла за дверью.

«Веселенький ситчик, — . подумала я, встав и босыми ногами прошлепав к умывальнику. — Обхохочешься!..»

Обещанные туалетные принадлежности лежали на подзеркальной полочке. Я с тоской взглянула на сиротливый кусочек туалетного мыла и тюбик с отечественной зубной пастой «Лесная», затем перевела взгляд на свою вылинявшую, НЕГЛАЖЕНУЮ физиономию, после чего испытала горькое разочарование профессионального хирурга, которому необходимо сделать сложнейшую операцию на сердце, имея под рукой только зубило и молоток.

Я еще раз внимательно осмотрела комнату, убедилась, что тот, кто ее проектировал, был человеком цивилизованным и понимал, что в подвале душ не принимают, после чего выматерилась, с омерзением стянула с себя маскарадный костюм профессиональной проститутки в производственном отпуске и приступила к сложной процедуре комплексного мытья без душа, над миниатюрной раковиной.

Моя непотопляемая подруга, к бесчисленным недостаткам которой я отношу нездоровую и даже патологическую тягу к чистоплотности, рассказывала мне как-то очень смешную историю о том, как она решила совершить перед отходом ко сну гигиеническое омовение в туалете пассажирского поезда Ташауз — Ашхабад, куда мою подругу занесла очередная романтическая история с печальным финалом. Несмотря на увещевания пожилой проводницы, моя дура в хроническом припадке чистоплотности не послушалась опытную женщину и, захватив с собой все полагающиеся для столь деликатной процедуры причиндалы, заперлась изнутри на задвижку. Поезд, естественно, мотало из стороны в сторону, как утлое суденышко в открытом океане. Кроме того, пока моя подружка пыталась как-то осуществить непростой процесс омовения, на ее счастье, имели место два экстренных торможения, что в этих краях вообще является обычным делом — машинист тепловоза, завидев на колее отчаянно голосующих земляков с мешками дынь на продажу, как правило, останавливает поезд. И действительно, какой смысл гнать полупустой состав, когда по дороге то и дело попадаются пассажиры? Надо сказать, что в Средней Азии вообще особые отношения к транспорту и соплеменникам. Короче, из туалета моя подруга вышла со здоровенным фингалом на скуле, ушибленной лодыжкой и легким вывихом тазобедренного сустава. «И знаешь, о чем я думала, когда меня швыряло от унитаза к зеркалу и обратно? — сказала, завершая эту трагикомическую историю, моя любимая подруга. — Я думала о том, что, как выяснилось, самое сложное в жизни женщины — этой выйти из воды мокрой. Лично мне тогда это не удалось».

Странно, но пока я мылась, мылилась и поливала себя водой, как слон в зоопарке, история в поезде Ташауз — Ашхабад вовсе не казалась мне такой смешной.

Переодевшись в длинную цветастую юбку и легкую кофточку без рукавов (судя по всему, Стеша, основательно порывшись в моих вещах, остановила свой выбор именно на этом туалете), я села на кровати и, скорее по привычке, нежели по необходимости, задумалась. Ночной раунд вопросов и ответов, после которого я свалилась и тут же уснула, всплывал в памяти очень медленно и нечетко. Что-то врезалось в сознание, однако были вопросы, которые я никак не могла вспомнить. Мои мозги наотрез отказывались заниматься аналитической работой.

— Заждалася? — с труднообъяснимой теплотой в голосе спросила Стеша, вкатывая в комнату тележку со жратвой. — Голодная небось?..

Оба вопроса били точно в «десятку», однако признаваться в этом очень не хотелось. И тогда я решила ответить на них конкретным делом, умяв в течение нескольких минут родную советскую глазунью из трех яиц, используя вместо ножа два здоровенных, с русской щедростью нарезанных, ломтя серого хлеба, а также три сосиски с гарниром в виде зеленого горошка, две пластинки очень вкусного сыра неизвестного сорта (я бы съела больше, но ломтиков было только два), потом запила завтрак стаканам какао, обшарила поверхность серебряного подноса в поисках еще чего-нибудь съестного и только тогда обнаружила, что есть как-то сразу стало нечего.

— Ну, ты даешь! — восхищенно пробормотала Стеша, не отрывавшая от меня зачарованного взгляда. — Это же надо: столько жрать и сохранить при этом такую фигуру!

— Побойся Бога, Стеша! — я совершенно искренне всплеснула руками. — Во мне восемьдесят два килограмма! И это ты называешь фигурой?! Это же черт знает что такое!..

— А мне тогда что говорить? — грустно спросила Стеша.

Я осеклась. Стеша была абсолютно права: на фоне ее пароходных габаритов мои рассуждения о собственной полноте выглядели верхом бестактности и снобизма.

— Я ем один раз в день, — все также печально продолжала Стеша. — А знаешь, сколько я вешу?

— Тем не менее ты прекрасно выглядишь, — мне показалось, что я довольно ловко ушла от прямого ответа. — И потом, Стеша, ты… ты женщина. Настоящая женщина. Таких, как ты, обожают рисовать художники. Да и мужики от таких, как ты, западают практически все…

— Кофе хочешь? — Я так поняла, что в стешином вопросе сконцентрировалась вся ее благодарность за тонкое понимание сугубо бабских проблем.

— Хочу. А можно?

— А тебе после какавы не поплохеет?

— А что, они совсем не стыкуются?

— Ладно, я сейчас…

Отсутствовала Стеша минут десять. Я даже стала подозревать, что кофе был только предлогом, чтобы моя опекунша могла проинформировать свое начальство о том, как протекал завтрак и о чем мы разговаривали. Впрочем, увидев довольную Стешу с кофейником, распространявшим неповторимый аромат чайного магазина на Кировской, в котором почему-то всегда пахло свеже-смолотым кофе, я сняла свои подозрения: судя по всему, девица от плиты не отлучалась.

— А ты не хочешь? — спросила я после того, как Стеша налила мне полную чашку.

— Мне не положено.

— А, понимаю, — кивнула я и отпила немного из чашки. Вкус кофе был совершенно потрясающим. — Ты сама варила?

— А кто же еще?!

— Кто тебя научил так здорово варить кофе?

— Жизнь научила…

Ручаюсь, что в этот момент ее узкие глазки подернулись дымкой грусти истинного философа. Не знаю, как кофе с какао, но ее широкое, простодушное лицо никак не стыковалось с этим озарением пережитого. Чувствуя, что мне совсем не хочется углубляться в стешины проблемы (впрочем, я догадывалась, что разговаривать со мной по душам она все равно не станет), я понимающе кивнула и быстренько допила кофе.

— Хочешь еще что-нибудь?

— Может быть, у тебя есть сигарета?

— Я не курю. Здесь вообще не курят.

— Тогда все! Спасибо, Стеша! Было очень вкусно.

— Ну, тогда пошли?

— Куда пошли? — Переход от процедуры заботливого кормления к суровой прозе жизни был настолько стремительным и неожиданным, что я, разомлев от еды и кофе, даже опешила.

— А то тебе не все равно! — хмыкнула Стеша. — Куда надо, туда и пойдешь. Небось не у мамки на печи — в казенном доме…

* * *

Пока мы поднимались по каменным лестницам — я впереди, Стеша за мной, обдавая мою спину жаром собственного тела — ничего вокруг разглядеть было нельзя. Если бы я только что не позавтракала и совершенно точно не знала, что в данный момент имеет место быть пусть не очень раннее, но все-таки утро, то вполне могла бы подумать, что вокруг этого таинственного дома уже воцарилась поздняя латиноамериканская ночь. Поднималась я под аккомпанемент коротких указаний Стеши, не баловавшей меня страстными монологами: «Шесть ступенек вверх… Два шага налево… Еще семь ступенек… Два шага налево, шаг прямо… Побереги жопу, тут выступ… Еще девять ступенек. Стой!»

— Стою, — замогильным эхом откликнулась я. — У вас что тут, пробки повыбивало?

— Помолчи!

Стеша обогнула меня и легонько толкнула что-то, оказавшееся дверью. И я сразу же прикрыла глаза обеими ладонями — настолько ослепительно ярким был свет, хлынувший из просторной комнаты, в которую в вошла, ничего толком не соображая.

— Свободна! — прозвучал властный и не лишенный некоторой приятности мужской голос. Я было уже собиралась развернуться на сто восемьдесят градусов, но тут же сообразила, что команда адресовалась не мне, а Стеше.

По легкому шевелению воздуха я поняла, что Стеша пронесла мимо меня свое роскошное тело и временно (а может быть, и навсегда — к этому я уже относилась философски) исчезла.

Постепенно привыкнув к свету, бившему через широкое — практически на всю стену — окно, я огляделась. Поскольку в этот странный дом, в который по иезуитской логике Паулины мне надо было стремиться всей душой, я попала в состоянии полного беспамятства, то теперь лихорадочно наверстывала упущенное, силясь представить себе, где же я очутилась. Однако зацепиться взглядом за что-то характерное мне так и не удалось. Обычная комната. Судя по ветвям здоровенного эвкалипта, бившимся в окно, на последнем этаже. Обшитые деревом стены. Длинный стол, явно не письменный, но и не обеденный. На столе — какие-то бумаги, папки с тесемками, черный телефонный аппарат… За столом — самый обычный мужчина лет сорока — сорока пяти в песочного цвета тенниске «сафари» и смешной белой панаме, делавшей его похожим на юнната-пере- ростка, но без пионерского галстука нетрадиционного сачка для ловли бабочек. Сходство с юным натуралистом усиливали круглые очки в коричневой костяной оправе, делившие тонкий, хрящеватый нос мужчины на две части. О таком типе лиц один мой автор, упорно не желавший выражаться штампами, писал: «Одногорбый верблюд носа на выжженной пустыне лица».

Когда-то мне это казалось словесным вывертом!

По мере того, как я постепенно решала свои офтальмологические проблемы, мужчина в панаме доброжелательно и даже не без внутреннего тепла во взгляде осматривал меня поверх очков зеленоватыми круглыми глазами.

— Доброе утро, Валентина Васильевна!

— Здравствуйте.

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю.

— Вы можете называть меня Игорь Валерьевич.

— Вы в этом уверены?

— Простите?

— Насколько мне известно, процедура допроса исключает необходимость обращения по имени-отчеству.

— Я пригласил вас не на допрос.

— А на что вы меня пригласили?

— На беседу. Надеюсь, вам понятна разница между допросом и беседой?

— В принципе да, — кивнула я. — Но есть некоторые детали, которые я бы хотела уточнить. Например, вчера вечером человек, который меня допрашивал, пригрозил, что если я буду нарушать процедуру допроса, он изобьет меня резиновым шлангом. А что пообещаете мне вы, если я нарушу процедуру беседы?

— В принципе то же самое, — приветливо улыбнулся мужчина. — Вас что-то не устраивает в этой процедуре?

— Вы что же, на курсах переквалификации другую меру наказания не проходили? — Я всплеснула руками. — Только избиение резиновым шлангом?

— Почему же не проходили? — Мужчина пожал плечами. — Мы все проходили, Валентина Васильевна. И расстрел, и повешение, и удушение с помощью обычного полиэтиленового пакета, и электрошок, и утопление… Достаточно или добавить еще кое-что из пройденного материала?

— Вполне, — кивнула я, внутренне передернувшись, но стараясь тем не менее выглядеть этакой бодрой идиоткой, даже не понимающей, с кем ее свела судьба. — После того как вы зачитали перечень наказаний, избиение резиновым шлангом представляется мне обычным гидромассажем.

— Ведь вы испугались, не так ли?

— Вы хотите сказать, что садизм вы тоже проходили?

— Вы нарушаете процедуру беседы, Валентина Васильевна.

— Естественно, испугалась! — быстро поддакнула я. — Меня слишком мало для такого количества устрашений. Объясните толком, что вам от меня нужно?

— Ваше доверие. Полное и безграничное.

— Вы что же, собираетесь на мне жениться?

— Не тратьте, пожалуйста, мое время! — Мужчина в панаме говорил абсолютно спокойно. — Я внимательно изучил протокол вашего допроса и теперь хочу, чтобы вы рассказали мне все, с самого начала, но уже в форме монолога. Постарайтесь ничего не упустить. В ваших же интересах сделать так, чтобы я вам поверил.

— С какого именно начала?

— С того самого, как вы впервые оказались в кабинете у председателя КГБ СССР.

— Странно как-то получается: зачем вам выслушивать от меня то, что прекрасно знает ваш начальник?

— Андропов не мой начальник, — сухо ответил мужчина.

— Значит, вы не из КГБ?

— Совершенно верно.

— А откуда?

— Я бы мог не отвечать на ваш вопрос… — Мужик в панаме многозначительно кашлянул. — Причем сразу по нескольким причинам, главная из которых заключается в том, что это не ваше, Валентина Васильевна, собачье дело…

— Истинная интеллигентность всегда проявляется не сразу, — пробормотала я себе под нос и, увидев, как подернулись дымкой его круглые глазки, тут же поспешила внести ясность: — Это не я, — так говорила моя бабушка…

— Давайте я вам кое-что объясню, Валентина Васильевна. — Взгляд юного натуралиста в панаме был по- прежнему доброжелательным. Все равно, как если вас обкладывают девятиэтажным матом, но при этом совершенно не нервничают и даже улыбаются. Так сказать, нежно матерят. — Возможно, эти объяснения избавят меня от ваших дурацких реплик. Я — офицер ГРУ. Вам нужно расшифровывать эту аббревиатуру?

— Если можно, — кивнула я. — Любой шедевр лучше воспринимать в оригинале. Так, во всяком случае, меня учили в университете.

— Главное разведывательное управление Генерального штаба Советской Армии. Сокращенно — ГРУ, — не теряя самообладания, по слогам выговорил юннат. — Не путайте нашу организацию с КГБ, Валентина Васильевна. Это принципиально разные службы, хоть и служат интересам одного государства…

— Ну да, конечно, — в очередной раз кивнула я, пытаясь хоть как-то поддержать светскую беседу. — Все равно как абвер и гестапо…

— Не совсем так, — спокойно поправил мужчина в панаме, продолжая рассматривать меня в упор. — Все равно как абвер — военная разведка и б-е управление РСХА — разведка политическая. Первой, раз вы уже решили прибегнуть к подобным аналогиям, руководил адмирал Вильгельм Канарис, а второй — бригадный генерал Вальтер Шелленберг.

— И обе эти разведки, если я не ошибаюсь, сурово конкурировали друг с другом?

— Совершенно верно! Вы выразились очень точно — именно сурово.

— Если мне не изменяет память, Канариса повесили на рояльной струне за сотрудничество с англичанами? Такой странный немецкий патриот, снабжавший врага секретами своей службы… Или я что-то путаю?

— Не путаете. Просто не знаете, что Шелленберг делал примерно то же самое.

— А я не совсем понимаю, зачем вы мне это рассказываете?

— Чтобы до вас дошло, Валентина Васильевна: разница между военной разведкой и вашими начальниками из КГБ весьма принципиальная.

— Игорь Валерьевич, а вы не очень обидитесь, если я скажу, что мне абсолютно наплевать как на вашу службу, так и на моих, как вы изволили выразиться, начальников? Вы ненавистны мне абсолютно одинаково. Кроме того, мне нет никакого дела до ваших структурных и прочих различий. Но если уж на то дело пошло, неплохо было бы вам знать, уважаемый Игорь Валерьевич, что я тоже молчать не собираюсь и при случае расскажу руководителю КГБ, какими методами действует наша славная военная разведка…

— Вы все сказали? — на лице юнната застыло выражение брезгливого равнодушия.

— Пока все.

— Тогда позвольте мне закончить свою мысль. К сожалению, вы глупы, Валентина Васильевна. И как все глупые люди, совершенно не чувствуете опасность. Это не вина ваша, а беда. Мы — это Советская Армия. А в Советской Армии — совсем иные порядки, нежели на гражданке. У нас нет ни времени, ни опыта общения с гражданскими лицами — этим занимается КГБ. Да и политика интересует нас постольку поскольку. С другой стороны, армия — это государство в государстве. У нас свои законы, свои представления о долге перед Отечеством, свои трибуналы и свои меры наказания. Мы НЕПОДОТЧЕТНЫ, Валентина Васильевна. А это значит, что если сейчас я велю выкопать в этом милом саду небольшую яму, — юннат повел подбородком в сторону окна, — и дам команду закопать вас в ней живьем, меня даже не станут спрашивать об этом мимолетном инциденте. Максимальная неприятность, которая мне угрожает в таком варианте, — это выговор начальника административно-хозяйственной службы ГРУ за то, что дерн на вашей могиле уложен неровно, понимаете?!

Меня всю передернуло. Этот подонок в панаме или точно знал, что не так давно меня уже закапывали на довольно длительное время, или обладал интуицией профессионального садиста.

— Будем считать, что вы прекрасно подготовили меня к доверительной беседе, — тихо проговорила я. — С другой стороны, я как-то сразу стала лучше понимать принципиальное отличие военных шпионов от гражданских.

— В смысле?

— Те хоть альтернативу какую-то предлагают… Ну, там, продвижение по службе, заграничные командировки, то да се… А вы — только могилу в саду. Пообещали бы для разнообразия какую-нибудь райскую перспективу. Ну, там, десять лет отбывания трудовой повинности в стройбате.

— Мы не наказываем невинных, — холодно ответил этот кошмар в панамке. — И раскаявшихся тоже. Если вы будете откровенны с нами, вашей жизни ровным счетом ничего не угрожает.

— Вы забыли добавить: «Даю слово офицера!»

— Не советую вам острить на эту тему, — тихо предупредил юннат, после чего я вдруг как-то болезненно представила себе его лицо без очков и ужаснулась. — Все, что говорит на службе советский офицер, и является его словом. Вам понятно? Не слышу!

«Валентина, быстренько с пляжа! — отчетливо прозвучал в левом ухе жаркий шепот моей непотопляемой подруги. — У этого мудака проблемы с эрекцией, следовательно, повышенная психологическая возбудимость!»

— Понятно, — вздохнула я.

— Тогда рассказывайте!

И я рассказала. Это было совсем нетрудно, поскольку данный монолог я разучивала под руководством многоопытной Паулины и помнила текст намертво, как бессмертную для советских общеобразовательных школ тему сочинения «Катерина — луч света в темном царстве». Если бы только этот тихий садист в панаме и без сачка представлял себе, КТО писал за меня это сочинение, КТО подбирал для него афоризмы, метафоры и описания деталей, КТО ставил мне интонации, заминки и внутренние борения, он бы в ту же секунду приступил к пятидесятипроцентной реализации своей недавней угрозы. То есть закопал бы меня в землю по пояс, а оставшуюся половину подверг всем известным ему способам получения правдивой информации, которые наверняка сдал на «отлично» в своем учебном заведении. При этом я старалась даже не думать, что Игорь Валерьевич — вовсе не мудак, а опытный и умный садист, который знает обо мне куда больше, чем это могла вообразить себе даже всезнающая Паулина. И сейчас, выслушивая мои путевые наблюдения, наверняка прикидывает, насколько сильно будет отличаться второе чтение монолога под условным названием «Моя жизнь и страдания на гниющем с головы Западе», если каждые десять секунд прикладывать к моей ноге или к соску груди оголенный электрод…

Когда я завершила ритуал выворачивания наизнанку и умолкла, дабы хоть как-то восстановить основательно растраченный баланс жизненных сил, юннат в панаме не проявил ни малейшей реакции, а все так же задумчиво пялил на меня поверх круглых стекол очков зеленоватые глаза и ритмично, как отлаженный метроном, постукивал простым карандашом по столу. По мере того как эти невинные звуки трансформировались в буханье многотонных колоколов в моей голове, молчание становилось все более нетерпимым.

— Я очень хочу курить…

— Здесь не курят, — меланхолично отозвался он, явно погруженный в собственные проблемы.

Второй раз за одно утро я услышала эту идиотскую фразу и во второй раз не решилась спросить, а почему, собственно, в этом доме не курят. Единственное объяснение, пришедшее в голову, сводилось к довольно примитивной версии, что запрет на табак является приказом министра обороны Дмитрия Устинова, который, как я помнила, был человеком некурящим.

— Ну, допустим, — изрек наконец Игорь Валерьевич, заканчивая барабанное соло на моих нервах. — Допустим, все так, как вы рассказали. К сожалению, на свете существует немало вещей, которые с одинаковой степенью очевидности могут быть как чистой правдой, так и наглой ложью. Мне нужны доказательства, Валентина Васильевна. Если вы их представите, я готов сделать все необходимое для того, чтобы вы смогли продолжить свое путешествие.

— То есть, вы хотите сказать, что отпустите меня?

— Именно так, — кивнул бывший юный натуралист.

Столь беспардонную ложь не просчитывала даже Паулина, которая кичилась тем, что просчитывала все на свете, включая время прихода Мессии.

— Пожалуйста… Я готова.

— В ваших вчерашних и сегодняшних показаниях есть одно любопытное место: десятиминутная отлучка Мишина в Амстердаме. Нас интересует, где он был в этот отрезок времени. Что делал в течение этих десяти минут. Понимаете?

— Понимаю. Но, боюсь, я не смогу вам помочь…

— Сможете, Валентина Васильевна, — успокоил меня юннат. — Я в этом даже не сомневаюсь.

— Раз так, то у меня нет оснований вам не верить.

— Я предлагаю вам следующее: через несколько часов вы вылетите с нашими людьми в Амстердам. Там, на месте, вы постараетесь вспомнить и идентифицировать район, в котором Мишин припарковал машину. Я уверен, что вы вспомните это место. Мало того: я бы очень рекомендовал вам, Валентина Васильевна, ОБЯЗАТЕЛЬНО ВСПОМНИТЬ его. Память у вас прекрасная, реакция тоже, а уж о мотивации и говорить-то нечего!.. — Захлебываясь собственной значимостью, этот недоносок в панаме, видимо, представлял меня беспомощно трепещущей бабочкой, которую он уже накрыл своим сачком. — Надеюсь, вам удастся помочь нам. А мы, в свою очередь, не останемся перед вами в долгу, Валентина Васильевна.

— Какие счеты могут быть между соотечественниками! — пробормотала я. — Свои же люди, в конце концов…

— Мы умеем БЫТЬ ЧЕСТНЫМИ со своими партнерами, — увесисто изрек юннат. — Так что, в случае успеха, вам купят билет до Буэнос-Айреса, посадят в самолет и проследят за тем, чтобы эта процедура прошла без осложнений.

— Значит, вы не собираетесь меня арестовывать и отправлять в Москву?

— Мы вас НЕ ЗНАЕМ! — отрезал мужчина в панаме. — И знать не хотим! Ваши контакты с КГБ нас абсолютно не касаются. Вы вправе делать все, что вам угодно. Пусть с вами разбирается Лубянка. Нас же интересует только одно — место, где на десять минут исчез Мишин. Поможете нам его найти?

— В этой стране меня чуть не убили, — глухо отозвалась я. — Только благодаря чуду мне удалось оттуда выбраться. А теперь вы возвращаете меня в Голландию… Мне страшно, Игорь Валерьевич.

— Страшно только умирать, — доверительно сообщил мне обладатель бабелевских очков. — А бороться за жизнь — это нормально.

— Меня ищет КГБ, как вы не понимаете?! — воскликнула я в точном соответствии со сценарием. — Мне вообще нельзя нигде появляться! Дайте мне возможность просто исчезнуть и…

— С того момента, как вы окажетесь под опекой ГРУ, вам ровным счетом НИЧЕГО не угрожает, понимаете?! Ваша безопасность — это уже не ваши проблемы. К сожалению, вы так и не поняли принципиальную разницу между нашими службами.

— Хорошо, — пробормотала я с поникшей головой.

— Стеша соберет ваши вещи, Валентина Васильевна.

— Это очень любезно с вашей стороны. Скажите, Игорь Валерьевич, а почему здесь нельзя курить?

— Глупый вопрос, — юннат пожал плечами. — Потому что никотин укорачивает жизнь.

— Чью жизнь? Вашу? Ваших сотрудников?

— В данном случае и вашу тоже.

— А то, чем вы предлагаете мне заняться, ее удлинит, я вас верно поняла?

— Вы меня правильно поняли, — улыбнулся юннат. — Вопрос только в том, насколько именно удлинит.

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду…

— Я рад, что мы достигли взаимопонимания.

— Я рада, что доставила вам радость, Игорь Валерьевич!

— Именно на это я и рассчитывал, Валентина Васильевна. А теперь, по нашему русскому обычаю, посидим немного перед дальней дорогой. Никогда ведь не знаешь точно, как приедешь, куда вернешься…