1

Москва. Редакция комсомольской газеты

23 ноября 1977 года

В день, когда наш редактор вернулся из США, этого оказалось вполне достаточно, чтобы размеренный ритм жизни коллектива на несколько часов безнадежно сбился. Это сейчас из постперестроечной России, громоздящейся на торосистых обломках СССР, граждане летают в Хьюстон, Манилу или Тель-Авив так же запросто, как из Москвы в Минводы. Тогда же любая поездка в Америку знакомого, а тем более коллеги и ровесника, приравнивалась к посещению Марса.

Надо сказать, что все мы, выросшие в спартанском мире пионерлагерей, первичных комсомольских организаций факультетов и редких, как зубцы бабушкиной гребенки, туристских поездок в Болгарию или Польшу, были безнадежно (тогда нам казалось, что и безответно) влюблены в Америку и, наверно, знали об этой полумифической стране, ее культуре, традициях и успехах в каком-то отношении больше, чем сами американцы. Вот почему наша редакция, где работали в основном совсем еще молодые люди, с адреналином в крови ждала возвращения «шефа». Но особенно томительно тянулось время для меня. Дело в том, что редактор был не только моим коллегой, в свое время сокурсником по факультету журналистики, но и, простите за выспренность, интимным другом.

Такая вот ляпа, как говорит одна моя старая приятельница!

Шеф, засевший у себя с утра и принимавший только членов редколлегии, смотрелся совершенно потрясающе. Когда он, упакованный в новенький темносиний костюм с двумя шлицами, какую-то необычную белую сорочку и галстук, отдаленно напоминающий американский флаг, гордо прошествовал по коридору прямиком в свой кабинет, все редакционные бабы просто обмерли. Из-под крахмального манжета выглядывал массивный браслет золоченых часов, в тонких пальцах дымилась вожделенная «Marlboro», на губах витала ироничная улыбка Дастина Хофмана — словом, выглядел наш двадцативосьмилетний шеф-выдвиженец, выпускник МГУ, один из лучших слушателей ВПШ и свежеиспеченный аспирант Академии общественных наук при ЦК КПСС, как только что отчеканенная серебряная монета достоинством в один доллар США.

…Часов в девять вечера он приехал ко мне. После пылкого обмена сексуальными играми, сотрясавшими стены из блочного бетона под стереотипный рефрен «Как мне тебя не хватало!», мы лежали на моей девичьей тахте, покуривая его «Marlboro». Я взглянула на подарок шефа — элегантные настольные часы с электронным табло. До одиннадцати, когда мой друг обычно начинал собираться (совещания в ЦК ВЛКСМ — для жен, естественно, — завершались, как правило, к этому времени), оставалось около получаса. Меня разбирало любопытство — и чисто женское, и профессиональное. Кроме того (коллеги-женщины прекрасно поймут меня), нет на свете более удачного места для интервью самовлюбленного мужика, чем постель, на которой он временно приземлился.

— Ты можешь внятно объяснить, чего ради, собственно, торчал в Америке целый месяц?

— А я не должен был торчать в Америке целый месяц?

— А отвечать вопросом на вопрос ты тоже там научился?

— А…

— Ну ладно! — я ткнула сигарету в пепельницу, встала и накинула халат. — Не хочешь говорить, не надо. Кофе пить будешь или вопрос уже проработан и пора по домам?

— Вредный ты человек, Валентина… — мой интимный и перманентно занятой друг откровенно зевнул и, поднявшись с постели, поплелся в ванную. — Только очень черный и без сахара…

Я стояла спиной к двери. Свербящий звук кофемолки, содрогавшейся в моих руках в оргазме немощных усилий, вместе с горстью зерен постепенно перемалывал остатки моего хорошего настроения. Жизнь казалась унылой и бессмысленной, под цвет кофейного порошка.

— Ты знаешь, от чего я там обалдел?

Я услышала его шаги и скрип кухонного табурета.

— От супруги президента Форда?

— От одной книги.

— Господи! — я вырубила наконец кофемолку и на секунду прислушалась к остаточной вибрации пальцев. — Неужели у тебя еще было время для чтения?

— Такие книги я бы читал даже на заседании бюро ЦК.

— Порнушечка? — спросила я с наигранным удивлением, подавая ему чашку.

— В каком-то смысле… — он подул на обжигающий кофе. — КГБ.

— Что?

— Книга называлась «КГБ». Толстенная, с красным переплетом, а на титуле золотом выдавлено — «КГБ».

— Это что, детектив какой-нибудь?

— Справочник… — он осторожно поставил чашку на блюдце и добавил, чуть понизив голос. — Понимаешь, там только фамилии. И против каждой — должность, которую занимает этот человек на Лубянке.

— Ну и что? «Иванов Иван Ферапонтович — подполковник, образование — полтора курса строительного техникума, курирует перемещение иностранцев в Семижлобске и окрестностях…» А дальше? От чего тут балдеть?

— Дура, какой Иванов! Там Юлиан Семенов, Стуруа, Зорин, Богомолов, Бандура, Овчинников, Фесуненко… Хватит или еще добавить парочку знаменитостей?

— Но это… — я вдруг почувствовала, что немею, словно мне вогнали в десну полный шприц новокаина.

— Ну? — шеф как-то невесело усмехнулся. — Обалдела? Теперь представь, каково было мне. Даже поделиться не с кем…

— Ты хочешь сказать, что все эти люди — сотрудники КГБ? — я обрела дар речи, но зато вдруг почувствовала себя оплеванной с головы до ног. — Это же чушь, бред сивой кобылы!

— Я ничего не хочу сказать! — он резко встал и направился к вешалке за плащом. — Спасибо за… кофе.

— Нет, погоди! — я преградила ему дорогу к двери. — Объясни толком: почему ты назвал только писателей и журналистов?

— Успокойся, там были еще архитекторы, художники, ученые, скульпторы, врачи, музыканты и прочая интеллигенция, — он мягко взял меня за плечи. — Просто журналистов и писателей ты знаешь лучше…

— И ты поверил в это?

— Во что?

— Ну, в то, что все они — сотрудники Комитета.

— Смотря что понимать под этим определением.

— Объясни, я вообще ничего не понимаю…

— Я пока тоже. Единственное, что я могу сказать, — в этой книге подобралась интересная компания. Что ни фамилия — то либо уже знаменитость, либо весьма перспективный товарищ…

— Ты словно жалеешь, что тебя в этом списке нет.

— А вот здесь ты неправа, Валентина, — он легонько отстранил меня и взялся за ручку двери. — Как раз наоборот. В этом списке есть и моя фамилия. Даже порядковый номер могу назвать: две тысячи семьсот шестьдесят четвертый.

 

2

Москва. Редакция комсомольской газеты

24 ноября 1977 года

Разговор с другом-редактором в прихожей моей кооперативной квартиры на Масловке перевернул всю мою жизнь, хотя тогда я этого, конечно, не понимала. «Не сотвори себе кумира», — прекрасно сказано, но, увы, не про нас, не про мое поколение. Мы не могли (да и не хотели) жить без кумиров. Но — кумиров новых, современных, мыслящих легко, раскованно, оригинально. Помню, с каким упоением, мечтая о журналистской славе, мы зачитывались в университетские годы американской публицистикой Валентина Зорина, блестящими, тонкими, метафоричными эссе Мэлора Стуруа из Англию репортажами молоденького Игоря Фесуненко из далекой, казавшейся в те годы нереально-фантастической Бразилии, бесподобной «Веткой сакуры» Всеволода Овчинникова, открывшей нам глаза на современную Японию, и «Британией глазами русского» — великолепным социально-психологическим исследованием Леонида Осипова…

Да, повзрослев, дети, рожденные после войны, стали мало похожи на своих высокоидейных родителей. Нам было радостно сознавать, что наши кумиры не имели никакого отношения к сталинским лагерям, к массовым репрессиям, что они никогда не воспевали Кагановича и Микояна, Хрущева и Брежнева, Косыгина и Подгорного…

И вот теперь, благодаря минутному откровению моего преуспевающего шефа, я увидела своих любимцев в совершенно ином свете. И мой мир, словно пластилин в натопленной печи, стал плавиться и оседать.

…Я сидела в полном отупении, ничего не воспринимая, автоматически реагируя на вопросы и реплики коллег, когда в наш отдел вошел редактор, бросил свое неизменное «Привет!» и направился к моему столу.

— Это тебе, Валентина, — он бухнул передо мной толстую книгу. — Прочти, осознай и сделай рецензию. На все про все — неделя.

Я взглянула на обложку. «На „козле“ за волком», Юлиан Семенов. Открыла оглавление. Боже, какие страны: Таиланд, Вьетнам, Индонезия, Филиппины, Япония, Китай, Афганистан… И везде он побывал, этот всезнающий писатель-журналист-сценарист-эссеист-исследователь-историк. Со всеми встретился, провел все аналогии, расставил все точки… Попади ко мне эта книга днем раньше, до поразивших меня «откровений» шефа, — я бы зашлась от восторга, плюнула на все и, завалившись на узенькую тахту, проглотила бы эту новинку, этот журналистский бестселлер по-советски — на одном дыхании. А сейчас я смотрела на хорошо изданный путевой дневник Семенова и думала только об одном: неужели и этот мой любимчик сотрудничает в КГБ? Неужели эта непривычная свобода стиля, раскованность мысли, дерзость и масштабность гипотез, весь этот плейбойский, расхлябанный и потому особенно подкупающий нигилизм — не что иное, как санкционированный каким-нибудь полковником или генералом интеллектуальный прорыв в головы таких романтических дур, как я?

Я сняла трубку внутреннего телефона и, дождавшись редакторского «Да?», спросила:

— У вас есть пара минут? Мне необходимо обсудить с вами детали рецензии…

Он сидел в своем стильном кабинете, окруженный полупустыми книжными стеллажами и сувенирами из редакций братских социзданий, как памятник самому себе — живое воплощение лозунга о кадрах, которые решают все.

— Только один вопрос: в том списке была фамилия Сенкевича?

— В каком списке?

— В списке очередников на «Жигули».

— Генрика Сенкевича?

— Юрия.

— Это как-нибудь связано с рецензией на книгу Семенова?

— М-м-м, в каком-то смысле.

— Да.

— Спасибо.

— Не за что.

…Много позже я поняла, что план действий созрел У меня в тот момент, когда я тупо разглядывала новую книгу Семенова. Это был подсознательный, «подкорковый», как выражается наш фотокор Саша, план, в соответствии с которым я, Валентина Мальцева, завотделом литературы и искусства комсомольской газеты, только номинально оставалась существовать в рамках штатного редакционного списка и еженедельного плана сдачи материалов. По сути же я разом взвалила на себя совмещенные обязанности прокурора и адвоката, чтобы, в зависимости от результатов моего личного расследования, стать впоследствии тем или другим.

Возможно, кому-то мой план показался бы надуманным и авантюрным. Какая, в конце концов, разница, является ли тот или иной журналист или писатель платным (бесплатным) стукачом (осведомителем, консультантом, рецензентом) такой монументальной организации, как Комитет государственной безопасности СССР? Но для меня ответ на этот вопрос имел принципиальное значение.

Вы спросите, почему я решила начать с Сенкевича? Да потому, что если согласиться с версией составителей книги «КГБ» (а я поначалу восприняла эту информацию именно как версию, и не более), то вся фантастическая, смахивающая на волшебный сон, история взлета этого человека свидетельствовала в пользу американцев. Посудите сами: обычный врач, каких тысячи, выпускник ленинградского мединститута, в один прекрасный день становится легендарной личностью. Как, по каким принципам отбирали Сенкевича в экспедицию Хейердала? Ситуация была идеально «номенклатурной»: у прославленного норвежского исследователя возникает идея создания интернационального экипажа смельчаков-мореходов. На долю СССР выпадает делегирование в состав экспедиции врача. Где это решалось? Кто сделал окончательный выбор? И почему он пал на никому не известного Сенкевича? Эти и ряд сопутствующих вопросов я занесла в свою записную книжку, твердо зная, что не успокоюсь, пока не получу ответа на них.

Войти в контакт с Сенкевичем тогда, в 1977 году, было очень непросто. Знакомство со знаменитым путешественником (плюс обаятельная внешность, природная интеллигентность, ясный ум) привлекало многих. Не один десяток «львиц» высшего московского света мечтал залучить прославленного члена экипажа «Ра» в свои салоны. Меня же не устраивало ни стандартное интервью, ни, скажем, встреча на людях. Чтобы сделать первый шаг в моем расследовании, необходим был разговор наедине, причем, желательно, в располагающей к откровенности обстановке.

Я проанализировала всю доступную мне информацию о Сенкевиче, нашла людей, хорошо знавших этого человека, по крупицам собрала сведения о его характере, привычках, круге друзей и подруг и — пришла к выводу, что мои шансы «исповедать» Сенкевича практически равны нулю.

Оставался, правда, один вариант, но настолько авантюрный и чреватый такими непредсказуемыми последствиями, что я с ходу его отбросила. Однако по мере того как мои бесконечные раздумья все больше становились похожи на манию, я начала постепенно склоняться к этому сумасшедшему замыслу — инсценировать звонок Сенкевичу из КГБ, пригласить его на «конспиративную квартиру», придать этой встрече (разумеется, если опытный ведущий «Клуба кинопутешествий» клюнет на такую приманку) максимально завуалированный характер и постараться извлечь из покорителя океанов либо подтверждение, либо опровержение информации, полученной от моего интимного друга-редактора.

Я провела планерку с самой собой и проголосовала за это безумие абсолютным большинством.

 

3

Москва. Лубянка. КГБ СССР

Ночь с 24 на 25 ноября 1977 года

Андропов ненавидел бессмысленное просиживание в служебном кабинете до первых петухов, когда сонная одурь наводит морок и даже затененный уютным зеленым абажуром свет режет глаза. Долгие годы он надеялся, что сталинский стиль работы аппаратчиков — сидеть на службе до тех пор, пока не погаснет окно «хозяина», изживет себя и канет в небытие. Ведь почти четверть века прошло, бренные останки Усатого, тайно вынесенные ночью из мавзолея и перезахороненные у Кремлевской стены, давно сгнили. Ан нет: поколение номенклатурных «сов», вымуштрованных при рябом тиране, передало своим наследникам маниакальную, благоговейную, почти религиозную слабость к полуосвещенным кабинетам, к огромным настольным лампам, к тяжелым гардинам, по которым скользили бессонные тени секретарей, носивших своим патронам крепкий чай, бутерброды и коробки «номенклатурных» папирос, к томительному мазохистскому ожиданию внезапного звонка «сверху» где-нибудь в четыре утра и к этому до боли в печени, до дрожи в коленках, до томительной вибрации в прямой кишке знакомому: «Слюшай, ты…»

Брежнев, который никогда особенно не засиживался в Кремле, предпочитая дачу, охоту, преферанс, просто пьянки в тесном кругу под песни Утесова и Шульженко или скоростные гонки за рулем одного из трех десятков подаренных ему главами зарубежных стран автомобилей на оцепленном и потому совершенно пустынном Рублевском шоссе, — тем не менее не возражал против «совиных ночей» подчиненных.

Многоопытному генсеку была присуща нехитрая психология армейского старшины: чтобы подчиненный знал службу и робел перед командиром, он должен жить в казарме. Дескать, нечего с бабой на перине валяться, а каптерка тогда на что?

С годами Андропов приноровился к этому анахроничному, совершенно непроизводительному образу жизни, планируя свои дела так, чтобы время с девяти вечера до пяти утра было хоть чем-то заполнено. Он переделал свою психологию, регулярно принимал транквилизаторы, научился даже острить под утро с подчиненными после шестнадцатичасовой работы. Но в итоге был вынужден признать свое полное бессилие перед законами биологии: один из самых могущественных лидеров Советского государства, шеф КГБ, державший в руках судьбы миллионов людей, был типичным «жаворонком» и ночью хотел спать, а не работать.

Однажды Андропов предпринял попытку освободиться от изнурительных ночных бдений и, сославшись на «оперативные обстоятельства», целую неделю уходил с работы в шесть часов вечера и возвращался — бодрый, выспавшийся и отдохнувший — в восемь утра. К порядку его призвал сам Брежнев. Причем (что вообще было присуще генсеку, пока он как-то скоротечно не впал в маразм) в очень тактичной форме. Как-то на охоте Брежнев вывел его на лужайку, где с минуту на минуту должны были появиться поднятые егерями кабаны, и, загоняя патрон в великолепную тульскую двустволку с инкрустированным прикладом, сказал:

— Юрий Владимирович, в нашей компании ты, почитай, самый молодой. Я в твои годы по двадцать пять часов в сутки работал. А ты из конторы, как курьер какой-то, бежишь. Уж не завел ли ты себе зазнобу на стороне, а? Нехорошо. Старики обижаются. Они, понимаешь, с циррозами да инфарктами, как ночные сторожа на вахте, а ты… В общем, реши этот вопрос, Юрий Владимирович. По-умному, по-партийному…

Андропов обладал врожденной реакцией даже на самые затаенные желания начальства и никогда не повторял своих ошибок.

Однако в эту ноябрьскую ночь, когда чугунная голова Дзержинского за окном покрылась пышной шапкой снега, что придало железному Феликсу какой-то шаловливый, совсем не чекистский облик снежной бабы, Андропов не уехал бы домой, даже если бы его попросил об этом сам Брежнев. Потому что встреча, назначенная на половину третьего ночи, была чрезвычайно важна, и в первую очередь для него самого. Он терпеливо шел к ней долгих два года. И теперь, когда до нее оставалось всего два часа, он ловил себя на том, что считает минуты…

По своему характеру председатель КГБ был человеком гражданским и, в определенном смысле, даже либеральным (настолько, естественно, насколько уместна либеральность в условиях диктатуры). Его всегда раздражали помпезные парады, марширующие шеренги с оттянутыми носками отполированных яловых сапог, солдафонские манеры генералов, органически не способных понять некоторую существенную разницу между партийной дипломатией и армейской операцией с участием бронетанковой техники. Однако с недавних пор Андропов вдруг стал испытывать нелепое, но почему-то греющее его, как выдержанный коньяк, желание устроить смотр-парад своего войска — огромной, молчаливой и страшной армии внутренней и внешней безопасности гигантской страны. Правда, воображения Андропова хватало только на то, чтобы вообразить нескончаемые ряды совершенно одинаковых фигур в одинаковых темных костюмах, белых рубашках и невыразительных галстуках. Дальше картина расплывалась.

Чем глубже постигал этот незаурядный и по-своему талантливый партийный интриган истинные масштабы никем не ограничиваемых сил, ресурсов и реальной власти возглавляемой им службы, тем больше он казался себе самому маленьким и беззащитным инструктором райкома комсомола, вытолкнутым для выступления на заседание Политбюро ЦК.

Человек трезвый и от природы способный к достаточно профессиональному анализу, Андропов не мог не понимать, что необозримая и не поддающаяся всеохватному контролю махина государства способна раздавить любого человека, кем бы он ни был, какой бы властью ни обладал и в какой бы части земного шара ни жил. Что уж говорить о своих? Достаточно было упустить мелкую деталь самой незначительной акции, позволить выйти из рамок третьестепенному винтику-исполнителю, какому-нибудь идиоту-топтуну у посольства Габона, не присмотреть за сущим пустяком в зачуханной Монголии или на далекой Кубе, — и автоматически срабатывала защитная система могущественного аппарата подавления, которой было неведомо понятие «личность». Благодаря усилиям Дзержинского и Артузова, Менжинского и Ежова, Ягоды и Берии, Абакумова и Семичастного КГБ мгновенно реагировал на любые угрожающие ему процессы. Люди в данном случае в расчет не брались и сдерживающим фактором не считались. Для КГБ были традиционно страшны только деструктивные явления, угрожавшие его безраздельной власти — власти, на которой держалась и правила партия-монополист, партия-диктатор. Ликвидация таких явлений — оперативная, четкая и не оставляющая следов — была изначально заложена в систему. Сколько при этом гибло людей, какие посты они занимали, как могло отразиться их исчезновение на судьбе страны — значения не имело и потому никем даже не рассматривалось.

Андропов взглянул на старинные напольные часы и встал из-за своего необъятного стола.

— Все, — сказал он и подтянул чуть приспущенный узел темно-бордового галстука. — Пора ехать…

У одного из шести выходов из его кабинета Андропова уже дожидался Матвей Тополев. Он вопросительно глянул на шефа и, не говоря ни слова, зашагал к лестнице. Андропов, словно заранее готовя себя в натопленном главном здании КГБ к обжигающей метели на улице, застегнул под горлом воротник утепленного финского «Тикласа» и направился вслед за ним.

Он вспомнил вдруг свое первое появление в этом зловещем здании в качестве нового председателя КГБ, вспомнил расплывчатое, налитое кровью лицо полковника-кадровика, официально числившегося где-то в шифровальном управлении, но почему-то заявившегося в его кабинет первым. Андропов ожидал тогда чего угодно, только не появления огромной — во всю ширину его председательского стола — карты подземных коммуникаций Лубянки, воспользовавшись которой можно было незаметно выйти из служебного кабинета и вынырнуть как минимум в двадцати точках центра Москвы, — прямо на улице, на станции метро, в подсобке обычного продуктового магазина, — отстоящих от главного здания КГБ в пределах от пятисот метров до семи километров…

Тополев между тем уверенно шагал по бесконечному подземному коридору, выстланному мягкой блеклой ковровой дорожкой. Это были коридоры его жизни, его среда, его тайный, закрытый от посторонних глаз и потому совершенно особенный и неповторимый мир. Здесь, на глубине нескольких десятков метров, стояла та особенная, неживая тишина, в какую можно окунуться только на герметически закупоренной студии звукозаписи за несколько секунд до начала трансляции…

Андропов, поневоле вынужденный созерцать узкоплечую, чуть сгорбленную спину своего проводника, как-то меланхолично подумал, что этот еще довольно молодой сотрудник — наверное, один из самых неглупых людей, которые попадались ему на долгом пути к власти. Официально Матвей Тополев числился аналитиком управления внешней разведки КГБ и имел звание подполковника. На деле же он третий год выполнял функции личного консультанта председателя КГБ. Деловые, профессиональные и прочие параметры этих функций никто, кроме, естественно, самого Андропова, не знал. О них можно было только догадываться.

Тополев был человеком уникальным во многих отношениях. Сын репрессированного в конце сороковых армейского генерала, он благодаря реабилитации отца в 1955 году получил возможность поступить в МГИМО и закончить там факультет восточных языков. Матвей был еще первокурсником, когда о его поразительных способностях заговорил весь институт. Собственно, он пришел в МГИМО с пятью прекрасными европейскими языками — английским, французским, немецким, испанским и фламандским, а на третьем курсе свободно болтал на арабском, иврите, урду, китайском и вьетнамском.

Его зачислили в резерв «конторы» уже на втором курсе. К четвертому курсу будущее Тополева не вызывало сомнений даже у ректора МГИМО: по своим данным парень прямиком попадал в советское представительство при штаб-квартире ООН в Нью-Йорке, то есть в распоряжение руководства самой мощной резидентуры КГБ за границей — североамериканской. Там, вероятнее всего, Тополев так и остался бы до выхода на пенсию синхронным переводчиком и обозревателем мировой прессы, не раскрой его по-настоящему один из предшественников Андропова — грозный, вальяжный, любвеобильный и неортодоксальный Александр Шелепин, Шурик.

Один из сильнейших фаворитов Хрущева, кумир горластых советских комсомольцев, которые, по его собственным словам, «работали как маленькие, а пили водку как взрослые», Шелепин по-юношески обожал саму идею «гарунальрашидства», культивировал всевозможные переодевания, «хождения в народ», доверительные беседы с вахтерами и уборщицами — короче, был оригиналом, изобретательней-шим мастером интриги и очень умным человеком.

Однажды Шелепин, нацепив на себя китель сержанта пограничных войск (это подразделение несло караульную службу внутри некоторых зданий КГБ), нагрянул в подвальное помещение служебного офицерского тира и увидел там молодого, коротко стриженного парня, который упоенно палил по движущимся мишеням из табельного «Макарова». Председатель КГБ приметил его только из-за манеры стрелять, поскольку этот щенок в броской вельветовой куртке и рубахе с расстегнутым воротом выполнял одну из основных функций советского чекиста в резком несоответствии с утвержденными, а потому незыблемыми нормативами. То есть держал пистолет двумя руками, а не одной, на уровне груди, а не глаз, и всей своей ухарской повадкой напоминал киношного ковбоя из не сходившего в те годы с экранов американского вестерна «Великолепная семерка» с бритоголовым Юлом Бриннером в главной роли.

Шелепин уже собирался было влепить молокососу подзатыльник, но тут обратил внимание на потрясающую точность стрельбы: несмотря на то что сопляк практически беспрерывно нажимал на спусковой крючок, неуловимым движением вставляя все новые и новые обоймы, уродливые фигуры «агентов империализма», скользившие на стометровом расстоянии от линии огня, валились с простреленными головами одна за другой. Это было настолько необычно и так здорово, что Шелепин на какое-то мгновение почувствовал себя в цирке, который он беззаветно любил.

— Здорово стреляешь, земеля! — негромко заметил Шелепин, присев за спиной Тополева на жесткую гимнастическую скамейку, тянувшуюся вдоль глухой кирпичной стены тира.

Парень, не оборачиваясь, вставил новую обойму и ответил:

— Могу научить.

— Вот спасибочки! — Шелепин вскочил и подошел к нему. — А ты кто вообще?

Тополев покосился на коренастого, уже в летах, сержанта ПВ, на секунду закрыл глаза, потом улыбнулся и сказал:

— Моя фамилия Тополев, товарищ… — Матвей замялся. — Простите, не знаю вашего воинского звания, товарищ Шелепин.

— Генерал-полковник.

— Товарищ генерал-полковник.

— И давно ты так стреляешь, Тополев?

— Так точно?

— Нет, так неправильно.

— А какая разница, товарищ генерал-полковник? Главное — цель поразить.

— То есть методы значения не имеют?

— Но ведь и вы так считаете.

— А ты откуда знаешь, Тополев, как я считаю?

— Так это ж работа моя — анализировать…

Шелепин приблизил к себе парня, поняв, что речь идет о личности неординарной. Потом Тополева ввели в отдел планирования зарубежных операций и, несмотря на характерную для высших эшелонов КГБ атмосферу подсиживания и зависти, от Шелепина не укрылось, что самые дерзкие и в то же время самые аргументированные идеи выдает на-гора именно Тополев. Когда начальник Первого управления решил проявить инициативу и направить молодого офицера в распоряжение американской резидентуры, Шелепин без церемоний разорвал докладную, смахнул обрывки в мусорную корзину и сказал:

— Этот парень нужен в лавке. У него есть очень редкое для нашей гребаной организации качество — мозги.

…Они свернули в какой-то закуток, преодолели два лестничных пролета, затем Матвей поколдовал в полумраке над огромной связкой ключей и отмычек, отомкнул тяжелую, обитую изнутри жестью дверь, и они оказались внутри обычного московского дворика, окруженного с четырех сторон слепыми глазницами оконных проемов и многократно перечеркнутого обледеневшими бельевыми веревками. Пройдя двор по диагонали, Тополев и Андропов вышли через полузакрытые чугунные ворота на улицу и сразу уткнулись в занесенную снегом старенькую «Волгу».

Тополев торопливо открыл водительскую дверь, перегнулся в салон, снял со стопора переднюю пассажирскую дверь и толкнул ее. Андропов уселся и спрятал покрасневший от порывов жгучего морозного ветра нос в толстый мохеровый шарф, наполовину вылезавший из-под воротника. Тополев же смахнул рукавом потертой дубленки налипший на лобовое стекло снег, сел за руль и повернул ключ зажигания.

Мотор завелся сразу и заурчал ровно и мощно.

— Поехали, Матвей, — обронил сквозь шарф Андропов.

Тополев молча кивнул и плавно тронул с места.

 

4

Москва. Ленинградское шоссе

Ночь с 24 на 25 ноября 1977 года

Уставшие за день светофоры монотонно мигали воспаленными желтыми глазами, глубоко запрятанными под заиндевевшие козырьки. В прихваченных морозом окнах скупо отражалась глубокая московская ночь — ледяная, завьюженная, тоскливая… Несмотря на то что улицы были почти совершенно пусты, Тополев ехал с дисциплинированностью начинающего водителя, строго придерживаясь правого ряда. Светящаяся стрелка на вспученном, как киста, спидометре «волги» подрагивала возле цифры 60. Только когда машина миновала Петровский парк, оставила слева бетонный безобразный призрак стадиона «Динамо» и мягко, словно крадучись, вывернула на Ленинградское шоссе, Матвей прибавил скорость, продолжая то и дело поглядывать в зеркальце заднего вида.

— Уж очень авантюрно все это, а, Матвей? — спросил Андропов, вглядываясь вперед, в снежно-мглистую бесконечность.

— А что в нашем деле не авантюра, Юрий Владимирович? — тихо отозвался Тополев. — Все удачно задуманные операции авантюрны заведомо. Возьмите подрыв англичанами операции «Морской лев» или высадку американцев на Сицилии, или даже акцию Моссада в Гавре… Посмотреть на замысел — чистое безумие. Зато какие результаты!

— А неудачно задуманные операции?

— О них просто никто не знает.

— Вот-вот, — хмыкнул Андропов. — О нашей тоже никто не узнает. И не только о самой операции, но и о тех, кто ее задумывал. То есть о нас с тобой. Причем я заработаю хоть некролог в «Правде», правительственные похороны, гроб на орудийном лафете и место у Кремлевской стены. О твоей же смерти, Матвей, известят в «Вечерке», а на поминки придут несколько соседей да приятель по институтскому драмкружку.

— Господи, Юрий Владимирович, неужели даже вы чего-то боитесь?

— А тебе, Матвей, это чувство неведомо?

— Я как-то особенно не задумывался, но…

— Странно, — вздохнул Андропов. Почувствовав, что в машине становится жарко, он снял толстый шарф и аккуратно расправил его на коленях. — Ты же умница, Тополев, а отсутствие чувства страха сродни кретинизму. Может, ты и боли не чувствуешь? А как насчет ревности, зависти, честолюбия? Знаешь, Матвей, что касается изучения личности, все библиотеки мира, включая самые древние и бесценные, — ничто, мусор в сравнении с нашим архивом. Это какая-то Антибиблия. Постигаешь человека со всеми его потрохами, причем с такой пугающей глубиной, что даже на лысине волосы шевелятся. Года два назад я набрел на удивительный документ — рапорт какой-то «шестерки» из личной охраны Ленина. Он, понимаешь, был в аппаратной, когда Ленин приказывал расстрелять царскую семью, а потом увидел, как вождь вышел в коридор, прислонился лбом к стене и заплакал. Ты думаешь, из жалости к Николаю и его детям? Из страха, Матвей, из животного страха перед будущим. Потому что Ленин был умен и понимал, что эта зарубка ему еще зачтется. Но повезло старику — вовремя умер…

— Все неоднократно просчитано, Юрий Владимирович, — Тополев взглянул на наручные часы. — Авантюрен только замысел, но отнюдь не его реализация. Вы же знаете…

— Будем надеяться, — пробормотал Андропов.

Миновав границу Большого кольца, Тополев прибавил газ. Какое-то время оба молчали, каждый думал о своем. Доехав до указателя с надписью «Международный аэропорт Шереметьево», Тополев еще раз взглянул на часы и вжал педаль газа до пола. Стрелка спидометра прыгнула за цифру 130, и машина с форсированным двигателем понеслась сквозь ночь. Тополев включил дальний свет, который выхватил из тьмы контуры каких-то складских помещений и одинокую фигуру милиционера, стоявшего на обочине с поднятой рукой.

— Что? — спросил Андропов, услышав, как его помощник чертыхнулся себе под нос.

— Гаишник… Вышел заработать на бутылку…

— Ты циник, Матвей. Он, может, вышел, чтобы выполнить свой долг в борьбе за безопасность движения?

— Как же, — хмыкнул Тополев. — В такую ночь только об этом и думает родная ГАИ. Будем останавливаться, Юрий Владимирович?

— Езжай!

Не снижая скорости, Тополев промчался мимо отскочившего милиционера и взглянул в зеркальце.

— Связывается по рации? — не поднимая головы, спросил Андропов.

— Естественно. Ушли от останавливающего жезла. Теперь уже бутылкой не отделаешься…

— Впереди еще есть пост?

— Да, на подъезде к Шереметьеву.

— Черт, который час?

— У нас десять минут, Юрий Владимирович. А вот, кстати, и препятствие…

Впереди уже вырисовывались подсвеченные изнутри контуры шереметьевского аэропорта. Дальний свет «Волги» четко выхватил в заснеженной мгле внушительный контур памятника герою-освободителю в офицерской шинели и белой портупее, возвышавшийся на середине шоссе, — ноги широко и уверенно расставлены, правая рука поднята вверх, подбородок гордо вздернут и как бы символизирует непоколебимость советской власти. На обочине притулилась канареечно-желтая машина ГАИ с мигающими сине-красными огнями.

— На капитана нарвались! — усмехнулся Тополев. — Может, остановим, а, Юрий Владимирович?

— Некогда, — буркнул Андропов, не меняя бесстрастного выражения лица.

Тополев продолжал путь. Расстояние между машиной и капитаном неумолимо сокращалось, однако мужественный офицер ГАИ и не думал освобождать проезжую часть. Мало того, в руках у него появился мегафон:

— Водитель «Волги» номер 33–18 МОС, немедленно остановитесь!

…Капитан буквально выпорхнул из-под колес, когда Тополев уже поверил было, что этот балбес решил совершить ратный подвиг в мирное время ради посмертной медали «За отвагу». Сработал, видимо, инстинкт самосохранения.

Сворачивая к служебному отсеку аэропорта, Матвей бросил взгляд назад и увидел мчавшуюся вслед за ними машину ГАИ.

— Останови, — приказал Андропов. — Я выйду здесь. Тебе, чтобы разобраться с этим остолопом, ровно минута. Потом догонишь меня. Понял?

— Так точно.

— Выполняй, — с этими словами председатель КГБ вышел из машины и направился в одноэтажное здание поодаль от основного комплекса аэровокзала. А еще через несколько секунд рядом с «волгой» взвизгнула тормозами машина ГАИ.

— А ну выходи, пока я тебя на месте не пришил! — трубным басом взревел капитан с пистолетом в руках. Он рванул на себя водительскую дверь «Волги» и схватил Тополева за плечо. — Кому сказал, урод, выходи!

Матвей спокойно взглянул в налитые кровью капитанские зенки и тихо, с нарочитой расстановкой произнес:

— Спрячь ствол, свинья. Потом посмотри на номер машины. Затем успокойся и напряги мозги. После этого засунь свой грязный язык в задницу и рви когти, пока погоны не отвалились! Понял, баран?

Немая сцена длилась ровно пять секунд. Затем капитан вытянулся как струна, рявкнул: «Виноват!», круто повернулся через левое плечо и строевым шагом направился к патрульной машине.

 

5

Москва. Международный аэропорт Шереметьево

Ночь с 24 на 25 ноября 1977 года

Подняв воротник легкого плаща и чуть не задохнувшись от порыва морозного ветра, словно настоянного на сухом льду, Энрике Суареш Кошта с сожалением покинул теплую утробу «Боинга-707» и осторожно, будто прокладывая тропу в минном поле, ступил на шаткую металлическую ступеньку трапа. То ли от ветра, то ли от множества пассажиров, хлынувших вниз, на землю, трап ощутимо дрожал.

Открывшаяся перед Коштой картина — полуосвещенный коробок шереметьевского терминала, пустынное, как будто пересыпанное серой мукой поле и замотанная в белый пуховой платок женщина без возраста, приглашавшая пассажиров рейса Токио — Москва — Мадрид занять места в автобусе, — навевала тоску, и Кошта съежился еще больше.

Их набили в автобус так тесно, что в пах Кошты вонзилось чье-то костлявое колено, после чего, под непонятные, но злобные крики водителя и визгливые реплики женщины без возраста, двери со скрежетом сомкнулись, и всех куда-то повезли. Разглядеть маршрут следования не было никакой возможности — даже изнутри окна автобуса были покрыты толстой коркой льда.

Наконец автобус дернулся, отрыгнул клубы сизого дыма и затих. Ведомые все той же «белой дамой», пассажиры попали в просторный зал, являвшийся, судя по всему, багажным отделением. Отсюда по лестнице с выщербленными ступенями они перешли в другой зал, отгороженный от внутренней части аэровокзала дощатыми щитами. Здесь, благодаря мягким креслам и полированной стойке бара с полупустыми полками, кратковременные гости загадочной России почувствовали себя чуть более уютно.

— Дамы и господа! — на довольно сносном английском провозгласила провожатая, скинувшая с себя пуховой платок и оказавшаяся молоденькой девушкой. — Заправка вашего самолета продлится двадцать пять минут. О посадке будет объявлено по радио. К вашим услугам туалетные комнаты в конце зала, бар и валютный магазин «Березка». Убедительно прошу быть внимательными и не пропустить сообщение о посадке. Желаю всем приятно провести время в аэропорту Шереметьево. Благодарю вас!

Засидевшаяся в десятичасовом перелете из Токио разноязыкая толпа мгновенно рассыпалась по залу. Кошта скептически оглядел открывшееся взору убожество, пожал плечами, отыскал свободное кресло и, откинувшись в нем, закрыл глаза.

Ему было сорок девять — для политика возраст расцвета. В свое время он блистал на футбольном поле, играл за профессиональный клуб «Коло-Коло» и даже входил в национальную сборную Колумбии, но тяжелый перелом ноги — проклятие, как считал сам Кошта, и знамение свыше, с точки зрения его жены Матильды, — прервал многообещающий взлет спортсмена, став, правда, началом карьеры будущего политика. Отец Кошты, бизнесмен португальского происхождения, владелец полудюжины малых горнообогатительных предприятий в Колумбии и соседнем Перу, скончался несколько лет назад. Как выяснилось при оглашении завещания, состояние Кошты-старшего больше подтверждало доброе имя этого джентльмена, нежели богатство его наследников. Впрочем…

— Простите, сэр!

Кошта вздрогнул, открыл глаза и увидел перед собой молоденькую служащую, выглядевшую без этого нелепого платка весьма привлекательно.

— Да?

— Господин Энрике Суареш Кошта?

— Да. В чем дело?

— Пройдите, пожалуйста, со мной к представителю таможенной службы.

— Какие-нибудь проблемы?

— Думаю, ничего серьезного, сэр. Насколько я понимаю, отметка таможни токийского аэропорта Ханеда поставлена не там, где надо. Но в любом случае эту формальность нельзя уладить без вашего присутствия…

Кошта тяжело поднялся во всю высоту своих ста девяноста четырех сантиметров и молча последовал за девушкой в конец зала ожидания. Пройдя через короткий коридор с низким потолком, где Коште пришлось по-черепашьи втянуть голову в плечи, девушка легонько постучала в массивную дверь с черной табличкой и, не дожидаясь ответа, открыла ее.

Кошта очутился в тесном кабинете, половину которого занимал массивный письменный стол, заваленный какими-то папками и бумагами. Из пластмассовых стаканчиков торчали остро отточенные разноцветные карандаши. Над всем этим возвышался крупный пожилой человек в форменном синем кителе с золотыми пуговицами и нашивками.

— Господин Кошта? — таможенник поднялся из-за стола, продемонстрировав солидное брюшко.

— Да.

— Присядьте, пожалуйста. Хотите кофе?

— Нет, спасибо, — Кошта опустился на сиденье жесткого стула, с любопытством изучая хозяина кабинета. — У меня такое впечатление, что вся Россия говорит по-английски.

— Не только, — пожал плечами таможенник. — Мы ведь с иностранцами работаем… Ну, к делу. Одну секундочку, сейчас я принесу ваш билет и паспорт…

Обладатель форменного кителя исчез. Кошта нашарил в кармане плаща пачку «Pall-Mall», щелкнул зажигалкой и с удовольствием вдохнул ароматный дым. Окно кабинета выходило на летное поле, однако и здесь, как в автобусе, стекла совершенно промерзли и были мутными, как бычий пузырь.

— Сеньор Кошта?

— Си, — автоматически ответил колумбиец и только потом сообразил, что и вопрос, и ответ прозвучали на испанском.

Перед ним стояли двое мужчин — пожилой, с одутловатым интеллигентным лицом, и довольно молодой человек в короткой дубленке.

— В чем дело? — ощущая нарастающую тревогу, осведомился Кошта. — Мои проблемы настолько сложны, что ими занимаются уже три человека?

— Сеньор Кошта, — начисто проигнорировав вопрос, на чистейшем кастильском диалекте продолжал молодой. — Я хочу представить вам председателя Комитета государственной безопасности СССР господина Юрия Владимировича Андропова.

Пожилой мужчина в очках сдержанно улыбнулся и протянул Коште белую ухоженную руку.

— Чему обязан?

Кошта умел владеть собой, своим лицом. В конце концов, пятнадцать лет политической деятельности не прошли для него даром. А иначе — чего бы он стоил в джунглях власти, где змеи из конгресса и правительства, маскирующиеся под лианы, норовят ужалить, стоит только зазеваться, в самое незащищенное место? А чувство опасности Кошта вынес еще из футбола, когда по дыханию соперника в затылок безошибочно определял, собирается ли тот просто отобрать мяч или готов нанести подлый удар по ногам.

В этой тесной комнатке опасность излучало буквально все, даже шариковая ручка нелепого розового цвета, воткнутая в стилизованную голову какого-то диковинного зверька.

— Я являюсь доверенным лицом и переводчиком господина Андропова, — сказал молодой тихо, но очень внятно, словно вколачивая каждое слово в сознание колумбийца. — Я буду синхронно переводить ваш диалог, так что в дальнейшем можете не обращать на меня внимания…

— А вы уверены, что этот диалог состоится? — спокойно спросил Кошта, сохраняя вежливо-иронический тон.

— А что может помешать ему? — по лицу Тополева скользнула тень искреннего удивления.

— Ну, такая, скажем, мелочь, как мое нежелание разговаривать с этим господином, — Кошта кивнул в сторону Андропова. — Если ваши люди на таможне еще не успели сделать какую-нибудь пакость с моим паспортом, то я по-прежнему подданный иностранного государства, следовательно, обязан подчиняться только законам моей страны, а не вашей.

— Господин Кошта, — все так же тихо ответил Тополев, — ваш самолет дозаправляется еще двадцать минут. Потом будет объявлена посадка, и только от вас зависит, пригласят ли вас в самолет вместе с другими пассажирами или оставят здесь на веки вечные.

— Вот даже как, — казалось, Кошта размышляет вслух. — Вы готовы пойти на политический скандал, на…

— Не тратьте свое и наше время, — бесцеремонно оборвал его Тополев. — Мы готовы на все. Надеюсь, вы не думаете, что председатель КГБ СССР приехал глубокой ночью в международный аэропорт, чтобы поинтересоваться, как здесь обслуживают иностранных пассажиров?

— Нет, я так не думаю, — улыбнулся Кошта. — Что же вам угодно?

Паузы не последовало, потому что сразу после этого вопроса, словно понимая, что ознакомительная часть беседы завершена, заговорил Андропов. Его монолог был недолгим — минуты две. Вслушиваясь в интонации чужого языка, Кошта понимал, что по неясным пока причинам его втягивают в какую-то крупную неприятность, угрожающую ему лично, его статусу конгрессмена и, возможно, его стране. Это было похоже и одновременно чем-то не похоже на обычные провокации, какие время от времени устраивали против иностранных граждан спецслужбы восточного блока. По многочисленным фотографиям в газетах Кошта хорошо представлял себе, как выглядит глава самой мощной и опасной разведки в мире. Он узнал Андропова сразу. И сейчас, вглядываясь в мягкие, словно залитые изнутри парафином, черты неподвижного лица, на котором интенсивную работу мысли выдавали только глаза — блекло-голубые, выцветшие, но очень цепкие и властные, готовые мгновенно зафиксировать реакцию собеседника, — Кошта отдавал себе отчет, что решение, перед которым его вот-вот поставят, будет означать совершенно новый поворот в его налаженной и до сих пор не обремененной серьезными неприятностями жизни.

— В распоряжении господина Андропова имеются неопровержимые факты, способные дискредитировать вас как политика и гражданина, — Тополев переводил монотонно, без всякого выражения, словно зачитывал стенограмму совещания. — В случае, если эти факты будут преданы огласке, вам угрожает обвинение по статье 41-прим уголовного кодекса вашей страны — «пособничество иностранной разведке и деятельность, направленная во вред интересам государства». Другими словами, господин Кошта, вас ожидает лишение парламентской неприкосновенности и тюремное заключение сроком от семи до двенадцати лет. Зная содержание и характер этих документов, могу гарантировать, что срок будет максимальным. Учитывая вышеизложенное, господин Андропов предлагает вам подписать документ о добровольном сотрудничестве с КГБ СССР на условиях, которые будут обговорены сразу после принятия вами принципиального решения…

Со стороны могло показаться, что короткий монолог Андропова, звучавший в переводе Тополева как приговор, не произвел на колумбийца ни малейшего впечатления: Кошта продолжал смотреть в одну точку между Андроповым и его помощником.

Пауза затягивалась. Матвей перехватил короткий взгляд своего шефа и резко повернулся к колумбийцу.

— Господин Кошта, — испанский Тополева лился легко и естественно, как горный ручей. — Господин Андропов сказал все, что хотел сказать. Для принятия решения у вас есть пятнадцать минут.

— Немного.

— Увы, этот срок определяем не мы, а авиакомпания «Иберия».

— У меня вопрос к господину Андропову, — Кошта наконец перевел взгляд на Тополева. — Спросите его, молодой человек, отдает ли себе отчет лицо со столь высокими государственными полномочиями, что методы, к которым оно прибегает, недостойны даже вождя африканского племени, не говоря уж об одном из руководителей великой державы?

— Я не буду переводить это.

— Боитесь рассердить босса?

— Нет, просто жаль времени. Все это слова. А мой босс встретился с вами по делу. Такая прекрасная возможность решить наши проблемы представится не скоро. Эта встреча планировалась давно, так что, господин Кошта, сосредоточьтесь на сути. Поверьте, это в ваших интересах.

— О каких компрометирующих документах идет речь? — Кошта спросил очень быстро. Так ведут себя интеллигентные люди, которых вынуждают прибегнуть к площадной брани.

— Ваш младший брат Иларио…

— Мой брат погиб в авиакатастрофе в 1967 году, — резко оборвал переводчика Кошта. — Как вы…

— Ваш младший брат Иларио, — бесстрастно продолжал Тополев, — является майором государственной безопасности республики Куба. На службу в кубинскую разведку он был принят в 1969 году. Участвовал в серии диверсионных операций в Анголе, Мозамбике, Западной Германии… Впоследствии был переведен в аналитический отдел, где разрабатывал оперативные методы проникновения в ряд стран Латинской Америки, в частности в Чили и Колумбию…

— Это бред! — впервые с начала разговора Кошта потерял самообладание. — Мой брат похоронен в Боготе, его останки…

— Вы похоронили мусор, господин Кошта, — отрезал Тополев. — Две горсти земли, которые сотрудники кубинской спецслужбы отправили в запаянном гробу вашим безутешным родителям. А ваш брат и еще четыре пассажира того рейса живы-здоровы и прекрасно чувствуют себя в Гаване. Вы должны быть благодарны нам за столь радостную весть. Полюбуйтесь — уж кому, как не вам, узнать повзрослевшего Иларио Кошту…

Тополев вытащил из папки несколько фотографий и протянул их потрясенному колумбийцу.

Сколько-то времени прошло в молчании. Андропов не сводил с Кошты тяжелого взгляда и, казалось, испытывал физическое наслаждение от того, как статный красавец на глазах превращался в немощного старика с поникшими плечами и тусклым взглядом. Пальцы Кошты, державшие фотографии, дрожали.

— У вас осталось десять минут, — бесстрастно напомнил Тополев.

— Что вы хотите от меня?

— Подпишите эту бумагу, — Тополев вытащил из папки мелованный лист с тисненым золотым грифом КГБ СССР и протянул его Коште. — Документ составлен на испанском, так что разобраться в нем для вас не составит труда.

Несколько секунд Кошта читал, потом перевел мутный взгляд на Андропова и, явно забыв, что с этих восковых губ в жизни не слетало ни одного испанского слова, воскликнул:

— Но это же катастрофа! Это мой смертный приговор!

— Ничуть не меньшая, чем если документы о деятельности вашего брата против Республики Колумбия будут переданы куда надо, — вставил Тополев.

— Но я даже не знал, что Иларио жив!

— Приберегите свои объяснения для комиссии конгресса по расследованию антигосударственной деятельности. Если там, конечно, поверят вам. Но ведь вы и сами не верите в это, господин Кошта. У вас слишком много врагов и вы достаточно опасный конкурент, чтобы они не использовали против вас такие прекрасные материалы.

— Вы ставите меня в безвыходное положение, — Кошта терял лицо. Вся его надменность таяла, словно кусок льда в натопленной комнате. — Ваше предложение слишком ответственно и серьезно, чтобы принимать решение вот так, на ходу. Дайте мне время все обдумать, дайте шанс…

— Немедленно прекратите истерику! — реплика Андропова прозвучала, как резкий удар бича. — Будьте мужчиной и ведите себя соответственно!..

Тополев за спиной Андропова переводил, шевеля губами, как мальчик-министрант, эхом повторяющий проповеди падре. До Кошты все доходило смутно, приглушенно, невнятно, словно сквозь толстую подушку.

… — Вам ничего не угрожает…

… — Наши интересы в вашем регионе…

… — Ваша фотография всегда на столе Иларио…

… — Несчастная мать, которая может потерять и второго сына…

… — Будущий президент страны…

Наконец подушку убрали.

— Господин Андропов спрашивает вас, Кошта: вы все поняли?

— Да… То есть не знаю… Все это слишком неожиданно. Что мне надо делать?

— Только подписать эту бумагу, — Тополев подвинул плотный лист ближе к колумбийцу. — Ваша подпись будет означать принципиальное согласие работать с нами. Затем…

— Работать с вами, — задумчиво повторил Кошта. — Во имя чего, господа?

— А во имя чего вы занимаетесь политикой? — спросил Андропов.

— Это моя страна… Я хочу быть полезным ей. Неужели это непонятно?

— Достойная цель, господин Кошта, — улыбнулся Андропов. — Мы с вами совершенно одинаково понимаем истинное предназначение политика. Так что можете и дальше жить с этой философией, мы ничего не намерены в ней менять.

— Но тогда зачем все это? — Кошта взял лист в руки и снова бросил его на стол.

— Подписывайте, Кошта, — мягко, словно обращаясь к капризному ребенку, сказал Тополев. — До посадки осталось три минуты. Вам нельзя задерживаться: у кого-нибудь из пассажиров могут возникнуть подозрения. Поторопитесь и не осложняйте себе жизнь…

Продолжая, как зачарованный, смотреть в глаза Андропову, конгрессмен вытащил из внутреннего кармана пиджака дорогой «Пеликан» с золотым пером, зачем-то пощелкал ногтем по корпусу ручки и быстро расписался.

— Attention, please… — проворковал в динамике женский голос.

— Прощайте, господин Кошта! — Андропов как-то старомодно кивнул и, резко повернувшись, вышел из комнаты.

— Я… Я могу идти? — осторожно спросил колумбиец у Тополева.

— Разумеется, — улыбнулся аналитик. — Но не раньше чем на прощанье я назовусь вам.

— Что? — в глазах Кошты застыло затравленное недоумение.

— Меня зовут Матвей, — как ни в чем не бывало продолжал Тополев.

— Зачем мне это знать?

— О, это чрезвычайно важно! Человек, который назовет вам мое имя, будет представлять нас, то есть людей, с которыми вас связывает бессрочный контракт. В любой точке земного шара. И при любых обстоятельствах. Запомните это, пожалуйста.

— Вы не боитесь совпадения? — впервые с начала этого разговора лицо Кошты немного ожило. — Имя, правда, довольно редкое, но все же…

— Не боюсь, поскольку единственный человек, который его назовет, хорошо вам знаком.

— Вот как? Кто же это?

— Ваш брат Иларио Кошта…

 

6

Москва. Редакция комсомольской газеты

25 ноября 1977 года

Возможно, я несколько преувеличиваю свои коммуникативные возможности, однако люди, знающие меня достаточно близко, могли бы подтвердить, что некоторая беспринципность и податливость в отношениях с теми, кто мне нравится, всегда сочетались в моем непоправимо холостяцком характере с редким упрямством и настырностью.

Конечно, я совершила фантастическую глупость, ни с кем не поделившись своим сумасбродным планом. Но, с другой стороны, с кем было советоваться? С моим драгоценным шефом, который проявлял легкомыслие только в постели, да и то не всегда? С сослуживицами по редакции — злостными вязальщицами мохеровых шапочек? Или с моим папенькой-ветераном, который после развода с матерью имел только одну подругу в жизни — газету «Правда», у которой и находил все ответы на любые вопросы?

Короче, выяснив, что мой «предмет» наверняка пребывает в родных палестинах, я положила перед собой написанный накануне сценарий доверительной беседы и, взяв трубку дрогнувшей рукой, набрала семизначный номер.

— Слушаю! — казалось, что в мое правое ухо влили вязкий сироп, настоянный на густом мужском баритоне. Это был, безусловно, он.

— Товарищ Сенкевич?

— Да, это я. С кем имею честь?

— Мне необходимо встретиться с вами по весьма важному делу…

— Может быть, вы все-таки назоветесь?

— Видите ли, мой звонок носит сугубо конфиденциальный характер. Я обязательно отвечу на все ваши вопросы, но только при встрече.

— Я не встречаюсь с незнакомыми женщинами. Даже по весьма важным делам…

В последней фразе он на удивление похоже воспроизвел мою дебильную интонацию. Разговор разворачивался точно по сценарию, и это несколько успокаивало. И тогда я решила перейти к кульминации спектакля под названием «Не мела баба клопоту — купила порося, или Поиск приключений на собственную ж… посредством изобретения Александра Грэхема Белла, именуемого в быту телефоном».

— Видите ли, Юра (ну очень вкрадчиво, однако по-деловому, никакой эротики в голосе), я звоню вам по поручению Юрия Владимировича…

— Простите, о каком Юрии Владимировиче идет речь?

— А что, у нас с вами так много общих знакомых по фамилии Андропов?..

В трубке раздался звук, отдаленно напоминающий короткое всхрюкивание. Ну как если бы поросенка дернули за ухо в тот самый момент, когда он уже окунул пятачок в аппетитные отруби.

— Ах, так… — чувствовалось, что покоритель морей растерян. — И… И что вы хотите от меня?

— Ничего особенного. Только встречи. Поверьте, она одинаково важна как для вас, так и для нас (я произнесла эту идиотскую фразу с многозначительной интонацией и, как мне показалось, достаточно убедительно).

— Дело в том, что я очень занят: послезавтра мне надо лететь в Милан, на конференцию по…

— Да, знаю, — я бесцеремонно прервала его лепет. — По топонимике средневекового Рима.

В трубке раздался тяжелый вздох.

— Так мы можем встретиться завтра?

— Думаю, что да, — чуть помедлив, ответил Сенкевич. — Погодите минутку, мне надо взглянуть в записную книжку, что там у меня…

— Жду.

Я услышала, как он положил трубку рядом с телефоном. Воцарилась тишина — томительная, гнетущая. Шел девятый час вечера, в редакции я находилась в гордом одиночестве, и ничто не мешало мне сосредоточиться. Мысленно восстановив в памяти нить разговора, я осталась довольна тем, как провела его. Мне даже стало казаться, что не столь уж сумасброден мой авантюристский план. Кто знает, может быть, уже завтра…

— Алло, вы меня слышите?

— Да, конечно.

— Если вас устроит, в восемнадцать ноль-ноль, у входа в метро «Щелковская». Вам подходит это время?

— Вполне.

— Тогда до свиданья.

— Всего доброго, извините, что оторвала…

В трубке запели короткие гудки.

Домой я поехала на такси. Надо было как следует подготовиться, продумать стратегию встречи, учесть непредвиденные нюансы. Минут сорок я составляла конспект, потом включила телевизор и, убедившись, что ничего стоящего на экране не появится, завалилась спать.

Разбудил меня резкий звонок в дверь. Я вскочила как ужаленная и первым делом взглянула на подарок интимного друга.

Часы показывали 2.03.

Ничего не понимая, я накинула халат и поплелась к двери.

— Кто там?

— Откройте пожалуйста, Валентина Васильевна…

Все-таки гены — штука непостижимая. Никогда в жизни никто меня не преследовал, никто не приходил за мной ночью, не допрашивал, слепя глаза мощным рефлектором. Однако, едва услышав незнакомый голос за дверью, я сразу поняла, и не только сердцем — печенью, селезенкой, мгновенно отяжелевшим желудком, — что случилось нечто непоправимое.

Слабыми руками я отперла дверь и увидела двух элегантных мужиков с открытыми, добрыми русскими лицами.

— В чем дело, товарищи? — тоном коменданта женского общежития поинтересовалась я. — Третий час ночи…

— Извините, Валентина Васильевна, но мы из Комитета государственной безопасности. Вот мое удостоверение.

Я тихо ойкнула и опустилась прямо на пол…

 

7

Москва. Лубянка. КГБ СССР

Ночь с 25 на 26 ноября 1977 года

…Очнулась я в своем щербатом кресле с вечно отлетающим подлокотником. Один из ночных визитеров обмахивал меня вчерашним номером «Правды», другой шуровал на кухне.

— Ну как, пришли в себя, Валентина Васильевна? — участливо осведомился незваный гость, прекратив наконец махать у моего носа органом ЦК КПСС. — Ну и слава Богу! Вы что такая нервная, а?

— Вашей бы жене двух чекистов в полтретьего, — вяло огрызнулась я.

— Ну, его жене это вряд ли грозит… — в комнату вошел второй, судя по интонации, старший в паре. Он окинул картину взглядом завхоза оборонного предприятия и скосил глаза на часы:

— Нам пора.

— Спокойной ночи, — без всякой надежды в голосе пожелала я.

— Нам пора вместе с вами.

— Вы меня арестовываете?

— Мы приглашаем вас на небольшую беседу. Один товарищ горит желанием встретиться с известной журналисткой.

— В три часа ночи я хожу только на интимные встречи.

— Можете не беспокоиться, гражданка Мальцева, встреча будет весьма и весьма интимной…

Сидя в самых обычных «Жигулях» (вместо воспетой моими более профессиональными коллегами черной «Волги» с форсированным движком и светонепроницаемыми шторками), я лихорадочно размышляла. Что произошло? Понятно, что содержание моего разговора с Сенкевичем стало известно КГБ. От кого? От Сенкевича? Или мой телефон прослушивается? Или его?.. Ну допустим, прослушивается, что дальше? Что я такого противозаконного сделала? Сдала врагам парижскую сеть КГБ? Я даже не называла себя сотрудницей Комитета… Подумаешь! Наш фотокор Саша своей ненаглядной по телефону и не такое отмачивает, но его же не волокут в «контору» в третьем часу ночи… А, ерунда все! Обычная профилактика! Слышали звон…

— Приехали.

Я вздрогнула и огляделась. Внутренний двор громадного здания, несколько машин, четыре высокие стены с темными глазницами окон…

Сначала мы шли по лестнице, потом вдоль длинного коридора, устланного красной ковровой дорожкой с сиреневыми полосками. Двери по обе стороны коридора были одного цвета — темно-коричневого, без табличек, с идеально начищенными медными ручками.

Еще один поворот, затем еще, стеклянная раздвижная дверь, типичный «предбанник» с массивным письменным столом, селектором и горшком герани, поворот направо, пухлая дерматиновая дверь, глухой тамбур, еще одна дверь, все!..

За гигантским письменным столом сидел Он. Честно говоря, чего-то подобного я и ждала. Сама не знаю почему, но ждала, чувствовала, что все не так просто, как представлялось в моих дилетантских рассуждениях.

Он смотрел на меня в упор, тяжелым, чуть отстраненным взором государственного мужа, однако удивительное дело, страха я не ощущала. В те годы о нем ходили легенды, правда, совершенно не похожие на жуткие, леденящие кровь истории о ночных вызовах к Ежову, Берии или Шелепину. Не могу сказать, что легенды о нем были более светлыми или добрыми. Скорее — таинственными, волнующими воображение, вызывающими тревожный интерес к личности этого интеллигентного на вид партбосса в профессорских очках и с тонкими пальцами пианиста на пенсии.

— Юрий Владимирович, Валентина Васильевна Мальцева, заведующая отделом литературы и искусства газеты…

— Спасибо, Виктор Ильич… — Андропов вяло махнул рукой и встал. — Добрый вечер или, правильнее будет сказать, доброе утро, так?

Андропов вежливо улыбнулся, его бледное, одутловатое лицо разгладилось, еще немного — и можно будет подумать, что действие разворачивается не в кабинете всемогущего председателя КГБ СССР, а в гостиной стареющего бонвивана, пригласившего модную журналистку для легкого, ни к чему не обязывающего флирта: максимум интеллекта и обаяния, минимум эротики, шампанское…

— Вы садитесь, Валентина Васильевна, — прервал мои фантазии властный голос Андропова. — Разговор у нас будет, в зависимости от обстоятельств, либо очень коротким, либо таким долгим, что вы попросту рискуете состариться в ожидании последней точки…

Минуты полторы, давясь, я переваривала витиеватую фразу.

— Простите… — я вдруг почувствовала, что осипла. — Водички можно?..

Андропов пожевал губами, сунул руку куда-то под стол, вытащил бутылку «Байкала» и, наполнив до краев тонкий хрустальный стакан, протянул его мне.

— Пейте.

Пока я пила, он вынул из папки лист с машинописным текстом, взглянул на него и поднял голову:

— Итак, по моему личному поручению вы собирались встретиться с гражданином Сенкевичем Юрием Александровичем. Позволительно ли узнать, в чем, собственно, состояло мое поручение? Я, извините, запамятовал…

— Видите ли…

— Извините! — твердо повторил Андропов и сделал уже знакомый жест, словно отмахиваясь от моего «видите ли». — У меня очень мало времени. Вы говорите правду, отказываетесь от импровизаций, и мы здесь же, в этом кабинете, решаем, как нам действовать дальше. Договорились?

— Договорились… — я залпом, словно водку пила, осушила стакан и осторожно поставила его на зеркальную поверхность стола. — Мне нужен был Сенкевич, чтобы попытаться выяснить, действительно ли он является сотрудником КГБ или, скажем так, человеком, выполняющим определенные функции в вашей организации.

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем вам это было нужно? — Андропов, как мне показалось, совершенно искренне удивился. — Допустим, выполняет, как, впрочем, миллионы других. И что из того?

— Можно ответить на ваш вопрос вопросом?

— Пожалуйста.

— А зачем вы помогли Любимову? Без вас «Борис Годунов» не вышел бы, об этом вся Москва знает.

— Мне нравится театр на Таганке, — медленно, подбирая слова, сказал Андропов. — Они талантливые люди, почему бы им не помочь?

— А мне нравится Сенкевич! — выпалила я. — И Семенов, и Стуруа, и Осипов… Простите за откровенность, но я уже взрослая женщина, немало повидавшая к тому же, и коль скоро вы завели этот разговор, то скажу: мне неприятна сама мысль, что все эти люди работают у вас…

Выпалив эту непростительную ересь, я ужаснулась. «Одно слово — корова!» — с тоской подумала я о себе, о своей судьбе и карьере.

Андропов сидел безмолвно, словно статуя фараона. На его гладком лице ничего нельзя было прочесть. Как на экране телевизора, выпущенного в конце четвертого квартала без лучевой трубки.

— Кажется, я вас понял, — сказал он наконец, аккуратно поправив очки. — И хочу успокоить ваше воображение: люди, которых вы только что упомянули, никогда на нас не работали. Вас устраивает такой ответ?

— А вас?

— Вряд ли я именно тот человек, который способен оценить вашу дерзость и чувство юмора… — голос председателя стал чуть тоньше. — Особенно в четвертом часу ночи.

— Но ведь вы сами меня пригласили в столь позднее время.

— Да, и с вполне определенной целью: объясните мне, почему вы преспокойно жили двадцать восемь лет, работали в редакции, писали свои рецензии — и вдруг столь живо начали интересоваться принадлежностью известных всей стране людей к органам госбезопасности? Что произошло? От кого вы получили информацию?

Я молчала. Честно ответить на его вопрос я не могла, врать было глупо. И потому пребывала в совершенно не свойственном мне состоянии — молчала как рыба.

Молчал и Андропов, не сводя с меня своего немигающего взгляда. Часы где-то за спиной пробили четыре раза.

— Сейчас вас отвезут домой, — услышала я голос, звучавший словно из-под ватного одеяла. — Вы выспитесь, отдохнете, подумаете. В редакцию лучше не ходить: скажете, что плохо себя чувствовали. Я думаю, редактор не влепит за этот прогул строгий выговор…

Я, кажется, покраснела.

— В семь часов вечера, — словно не замечая моего смущения, продолжал Андропов, — за вами заедет дама, которая представится Ксенией Николаевной. Поедете с ней в гости…

— К кому?

— Ко мне. Доброе утро, Валентина Васильевна…

 

8

Цюрих. «Ситизен-банк»

26 ноября 1977 года

Тридцатишести летняя Кло Катценбах, шеф отдела валютных операций цюрихского «Ситизен-банка», родилась, по мнению людей, знавших ее достаточно близко, в вышитой ночной сорочке, с серебряной ложкой во рту, с бриллиантовой подвеской в ухе и с целым клоком белых волос редкой счастливицы на округлившейся с годами, как силуэт виолончели, попе.

У этой натуральной платиновой блондинки было все, о чем могли только мечтать самые честолюбивые мужчины и женщины, — богатые родители, души не чаявшие в единственной дочке, супруг-миллионер, двенадцатилетний красавец-сын с задатками гения, который, как в один голос утверждали специалисты, должен был уже через несколько лет затмить самого Паганини, четырехэтажная, не считая еще десятка других, вилла на берегу Женевского озера, построенная по индивидуальному проекту Кендзо Танге, великолепная внешность, отменные мозги, бульдожья деловая хватка, потрясающая интуиция и чувственность старшей жены великого султана Брунея.

При этом Кло вела здоровый образ жизни, никогда не употребляла наркотиков, не курила, пила только шампанское, и то по очень большим праздникам, играла в теннис и совмещала престижную работу в банке с редактированием колонки светской жизни в «Сюисс кроникл».

Наверняка столь компактное сосредоточение положительных черт показалось бы многим чрезмерным и даже противоестественным. Тем не менее Кло Катценбах, как живое подтверждение собственной реальности, пять раз в неделю ровно в девять утра занимала свой пятиугольный кабинет, обставленный в новейшем стиле и увешанный оригиналами Брака и Дюшена, в стеклянном параллелепипеде «Ситизен-банка» на бульваре Иоганна Штрауса.

В тот день Кло, как обычно, вошла в свою приемную в 8.57, ответила на традиционное приветствие секретарши, аккуратно развесила на плечиках просторный светлый плащ и переступила порог рабочего кабинета с боем часов. А еще через десять минут на приставном столике заурчал и замигал зелеными всполохами огонек селектора:

— К вам господин Пауль Лихтвейзен, мадам, — бесстрастным голосом робота сообщила Джеральдина. — Ему было назначено…

— Просите.

Гость оказался мужчиной средних лет, в несколько старомодном, но идеально сшитом темно-синем шевиотовом костюме, из нагрудного кармашка которого, в точном соответствии с этикетом утренних деловых встреч, выглядывал краешек белоснежного платка. Зачесанные назад седоватые волосы, удлиненный нос, чуть искривленный в переносице, тонкие губы, жестко вылепленный подбородок — все это Кло зафиксировала автоматически и столь же автоматически вынесла свою личную оценку раннему посетителю: малосимпатичное, женатое, обремененное детьми существо, но определенно — с немалыми деньгами.

— Садитесь, господин Лихтвейзен, слушаю вас.

— Мадам, — гость улыбнулся, обнажив два ряда мелких, но очень ровных зубов. — Зная о вашей занятости, я хотел бы сразу перейти к делу.

— Прошу, — развела руками Кло. — В этом кабинете обсуждаются только деловые вопросы.

— В таком случае извольте… — Лихтвейзен вытащил довольно объемистый бумажник, извлек из него чековую книжку в сиреневом переплете и положил ее перед собой. — Моему клиенту необходимо перевести в отделение вашего банка в Картахене некоторую сумму в долларах США…

— В Картахене? — удивленно вскинула брови Кло. — Если мне не изменяет память, вы наш первый клиент, переводящий деньги туда, а не оттуда. При нынешней ситуации в Латинской Америке… Впрочем, месяц назад мы открыли два новых отделения в Чили — в Сантьяго и в Винья-дель-Мар…

— Да, и это делает честь прозорливости ваших боссов, мадам Катценбах. Чили — на мой взгляд, именно та страна, куда сейчас, после той анархии, которая творилась при Альенде, имеет прямой смысл инвестировать капиталы.

— Но вернемся в Колумбию, — корректно предложила Кло. — О какой сумме идет речь, господин Лихтвейзен?

— Довольно значительной, мадам, — Лихтвейзен чуть подтолкнул чековую книжку в сторону Кло, словно предлагая убедиться в серьезности его намерений. — Речь идет о семидесяти миллионах долларов.

Кло несколько раз моргнула.

Лихтвейзен откинулся на высокую спинку стула и явно наслаждался произведенным эффектом.

— Надеюсь, вам известно, что перевод в зарубежные филиалы «Ситизен-банка» сумм, превышающих шесть миллионов американских долларов, не может быть осуществлен без официального уведомления и согласия министерства финансов Швейцарской республики?

— Безусловно, мадам, мне это известно, ведь я — гражданин Швейцарии.

— В таком случае позвольте спросить вас, господин Лихтвейзен: почему вы решили обратиться с этим вопросом ко мне? Может быть, вас дезинформировали и сказали, что по совместительству я представляю интересы министерства финансов?

— Ну что вы, я прекрасно информирован. В каком-то смысле информация является моей основной профессией. Просто мне кажется, мадам Катценбах, что, несмотря на некоторые сложности, нам удастся решить этот вопрос именно в вашем кабинете.

— Вот как? — точеное лицо Кло приняло надменное выражение. — Что дает вам такую уверенность, господин Лихтвейзен?

— Ну, прежде всего, комиссионные с этой сделки. Мой клиент — а это весьма уважаемый и почтенный бизнесмен — предлагает десять процентов от переведенной суммы. Семь миллионов долларов — неплохой гонорар за ту скромную услугу, которую вы ему окажете.

— Вы так полагаете?

— Возможно, я несколько недооцениваю трудности, с которыми связана техническая реализация нашей сделки. Что ж, в таком случае, я имею полномочия от своего клиента увеличить сумму вашего вознаграждения до десяти миллионов. Подумайте, мадам Катценбах, это десять килограммов золота по нынешнему курсу!

— Вы позволите конкретизировать суть вашего предложения, господин Лихтвейзен? — Кло говорила очень медленно, тщательно подбирая слова, хотя посетителю просто не могли не броситься в глаза те невероятные усилия, которые она прилагала, чтобы удержать разговор в рамках приличия.

— Да, конечно, мадам.

— Вы предлагаете мне взятку, не так ли?

— Я бы предпочел выражение «сделка».

— Пусть так: сделку в виде самой откровенной взятки. Верно?

— Очевидно, вы правы.

— Думаю, что прежде чем прийти ко мне, вы как деловой человек, чьей профессией является информация, должно быть, многое обо мне узнали?

— Более чем достаточно для ведения деловых переговоров, мадам Катценбах.

— И тем не менее, выяснив все это, вы сочли возможным делать мне подобного рода предложения?

— Это так, мадам.

— Скажите, господин Лихтвейзен, вам известно, что я богата?

— Да, мадам.

— Что я очень богата?

— Да, мадам.

— Хотите, я назову вам цифру моего личного состояния? Я имею в виду состояние не моего мужа, а мое собственное.

— Я не смею, мадам…

— Сорок два миллиона долларов.

— Могу лишь выразить свое восхищение вашей предприимчивостью.

— Возможно, вас интересует личное состояние моих родителей?

— Даже не знаю, заслуживаю ли я такого доверия…

— Не заслуживаете, господин Лихтвейзен. И тем не менее я хочу сообщить вам, что в настоящее время состояние моих родителей превышает три миллиарда долларов США. Прошу заметить, господин Лихтвейзен, что я — единственная наследница этого капитала. Кстати, речь идет только о деньгах, ценных бумагах и драгоценностях. Недвижимость же оценивается…

— Право, я не достоин такой откровенности…

— Вот тут я с вами абсолютно согласна, — Кло глубоко вздохнула и изобразила на лице улыбку. — Но у меня, уважаемый господин, не было другой возможности убедить вас в том, что я не нуждаюсь в деньгах и, соответственно, никогда не соглашалась и не соглашусь на подобные сделки. Будем считать, что этого разговора не было вовсе. А теперь, господин Лихтвейзен, давайте закончим нашу беседу, поскольку…

— Нет-нет, мадам! — гость поправил нагрудный платочек. — Мы никак не можем закончить нашу беседу, пока я не изложу вам второе предложение моего клиента.

— Господи, что еще? — Кло взглянула на наручные часы и инстинктивно поправила и без того идеально лежавший на высоком лбу локон. — Боюсь, что после первого вашего предложения любое другое, даже самое заманчивое для «Ситизен-банка», встретит мое однозначное «нет».

— Не торопитесь, мадам. О вас говорят, как о самой умной и деловой женщине во всех кантонах Швейцарии и даже в Западной Европе. Не торопитесь разрушать столь блестящую репутацию в глазах пусть не очень приятного, но все-таки клиента. Ведь вам, конечно, известна первая заповедь делового человека: дослушивай собеседника до конца.

— О’кей, — вздохнула Кло и подперла подбородок ладонью. — Будем следовать заповедям деловых людей. Но заодно хочу напомнить вам заповедь вторую: время — деньги, господин Лихтвейзен.

— Конечно, мадам Катценбах, я буду очень краток. Итак… — визитер помассировал подбородок, словно стремясь размягчить его природную твердость. — Мой клиент во второй раз предлагает вам перевести чек на семьдесят миллионов долларов в отделение «Ситизен-банка» в Картахене на имя своего контрагента. В случае отказа с вашей стороны, мадам Катценбах, — а он, как я заметил, имеет место, — мне поручено поставить вас в известность, что его последствия могут весьма серьезно отразиться на вашем сыне…

— Что-о?! — Кло вскочила с места.

— Сядьте! — в голосе Лихтвейзена вдруг зазвучали повелительные интонации. — Сядьте и возьмите себя в руки! Я убедительно прошу вас оставаться в рамках деловой беседы, поскольку я еще не закончил. Успокоились?

Кло опустилась в кресло и молча кивнула.

— Прекрасно. Вашему гениальному Вилли только двенадцать лет. Вне всякого сомнения, вы — самая счастливая мать на свете. Позвольте же мне, отцу четырех детей, дать вам совет: не нарушайте эту гармонию, такую редкую в нашем беспокойном мире. Не превращайте свою во всех отношениях идеальную жизнь в бесконечный кошмар и сделайте то, о чем просит мой клиент. Не пытайтесь защититься — вам это не удастся. Мы беседуем здесь с глазу на глаз, ваши обвинения в шантаже — возникни у вас столь неразумная идея — не будут восприняты серьезно и, кстати, могут пагубно отразиться на вашей безукоризненной репутации. Красивым женщинам, даже если они абсолютно правы, всегда опасно ввязываться в скандалы. Скажу больше: если о нашем разговоре станет известно хотя бы еще одному человеку, вы можете навсегда попрощаться со своим сыном. Он будет уничтожен. Поверьте, это не пустая угроза. Даже если Вилли будет находиться под круглосуточной охраной, даже если вы спрячете его в правительственный бетонный бункер, построенный на случай ядерной войны, я все равно не дам и гроша за голову вашего ребенка. Речь идет об очень серьезных вещах, мадам Катценбах. Слишком серьезных, чтобы люди, несущие за них ответственность, могли позволить себе даже микроскопическую ошибку…

— Все, что происходит сейчас, — какое-то безумие. Я не могу и не хочу верить, что вы говорите серьезно! — к этому моменту перед Лихтвейзеном сидела уже не блистательная Кло Катценбах, а сгорбившаяся, разом постаревшая женщина.

— Увы, мадам, вера — это единственное, что вам остается.

— А где гарантия, что услуга, которой вы от меня требуете, окажется последней? — голос Кло прозвучал глухо и дребезжаще, словно фраза эта была произнесена в пластмассовый стакан.

— А кто вам сказал хоть слово о такой гарантии? — теперь посетитель вел себя значительно увереннее: инициатива явно перешла в его руки. — Но вы же умная женщина, мадам Катценбах. И должны понять, что имеете дело с умными людьми. Услугами такого рода обычно не злоупотребляют. Слишком высоки ставки и слишком вероятна опасность скандала, когда это превращается в систему. Поэтому полагаю, что услугой, о которой я имел удовольствие говорить с вами, все и ограничится. И потом, вы же не думаете, надеюсь, что Кло Катценбах — единственная красивая женщина на земле, имеющая доступ к международным валютным операциям?

— Но почему именно я? — Кло встала из-за стола, обогнула его и подошла вплотную к Лихтвейзену. — Неужели вы не могли подыскать для своих грязных дел другую кандидатуру?

— Риторический вопрос, мадам, — улыбнулся мужчина. — А почему, собственно, не вы? Вы ведь так счастливы, так богаты, окружены такой любовью и заботой, что, право же, сам создатель одобрил бы наш выбор. На таких людей, как вы, никогда не падает и тень подозрений. Ведь вам даже в теории неизвестно, что такое проиграть, подчиниться, ославиться. Следовательно, ставка на вас — изначально верна. Это была первая причина, по которой мой клиент решил обратиться именно к вам… — Лихтвейзен вытащил из внутреннего кармана ручку, аккуратно заполнил чек, оторвал сиреневый листок, легонько помахал им в воздухе, чтобы подсохли чернила, и протянул его Кло. — Адресат должен получить всю сумму не позднее, чем через десять дней, мадам. Это важно. А теперь позвольте откланяться…

Он встал и, не торопясь, направился к двери.

— Вы сказали о первой причине… — остановила его Кло. — Следовательно, была и вторая?

— Конечно, мадам, — улыбнулся Лихтвейзен.

— Какая же?

— Мы решили, что хоть раз в жизни вы должны понять, как чувствует себя человек, попадающий в зависимость.

— Но для чего? Ради всего святого, для чего?!

— Для адаптации, мадам, для адаптации…

 

9

Ближнее Подмосковье. Дача Ю. В. Андропова

26 ноября 1977 года

Разбудило меня пронзительное верещание телефона. На шестом звонке, так и не сумев разлепить веки, я нащупала и рванула трубку:

— Чтоб вы сдохли!

— И вам доброе утро, Валентина Васильевна!

— Простите… — я откашлялась. — Кто это?

— Ксения Николаевна…

— Какая еще?.. Ой, простите! Слушаю вас.

— Немного изменились планы, и я заеду за вами через тридцать минут. Если, конечно, вы не возражаете. Успеете собраться?..

Через полчаса я спустилась вниз и увидела у подъезда старенький «москвич» с работающим мотором. За рулем сидела женщина примерно моих лет, очень стильно одетая, с тонкой сигаретой, дымившейся в уголке чувственного рта. Она так же мало напоминала сотрудницу КГБ, как наша вахтерша тетя Нюся — главного редактора.

— Добрый день! — я открыла дверцу машины. — Ксения Николаевна?

— Здравствуйте. Садитесь…

Пока мы не выбрались на Рублевку, моя Мата Хари молчала, небрежно стряхивая пепел сигареты на пол. На шоссе она увеличила скорость и, чуть скосив сильно подведенные глаза, спросила:

— Вас не интересует, куда мы едем?

— А должно интересовать?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— К сожалению. Дурная привычка, простите. Говорят, с ней я бы никогда не прижилась в Штатах.

— А вы хотели бы прижиться в этой стране?

— А как вам кажется?

Мата Хари засмеялась.

— Браво! Вы умеете вести беседу. Впрочем, так вас и характеризовали.

— Кто?

— А кто вас мог так характеризовать?

Теперь засмеялась я.

— Один-один, ничья.

— Ну и слава Богу! Тем более что мы уже на месте…

Вокруг простирался зеленый дачный массив. Металлические, стального цвета ворота, у которых притормозил «Москвич», раздались в стороны, и мы вползли на ровно заасфальтированную площадку, плотно охваченную рядами высоченных пихт. Трехэтажный бревенчатый дом с башенками в псевдорусском стиле занимал центральную часть сравнительно небольшого участка.

— Приехали, — повторила Мата Хари и вынула ключ зажигания из замка. — Идемте!

По всему чувствовалось, что Ксения Николаевна здесь частый гость, если не хозяйка. Она ввела меня в невысокий, но просторный холл, уставленный мягкими диванами, креслами, пуфиками, и тут же исчезла. В одном из кресел сидел, положив ногу на ногу, сам Юрий Владимирович в домашнем халате с кистями. Когда мы вошли, он как раз брал из огромной хрустальной вазы гроздь черного винограда.

— Ну как, выспались? — в голосе Андропова звучала искренняя сердечность.

— Спасибо.

— Что ж, Валентина Васильевна, не будем затягивать увертюру, — Андропов отщипнул от кисти крупную ягоду и аккуратно положил ее в рот. — Теперь мы знаем все.

Я похолодела.

— Ваш редактор, человек неглупый и достаточно близкий вам, но, увы, безнадежно болтливый, рассказал вам… э-э-э… в дружеской обстановке о некой книге, изданной в Соединенных Штатах. И тогда в вас взыграли сразу два чувства: оскорбленное интеллектуальное достоинство и профессиональное любопытство. Характерно, что второе возобладало, и вы не придумали ничего лучшего, как шантажировать по телефону известного человека, утверждая, что санкционировал этот разговор не кто иной, как председатель КГБ СССР.

— Да, но…

— Я не закончил, Валентина Васильевна… У вас, естественно, может возникнуть, если уже не возник, вопрос: почему, собственно, столь незначительным эпизодом занимается сам председатель КГБ? Вы, надеюсь, понимаете, что я весьма далек от переоценки собственной личности, речь идет об уровне, и только… Так вот, еще позавчера я бы этим делом не занимался и, значит, не было бы самого вопроса, а сегодня — извольте. Сами того не подозревая, вы угодили в довольно скверную историю. Случайное совпадение, просто невероятное, но угодили, Валентина Васильевна, и я, право, не знаю, что с вами делать…

— Юрий Владимирович, простите Бога ради, но я решительно не понимаю, о чем идет речь!

— Попытаюсь объяснить. Как по-вашему, что такое КГБ?

— Ну… — я помялась, подыскивая наиболее мягкие слова, — это…

— Не мучайтесь. В глазах мирового общественного мнения — это символ зла, вероломства, насилия и полной безнравственности. Во многих странах нашей организацией пугают, как инфекцией, чумой. Ну а теперь вообразите, Валентина Васильевна, что нам действительно необходимо выполнить весьма деликатную миссию, например, провести встречу с известным на Западе деятелем культуры, науки или религии. Понятно, что на прямой контакт он не пойдет…

— Для этого существуют посольства, атташе по культуре…

— Они тоже значатся в той книге, которую цитировал ваш редактор.

— Но тогда…

— Не ломайте себе голову — это проблему уже прокачали умные люди. Тогда и возникает необходимость в личностях популярных, известных, не запятнавших себя ортодоксальными высказываниями и не числящихся в штате «кремлевских прихлебателей».

— А если те, о ком вы говорите, откажутся выполнять ваши поручения, что тогда?

— Не откажутся.

— Почему? Разве тот же Юлиан Семенов или Всеволод Овчинников не могут себе такого позволить? Их хорошо знают на Западе, они достаточно популярны, чтобы даже КГБ не мог оказать на них нажим и вынудить делать то, что они считают невозможным для себя.

— А зачем вынуждать?.. — Андропов вытер пальцы салфеткой, снял очки, отчего глаза его стали совсем маленькими и какими-то бесцветными, и в упор посмотрел на меня. — Своим успехом у читателей и свободой передвижения по всему свету эти люди целиком и полностью обязаны нам. Так что, уважаемая Валентина Васильевна, с ними ясно. А вот что мы будем делать с вами, так неосторожно вломившейся в сферу одной из важнейших государственных тайн?..

Я почти физически ощущала, как вся моя воля, интеллект и жалкие остатки логики, все мои возвышенные и не лишенные девичьего романтизма представления бывшей комсомольской активистки о свободе личности и силе слова, — все это осыпалось с меня, как шелуха, оставляя после себя какой-то первобытный, животный страх. От этого страха я оцепенела, слова первого кагэбэшника страны доносились до меня, как через ватную подушку, приглушенно и тупо. В этот момент меня можно было запросто размазать по стене черенком алюминиевой ложки. Господи, за что?..

— Я жду, Валентина Васильевна, — тактично напомнил о своем присутствии Андропов.

— Юрий Владимирович, — я глубоко вздохнула, набираясь мужества и нахальства, на какие только была способна. — Я по-прежнему не могу осознать всю глубину совершенной мною глупости, а потому прошу прикончить меня прямо здесь, на даче, и, если можно, из вашего личного оружия, но только сразу и в голову, чтобы я не мучилась в агонии…

На лице моего собеседника не дрогнул ни один мускул. Несколько секунд он рассматривал меня в упор, но я выдержала этот взгляд. Когда находишься в полуобморочном, подводном, я бы сказала, состоянии, то видишь только мутно-стальные, похожие на пуговицы глаза акулы, даже не вдумываясь, чьи они. Впрочем, спустя какое-то время взор председателя вдруг потеплел, словно в разгар тяжкой работы по искоренению скверны в родном отечестве он вспомнил о своей малолетней внучке, пускающей на радостях радужные пузыри соплей.

— Вы подходите нам, Валентина Васильевна.

— В каком смысле?

— А в каком смысле вы бы хотели нам подходить?

— Нам — КГБ СССР, или нам — Юрию Владимировичу Андропову?

— Ваши коллеги отзывались о вас как о женщине с весьма своеобразным чувством юмора…

— Вы не ответили на мой вопрос.

— А вы — на мой.

— Но…

— Хватит! — Андропов легонько хлопнул по столу своей ухоженной белой рукой и поднялся с кресла. — Скажите, Валентина Васильевна, вы бывали когда-нибудь в Аргентине?

— Естественно, не бывала.

— Хотели бы?

— А вы как думаете?

— Вам что-нибудь говорит такое имя — Хулио Кортасар?

— Юрий Владимирович, Бога ради! Если вы скажете сейчас, что и он работает на КГБ, я застрелюсь без вашей помощи!

— По всей видимости, вы чрезмерно увлекаетесь кофе. С такими нервами просто необходимо пить на ночь настой шиповника…

Андропов медленно (он все делал подчеркнуто медленно) подошел к настенному календарю, какое-то время молча его разглядывал, после чего повернулся ко мне. По губам председателя скользила тонкая улыбка:

— Сегодня двадцать шестое ноября. Третьего декабря в Буэнос-Айресе начинается международный симпозиум по творчеству Кортасара…

— Его надо убрать?

— Не злоупотребляйте моим терпением, Валентина Васильевна, — Андропов снова снял свои тонкие, в золоченой оправе, стекла и, как все очкарики, начал массировать переносицу большим и указательным пальцами. — Я ничего не имею против подобной реакции на деловой разговор. Однако мне бы не хотелось думать, что вы не до конца осознаете важность происходящего…

— Юрий Владимирович, насколько я понимаю, вы меня… э-э-э… вербуете?

— Уже завербовал.

— Вот так сразу, без клятв на огне и росписей кровью?

— Не будьте ребенком и перестаньте паясничать! В конце концов это вам не идет. Не я предлагал вам заниматься частным сыском. Не я был автором идеи вашего внедрения в среду советских интеллектуалов. И не я прикрывался вашим именем в разговоре с Сенкевичем, а вы — моим.

— Но я же не думала…

— Думать надо в любой ситуации, — прервал меня Андропов. — А за ошибки, как вы, наверно, читали в детективной литературе, приходится платить. Впрочем, ваша плата будет достаточно мизерной. Вернее сказать, вам даже повезло. И крупно.

— В чем же мне так повезло? — я начала закипать и, как всегда, забыла, что в некоторых ситуациях это выглядит не совсем уместно. — В том, что вы говорите таким тоном, каким со мной никто никогда не разговаривал? В том, что навязываете мне обязанности, от которых меня всю жизнь тошнило? В том, что принимаете решения за меня, чего я никогда и никому не позволяла?

— Вы все сказали?

Я кивнула, поскольку обвинительная речь отняла у меня последние силы.

— Вы заблуждаетесь так глубоко, что, право, нет уже никакого смысла вас разубеждать. Оставайтесь при своем мнении, в конце концов, не в том суть. Помните об одном: вы не подписали ни одной бумаги, не дали ни одного обязательства, вы совершенно свободный человек. Всего хорошего, Валентина Васильевна!

От неожиданности я икнула. А Андропов вновь уселся в кресло, взял какую-то газету и углубился в чтение. Поняв, что аудиенция окончена, я встала и медленно, словно загипнотизированная, направилась к двери. Чего я ждала? Выстрела в спину? Резкого окрика и приказа вернуться на место? Или двух здоровенных громил, которые завернули бы мне руки за лопатки и бросили в один из подвалов Лубянки?

Я открыла дверь в сад, когда услышала за спиной негромкое:

— Валентина Васильевна, а купальник у вас есть?

— Что?

— Я спрашиваю, есть ли у вас купальник? — Андропов опять снял очки и с неподдельным интересом смотрел на меня.

— Кажется, есть… А что?

— Очень хорошо. В Буэнос-Айресе сейчас разгар пляжного сезона…

 

10

Небеса. Авиалайнер компании «Эр-Франс»

1 декабря 1977 года

— Мадам чего-то желает?

— А?

Надо мной склонилась смазливая мордашка — не лицо, а сплошной сексуальный призыв. Моего бы сюда интимного друга — он бы…

— Да, водки, если можно.

— Со льдом?

— Да.

— Не угодно ли мадам к водке дольку лимона?

— Мадам просто мечтает о дольке лимона.

— Минуточку…

Я взглянула в иллюминатор, увидела под собой необъятную перину беловато-розовых облаков и вздохнула. Все происходившее в моей жизни после разговора с всесильным хозяином КГБ очень напоминало спектакль народного театра в захолустном райцентре: дрянная пьеса, скверные декорации, отвратная игра актеров, а главное — я сама, неубедительная до тошноты, в роли главной героини. Насквозь фальшивый взгляд моего интимного друга, торжественно сообщившего в присутствии своего заместителя о моей десятидневной командировке в Аргентину, завистливо-понимающие ухмылки сотрудников, явно переоценивавших глубину чувств и административные возможности нашего шефа, крупная сумма денег в виде почтового перевода от издательства «Прогресс» — аванс за сборник театроведческих эссе, который я и не думала писать, уникальная обходительность в ОВИРе, а потом эта встреча в Доме кино…

— Валя, привет!

Я оглянулась и увидела моего школьного товарища Витю Мишина.

— Витяня!.. — я хотела издать еще несколько дежурных возгласов, но осеклась, увидев, как блистательно одет мой бывший одноклассник. В прекрасно сшитом вельветовом костюме цвета соломы, в очень удачно подобранном галстуке, благоухающий на все фойе «Дракаром», Мишин был просто неотразим. — Ты где пропадал, блудный сын Терпсихоры?

В шестом классе Витянины родители отдали его в балетную школу при Большом театре. До десятого класса он еще появлялся в нашей компании по праздникам, потом я надолго потеряла его из виду, но от друзей слышала, что солистом ГАБТ он так и не стал, танцевать в кордебалете отказался и ушел в таинственный мир театральных администраторов, где и затерялся на долгую дюжину лет. И вот теперь — нате вам, Мишин во всей красе!

— Валюха, я тебя люблю! — Витяня склонился к моей руке. — Ничего не говори, все знаю: я свинья, что не звонил, не появлялся. Но, Валь, я за тобой слежу! Ты ведь моя любимая журналистка. Восхищаюсь, горжусь и так далее.

— А ты как, Витяня?

— Все тип-топ, не дрейфь, подруга школьная! Работаю за границей, в Союзе бываю наездами, как ты сама понимаешь, очень скучаю…

Он перехватил мой взгляд и расхохотался.

— Ну ладно, нечего щуриться! Я действительно работаю за границей и действительно скучаю по дому…

— Мишин, может быть, ты, не дай Бог, дипломат?

— He-а, рылом не вышел. Я педагог. Балетный педагог. Учу детишек в отсталой Швейцарии азам классического балета. Батман, антраша, фуэте, и-и-и раз!

— Здорово! Я рада за тебя.

— Слушай, давай заскочим в какую-нибудь стекляшку, отметим встречу.

— А как же «Крестный отец-2»?

— Да барахло! Идем, я тебе расскажу содержание по дороге…

Мы вышли на заснеженную улицу. Витяня уверенно взял меня под руку и потянул в сторону бликующего, как новогодняя елка, серого «мерседеса».

— Твой?

— Ну не твой же! — самодовольно хмыкнул он и картинно распахнул дверцу.

— Прошу, мадемуазель!

Мы забрались в еще не остывшую машину. Внутри пахло дорогой кожей, табаком и каким-то цветочным дезодорантом. Мишин щелкнул клавишей стереомагнитофона, и салон «мерседеса» огласили торжественные звуки равелевского «Болеро».

— Ну, куда поедем? — спросила я, поудобнее устраиваясь на мягком сиденье.

— А не все ли равно? — голос Витяни сразу утратил игривость, стал серьезным и каким-то глухим. — Слушай меня внимательно, Валя, постарайся все понять и не задавай лишних вопросов. Сейчас мы поедем и будем беседовать. Договорились?

И, не дожидаясь ответа, он включил зажигание и мягко тронул машину.

— Посмотри внимательно на эту фотографию, — Витяня достал из кармана канадской дубленки цветной снимок и, не выпуская его, поднес к моим глазам.

— Я ничего не вижу…

— Сейчас… — Мишин нажал какую-то кнопку.

На меня глянуло тонкое интеллигентное лицо еще нестарого человека лет сорока. Нос с небольшой горбинкой, великолепные зубы под аккуратно подстриженными усами. Судя по смугловатому оттенку кожи и какому-то неуловимому шарму белого, в стиле «тропикл», костюма, — латиноамериканец. Запоминающееся лицо с явным лоском образованности.

— Это Хосе Темило Телевано, гражданин Колумбии, профессор факультета западноевропейской литературы университета в Боготе, — монотонно бубнил мой школьный товарищ, не отрывая взгляда от потока машин, мчавшихся с зажженными фарами по обледеневшему проспекту Мира, — тридцать девять лет, родился в Уругвае, автор свыше шестидесяти исследований и монографий по западноевропейской и латиноамериканской литературе. Известен своими антисоветскими, антикоммунистическими убеждениями. На последних выборах прошел в конгресс и является в настоящее время членом Комиссии по иностранным делам и обороне. В Буэнос-Айресе Телевано появится четвертого декабря, на второй день симпозиума. Он выступит с сообщением об экзистенциальных параллелях в творчестве Кортасара и ряда западноевропейских прозаиков — Камю, Сартра и других…

— Зачем мне все это?.. — я обреченно дымила сигаретой, понимая, что начинается совсем другая жизнь.

— Телевано был одним из первых интеллектуалов Запада, откликнувшихся на депортацию Солженицына, — не обращая внимания на мою реплику, продолжал Мишин. — Его конек — опека диссидентов-интеллектуалов из социалистического лагеря. На этом тебе и предстоит сыграть…

— Прости, на чем сыграть?

— На этом, — Мишин открыл окно, чтобы немного вытянуло дым от моей «Явы». — И, ради Бога, купи себе в Шереметьево блок приличных сигарет, такое ощущение, что ты куришь марихуану…

— Витяня, скажи, а ты…

— Валентина, дай мне закончить! — Мишин скосил на меня глаз и фыркнул. — Детский сад, ей-Богу! Кого за кордон посылают!.. Так вот, перед тем как нам с тобой расстаться, я передам тебе рукопись. Это типичный «самиздат», автор — больной абсолютно на всю голову борец за свободу, но, судя по оценке экспертов, весьма талантлив. Он пришел к тебе в редакцию и попросил опубликовать его роман. Ты отказала. Он настаивал. Тогда ты попросила дать тебе время, чтобы прочесть роман целиком и сделать выводы. Прочла. Осознала, что имеешь дело с потенциальным гением, который, возможно, потрясет мировую литературу. В то же время ты поняла, что ни один здравомыслящий редактор в Союзе эту антисоветчину не пропустит. И тут как раз подоспела командировка в Аргентину. «А что если, — подумала ты, — провезти рукопись через границу и передать ее западным интеллектуалам?» Тем более что ты у нас девушка начитанная, аполитичная, даже восторженная…

— А почему, собственно, я должна передавать рукопись именно этому… колумбийцу? Почему не Беллю, не Маркесу, не Грэму Грину, в конце концов?

— Валентина, чем меньше ты будешь задавать вопросов, тем дольше проживешь… И перестань меня перебивать, я еще не закончил, — он тряхнул своей роскошной, модно постриженной гривой. — Ты провезла эту рукопись через госграницу на свой страх и риск. Конечно, ты боялась, но, во-первых, тобою двигало чувство долга, совесть, а во-вторых, ты здраво рассудила, что как журналистка, ничем себя не запятнавшая перед режимом и облеченная доверием вышестоящих инстанций, вряд ли станешь объектом личного досмотра…

— Я так понимаю, что рукопись я засуну в лифчик?

— Рукопись будет лежать в твоем чемодане вместе с другими бумагами: программой симпозиума, книгами Кортасара, сообщением Института литературы Академии наук СССР, блокнотами, диктофоном и прочей ерундой, — невозмутимо продолжал мой собеседник. — А в лифчик спрячь фотку любимого редактора. Насколько мне известно, только его ты пускаешь в сокровенные глубины своей загадочной души…

Я молча плакала. Ненавижу себя за слабость, за неспособность дать сдачи, за все аморфное и амебообразное, что разлагает душу и превращает тебя в манекен для кружевного белья. Ничего, ничего я не могла с собой поделать и молча плакала, глотая горькие слезы, перемешанные с французской тушью «Луи-Филипп».

— Возьми, здесь тысяча долларов, — Витяня протянул мне плотный конверт. — Это на так называемые командировочные расходы. Кофе, сигареты, тряпки, в общем, сообразишь… И перестань реветь, дура. Все хорошо, неужели не понимаешь? Ты станешь модной писательницей, тебя будут посылать в заграничные командировки так же часто, как ты посылаешь на три буквы пьяных мужиков в метро. Отоваришься, похорошеешь, займешь место своего непутевого хахаля, который продал тебя с потрохами, с бельем и заколками, будешь сама вызывать его на ковер или в постель. Короче, поймешь истинную прелесть этой долбаной жизни — прелесть независимости и превосходства над тупым быдлом.

— А если Телевано не возьмет рукопись? Если он пошлет меня на эти самые три буквы?

— Не пошлет. Таких, как ты, не посылают. Ты думаешь, тебя выбрали потому, что посылать некого? Ошибаешься, дорогая. Хозяин на тебя ба-а-льшие виды имеет…

— Ваша водка, мадам!

Я взяла из рук ходячего сексуального призыва (на шейке — пестрый платочек, на рукаве — эмблема «Эр-Франс») запотевший стакан с толстым дном и заботливо торчащей сбоку долькой лимона. Горький ледяной глоток обжег мне нутро. Водка всегда вызывала у меня тошноту, и, если учесть мое тогдашнее состояние, делать подобный заказ было просто неумно: вокруг сидели степенные джентльмены, спрятавшие ноги на манер Франклина Делано Рузвельта под мохнатые шотландские пледы, холеные дамы с толстыми журналами в руках и спутниками таких же габаритов под каблуком; все было чинно, пристойно, сугубо по-западному, и блевать в роскошном салоне «боинга» мне, конечно, не стоило бы. А в желудке между тем разрастался бурлящий ком и медленно, словно сонная змея, поднимался к горлу… Ох, много дерьма я наглоталась в последние дни!

— Мадам нехорошо?

Я окунулась в широко распахнутую синеву глаз стюардессы и, поддерживая ее в профессиональном порыве платонической любви ко всем пассажирам «Эр-Франс», закивала:

— Да, да, мадемуазель, мне очень плохо, мне так хреново!

— Расслабьтесь, мадам, я сейчас принесу вам подушку. А может, накрыть вас пледом? Вы вся дрожите. Или лучше кофе с аспирином?

Я вяло махнула рукой, купаясь в лучах непривычной заботы.

— Потерпите еще немного, — стюардесса заботливо вынула из моих рук пустой стакан. — Через пятьдесят минут мы приземлимся в Орли. Париж ждет вас, мадам!

«Как же, — зловредно подумала я. — Париж меня ждет. На хрена я этому Парижу сдалась?! Андропов меня ждет да друг Витяня Мишин. С нетерпением… Господи, сдохнуть бы, не приходя в сознание!..»

 

11

Париж. Ресторан отеля «Риц»

1 декабря 1977 года

Кажется, я задремала. Разбудил меня толчок шасси о бетонную полосу. Я взглянула в иллюминатор, по которому в разные стороны разбегались девичьи слезы дождя. Гигантское здание аэропорта высилось в туманной пелене облаков, как величественный памятник загнивающему капитализму.

Через пять часов мне предстояло лететь дальше, в Буэнос-Айрес, на рейсовом самолете авиакомпании «SAS». Впрочем, и эти несчастные пять часов мне тоже не принадлежали. Некто весьма мудро и предусмотрительно распланировал мое пребывание за рубежами любимой родины. Два часа отводилось на отдых и легкий туалет в отеле «Риц», который располагался в пятнадцати минутах езды от аэропорта, а потом… Потом мне предстояла случайная встреча с одним человеком. Впрочем, это только для него она будет случайной — я-то хорошо знала, кого и почему должна неожиданно встретить в ресторане.

…Я шла по толстому ковролиту, мучительно извлекая свои «шпильки» из упругой, вязкой синтетики и бормоча под нос нетленные строки любимой песни детства: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих…» По обе стороны широченного холла, на витринах и прилавках фирменных лавок, декорированных с такой любовью, словно все трудовые коллективы готовились к посещению Брежнева, громоздились совершенно невообразимые роскошества из области промышленных и продовольственных товаров группы «Б» — прямое следствие нещадной эксплуатации трудящихся Франции.

Толкнув вращающуюся зеркальную дверь в ресторан, я взглянула на свои уродливые часы производства Второго МЧЗ, почему-то названные «Заря»: до случайной встречи оставалось еще минут двадцать.

Я подняла голову и нос к носу столкнулась с…

Первая ассоциация была чисто рефлекторной: мне вдруг почудилось, что судьба свела меня с членом Политбюро ЦК КПСС, фотография которого по каким-то загадочным причинам осталась в тайне от советского народа. Внушительных размеров господин в добротно скроенном костюме из темно-серого твида, в невыразимо снежной сорочке, крахмальный воротничок которой был затянут на жилистой шее аккуратным узлом темного, с бордовыми крапинками, галстука… Его особа внушала разом верноподданнические чувства и каверзное желание вывести ее из состояния врожденного равновесия.

— Мадам желает пообедать? — осведомился «член Политбюро» на чистом французском, без малейших признаков днепропетровского «гаканья».

— Да, конечно, — ответила я и покорно поплелась за метрдотелем. Он двигался неторопливо и уверенно, словно ледокол, прокладывая себе путь между айсбергами ослепительно белых, сервированных фарфором и хрусталем столов. Следуя в его кильватере, я напоминала себе утлый катерок затерянного на краю тундры рыбсовхоза, промышляющего мойвой.

С почестями, приличествующими разве что покойной Эдит Пиаф, я была усажена в подставленное кресло, снабжена меню, обдана ароматом хороших духов и интимным голосом проинформирована об имеющемся в наличии спектре вин, названия которых чуть не заставили меня покраснеть от невежества.

Мобилизовав ту область своих познаний, которую с натяжкой можно назвать гастрономическим интеллектом, я заказала салат из цветной капусты, бифштекс с кровью и черным перцем и бокал божоле.

…Он появился в ресторане на пять минут раньше, чем должен был. Я наблюдала за тем, как уверенным шагом завсегдатая он проследовал в угол зала, уселся за столик, небрежно, словно пепел с сигареты, стряхнул, взяв его за кончик, туго скрученный рог крахмальной салфетки и неуловимым движением фокусника или профессионального брадобрея заткнул ее за воротник. Позабыв обо всех инструкциях, я следила за ним откровенно до неприличия. Мне было одновременно страшно, интересно и тошно. В памяти всплыл отрывок шпион-релиза Витяни Мишина:

«Сэру Джеральду Гескину семьдесят четыре года, барон в третьем поколении, член палаты лордов, владелец одной из трех крупнейших в Англии библиотек. Прожил бурную жизнь, был шесть раз женат, имеет множество детей, внуков и правнуков. Весьма состоятелен. Является одним из самых тонких на Западе ценителей литературы. Свободно владеет тринадцатью языками. Помимо женщин, книги — его единственное хобби. Не вздумай шутить с ним насчет его фамилии. В 1975-м на приеме в Брюсселе у короля всех бельгийцев Бодуэна сэр Джеральд публично залепил плюху послу Германии только за то, что тот поинтересовался, не еврей ли он. Гескин — типичный островитянин: умный, заносчивый, влиятельный, скуповатый. Он вылетает из Парижа тем же самолетом „SAS“, что и ты, но — в первом классе. В ресторане у него назначена деловая встреча с Эдмондой Шарль-Ру…»

Имя Эдмонды Шарль-Ру было, пожалуй, единственным приятным моментом этого дикого шпионского фарса, участницей которого я стала из-за собственного идиотизма. Я обожала эту писательницу, до дыр зачитала ее роман «Забыть Палермо» — изумительную вязь женских ощущений, наблюдательности и эротики, переведенную на русский, полагаю, только благодаря тщательно скрываемой сексуальной озабоченности какого-то чиновника от литературы. Могла ли я вообразить, что наступит день, когда встреча с Шарль-Ру — и не где-нибудь — в Париже! — станет реальностью?..

Я узнала ее сразу, едва знаменитая писательница вошла в ресторан. Шарль-Ру уверенно направилась к столику Гескина, по-свойски расцеловалась с ним, сказав при этом, видимо, что-то очень веселое, поскольку барон трубно заржал на весь кабак, обнажив тридцать два ослепительных творения британских дантистов. Я ощутила острую зависть к этой паре, смешанную с жалостью к собственной персоне. Почему они могут спокойно сидеть в фешенебельном ресторане, заказывать диковинные яства, не думая о том, сколько долларов или франков выдано им по статье «командировочные расходы», а главное — не выполняя идиотских заданий злых гениев тайных служб?

Неожиданно я почувствовала, что не могу вдохнуть в легкие воздух. Что-то заклинило в горле, во рту мгновенно пересохло. Это был секундный всполох подсознания. Я вдруг ощутила истинные масштабы происшедшей со мной катастрофы, поскольку поняла, с кем по собственной тупости связалась.

«Господи, — думала я, — ну откуда они все знают? Где Москва, где Париж, где Андропов и где какой-то там лорд с еврейской фамилией и родословной кокер-спаниеля?! Откуда им это известно, Господи? И что барон придет в этот кабак, и что она должна с ним встретиться, и что разговор между ними займет не больше получаса?..» Раньше такое же ощущение бессилия и полной растерянности я испытывала только, задумываясь о бесконечности…

— Кофе, мадам? — фигура официанта заслонила объект моей дилетантской слежки.

— Да, будьте добры.

В этом момент я могла согласиться на что угодно, даже на коктейль из мышьяка с ртутью, — мне было все равно…

Взглянула на часы: до вылета оставалось два с половиной часа. Гескину пора было закругляться. Следовательно, наступала моя пора, будь она проклята и неладна…

 

12

Париж. Ресторан отеля «Риц»

1 декабря 1977 года

Я расплатилась за обед и направилась к столику пожилого барона, за которым он продолжал непринужденный треп с модной писательницей. Приблизившись, я чисто автоматически отметила, что, несмотря на свои шестьдесят с гаком, Шарль-Ру сохранила не только великолепный цвет лица, но и прекрасную фигуру.

— Простите, мадам… — мобилизовав свой достаточно фундаментальный, но порядком подзабытый французский, а также нюансы добропорядочного произношения, я отчаянно грассировала. Наверно, со стороны это выглядело просто вульгарно. Но задача формулировалась четко, а отступать от плана я не могла по двум причинам: во-первых, из-за не покидавшего меня ни на секунду животного страха перед Лубянкой, о могуществе которой мне только что напомнило мое подсознание, а во-вторых — вследствие врожденной исполнительности.

— Извините за назойливость, мадам, но было бы самой большой ошибкой моей жизни упустить такой шанс и не взять у вас интервью…

Писательница уставилась на меня с недоумением, барон — с нескрываемым интересом.

— Судя по произношению, вы… полька?

— Русская.

— Русская? — Гескин довольно бестактно хмыкнул. — Неужели в России известно имя Эдмонды Шарль-Ру?

— Не только известно, но и весьма популярно…

— Что вы говорите?! — писательница как-то по-крестьянски всплеснула руками. — Да вы сядьте, мадам!

— Благодарю… — я присела на краешек мягкого стула. — К сожалению, у меня совсем немного времени, через два часа я должна улетать…

— Как жаль, — писательница улыбнулась. — Я бы, в свою очередь, с огромным удовольствием проинтервьюировала вас. Не так уж часто дамы из России бывают в Париже…

— Да еще знающие о существовании Эдмонды Шарль-Ру, — подхватил барон.

— Сэр Джеральд, перестаньте смущать молодую даму, — в голосе француженки неожиданно прозвучала нотка обиды. — Не дай Бог, она еще подумает, что я абсолютно неизвестна на вашей родине…

— Милая Эдмонда, — пророкотал англичанин, не сводя с меня тяжелого взгляда, — вы — изумительный прозаик, и высшее проявление справедливости заключается в том, что у вас есть почитатели именно в России. Хотя узнал я об этом только минуту назад.

— Так как насчет интервью? — рискуя выглядеть невежливой, я тем не менее решила перевести разговор в деловое русло.

— Увы, я назначила встречу и, к сожалению, уже опаздываю. Может быть, в следующий раз?..

— Боюсь, это нереально… — я без особого труда изобразила на лице огорчение. — Сейчас я лечу в Буэнос-Айрес, а потом…

— Да что вы говорите! — Гескин вновь выпялил на меня свои аристократические зенки. — Так мы летим вместе?

— Ну, не буду в таком случае вам мешать, — писательница изящно поднялась. — Я рада, Джеральд, что благодаря моей популярности в России вы обзавелись столь очаровательной попутчицей. Что касается вашей просьбы, мадам, то вот моя визитная карточка, — Шарль-Ру протянула мне сиреневый прямоугольничек мелованного картона. — Ведь обратно вы тоже возвращаетесь через Париж, не так ли?

— Да, мадам.

— Позвоните мне, и мы обязательно что-нибудь устроим… — она перевела взгляд на Гескина. — Джеральд, я желаю вам приятного полета и обещаю подумать над вашим предложением.

Барон тяжело вознесся со стула и поцеловал протянутую руку.

Мы молча проводили взглядом стройную фигурку Эдмонды.

— Ах, время, время! — тяжко вздохнул барон. — Видели бы вы ее лет тридцать назад в Риме…

— Тридцать лет назад меня не было — Москве предстояло томиться в ожидании еще два года…

— Ну-с, мадам, — своим упоминанием о белокаменной я определенно вернула его с небес на землю. — Я так понял, что мы — коллеги?

— В каком смысле?

Меня разбирала злость. Ситуация развивалась в точном соответствии с планом шефов Витяни Мишина, а этот болван барон со своими родовыми связями, деньгами, библиотекой и столетними пластами британской спеси лез в расставленные силки, как безмозглый щегол в голодуху — на шелуху от семечек.

— В литературном.

— Почему вы так решили?

— Меня зовут Джеральд Гескин, — барон слегка наклонился. — А вас?

— Валентина. Или Валя, вам, наверное, так будет удобнее…

— Вы всегда заботитесь об удобствах мужчин?

— А вы считаете, они этого не заслуживают?

— Вам говорили, что вы немного похожи на Гертруду Стайн?

— Я давно уже не разглядывала себя в зеркале, но хорошо помню, что в последний раз признаков слоновой болезни у меня не было…

— Господи, вы и это знаете?

— Что?

— Сдаюсь! — барон шутливо поднял свои массивные руки, похожие на два телеграфных столба — без проводов, но с изоляторами запонок. — А теперь признайтесь: вам очень нравится Хемингуэй, верно? Он ведь был такой же современный и острый на язык, как вы.

— Совсем не нравится.

— Тогда кто? Кроме Эдмонды Шарль-Ру, разумеется?

— Я не настолько хорошо владею французским, чтобы уловить нюансы. Вы что, иронизируете?

— А я не должен?

— А вы как думаете?

— Уф-ф! — барон отодвинул тарелку и откинулся на спинку стула. — С вами нелегко общаться, прямо скажу.

— Но интересно.

— Но нелегко.

— Какую газету вы представляете, если не секрет?

— Разве я похож на журналиста? — Гескин пристально взглянул на меня.

— Простите, если я вас невольно задела.

— Ну что вы, Боже упаси! — барон щелкнул пальцем, подзывая официанта. — Я даже польщен. Мне всегда хотелось писать, но, увы, создатель обделил меня талантом. Долгие годы это мучило меня, а потом я обрел успокоение в книгах. Куда интереснее, на мой взгляд, находить ошибки у других, нежели самому быть на кончике злых языков. Вы не находите?

Последнюю фразу Гескин произнес по-русски.

— Да вы полиглот, господин Гескин! — произнесла я с восторгом в голосе, втайне надеясь, что мое изумление разыграно достаточно убедительно. — Сколько еще языков вы знаете?

— О-о, дайте посчитать… — барон закатил глаза. — Итальянский, испанский, немецкий, шведский, венгерский, греческий, турецкий… О французском и русском умолчим… Ну, еще два-три восточных, впрочем, не настолько блестяще, чтобы дискутировать на них о творчестве столь любимой вами мадам Шарль-Ру.

— А русский вы выучили только за то, что им разговаривал Ленин?

— Отчасти. В основном же своим знанием русского я обязан господину Платонову. Я прочел «Джан» на испанском и впервые в жизни пожалел, что не знаю русского. Это было давно, еще в конце сороковых… Ну, а вы? Чем занимаетесь вы, Валя?

— Пропагандой и агитацией.

— Что именно вы пропагандируете и кого агитируете?

— Господин Гескин, я думаю, что нам с вами пора зарегистрироваться.

— Что-о-о?

— Не пугайтесь, Бога ради! Я всего лишь о том, что до вылета осталось меньше полутора часов…

 

13

Небеса. Авиалайнер компании «SAS»

Ночь с 1 на 2 декабря 1977 года

Мне всегда казалось, что английские аристократы, тем более дожившие до преклонных лет, как-то плохо сопрягаются с понятием «суетливость». Но Гескин, очевидно, был либо уродом в разобщенной семье британских патрициев, либо все-таки евреем. Так или иначе, твердо решив провести весь полет через Атлантику рядом со мной, барон проявил столь кипучую энергию, что я начала тревожиться за его давление. Сперва он перемигнулся со стюардессой, затем обменялся парой реплик с седовласым итальянцем в своем ряду, а под конец загнул такую замысловатую, на испанском, фразу в сторону сухой, как швабра, особы, сидевшей рядом со мной, что ту как ветром сдуло в первый класс.

Активность барона начала меня пугать. Все разворачивалось настолько по плану, что невольно закрадывались подозрения. Я поразмышляла на эту тему несколько минут и пришла к выводу, что беспокоиться не о чем. «Все-таки все мужики одинаковы, — думала я без всякого уважения к собственной персоне. — Что британский аристократ, что редактор комсомольской газеты, что путешественник с мировым именем, что шеф КГБ… В основе их поступков лежит убежденность в собственной исключительности и стремление прежде всего понравиться. Потом они будут тебя любить, шантажировать, расспрашивать, терзать ревностью или жлобством, продавать с потрохами… Но первое дело — понравиться, произвести впечатление, продемонстрировать весь набор достоинств. Павианы по сравнению с мужчинами — дети из образцово-показательного интерната с музыкальным уклоном…»

— О чем вы думаете, Валя? — поинтересовался Гескин, уже устроившийся в кресле и, видимо, составивший план дальнейших завоеваний.

— О подготовке к отчетно-выборному партийному собранию нашей первичной организации, — безучастно ответила я по-русски.

Гескин заржал.

— Какая прелесть! Вы и с начальством так шутите?

— Если бы я вам сказала, сэр Джеральд, как я шучу со своим начальством, вы бы мне не поверили.

— Насколько я понял из вашей реплики, вы член коммунистической партии?

— Да, но очень вялый… Вам знакомо такое понятие, господин Гескин?

— В идеологическом смысле?

— А существует другой?

— Валя, вы просто прелестны. Я очень рад нашему знакомству и предлагаю закрепить его бокалом шампанского. Чему вы улыбаетесь?

— Я мысленно перевела вашу фразу на русский и вспомнила одного своего старого друга…

— Неприятное воспоминание?

— Как раз наоборот: воспоминание очень приятное. Человек неприятный.

— Вы мне определенно нравитесь!

— Ого, господин Гескин, мне послышались в вашем голосе деловые интонации. Вы приняли какое-то важное решение?

— Вы поразительно догадливы… — барон запустил мощную пясть во внутренний карман роскошного темно-синего пиджака с золотисто-черной эмблемой Саутгемптонского крокет-клуба и извлек изящную коробочку. — Не хотите взглянуть?

Коробочка была невесомой. Я осторожно открыла ее и не смогла сдержать вздох восхищения: это было платиновое обручальное кольцо, настолько плотно и ровно усеянное мелкой пылью алмазной крошки, что, казалось, держишь в руках диковинную елочную игрушку, хрупкую и нежную. Вне всякого сомнения кольцо это было шедевром ювелирного искусства.

— Изумительная и тонкая вещь.

— Правда? — Гескин обрадовался, как пионер из сибирской деревушки, получивший путевку в «Артек». — Это патент семьи Гескин. Все женщины нашего рода носили только такие обручальные кольца…

— Вы даже не представляете себе, как я рада за женщин вашего рода, — я осторожно закрыла коробочку и вернула ее барону. — Может быть, вы хотите, чтобы в порядке культурного обмена я рассказала вам, какие обручальные кольца носили женщины моего рода?

— Если уж вы решили быть настолько откровенной со мной, — сказал Гескин, аккуратно укладывая коробочку на место, — ответьте мне на другой вопрос: вы замужем?

— А что, это так сильно бросается в глаза?

— И никогда не были?

— Господин Гескин, ваша проницательность меня пугает.

— У вас очаровательная манера отвечать на вопросы. Вы можете хоть минуту быть серьезной?

«Старый ты британский осел! — устало подумала я. — Да я еще никогда в жизни не была такой серьезной. Господи, может быть, именно эта легкость, этот опьяняющий антураж шикарных ресторанов, роскошных отелей, светских разговоров и ощущений неотменимой причастности к миру богатства, цивилизации и свободы, к которому ты принадлежишь от рождения, и толкает таких людей в объятия Лубянки? Надо же: „постараться расположить его к себе, привязать на время поездки, использовать обширные связи и безупречную репутацию в мире литераторов…“ Да его даже не пришлось кадрить, тоже мне, интеллектуал в законе, воспаленная простата в шевиотовых брюках! Наша вахтерша тетя Нюся, скинь ей годков сорок, отучи от привычки любой разговор начинать фразой „А почем это?“ и вели ей решением партбюро прочесть десяток книг об экзистенциалистах и „новых левых“, без особого труда справилась бы с заданием, на которое меня благословил сам Юрий Владимирович, покровитель искусств и талантов, а по совместительству ГПСНС — Главный Провокатор Страны Недоразвитого Социализма. Деньги, общественная безопасность, налаженный быт и комфорт, отсутствие необходимости вставать в семь утра по будильнику, чтобы тащиться на службу в обществе таких же злых и невыспавшихся людей, полностью лишили всех гескинов в мире устойчивого социального иммунитета. Боже, неужели все они такие же остолопы, как этот развалившийся рядом со мной пенек? Неужели они не понимают, как это страшно — доверяться людям, которых не знаешь, открыто улыбаться, делиться сокровенным, не думать о последствиях сказанного просто так, от наплыва чувств или переизбытка презрения?.. Неужели им не вдолбили в школе, на улице, в институте или на службе, что за каждый промах когда-нибудь придется платить? А может, пока не поздно, сказать этому борову открытым текстом: „Слушай, дядя, ты, конечно, великолепно откормлен и вымыт, твоей породы хватило бы для выправления исковерканного генофонда всей Восточной Европы, Сибири и, возможно, братской Монголии, но все это, увы, мелочи по сравнению с заложенными во мне, как взрывчатка, неприятностями, которые омрачат остаток твоих дней, исковеркают твою незапятнанную репутацию и превратят тебя в парию. В мире, где ты живешь, связь с сатаной и связь с КГБ — синонимы. А я — это КГБ. Понял, папашка? А теперь — вали в свой первый класс, отвянь, не вводи в соблазн, побереги себя, возможно, ты еще проживешь лет десять и даже успеешь вручить свою фамильную обручалку очередной телке с портативным молокозаводом…“»

— Валя, вам нехорошо? — на лице Гескина читалась трогательная отеческая забота.

— Могу ли я еще раз взглянуть на ваше прелестное колечко?

…Он спал, причмокивая во сне с какой-то детской незащищенностью. Очевидно, затянувшаяся оргия платонического жениховства на борту современного авиалайнера вконец утомила барона, и он прикорнул с сознанием исполненного долга, подперев седую породистую голову рукой, поросшей рыжеватым пухом и усеянной коричневыми пятнышками неумолимой старости.

Я представила себе, что лежу с ним в одной постели, и вздрогнула. Б-р-р! Уж лучше с Витяней, хотя ничего более страшного в тот момент я придумать не могла.

«Все, Валентина, прекрати паниковать!» — приказала я себе и попыталась сосредоточиться. Что, собственно, происходит? Что мне грозит? И чего я боюсь? Ну, лечу, лечу я в Буэнос-Айрес. Так это же замечательно! Никогда не бывала в Аргентине, посмотрю диковинную страну, в которую попасть и не мечтала, увижу новых людей, поброжу по выставкам, музеям, накуплю шмоток… Но почему же так гнусно на душе? Задание КГБ… Телевано… А если представить себе, что нет никакого задания? Просто нет — и все тут! Я ведь нигде не расписывалась, клятв не давала… Ну, не нашла я вашего конгрессмена. Пыталась, но не смогла, тогда что? Уволят с работы? Деклассируют? Зарежут в моей собственной подворотне? Нет, конечно, я же не враг народа в конце концов! Ту тысячу долларов, которую дал мне Витяня, я верну. Всю до копейки. Господи, что я несу? Бред какой-то!.. Стоп! Надо разобраться с другого бока. Анализируй, Валентина, природу своей пакостности. Раз ты человек КГБ, значит, ни на что другое не способна, так? Допустим. Итак, что я собираюсь сделать? Передать рукопись заморскому парламентарию. Но что, собственно, в этом плохого? Я читала — нормальная антисоветчина, причем довольно талантливая. Так КГБ за такие задания Гонкуровскую премию вручать надо. Значит, где-то здесь скрыт подвох. А я — маленький винтик со стальной, лишенной мозгов шляпкой, какая-то деталь в пружине непонятной игры. Ясно, что Андропов и его команда что-то замыслили, а меня используют в качестве подставки. Что же они замыслили? Если я разберусь в этом, то смогу что-нибудь придумать, выкрутиться, а уж потом, разыграв дурочку, каковой они меня, видимо, и считают, вернусь в Москву с чувством глубокого удовлетворения. «Казнить нельзя помиловать», — вспомнила я пример без знаков препинания и подумала, что все не так уж страшно. А если взять и честно пойти к этому Телевано, сознаться во всем, отдать рукопись, и пусть он сам ломает свою интеллектуальную башку?..

— Стоило мне на минуту вздремнуть, как вы вновь окунулись в свои проблемы… — Гескин потянулся и взглянул на свой «Роллекс». — Через три часа приземляемся.

— Вы часто летаете, барон?

— Всю жизнь.

— И ни разу ваш самолет не терпел аварию при посадке?

— Какие странные мысли, Валя! Нет, конечно.

— К сожалению, мой тоже…

 

14

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

2 декабря 1977 года

Гостиница «Плаза», куда нас с бароном привез на оливковом «мерседесе» один из распорядителей симпозиума, располагалась на авениде Флорида, в самом центре Буэнос-Айреса.

— Открытие — завтра в десять, — сказал на прощанье распорядитель, молодой симпатичный парень с алым тюльпаном в петлице приталенного зеленого пиджака. — В «Плазе» живут практически все участники симпозиума. Автобус будет подан в половине десятого. Будьте так любезны, господа, не опаздывайте…

Гескин выглядел уверенно и импозантно. По-хозяйски оглядевшись в гигантском мраморном холле, он пожал мне руку и сказал:

— Валя, я даю вам ровно полтора часа. А затем мы поедем в одно потрясающее местечко, где я намерен угостить вас самым экзотическим обедом в мире. Не отказывайтесь, помните, что вы — советская журналистка и вам просто необходимо знать нравы буржуазного общества. Хотя бы для того, чтобы убедительнее рассказывать своему читателю, как оно разлагается изнутри…

Мальчик в красной ливрее и кокетливо сдвинутой набок шапочке, очень похожей на турецкую феску, торжественно проводил меня до двери номера 1921, открыл дверь ключом и сказал на хорошем английском:

— Располагайтесь, мэм…

Номер был прекрасен: просторная гостиная с изящной современной мебелью, ошеломительная ванная, небольшая спальня, в центре которой на постаменте возвышалась почти квадратная кровать, застланная шелковым покрывалом. Я осторожно села на краешек, почувствовала вдруг всю тяжесть навалившихся на меня испытаний, сбросила туфли и рухнула навзничь на постель, широко раскинув руки. На потолке я увидела симпатичную, хорошо сложенную даму во цвете лет с разметавшимися светлыми волосами. Если еще убрать тени под глазами и глубокую складку на высоком лбу, то ее вполне можно было бы назвать эффектной и даже красивой. Потом до меня дошло, что это я сама: в потолок было вмонтировано огромное зеркало.

«Где же ты, мой ласковый и продажный друг? — подумала я о своем редакторе. — Если бы не ряд новых обстоятельств, нам было бы весьма недурно здесь, на этой царской кровати. Я ведь знаю, почему ты осчастливил меня своим постоянством, почему мы кочевали с тобой из постели в постель почти шесть долгих лет: я никогда не признавалась тебе в любви, не предъявляла претензий, не спрашивала шепотом: „А что потом?..“ Я была для тебя удобной во всех отношениях бабой. Порцию секса? Угощайтесь, мой принц! Имеете желание побрызгать интеллектом? Бога ради, брызгай на здоровье — затаенное дыхание и восторг в глазах гарантируются. Может быть, охота пожаловаться на тяготы жизни? Вот грудь моя, уткнись в нее, хоть всю обрыдай — я ведь могила…»

…Я сняла платье, стянула чулки, в одной комбинации подошла к полураспахнутому окну и взглянула поверх изумрудного парка с яркими красочными цветниками, поверх верхушек джакаранды, ощущая легкое дыхание теплого ветерка. Внизу зеленым ковром расстилался Буэнос-Айрес — огромный, красивый, яркий, таинственный. Все вокруг казалось изумительно легким, воздушным. Только я одна не вписывалась в это великолепие. На какое-то мгновение почудилось, что у меня начинается раздвоение личности. Словно это не я, Валя Мальцева, преданная, оболганная, сломленная угрозами и шантажом, стою у окна в пятизвездочном отеле и взглядом Наполеона обозреваю один из красивейших городов мира, а мой бестелесный дух — та семнадцатилетняя девчонка, которая жила в мире добра и иллюзий. Господи, как давно все это было! Знать бы тогда…

К действительности меня вернула мелодичная музыкальная фраза. Только после третьего повтора я поняла, что это звонит телефон.

— Мадемуазель, пора спускаться с заоблачных высот на бренную землю, — пророкотал в трубке чуть надтреснутый баритон Гескина. — Я жду вас в холле, умирая от голода…

— Дайте мне пятнадцать минут, господин Гескин.

— Договорились. Но учтите, на шестнадцатой у меня начнется агония…

Выйдя из «Плазы», мы увидели на табло, показывающем температуру по Фаренгейту и влажность воздуха в процентах, две одинаковые цифры — 94. Асфальт под ногами честно возвращал поглощенное за день тепло южноамериканского солнца. Жизнь в Буэнос-Айресе кипела: двигались нарядные красивые люди, пестрели всеми цветами радуги цветочные киоски, искрились броские витрины магазинов и кафе. Пурпурные и желтые деревья обрамляли улицы, вдоль которых летело наше такси, — ну прямо рай.

— Валя, сейчас мы с вами едем по авениде имени 9 июля, — Гескин пригнулся ко мне и сообщил эту новость почти на ухо, словно какую-то страшную тайну. — Это самая широкая магистраль в мире…

— Кто это сказал?

— Насколько мне известно, генерал Перон. Впрочем, он всегда любил преувеличивать.

— Куда мы едем, господин Гескин?

— В одно очень любопытное место… — Гескин перехватил мой взгляд и добавил. — Общение с вами, Валя, не только весьма приятно, но и… э-э-э…

— Господин Гескин, существует только одна информация, которая может поразить воображение одинокой женщины…

— Какая же?

— Сообщение о предстоящем венчании. Я надеюсь, мы едем не в церковь?

— Мы едем в «Жокей-клуб». Это местечко для избранных, но я состою его членом с 1954 года…

Гескин что-то говорил о клубе, его традициях и неповторимой кухне, а я вновь ушла в свои мысли. Что же все-таки мне уготовили хозяева Витяни? Если уж КГБ заинтересовался Телевано, то даже ежику понятно, с какой именно целью. Во всяком случае, не для того чтобы пополнить его духовный багаж общением с представительницей второй древнейшей профессии из СССР. Может быть, внимательнее просмотреть рукопись? Да нет, там вроде все в порядке. Типичный набор деталей диссидентского потока сознания — лагеря, Лубянка, Суслов, самиздат, психушки… Они не настаивали на моем сближении с Телевано. Обычное дело: познакомиться, произвести впечатление и уже потом передать рукопись. Никаких вздохов под луной и оргий в постели…

Стоп! А если?.. Меня охватила оторопь от одной только мысли, родившейся где-то на периферии мозга, на границе с затылком: а если они решили просто подставить меня? Ведь могут же они доказать, что я — сотрудница или осведомительница КГБ. Тогда все просто как день: мы знакомимся с Телевано, я втираюсь к нему в доверие, вручаю рукопись, а потом… Крупные заголовки в газетах: «Колумбийский сенатор в объятиях агента КГБ!», «Связная Лубянки передает видному западному интеллектуалу роман, написанный морально сломленным диссидентом под диктовку советских спецслужб!» Ну да, все становится на место, если сообщить во всеуслышание о том, какое отношение к Лубянке имеет журналистка В. Мальцева. Да, но ведь это тоже надо доказывать. Чтобы политически скомпрометировать представителя законодательной власти суверенного государства, необходимо иметь неопровержимые улики против меня. Нет, здесь что-то не вяжется. В конце концов, я могу заявить, что никакого отношения к разведке не имею, никаких заданий не получала, что рукопись действительно принесли мне в редакцию. Понятно, что даже ради падения Телевано они не засветят не только Андропова, — они и о несостоявшейся звезде советского балета Витяне Мишине, столь удачно окопавшемся в Швейцарии, будут молчать в тряпочку. Что же тогда должно доказать мою причастность к КГБ? Или кто? Мой интимный и продажный друг? Этот может, вопрос весь в том, кто на Западе поверит советскому комсомольскому функционеру. Нет, редактор явно не тянет. А если?..

Я взглянула на Гескина, перешедшего к описанию столового серебра «Жокей-клуба», и мне стало нехорошо. До меня вдруг дошло, что ему поверят в любом варианте. Даже если он скажет, что в момент убийства Кеннеди я сидела между Жаклин и губернатором Коннэли. Но чтобы подтвердить мою связь с КГБ, он сам должен быть…

Голова моя пошла кругом, к горлу подступил тяжелый вязкий ком, как тогда, в самолете, когда я выпила водки. Самое ужасное заключалось в том, что я не видела практической возможности проверить свою догадку. Конечно, Гескин вполне могбытьне бароном, не англичанином и даже не мужчиной — от КГБ можно ждать чего угодно. Но Эдмонду Шарль-Ру я знала по фотографиям. Тогда, в Париже, с ним сидела именно она, ошибки быть не может. Ладно, пусть он тот, за кого выдает себя. Что мешает ему быть человеком КГБ? А черт его британскую душу знает! Я напрягла память, пытаясь выудить из ее глубин то немногое, что когда-то читала или слышала о суперагентах «конторы» на Западе, но, кроме Зорге, Радо, Филби и Маклина, никого не вспомнила. В конце концов, шпионаж — не моя тема. Вот если бы агентом Лубянки был Астафьев, или, скажем, Вознесенский — тут я эксперт, тут мне было б о чем поразмыслить.

— Валя, расслабьтесь, пожалуйста, вы же в Буэнос-Айресе, а не в Москве! — голос Гескина звучал непринужденно и слегка иронично. Этакий светский лев, направляющийся в свой клуб в перерыве между двумя деловыми встречами, чтобы выкурить «гавану».

— Простите, я просто задумалась.

— О чем же, если не секрет?

— О вас, барон…

 

15

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

2 декабря 1977 года

С моей точки зрения, обед в «Жокей-клубе» прошел преотвратно. Я была так поглощена своими внезапными подозрениями, что даже не обратила внимания на фантастическую сервировку стола, бутылку «Вдовы Клико» и великое множество изысканных блюд, которые Гескин в приступе несвойственного жмотоватым бриттам загула скормил моему омертвевшему от ужасных догадок, но не потерявшему аппетита организму.

Когда такси подъехало к «Плазе» и мы вошли в буквально пылавший огнями вестибюль (я, грешным делом, подумала, что аргентинцы по забывчивости готовятся торжественно отметить очередную годовщину сталинской конституции), Гескин чуть изменившимся голосом предложил:

— Может быть, поднимемся ко мне и выпьем по чашке кофе?

Скажи он такое утром, я, вне всякого сомнения, послала бы этого старпера так далеко, что перелет через Атлантику показался бы ему легкой прогулкой без зонтика. Но к вечеру я уже была другим человеком.

— Разве родители не знакомили вас в далеком детстве с классическим постулатом джентльменов о том, что приглашать даму в гостиничный номер пошло?

Гескин замалиновел, как мальчишка. А я продолжала:

— Знаете, как на вашем месте поступил бы типичный советский мужчина?

— Любопытно…

— Он бы сказал: «Слушай, мать, проводить-то я тебя проводил. Но, сама видишь, на метро я уже не успею, в кармане у меня тридцать копеек, а вставать завтра в семь. Так что выбирай, подруга: либо ты мне кинешь трешник до получки, либо я ночую у тебя»…

— Увы, мадемуазель, — Гескин развел руками, — в Буэнос-Айресе, насколько мне известно, нет метро.

— А у меня нет трешника — одни доллары. Стало быть, вам придется переночевать в моем номере…

Когда мы вошли в лифт и Гескин уверенно утопил в панели кнопку с номером 19, я взглянула на него, пытаясь найти хоть внешнее подтверждение своим выводам. Увы, гладкое, почти не тронутое морщинами лицо барона выражало лишь то, что и должно было выражать: сытость, сознание собственной важности и с трудом скрываемую похоть. «Дважды два — четыре», — подумала я и вздохнула.

Мы вошли в номер, и я услышала, как Гескин за моей спиной защелкнул «собачку».

— А если вдруг пожар, а вы в панике не сможете открыть дверь? — поинтересовалась я, не оборачиваясь. — Что тогда? Сгорим в огненных объятиях?

— Валя, вы, наверно, самая умная женщина, которую мне доводилось встречать на своем веку!

— Если бы, — снова вздохнула я.

Гескин обнял меня сзади и осторожно поцеловал в шею.

Меня передернуло.

— Что-то не так? — все-таки у этого хрыча на его, как он точно выразился, веку сменилось шесть жен, следовательно, какие-то нюансы, даже несмотря на революционный возраст, он просто обязан был различать.

— Барон, как и всякая советская девушка, получившая воспитание в здоровой семье и пионерской дружине, я не могу заниматься сексом на пороге. Учтите, я щажу ваш снобизм: по-русски это называется «в подворотне». Торопиться нам некуда, так что давайте пить кофе.

— Я сейчас позвоню в бар, — тоном пай-мальчика сказал Гескин и направился к моему музыкальному телефону.

— Да бросьте свои мелкобуржуазные рефлексы! Давайте подумаем о моих аргентинских братьях по классу. Уже поздно, зачем беспокоить людей?

— Да, но где тогда взять кофе?

— Идите сюда, сэр Джеральд, и я вам покажу такое, чего не сможет вообразить вся палата лордов и даже Ее Величество королева Елизавета!

Я открыла чемодан и извлекла на свет банку бразильского растворимого кофе, пакетик сахарного песку и самодельный кипятильник из шести использованных лезвий «Нева», с которым никогда не расставалась в поездках.

— Боже, что это? — искренне поразился барон, указывая пальцем на «самодельный обогревательный прибор, способный привести к немедленному самовозгоранию» (именно так обозвала однажды мой кипятильник разъяренная администраторша сургутского караван-сарая «Нефтяник»).

— Успокойтесь, это не из списка товаров, запрещенных к вывозу из СССР. С помощью данного приспособления я приготовлю вам кофе, по сравнению с которым тот «эспрессо», что подавали в «Жокей-клубе», покажется вам… э-э-э… как бы тут поинтеллигентнее изъясниться?

— Не надо, — протестующе поднял руки барон. — Мне кажется, я понял, что вы хотели сказать.

— Ну и прекрасно! Снимайте свой пиджак, туфли, короче, все, что считаете нужным снять, и располагайтесь. А я пошла колдовать над «эликсиром молодости». Признайтесь: многое бы отдали за такой эликсир, а, барон?

— Все.

— Ценю вашу искренность. Будьте как дома!

Я направилась в ванную, наполнила водой два стакана, опустила в один из них кипятильник и ткнула вилку в розетку. Потом сняла с полки свою косметичку, вытащила коробочку с люминалом — я иногда принимала его в тщетном ожидании моего интимно-продажного друга — и вытряхнула ее содержимое на ладонь. Так, восемь таблеток. Учитывая возраст, стиль жизни и сексуальную возбужденность моего гостя, это был явный перебор. Летальный исход не планировался, для достижения моей цели вполне хватало двух «колесиков». Я осторожно опустила их в пузырящуюся воду и безучастно проследила, как белые шайбочки медленно растворились. Остался мелкий осадок на донышке, но и он будет незаметен, когда я насыплю в стакан кофе и сахар и тщательно размешаю этот «эликсир молодости». А впрочем, я не солгала барону: только во сне можно ощущать себя по-настоящему молодым и счастливым. Хотя, пожалуй, тут Гескин со мной не согласился бы.

— Валя, в ожидании эликсира молодости я рискую состариться! — крикнул из холла барон.

— Куда уж больше, старый хрен, — пробормотала я и поставила оба стакана на маленький серебряный поднос. — О гордый сын туманного Альбиона, я уже иду!

…— А что, совсем даже неплохо! — Гескин вежливо пригубил мое растворимое пойло, в котором люминала было чуть меньше, чем сахара, и аккуратно отставил стакан на журнальный столик. — Кофе с таким вкусом я пью впервые…

Я вся напряглась.

— Скажите, барон, вам встречалось в советской литературе имя Юлиана Семенова?

— Как же! — сэр Джеральд протянул руку за стаканом и, к моей радости, сделал еще один глоток. — Н-да, что-то в этом есть, не пойму только, что именно… — Он поднял на меня глаза. — Если я не ошибаюсь, упомянутый господин — первый в советскую эпоху беллетрист, весьма умело, чтобы не сказать цинично, перемешивающий исторические факты, архивные данные и оголтелый, хотя и не лишенный логики, поток лжи. Так?

— На мой взгляд, вы удивительно точно сформулировали суть его творчества.

— А почему, собственно, вы спросили?

— В ответ на ваше замечание о кофе. Иногда мне кажется, что Семенов, испытывая естественные для писателя проблемы с сюжетом, не гнушается любыми деталями, способными заполнить брешь и хотя бы частично удовлетворить любознательность читателей.

Он без зазрения совести вплетает в свои романы содержание поваренных книг, народные средства лечения, старые байки, рецептуру кофе…

— Господи, Валя, неужели ваш эликсир сварен по рецепту господина Семенова? — Гескин, явно форсируя протокольную часть нашей встречи, залпом допил свой люминал с сахаром.

— Отчасти, барон, только отчасти…

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что сказала…

Он засыпал буквально на глазах. Было одновременно страшно и смешно наблюдать за тем, как отбивается от цепких объятий Морфея респектабельный английский барон. «Хватило бы и таблетки», — с непривычной рассудительностью подумала я.

— Вам нехорошо? Может, приляжете в спальне? — больше всего я надеялась, что ответа не услышу вовсе. Но старая аристократическая кость оказалась крепкой. С трудом разлепив веки, Гескин взглянул на меня как-то по-новому, без привычной иронии:

— Прилягу, если не возражаете. На меня почему-то напала сонливость, Валя.

— Ничего удивительного: перелет через океан, кавалерийский наскок на винные погреба вашего любимого клуба, плотный обед — такой букет даже лошадь свалил бы с копыт. И, пожалуй, не стоит забывать, сколько вам лет…

— А сколько мне лет? — даже не спросил, а выдохнул Гескин, ковыляя в спальню. Очевидно, вопрос о возрасте стал последней каплей, поскольку, задав его, барон в бессилии повалился на кровать и трубно захрапел.

— А сколько лет было Иуде? — поинтересовалась я, хотя уже понимала, что в ближайшие шестьдесят минут ответа не дождусь.

 

16

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

2 декабря 1977 года

Гескин спал.

Оставив барона наедине с его сновидениями, я взяла стаканы, отнесла их в ванную и тщательно вымыла. Потом посмотрела в зеркало. Вообще-то нарциссизмом я никогда не страдала. Наверно, потому, что в детстве была довольно нескладной и угловатой, да и матушка моя, увы, относилась к той категории родительниц, которые видели недостатки только в собственных детях. В зеркале отражалось спокойное, я бы даже сказала, несколько приторможенное лицо. Глаза не горели, румянец на щеках свидетельствовал если и не об отменном здоровье, то, во всяком случае, о хорошем качестве косметики, которую регулярно поставлял мне один автор, заведующий секцией ГУМа.

«Итак, Валентина, с помощью снотворного советского производства ты усыпила подданного ее величества королевы Великобритании. То есть минимум трешник по УК РСФСР ты уже заимела. Судьи у нас суровые, классику не читали, стало быть, разыгрывать на процессе Катюшу Маслову нет смысла. А теперь ответь по совести сама себе: что ты натворила, дуреха? С какой целью? Ну, закимарил старый козлик, а дальше что? Будешь вытаскивать у него из кармана документы, тайком забираться в чужой номер и обшаривать барахло совершенно постороннего человека? Но ты же никогда в жизни не делала этого. Да, никогда. Но сейчас я защищаюсь. Имею я право на элементарную защиту или нет? Они все против меня. Все до единого. Я им — двушка для телефона-автомата, мелочь, тля, обычная телка, подстилка для главного редактора, который о каждом своем оргазме докладывает секретарю ЦК по идеологии. Меня можно рокировать, мною можно запросто жертвовать, на моей стороне нет никого и ничего — ни суда, ни конституции, ни закона. Я одна во всем мире. Но даже зверь в джунглях имеет право на защиту. А я не зверь, я человек, которого превращают в зверя. Ладно, вы сами этого хотели…»

За время моего отсутствия в спальне произошли некоторые перемены: Гескину, по всей видимости, снилась эротическая сцена с моим участием. Теперь он лежал на брюхе и причмокивал. Должно быть, в его сновидении я была ничего себе. Ну-ну, часок они еще порезвятся. А за час, как любил повторять наш спецкор Олежка Сандомиров, можно успеть развестись с женой, вступить в законный брак с любовницей, убедиться, что она блядь, и написать четыре отклика трудящихся на очередную речь Леонида Ильича.

Пиджак Гескина висел на спинке стула. Я вытащила из внутреннего кармана добротный, крокодиловой кожи бумажник и тщательно исследовала его содержимое. Так… Кредитные карточки… Господи, сколько их! С таким количеством «Виз», «Мастер-кардов» и «Дайнерс-клабов» мой причмокивающий, как упырь, гость мог пользоваться неограниченным кредитом даже у архангела Гавриила. Водительские права… London, United Kingdom… Все верно, действительно англичанин, душу я его… Фунты, доллары, песо… Визитная карточка… Чья это?.. Сэр Дэниел Тойнби, Йоркшир… Не знаю такого, дальше… Какая-то квитанция… Счет за обед в «Жокей-клубе»… Все!

Осторожно, опасаясь разбудить Гескина, я сунула бумажник на место и задумалась. А что, собственно, я ожидала найти? Удостоверение полковника КГБ? Служебный пропуск на Красную площадь? Мандат делегата двадцать четвертого съезда КПСС?

«Так, девушка, спокойнее! Ты ищешь хоть какую-нибудь зацепку? Московский адрес, имя издателя где-нибудь в Горьком или Куйбышеве, вырезку из советской газеты? С собой он такие вещи таскать не будет. Следовательно?..» Я поняла, что избежать самого неприятного — вылазки на территорию противника — не удастся.

Взяв со стола грушу с ключом Гескина, я еще раз взглянула на спящего, убедилась, что эротический настрой его сновидений сменился явно порнографическим, и тихонько вышла в гостиничный коридор…

Гескин жил на двенадцатом этаже. Секунду-другую я размышляла, спускаться ли на лифте или воспользоваться лестницей, и остановилась на первом варианте. К счастью, бесшумно разъехавшиеся створки скоростного лифта открыли передо мной совершенно пустую кабину, напоминавшую зеркалами и красной ковровой обивкой будуар опереточной дивы тридцатых годов. Было еще не очень поздно, но, вполне возможно, мне просто везло. Я старалась не волноваться, то и дело напоминая себе, что я в Буэнос-Айресе, а не в московской гостинице «Юность», где перед каждым лифтом сидит кондовая церберша, запрограммированная великой Системой всего на один вопрос: «Вы к кому?» и только на один ответ: «Не положено!»

Коридор двенадцатого этажа был пустынен, как витрина винно-водочного отдела в мытищинском гастрономе наутро после получки. Стараясь придать своей походке непринужденную грацию скучающей шлюхи, разыскивающей вожделенную дверь с номером знакомого денежного мешка, я потопала по красной дорожке, небрежно поглядывая по сторонам. Остановившись возле номера Гескина, оглянулась. Коридор был по-прежнему пуст, словно все обитатели «Плазы» решили провести эту ночь на моей кровати, вместе с Гескином.

Ключ неслышно повернулся в замке, дверь отворилась, я вошла в полутемное пространство.

«Он внезапно ощутил резкую боль в затылке, словно на него обрушилась тяжелая бронзовая люстра, и без сознания повалился на пол…» — вспомнила я весьма некстати застрявшую в памяти фразу из какого-то детективного романа, кажется, Рекса Стаута. «Дочка, почему ты так много читаешь? — я услышала голос мамы совсем близко, словно она, решив взять риск на себя, опередила мои намерения и самостоятельно проникла в номер Гескина. — Восемьдесят процентов информации, почерпнутой тобой из книг, — мусор, который потом никаким пылесосом не вытянешь…» Господи, неужели всю жизнь мне суждено соглашаться с этой женщиной, любящей на расстоянии и всегда ворчащей вблизи?

Я нашарила на стене прихожей кнопку и зажмурилась от потока хлынувшего света. Открывшаяся картина была настолько впечатляющей, что я вдруг ощутила, как по моим щекам скатываются слезы. Вообще я весьма болезненно реагирую на роскошь. Помню, в детстве у меня были какие-то проблемы с гландами, и мама, панически боявшаяся любой хвори, схватила меня в охапку и поволокла к какому-то московскому светилу отоларингологии. Когда горничная ввела нас в приемную, я огляделась и тут же расплакалась: вид массивной кожаной мебели, корешков старинных книг, немыслимые завитушки антикварных бра и глянцевые блики китайского фарфора подействовали на меня гнетуще, хотя я испытывала тогда лишь восторг, переполнявший спартанское сознание мытищинской девчонки. Профессорская приемная запечатлелась в моем сознании навечно. И только теперь, оглядевшись в чертогах Гескина, я поняла, что воспоминания детства были столь же убоги, сколь и наивны. Барон, как выяснилось, снимал королевские апартаменты, в которых я бы с удовольствием провела остаток жизни, если бы не криминальный характер моего визита и не рабоче-крестьянский — моего происхождения.

Номер был двухэтажный: мраморная винтовая лестница вела, по-видимому, в спальню барона. Стараясь ступать неслышно, я пересекла огромную гостиную, уставленную мебелью викторианской эпохи и увешанную картинами Констебля (проверять их подлинность у меня не было ни времени, ни настроения, ни, по правде сказать, соответствующей квалификации), и поднялась наверх. Здесь тоже был холл, уже поменьше. Старинный бронзовый светильник согнулся в низком поклоне над изумительной красоты журнальным столиком — затейливо выполненные перламутровые инкрустации разных оттенков, но в одной цветовой гамме.

«Заснуть бы, — с неожиданно нахлынувшей тоской подумала я. — И проснуться дома, на своей ободранной тахте, покрытой застиранным гэдээровским пледом. Черт с ним, пусть даже с моим продажным другом, но дома, дома!»

Одна из четырех дверей, окружавших маленький холл, вела в спальню. Я обнаружила ее со второй попытки. Половину внушительных размеров комнаты занимала царская кровать с резными деревянными спинками на гнутых ножках. Вещи Гескина — два объемистых чемодана свиной кожи и дорожный портплед из черной лайки находились здесь же, на специальной багажной тумбочке.

«Ну-с, — безуспешно борясь с подлой дрожью в коленках, сказала я себе, — приступим с Божьей помощью!»

И тут же вспомнила об отпечатках пальцев.

«Вот дура! Перчатки!» Я мысленно обшарила весь свой нехитрый багаж и, вспомнив, что перчаток там все равно нет, замандражировалаеще сильнее. Беспомощно оглядела комнату. Ванная! Ну конечно! Я ринулась в королевство гигиены, мрамора и одуряющих запахов лаванды и французских одеколонов, практически не уступавшее по размерам спальне, и, схватив с крючков два полотенца, вернулась обратно. Обмотав ладони мягкой махровой тканью, я осторожно подняла крышку верхнего чемодана. Вещи барона были уложены слишком аккуратно для неженатого одиночки. Преодолевая брезгливость, я попыталась нащупать дно чемодана, однако «перчатки» из махровых полотенец превратили мои руки в манипуляторы робота — неуклюжие и ничего не чувствующие. Был момент, когда я уже собралась плюнуть на всю эту авантюрную затею, но страх и упрямство победили: необходимо было довести дело до конца. Скорее интуитивно, нежели повинуясь логике, я потянула к себе довольно тяжелый портплед и раздернула широкую плотную «молнию». Господи, сколько там было отделений, кармашков, целлулоидных секций! Отшвырнув совершенно бесполезные полотенца, я вытащила из коробки на тумбочке салфетку и, обернув ею большой и указательный пальцы, потянула вбок «молнию» одного из боковых карманов. Две чековые книжки в сафьяновом переплете… Блокнот… Два «паркера» с золотыми перьями… Тяжелая серебряная зажигалка в виде подковы… Несколько фотографий… Так, посмотрим… Барон собственной персоной на вороном коне, в лихо заломленном на затылок жокейском кепи… Безукоризненно одетая дама средних лет с довольно смазливой физиономией… Типично британский трехэтажный особняк на фоне высоченных вязов… Брыластый бульдог, нахально разлегшийся на пышной софе… Молодая женщина, внешностью…

И тут со мной произошло то, что происходит, когда, перематывая магнитофонную ленту, резко нажмешь на кнопку «стоп». То есть — я взвизгнула, дернулась и замерла: на фотографии была изображена… я. Самое смешное заключалось в том, что я хорошо помнила этот любительский снимок: еще на пятом курсе, в день одной из наших редких вылазок на пленэр, меня, в гордом одиночестве прислонившуюся к русской березке, щелкнул Женя Углов, мой однокурсник и хороший друг, который теперь работал собкором «Гудка» не то в Швеции, не то в Дании. Как могла эта фотография попасть к Гескину? Каким местом все это касалось пожилого британского толстосума, эстета и селадона? Я стала вспоминать свой фотоальбом. Возможно, те самые мальчики с Лубянки, которые возили меня к Андропову, порылись и там? Может быть… Тогда… Тогда все мои рассуждения правильны и Гескин каким-то образом связан с «конторой»…

Я взглянула на свои уродливые «котлы»: мое отсутствие и, соответственно, сон барона длились уже сорок минут. Пора было возвращаться. Я положила назад фотографию, повесила в ванной полотенца и напоследок окинула взглядом спальню. Все вроде было на месте. Тихонько спустилась вниз, выключила свет и осторожно приоткрыла дверь в коридор: тишина…

 

17

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года

Поднявшись к себе и убедившись, что барон по-прежнему спит, я аккуратно положила его ключи на журнальный столик, сняла платье, прошла в спальню и в одной комбинации легла «валетом» на кровать, инстинктивно стараясь не касаться ноги моего нового, но не менее продажного, чем старый, друга.

«Так, Валентина, напряги свои мозги и думай! Думай, ибо от того, что ты надумаешь, зависит ой как много. Допустим, все стало на свои места. Лубянка решила скомпрометировать зарубежного политического деятеля. Чем он так насолил Андропову — не суть важно. Главное, что его решили наказать, и уже одно это делает Телевано близким мне, ибо нельзя скомпрометировать колумбийца, не скомпрометировав меня. Как они себе это представляют? По форме ясно: конгрессмен ест из рук нештатного осведомителя КГБ. Такое обвинение для него — как минимум крах политической карьеры. Что и требовалось доказать. Каким образом они собираются это проделать? Я сама выхожу на Гескина. Так задумано, так и произошло. У Гескина мое фото. Неважно, как оно к нему попало, главное, что это не мой подарок барону в ночь любви. Замечательно. Ну и что? Ну, есть у него моя фотография: русская девушка на фоне березки. Так не на фоне же ядерного полигона в Лос-Аламосе! Я знаю, что они просчитали все, и если мне наплевать на свою судьбу, надо расслабиться и ждать: все произойдет именно так, как запланировано на Лубянке. А если не наплевать? А если я жить хочу и при этом — такая вот наглость — жить с незапятнанной репутацией? Если хочу умереть спокойно, чтобы единственным моим грехом была интимная связь с женатым мужчиной, который даже номер моего лифчика сообщил куратору КГБ? Тогда надо знать, что они придумали. Надо знать, какие инструкции получил этот наманикюренный, храпящий на моей кровати мерзавец относительно моей скромной персоны. Спокойнее, Валентина! Не рви тельняшку. Ты же не идиотка, а значит, нет смысла подменять собой аналитический отдел КГБ СССР. Ты не можешь отгадать, а тем более обсчитать все ходы, наперед продуманные десятком здоровых и умных мужиков, профессия которых в том и заключается, чтобы складно и хитро замышлять всякие пакости. Психологию пакостника может понять и раскрутить только такой же. Гескин, например. А ты — нет. Ты просто дура, угодившая на крючок из-за скачков уровня адреналина в крови. Ты уже немолодая и глупая корова, позволившая себе вляпаться в такое дерьмо, какого и вообразить не могла… Ну что, сдаваться? А если… А если связать сейчас этого козла, разбудить, вылив ему на голову пару стаканов холодной воды, и, приставив перо его же „паркера“ к морщинистому кадыку черепахи Тортиллы, потребовать правды? Конечно, это пижонство, но, похоже, ничего другого мне не остается. А может быть, все не так? Может быть, Гескин — обычный, заурядненький барончик, каким-то макаром попавшийся на зуб Андропову? И ему, под страхом лишения кредитных карточек, родового замка и того органа, который лет тридцать назад составлял предмет его мужской гордости, приказали провести всю операцию. Может быть, разбуди я его без холодной воды и гангстерских приемов с авторучкой, поделись я с ним своими проблемами, пойми он, что мы оба — в дерьме по уши, Гескин стал бы моим союзником? Тогда мы нашли бы Телевано, очертили передним весь расклад, предупредили бы спецслужбы Аргентины, Великобритании и Колумбии, а потом все втроем посадили бы в лужу медлительного монстра в золотых очках, решающего судьбы людей с той же легкостью, с какой выбирают, чем именно закусить стопку „Посольской“ — колбаской или огурчиком?»

Я вновь взглянула на спящего Гескина. Нет, с этим человеком у меня ничего не получится. Я не хочу знать, что таится в недрах его долгой, может быть, слишком долгой жизни. Знаю одно: с его состоянием, положением в обществе и связями — на крючок КГБ обычно не попадаются. Если, конечно, сами не желают оказаться в столь похабном положении. А может, все, что у него есть, — это собственность конторы? Может, он такой же, как Филби? Тогда он в сто раз опаснее всех витянь Мишиных. И говорить с ним можно будет только на одном языке — языке силы и превосходства, угрожая неминуемым разоблачением. И, выходит, ничего я не добьюсь, приткнув золотое перо авторучки к его горлу. Ибо в моих глазах всегда можно плакатными буквами прочесть, что убивать я не способна. А другого выхода, реши Гескин отрицать все, у меня попросту не останется. Значит…

— Валя, я наблюдаю за вами уже несколько минут… — как ни в чем не бывало Гескин сел на кровати и осторожно, словно я была слеплена из тончайшего фарфора и выставлена на аукционную продажу по рекордной цене, погладил меня по обнаженной ноге. — Только два раза в жизни я попадал в столь унизительную ситуацию…

— Вы имеете в виду свой храп во сне? — я отодвинула ногу.

— Нет, сон в присутствии дамы. Но на меня, видимо, что-то нашло…

— Учитывая глубину вашего сна, я бы сказала, накатило…

— Чувство юмора не покидает вас даже ночью.

— Да, в отличие от мужчин.

— Чем я могу заслужить ваше прощение, дорогая? Одно только слово, и я исполню все, поверьте мне!

— Барон, не искушайте бедную провинциалку.

— А вы не будите мое воображение. Мне кажется, только сейчас я сумел по-настоящему оценить ваш эликсир молодости…

— Итак, о прощении… — на какое-то мгновение мне стало страшно, словно я занесла ногу над черной пропастью. — Вы можете его заслужить и вместе с ним еще кое-что, о чем мне бы не хотелось сейчас говорить, если…

— Если? — эхом отозвался Гескин, не отводивший тяжелого взгляда от моей груди.

— Если ответите на один вопрос.

— Задавайте же его, Валентина! — Гескин в этот момент был великолепен: раскрасневшийся после сна, возбужденный лицезрением приятной женщины в одной комбинации, окрыленный заманчивостью открывающихся эротических перспектив, он как бы воплощал всю глубину русской идиомы «бес в ребро». — Что вас интересует? Мое состояние? Уклоняюсь ли я от налогов? Кому завещаю библиотеку? Спрашивайте, нет вопроса, на который я бы не ответил!

— Сейчас вы действуете, как демон-искуситель. Слишком впечатляющие перспективы для скромной девушки — состояние, завещание, налоги… Но все гораздо проще: меня интересует, какое звание вы носите в Комитете государственной безопасности СССР? И все…

— Что? — неестественно громко спросил Гескин.

— Я спросила, барон, какую должность вы занимаете в КГБ. В этом номере ужасно надоедливое эхо, так что можете не переспрашивать…

— А-а-а, — понимающе протянул Гескин и широко улыбнулся.

В двадцать два года, когда я заканчивала университет и уже подрабатывала в газете, у меня появился первый «полновесный» мужчина — сорокачетырехлетний седой красавец со степенью доктора политологии, с золотым перстнем на мизинце и женой с тремя детьми — на шее. Бурные эмоции и другие признаки мужского расположения он проявлял только в первые две недели нашего короткого романа, после чего, как человек порядочный, загруженный работой и вроде бы неглупый, начал отчаянно и примитивно лгать, придумывая объяснения все удлинявшихся пауз между нашими встречами. Он и стал моим первым учебным пособием по нехитрой методологии мужского вранья. Так что в этом вопросе я ощущала себя женщиной подкованной и интуитивно чувствовала, что, во-первых, мой пробный выстрел попал в «десятку», а во-вторых, Гескин прямо сейчас, что называется не отходя от кассы, начнет лить пули. Однако я не учла, что барон воспитывался в другой социальной среде. То ли потому, что он недооценил степени моей подготовленности к этому разговору, то ли по каким-то иным причинам, но Гескин привычно попытался перевести неприятную беседу в светское русло.

— Наверное, я начинаю повторяться, но ваше чувство юмора, милая Валя, восхитительно. Скажите, в вашем роду не было англичан?

— А в вашем?

— Простите? — он продолжал улыбаться, но скорее по инерции. Глаза его похолодели.

— Ситуация очень напоминает анекдот, довольно популярный в Союзе. Госсекретарь США Генри Киссинджер спросил на приеме в Вашингтоне у советского профессора-американиста Валентина Зорина: «Скажите, господин Зорин, кто вы по национальности?» — «Я русский», — ответил Зорин, чуть не подавившись кресс-салатом. «Тогда все в порядке, — улыбнулся Киссинджер. — А я — американский».

Гескин побагровел. Видимо, мне удалось-таки вывести его из себя, а именно к этому я и стремилась.

Светская болтовня, этакий салонный пилотаж ни к чему путному все равно не привели бы. Мне необходим был скандал, взрыв, мат на любом языке, лишь бы создалась атмосфера, при которой я с максимальным эффектом могла выложить этому родовитому мудаку свой единственный козырь.

— Боюсь, я не совсем уловил соль этого анекдота.

— Да бросьте, барон! Все-то вы уловили…

— Объяснитесь, пожалуйста! — голос Гескина стал сухим, как астраханская вобла. Мы оба находились на расстоянии вытянутой руки от запланированной мною критической ситуации. Странно, но я не испытывала страха. Возможно, потому, что Гескину в этот момент можно было дать все его семьдесят четыре года: он как-то сник, потускнел, склеротические прожилки под выцветшими глазами выступили вдруг с беспощадной отчетливостью, руки барона чуть подрагивали, и если бы можно было сейчас переодеть его в ту часть продукции фабрики «Большевичка», которая отправлялась на Сахалин и к строителям Саяно-Шушенской ГЭС, этот расфуфыренный британский аристократ ничем не отличался бы от ущербных советских дедулек, выстаивающих конец жизни в очередях перед открытием гастронома и мучающихся вопросом, купить ли простоквашу в дом или вложить заначенный от стервозы рубль в приобретение желанного портвейна «Смородиновый» по восемьдесят семь коп. за пузырь.

«Да, барон, ваши гены, не омраченные тяжким наследием алкоголизма и воспитания в детских домах, явно взбунтовались, — удовлетворенно отметила я про себя. — И это хорошо. Это просто замечательно! Погоди, я ведь только начала, как-то ты дальше запоешь…»

— Кстати, господин Гескин, вы знаете, как называют вас в КГБ?

— Прекратите, пожалуйста, этот идиотский разговор! — Гескин встал и взялся за свой роскошный пиджак. — Ваши шутки переходят все границы. В конце концов, это просто оскорбительно, и я не обязан…

— Жиденок.

— Что? — кровь отлила от лица барона. — Что вы сказали?

— Я сказала, что сотрудник КГБ, инструктировавший меня перед поездкой в Аргентину, обмолвился вскользь о тщательно скрываемом вами еврейском происхождении, а также о том, что в картотеке «конторы» вас называют жиденком…

Если бы существовал специальный барометр для определения внутреннего состояния барона Джеральда Гескина, то в этот момент его стрелку зашкалило бы на отметке «буря». Только сейчас я в полной мере ощутила глубинный, сладостный смысл слова «азарт». Внутри у меня все дрожало, я чувствовала, что случайно, наобум лазаря ткнув пальцем в небо, я попала в такое больное место, в такую старую, но так и не затянувшуюся и даже кровоточащую рану, в такое средостение самолюбия, тщеславия, снобизма и лютой ненависти, что…

И тут мне впервые стало по-настоящему страшно. Морщинистая шея барона начала раздуваться и багроветь, глаза неестественно выпучились, а руки… Руки его лихорадочно шарили по карманам брюк, в нагрудном кармане сорочки, затем перешли на пиджак, все еще висевший на спинке стула… Он искал что-то, словно наркоман, не глядя, на ощупь. Все очень смахивало на сеанс спиритизма, один из участников которого, под влиянием потусторонних голосов, медленно сходит с ума.

— Вам дурно, барон?

Но Гескин меня не слышал. Он медленно опустился на кровать, как-то неуклюже завалился на бок и захрипел.

А через секунду я услышала какой-то странный, скрежещущий звук, словно кто-то осколком толстого оконного стекла медленно, как садист, водил по донышку глубокой глиняной тарелки. Я заткнула уши, чтобы не слышать этого мерзкого звука, пронизывавшего все мои нервные окончания, но он по-прежнему доносился до меня, вызывая какое-то обреченное, затравленное чувство. И только несколько минут спустя до меня дошло, что это был мой крик…

 

18

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года

Отошел Гескин минут через тридцать.

Не знаю, как миновали эти полчаса для него. Я же успела перебрать в памяти всю свою жизнь, всех родственников, друзей, школьных товарищей и занудливых авторов, а также то немногое, что мне было известно о содержании женщин в латиноамериканских тюрьмах, телефон советского посольства и — совершенно некстати — так и не найденную квитанцию из химчистки.

«Сейчас он загнется, — тоскливо думала я, — и все. Полиция, судмедэкспертиза, люминал в крови, ночные допросы… Господи, ну за что мне все это?» Не зная, куда себя деть, я включила телевизор и тупо уставилась на экран. Испанская речь, пулеметными очередями сыпавшаяся из широкого лягушечьего рта комментатора, звучала неестественно резко и только усиливала мое паническое состояние. Гескин дышал, но как-то неровно, с паузами, время от времени всхрапывая, точно старая лошадь, которой обрыдли удила.

— Очнитесь, барон, — встав на колени перед кроватью, я осторожно похлопала по обвисшим щекам Гескина, с тревогой убеждаясь, что он все больше напоминает остывающий труп. Гескин всхрапнул еще раз, правда, уже с какой-то новой, оптимистической интонацией, и открыл глаза.

— Мне нужен срочно терстаген, — очень тихо, почти шепотом сказал он.

— Это кто? Атташе британского посольства по культуре?

— Это медицинский препарат, таблетки, — прошелестел барон. — Они лежат в кармашке портпледа, в моем номере… Принесите, мне очень плохо…

— Да, конечно, — пробормотала я, вставая с колен. Возвращение барона к жизни было очень кстати и вполне совпадало с моими планами. Не раздумывая я схватила его ключ и рванулась по уже проложенному маршруту: коридор, лифт, снова коридор, дверь и…

За тот час, что меня не было в королевских апартаментах, здесь ничего не изменилось. Я взлетела по лестнице, распахнула дверь спальни, откинула крышку портпледа и обнаружила в одном из внутренних отделений целую пачку жестких упаковок с разноцветными таблетками и пилюлями.

— Можете не стараться, терстагена вы все равно не найдете, — услышала я за своей спиной очень знакомый голос и обернулась.

Барон стоял в проеме двери, в пиджаке, галстуке и без намека на недавний приступ. В его правой руке был пистолет, который мне с перепугу показался очень большим.

— А теперь сядьте, мадемуазель! — резко приказал Гескин. — Вон туда, на постель. Ну, смелее, я не собираюсь вас насиловать, — и он сделал довольно непристойный для джентльмена жест пистолетом.

— Вот уж разодолжили, — пробормотала я, четко выполняя приказ. — А ваше актерское дарование, барон, просто потрясающе! Говорю искренне, поскольку пять минут назад мне казалось, что вы уже почти сыграли в ящик… А ведь это совсем не входило в мои планы.

Я слышала свой голос как бы издалека, словно записанный на пленку, которую решили прокрутить в моем присутствии. Пистолет в руках Гескина казался не только очень большим, но и по-настоящему страшным. Руки барона по-прежнему подрагивали, кроме того, я видела, что его указательный палец лежит на спусковом крючке.

— Вы очень кстати заговорили о ваших планах.

— Это у нас, советских, в крови…

— Не хорохорьтесь, девочка, — аккуратно поддернув брюки, Гескин сел на стул и положил ногу на ногу. — Вам ведь совсем не так весело, как вы пытаетесь изобразить. И, Бога ради, перестаньте разыгрывать из себя Жанну д’Арк…

— Нет, наверно, я ошиблась: вы не из КГБ. Потому что в «конторе» мне приказали бы не строить из себя Зою Космодемьянскую. Или Лизу Чайкину… Уберите, пожалуйста, пистолет. Вам не идут ухватки гангстера.

— Конечно, уберу! — неожиданно бодро отозвался Гескин. — Вот выясним сейчас некоторые вопросы, и уберу. Тут же.

— Какие могут быть вопросы в половине первого ночи, да еще в номере у холостого мужчины?

— А я, между прочим, вас в этот номер не приглашал.

— Ах, вот так?

— Именно! Вы тайно проникли сюда, копались в моих вещах, я застал вас за преступным занятием, вы оказали сопротивление, и я был просто вынужден применить оружие, поскольку…

— Поскольку в руках у меня была межконтинентальная ракета с ядерной боеголовкой и я угрожала взорвать вас и заодно всю Аргентину, включая незаселенную Патагонию, так?

— Ну что ж, — ухмыльнулся Гескин, — если чуть подредактировать, то все так.

— Редактировать, естественно, будете вы?

— Ну не вы же! Насколько мне известно, трупы не могут редактировать.

— Неужели угроза вашему имуществу была настолько серьезной, что вы пошли на убийство молодой обаятельной женщины?

— Ничего не поделаешь: в цивилизованном мире весьма трепетно относятся к частной собственности.

— А как относятся в КГБ к устранению ценного агента, работающего на эту организацию?

— Вы имеете в виду собственную персону? — криво усмехнулся Гескин.

— Я имею в виду вас, барон.

— А кто собирается меня устранять?

— Вы сами. То, что вы сейчас делаете — форменное самоубийство. Как я понимаю, у вас есть четкие инструкции: вы и ваши шефы задумали какую-то пакость, а провернуть ее без меня вам вряд ли удастся. Я — ваш джокер, приманка, подстилка, дурочка-травести. Следовательно, перестаньте валять дурака, засуньте свой пистолет куда-нибудь поглубже и объясните толком, что вам от меня нужно.

— Нет, вы действительно великолепны! — Гескин поднял пистолет на уровень моего носа. — Вы очаровательная дилетантка, наглая, как таксист, вы — попугай с ярким хвостом, повторяющий шесть подслушанных фраз и не понимающий их сути, вы — дура набитая…

Я внимательно слушала поток ругательств, низвергавшихся на мою несчастную голову и, в общем и целом, была согласна с бароном: критика сверху, как называл это наш парторг, выглядела совершенно справедливой. Про себя я решила терпеливо отмалчиваться, поскольку ругать женщину последними словами и одновременно стрелять в нее — как-то нелогично. А в тот момент я больше всего не хотела, чтобы Гескин нажал на курок. Жизнь со всеми ее идиотскими выкрутасами казалась мне в ту минуту несказанно прекрасной.

— Кто вам сказал, что ваша жалкая фигура представляет хоть какую-то ценность? — продолжал накручивать себя Гескин. — Кто? Какой идиот?

— Андропов.

— Что?

— Я говорю: Андропов. Юрий Владимирович. Такой, знаете, невысокий, очки в золотой оправе, фрукты очень любит, вежливый…

— Заткните пасть! — барон менялся буквально на глазах. Теперь он был похож не на аристократа, а на беглого вора в законе. — Почему вы задали мне вопрос относительно КГБ? Ну! Отвечайте немедленно или, клянусь, я украшу ваш дивный лоб очаровательной дыркой!

— Извините, сэр Джеральд, если я вас ненароком обидела. Конечно же, я пошутила. Никакого отношения к КГБ вы не имеете. И моя фотография десятилетней давности оказалась в вашем портпледе совершенно случайно. Вам ее горничная сунула по ошибке. Хотела положить королеву Елизавету, но обдернулась, бедная. Ну так вычтите из ее жалованья. Она…

— Значит, вы рылись в моих вещах?

— А вы — в моем прошлом.

— Где рукопись?

— В моем чемодане.

— Отлично! — Гескин на секунду задумался, словно прикидывая что-то в уме. — Ну-с, госпожа Мальцева, — лицо барона разгладилось, — похоже, проблем у нас с вами не предвидится.

— Будем убивать? — небрежно поинтересовалась я.

— К сожалению… — Гескин оттянул затвор пистолета. — Во-первых, вы влезли не в свое дело…

— Господи, теперь уже и вы об этом!

— Во-вторых, — не обращая внимания на мою реплику, продолжал Гескин, — сам факт вашего дальнейшего пребывания на этой земле угрожает моей личной безопасности…

— А операция? Как вы проведете ее без меня? Как вы выйдете на Телевано?

— Я уже сказал: заткните пасть! — не упуская меня из виду, Гескин боком проследовал к портпледу, достал «паркер», снял колпачок, вытянул его, словно складную подзорную трубу и начал навинчивать на ствол пистолета.

— Это глушитель, я верно угадала?..

Конечно, со стороны мои попытки оттянуть миг расправы выглядели очень наивно. Но я лихорадочно цеплялась за все, что могло хоть как-то отдалить неотвратимое.

— Глушитель, — деловито подтвердил Гескин. — И, в-третьих, я прожил долгую жизнь, мадемуазель, и сам факт, что я дожил до своих лет, занимаясь делом еще в те времена, когда ваш любитель фруктов писал в пеленки, говорит о том, что чувство опасности мне никогда не изменяло. И та легкость, с которой вы меня просчитали, не просто настораживает — пугает. Видимо, я допустил очень серьезную ошибку в отношениях с организацией, которая уже не впервые пользуется услугами таких дилетантов, как вы. Мне жаль вас, Валя, поскольку вы — всего лишь фрагмент, кусочек мозаики, минутный эпизод. Но, не буду скрывать, эпизод важный, я бы сказал, завершающий. Теперь мне все ясно, и я знаю, что надо делать. Прощайте, госпожа Мальцева!

Гескин, который во время своего (или, правильнее сказать, моего) финального монолога аккуратно навинчивал глушитель на ствол, поднял пистолет, подошел ко мне и приставил холодную железяку к моему покрытому испариной лбу.

В этот момент предостерегающе зазвонил телефон…

 

19

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года

Гескин вздрогнул. Не помню, говорила ли я уже, что телефоны в «Плазе» звонят на разные голоса. Мой, если помните, воспроизводил музыкальную фразу из какой-то итальянской оперы, здешний же звучал на манер призывного клича пастухов-гаучо, причем с очень короткими интервалами.

Барон нерешительно взглянул на телефонный аппарат, искусно сработанный под половинку яблока, с пятнами кнопок вместо зернышек, затем — уже затравленно — на меня.

Все мы все-таки — дети природы и подвластны, при видимой внешней цивилизованности, простейшим импульсам. За секунду до ниспосланного всевышним звонка Гескин, повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, намеревался продырявить мне лоб. Сейчас, внимая тому же инстинкту, он затих.

Гаучо с настырностью истинных детей пампы продолжали скликать крупный рогатый скот на водопой, и барон, не опуская пистолет и не сводя с меня тяжелого взгляда, левой рукой брезгливо взял трубку и рявкнул так громко, словно уже произвел выстрел в мою несчастную голову:

— Си!

С расстояния в два метра я отчетливо слышала, как в трубке заверещал пронзительный женский голос. Клянусь всеми своими авторами, что даже прославленный Первый концерт Мендельсона для скрипки с оркестром казался мне в тот момент визгом несмазанной ржавой пилы по сравнению с этими мерзкими, искаженными мембраной звуками, которые дарили мне лишнюю минуту бытия и микроскопическую надежду на чудо.

Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Это вранье. Утверждаю ответственно, на основании личного опыта. Перед смертью я вспоминала (так до конца и не вспомнив) старый советский фильм «Подвиг разведчика», а именно — кадры, где неотразимый Кадочников, пытаясь вскрыть сейф фашистского генерала, вдруг замер, когда оглушительно взвыла сигнализация и затопали снизу кованые сапоги охраны.

Я пыталась вспомнить, как же выкрутился обаятельнейший Павел Петрович, — и не могла. Мысли путались, мне хотелось одновременно жить, пить и в туалет. Помню, в фильме была потрясающая фраза: «Вы болван, Штюбинг!», но какое отношение она имела к разведчику и помогла ли ему совершить свой подвиг, я запамятовала.

«Он ударил Ричардсона рубчатой рукояткой пистолета в висок, и надломившееся тело медленно сползло с кресла…» Господи, а это откуда? Неважно… Что же делать? Нет пистолета, нет рубчатой рукоятки, а это жирное тело само сползло с моей кровати. Но вот чем все кончается…

Между тем женский голос в трубке верещал безостановочно, и Гескин, словно воздушный шар, проколотый иголкой начинающего мальчиша-плохиша, опадал и сморщивался прямо на глазах. Надежда, теплившаяся где-то в нижних областях моего исстрадавшегося организма, вдруг взорлила пионерским костром.

Я не знола, кого он слушал с таким вниманием и даже страхом, но буйная фантазия невинной овечки, приговоренной черт знает кем и Бог знает за что к расстрелу на чужбине, фонтанировала во мне вовсю. Возможно, звонила домашняя гадалка Гескина, чтобы сообщить ему, что он неизлечимо болен и завтра отбросит копыта. Или главная экономка спешила уведомить хозяина, что его родовое поместье в Йоркшире или Мотовилихе сгорело дотла, или…

Но, конечно, если ему звонила королева Елизавета или сама достопочтенная супруга Леонида Ильича, мои шансы на вульгарную кончину от старости или вследствие систематического приема недоброкачественных продуктов питания значительно возрастали.

«Да, как же, позвонит мадам Брежнева британскому барону с еврейской фамилией в Буэнос-Айрес и станет трепаться с ним по-испански…»

Вдруг наступила гнетущая тишина.

Голос, ставший для меня за эти короткие секунды родным и близким, умолк, и я услышала густое сопение утомившегося барона.

Он аккуратно положил трубку, начал внимательно рассматривать глушитель пистолета, а потом, совершенно неожиданно для столь драматической ситуации, вздохнул. Надо было действовать, что-то говорить, как-то выворачиваться, а я, что случалось со мной крайне редко, утратила дар речи, испытывая только растущие физиологические позывы.

— Ну? — Гескин оторвал наконец взгляд от комплектующей детали авторучки «паркер».

— Сэр Джеральд, — выдавила я, — что бы вы там ни решили, позвольте мне все-таки сходить в туалет. В конце концов, я женщина и просто обязана думать о том впечатлении, которое произведу на аргентинских патологоанатомов при вскрытии…

— Да, — протянул барон, — кадры они всегда умели готовить…

— Вы о ком?

— Вы, кажется, хотели в туалет? Так идите. Только не вздумайте выкинуть какой-нибудь фортель. И не запирайте дверь!

— Господи, к чему столько предосторожностей? Вы можете пойти вместе со мной. Ручаюсь, это будет упоительное зрелище…

— Не злоупотребляйте моим терпением, госпожа Мальцева! Иначе…

— …Иначе вы застрелите меня без глушителя? Ну хорошо, хорошо, — примирительно добавила я, увидев, как сверкнули глаза Гескина. — Пять минут — и я вновь в вашем распоряжении…

Я бодренько направилась к туалету, но внезапно остановилась как вкопанная. Мне вдруг стало страшно. Я представила себе, как Гескин за моей спиной поднимает пистолет и…

Я медленно повернулась.

— Что еще? — раздраженно спросил барон, уже усевшийся в глубокое кожаное кресло. — Вас надо подержать над унитазом, пока вы не сделаете пипи?

— Размечтался! — буркнула я себе под нос и смело задернула шторку. Может быть, потому, что я наконец облегчила душу и все остальное, или по какой-то другой причине, но, отсидевшись на унитазе и приведя себя в порядок в ванной перед венецианским зеркалом изумительной красоты, я немного успокоилась. Настолько, что почувствовала в себе силы рассуждать здраво.

Интуитивно я уже знала, что смертельная угроза — правда, в самый последний момент — миновала. Что-то произошло. Что-то такое, что в корне изменило планы барона и по меньшей мере отдалило мою смерть. «Почему он хотел пристрелить меня? — думала я, бессмысленно водя щеткой по волосам. — Что я такого сделала, что сказала, чем вызвала такую реакцию? Относительно моей персоны Гескин имел инструкции. Наша встреча в „Рице“ была запланирована. Если она и была неожиданной, так только для Эдмонды Шарль-Ру. Хотя теперь, после всего происшедшего, я бы не очень удивилась, если б узнала, что высокочтимая французская писательница тоже как-то причастна к фокусам „конторы“. Ладно, здесь все в порядке, идем дальше…

Вылазка в „Жокей-клуб“ тоже входит в рамки легенды: встретились случайно, вместе летели, старый волокита решил приударить за молодой женщиной… Все выглядит совершенно правдоподобно. Я не должна была знать о его связи с КГБ? Но что это меняет? Видимо, я форсировала события, случайно разгадав суть их довольно простой комбинации против Телевано, в которой мне отводилась роль приманки, дуры-патриотки, поддавшейся чарам КГБ ради даровой экскурсии к антиподам.

Конечно, это не входило в планы Гескина. Но взять пистолет и пристрелить подданную СССР в собственном номере? Нет, это невозможно, фарс какой-то, дешевка! Гескин кичится своим происхождением, у него безупречная репутация, влияние, деньги, а если он таки пашет на КГБ, то его „второе дно“ наверняка создавалось несколько десятков лет, в него, должно быть, всадили миллионы. И уничтожить весь этот монолит, пусть даже в королевском, но все-таки гостиничном номере, пустив пулю в лоб советской провинциалке? Попасть на первые полосы газет? Стать героем шумного процесса, который, кстати, неизвестно чем кончится? Нет, так не бывает!

Гескин просто психанул и едва не сорвался. Он дряхлеет, у него, должно быть, диабет прогрессирует, возможно, он помаленьку впадает в старческий маразм. Он жутко испугался за себя, за свою жизнь и репутацию и потому чуть не ухлопал меня. А затем что-то произошло, случайность какая-то, и Гескин начал ворочать извилинами, а не своей ослабевшей прямой кишкой…

И ты тоже думай, Валентина, думай, чем ты его так завела? Неужели только этой кличкой Жиденок, выскочившей невзначай, по ходу дела, лишь бы спровоцировать скандал? Черт его душу знает! Важно одно: если я угадаю, — я выиграю жизнь и, возможно, что-то в придачу… А если нет…»

— Мадемуазель, вы еще живы? — голос Гескина раздался прямо у двери.

— Последний час этот вопрос курируете только вы, барон! — я вышла в холл, обогнув Гескина, словно он был прикроватной тумбочкой, и нагло плюхнулась на его королевское ложе.

— Что вы так долго там делали? — Гескин подозрительно поджал губы. — Чтобы произвести хорошее впечатление на прозекторов, достаточно было двух минут.

— Вы забыли о работниках похоронного бюро. Там, насколько мне известно, работают в основном мужчины.

— Кокетство не изменяет женщинам даже на смертном одре.

— Вы имеете в виду свою постель?

— Что будем делать, мадемуазель?

— Я полагаю, что после всего случившегося, учитывая ваше и мое психологическое состояние, заниматься любовью было бы кощунством. Так что, если разрешите, я хотела бы уйти к себе в номер и отоспаться. Утром, позвольте вам напомнить, начинается симпозиум, а мне надо хоть немного отдохнуть. Да и вам не мешало бы…

— Вы идете к цели напролом, да?

— Когда дело касается сна — всегда.

— А жизни?

— Не знаю, барон. Честно говоря, я впервые попала в такую ситуацию…

— Только не пытайтесь меня разжалобить! Вы не девочка и должны понимать, во что вляпались.

— А во что я вляпалась? Нет, правда, барон, объясните мне — во что я вляпалась? Меня это действительно волнует, поверьте!

— Я не преподаватель колледжа, а вы — не студентка. Из-за вас я чуть было не совершил непоправимую глупость! Из-за вашей несдержанности, из-за вашей плебейской манеры распускать язык…

— Господин Гескин, простите, если я ненароком обидела вас. Право, у меня не было такой цели. Просто…

Я вдруг поняла, что не знаю, как закончить фразу.

— Просто вы о чем-то догадались, так?

— Допустим…

— А догадавшись, решили проверить, до какой степени вы правы, так?

— Ну, так…

— Тогда вы усыпили меня, проникли в мой номер, обыскали мои вещи и нашли… Кстати, что вы нашли?

— Свою фотографию.

— Н-да… — Гескин встал с кресла и подошел к огромному окну спальни, наполовину зашторенному ярко-алыми гардинами. — У вас, Валя, могло создаться несколько превратное впечатление о моей персоне. Вам это покажется смешным, но меня сие обстоятельство огорчает…

— Да полно, барон, с пистолетом вы выглядели очень импозантно.

— Перестаньте язвить — вам изменяет чувство меры! — Гескин резко повернулся в мою сторону. На алом фоне гардин его белоснежная шевелюра и багровое лицо смотрелись угрожающе. Этакий палач в смокинге, указующий перст которого в любой момент грозил превратиться в топор. — Нам надо разобраться до конца…

— Вот-вот, — поддакнула я, чувствуя, что лучше было бы промолчать, — после этих манипуляций с пистолетом вы как честный человек просто обязаны на мне жениться!

— Вы заткнетесь наконец, или я заткну полотенцем вашу поганую пасть?

По выражению моего лица барон понял, что я заткнулась, причем надолго.

— Вы должны ответить мне на один вопрос, — голос Гескина зазвучал чуть глуше. — Обещаю, каким бы ни был ваш ответ — вашей жизни ничто не угрожает. Мы закончим нашу беседу, и вы отправитесь в свой номер. Спать. Вы поняли меня?

Боясь нарушить обет молчания, я только кивнула.

— Хорошо, — Гескин вытряхнул из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Потом, перехватив мой молящий взгляд, вытряхнул еще одну и кинул ее в мою сторону. Этим же маршрутом спустя секунду последовала и серебряная зажигалка в виде подковы. — Та кличка… Ну, прозвище, которым, как вы сказали, меня наградили там, у вас… Это правда или вы блефовали?

Я знала, что он спросит меня об этом. И знала, как и с какой интонацией ответить.

— Это правда.

— Это ложь! — баритон Гескина вдруг сорвался на фальцет. — Это не может быть правдой! Кто вы такая, чтобы с вами говорили на подобные темы?! Девчонка! Дилетантка!

— Со мной разговаривал школьный друг, — я старалась придать своему голосу нейтральное звучание. — И сказал он об этом вскользь, походя, ради шутки…

— Ничего себе шутки! Вы можете назвать его имя?

— А зачем? Вы же не поедете на другое полушарие, чтобы разнести из пистолета его башку, ведь так? Пожалуйста, я могу сказать, как его звали в школе. Но, боюсь, это уже не та информация, которая вам нужна…

— Ну ладно… — Гескин отошел от окна и вновь сел в кресло. — Сейчас это действительно не принципиально.

— Неужели вас настолько задела вся эта история? — на сей раз я спрашивала искренне, меня и впрямь интересовало, что же происходит с этим старым, сложным и, видимо, не очень счастливым человеком.

— Да, — барон откинулся в кресле, и я вдруг заметила, что ему не мешало бы побриться: седая щетина проступала на его дряблых щеках как-то неравномерно, пятнами. — Моя мать, чудесная добрая женщина, была схвачена в Варшаве в самом начале войны и расстреляна как еврейка. А ведь она никакого отношения к этой нации не имела. Приехала погостить к подруге… Я ненавижу евреев! И мне ненавистна моя фамилия. Она давала людям куда более низкого ума и происхождения возможность разговаривать со мной так, словно они посвящены в глубокую тайну моей жизни… Это оскорбительно для меня, вы понимаете?

— Наполовину.

— Что? — Гескин вскинул на меня помутневшие глаза.

— На свою русскую половину я вас понимаю, — пояснила я. — Увы, не могу выразить полную солидарность с вами, барон, поскольку мама моя — чистокровная еврейка с самой мерзкой на свете фамилией Рабинович. Так что Гескин — это еще не так безнадежно. Особенно если человек с такой фамилией не имеет отношения к евреям…

— Простите.

— Это вы меня простите. И давайте закончим дискуссию по национальному вопросу. А то у меня ощущение, будто я не в гостях у потомственного аристократа, а на разборке в райкоме партии.

— Хорошо, — кивнул Гескин. По всей видимости, тот факт, что я оказалась наполовину еврейкой, как-то успокоил его. Во всяком случае, взгляд барона утратил агрессивность и стал более осмысленным. — Боюсь, что вам завтра же придется вылететь в Москву…

Я не знала, радоваться этой новости или огорчаться.

— Почему вы молчите? — Гескин вновь закурил. — Спрашивайте, мне важно знать ваше отношение.

— Мое отношение к чему?

— Ко всей этой истории.

— Господи, барон, да не имею я никакого отношения к этой, как вы изволили выразиться, истории. Понимаете?

Гескин неопределенно кивнул головой и стряхнул пепел на пушистый ковер.

— Вы знаете, почему я очутился здесь, на краю света?

— Неужели из-за меня?

— Из-за вас. И еще один вопрос: как по-вашему, часто ли я, учитывая мой возраст и положение в обществе, предпринимаю подобные поездки, тем более по просьбе вашей э-э-э… фирмы?

— Н-не знаю.

— Крайне редко. Раньше моими услугами пользовались раз, максимум — два раза в год. В последнее время это случалось исключительно редко. Теперь вы понимаете всю серьезность ситуации, из-за которой мы с вами оказались в Аргентине?

— Видите ли, барон, я, как вы совсем недавно выразились, дилетантка. Не знаю, стоит ли мне убеждать вас, но поверьте: я честный человек и не имею никакого отношения к той грязи, в которой…

Тут я осеклась, поняв, что, понося большой дом на площади Дзержинского, оскорбляю самого Гескина.

— Продолжайте, — барон соединил растопыренные пальцы рук, видимо, чтобы унять дрожь, и уставился в потолок. — Не бойтесь ранить мое самолюбие. Я слишком долго живу и слишком многое видел.

— Короче, барон, я здесь против собственной воли. Будь я чуть помоложе, то сказала бы, что я — жертва обстоятельств. Но поскольку вы видите перед собой женщину достаточно взрослую и психически полноценную, то давайте назовем причиной всех этих невероятных перипетий и казусов, включая нашу встречу в «Рице», беседы в самолете, люминал в кофе, обыск ваших личных вещей и прочее, — мою непроходимую глупость, усугубленную желанием не оказаться полностью в дерьме. Извините…

В середине этой тирады я уже плакала, а к финалу начала рыдать. Носовой платок остался в моем номере, и я непринужденно утирала черные потеки туши краем роскошного атласного покрывала, купленного хозяевами «Плазы» скорее всего на престижном аукционе.

Гескин, не меняя буддистского положения рук, смотрел в одну точку и, казалось, не обращал внимания ни на меня, ни на варварское обращение с его покрывалом.

Так прошло несколько минут. Я всхлипывала, он — сопел.

— Ну, хватит реветь! — он резко поднялся, подошел ко мне и протянул руку. — Вставайте с моей постели.

Я поднялась. Рука барона была сухой и горячей. Мы стояли друг против друга — люди разного возраста, разного воспитания и социального положения, совершенно разных взглядов на жизнь…

Кошмар продолжался, конца испытаниям, ворвавшимся в мою жизнь с грубостью официанта, которому забыли дать чаевые, не было видно, все напоминало жуткий сон. Но все было правдой, моя рука еще хранила тепло короткого прикосновения к ладони Гескина. Тут только я почувствовала, что смертельно устала, что мне необходима передышка, пара часов, не больше…

— Возможно, для аристократа моя фраза прозвучит несколько неэстетично, — вернул меня к действительности надтреснутый голос Гескина, — но сейчас, увы, не до церемоний: мы с вами, мадемуазель, оба в дерьме. И надо как-то вылезать из него.

— Вы знаете, как?

— Пока не знаю… — Гескин пристально посмотрел на меня и спросил по-русски. — Вы не солгали мне?

Я плохо представляла себе, что именно он имел в виду, но на всякий случай энергично замотала головой.

— Итак, он называет меня Жиденком?

— Если вас это может утешить, то и меня один из моих авторов как-то одарил «жидовкой».

— Считайте, что я утешился, — неожиданно улыбнулся Гескин. — Поймите, я ничего не имею против евреев, все дело…

— Барон, мы ведь уже договорились. И не забывайте: славянская половина моей крови всегда с вами.

— Чтобы выпутаться из наших проблем, боюсь, потребуется как раз другая половина.

— Неужели все так плохо?

— А вы как думали? КГБ, мадемуазель, — серьезная фирма. Его людям неведомо чувство юмора. Они как волки — всегда голодны и всегда агрессивны. Выполнил задание — молодец, не выполнил — пеняй на себя.

— Но ведь могло же случиться, что вся эта провокация против Телевано попросту сорвалась?

— Кто же будет виновен в срыве операции?

— Я.

— Исключено, — Гескин вновь подошел к окну и посмотрел на улицу. — Конечно, они с вами явно чего-то не учли. Скорее всего, недооценили вашу проницательность… — барон криво усмехнулся. — Тем не менее от вас почти ничего не зависит.

— Господин Гескин, вы должны меня подставить, ведь так?

— Да.

— Обличить меня как журналистку, сотрудничающую с КГБ?

— Да.

— Вы можете мне сказать, как именно собираетесь это сделать?

— Нет.

— А какую роль играет рукопись, которую я должна передать Телевано?

— И этого я не могу вам открыть.

— Барон, а может, вам все-таки пристрелить меня, а? Другого выхода, судя по всему, не остается.

— Неплохая мысль, — слабо улыбнулся Гескин. — Я ведь чуть было так и не сделал. Вы меня очень напугали, Валя…

— А что вас остановило, тоже не скажете?

— Горничная.

— Кто?

— Горничная отеля. Она видела, что вы вошли сюда раньше меня, и, как порядочная служащая, позвонила, чтобы поинтересоваться, на месте ли мои вещи. Так что, пристрелив вас, мне пришлось бы оправдываться не только за испачканное покрывало…

И тут наступила разрядка. Я стала смеяться, потом залилась хохотом, а спустя несколько секунд почувствовала, что снова плачу, не переставая при этом смеяться.

Барон наблюдал за моей истерикой понимающим взглядом человека, повидавшего на своем веку и не таких идиоток. Когда приступ иссяк, он осведомился:

— Так, может, поговорим о деле?

— А о чем мы толкуем весь вечер, по-вашему? О лесбийской любви?

— Есть один вариант…

— Говорите. Я согласна на все. Ничего страшнее того, что я пережила под дулом вашего идиотского пистолета, мне уже не грозит, я уверена.

— Ну что ж… — Гескин глубоко затянулся и выпустил густую струю дыма. — Актерские способности у вас, безусловно, есть…

— Вы мне льстите, господин Гескин. Судя по вашему приступу на моей кровати, я просто девочка в белых носочках.

— Опыт, дорогая моя, жизненный опыт, и только. Впрочем, не в этом суть. На сей раз играть придется вам. Это будет ваша партия. Я же буду только подавать мячи…

— А против кого я буду играть?

— Вы помните имя автора, назвавшего вас «жидовкой»?

— Алексей Сидорчук, — автоматически отрапортовала я.

— Ну что ж, — меланхолично протянул Гескин. — Значит, попробуем сыграть против Сидорчука…

 

20

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

3 декабря 1977 года

Утром в мою честь прозвучала оперная увертюра.

Я долго не понимала, что, собственно, происходит, откуда музыка, почему с утра пораньше, пока не сообразила, что все еще сплю, а роль оркестра исполняет мой замечательный телефон, выдававший с ритмичной периодичностью законченные музыкальные фразы.

— Алло!

— Сеньора Мальцефф? — вежливо поинтересовался женский голос с таким ужасным прононсом, что я спросонья даже не уловила, где нахожусь — за границей или на редакционной летучке.

— Да.

— Сеньора просила разбудить ее в семь.

— Спасибо…

В ванной я внимательно оглядела себя. Так осматривает поле брани опытный полководец, подводя итоги генерального сражения. Что ж, если вчерашняя ночная баталия у Гескина и принесла какие-то трофеи, то на моем лице это никак не отразилось. Моя «поза рожи» в этот ранний час сильно смахивала на безжизненную маску пикассовской «Любительницы абсента». То есть была усталой и помятой. Даже мутному взору скверно выспавшегося человека было видно, что в битве за собственную жизнь я исчерпала все ресурсы и еще воспользовалась запасом, о существовании которого большинство людей не догадывается. Под глазами залегли темные пятна, кожа была противной, какой-то пористой, губы пересохли… Хотелось здесь же, на упругом ковре ванной, лечь, уснуть — и проснуться в Ялте, в хвойной ванне лечебно-профилактического санатория ВЦСПС.

Одна моя старая приятельница, о которой я уже как-то упомянула на этих страницах, знает панацею от всех бед. Этакий рецепт выживания в экстремальных условиях. Причем она утверждает, что изобрела его совершенно независимо от Альбера Камю и других умников. Что бы ни случалось в ее жизни (а она, к слову сказать, была весьма разнообразной по части романтических, не очень романтических и просто бытовых катаклизмов), моя приятельница на удивление легко и изящно вставала на ноги после очередного нокаута. «Хороший марафет, холодный душ, приятное, не застиранное белье, новая шмотка — и ты опять королева!»

Я любила свою приятельницу. При всей ее дурости, снобизме и недержании речи. Потому что с такими людьми не хочется думать о стирке, любовных неудачах и хроническом безденежье. С такими людьми хочется жить. Хотя бы для того, чтобы время от времени обвинять их в непроходимом мещанстве.

Вы думаете, я часто пользовалась ее рецептом? Ничего подобного! И, кстати, вовсе не потому, что считала его глупым или примитивным. Для наведения марафета (минимум час-полтора на зорьке, не пожрав и не покурив толком) у меня от рождения не хватало силы воли. И вообще, когда я слышу слово «макияж», мне становится немного не по себе из-за ассоциации с каким-то половым извращением. Незастиранное белье — моя слабость, на него уходит треть, а то и больше, весьма скудной зарплаты журналистки среднего ранга, которой спецмагазин не по рылу. Так что ощущения новизны именно в этом компоненте я никогда не испытывала. Под холодный душ я не стану даже под страхом быть изнасилованной. Что же касается новых шмоток, то, как любая советская женщина, чья молодость пришлась на период развитого социализма, я очень люблю красивые, импортные и, увы, всегда дефицитные вещи. Однако на их доставание уходит столько времени, энергии и эмоций, что блаженный миг примерки новой кофточки или платья уже не приносит особой радости.

Впрочем, в то утро я радовалась и тому, что вспомнила о своей старой приятельнице. И решила полностью последовать ее жизненному кредо, поскольку другого пути в борьбе за существование не видела. Искупавшись в роскошной розово-салатовой ванне, походившей на стеклянный гроб Спящей красавицы, я извлекла свой косметический арсенал и принялась за дело. «Давай, Валентина, шуруй, — бормотала я, с чрезмерной, непохожей на меня старательностью водя карандашом по припухшим векам. — Что делают солдаты перед боем? Чистят и смазывают оружие. А твое оружие, Валентина, — относительная молодость, приятная внешность, хорошо подвешенный язык и, главное, общее состояние приподнятости. Что вы сказали, простите? КГБ? А что это такое? Комитет Голодных Безработных? Кое-что о Голых Бабах? Коллаборационизм, Гомосексуализм и Блядство? Простите, никогда не слыхала! Вот та-ак…» Изящным росчерком толстого «Стекляруса» я закончила косметическую обработку правого глаза и удовлетворенно подмигнула своему отражению. Думаю, подобное чувство глубокого удовлетворения, помимо дорогого Леонида Ильича Брежнева, испытывал, наверное, только Леонардо да Винчи, закончив «Тайную вечерю».

Через сорок пять минут я уже была в блестящей форме. Если не для побития мирового рекорда по прыжкам в длину, то, как минимум, для покорения высот страха, неуверенности и внутреннего дискомфорта.

— Ну, — сказала я, в последний раз окидывая себя взглядом в огромном зеркале, — кажется, теперь все в порядке. В бой, незаконнорожденный агент КГБ Валентина Мальцева!..

В то утро мраморный холл «Плазы» чем-то напоминал третью секцию ГУМа, когда там выбрасывают чешскую бижутерию. Около полусотни разномастно одетых мужчин и женщин в возрасте от двадцати пяти до девяноста лет о чем-то возбужденно переговаривались, пожимали друг другу руки, выкрикивали приветствия, а одна пожилая дама в старомодной шляпке, украшенной здоровенным искусственным кустом аспарагуса, повторяла, как заводная:

— Эсмеральда, где ты? Эсмеральда…

— Она сумасшедшая, не реагируйте, — сказал Гескин, неожиданно оказавшийся за моей спиной. На нем был серый в мелкую черную клеточку пиджак, черные брюки, голубая рубашка и весьма фривольный, если учитывать возраст и социальный статус барона, шейный платок. — Все время ищет свою собаку, которую сама же похоронила в сороковом, после налета немцев на Лондон. При всем том — прекрасный критик и тонкий знаток творчества всех латиноамериканцев — от Бастоса до Борхеса.

— Доброе утро, барон.

— Ох, простите! Доброе утро, мадемуазель! — Гескин галантно расшаркался и поцеловал мне руку. — Как спалось?

— Как на партсобрании.

Гескин хмыкнул.

— Для коммунистки вы прекрасно выглядите.

— Это комплимент?

— Констатация факта. До ланча я вообще не делаю комплиментов, — Гескин огляделся по сторонам, явно ища кого-то, потом вновь повернулся ко мне. — Такая бурная ночь… Угрозы, шантаж, люминал в стакане, пистолет у виска… Поделитесь опытом, как вам это удается?

— Что «это»? Подмешивать люминал в кофе?

— Нет, так крепко спать после всего.

— У нас, русских, коварство в крови, разве вы не знали? Холодные и расчетливые орудия коммунистической системы.

— А у нас, евреев?

— Это, увы, тайна. Как оборотная сторона Луны. Всякий раз, когда кто-то чего-то не понимает, сразу валят на евреев. Я же говорила вам, что все мы — рабы привычек…

Неожиданно общий гомон вспорол резкий баритон:

— Леди и джентльмены — участники международного симпозиума, посвященного творчеству Хулио Кортасара! Прошу всех подойти ко мне, — произнес невысокий пожилой толстячок на прекрасном английском. — Разрешите приветствовать вас в столице Аргентины и сообщить, что автобус подан. Пожалуйте к выходу!..

Гомон возобновился, но уже с новой, возбужденной интонацией. Курящая, галдящая толпа, распространявшая ароматы духов, кофе и хорошего мыла, потянулась к вертящейся стеклянной двери вестибюля.

— Неужели все эти люди — участники симпозиума? — поинтересовалась я, пока мы с Гескиным двигались к выходу.

— А что, не похожи?

— Да не очень.

— Думаю, что все. Хотя не могу сказать, что все они литературоведы, критики или писатели, — Гескин подал мне руку, и я поднялась по высоким ступенькам в салон огромного канареечно-желтого автобуса. Через секунду барон уже сидел рядом.

— На что вы намекаете?

— Видите ли, любое подобное сборище чем-то напоминает панель: в основном места заняты профессионалами. Но бывает, что забредают и любители…

— Вы имеете в виду меня или себя?

— Вот теперь я вижу, что вы действительно выспались, — улыбнулся Гескин и второй раз за утро поцеловал мне руку.

— Вы и дальше намерены демонстрировать наши приятельские отношения? — спросила я вполголоса.

— А разве это не вы подошли к моему столику в «Рице»?

— Не к вашему, а к столику госпожи Шарль-Ру.

— Неважно. Все должно идти как планировалось.

— Кем?

— Валя, давайте поговорим о Кортасаре…

— К черту Кортасара! Еще успеете наговориться, для этого есть симпозиум. А я хочу поговорить о себе!

— Спокойней, мадемуазель, спокойней, — Гескин перегнулся к сидевшему через проход плотному мужчине с холеной бородкой: — Мсье Парсини, ваше эссе о Вольтере просто блистательно…

— Благодарю вас, барон, я особенно счастлив слышать столь лестный отзыв именно от вас.

— Позвольте познакомить вас с представительницей русской прессы госпожой Мальцевой…

— О-о! — Парсини всплеснул руками, словно его обрызгали расплавленным оловом. — Вот уж действительно сюрприз! Мне очень приятно, мадам, что на вашей родине почитают творчество Хулио Кортасара!

— Мне приятно, что вам приятно.

— Какой французский! — Парсини еще раз всплеснул руками, теперь уже так, словно отряхивал остывшие сгустки олова. — Где вы изучали язык?

— В Мытищах.

— Простите?

Автобус взревел и тронулся. Чтобы успешно вести дальнейшую беседу под шум мотора, да еще перегибаясь через тушу Гескина, надо было либо благопристойно жестикулировать, либо орать, как чабаны в горах. Я предоставила право выбора французу, а он, видимо, и не думал прерывать дорожный диалог:

— Мытищи — это университет?

— В каком-то смысле даже больше…

— Больше Сорбонны?

— Ну что вы! Разве есть в мире что-либо больше Сорбонны?

— А какую газету вы представляете, мадам?

— Боюсь, что при переводе ее названия на французский потеряется даже та крупица смысла, которая в нем была заложена изначально…

— Понятно! — Парсини игриво подмигнул Гески-ну. — Барон, ваш вкус, как всегда, безукоризнен.

— Вы имеете в виду шейный платок сэра Джеральда? — меня вдруг разозлила атмосфера спонтанного кобелиного взаимопонимания, возникшая между ними.

— О да, — кротко кивнул Парсини, поняв, что мне неприятна последняя фраза.

На этом обмен мнениями завершился. Я уставилась в окно, наблюдая яркие, оживленные улицы Буэнос-Айреса. Несмотря на будний день, народу была масса. Причем, в отличие от озверевших на работе и в очередях москвичей или ленинградцев, эти, темноволосые и нарядные, никуда не спешили. Шли покачиваясь, в обнимочку, сидели в кафе за чем-то ярким, глазели на витрины, целовались прямо на проезжей части… Странно, но вчера, когда все было запутанно и неясно, когда Гескин казался мне врагом номер один, а подозрения и авантюрные планы разоблачения респектабельного соглядатая грызли меня изнутри, вид буэнос-айресских авенид гораздо больше радовал глаз. Сегодня же эта беззаботность и многоцветье почему-то меня раздражали. Я с тоской осознавала всю несостоятельность жизненной концепции моей приятельницы…

— Нравится? — Гескин, видимо, еще с утра поклялся посвятить оставшуюся жизнь опеке надомной.

— Вам не кажется, что нам надо поговорить? — спросила я, не отрываясь от окна.

— Мне кажется, что вчера мы поговорили обо всем на свете. Такой драматургии чувств сам Шекспир позавидовал бы.

— Да, но я по-прежнему не знаю, что делать…

— Судя по вашему виду, этого не скажешь, — пробормотал барон. Однако, перехватив мой разъяренный взгляд, примирительно добавил по-русски: — Вам не следует волноваться. Я все обдумал.

— И?..

— Послушайте, даже если бы я представлял себе план дальнейших действий, обсуждать его в автобусе было бы странно, не так ли?

Я кивнула.

— Дайте срок, все свалилось на нас так неожиданно… Посмотрим, как будут развиваться события. Боюсь, что-то такое, чего не знаете ни вы, ни я, еще произойдет…

— Господи! — вырвалось у меня помимо воли. — Что еще?

— Не знаю… — Гескин поправил шейный платок, как-то виновато улыбнулся и повторил: — Не знаю, Валя…

— Разве есть что-то, чего вы не знаете?

— А вы действительно решили, что я — британский Шандор Радо?..

 

21

Буэнос-Айрес. Зал конгрессов

3 декабря 1977 года

Сидя в большом, но довольно уютном зале, огромные окна которого были задрапированы старомодными шелковыми портьерами, ниспадавшими на отполированный до блеска узорный паркет, слушая нудные разглагольствования ораторов об экзистенциальном мире Хулио Кортасара, архитектонике его прозы, биоэнергии метафор и субдоминантности речевых интонаций, я отчетливо поняла две вещи: во-первых, что никогда больше не притронусь ни к одной книжке Кортасара, а во-вторых, что не могу доверять Гескину. Мучительно взвешивая все плюсы и минусы нашего спонтанного сотрудничества, я не могла отделаться от ощущения, что меня все-таки водят за нос. Уж слишком все это было по-киношному: пистолет с глушителем, злость отрицательного героя, секунда до неминуемой смерти, спасительный телефонный звонок, резкая перемена настроения — от намерения убить до покаяния и договора о негласном сотрудничестве в борьбе с общим врагом…

После вчерашней ночи Гескин больше не был мне антипатичен. В какие-то моменты мне казалось, что я чувствую его настроение, его искренность и глубоко запрятанные комплексы. Но стоило мне подумать, что все происшедшее, быть может, лишь часть коварного плана, мастерски претворяемого в жизнь опытным провокатором, как эфемерное очарование Гескина моментально улетучивалось, оставляя во мне лишь страх за себя, за свое будущее, за свою жизнь.

Когда мы вошли в зал, Гескин по-хозяйски расположился рядом. Тут я не выдержала и сказала ему, что хочу побыть одна.

— Вам необходимо сосредоточиться на выступлениях ораторов? — поинтересовался барон.

— Мне необходимо сосредоточиться на себе…

Теперь он сидел где-то в первых рядах. Время от времени его респектабельная седая шевелюра выныривала из скопления шляпок, париков, лысин и бритых затылков. Она покачивалась, как буек на морской зыби, и словно семафорила: «Все в порядке, Валя, я здесь». Но спокойнее от этой азбуки Морзе мне не становилось.

«Ну что ты, дура, психуешь? — урезонивала я себя. — Он ведь и впрямь выглядит человеком нелегкой судьбы, у него вполне могут быть свои, личные счеты с КГБ. Почему же ты не веришь ему? Он ведь не авантюрист какой-то, не искатель приключений, не выдвиженец, не партийный функционер и даже не мой редактор. Зачем ему, родовитому, богатому, уверенному в себе, выслуживаться перед этими людьми „с чистыми руками, холодной головой и горячим сердцем“?» Однако другой голос — подозреваю, что в нем отчетливо звучали интонации моей мамы, — нашептывал мне: «Подумай! Подумай!! Подумай, Валя!!! Отставь фантазии, анализируй только факты, только то, что тебе доподлинно известно. Выстрой их в какую-то систему, просчитай ситуацию, сделай выводы и постарайся успокоиться — ведь чокнешься!»

… — В четырнадцатой главе романа «Игра в классики» Кортасар достиг истинной глубины экзистенциального проникновения в образ героя, — млела и растекалась по древу красноречия докладчица-американка с лицом породистой скаковой лошади. — И если бы…

«Ну какие же факты анализировать? — продолжала мучиться я. — Среди личных вещей Гескина оказалась моя фотография… Ну и что? А если они так и планировали? Но зачем, с какой целью? Скажем, им каким-то образом необходимо было подтолкнуть меня к разгадке истинного смысла моей миссии. Допустим, подтолкнули. Что дальше? Что, по их мнению, я должна была предпринять? Убить барона утюгом? Вступить с ним в коалицию? Расколоться перед Телевано?.. Нет, эти ребусы не для моих мозгов. Тут нужны опыт, исчерпывающая информация и душевное спокойствие, чего у меня и близко нет. А значит, надо сдаться. Расслабиться. Поплыть по течению.» «И ждать, когда твою голову положат на плаху», — отчетливо услышала я голос мамы…

Объявили перерыв, все дружно высыпали в просторный вестибюль, красавчики-аргентинцы в белых смокингах и широких красных поясах начали разносить сэндвичи и ароматный, черный, как моя нынешняя жизнь, кофе. Гескин, поняв, видимо, что я не в себе, даже не приближался и о чем-то увлеченно болтал, кажется, на фарси с молодым красивым мужиком, которого портили только слишком крупные, навыкате, глаза.

Я смотрела из окна вестибюля на крыши автомобилей, с форсом кативших по авениде Бартоломью, и была очень близка к тому, чтобы, отодвинув створку огромного окна, спикировать с тридцатиметровой высоты на асфальт, когда услышала за спиной:

— Только не вздумай, когда вернешься, писать, что американские машины лучше наших.

Впервые в жизни я испытала на себе правдивость словосочетания «ватные ноги», которое всегда считала по наивности литературным штампом. Я знала, кто стоит сзади, и все же, очень медленно поворачиваясь, до последней доли секунды хотела ошибиться. Увы, мои худшие опасения сбылись: передо мной, сверкая ослепительной улыбкой, красовался Витяня Мишин…

— Прекрасно выглядишь, мать!

Витяня был облачен в великолепный темно-синий смокинг, тончайшую белую сорочку с ручной вышивкой и изящно повязанный вишневый галстук-бабочку. Его свежевыбритое лицо благоухало духами «Дракар» и источало цивилизованную сытость и безмятежность типично западного человека. Я вдруг с испугавшим меня безразличием подумала, что во внешнем облике Мишина, по сути дела, нет ничего русского, советского…

— Валентина, ты что, онемела? — его французский был несколько тяжеловат. Так говорят в некоторых швейцарских кантонах. И тем не менее это был добротный французский. Такой язык не приобретешь, даже если с первого класса будешь учиться в специальной школе с лингвистическим уклоном. — Я говорю, классно выглядишь…

Как зачарованная, я продолжала тупо разглядывать своего школьного товарища. Его появление в Буэнос-Айресе подтверждало мои самые скверные предчувствия. Если насчет Гескина я еще сохраняла какие-то иллюзии и надежды, то с Витяней все было абсолютно ясно: офицер КГБ, причем облеченный доверием начальства и явно не без заслуг перед чугунным Дзержинским на одноименной площади. Иначе с чего бы он порхал, как пташка, из Цюриха в Москву, а оттуда, через Париж, в Аргентину? Это при нашем-то дефиците валюты…

— По-моему, если ты встретишь меня через тридцать лет в доме для престарелых, то все равно начнешь с этой дурацкой фразы.

— Почему дурацкой? — в голосе Мишина отчетливо сквозила беззаботная игривость повесы-бездельника. — Я очень рад тебя видеть, девушка. Это, во-первых. А во-вторых, ты действительно классно выглядишь. Я уже не впервые замечаю, что Запад благотворно сказывается на внешнем облике советских граждан. Особенно гражданок…

— Что ты здесь делаешь? Ты что, Мишин, и на Аргентину решил распространить влияние русского классического балета?

— Тсс! — Витяня игриво поднес к губам тщательно обработанный маникюршей и выкрашенный бесцветным лаком указательный палец. — Имя, которое вы сейчас произнесли, мадемуазель, мне абсолютно не знакомо. Вы, по всей видимости, немного устали и спутали меня с кем-то из ваших старых школьных друзей. Знаете, перелет через океан, смена часовых поясов, недосып, ежемесячные недомогания…

— Ну конечно! — охотно поддакнула я. — Мы с вами, рожа твоя пошлая, совершенно не знакомы. Так что сейчас я, как порядочная женщина, пошлю тебя куда подальше, чтобы не приставал к советской специалистке по творчеству Кортасара!

— А вот и нет! — Витяня очень изящно огляделся, удостоверился, что остальные участники симпозиума занимаются в кулуарах привычным делом, то есть треплются и пожирают сэндвичи, и продолжал: — Мы с тобой, Валентина Васильевна, как раз очень хорошо знакомы. Ну, вспомни, напряги свои куриные мозги, неужели не узнаешь Курта Мельцера, твоего обаятельного коллегу из венского «Курира»? Ну? Мы еще вместе работали в пресс-центре Московского кинофестиваля!

— Курт! — завопила я дурным голосом. — Старый ты австрийский хрен! Как же я могла забыть тебя!

Несколько человек оглянулись на мой рев половозрелой слонихи, впрочем без особого интереса.

— Не переигрывай! — прошипел Витяня, не меняя благостного выражения лица. — Ты не в школьном драмкружке. Узнала и будя!

— Курт, еб твою мать! — воскликнула я, но уже на тон ниже. — Так ты прилетел сюда специально, чтобы сообщить мне, что ты уже не Мишин?

— И за этим тоже, — ухмыльнулся Витяня. — Как дела?

— Классно!

— Да?

— А что, непохоже?

— Нам надо бы покалякать.

— Неужели опять в «мерседесе»?

— В баре «Плазы». В восемь.

— Как старым друзьям?

— Скорее, как соотечественникам.

— Насколько мне помнится, по паспорту я по-прежнему гражданка СССР, а не Австрии. Так что венский волк тебе соотечественник!

— Может, заткнешься?

— С какой стати? Мы же в свободной стране, господин Курт Мишин. Это у тебя имен и подданств — как блох у дворняжки. А я в служебной командировке от любимой родины, между прочим…

— Надеюсь, ты шутишь?

— А если не шучу?

— Лучше б шутила…

— Все. Испугал до смерти. Шучу.

— С чего это ты так развеселилась?

— Господи, а что мне еще остается?

— Валентина, — в голосе Мишина зазвучали стальные интонации следователя НКВД по особо опасным преступлениям, когда прием под названием «Закуривайте, подследственный» не срабатывает. — А ну-ка, соберись!

— С вещами?

— С мозгами!

— Я не могу собраться с тем, чего лишена от рождения. Иначе меня бы здесь не было, а если бы и была, ты не имел бы права разговаривать со мной таким тоном…

— Каким «таким»?

— Мерзким. Унизительным. Оскорбительным. Хватит или еще добавить?

— Ладно, Валя, в конце концов это просто смешно… — Мишин вытащил из внутреннего кармана смокинга белоснежный платок и аккуратно промакнул лоб. — Сейчас не время выяснять отношения. Напрасно ты думаешь, что мне непонятны твои проблемы. Понятны, не сомневайся. Но если по справедливости — я-то при чем? Ты сама вляпалась и, кстати, вовсе не с моей подачи. А сейчас уже поздно бить отбой. Мы теперь оба в одной упряжке…

— А если я не хочу быть в одной упряжке с такими, как ты? Если меня воротит от одной только мысли, что у меня вообще может быть что-то общее с такими типами? Если…

— А мама? — не меняя благожелательного выражения, мягко спросил Мишин.

— Что мама?

— А мама твоя? Она в курсе?

— Нет, конечно!

— Ну вот и подумай о ней. Только как следует подумай, ладно? И перестань резвиться, Бога ради! Ты же понимаешь, чем занимается наша служба, — не девочка. Существуют интересы государственной безопасности, в сферу которых вовлекаются не только профессионалы, не только кадровые специалисты, но и тысячи, сотни тысяч тебе подобных. Вот и соображай. Ты же у нас девушка интеллигентная, душевно тонкая и даже, на свою беду, не идиотка. Так вот что я тебе скажу, Мальцева, причем по-дружески, по старой памяти: ты не на редакционной летучке и не в постели со своим хахалем, ясно? Прекрати дурить, соберись и неукоснительно выполняй мои распоряжения. Все, какие я сочту необходимым тебе передать. В противном случае… — Мишин сделал паузу, аккуратно сложил платок и засунул его в карман. — В очень противном случае за любые твои фокусы поплатится твоя мать. Ни о чем не подозревающая, тихая и законопослушная. Подумай о том, что после тебя не станет и ее. Ты поняла?..

Я смотрела на этого человека, который в пятом классе списывал у меня контрольные по математике, а в шестом, в школьном подвале, куда перенесли бронзовый бюст непостижимым образом попавшего в опалу Иосифа Виссарионовича Сталина, объяснялся мне в любви. Смотрела в тщетной надежде разглядеть в нем невинные черты того красивого, немного капризного, но в общем доброго и веселого мальчика.

— Мальцева, ты поняла меня или нет? — вполголоса, чеканя фразу, переспросил Витяня Мельцер.

Я кивнула.

Меня била дрожь.

Витяня откланялся.

 

22

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

3 декабря 1977 года

После завершения первого дня симпозиума, который я досиживала уже на «автопилоте», заезжим кортасароведам была предложена весьма экзотическая часть культурной программы — поездка на животноводческое ранчо куда-то на юг, в пампу, с объяснениями феномена аргентинского животноводства, ужином на лоне природы, танцами при факелах и ночевкой в компании гаучо.

Литературоведы и критики были в восторге, мною же овладела полная апатия. Последнее, что я хотела сейчас видеть, были породистые аргентинские быки и говяжьи стейки толщиной в руку Гескина.

Вернувшись в «Плазу» и сославшись на страшную головную боль и общее недомогание, я оборвала на полуслове барона, который явно собирался что-то мне сообщить, поднялась в свой номер, заперла дверь и, не раздеваясь, рухнула на кровать.

В голове царил страшный кавардак, мысли, одна черней и мрачней другой, проносились вихрем, не задерживаясь, не оставляя после себя ничего живого или светлого.

«Что же мне делать, как выбраться из этого дерьма?» — думала я скорее по инерции, нежели испытывая реальную потребность предпринять что-то конкретное. Люди часто говорят, что у них нет сил. По разным причинам, кстати, порой кокетничая либо обманывая ближних, а порой и вовсе для красного словца. У меня в те минуты сил действительно не было. Ни на что. Даже чтобы выполнить единственно разумный в этой ситуации план: подняться с кровати, налить воды в стакан, бросить туда оставшиеся после Гескина таблетки, проглотить их, заснуть и не просыпаться.

В моем распоряжении оставалось меньше суток. Завтра должен был прилететь Телевано; мой школьный друг уже появился, Гескин продолжал то ли лгать, то ли раскаиваться, но одно было ясно: все детали кем-то задуманной операции собраны в одном месте, требовался лишь сигнал, чтобы этот дьявольский механизм сработал. Я ощущала себя бревном, которым должны пробить массивные ворота вражеской крепости. Это сравнение показалось мне настолько естественным и правдоподобным, что голова разболелась еще больше.

Телефон на тумбочке вяло пропел свою излюбленную фразу.

— Да?

— Мадемуазель, могу я зайти к вам на пару минут? — голос Гескина звучал бесцветно.

— Нет.

— Это очень важно, Валя.

— Нет.

— Я понимаю, что-то происходит. Но ведь это так же важно и для меня.

— Барон, у меня очень болит голова…

— Валя, перспектива того, что болеть будет нечему, представляется мне более серьезной и опасной.

— Вы мне угрожаете?

— И себе заодно.

— Вы не были искренни со мной, господин Гескин. Вы так и остались чужим человеком с непонятным прошлым и неясными планами. Я хотела бы поверить вам. Но не могу. Я понимаю, вернее, чувствую, что и вы испытываете примерно то же. Но, видимо, есть что-то такое, что мешает вам помочь мне и себе заодно. А в повторное раскаяние я не верю. Так что извините…

— Валя, не кладите трубку! Что за человек разговаривал с вами сегодня в фойе?

— Вы хотите сказать, что не знаете его?

— Клянусь Богом!

— Старый знакомец, барон. Австриец, журналист. Когда-то мы вместе работали на кинофестивале в Москве…

— Видимо, это была плодотворная работа…

— Возможно. Впрочем, это было давно… У вас нет больше вопросов? Я действительно устала и хочу отдохнуть.

— Валя, мне кажется, вы делаете большую ошибку, игнорируя меня как друга. Я не могу вам всего сказать…

— Вот-вот! Вы ни-че-го не можете мне сказать, барон. Вы — человек из другой жизни. Увы!

— Да погодите же, черт возьми! — баритон Гескина снова сорвался. — Вы не должны делать то, что должны.

— Барон, может, перейдем на русский? Я что-то не совсем поняла…

— Скажите, Валя, те бумаги, которые… Ну вы понимаете, что я имею в виду… Так вот, те бумаги с вами?

— Ну, со мной.

— Дело в том, что вы… А, черт, это не телефонный разговор, Валя, поймите!

— Хорошо. Поговорим вечером. Я хочу спать, господин Гескин. Честное комсомольское!

— В шесть вас устроит?

— Давайте в шесть.

— Я буду ждать вас у себя в номере. Договорились? И, Бога ради, отбросьте подозрения! Кроме меня, вам никто не поможет.

— Скажите, барон, вы узнали что-то новое за те несколько часов, что мы с вами сидели в зале?

— Мне показалось…

— Что?

— Неважно, Валя. Сейчас это уже не имеет значения. Просто, когда вы разговаривали с тем молодым человеком, немцем…

— Австрийцем, — поправила я.

— Австрийцем, — покорно согласился барон. — Так вот, когда вы разговаривали с ним, у меня мелькнула одна мысль…

— И?..

— Я жду вас в шесть, Валя. У нас осталось совсем немного времени.

И Гескин положил трубку.

Я тоже положила трубку и вдруг почувствовала какое-то облегчение. Словно палач, методично сжимавший вокруг моей головы стальной обруч, вспомнил про обеденный перерыв или любимую девушку и слегка ослабил нажим. Момент был слишком благоприятный, чтобы не воспользоваться им.

Через минуту я уже спала.

Мне снилась редакция, темный коридор, в одном торце которого располагалась дверь в мой отдел, а в другом — чулан с подшивками, какими-то банками, вениками, тряпками и прочим хозяйственным инвентарем. Чуланчик был примечателен тем, что имел внутреннюю задвижку и мог быть использован в качестве места для конфиденциального разговора. Мне снилось, что я вышла в коридор и направилась в этот чуланчик. Я шла и думала, что сегодня мне очень нужно попасть туда, что это чрезвычайно важно для меня. Я шла, чтобы встретиться там с моим интимным другом-редактором. Причем все выглядело достаточно убедительно и логично: в служебном кабинете поговорить толком нам бы все равно не удалось, а в моей квартире поселилась мама. Разговор был очень важный, и я торопилась, чтобы не опоздать. Он ждал, прислонившись к пыльной полке, уставленной банками с мастикой и пачками писчей бумаги, — красивый, ироничный, элегантно одетый. На кого он был похож в этот момент? На Телевано? На Мишина? Он курил, небрежно стряхивая пепел на пол, и улыбнулся, когда я вошла и торопливо задвинула щеколду.

— Что стряслось? — спросил он. — Почему такая срочность? Нельзя было подождать до окончания рабочего дня?

— Я должна спасти тебя.

— Меня?

— Да, именно тебя.

— Успокойся, Валя! От кого ты должна меня спасти?

— От тебя самого. Ты опасно болен и делаешь то, что еще больше усугубляет положение.

— Что же такого я делаю?

— Лжешь мне.

— Я не лгу тебе.

— Не будем сейчас об этом. Ты мне лжешь, ты предаешь меня.

— Допустим. Но разве это опасно для меня самого?

— Ты даже не представляешь себе, насколько! Это смертельно опасно. Перестань мне лгать, я же люблю тебя. Это все равно как если б ты стрелял мне в спину…

Он хотел, видимо, возразить, неловко повернулся у полки, и я увидела, как тяжелая банка с мастикой пошатнулась и стала падать ему на голову. Я понимала, что эта масса убьет его, хотела крикнуть, предупредить, но вдруг с ужасом почувствовала, что онемела.

…Я вздрогнула и проснулась. Двадцать минут пятого. Я спала меньше часа. В номере было прохладно. Я встала, поправила покрывало на постели и направилась к шкафу. Уже потом, вспоминая свое поведение, я поняла, что действовала, повинуясь рефлексам. У меня не было никакого плана, до встречи с Гескином оставалось больше полутора часов, можно было бы поспать, принять ванну или просто поваляться с книжкой. Но я выбрала среди вещей в шкафу блузку и юбку, быстро переоделась, мельком взглянула в зеркало, автоматически отметив, что похожа всклокоченными волосами и придурковатым взглядом на ведьму, вытащила из замочной скважины ключ и вышла в коридор, даже не заперев дверь.

Спустившись на этаж Гескина, я скорее рефлекторно, чем по необходимости, оглянулась. Коридор был пуст и тих. «Интересно, — с любопытством подумала я, — откуда же тогда подглядывала та грымза-коридорная, которой я обязана жизнью?» Эта мысль заинтересовала меня настолько, что я остановилась. Впрочем, любой номер по обе стороны коридора вполне мог быть служебной комнатой. Услышать шаги, осторожно приоткрыть дверь и увидеть, куда вошла гостья, — задача нехитрая. Зато у нас дежурная гордо восседала бы посреди коридора. И действительно, зачем таиться, когда закон дает официальное право все видеть и слышать?

Я дошла до двери барона и легонько постучала в нее грушей от ключей.

Никто не ответил.

Тогда я тихонько толкнула дверь и увидела, что она открыта.

Королевские апартаменты находились на солнечной стороне, и я невольно зажмурилась, ослепленная потоками света. Холл был совершенно пуст, только ветерок легонько раскачивал шторы на гигантском окне, полностью заменявшем в этом потрясающем номере целую стену.

— Барон! — крикнула я. — Спуститесь, пожалуйста, я без приглашения…

Тишина вокруг становилась гнетущей.

«Уйти, что ли? — подумала я. — Неудобно как-то. Вдруг он не один?..»

Я повернулась к двери, но в последний момент что-то остановило меня. Вначале я даже не поняла, что именно. Вокруг по-прежнему было тихо. Какая-та слабая связь, ассоциация, легкое напоминание, сигнал — что? «Бред какой-то! — пробормотала я. — Как поживаете, доктор Фрейд? Вот вам еще одна пациентка!..» Но желание покинуть чужой номер вдруг пропало. Я втянула в себя воздух и почувствовала, как мои ноги ослабли: в гигантской гостиной, где я стояла, гадая, уходить мне или оставаться, тревожно пахло знакомыми духами. Я всегда оцениваю запахи сугубо эмоциональными категориями — радостно, тревожно, печально, раздражающе… Здесь пахло тревожно.

Я решила оставить на потом экзерсисы, связанные с нюансами моего обоняния, и стремительно взлетела на второй этаж. Дверь в спальню Гескина была распахнута. Я замедлила шаги, хотя уже знала, что увижу. Знала, поскольку вспомнила этот запах, эти духи — вкус Витяни Мишина всегда балансировал на грани…

Гескин лежал на постели. Если бы не забрызганная кровью белая рубашка барона, можно было вообще не заметить пятен крови, слившихся с багровым тоном роскошного покрывала.

Он лежал, широко раскинув руки, словно приглашая меня броситься к нему на грудь. В его правой руке был зажат уже знакомый мне пистолет. Правой половины головы Гескина практически не было — какое-то месиво из запекшихся сгустков крови, мозгов, окрашенных в багровое седых волос и желтовато-бурой пороховой изгари… Немногим лучше выглядела бы я, если бы он убил меня ночью.

Наверное, я простояла у постели минут пять, не меньше. Это тем более удивительно, что я абсолютно не переношу вида крови, а покойников боюсь с детства. В том, что передо мной лежит покойник, я не сомневалась ни секунды. Даже спящий человек сохраняет инерцию жизни. А я видела именно тело — начинающее коченеть, тяжелое и безжизненное. Оцепенение, в которое я впала, помогло мне зафиксировать страшную картину с ясностью и отчетливостью судмедэксперта. А возможно, в тот момент я просто постарела лет на десять и впустила в свою душу то, что могло прийти много позже или не прийти вовсе: смерть, насилие, страх перед неведомым…

Время шло, а я по-прежнему стояла не шелохнувшись. Мысли мои уже начинали набирать обороты, но руки и ноги не двигались.

О чем я думала в тот момент? Да обо всем на свете.

О том, что надо рвать когти из этого проклятого номера; что кофта и юбка, которые я надела только что, — совсем неподходящая роба для допроса в полиции; что Витяня Мишин — обычный убийца, а не аналитик, замышляющий коварные операции; что в моем столе в редакции осталось два авторских материала, которые дадут довести Волковой, а она их обязательно запорет; что я сморозила величайшую глупость, не встретившись с Гескином сразу после его звонка; что пистолет в руке покойного — без глушителя; что версия самоубийства, которую попытался изобразить Витяня, не так уж и беспочвенна, что запах духов моего одноклассника — еще не доказательство его вины; что…

— Господи! — я вдруг почувствовала, что паралич прошел и я могу пошевелить рукой. — Чтоб вы сдохли!

Конечно, подобное пожелание у постели убитого наверняка могло быть неверно истолковано. Но в номере (во всяком случае, я на это надеялась), кроме нас с бароном, никого не было. Если только Витяня не окончательный идиот и не прячется в платяном шкафу…

На всякий случай я заглянула в шкаф, потом в ванную, задумчиво перебрала содержимое гескинского портпледа, автоматически отметила, что среди фотографий уже нет моей, потом вдруг сообразила, что коснулась не менее ста предметов, поняла, что уничтожить отпечатки все равно не успею, и, смирившись с неизбежным, подошла к телефону.

— Си? — вежливо пророкотал бас администратора.

— Сеньор говорит по-французски? — деревянным голосом спросила я.

— Лучше по-английски, если сеньоре так тяжело дается испанский.

— О’кей… — я вздохнула и, произведя в отупевшей от свалившихся на меня испытаний голове сложный лингвистический трансфер по маршруту «русский-французский-английский», просипела: — Я нахожусь в апартаментах, которые занимает, вернее, занимал барон Джеральд Гескин. По всей видимости, он покончил жизнь самоубийством. Он мертв. Я обнаружила это, зайдя в номер по приглашению покойного. Будьте любезны, поставьте в известность полицию. Я буду дожидаться ее, не выходя отсюда…

— Ой! — совсем по-русски вякнул администратор и уронил трубку.

Я не спеша спустилась в холл, бухнулась в кресло и настроилась на ожидание. Впрочем, ждать, по всей вероятности, оставалось недолго. Потрясающая закономерность: когда речь заходит о трупах, которые никуда уже не убегут и будут вести себя терпеливо и мирно, органы правопорядка почему-то мчатся к ним как угорелые…

Позднее, вспоминая эти минуты, я пришла к выводу, что вела себя глупо. Наверное, мне не стоило оставаться там, даже несмотря на отпечатки пальцев. Я просто забыла (а применительно к покойному толком и не чувствовала), что я женщина и что один этот факт на все сто процентов оправдывал видимые и невидимые следы моего неоднократного пребывания в холле, спальне и ванной Гескина.

Счет времени я, естественно, потеряла. Но не настолько, чтобы не оценить оперативность аргентинской полиции. Едва только я устроилась в кресле — этакая шалунья-резвушка, опрокинувшая чернильницу на столе директора школы и теперь ожидающая, что ее поставят в угол, — как они ворвались в номер — человек восемь темноволосых, шумных и очень подвижных людей разного возраста, разбежавшихся по осиротевшим апартаментам вроде капелек ртути из разбитого термометра. При этом они галдели, как потревоженная выстрелом стая голодных ворон.

Я вдруг совершенно не к месту подумала, что аргентинцы никогда бы не вписались в советский быт, поскольку генетически не способны на такой важный для моей великой державы ритуал социально-политической жизни, как минута молчания. По-моему, они и секунду помолчать не смогли бы.

Впрочем, один из них, совсем уж невеликого роста мужчина средних лет в грязно-белом плаще, с зачесанными назад темными с проседью волосами, блестевшими от бриолина в лучах заходящего солнца, молчал и даже не жестикулировал. Как идол, он стоял напротив меня, засунув руки в косые карманы плаща, уверенно расставив коротенькие ножки, обутые в желтые туфли на литой подошве, и перекатывая из угла в угол рта огрызок коричневой сигары.

— Насколько я понимаю, к портье звонили вы, сеньора? — спросил он наконец хриплым прокуренным голосом.

— Си, — ответила я, исчерпав ровно половину своего испанского, и добавила по-французски: — Я не говорю по-испански. Если можно, пригласите переводчика…

— Хорхе! — крикнул коротконогий куда-то вверх, словно неведомый Хорхе раскачивался под люстрой. — Спустись…

Если бы не классический романский тип коротышки, можно было с уверенностью говорить о его англосаксонском происхождении, ибо долгие две минуты, пока Хорхе выполнял приказ (теперь я уже не сомневалась, что мужчина в плаще — вожак этой стаи), он молчал, экспериментируя с огрызком сигары и не сводя с меня пронизывающего взгляда.

Откуда-то сбоку появился Хорхе — приятной наружности молодой человек в черном костюме, в черной рубашке, повязанной почему-то тоже черным галстуком, и, встав между мной и коротышкой, принял позу официанта, готового исполнить любой заказ капризного посетителя.

— Спроси ее, это она звонила? — процедил сквозь сигару человек в плаще.

— Комиссар Геретс спрашивает, — обратился ко мне на хорошем русском с испанской шепелявостью Хорхе, — это вы сообщили о случившемся?

— Да.

— Как вы попали в номер к барону Гескину?

— Он пригласил меня.

— Зачем?

— Мы были друзьями…

— Близкими? (Хорхе перевел «ближними».)

— Обычными.

— Объясните, что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что барон не был моим любовником.

— Как давно вы его знаете?

— Несколько дней…

— И уже друзья?

— Разве чтобы позвонить в полицию, когда видишь мертвого, и не вызвать при этом подозрений, необходимо быть его врагом?

Хорхе запнулся. Фраза и по-русски выглядела довольно громоздко, а тут еще переводить…

Геретс нетерпеливо уставился на толмача.

Хорхе набрал воздуху в грудь и выдал пулеметную очередь тирады, сопровождая ее отчаянной жестикуляцией. Дослушав, Геретс хмыкнул и что-то проворчал.

— Комиссар говорит, что вопросы задает только он.

— Блин морской, и здесь то же самое! — вздохнула я.

— Сеньора, что такое «блин морской»? — со страхом в голосе спросил Хорхе. — Напоминаю вам, что ваши показания будут занесены в протокол и каждое слово может иметь огромное значение для следствия…

— Это не для протокола.

— Что она говорит? — вмешался Геретс.

Хорхе ответил.

Комиссар что-то рявкнул.

— Извините, сеньора, но комиссар Геретс настоятельно требует, чтобы вы пояснили ту фразу, которую я не понял.

Хорхе отер платком пот со лба и с завистью посмотрел на своих товарищей по стае, которые, не переставая галдеть, продолжали шнырять по комнатам.

— «Блин морской» — это идиома, ругательство, производное, черт побери! — я чувствовала, что теряю терпение и сейчас брякну что-нибудь не то.

Хорхе перевел.

Геретс вновь что-то рявкнул, на сей раз с еще более угрожающей интонацией.

— Производное от чего, сеньора? — спросил Хорхе.

— Производное от существительного «блядь», — отчеканила я.

— Простите… — Хорхе беспомощно взглянул на меня, потом на комиссара.

— Что? — в третий раз рявкнул Геретс.

Хорхе посмотрел на меня безумными глазами.

— Простите, сеньора, но комиссар настаивает…

— Ну и переведите ему!

— Да, но по-испански получается… как бы это сказать?.. Блядь на море, так?

— Примерно. Если хотите, можете уточнить. Не на море, а на пляже.

Хорхе перевел. Я уловила слово «путана».

— Какое отношение эта женщина имеет к барону Гескину?

— Какая женщина? — спросила я у Хорхе.

— Какая женщина? — переспросил Хорхе Геретса.

Комиссар объяснил.

— Комиссар спрашивает, какое отношение эта женщина, ну, которая на море… на пляже… В общем, какое отношение она имеет к барону?

— Откуда я знаю! Скорее всего, никакого отношения не имеет. Это просто фраза, понимаете, ничего не значащая фраза! Ну что, черт подери, усекли?

Хорхе перекрестился.

Комиссар выплюнул окурок на пол и зашелся длиннющей фразой. Во время его монолога Хорхе стоял, опустив голову. Потом комиссар начал надсадно кашлять, а Хорхе воспользовался паузой, чтобы вставить:

— Комиссар очень недоволен мной. Он прав — я действительно плохой переводчик, русский язык знаю весьма поверхностно. Комиссар велел сказать, что вы должны будете подписать протокол, а завтра на ваш допрос в полицию будет приглашен переводчик из министерства иностранных дел…

— Без представителя посольства СССР я ничего не подпишу, так и передайте вашему комиссару.

Хорхе передал.

Геретс, едва пришедший в себя после приступа кашля, нашарил в кармане плаща новый огрызок сигары (я представила себе, как комиссар в свободное от работы время собирает на улицах чинарики), сунул его в рот и что-то ответил.

— Комиссар говорит, это ваше право. Посольство вашей страны оповестят о случившемся в ближайшие часы. Однако до тех пор, пока вы не будете официально допрошены, вам нельзя покидать отель. За этим будет наблюдать полицейский, который останется с вами…

— Где останется?

— У дверей вашего номера.

— Значит, я арестована?

— Пока нет, — успокоил меня Хорхе…

Я снова почувствовала ужасную апатию. Интенсивность происходившего со мной в последние дни достигла, по-видимому, критической отметки. Очень захотелось домой, на Родину, которую в этот момент я даже готова была называть с большой буквы.

— А нельзя прямо сейчас связаться с посольством?

Хорхе перевел.

Геретс задумался на секунду, потом что-то крикнул.

За моей спиной кто-то завозился, последовало несколько пулеметных очередей по-испански.

Комиссар кивнул.

Через четверть часа в номер ввалилось еще человек десять. Это уже были не полицейские, а дипломаты — аргентинские и советские. Они не трещали, не бегали, а сдержанно кивнули комиссару, отвели его в сторону, о чем-то переговорили, после чего высокий блондин в строгом черном костюме подошел ко мне и представился:

— Добровольский Александр Николаевич, первый секретарь посольства СССР в Аргентине. Все формальности мы уладили, Валентина Васильевна. Единственное условие властей заключается в том, что вы не должны покидать страну, пока не будет завершено предварительное следствие…

— А если оно не завершится и через два года, что тогда?

— Не думаю, — сдержанно улыбнулся Добровольский. — Как правило, это вопрос трех-четырех дней, не больше.

— И все это время я должна сидеть в гостинице, под охраной полиции?

— Ни в коем случае! — Добровольский снисходительно оглянулся на комиссара. — Вы абсолютно свободны в передвижениях и встречах и можете уйти хоть сейчас. Я провожу вас…

Добровольский что-то сказал по-испански, кто-то из свиты кивнул. Я поднялась и направилась к выходу из злосчастного номера. Теперь я точно знала, что всю оставшуюся жизнь буду ненавидеть роскошь в любых ее проявлениях.

Добровольский проводил меня до лифта и даже нажал кнопку вызова.

— Спасибо вам большое, Александр Николаевич, — я действительно была благодарна этому человеку, выведшему меня из-под атак напористого комиссара Геретса и несчастного Хорхе. — Честно говоря, ситуация довольно глупая, но очень неприятная. Вы же знаете, как это тяжело — доказывать посторонним, что ты не верблюд?

— Бывает, Валентина Васильевна! — покровительственно улыбнулся дипломат. — За рубежом такого насмотришься, что, право же, ваш случай — это пустяк, мелочи жизни. Все образуется, не волнуйтесь…

Лифт мелодично тренькнул, створки кабины мягко разъехались.

— До свидания, Александр Николаевич. И еще раз большое спасибо за ваши хлопоты!

— Не за что… — Добровольский заученным жестом несостоявшегося члена Политбюро приветственно поднял руку и добавил: — И не забудьте, Валентина Васильевна, что на восемь у вас назначена встреча в баре…

 

23

Буэнос-Айрес. Бар гостиницы «Плаза»

3 декабря 1977 года

Как я вышла из лифта, добралась до своего номера, открыла дверь, сбросила с себя все, наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее до подбородка — я не помнила. И сколько в ней просидела — тоже. Моя голова, привыкшая к стандартным советским нагрузкам, когда четверть усилий уходила на выполнение профессиональных обязанностей, а оставшиеся три четверти расходовались на бесконечное лавирование среди бытовых и финансовых рифов, оказалась совершенно не приспособленной к той фантастической ситуации, в которой я очутилась. Я все меньше понимала суть происходящего. Инстинкт самосохранения, самый древний и, наверно, самый стойкий в любом человеке, подсказывал, что вокруг меня сжимается кольцо, что я, по сути, обречена на что-то ужасное, противоестественное, чего не в состоянии осмыслить и тем более предотвратить. Любая попытка связать в логическую цепь звенья событий отзывалась гулкими пульсирующими толчками в мозгу и звездно-сиреневой радугой — в глазах.

В который раз я вспомнила свою жизнестойкую приятельницу и попыталась представить себе ее реакцию в моем положении. Я очень хотела в тот момент воссоздать в памяти привлекательный, хотя и немного циничный образ этой женщины, проникшей в тайны жизни, плюющей на все и вся и с упорством дредноута прокладывающей путь к цели. Но вспомнила почему-то только вечер, когда ее покинул единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее опрокинутое лицо, когда она встретила меня в дверях своей уютной квартирки на Кропоткинской, и совершенно идиотскую, как мне тогда показалось, фразу, истинный смысл которой я поняла только сейчас, растворяясь в теплой ванне от беспомощности, глухой тоски и жалости к себе: «Подруга, я в полной непонятке!»

В отчаянии я стала подсчитывать количество глупостей, сделанных мною за последние две недели. Дошла до двенадцати, сбилась со счета, попыталась подсчитать еще раз, махнула мокрой рукой и заплакала.

Половина восьмого. Через полчаса мне предстояла встреча с Мишиным, которая — в этом я была абсолютно уверена — ничего не прояснит, а явится лишь очередным этапом выполнения календарного плана КГБ под кодовым названием «Возложение агнца Божия, Валентины Мальцевой, на алтарь непримиримой борьбы с капиталистическим способом производства во имя светлых идей коммунистического послезавтра». Агнцу блеять не положено. На то он и тварь бессловесная. Вырастили, откормили — гуляй, жди ножа! Дальше уж сильные мира сего сами решат, когда именно и кто именно принесет тебя на алтарь. Консультации с жертвой планом не предусматриваются. Точка!

Точка? Ах вы!..

Я выскочила из ванной как ошпаренная и ринулась в спальню, рассыпая вокруг, словно ошалевшая от купания собака, тучи брызг. Где эта проклятая рукопись?! Где этот сраный самиздат, мать его?!. В чем же там штука, что они придумали, почему я никак не врублюсь и, как новый пудель академика Павлова, способна лишь на безусловные рефлексы? Где рефлексы условные, где они?

Я бессмысленно листала страницы рукописи, сама не зная, что ищу, зачем ищу?.. Я прочла ее еще в России и ничего особенно не обнаружила. Обычное подражание Солженицыну, довольно примитивная литературная конструкция на фоне лагерей, колючей проволоки, злобных овчарок, ШИЗО, держиморд в офицерских погонах и сержантских лычках. Правда, хорошо, добротно написанная. Язык чистый, образный… Они преподнесли мне этот труд как вероятное явление мировой литературы. С самого начала я знала, что это не так, но почему-то не стала спорить. Почему? Показалось неважным?.. Да это и не было важно, учитывая мою тогдашнюю реакцию на перспективы сотрудничества с профессиональными провокаторами и пакостниками…

Я вспомнила вдруг Юрия Олешу, его рассказ о какой-то заурядной книге, которую он просматривал вскользь, походя, и — вдруг! — невероятно сильное ощущение писателя от встречи с неожиданным, поражающим воображение: в книгу, скорее всего по ошибке переплетчика, были вшиты четыре страницы из «Идиота» Достоевского. Так в куче навоза находят — правда, исключительно в баснях — россыпь жемчужин. А что если и сюда что-то вшили?.. Не по ошибке, естественно.

Наскоро вытершись, я стала лихорадочно листать машинописный текст, вглядываться в абзацы, искать несоответствия, ремарки, значки на полях, что-нибудь… Но все было нормально — нумерация глав, шрифт пишущей машинки, имена героев… Я прощупала самодельную обложку рукописи, сделанную из толстого коленкора, попыталась даже расслоить ее, но безуспешно — что-что, а клеили в России всегда намертво. Фамилия автора… Эпиграф… Предисловие… Посвящение… «Дорогой жене Клаве, моему единственному другу…» Нет, я искала явно не там.

Часы на стене в холле показывали без десяти восемь. Я вздохнула и пошла одеваться.

Витяня сидел спиной к входу. Я никогда не видела его со спины, но узнала сразу, едва переступила порог роскошного бара «Плазы», выдержанного в подчеркнуто кастильских тонах — бордовом и черном. Бордовые — стойка, тяжелые портьеры, скатерти на столиках, черные — пол, потолок, бутылки и состояние моей несчастной оплеванной души… Коррида спиртного. Бандерильи острых приправ. Матадоры с подносами вместо мулет. Экзотическая багетная рама для мужественной спины советского шпиона…

— Извини, товарищ Курт, я опоздала.

Витяня резко обернулся и, увидев меня, вскочил с места.

— Валентина, как я рад видеть тебя!

— Не раскидывай так широко руки, — сказала я, усаживаясь напротив. — А то не удержусь, чтобы не слиться с тобой в экстазе…

— Неужели ты еще способна на это?

— Хочешь проверить?

— Хотел. В шестом классе.

— Все ты врешь, миленький. Педерастические наклонности проявлялись у тебя уже в пятом. Так что не кокетничай, это ни к лицу австрийскому журналисту.

— Ты знаешь, подруга, самую страшную пытку времен инквизиции? — Витяня продолжал улыбаться как ни в чем не бывало.

— Знаю, — я закурила и выпустила густую струю дыма в его самодовольную физиономию. — Когда перед сожжением на костре грехи отпускал Юрий Владимирович…

— Может, заткнешься, а?

— А зачем, Витя Мельцер?

— Так, для разнообразия.

— А иначе я покончу жизнь самоубийством?

— Мне кажется, сегодня утром мы уже обсудили эту проблему.

— Да, но днем у меня было небольшое светское приключение — я имела беседу с покойником, знакомством с которым обязана исключительно тебе. Согласись, даже странно как-то: сперва знакомить, потом убивать… У вас что, плановый отдел без начальника?

— Да, я уже слышал, — Мишин спокойно смотрел на меня ничего не выражающими, какими-то пустыми глазами. — Ужасная история…

— И ты не расстраиваешься, что ваш человек сыграл в ящичек?

— Он не был нашим человеком.

— Врешь, коллега Мельцер из венского «Курир», — я еще раз выдохнула сигаретный дым ему в лицо и почувствовала даже какое-то гнусное удовлетворение, когда Витяня поморщился. — Все ты врешь. Он был вашим человеком, а стал ничьим.

— Даю тебе слово, что мы не имеем никакого отношения к случившемуся. У Гескина хватало своих проблем. Ты знаешь, оказалось, что он стоял на грани банкротства? Что единственное, чем он владел по-настоящему, был баронский титул и библиотека?

— А ты-то откуда это знаешь?

— Валя, прекрати: он пустил себе пулю в лоб, мне действительно очень жаль, но мы-то здесь при чем?

— Витя, я же сказала, что не верю ни одному твоему слову. Я, конечно, дура, но ведь не идиотка же, а? Ты сам подтвердил сегодня.

— Короче, это не тема для дискуссии. Ограничимся уже сказанным и займемся нашими баранами.

— Бараном. Только одним бараном. Овечкой. Мною.

— Пусть так…

— Как хорошо ты пахнешь, сволочь! — я потянулась через стол и вдохнула знакомый запах духов. Дым отечества. Аромат провокации. Дыхание смерти. — Слишком хорошо для такого мерзавца. Как называются твои духи, Витька?

— «Красная Москва», — Мишин по-прежнему сохранял непринужденный тон, хотя я видела, что он с трудом сдерживает себя.

— Не-а, — я притушила сигарету и зажгла новую. — Тебе, камрад Мельцер из венского «Курира», никогда не позволили бы дискредитировать святое имя нашей златоглавой столицы. В номере человека, которого вы решите убить, будет пахнуть чем угодно, только не «Красной Москвой». Скорее «Сиреневым Амстердамом» или «Голубым Парижем»… Или «Дракаром»…

— Что ты несешь, Валя?

— Отсебятину. Я же не профессионалка, Витя, мне еще учиться надо. Курсы пройти, тайнопись освоить, шифры всякие, приемы убийства, вождение автомобиля, ложь на уровне третьей ступени…

— Тебя допрашивали?

— Да.

— Что ты им сказала?

— Сказала, что ни о каком самоубийстве Гескина и речи быть не может. Что барона прихлопнули. Что убийца, по всей вероятности, ты. Да, и еще я сказала, что не знаю, почему ты это сделал. Но пообещала комиссару Геретсу узнать. Так что будь другом, Мишин, скажи, почему ты убил Гескина? У меня поручение от комиссара…

— А это что такое, ты знаешь? — Мишин чуть отвернул лацкан своего роскошного замшевого пиджака, и я увидела на отвороте серебристый кружочек, похожий на значок.

— Микрофон?..

— Бери выше, Мальцева: микрофон с магнитофоном. — Мишин щелчком сбил с лацкана невидимую пылинку. — Вся ваша беседа с этим лилипутом из полиции записана здесь. И я хорошо знаю, о чем вы говорили…

— И?..

— Ты держалась молодцом.

— Я вела себя как дура.

— Если бы ты действительно вела себя как дура, все бы очень плохо кончилось.

— Меня бы убили?

— Всенепременно.

— Но как, коллега? Расскажи, мне ведь необходим опыт для роста над собой.

— Валя, хватит дурачиться, давай поговорим как взрослые люди.

— Давай.

— Рукопись в номере?

— А где ж ей быть?

— Завтра ты встретишься с Телевано. Он прилетает сегодня ночью…

— Как же мне привлечь его внимание? Надеть мужской пиджак? Оголить правую грудь? Нарисовать на лбу серп и молот?

— Подойдешь к нему в перерыве, — терпеливо продолжал Мишин, — скажешь, что восхищена его выступлением, и попросишь о встрече.

— В номере?

— В кафе.

— В каком именно?

— Кафе «Дольфус», это в квартале от Зала конгрессов.

— А если он предложит мне «Жокей-клуб»?

— Скажешь, что у тебя очень мало времени, а разговор безотлагательный. Короче, вы должны сойтись именно в «Дольфусе».

— А если он откажется? Извините, мол, но я с супругой, а она не любит, когда я общаюсь с агентами КГБ. Даже если это дамы приятной наружности. И даже в кафе «Дольфус».

— Он не откажется, — Витяня ухмыльнулся. — Жена в Боготе, любовница в Сан-Диего, еще штук десять телок разбросано по всей Латинской Америке… Так что — не откажется.

— Ну, хорошо. Пошли мы с ним в «Дольфус». Дальше?

— Все по плану: передаешь рукопись, благодаришь за встречу и скромненько возвращаешься в Зал конгрессов. А дальше — уже наши проблемы.

— И все, Витя?

— Курт.

— И все, Курт, чтоб ты сдох?

— А что еще?

— Я первая спросила!

— Да, Валентина, все. На этом твоя миссия заканчивается и ты можешь спокойно лететь в Москву.

— Господи, Мишин, как бы я хотела верить тебе!

— А ты верь, девушка, не обманешься.

— Я пошла.

Мишин встал и галантно взялся за спинку моего кресла.

— Я провожу тебя.

— Ой, ну не строй из себя Гескина, ладно! Ты фальшив во всем, даже в хороших манерах.

— Только я могу терпеть твое хамство, — вздохнул Витяня. — И знаешь почему?

— Ну почему?

— Потому что в глубине души я тебя очень люблю, Мальцева. Так люблю, что, имей я на это санкции, пристрелил бы тебя в твоей собственной постели!

— Прорвало наконец, — улыбнулась я, хотя в тот момент мне было очень страшно. — Слушай, Курт, где я могу найти тебя в случае чего?

— Я сам найдусь, когда понадобится, — сказал Мишин, выводя меня в вестибюль «Плазы».

— Я серьезно, Витяня. Мало ли что…

Мишин что-то пробурчал, вытащил из кармана изящный блокнотик с золотым обрезом, потом полез в другой карман за ручкой…

— На, возьми мою, — я протянула своему школьному другу «паркер», который взяла в портпледе Гескина как память о несостоявшейся дружбе с британским бароном.

Мишин снял колпачок, написал мелким почерком несколько цифр и протянул мне:

— Только в крайнем случае, ясно?

— Ясно, — я сунула листок в сумку. — Может, ручку вернешь или по школьной привычке забудешь ее в своем кармане?

— Держи, жлобина! — Мишин отдал мне «паркер». — И чтобы все было в порядке, поняла?

— Яволь, камрад Мельцер!

— Ну иди…

…В номере я осторожно вытащила «паркер» из приготовленного специально для этой цели небольшого гигиенического пакетика с изображением пикантной дамы в одном лифчике и, ухватив ручку за нижнюю часть, внимательно оглядела серебряный колпачок, который еще вчера так изящно трансформировался в руках покойного Гескина в глушитель для пистолета. Даже такой дилетантке, как я, не составило особого труда разглядеть на хромированной поверхности колпачка отчетливые отпечатки большого и указательного пальцев свежеиспеченного Курта Мельцера.

— Ну, Витяня, дружок мой школьный, — пробормотала я, вытягиваясь на постели и засыпая, — кажется, теперь мне есть чем махнуться с тобой. Не глядя…

 

24

Москва. Лубянка. КГБ СССР

Ночь с 3 на 4 декабря 1977 года

— Как поживает наш подопечный, Матвей? — Андропов отправил в рот крупную виноградину и уставился в потолок кабинета, весь отдаваясь ее нежному вкусу.

— Я не уверен, что это наша самая удачная ставка, Юрий Владимирович.

— Вот как? — Андропов скосил глаза на помощника. — Десять дней назад ты был другого мнения… Можешь сесть.

Тополев по-военному кивнул и, аккуратно отодвинув стул от стола, опустился на сиденье.

— Что слышно в Аргентине? — спросил шеф КГБ, меняя тему.

— Барона придется заменить. Он сильно разболелся.

— Надеюсь, без осложнений?

— Увы, Юрий Владимирович…

Андропов вопросительно поднял брови.

— Ваша протеже неожиданно явилась к нему в номер и вызвала полицию. Впрочем, пока все обошлось.

— Пока или обошлось?

— Это будет ясно завтра, вернее — сегодня. Так или иначе, вмешались наши дипломаты, и ее отпустили.

— Бойкая дамочка… — Андропов отщипнул еще одну виноградину. — Смотри, Тополев, скандалы в Клошмерле нам не нужны. По крайней мере, до поры до времени.

— А может быть, это к лучшему, Юрий Владимирович? Она уже на примете у полиции — тем громче будет шум, когда на нее повесят еще и Гескина.

— Ну что ж… — Андропов промакнул губы салфеткой и бросил ее в корзину для бумаг. — Рискованно играем, Матвей. Не промахнуться бы.

— Не должны. Все подстраховано.

— И Кошта?

Тополев не ответил.

— Что тебя тревожит, Матвей? Говори прямо.

— Вернувшись в Боготу, он сразу уехал в свое поместье и ни разу не показывался в конгрессе.

— Это естественно. Он смят. Ему надо свыкнуться со своим будущим.

— Он сильнее, чем кажется.

— У него нет козырей.

— У него есть характер.

— Матвей, ты меня беспокоишь, — Андропов снял очки и начал не торопясь протирать их замшевой тряпицей. — Кошта — одна из ключевых фигур в этой игре. Практически ведущая. Если мы проколемся здесь, то вся операция окажется на грани краха. Все просчитано до мелочей, проанализированы всевозможные варианты. Он и вел себя в полном соответствии с нашим сценарием: высокомерие, недоверие, испуг, покорность. Что же еще нужно?

— Юрий Владимирович, это уже из области подсознания. Я испытываю здоровое чувство инстинктивного недоверия. Соприкосновение с личностью… Столкновение интеллектов… Флюиды… Вряд ли я смогу аргументировать убедительнее.

— В его руках не сегодня-завтра будет семьдесят миллионов долларов, Матвей! — в голосе председателя КГБ отчетливо проступили визгливые интонации — первый признак раздражения. — И если они пропадут попусту, мне твои рассуждения о флюидах не помогут. А тебе — тем паче. Давай лучше прикинем еще раз: в чем слабые места плана?

— Их нет, Юрий Владимирович.

— Личность Иларио Кошты?

— Никаких сомнений. Полная благонадежность.

— Информация о положении самого Кошты в конгрессе?

— Исчерпывающая. Источники самые надежные. Малейшие изменения фиксируются.

— Наши люди в Колумбии?

— Готовность номер один.

— В Аргентине?

— Все в порядке.

— Кто вместо барона?

— Есть две кандидатуры, Юрий Владимирович. На ваш выбор.

— Выберешь сам… В соседних странах?

— Все по плану.

— Значит, в пассиве у нас только твои интуитивные ощущения… — Андропов потер переносицу и водрузил очки на нос. — Дескать, сильный человек Кошта, оправившись от шока, кинется с повинной в контрразведку и тем поставит крест на своей политической карьере. Так мыслишь, Матвей?

— В общем да, Юрий Владимирович. Впрочем, если вы считаете эти соображения несерьезными…

— Если бы я считал их несерьезными, я бы с тобой лясы тут не точил, а поехал спать. Два часа ночи, между прочим.

— Юрий Владимирович, мне кажется, его нужно прокрутить в реальной обстановке.

— То есть?

— Ну, назовите это генеральной репетицией. Исключим риск. Попробуем Кошту в деле. На такую операцию понадобится от силы месяца два. Выдержит — значит, все в норме. А если нет, то…

— То?

— Всегда можно найти альтернативу.

— И сколько времени тебе понадобится на поиск такой альтернативы, если только на проверку Кошты ты просишь два месяца?

— Сразу сказать трудно…

— Тогда помолчи и послушай меня, а то как-то совсем уж в облаках витаешь! — Андропов резко повернулся к Матвею. — На эту операцию мы потратили два года. Два года, гений аналитиков! И уйму денег! И когда, наконец, все готово… — Андропов потянул с кисти очередную виноградину, но она лопнула и он брезгливо отряхнул пальцы. — … приходит вдруг подполковник Тополев и предлагает пробить отбой по всей сети, тормознуть уже фактически начавшуюся акцию в Аргентине и заняться экспериментами. Ты понимаешь, что это значит в наших условиях? Или тебе неизвестно, что даже на самом верху существует своя форма отчетности? Рано или поздно с меня спросят. И тогда я должен буду предъявить конкретные результаты. А если из операции по какой-либо причине выпадет Кошта, предъявлять будет нечего. Постарайся вникнуть в масштаб задуманного. Государственный переворот в Латинской Америке — это тебе не Чехословакия и даже не Будапешт. Думаешь, мне легко было выбить у них эти миллионы? Особенно после того как мечтательный кретин Альенде возомнил себя новым Черчиллем и собственноручно развалил все, во что были вбуханы миллиарды!.. Это же кунсткамера, Матвей, они там реагируют только на красные знамена и ордена к дню рождения! И только под это могут что-нибудь дать. Короче: если мы проколемся, если над Колумбией, а потом и над Перу и Эквадором не взовьется на радость политбюрошным дедам красное знамя социализма, эти старперы вытолкают меня на пенсию, и что тогда?..

В кабинете повисла гнетущая тишина. Тополев, хорошо изучивший характер своего шефа, чувствовал, что, во-первых, Андропов крайне раздражен и что, во-вторых, он абсолютно прав в оценке ситуации. Операция «Гамбит» (так назывался подготавливаемый Комитетом переворот в Колумбии) была любимым детищем Андропова, его первой по-настоящему крупномасштабной акцией, успех которой должен был, по его расчетам, еще больше укрепить его позиции на вершине власти.

Участие Андропова в кровавых событиях 1956 года, когда он был послом СССР в Венгрии, принесло ему славу хитрого политического интригана, связавшего воедино некоторые важные звенья цепи, но отнюдь не стратега, способного задумать и осуществить такой переворот. Сейчас же, особенно после болезненного провала 1973 года в Чили, Андропов, человек невероятного честолюбия, почти полностью сосредоточился на операции «Гамбит». Если бы она удалась, зыбкое равновесие сил в Политбюро резко изменилось бы в его пользу. Он прекрасно знал психологию своих престарелых партайгеноссен, ценивших только силу, боровшихся только за влияние. А кто посмеет сомневаться в мощи и влиятельности человека, положившего на алтарь мировой социалистической системы целую страну или даже три страны с колоссальными залежами урана, платины, алмазов, с мощной горнодобывающей промышленностью и стратегически важными выходами как на Тихий океан, так и в глубь континента? В сущности, ему не давали покоя лавры Кортеса.

Тополев понял, что совершил серьезную ошибку, усомнившись в успехе отработанной до мелочей операции. Он просто переоценил андроповскую к нему симпатию и не заметил, как в порыве служебного рвения переступил опасную грань, отделяющую офицера политразведки от одного из лидеров сверхдержавы. И от того, как Андропов наглухо замолчал и уставился в потолок, Тополеву стало не по себе. «Не загреметь бы к оперативникам», — подумал он, вытирая платком лоб, покрывшийся мгновенной испариной. Надо было что-то немедленно предпринять, здесь же, не выходя из кабинета шефа КГБ, пока он не стал окончательно непредсказуемым. И Тополев с ходу бросился в омут импровизации, как он всегда делал, когда его загоняли в тупик. Он успел только подумать, что проигрыш этой импровизации будет означать окончательный и бесповоротный крах его блестящей карьеры.

— Юрий Владимирович, у меня есть одна идея.

— Ну? — буркнул Андропов, по-прежнему не глядя на него.

— Вероятность того, что Кошта сорвет наши планы, можно свести до минимума.

— Тем не менее ты ее допускаешь?

— Да, — твердо ответил Матвей, прекрасно знавший, что больше всего Андропов ценит в своих сотрудниках последовательность. — Но, мне кажется, я знаю, как подстраховаться. Если исходить из того, что у Кошты могут возникнуть капитулянтские мысли, необходимо сделать так, чтобы он постоянно чувствовал наше присутствие и понял, что мы следим за каждым его шагом. Это сразу избавит его от вредных эмоций.

— Что же ты предлагаешь? Отрядить на слежку за Коштой всю нашу колумбийскую агентуру и заодно провалить ее?

— А при чем здесь наши люди? Насколько мне известно, в одной только Боготе насчитывается не меньше тридцати частных детективных контор. Допустим, кто-то из наших тамошних осведомителей обратится в такую контору с просьбой понаблюдать пару недель за перемещениями уважаемого конгрессмена, которого клиент подозревает в любовной связи со своей женой. Ситуация для Латинской Америки самая заурядная. Но Кошта, после встречи с нами в аэропорту, воспримет такую слежку совершенно однозначно.

— А с чего ты взял, что он почувствует наблюдение?

— А наш человек обратится к халтурщикам, к любителям, которые только выдают себя за профессионалов. Я имею некоторое представление об их методах работы. Можете не сомневаться, Юрий Владимирович, Кошта заметит слежку с первых же часов.

— А если он возьмет за грудки этого топтуна-неумеху и спросит, по какому праву тот следит за ним?

— Во-первых, скорее всего не возьмет — побоится скандала. А во-вторых, если и возьмет, топтун ему ответит правду: заказчик-де подозревает уважаемого конгрессмена в любовной связи с его супругой. И чем глупее, чем нереальней будет выглядеть такая мотивировка, тем убедительнее покажется Коште наш контроль за его перемещениями и поступками. Разве не так, Юрий Владимирович?

Какое-то время Андропов молчал. Потом, по-прежнему глядя в потолок, бросил:

— Сегодня же свяжись с Боготой. Дай необходимые инструкции. И держи все это на контроле. Лично. В случае чего меня информировать немедленно. Можешь идти.

 

25

Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»

4 декабря 1977 года

Утром, словно по привычке, заиграл мой музыкальный телефон.

— Да… — хрипло выдохнула я, нащупав после пятого звонка прохладную трубку.

— Сеньора Мальцефф? — голос был мужской, высокий, непрокуренный.

— Сеньора Мальцефф умер, — я все еще продолжала спать. — Похороны после обеда.

Я положила трубку и уткнулась головой в теплую подушку, надеясь, что увижу продолжение прекрасного сна, прерванного на самом интересном месте: Витяня Мишин, в исподнем и с завязанными французским галстуком глазами, стоит у кирпичной стены, испещренной матерными выражениями, под барабанную дробь, дружное клацанье винтовочных затворов и голос Левитана: «Именем Аргентинской Советской Социалистической республики…»

Так часто бывало: мне удавалось уцепиться за обрывок прерванного сна и восстановить плавный ход сюжета. Вот и сейчас, в полудреме, я вновь увидела Мишина. Он был бледен, барабанный бой нарастал, голос Левитана чеканил: «Нашими доблестными войсками оставлен город Манчестер…» Витяня вдруг сорвал галстук с глаз и закричал: «Я не крал этих салфеток со стола! Ну почему вы мне не верите?!» А кто-то невидимый скомандовал: «Пли!» Но вместо ружейного залпа раздалось какое-то жалкое мурлыкание. Потом еще раз. И еще…

Звонил телефон.

— Да! — прохрипела я, понимая, что досмотреть этот прекрасный сон мне уже не дадут.

— Простите, сеньора Мальцефф, — сказал прежний голос. — Я посмотрел в испано-русский словарь и, простите еще раз, ничего не понял.

— Кто это?

— Сержант Хорхе Вальдес, центральный полицейский участок Буэнос-Айреса. Помните, вчера…

— Помню! Что вам надо?

— Комиссар Геретс…

— Здесь нет комиссара Геретса. Я не сплю с мужчинами, рост которых ниже метра шестидесяти! Вопросы есть?

— Нет. То есть да. Вы не так поняли меня, сеньора… — Хорхе, судя по всему, находился в состоянии максимального умственного напряжения. — Комиссар Геретс попросил передать, что хочет встретиться с вами. Если, конечно, сеньора не возражает.

— Сеньора возражает, протестует и негодует! — прорычала я. — Мне не о чем говорить с вашим комиссаром! И вообще, по какому праву вы будите меня ни свет ни заря?

— Простите, сеньора…

У меня вдруг мелькнула мысль. Короткая, авантюрная и какая-то обжигающая. Я даже поежилась.

— Алло, Хорхе!

— Да, я слушаю вас, сеньора.

— Где именно он собирался беседовать со мной?

— Где вам будет удобно, сеньора.

Я взглянула на часы: семь с минутами. Доклады на симпозиуме начинаются в десять, ну, в десять тридцать. Времени для встречи с комиссаром предостаточно. Но как ее устроить, если за каждым моим шагом следят? Надо было быть совсем уж дурой, чтобы после всего случившегося рассчитывать на свободу передвижения. Я вспомнила «жучок» на отвороте мишинского пиджака. А если и телефон мой прослушивается, тогда что? От этой мысли мне стало совсем плохо.

— Алло, сеньора! — голос Хорхе стал тревожным. — Что с вами? Вы меня слышите? Алло?

— Откуда вы знаете русский, Хорхе?

Я спрашивала просто так, выгадывая время. Осенившая меня идея представлялась все более перспективной. Но для ее реализации мне действительно надо было встретиться с Геретсом. Причем так, чтобы Витяня со всеми его шпионскими уловками об этом не узнал.

— О, сеньора, это довольно длинная история… Дело в том…

— А коротко вы ее изложить не можете?

— Моя мама родом из Белоруссии.

— Да что вы говорите! А папа?

— Папа из Польши. До войны он жил в Белостоке, а потом, в 1939-м, когда…

— Ясно, Хорхе, историю мне преподавали в университете. А на каком языке ваши родители разговаривали дома?

— На польском и… — Хорхе замялся.

— И?

— И на идиш.

— Так вы еврей, Хорхе? — мгновенно перешла я на идиш.

— Как, и вы тоже, сеньора? — почему-то на испанском отозвался полицейский. В голосе Хорхе сквозило такое изумление, словно я призналась, что прихожусь ему родной сестрой.

— Не волнуйся, Хорхе, ради Бога! Быстро скажи своей соотечественнице: ты говоришь на идиш?

— Абисалэ…

— Прелестно!.. — я стремительно прокручивала варианты. Будем исходить из худшего: мой телефон прослушивается. Я дала бы голову наотрез, что Витяня идиша не знает. То есть вообще-то рисковать головой не стоило, на это и покойный Гескин намекал, но овчинка все же заслуживала выделки. Даже если они поймут, что я о чем-то договорилась с Хорхе, им понадобится время, чтобы найти своего, кумекающего на идиш, тот должен прослушать кассету, потом перевести… Стало быть, лишних полчасика в моем распоряжении оставалось. А больше мне и не надо было…

— Вот что, Хорхе, — сказала я на идиш, стараясь произносить слова раздельно и четко. — Ты должен понять то, что я сейчас скажу. Если что-нибудь покажется непонятно, останови меня и я повторю другими словами. Тебе ясно, Хорхе?

— Да, сеньора.

— Тогда скажи своему хозяину, что…

— Простите, сеньора…

— Ты что-то не понял?

— Да, сеньора.

— Ты не понял, что значит «хозяин»?

— Да, сеньора.

— Скажи своему другу…

— Какому, сеньора?

— Хорхе, ты очень тупой мальчик.

— Да, я знаю, сеньора. Моя мама часто говорит то же самое.

— Твоя мама — умная женщина… — я на секунду задумалась. — Ты знаешь, кто хотел со мной побеседовать?

— Да, сеньора.

— Так вот, скажи этому человеку, что я согласна.

— A-а! Теперь понял.

— Слава Богу! Я буду готова через двадцать минут. Но я хочу, чтобы меня никто не увидел. Понимаешь?

— Не совсем, сеньора.

— О господи!..

— Вы кого-то боитесь, сеньора?

— Дошло наконец!

— И вы хотите… — Хорхе замялся, подыскивая нужные слова. — Вы хотите говорить с ним у себя в номере?

— Нет, это невозможно. Нельзя! Это опасно!

— Вы хотите исчезнуть, да?

— Да, но только на полчаса, не больше. Чтобы поговорить с твоим хозяином.

— Я все понял, сеньора.

— И что ты будешь делать сейчас?

— Оставайтесь у себя, сеньора. Через двадцать минут я постучу к вам в дверь…

— А если это будешь не ты?

— Это буду я, сеньора… — голос Хорхе вдруг потеплел. — Я буду говорить на… на нашем языке.

«О господи, — подумала я. — Почему евреи появляются в моей жизни только тогда, когда мне плохо?»

Двадцати минут едва хватило, чтобы умыться, нанести на физиономию несколько мазков косметики, одеться и побросать в портфель рукопись, блокнот и еще кое-какие мелочи. В какой-то момент я вдруг решила, что уже никогда не вернусь в этот номер. Но собирать чемоданы было глупо, да и времени не оставалось.

Ровно через двадцать минут в дверь тихонько постучали.

— Кто там?

— Это я…

Хорхе оказался памятливым мальчиком — он ответил на идиш.

Я открыла дверь. В белом смокинге официанта, небрежно придерживая одной рукой хромированную каталку, уставленную серебряными судками и блюдами, Хорхе смотрелся просто великолепно.

Я было открыла рот, но он выразительно поднес палец к губам. Потом оглянулся и, убедившись, что гостиничный коридор пуст, раздвинул белые полотняные шторки, полностью прикрывавшие нижний ярус каталки.

Я все поняла сразу и, не задавая лишних вопросов, юркнула куда было указано.

— Устраивайтесь поудобней, сеньора, — шепнул Хорхе по-русски. — Вам придется потерпеть минут десять.

Если бы не характер миссии, которую я сама возложила на Хорхе, это предложение можно было бы расценить как издевательство. Каталка абсолютно не годилась для перевозки живых людей. Было жестко, тесно и очень неуютно. Колени мои упирались в подбородок, голова стукалась о верхнюю часть каталки, а копчик ныл и чесался. Кроме того, очень хотелось чихать, кашлять и сморкаться. Но я была по-настоящему счастлива, поскольку впервые за эти десять сумасшедших дней действовала самостоятельно. И Хорхе, и его коротышка босс, и вся эта темноволосая испаноязычная полицейская шатия, бестолково галдевшая в номере Гескина, вызывали во мне целую гамму ощущений, в которой, к счастью, отсутствовало единственное — страх.

По легким толчкам и шуршанию обутых в литую резину колесиков я мало-помалу ориентировалась в обстановке, сообразив, что вначале мы въехали в лифт, потом прокатились по мраморному полу холла, затем попали в еще один лифт, уже не скоростной, а потом каталка стала подрагивать на каменных плитах…

— Приехали, сеньора, вылезайте!

Хорхе нагнулся, протянул мне руку и буквально выволок из хромированного гроба на колесиках, потому что все члены моего несчастного тела затекли и омертвели.

Судя по нагромождению бетона, внушительному числу автомобилей и запаху сырости, мы находились в подземном гараже «Плазы».

Хорхе стремительно скинул с себя белый смокинг, крахмальную сорочку и бабочку и остался в темных брюках с атласными лампасами. Швырнув на заднее сиденье потрепанного «шевроле» свой карнавальный костюм, он вытащил из машины цветастую ковбойку. Пока Хорхе переодевался, я подумала, что с телосложением у этого молодого человека дела обстоят значительно лучше, чем с идишем.

— Вам придется потерпеть еще немного, сеньора, — смущенно улыбнулся Хорхе и открыл багажник «шевроле». — Буквально десять минут, зато полная гарантия безопасности. Прошу вас, сеньора!..

Он вежливо подал мне руку, словно не укладывал меня в грязный багажник замызганного автомобиля, а помогал усесться в роскошный «кабриолет», — и захлопнул крышку. В рассуждении полезной площади багажник был явно предпочтительнее нижнего яруса ресторанной каталки. Однако тут нестерпимо воняло бензином, каким-то нестираным тряпьем и вообще сильно не хватало, скажем, швейцарского горного воздуха.

— Хорхе, а ты хоть раз возил в этом собачьем ящике живого человека? Или только трупы?

Я полагала, что Хорхе не услышит меня, и была очень удивлена, когда где-то за моей спиной, с водительского места раздался спокойный голос аргентинца:

— Возил, сеньора. Одного бандита. Правда, его потом повесили…

 

26

Буэнос-Айрес. Конспиративная вилла

4 декабря 1977 года

Ехали мы действительно недолго. И, во всяком случае, не за город: машину ни разу не подбросило на выбоинах. То ли гладкие дороги действительно являют собой одно из наглядных достоинств хваленого свободного мира, то ли Хорхе просто пожалел меня и специально проложил маршрут по цивилизованным трассам, стремясь облегчить, насколько от него зависело, мое путешествие в багажнике.

Несмотря на занюханный вид «шевроле», его мотор работал тихо, ровно и очень уверенно, как сердце тренированного атлета. Если бы не букет ужасных запахов, я бы даже могла сказать, что доехала с комфортом.

Когда Хорхе откинул крышку, я невольно зажмурилась — такими яркими были лучи восходящего солнца, нацеленные мне прямо в глаза. Хорхе без видимых усилий вытащил меня из багажника и поставил на ноги.

Я огляделась.

Мы находились во внутреннем дворике виллы, в окружении высоченных деревьев и кустов с экзотическими цветами. На небольшой площадке, покрытой черным, блестевшим под солнцем асфальтом, кроме нашего «шевроле», стоял фольксвагеновский «жучок» с открытым верхом. Площадка почти вплотную примыкала к трехэтажной вилле, которую, несомненно, проектировали представители всех рас и народностей. Башенки были готическими, колонны — дорическими, лепные украшения фасада — в стиле барокко, а узкие, стрельчатой формы окна выдавали мавританское происхождение зодчих. Короче, не здание, а ночной кошмар архитектора.

— Хорхе, если ты скажешь, что это вилла комиссара Геретса, я буду весьма удивлена.

— Ну что вы! — Хорхе выглядел озадаченным. — Комиссар Геретс — человек небогатый, как, впрочем, и все полицейские в Аргентине. Я не знаю, кому принадлежит эта вилла, у меня был только адрес, вот и все… Идемте, сеньора, нас ждут.

Из небольшой прихожей, где бросилась мне в глаза огромная литография с изображением распятого Христа, мы попали в гостиную, больше похожую на демонстрационный зал мебельного магазина. Чего там только не было! Диваны, пуфики, стулья, столы, канапе, какие-то дурацкие подставки для ног… В том, что среди этого нагромождения мебели я не сразу заметила малорослого Геретса, моей вины не было. Комиссар просто утопал в глубинах гигантского кресла, обитого веселеньким ситчиком. А вот другого — высокого широкоплечего мужчину средних лет — я увидела сразу. Он стоял за каминным выступом и, увидев нас с Хорхе, сделал шаг вперед.

— Добро пожаловать, сеньора Мальцева! — сказал он по-французски низким сочным голосом. — Надеюсь, ваше путешествие было не слишком утомительным?

— Ну что вы! — непринужденно воскликнула я, подыскивая наиболее удобное место для посадки. — Ничто так не бодрит, как поездка в багажнике машины с протекающим бензобаком, которую, видно, моют только по олимпийским годам.

— Увы! — незнакомец развел руками. — Виновницей этих неудобств являетесь вы одна. Присаживайтесь…

Его французский, насколько я могла судить, был очень неплох. Я остановила свой выбор на невысокой кушетке.

— Ну? — спросил незнакомец.

— Ну? — машинально повторила я.

— Вы хотели поговорить, не так ли?

— Да… — я потратила несколько секунд на конструирование следующей фразы: — Но, простите, не с вами, мсье…

Геретс что-то вякнул из недр своего кресла.

Я беспомощно оглянулась на Хорхе, все еще торчавшего у входа в гостиную, но мальчик застенчиво потупился.

— Только что комиссар Геретс оказал мне честь, представив меня вам, — перевел незнакомец.

— Что вы говорите? Как жаль, что я ничего не поняла.

— Ничего страшного, — спокойно улыбнулся он, и улыбка сразу преобразила его малоподвижное лицо. При свете этой улыбки я разглядела, что он голубоглаз и даже не лишен некоторого шарма.

Незнакомец бросил несколько слов Хорхе, после чего мой юный друг и толмач как-то неловко поклонился и исчез.

— Так вот, сеньора Мальцева, мою фамилию вы вряд ли запомните. Видите ли, испанцы любят пышные, цветистые фамилии, такова уж традиция, ничего не поделаешь. А вот имя у меня короткое и легкое — Рей.

— Конечно, — поддакнула я. — И к тому же типично испанское.

— Боюсь, что ономастическая дискуссия заняла бы у нас слишком много времени… — тут Рей выразительно переглянулся с Геретсом. Коротышка не без труда выкарабкался из кресла, выплюнул в тяжелую металлическую пепельницу очередной огрызок сигары и ушел, даже не попрощавшись. — А времени у вас очень мало, не так ли, сеньора Мальцева?

— Кто вы такой, господин Рей?

— Человек, — ответил Рей, усаживаясь в кресло напротив меня. — Просто человек, который может оказаться вам полезным. Насколько я понимаю, вы попали в переплет и теперь не знаете, как выбраться…

— Вы что, ясновидящий?

— Нет, я из разведки.

— Ну, это почти одно и то же, — заявила я тоном резидента с тридцатилетним стажем.

— Где? В КГБ?

— А вы разве не оттуда?

— Вы о чем-то хотели поговорить с Геретсом, верно?

— А почему вы думаете, что это желание распространяется и на вас?

— Потому что ваши проблемы, сеньора Мальцева, не подлежат юрисдикции аргентинской полиции.

— А чьей же юрисдикции они подлежат?

— Разведки и контрразведки.

— И вы считаете, что после этой правовой консультации я должна вам безоговорочно доверять?

— Безоговорочно не надо, — усмехнулся Рей, закуривая длинную черную сигару. — Лучше в пределах известных границ.

— Государственных, естественно?

— Этических, сеньора Мальцева. Меня интересуют только специфические проблемы, связанные с интересами национальной безопасности.

— У нас в России говорят «государственной безопасности».

— Это синонимы.

— Не всегда…

— Может быть, закончим увертюру? Она и так затянулась.

Я и сама это чувствовала — тяжелые напольные часы с лунообразным циферблатом показывали без десяти девять.

— Не знаю, с чего начать…

— Давайте я попробую вам помочь… — Рей встал. — О бароне Гескине рассказывать не надо. Нам достаточно хорошо известна эта фигура. А вот как вы познакомились с ним? Что вас связывало? Что вы знаете о его смерти?

Вопросы Рея были более чем конкретными. Надо было отвечать. Но мне почему-то не очень хотелось. Я не знала этого человека. Я понимала, что сказав «а», должна буду вывернуться наизнанку. Причем в весьма невыгодном для себя свете. Одна только мысль, что этот неведомо откуда взявшийся Рей узнает подробности моей вербовки, детали личных контактов с людьми КГБ, особенностей задания и тому подобное, показалась мне крайне отталкивающей. В этот момент я четко поняла, что в принципе мне совершенно все равно, где именно отбывать срок — в аргентинской пампе или в сибирской тайге. Если меня и интересовали некоторые аспекты безопасности, то вовсе не национальной и тем более не государственной, а — личной. Моей.

— Службу какой страны вы представляете, Рей?

— Не комментируется, — сухо ответил он.

— У вас есть звание?

— Не комментируется.

— У вас есть дети?

— Какое это имеет значение?

— Вот видите, — сказала я, — а меня беретесь допрашивать. Причем только на том основании, что я имела глупость обратиться за помощью к полиции. Подчеркиваю, к полиции, а не к разведке, причем еще неизвестно чьей. Я располагаю кое-какой информацией, которая, возможно, прольет свет на обстоятельства смерти сэра Джеральда Гескина, с которым я познакомилась три дня назад. Вот и все, господин Рей.

— Вот так вот, — ухмыльнулся он. — Просто решили оказать помощь полиции. Из чистого бескорыстия.

— Этого я не говорила, не надо передергивать. Это сказали вы. Так получилось, что смерть Гескина косвенно затрагивает вопрос моей причастности. Я, разумеется, не убивала его и смогу это доказать.

— Вы уверены?

Мне стало нехорошо.

— Да, потому что, мне кажется, я знаю того, кто сделал это… Если вас интересует такая информация, я могу передать ее вам. Естественно, не безвозмездно, а в обмен на гарантии моей безопасности. Я достаточно ясно выразила свою мысль?

— Да, — Рей затушил сигару и тут же достал из кожаного портсигара новую. — Мне кажется, я хорошо вас понял. Вы, сеньора Мальцева, хотите использовать меня в своих целях. Ваш план прост: вы утаиваете ту информацию, которая может выставить вас в неблагоприятном виде, предлагая в обмен необходимую нам, но безопасную для вас информацию. Так?

— В общих чертах.

— Не пойдет!

— Почему?

— Потому что подобная постановка вопроса уместна в разговоре с комиссаром полиции, но никак не с сотрудником разведки.

— Так верните сюда Геретса, я не гордая!

— Увы, тоже не пойдет! — Рей пустил к лепному потолку сизое кольцо дыма. — Со вчерашнего дня полиция не занимается этим делом. Скажу больше: утренний звонок Хорхе был санкционирован нами. План вашей эвакуации из «Плазы» — это мой план. А вилла, в которой мы с вами так тепло беседуем, — это наша конспиративная вилла. Вы понимаете меня? Весь вчерашний день вы находились под наблюдением…

— Ну и что? Вы изучали в ванной особенности моей конституции?

Рей вынул из внутреннего кармана пиджака несколько фотографий и небрежно бросил их мне на колени. Фотографий было пять, а сюжет один: мы с Витяней в баре «Плазы». Снимки были профессиональные, отлично сфокусированные и сделанные из одной точки. Мне вдруг пришла в голову идиотская мысль, что со стороны мы с Витяней очень неплохо смотримся.

— А это звуковое сопровождение, — Рей поставил на стол небольшой черный диктофон и нажал серебристую клавишу. — Чтобы обзор фотографий не казался вам чрезмерно сухим.

На легком фоне шипения и отдаленных голосов я услышала слова Витяни — так близко, словно это он, а не Рей, сидел в кресле напротив и безостановочно курил черные сигары:

— … но это уже не наши проблемы.

— Как хорошо ты пахнешь, сволочь… Слишком хорошо для такого мерзавца. Как называются твои духи?

— «Красная Москва»…

Рей выключил запись.

— Если вы вспомните свой вчерашний разговор с этим господином, сеньора Мальцева, то поймете, как много нам известно. Поэтому давайте не терять времени. Ради вас же самой.

Я была разбита.

Наголову.

А Рей стремительно, не фиксируя внимания на моем конфузе, уже переходил в атаку:

— Как зовут мужчину, изображенного на снимке? — голос Рея стал сухим и деловитым. Он нажал кнопку записи на диктофоне и подвинул его ближе ко мне.

— Мишин. Виктор Мишин.

— Он русский?

— Да.

— Он сотрудник КГБ?

— Да.

— Его звание?

— Я не знаю.

— В разговоре вы называли его Мельцером. Куртом Мельцером.

— Он просил называть его так.

— Вы видели его документы?

— Нет.

— Этот Мишин-Мельцер владеет испанским?

— Нет… Не знаю. По-моему, нет.

— Во время разговора в баре вы сказали Мишину-Мельцеру, что он убил Гескина. Почему вы так решили?

— Это трудно объяснить в нескольких словах.

— Объясните в нескольких десятках слов.

— Духи. Запах духов. От Мишина пахло так же, как в прихожей гостиничного номера Гескина…

— Вы являетесь штатным сотрудником КГБ?

— Нет.

— Вы выполняете задание КГБ?

— Да.

— В чем оно заключается?

— Я должна передать профессору Телевано самиздатовскую рукопись одного из советских авторов-диссидентов.

— Цель?

— Она мне не известна.

— Когда?

— Сегодня. В перерыве между заседаниями.

— Что потом?

— Не знаю. Больше мне ничего не говорили.

— Как давно вы сотрудничаете с КГБ?

— Меньше двух недель.

— Это добровольное сотрудничество?

— Нет.

— Вас принудили к нему?

— Да.

— Вас шантажировали?

— Да.

— Ваше знакомство с бароном носило случайный характер?

— Нет.

— Оно являлось частью какого-то плана?

— Да.

— Какого именно?

— Я не знаю. Правда, не знаю…

— У вас были с ним сексуальные отношения?

— Нет.

— Он знал о ваших связях с КГБ?

— Думаю, нет. Во всяком случае, вначале.

— Он рассказывал вам о своей роли в КГБ?

— Нет.

— Что вам сказали в Москве о Гескине?

— Что он богатый человек со странностями, любитель литературы и владелец колоссальной библиотеки. И что мне нужно с ним как бы случайно познакомиться.

— Кто осуществлял вашу вербовку?

— Андропов.

— Председатель КГБ СССР?

— Да.

— Погодите, я поменяю бобину…

Рей нашарил в кармане новую катушку. Она была на удивление маленькой. Нашествие идиотских мыслей продолжало меня преследовать. Когда Рей заправлял диктофон, я вдруг подумала, что мне бы очень пригодилась такая электронная штучка для будущих интервью. «Дура! — одернула я себя. — Какие интервью?! Ты же в полушаге от тюрьмы!..»

— Продолжим, — вернул меня на землю голос Рея. — У нас еще есть минут десять. Итак…

Он вновь нажал на клавишу диктофона.

— В конце разговора Мишин-Мельцер передал вам листок, на котором что-то написал. Где этот листок?

— Он у меня.

— Что там написано?

— Его номер телефона.

— Он сам предложил вам его?

— Нет, это я попросила.

— Зачем?

— Чтобы связаться с ним в случае чего.

— Он не оставил вам своего адреса?

— Господи, я же не сошел с ума окончательно! — раздался откуда-то из-за камина родной до оскомины голос Витяни…

 

27

Буэнос-Айрес. Конспиративная вилла

4 декабря 1977 года

Мишин, как всегда, элегантно одетый и благоухающий «Дракаром», сделал два шага в нашу сторону. В руке у него был пистолет…

— Убедительно прошу вас, мистер Бердсли, аккуратно и медленно поднять руки, — не повышая голоса, как-то вкрадчиво произнес он. — И учтите, ваш затылок находится точно в перекрестье оптического прицела моего друга. Он в саду, он железный человек, воспитанный инструкторами без сердца, он никогда не промахивается, и вообще его папа был ворошиловским стрелком. Мы с ним, правда, люди серые, но вы-то хорошо знаете, что нельзя недооценивать гены…

Рей застыл, как изваяние. Мишин обошел его сбоку, неуловимым движением запустил руку под пиджак моего собеседника и выудил оттуда большой черный пистолет с никелированной рукояткой.

— Замечательно! — воскликнул он тоном парикмахера, удачно исполнившего модную прическу. — А теперь, мистер Бердсли, прошу меня извинить, но вам придется нас покинуть. И не поминайте лихом: работа такая…

Я почувствовала, как Рей напрягся перед рывком. У него даже пальцы окаменели.

Но Витяня не стал ждать, пока пружина развернется. Раздался выстрел и сразу за ним — второй.

Я закричала. Мишин подскочил ко мне и влепил такую пощечину, что я упала, больно ударившись обо что-то. Последнее, что я запомнила, — неестественная поза рухнувшего на пол Рея и Витяня, извлекающий из диктофона удивительно маленькую кассету…

…Мне снилось, что я родила ребенка. Красного, как стручок перца, и до ужаса крикливого. Не ребенок, а кошмар. Родила я его в редакции, непосредственно в своем отделе, и весь коллектив сбежался на крики моего первенца. Редактор склонился над письменным столом, на котором лежал, суча морщинистыми ножками, новорожденный, зачем-то потрогал кончиком пальца его щечку, потом повернулся ко всем и сказал:

— Вы же понимаете, что замалчивать этот факт я не могу. Придется доложить на бюро ЦК…

— Но ведь вопрос не подготовлен как следует! — возразил кто-то из сотрудников за моей спиной.

— У нас есть еще минут двадцать.

— Ну, допустим. А что делать с ним? — спросила вахтерша тетя Нюся, показывая на младенца.

— В мешок его, куда еще…

Я завопила, и тут же все мое лицо, включая уши, оказалось внутри гигантской, тяжелой, пахнущей хорошим мылом ладони.

Открыв глаза, я увидела сквозь щели между огромными пальцами стоявшего поодаль Витяню.

— Отпусти ее, — приказал он. — Наше тайное оружие, кажется, очнулось.

Хозяин клешни поднялся и отступил на шаг, и я смогла разглядеть довольно выразительное лицо с сильно развитыми надбровными дугами, огромным орлиным носом и маленькими серыми глазками, замаскированными, как доты, под навесом густых кустистых бровей.

— Физкультпривет, Мальцева! — Витяня ухмыльнулся и посмотрел на часы. — Ты обрастаешь криминальным опытом, как твой американский друг — трупными пятнами. Ну что, подруга, довольна? А я ведь предупреждал: без фокусов! Теперь-то хоть до тебя дошло, кому ты все выдала? Смотри, другого шанса не будет. Это Рей Бердсли, шеф аргентинской резидентуры ЦРУ. Наш враг, понимаешь ты, примадонна? И ему ты заложила меня, своего школьного друга и соотечественника. Почему? Да потому, что ты — не русская, Мальцева. Таких, как ты, сжигали в Освенциме, как мусор. Вот за это самое! Да и я бы сейчас, не сходя с места, облил тебя бензином и поджег вместе с этим сраным домом, как пионерский костер на праздник. Но без санкции не могу, ты мне еще нужна. Так что — бегом марш к умывальнику, навести гвардейский порядочек на морде, оправиться, и через три минуты — на построение. Выполняй!

— Ну! — бровастый рывком вздернул меня на ноги.

Я послушно проследовала в ванную и пустила воду.

— Она закрылась изнутри, — пробасил за дверью бровеносный неандерталец.

— Там даже окна нет, — успокоительно отозвался приглушенный голос Витяни. — Ничего, пусть причапурится, а то на пугало стала похожа… Оттащи его пока что наверх. В спальне есть платяной шкаф. Затолкаешь туда — и назад.

— Понял.

— Да, и оглядись там вокруг.

— Лады…

Я села на краешек ванны, скинула туфли, согнулась в три погибели, подложила под себя ладони и тихонько завыла. Никому, даже самым лютым врагам, я не пожелала бы присутствовать на собственных поминках. Я все отчетливей понимала, что женщина по имени Валентина Мальцева — свободная, неглупая, не лишенная некоторой приятности, относительно образованная и, в целом, неплохая журналистка, к которой я так привыкла и которой порой (правда, очень редко) даже гордилась, — уже десять дней как умерла, исчезла, растворилась в непрерывной цепи химических реакций подлости, измены и насилия. Моя духовная связь с собой оборвалась. Я превратилась в слизистый дергающийся комок рефлексов. Какой там интеллект, какие нравственные идеалы? В тот момент я жила только примитивным инстинктом: защититься, забиться в какую-нибудь глухую нору, выжить, не дать себя загрызть этим матерым, не знающим жалости зверям…

Я огляделась и поняла, что нахожусь в не совсем обычной ванной. В чем была ее необычность? Заведите в гигиеническое помещение любую, даже самую рассеянную женщину, и она сразу скажет, кто живет, а главное — кто никогда не жил в этом доме.

Так вот, эту роскошную комнату с большим, в полстены, зеркалом, с ванной цвета малахита, с аккуратными белыми шкафчиками, с желтым, очень чистым унитазом, раковиной и биде, отличало то, что до меня ее не посещала ни одна дама. Здесь пахло только и исключительно мужчинами, здесь не было ни одного, даже самого малоприметного бабского причиндала. Значит…

— Валентина, закругляйся!.. — услышала я из-за двери голос Витяни.

— Займите пока круговую оборону, — я старалась придать голосу беззаботную интонацию. — Имеет право девушка умыться с утра?

— У нас нет времени, дура набитая! — Мишин повысил голос. — В любой момент сюда может нагрянуть его команда, не понимаешь? Учти, что лежать все будут рядом — и убийцы, и праведники. Пора линять!

— Витя, еще три минутки!

— Шестьдесят секунд. Потом выломаю дверь…

…Позднее я не могла вспомнить, что именно руководило моими поступками — то ли страх, то ли озарение… Я стремительно прошлась щеткой по волосам, ополоснула лицо и ринулась шарить по шкафчикам, полкам, выступам этой внушительной, чужой, напоминавшей комфортабельную тюремную камеру ванной… В моей голове, как лианы в непроходимых джунглях, висели и раскачивались оборванные провода идей, ассоциаций, полузабытых детективов… Резидентура ЦРУ… Конспиративная вилла… Ванная, в которой никогда не бывало женщин…

Что я искала? Не знаю. Жизнью клянусь, не знаю. Просто, как электрик-дилетант с булавкой вместо отвертки, как человек, впервые увидевший переплетение разноцветных проводков, линий, реле, изоляторов, я рванулась наудачу и в жесточайшем цейтноте начала соединять оборванные концы, в надежде получить разряд, ток, проблеск.

Шкафчики были почти пусты: тюбик зубной пасты… какая-то склянка, видимо, с лекарством… едва промытый с чисто мужской неряшливостью помазок для бритья… бритвенный станок с полузаржавленным лезвием… какой-то дезодорант… несколько рулонов туалетной бумаги… цветные журналы с голыми девками…

— Валентина! — окрик Мишина не оставлял времени для дальнейших поисков.

— Уже иду…

Я вздохнула, закрутила кран, присела на корточки, чтобы поправить задник туфли и… Замкнуло наконец! Под ванной что-то чернело. Протянув руку, я нащупала какой-то угловатый предмет и рванула его к себе. Послышался легкий скрип отрываемой от фаянса клейкой ленты, и в руках у меня оказался небольшой плоский пистолет. Несмотря на жуткое нервное напряжение, на нехватку времени и на то, что за дверью в нетерпеливом ожидании переминались с ноги на ногу двое профессиональных убийц, я еще успела подумать, что пистолет этот представлял собой образец технической эстетики. Он был изящным, красивым, каким-то завершенным и лег мне в руку так, словно конструктор делал его на заказ, специально для меня.

Как и все девушки, учившиеся в МГУ, я была знакома с принципом устройства стрелкового оружия. Я даже стреляла пару раз в университетском тире в режиме одиночных выстрелов, хотя и визжала при каждой отдаче приклада. Правда, на военной кафедре мы «проходили» автомат Калашникова, но, как выяснилось, казавшиеся тогда дебильными наставления нашего военрука Ивана Алексеевича Звягина, подполковника в отставке и запойного алкаша, утверждавшего, что готовиться к ядерной войне необходимо даже в постели с собственной женой, — базировались на фундаментальной военной педагогике: спустя десять лет я все помнила.

Прости меня, Иван Алексеевич, свидимся когда-нибудь — расцелую, если, конечно, ты еще не загнулся от «Агдама».

Я поднесла пистолет совсем близко к глазам. Вот это — предохранитель, это — затвор, это — обойма. Как ее отщелкнуть? Не знаю… Черт с ней, главное не в этом. Главное, есть ли внутри этой вороненой штучки патроны? Я с трудом оттянула затвор и ужаснулась, увидев, как мелькнула и утекла в ствол желтая, желтее спелого абрикоса, пуля.

Сомнений не оставалось: это было боевое оружие, готовое к стрельбе.

На душе у меня вдруг стало легко-легко. Я уже не помнила, когда в последний раз испытывала такое воздушное, невесомое чувство беззаботности.

— Ну, ты идешь, или я тебя сейчас оттуда за волосы выволоку? — прогремел за дверью голос Витяни.

— Иду, мальчики, иду, — я переложила пистолет в правую руку, а левой тихонько отодвинула защелку двери. — Вот только лифчик застегну — и выхожу!..

 

28

Буэнос-Айрес. Конспиративная вилла

4 декабря 1977 года

Я глубоко вздохнула, обхватила для верности рукоятку пистолета обеими руками и толкнула ногой дверь ванной.

Передо мной неподвижно и элегантно, как рекламный манекен фирмы «Коко Шанель», стоял Витяня. Я уже говорила, что холл конспиративной виллы ЦРУ был затемнен, и после яркого люминесцентного света в ванной я даже не могла как следует разглядеть его лица — только силуэт, широкоплечий, высокий и неподвижный.

Пауза длилась секунд десять, после чего до меня дошло, что мой однокашник и профессиональный «мочила» КГБ попросту обалдел.

Я всегда плохо видела себя со стороны. Знаете, есть такие женщины, которые даже после двенадцатичасового сна четко соображают, на каком глазу тушь у них размазалась больше. Так вот, я не из таких. Чтобы сказать, как я выгляжу в данный момент, мне необходимо зеркало. И этим зеркалом, когда я чуть попривыкла к сумраку в холле, стал для меня Витяня. Я держала палец на спусковом крючке, даже не задумываясь о том, что же буду делать, если он дернется, влепит мне еще одну оплеуху или попросту рассмеется. И вот только по его лицу я поняла, что пистолет, нацеленный ему в глаз, это не сувенирная зажигалка, а я сама — явно не классическая любовница из ванной, чисто вымытая, надушенная и неглиже, которая мучается лишь одним вопросом: сразу броситься на шею партнеру или чуть-чуть поломаться.

— Позови бровастого, — тихо и потому некстати вежливо попросила я.

— Что? — переспросил Витяня.

— Если я начну говорить громче, то напрягусь и могу случайно выпалить. Ты понял, Мишин? Позови своего ворошиловского стрелка. И больше не переспрашивай…

— Андрей! — интонация Мишина была совершенно бесцветной.

— Да? — откуда-то сбоку мгновенно возник бровастый. Уткнувшись в профиль Мишина, он повернулся ко мне и застыл.

— Слушайте, мальчики, — начала я и неожиданно почувствовала, как это тяжело — держать на прицеле двух здоровенных откормленных мужиков и одновременно говорить что-то связное. — Задание первое: вы вытаскиваете свои пистолеты и очень медленно, как черепашки в «Детском мире», опускаете их на пол перед собой…

— Валентина! — голос Мишина обрел наконец прежнюю уверенность. — Ты действительно дура!

— Мельцер, ты повторяешься. Задание второе: вы…

— Да послушай ты, психованная! — взорвался Мишин. — На что ты рассчитываешь? Ну, хорошо, заберешь наши пушки, запрешь нас в какой-нибудь дурацкий шкаф — на большее твоего куриного воображения не хватит. Дальше-то что? Ты — если не соучастница, то свидетель убийства двух человек — английского барона и кадрового американского офицера. Через пару минут здесь будут люди из Лэнгли, ты это понимаешь, дебилка?! За соучастие в убийстве подданного Великобритании тебя повесят, за причастность к смерти кадрового разведчика — посадят на электрический стул. Но даже если тебе удастся прорваться домой, — хотя без нас ты и километра не пройдешь, — там тебя за твое предательство колесуют. Я уже не говорю о твоей матери — она обречена.

— Я не имею никакого отношения к вашей грязи…

— Ой ли?! — Мишин картинно схватился обеими руками за сердце. — Ну, конечно, это не тебя вербовали, не тебе давали инструкции и доллары, не тебя возили на дачу, куда не каждый член Политбюро дорогу знает, не тебя подкладывали под нашего агента… — Витяня судорожно перевел дух и бросил взгляд на часы. — Это не ты выполняла наши задания, не ты летела на край света по поручению самой мощной в мире спецслужбы, это не с тобой связана крупномасштабная операция КГБ!.. Все записи твоих бесед с Гескином уже в Москве. Тебя снимали входящей в номер Гескина и разлегшейся с ним на диване. Протокол твоего допроса, который вела криминальная полиция Буэнос-Айреса, и репортаж о твоем пребывании на конспиративной вилле ЦРУ, возле трупа американского разведчика, уже завтра будут опубликованы во всех местных газетах. А эти газеты — чтоб ты знала! — и в Москву попадают. Ты — человек КГБ, неужели, Мальцева, это еще не ясно кому-то? Да хоть ты благословение от своего Любавичского ребе получи, хоть всю жизнь в бадузане пролежи — не отмоешься! Так что брось дурить, кончай эти дурости: нам надо линять отсюда, пока тут не устроили детский крик на лужайке. У тебя есть дом, есть интересная работа, есть любящая мать, и все это, хочу напомнить, в Москве, на родине. А без нас ты туда не попадешь, голуба, никак не попадешь. Потому что ты — набитая дура и дилетантка, решившая вдруг сыграть самостоятельную партию… Так не бывает, Валя, поверь профессионалу, — уже мягче добавил Мишин. — Как ни крути, ты везде проигрываешь.

Плакать я начала с того момента, когда Мишин заговорил о маме. Потом слезы полились в два ручья, а в конце этого монолога, логичного и страшного, как анализ крови больного лейкемией, я уже ревела во весь голос. Бессилие, ужасный зуд неотомщенной обиды, жалость к себе, ощущение абсолютной безвыходности — все это трансформировалось где-то под грудью в чудовищных размеров поршень с зазубренными краями, который выдавливал из моего измученного тела пугающие потоки слез.

За окнами взвизгнули тормоза.

— Вот сука! — бровастый ошпарил меня ненавидящим взглядом. — Сейчас из-за нее все поляжем!..

— Выбирай, — Витяня кинул короткий взгляд на окно и протянул мне руку. — Или ты с нами, или…

Я молча вложила в его ладонь пистолет — горячий, как мои слезы.

— Наверх! — прошипел Мишин.

Лестница, по которой бровастый, я и Витяня в качестве замыкающего боевой колонны КГБ гуськом взбирались на третий этаж, была выстлана выцветшей ковровой дорожкой и — странная вещь — почти не скрипела. То ли при строительстве подобных гнезд для шпионов учитывается все до мелочей, то ли мои милые соотечественники владели секретом бесшумного перемещения по вражеской территории, но мы взбирались наверх споро и тихо — как на скоростном бесшумном лифте. В какой-то момент, правда, я споткнулась и ударилась лбом о железную, словно совок лопаты, задницу бровастого, но тот даже не обернулся. «Господи, — подумала я, потирая ушибленный лоб, — надо же было дать такому монстру имя Андрей. Все равно что назвать очковую змею Настей…»

Мы добрались наконец до какого-то чулана на самом верху, бровастый откинул небольшой бревенчатый люк, и меня ослепил яркий сноп света. Андрей-Настя подтянулся, с изяществом художественной гимнастки перекинул свое огромное туловище на крышу, а затем протянул руку мне. Едва я коснулась этой широченной длани, еще несколько минут назад весьма нелюбезно закрывавшей одновременно мой рот, глаза, нос, уши и часть макушки, как взлетела наверх и мягко — опять-таки не издав ни звука — опустилась на черепичную кровлю.

Бровастый перевернулся на спину, вытащил из-за пояса внушительных размеров пистолет с навинченным глушителем и едва слышно клацнул затвором.

— Сколько? — спросил Витяня, улегшийся справа от меня и в точности повторивший операцию, проделанную бровастым.

— В доме двое, на колесах пара, один, думаю, за виллой… — Андрей говорил совершенно спокойно, будто сообщал Витяне номер лотерейного билета-пустышки.

— И?

— А что еще?

— Думаешь?

— Попробуем.

Еще две недели назад, став свидетельницей столь содержательного диалога двух взрослых людей, я бы наверняка решила, что нахожусь на крыше сумасшедшего дома, где прячется от санитаров пара буйных больных. Но сейчас я все воспринимала всерьез: нрав Витяни и его железного подельника уже не представлялся мне романтической версией извечно загадочной и бесшабашной русской души. В Аргентине я хорошо узнала, на что эта душа способна, и если жалела в те минуты кого-то, кроме себя, так только незадачливых подчиненных Рея Бердсли, имевших прекрасные шансы сыграть вслед за своим шефом в черный полиэтиленовый пакет.

Я очень осторожно приподняла голову и выглянула вниз. «Шевроле» на асфальтированном квадрате дворика уже не было — его заменили две замызганные колымаги неопределенного цвета. За рулем первой сидел молодой парень в широкополой ковбойской шляпе и как ненормальный вертел головой по сторонам. Второй, чуть постарше и погрузнее, стоял, опершись о капот другой машины, и высматривал что-то в кустах, окаймляющих виллу. Потом он неожиданно вскинул крупную голову и… Я тут же вернулась в исходное положение, то есть уткнула физиономию в ребристую черепицу, не без оснований опасаясь, что от столь частого соприкосновения с кровлей мой фас должен здорово напоминать цвет лица подвыпившего индейца из племени сиу.

— Ты бы поменьше дергалась, чувырла! — прошипел бровастый. — Прострелят твою дурью башку — охнуть не успеешь.

— Он что, всегда такой обаяшка? — шепотом поинтересовалась я у Витяни. — Или только когда из вольера выбегает?

— Цыц! Нашли время собачиться!.. — Мишин боком подполз к краю черепичной крыши и заглянул вниз. Вероятно, картина не доставила ему особого удовольствия. Он бормотнул себе под нос что-то неразборчивое, но очевидное и повернулся ко мне:

— Валентина, подруга нежная, красота несказанная. Если тебя возьмут — молчи. Ради себя и матери своей — молчи. Ты ничего не знаешь, приехала в командировку — и все. Баста! Одно слово о «конторе» — и тебя с твоей мамочкой положат на кладбище под двумя шестиугольными звездами. И имей в виду: что бы ни случилось, кого бы ни начали мочить, лежи на этом месте не шевелясь, как мертвая. Поняла?

Я кивнула. Хотя и очень хотела сказать Витяне, что я бы не шевельнулась в любом случае, даже если бы мне пообещали снизу Пулитцеровскую премию и заодно посадочный талон на советскую атомную подводную лодку, следующую по маршруту Буэнос-Айрес — Химкинское водохранилище.

— Андрей, прикрой меня!

Бровастый кивнул и, несколько раз бесшумно перекатившись, оказался в новой позиции. Теперь, как я поняла, он держал в поле зрения одновременно и двух мужиков внизу, и выход на кровлю.

Тем временем Витяня ужом соскользнул с кромки крыши, и уже через секунду я видела только его побелевшие от напряжения пальцы, вцепившиеся в кровельный конек. А еще через мгновение и они исчезли.

В тот же миг из люка, ведущего на крышу виллы, показалась чья-то голова и рука с короткоствольным автоматом…

 

29

Буэнос-Айрес. Конспиративная вилла

4 декабря 1977 года

…Я еще не видела лица незнакомца, но уже не сомневалась, что первым человеком, который окажется в поле зрения этого совсем не сказочного Карлсона, будет женщина с вымазанным черепичной пылью лицом и безумными глазами кошки, загнанной на высокое дерево стаей озверевших псов.

То есть я.

Видимо, находившийся по другую сторону люка бровастый Андрей просчитал такой ход событий намного раньше. Во всяком случае, он вдруг коротко подмигнул мне и, как на утренней гимнастике, поднял обе руки, в одной из которых был здоровенный пистолет с глушителем. Пока я тупо соображала, чего хочет от меня это незаконнорожденное дитятко Феликса Эдмундовича, незнакомец, оказавшийся широкоплечим светловолосым парнем, половину лица которого прикрывали темные солнцезащитные очки, высунулся из люка по пояс, увидел меня и молниеносно вскинул автомат…

— Стой! — почему-то по-русски крикнула я. — Не надо! Я…

— Подними руки, дура! — прошипел у него за спиной Андрей. — Он же тебя сейчас замочит!..

Тут до меня наконец дошло, на что намекал бровастый мгновение назад, но было уже поздно: незнакомец, сообразив, где таится реальная опасность, резко обернулся на голос и… И сразу после этого я стала свидетельницей картины, которая преследует меня даже сейчас, спустя много лет: затылок незнакомца вдруг словно взорвался изнутри, и уже через долю секунды его голова представляла собой огромную черно-красную опаленную дыру, обнаженную и пульсирующую… На фоне белокурых волос, доходивших почти до плеч парня, это жуткое зрелище напоминало извержение вулкана крови, лимфы и сгустков мозга в самом центре желтой пустыни.

Последним ощущением, которое я запомнила, было постыдное желание блевать. Затем я почувствовала, что сползаю куда-то вниз, в темноту…

Очнулась я от знакомого уже запаха хорошего мыла. Запах был настолько сильным, что я тут же все вспомнила. Начинающаяся где-то в районе локтя ладонь бровастого теперь уже не сжимала мое лицо вместе с ушами и подбородком. Я, видимо, непостижимым образом выросла в глазах орлоносого Андрея, поскольку на сей раз его циклопья лапа лежала под моим затылком и легонечко — так ему, видимо, казалось — встряхивала мою голову. Наверняка этот монстр побоялся приводить меня в чувство традиционным похлопыванием по щекам — он бы сломал мне шейные позвонки.

Я открыла глаза и увидела грязно-серую обивку автомобиля и затылок Витяни, над которым в Европе явно поработал какой-нибудь Рембрандт цирюльного дела. Витяня перехватил в обзорном зеркальце мой затуманенный взгляд и удовлетворенно хмыкнул:

— Очнулась, подруга?

— К сожалению.

— К счастью, Мальцева!

— К сожалению, дебил! Неужели ты еще не понял, что мне лучше было сдохнуть, чем снова видеть ваши тупые морды…

Рука бровастого чуть напряглась, но я старалась не обращать внимания на этот тревожный знак.

— Ну, ты даешь, Валюха! Я бы назвал тебя неблагодарной свиньей, но не хочу оскорблять наше беззащитное национальное животное, — голос Мишина показался мне до тошноты ироничным. — Везучая ты баба, Валентина! Это ж надо, без единой царапины из такой переделки выбрались. Ее, понимаешь, будто президентшу какую, телами прикрывали, как коровью тушу, на себе волокли, в машину с комфортом уложили, везут, боясь растрясти, хотя по всем законам нашего неэстетичного жанра лежать бы тебе сейчас не на кожаном сиденье благородного «бьюика», а под клеенкой на мраморном столе в морге. И не Андрей бы тебя в чувство приводил своими нежными ручками, а посол нашей великой державы твое благоухающее порохом тело опознавал бы в присутствии понятых и экспертов…

— Орден «Дружбы народов» ему прямо здесь вручить, — я покосилась на бровастого, — или перебьется, пока мы до Георгиевского зала доедем?

— Вить, эта блядина мне надоела, — подал наконец голос Андрей.

— Ну что ты, Андрюша! — Мишин плавно вписался в поворот и въехал на трассу, затененную синими кипарисами. — Ты же почти не знаешь мою любимую школьную подругу. У вас с ней так, шапочное знакомство, лежание на черепичной крыше под вражеским обстрелом. И уже надоела? И уже блядина? Не-е-т, дружище, я просто перестаю тебя узнавать. Где твоя чекистская выдержка? Если бы ты знал, что испытываю я к этой очаровательной женщине с ангельским личиком и совершенно потрясающим хамством председателя колхоза-миллионера на отдыхе в Пицунде, то понял бы, насколько ты не прав…

Я вдруг подумала, что здорово устала за три дня в Аргентине. Еще неделю назад я бы выдала этим дебилам парочку соответствующих моменту слов и уж в любом случае разъяснила бы мутанту советской секретной службы метафорический потенциал того нецензурного существительного, которое он так нелюбезно (и, кстати, совершенно безосновательно) бросил в мой адрес. Но сейчас я испытывала только одно желание — молчать и ни о чем не думать. В глазах моих все еще багровела и пульсировала развороченная голова того белокурого парня, а в горле застрял вязкий ком подступающей тошноты…

Я взглянула в синеватое окно «бьюика» и, естественно, не смогла определить, куда же направляется наша дружная компания, похожая сейчас на усталых после хождения по столичным магазинам туристов с Вологодчины. Я только сообразила, что — поскольку с момента побоища на вилле прошло не менее трех часов — мы явно отдалялись от Буэнос-Айреса. Следовательно, рассудила я, кульминационное свидание с господином Телевано, из-за которого я, собственно, и оказалась на другом конце света, отменяется. Что ж, хоть одна хорошая новость в этом кошмаре…

«Стоп, идиотка! — вдруг обожгла меня страшная догадка. — Если отпадает необходимость моей встречи с Телевано, то, значит, миссия секретного оружия КГБ, осуществляющего операцию под кодовым названием „Дебилка с самиздатом“, завершена. А если так, то куда везут меня эти уроды? Не в международный же аэропорт, чтобы посадить на парижский рейс. Их, небось, все спецслужбы Латинской Америки разыскивают…»

— Так сколько народу вы там уложили? — спросила я как можно более безразличным тоном.

— Где «там»? — Витяня взглянул на часы и закурил.

— На вилле.

— А тебе-то зачем?

— Я же журналистка, Витяня, ты что, забыл? В газету передам. Под рубрикой «Будни соцсоревнования».

— Все остришь, Мальцева? — он скосил глаза в обзорное зеркальце. — Все думаешь, что ты на университетском капустнике перед молодняком блистаешь? Что на постельке своей девичьей, многотерпеливой, с хахалем комсомольским пикируешься?..

— Ой, не любишь ты меня, Мишин. Прямо классовая ненависть какая-то…

— Это ты точно заметила, подруга. Не люблю.

Только вот беда какая — объясниться в нелюбви никак возможность не представится. А вот как представится, тогда уж, будь спокойна, все выскажу. Верь мне, птичка…

— Угрожаешь, Мишин?

— Информирую.

— Может, и по другим вопросам просветишь?

— По каким еще?

— Ну, к примеру, на кой хрен я вам сдалась? Чего вы меня с собой таскаете, как театральный бинокль на шнурочке?

— Хотим с твоей помощью кое-что рассмотреть.

— Если собственную глупость, то это совершенно излишне — она видна невооруженным глазом.

— Ты у меня поостришь еще, Мальцева, — почему-то очень тихо, чуть ли не под нос себе, прошипел Витяня.

Я вдруг отчетливо поняла, что он находится на пределе. Его крупные красивые руки, лежавшие на руле, заметно дрожали, белки глаз покрылись мелкими красными прожилками, он курил одну сигарету за другой, причем делал по две-три затяжки и тут же выбрасывал их в окно.

— Скажи хоть, куда мы едем?

— В гости, милая, в гости, — воспроизводя раскатистый вологодский говор, почти пропел мой школьный товарищ.

— Нас разыскивают?

— Ну что ты! — усмехнулся Мишин, щелчком выбрасывая в окно очередную сигарету. — Половину резидентуры ЦРУ в распыл отправили, за что же нас, сиротинушек, разыскивать? Самое время нас пустить на волю, в пампасы, и даже не поинтересоваться, что же мы чувствовали, подстреливая этих воробышков из ЦРУ…

Бровастый хохотнул.

— Мишин, ты можешь разговаривать, как нормальный человек?

— А ты, Мальцева?

— Я первая спросила.

— Могу, но только с нормальными людьми.

— А я, по-твоему, ненормальная?

— Может, там, в Москве, среди таких же чистоплюек, твое общество еще можно как-то снести. Но здесь, в деле, о котором ты не имеешь даже малейшего представления, — ты, Мальцева, со всем своим снобизмом и псевдопредприимчивостью, — как ржавый и очень острый гвоздь в стуле. Ты — как тупая и отбившаяся от стада слониха, которая забралась в посудную лавку и переколотила в ней даже то, что от природы не бьется. Ты хитрая и продажная тварь, из-за которой практически рухнула серьезнейшая операция, а с ней вместе и моя карьера. В конце концов, ты действительно форменная блядина, ибо исключительно из-за тебя нас только чудом не превратили в корм для рыб…

— Для скота, — поправила я устало. — Рыбы вами подавились бы.

— Вить, да сколько ж… — прорычал бровастый.

— Заткнись! — крикнул Мишин, трахнув со всей силой кулаком по рулю. — Оба заткнитесь!..

 

30

Лес. Опушка

Ночь с 4 на 5 декабря 1977 года

— Все, приехали! — Витяня выключил мотор и откинулся на сиденье. — Кажется, пронесло, а, Андрюха?

— Ну! — невыразительно буркнул бровастый, потом полуобернулся ко мне и грубо поинтересовался. — А ты чего расселась? Вылезай, станция Речной вокзал, конечная. Просьба освободить вагоны. Поезд следует в депо…

— Господи, теперь я наконец поняла, почему самые дурные спортсмены — обязательно из «Локомотива»…

— Что? — переспросил он.

— А почему ты не сказал: «Осторожно, двери закрываются»? Текст забыл?

— Ну, хватит болтать! Выходи!

Выходить мне как раз совершенно не хотелось: вокруг было темным-темно и совсем дремуче — как у меня на душе. По запахам можжевельника и прелой листвы, хлынувшим в салон «бьюика», я поняла, что мы находимся где-то в отдаленной лесной местности, однако разглядеть таковую не было никакой возможности. Я чувствовала, что необходимо говорить, делать что-то, иначе я вновь потеряю сознание. Только на сей раз не от вида развороченной пулей головы, а от выматывающего страха за собственную шкуру…

— Ну это уже точно в вашем стиле, умники! — я старалась говорить беззаботно, хотя и понимала, что это выглядит просто смешно. — Пилить куда-то без малого сутки, тратить народную валюту на бензин — и все для того, чтобы пристукнуть в глухом лесу одинокую женщину… Вот уж действительно на двоих — одна извилина, и та от форменной фуражки!

— Мне кажется, Мальцева, я знаю, как тебя можно обезвредить самым простым и эффективным способом… — задумчиво сказал Витяня, вытаскивая из «бардачка» сложенную карту и освещая ее тусклым лучом карманного фонарика.

— Подумаешь, Мессинг надушенный! Я тоже знаю самый простой и эффективный способ, как меня обезвредить: вернуть в редакцию — и все дела!

— Нет, подруга, редакция — это как раз твоя питательная среда, там ты премьерша. А надо просто у тебя вырвать язык, — заметил Витяня, не отрываясь от карты. — Как у классика, помнишь, наверно?

— Мишин, неужели ты намерен приникнуть к моим устам?

— Ни в коем случае! — Витяня досадливо щелкнул по карте ногтем. — Никаких уст… Все уже давно описано: взять хорошо пригнанные щипцы, накалить на спиртовке — и вырвать. Он ведь у тебя, как жало, — длинный и острый. А змея без жала — совсем другое дело. Это уже просто что-то шипящее и пресмыкающееся…

— Так ты приволок меня в эту глухомань, чтобы нести подобную чушь? Или и впрямь решил поупражняться в инквизиторстве?

— Всему свой час, подруга, — обнадежил меня Мишин. — Как говорят умные люди, еще не вечер.

— Очень тонко замечено, — лихорадочно прикидывая, о чем же говорить дальше, промямлила я. — Ночь на дворе!

Я болтала просто так, как автомат, как магнитофонная лента автоответчика, как пациентка психушки на контролируемой бдительными санитарами лужайке перед административным корпусом. Я не могла молчать, потому что эта темнота и тишина вокруг, эти двое убийц — карикатурных, как пара начинающих конферансье, но в то же время страшных и непредсказуемых, этот специфический аромат лесной прели, который все больше ассоциировался в моем сознании с запахом гниения собственного тела, — все стискивало мое горло железными пальцами тоски и физически затрудняло дыхание. Я знала: стоит замолчать, и страх сломит меня окончательно. Сломит так, что я завизжу, завою, начну валяться в ногах у этих подонков, молить их о пощаде, взывать к благоразумию…

— Ты меня слышишь, второгодник? Я хочу есть, спать и мыться!

— А по сусалам? — участливо поинтересовался бровастый.

— Хорошо, — кивнула я, готовая до бесконечности продолжать этот психически ущербный диалог, лишь бы только снова не слышать лесную тишину. — Но сначала выполните мои требования. Понимаете, женщина в лесу…

— Тьфу ты, черт, сообразил наконец! — воскликнул Мишин, торопливо сунув карту в «бардачок», и повернулся к нам. — Андрей, надо избавляться от машины.

— Жечь опасно…

— Значит, закопаем.

— У тебя, что, экскаватор в багажнике завалялся?

— Завьялов! — каким-то совершенно новым голосом отчеканил Витяня.

Я аж обомлела: настолько этот эпизод напоминал обрывок дурной советской киноленты о похождениях чекистов в тылу врага. Но самое потрясающее последовало дальше: Андрей процедил сквозь зубы: «Есть», выскочил как ошпаренный из машины и уже через секунду шуровал в багажнике.

Витяня перевел на меня тяжелый взгляд измотанного, загнанного в угол и отчаянно невыспавшегося человека и спокойно сказал:

— Валя, слушай меня внимательно. Этот разговор принципиально важен для нас обоих. Ситуация складывается так, что сейчас мы расстанемся…

— Ты намерен застрелиться? — я задала вопрос прежде чем подумала, зачем это делаю и насколько это безопасно.

— Заткни свою пасть, Мальцева, если действительно хочешь когда-нибудь вернуться домой! — Витяня стремительным движением выхватил из «бардачка» пистолет и приставил его к моему лбу. Не знаю почему, но прикосновение было холодным и влажным. Может быть, этот бездушный кусок железа мгновенно впитал в себя физическое состояние предполагаемой жертвы? Мне не нужен был термометр, чтобы убедиться, что я вся холодная — от корней волос до кончиков пальцев на ногах. Или холодным был пот, ручьями струившийся по лбу, по щекам, по телу?..

— Ты хочешь вернуться домой, Валентина? Отвечай коротко.

— Да.

— Ты можешь выслушать меня спокойно, не перебивая и не вставляя свои дурацкие реплики?

— Да.

— Ты уверена, что сможешь выполнить мою просьбу, если я уберу пистолет?

— Да.

С каждым из этих трех «да» я ощущала, как мое сердце постепенно возвращается из аппендикса, куда оно стремительно рухнуло после появления пистолета. Мишин, похоже, настроился на серьезный разговор, а в сложившейся ситуации меня это устраивало куда больше, чем пуля.

— Хорошо… — Мишин положил пистолет на сиденье. — Поверь мне, Валя, я не из тех людей, которые стремятся превратить общество в монолитную армию сексотов. Твое появление здесь, за кордоном, твое участие в этих неженских делах — все это чья-то ошибка, очевидный прокол, в конце концов, самый настоящий бред. Но ты здесь, и с этим приходится считаться. Я не могу и не должен рассказывать тебе все. Это лишняя информация, она не нужна тебе, Валя, это не любопытный фактаж для очерка. Это смерть. Твоя. Личная. А мне жаль тебя. Наверное, встреться мы в другой обстановке, в другой жизни, и — не смейся, пожалуйста, — все могло бы сложиться не так мрачно. Ну да ладно, это так, эмоции. А теперь к делу. У меня есть свои задачи, свои приказы и свое чувство профессионального долга. Поэтому сейчас мы простимся. Я укажу тебе дорогу, и если ты не будешь рассеянной, то уже через два-три часа окажешься в полной безопасности…

— Я возвращаюсь в Москву, Витя?

— Не думаю… Впрочем, это не мне решать. Тебе все скажут.

— Это все?

— Нет. Ты испортила спектакль, который должен был вот-вот завершиться. Если можешь, прости мне мои выпады: ты ни в чем не виновата. Ведь тебя не ознакомили со сценарием, ничего не сказали об актерах и ролях, которые они исполняют. Тебя просто ввели в эпизод. «Кушать подано!» «К вам его высочество!» А ты…

— Что я?

— А ты — это ты, Мальцева. Если бы я знал, если бы я мог только предположить, что ты появишься на авансцене наших игр, я бы сделал все, чтобы этого не случилось. Я бы объяснил, что тебя нельзя использовать вслепую, я бы доказал им, что ты, сволочь, умна и потому особенно опасна в такого рода операциях. Но это решал не я… — Мишин тряхнул своей великолепной гривой. — Вот и все, Валентина Васильевна.

— Я могу тебя кое о чем спросить?

— Можешь, только вряд ли мои ответы что-то прояснят.

— Зачем ты убил Гескина?

— Таков был приказ, Валя. Запомни: в любой спецслужбе, даже самой демократичной и либеральной страны, не существует альтернатив выполнению приказа. Они просто не предусмотрены уставом.

— Я виновата в его смерти?

— Косвенно. В основном он сам.

— Он был вашим человеком?

— И нашим тоже.

— Если бы все случилось как вы планировали, мое возвращение домой предполагалось или нет?

— Я не знаю.

— Меня действительно разыскивает полиция и ЦРУ, или ты блефовал?

— Я не блефовал, Валя. Ты им действительно нужна. Ты им нужна даже больше, чем мы с Андреем. Потому что ты — свидетель.

— И только чтобы я им не досталась, вы угробили столько людей?

— Да. Я выполнял задание.

— Так зачем было мучиться? Шлепнули бы меня вместе с Реем — и никаких проблем.

— Так и было бы, если бы я не надеялся выбраться с той виллы.

— Хороша Маша, но или ваша, или ничья?

— Что-то в этом роде.

— Получается, я обязана тебе жизнью?

— Не спеши благодарить, подруга. Придет день, и ты еще проклянешь меня за это по-настоящему.

— Значит, кому-то в Москве я все еще нужна?

— Видимо, нужна.

— Почему ты со мной прощаешься так, словно мы видимся в последний раз?

— У нас с Андреем тоже серьезные проблемы. И потом, где мы с тобой увидимся? На пресс-конференции в Доме журналиста? У тебя в редакции? Или в моей балетной школе в Швейцарии? Ее фасад такой же фальшивый, как очаг в хижине папы Карло. Я ведь в Дом кино попал тогда впервые в жизни. И то исключительно с целью повидать тебя. Задание…

— Скажи, может случиться так, что ты окажешься в скором времени в Москве?

— В моей жизни может случиться что угодно. В том числе и это.

— Я могу попросить тебя об одном одолжении?

— Нет.

— Я вообще не могу рассчитывать на тебя?

— Нет.

— Тогда прощай, Мишин.

— Прощай, Мальцева. И не поминай лихом.

— Ах, да, чуть не забыла… — я вытащила из косого бокового кармана юбки свою единственную, как мне еще вчера казалось, ценность, плотно завернутую в гигиенический пакет с изображением пикантной дамы. — Возьми на память, Витяня.

— Что это? — спросил Мишин настороженно.

— Это сфабрикованная моими собственными руками улика против тебя. Кстати, еще вчера я очень ею гордилась…

— Что?

— Не важно, Витяня. Возьми и выбрось, если хочешь. Гескину этот глушитель уже все равно не пригодится, да и мне, как выясняется, незачем тебя шантажировать…

Витяня аккуратно развернул пакетик, вытащил колпачок-глушитель, повертел его в пальцах и усмехнулся:

— Остроумно, ничего не скажешь, — Мишин хмыкнул. — Как мне рассматривать этот жест доброй воли? Ты больше не видишь во мне врага?

— Оставь нюансы для тех, кого будешь вербовать. Просто я стала такой же, как ты, Мишин. Совершенно не желая этого и во многом благодаря тебе…

Я потянула на себя ребристую ручку двери и вышла в ночь, словно с головой окунулась в огромную чернильницу.

— Держи фонарик. — Мишин возник где-то сзади, и я в который раз ощутила сладко-дремотный, одуряющий запах «Дракара», который — я знала это совершенно точно — будет напоминать мне впредь только о смерти и предательстве. — Видишь тропу? Иди строго по ней, никуда не отклоняйся и не сворачивай. Средним шагом — примерно часа два с половиной. Плюс полчаса — скидка для слабонервных на темноту. Тропа упрется в реку. На берегу тебя будет ждать мужчина. В широкополой шляпе и красно-черном пончо. В руках у него будет ружье…

— Человек с ружьем? Замечательно!

— А с чем он еще должен быть? Лес вокруг, даже медведи водятся.

— С приличным человеком ты меня все равно не познакомишь, я уже давно поняла.

— Он приличный, — ухмыльнулся Витяня. — Он очень приличный и даже умный. Увидев тебя, он положит ружье на землю перед собой и снимет шляпу. Запомни порядок действий, поскольку это — пароль. Если он все так и сделает, полностью доверься ему, он приведет тебя в безопасное место.

— На каком языке мне с ним разговаривать?

— А хоть на китайском. Он глухонемой.

— А если он не положит ружье на землю, а наоборот, наставит его на меня, тогда что делать?

— Возьми, — в темноте Витяня нащупал мою руку и вложил в нее пистолет. — Узнаешь? Тот самый, с виллы. Так вот, если он сделает это, значит, перед тобой другой человек. Враг. В пистолете девять патронов. Это все, чем ты располагаешь, чтобы защитить себя. Стреляй с умом, подруга, прицеливайся.

— Мишин, ты что, действительно сдурел? Ну, шлепну я этого бессловесного беднягу, который пароль забыл, куда же мне потом деваться? Одной, без вещей, ночью, в этой трижды проклятой Аргентине?..

— Забудь про Аргентину.

— Как забыть? Разве это так просто забудешь?

— В данном случае просто. Потому что ты уже в Чили.

— Где?

— В Чили, Мальцева…

 

31

Чили. Лес

5 декабря 1977 года

Путь в густом лесу, хоть и не слишком широкий, был добросовестно вытоптан не одной сотней пар крепких мужских ботинок и больше напоминал народную тропу, нежели тайную контрабандистскую тропку. А в том, что я шла именно по такой тропке, я не сомневалась. Иначе к чему был весь этот антураж — автопробег практически через всю страну, суровые, с нотками завещания, инструкции Витяни, глухая ночь, раздираемая истошными воплями каких-то ненормальных представителей местной фауны, безмолвные, с милю высотой, кедры и сосны — и я сама с фонариком и пистолетом?..

Впервые с начала этой дикой истории я вспомнила о ее косвенном авторе — глубокоуважаемом Юрии Александровиче Сенкевиче, ведущем «Клуба кинопутешествий». Вспомнила потому, что только он по всем законам справедливости — именно он, а не я, — должен был прогуливаться сейчас по этим жутким местам с пистолетом в одной руке и фонарем в другой. Я понимаю, что в моих записках слово «страшно» использовалось достаточно часто и беспорядочно, чтобы начисто утратить изначальный смысл и превратиться в какое-то безоттеночное «угу» или «мда». Но беда в том, что мне действительно было страшно, только всякий раз по-разному.

Нормальные женщины, реагирующие на появление в комнате случайно залетевшей стрекозы, как на вторжение в собственную спальню взвода озверевших от хронического отсутствия женской ласки зэков, прекрасно поймут, что испытывала я в этом глухом лесу, который, несмотря на ночное время, жил естественной жизнью своих бесчисленных обитателей — орущих, ухающих, рычащих, квакающих, крадущихся, ползающих, вспархивающих где-то над самым моим ухом… Чтобы не потерять сознание от леденящего ужаса и боясь пополнить эту сумасшедшую коллекцию зоологических звуков собственным истошным криком, я сдерживалась изо всех сил, стараясь не думать, что именно подползает в эту секунду к моей ноге с твердым намерением свить уютное гнездышко и надежно спрятать ненаглядных детенышей в моем лифчике…

Витяня ошибся в расчетах совсем ненамного — тропа неожиданно оборвалась ровно через три часа пять минут, и в рассветной мгле я увидела того, кого так лаконично описал самый изощренный среди преподавателей классического балета убивец, — невысокого коренастого мужчину в пончо с длинноствольным ружьем в руках. Он сидел на корточках спиной к неширокой речушке и что-то жевал. Именно последнее наблюдение заставило меня почувствовать, что я ужасно голодна. А звериное чувство голода вдруг очень остро напомнило мне, что я все еще жива и даже продолжаю перемещаться в незнакомом пространстве, хоть и не представляя себе конечной цели этих перемещений.

В нескольких метрах от мужчины паслась то ли очень мелкая лошадь, то ли довольно крупный осел. Почуяв меня, длинноухий гибрид вздернул приплюснутую морду, издал короткий, отдаленно напоминающий хрюканье звук, после чего я сразу идентифицировала диковинное животное.

Это был мул.

Почти одновременно с мулом поднял голову и мужчина и, увидев меня, положил перед собой ружье и снял шляпу. Убедившись, что все идет по плану, я настолько обрадовалась, что совершенно неожиданно для себя произнесла фразу, над которой впоследствии смеялась до колик. Я сказала глухонемому проводнику и длинноухому мулу:

— Здравствуйте, товарищи!..

Глухонемой, естественно, не врубился, а мул еще раз хрюкнул и вернулся к прерванному моим появлением занятию — опустил морду и стал щипать траву.

— Ну? — нетерпеливо спросила я, делая выразительный жест рукой.

Мужик в пончо вновь надел шляпу, снова снял ее и выразительно (мне даже показалось, с испугом) взглянул на меня.

— Что будем делать дальше? — спросила я, продолжая жестикулировать и чесаться от укуса какого-то гада. И только после того, как глухонемой повалился ничком на землю и прикрыл голову руками, до меня дошло, что я размахиваю перед его носом пистолетом.

— Вот корова! — ругнулась я, засунула пистолет за пояс юбки, выпустила блузку наружу, чтобы не смущать видом грозного оружия пугливое дитя Кордильер, и тронула его за плечо.

Обладатель пончо опасливо покосился, увидел, что в руках у меня остался только фонарик, легко вскочил на ноги, показал мне на мула и махнул рукой куда-то на запад.

Еще через минуту я сидела в остро пахнувшем козьим сыром седле и продолжала свое бесконечное путешествие. Передо мной маячила спина проводника с рассыпанными до лопаток волосами — прямыми и черными, как жженая кость.

Потом, кажется, я задремала. Мне снились оборванные провода, картофельное поле, скользкое и глинистое после дождя, большой письменный стол на возвышенности в виде трибуны, за которым восседала моя непотопляемая приятельница. Она смотрелась в круглое зеркальце и старательно подводила губы огромным патроном помады, похожим на брикет лилового фруктового мороженого.

— Почему ты не здороваешься со мной? — обиженно спросила я. — Ты не видела меня сто лет, ты даже не представляешь, что я пережила, а теперь сидишь так, словно я для тебя — пустое место. Ты вообще мне друг или портянка?

По-прежнему не обращая на меня внимания, она ткнула пальцем в огромный сетчатый мешок с гнилой картошкой, занимавший больше половины письменного стола. Из мешка торчал ценник, на котором чьей-то корявой рукой было выведено: «Валя — дура!»

— А с виду не скажешь! — добавила моя подруга почему-то очень густым басом. Таким густым, что я сразу проснулась и увидела перед собой… Жана Габена. Сходство со знаменитым французским актером, не столько скрытое, сколько подчеркнутое густой окладистой бородой, было таким разительным, что я даже ойкнула. Габен же в невообразимо засаленных штанах и кацавейке-безрукавке, подбитой козьей шкурой, с усмешкой разглядывал меня.

— Надеюсь, вы смеетесь над мулом? — прошипела я, сползая с благоухающего гибрида и с ужасом обнаруживая, что за время поездки мне ампутировали обе ноги и вместо них пристегнули протезы, наспех сработанные из местных сортов дерева.

— Я так понимаю, Валентина Васильевна, — на чистом русском языке пробасил Габен, который при ближайшем рассмотрении оказался лет на двадцать моложе своего прототипа, — что верхом вы ездили впервые в жизни? — Он протянул мне руку: — Обопритесь, так вам будет легче дойти до дома…

— До какого дома? — я завертела головой, но, кроме окаймленной густыми зарослями и яркими белыми цветами поляны, ничего не увидела. — И вообще, коль скоро вы не глухонемой, может, объясните мне, где я нахожусь и кто вы такой?

— Обязательно. Вот только до дома дойдем, и все объясню.

Габен помахал на прощанье проводнику и, предупредительно подстраиваясь под мои мучительные попытки возвратить протезам свойства биологических конечностей, повел меня куда-то в сторону.

— Я так понимаю, что дом в местных условиях — это землянка в три наката? — спросила я, радостно ощущая первые признаки возвращения моих ног к жизни.

— В каком-то смысле вы абсолютно правы.

— Если вы скажете еще, что пока я спала, этот глухонемой Сусанин вывел меня в белорусские леса, то я вас даже расцелую, несмотря на всю неприязнь к небритым мужчинам.

— Увы, Валентина Васильевна, — с грустью молвил Габен, — это совсем не белорусские леса.

— А почему «увы»?

— Потому что здесь нет грибов.

— Любите грибы?

— Соленые? Под водочку? Обожаю!

— Лечитесь здесь от алкоголизма?

— А вы веселая дама.

— Еще обхохочетесь…

Домом оказалась типично деревенская хижина — плоская, бревенчатая, с узкими окнами и покосившимся крыльцом.

— Вот мы и дома, — Габен широко повел рукой, словно приглашая меня войти в районный дворец бракосочетаний. Не хватало только марша Мендельсона. — Добро пожаловать!

Внутри хижина представляла собой небольшую комнату с перегородкой, служившую, видимо, и столовой, и гостиной, и спальней. Несколько грубо сколоченных стульев, кровать, покрытая косматой шкурой, два разнокалиберных кресла у выложенного грубым булыжником камина… В этот пасторальный интерьер абсолютно не вписывался современный телефонный аппарат с кнопками вместо привычного диска, стоявший прямо на полу.

— Располагайтесь, Валентина Васильевна… — Габен усадил меня в кресло и направился к перегородке. — Через пару минут я вернусь…

Я с наслаждением вытянула ноги. Жестокие уроки последних дней должны были, как мне казалось, научить меня не расслабляться ни на секунду. Но в этой теплой, по-деревенски уютной хижине я вдруг почувствовала себя так хорошо, так безмятежно, что сама испугалась своего спокойствия. Мне даже почудилось, что сейчас из-за перегородки выйдет мама и спросит…

— Кушать будем?

От неожиданности я вздрогнула: Габен сосредоточенно нес огромный деревянный поднос, уставленный едой. Ловко подтолкнув к моим ногам низенький табурет, он поставил на него поднос, подтащил с другой стороны второе кресло, сел и, предвосхищая мои вопросы, решительно заявил:

— Попробуйте, на что способен мужчина, влачащий одинокое существование в глуши Кордильер. Если не понравится, я дам вам телефон и имя человека, которому вы, вернувшись домой, сможете позвонить и сказать все, что вы обо мне думаете. Договорились?

Я кивнула, поскольку после открывшегося моему взору гастрономического великолепия мне как-то сразу расхотелось разговаривать. Минут двадцать я ела все подряд: темно-коричневую фасоль с очень сладким почему-то картофелем, огромные куски вареного мяса, тонюсенькие, как блинчики, пирожки с рисом… Я обмакивала невероятно аппетитные, еще горячие лепешки в острейший соус, в котором была масса вкусовых ощущений, но ни одного из них я до этого никогда не испытывала…

Габен с умилением наблюдал за моим обжорством, и, судя по всему, был счастлив. Сам он почти не притронулся к еде.

— Все! — сказала я наконец. — Вы потрясающий кулинар… Кстати, как вас зовут?

— Думаю, про себя вы меня уже как-то назвали. Верно?

— Откуда вы знаете?

— Неважно. Так верно?

— Да.

— И как?

— Габен.

— Чудесно! Так и называйте меня впредь.

— Господи, опять!

— Что «опять»?

— Опять конспирация, тайны, КГБ…

— А вы что думали, Валентина Васильевна? Что вас перебросили сюда для поправки здоровья и сбора впечатлений о флоре и фауне Латинской Америки?

— Знаете, впечатлениями я уже сыта по горло.

— По собственной вине, не так ли?

— Габен, — спросила я как можно небрежнее, — а вас за что сослали в эти горы? Кому вы там не угодили?

— Журналистское расследование? — вопросом на вопрос ответил он.

— С чего вы взяли? Я уже забыла о своей профессии…

— И зря — она вам еще пригодится.

— Когда, а главное, в каком виде, хотела бы я знать? Интервью в постели с Джеральдом Фордом? Кстати, чем, интересно, закончились вчерашние выборы в Штатах?

— Валентина Васильевна, вы растрачиваете себя по мелочам, — спокойно ответил Габен, глядя куда-то мимо меня. — Вы по-прежнему играете, кокетничаете, суетитесь… Я понимаю, что, скорее всего, именно такой и должна быть ваша реакция. И все же, поверьте мне, это неразумно. Скажите, вы умеете плавать?

— В основном под водой. В виде вспученного трупа.

— Знаете, до тринадцати лет я тоже не умел. Потом пошел как-то с друзьями в бассейн и с разбегу, не думая о последствиях, сиганул с бортика в воду. А там было глубоко. Я извивался, как червь, барахтался, делал какие-то сумасшедшие круги… Вокруг меня было полно взрослых, но никому и в голову не приходило, что я тону. Думали, видимо: балуется мальчишка. А я уже задыхался. К счастью, кто-то сообразил, в чем дело, и меня вытащили. А потом один взрослый мужик сказал: «Никогда не суетись, мальчик. Чем больше будешь барахтаться, тем скорее пойдешь ко дну. Надо было расслабиться — и ты бы выплыл без всяких проблем». Это был хороший урок…

— Если я правильно поняла аллегорию, вы — тот мужчина, а я — мальчик?

— Вы правильно поняли, Валентина Васильевна. Хоть вы и не мальчик.

— Значит, сейчас я тону?

— Во всяком случае, близки к этому.

— А если расслаблюсь, то выплыву?

— Горячее.

— А как насчет обучения? Это все потерянное время, да? Мне не надо рассказывать, как держаться на воде, как двигать руками и ногами, меня можно просто столкнуть с бортика и смотреть, как я выплыву, если сумею расслабиться, не сопротивляться, не стремиться спасти свою жизнь?

— Верно.

— И я буду на поверхности?

— Да.

— Как дерьмо?

— Дерьмо не тонет в силу физических законов, а вы, Валентина Васильевна, — личность.

— После этого я должна отрапортовать: «Служу Советскому Союзу»?

— Вы и без рапорта служите ему.

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

— Вы хотите сказать, что, обманывая себя и своих друзей, наблюдая за тем, как две гориллы с высшим образованием и знанием иностранных языков убивают людей так же естественно и смачно, как матерятся, что, кривляясь и фиглярствуя, проматывая деньги государства черт знает на что, я служу Советскому Союзу?

— Для столь образованной дамы вы выражаетесь на удивление вульгарно.

— Но достаточно ясно, чтобы получить ответ на свой вопрос.

— Да, вы служите именно ему.

— Тогда я действительно дерьмо, Габен. Точно такое же, как вы, ваши подчиненные и, по всей видимости, ваши начальники.

— Вы не знаете меня, не знаете этих людей, не знаете нашу жизнь… Стоит ли так категорично? Вы настроены против нас, я понимаю. У вас кессонная болезнь интеллигента — всех вас, из-за этого плешивого дурака Хрущева, слишком стремительно и бездумно перевели из состояния абсолютного неведения в атмосферу относительной информированности. Да, вы действительно дерьмо, как, впрочем, и все интеллигентское сословие. Это не оскорбление, право… — Габен прочертил в воздухе какую-то замысловатую линию, словно расписался на невидимом документе. — Это диагноз.

— Следовательно, вы, Габен, абсолютно здоровый человек?

— Что вы имеете в виду?

— Иммунитет против заболевания интеллигентностью.

— Валентина Васильевна, боюсь, мы говорим на разных языках и ни до чего путного не договоримся. Если я вас чем-то обидел, простите.

— Да что вы! Разве я способна на столь убогие рефлексы?

— Просто я очень не люблю категоричность. В любых проявлениях.

— Да ну?! — я всплеснула руками. — Ну конечно! Люди, отвечающие на приказ начальства «Есть!» или «Так точно!», — самые ярые враги категоричности.

— Приказ — это сформулированная идея, сгусток мысли, а не декадентские измышления о природе бытия и духовных ценностях. Кроме того, в нашей системе солдафонство не поощряется.

— Хорошо, скажу иначе: мне кажется, мне сдается, мне мнится, мне представляется, что все вы, занимающиеся тем, что я видела там, за этой проклятой тропинкой… так вот, все вы…

— И вы в том числе.

— Да, и я тоже, вы правы, Габен. Так вот, все мы и есть дерьмо. Такая формулировка вас устраивает?

— А вас?

— Нет, конечно!

— Так в чем же дело? Почему вы ломитесь в открытые двери? Может, разберемся спокойно, а? Расслабьтесь. Вы еще молоды, хороши собой, умны и даже остроумны. Такое сочетание нечасто встречается. Да, вы действительно угодили в сложную ситуацию. Так по-вашему. По мне же, все это абсолютно естественно: идет игра со своими правилами, со своими профессионалами и любителями. Можно сорвать куш, а можно и пролететь. Так получилось, что вы сели за один стол с профессиональными игроками…

— С шулерами! И не я села, а меня посадили!

— Вы сели сами, не надо спорить.

— Мне не нравится такая игра.

— Вы думаете, мне она нравится?

— Теперь уже кокетничаете вы, Габен. Конечно, нравится. Вы буквально тащитесь от своего суперменства, от своей посвященности в чужие тайны, от силы и агрессивности своей ужасной организации…

— Вы неправы. На войне как на войне. Думаете, ЦРУ чем-то от нас отличается? Иначе мыслят, иначе действуют или имеют иные моральные ценности?

— Не знаю…

В который раз мне вспомнился эпизод на крыше, лицо того парня в очках. Что бы он сделал со мной, не отвлеки его бровастый? Расстрелял в упор? Сбросил бы с крыши, как надоевшую кошку?

— О чем вы задумались, Валентина Васильевна?

— Скажите, эта беседа у камина, это ангельское терпение — я же понимаю, что доставила вам массу хлопот, — что это такое? Санкционированное вашим начальством мероприятие по охмурению нового агента, приступ неконтролируемой симпатии к приятной собеседнице или разговор в пользу бедных?

— Разговор в пользу начальства при наличии неконтролируемой симпатии. Несанкционированный, но нужный и важный. Может, перейдем к делу?

— А чем мы занимались до этого?

— На мой взгляд, просто теряли время.

— И тем не менее вы пошли на это, Габен?

— Не надо делать из меня монстра, ладно? — он встал и сделал шаг в мою сторону. Его борода зависла над моей головой, как метла, вскинутая разозлившимся дворником. — Я нормальный человек и уважаю чужие мнения. Но приказ, имеющий к вам самое прямое отношение, это не «ать-два!» Вы, да будет вам известно, сорвали выполнение умного и тонкого плана, над которым работали очень серьезные люди. И если после этого вы все еще живы, значит, это важно и необходимо…

— Для кого важно и кому необходимо?

— Родине, — как-то буднично ответил Габен, и реплика, уже готовая сорваться с моего языка, вдруг намертво прилипла к небу. Заглянув в его совершенно бесстрастные глаза, я даже не то что поняла — ощутила всем сердцем, всей своей издерганной, измученной головой, что разговариваю с фанатиком.

— Послушайте, Габен, а как насчет того, чтобы отправить меня домой? Ну, не справилась, что делать? Я вот слышала, что если советский представитель за рубежом проштрафится, его первым же самолетом высылают на родину. Я готова принять эту страшную кару.

— Ценю ваше мужество, но пока этот вопрос на повестке дня не стоит.

— Почему?

— Так надо.

— Да кто вы такой, Габен? Господь Бог? И почему вы разговариваете со мной так, словно я должна сдать вам зачет по научному атеизму?

— О, по ряду важных причин. Назову самую главную: я тот самый человек, которому на сегодняшний день вы обязаны своей бесценной жизнью.

— Здравствуй, мамочка!.. Вы говорите так серьезно, словно сами верите в это. Не слишком ли много чести для простой женщины — спасать ее от гибели?

— Не скромничайте, Валентина Васильевна, — Габен снова сел в кресло. — Да, вы допустили серьезную ошибку. Однако я ни в чем не виню вас. Все шло к тому, что наш сегодняшний разговор мог состояться разве что в другой жизни, поскольку в этой еще никому не удавалось вести диалог с трупом. Но, на ваше счастье, произошло то, что случается крайне редко…

— Андропов передал шифрограмму, в которой сообщает, что намерен на мне жениться. Я угадала?

— На ваше счастье, — словно не заметив мою хамскую остроту, продолжал Габен, — даже засветившись в Буэнос-Айресе, вы остались в рамках легенды…

— Вы можете повторить то же самое, но уже по-русски?

— Пожалуйста. Через сорок восемь часов вы вернетесь в Буэнос-Айрес.

— На муле?

— Я вызову такси.

— Надеюсь, вы шутите, Габен, — дрожащим голосом сказала я, поскольку ничуть не сомневалась в обратном.

— Считайте как вам приятнее, — любезно согласился он. — Только учтите: за эти двое суток вам предстоит запомнить и даже вызубрить столько, что, право, нет смысла продолжать болтовню на отвлеченные темы. — Габен взглянул на часы. — Если вы сыты — за работу, Марта!

— Как? Как вы меня назвали?

— А чем Марта хуже Габена? И потом, само словосочетание «Валентина Васильевна Мальцева» слишком длинно и как-то несуразно для наших суровых мужских дел. Оставьте прежнее имя для кабинета вашего редактора. А до этого кабинета — если, конечно, вам посчастливится когда-нибудь туда вернуться, — еще ох как далеко…

 

32

Чили. Лес

6 декабря 1977 года

— Тебя будут допрашивать только американцы, учти это. Не аргентинцы, а американцы из ЦРУ. Каким бы простачком ни казался тебе собеседник, как бы мило он ни выглядел и на каком бы прекрасном русском или французском с тобой ни говорил, знай: это человек ЦРУ. Он может представиться следователем местной полиции. Тем лучше, поскольку это работает на твою версию: советская журналистка не имеет никакого желания входить в контакт с иностранной разведкой — уже обожглась разок. Ей нужна только полиция и посол СССР в Аргентине. Точка.

— Габен, но может ведь случиться, что они поверят мне, клюнут на мои байки, вызовут посла и отпустят домой?

— Марта, у нас не оперируют понятием «может быть». Они четко знают, кто ты. Они знают о тебе почти все. Ты уже сидишь в компьютерах Лэнгли со всеми потрохами — от справки о здоровье для поступления в детский сад до записи твоего телефонного разговора на идиш с тем полицейским…

— А допрос на вилле?

— Они знают о нем от Геретса и Хорхе. А пленку Мишин унес с собой, и она уже здесь… — Габен сделал неопределенный жест в сторону кухни. — По законам нашей с тобой страны, Марта, эта беседа с твоими излияниями квалифицируется уголовным кодексом как измена Родине при отягчающих обстоятельствах, из чего вытекают как минимум пятнадцать лет строгой изоляции…

— Не трать свое драгоценное время: Витяня мне это уже довольно внятно объяснил.

— Я только напоминаю, Марта, что эта пленка есть. Возвращаясь к нашим проблемам, хочу, чтобы ты зарубила на носу: никуда они тебя не выпустят, пока не завербуют. Никуда, понимаешь?! И не тешь себя иллюзиями, иначе погубишь себя, погубишь свою мать, погубишь дело, погубишь все. Если же не будешь уклоняться от нашего сценария, все произойдет именно так, как хочешь ты. То есть будет Москва, будет твоя любимая работа и ненаглядная мама. И — даже твой комсомольский кобелек, если, конечно, он еще вызывает в тебе какие-то эмоции. Самое страшное, что может с тобой случиться, — это утрата самоконтроля и чувства реальности. Я не могу объяснить тебе всех нюансов, но поверь: есть следователи, которые «раскручивают» опытнейших агентов. А ты новичок, дилетантка. И в этом твоя сила.

— Габен, что у тебя с логикой? Если они, как ты выражаешься, «раскручивают» опытных агентов, то со мной у них вообще не будет проблем! Я же ничего не петрю в этих делах. Для меня ваши термины и выражения — все равно что суахили с похмелья!

— Ну и пусть, — кивнул Габен. — А что ты, в сущности, знаешь? Что ты можешь сказать им, когда они задурят тебе голову? Ничего, Марта!

— Ой ли?

— Ты знаешь, кем на самом деле был Гескин?

— Нет.

— Ты знаешь, почему его убили?

— Могу только догадываться.

— Знаешь или нет?

— Нет.

— Тебе известно, в чем суть акции против Телевано?

— Нет.

— Тебе известно, с какой целью ты должна была передать ему рукопись самиздатовского романа?

— Я пыталась понять это, но так и не смогла.

— Тебе известна хоть какая-нибудь деталь в деятельности аргентинской сети КГБ?

— Кроме бойни на вилле — нет.

— Тебе известны имена, клички и явки наших зарубежных агентов?

— Кроме Витяни, Андрея и тебя — нет.

— Ты знаешь мою фамилию, имя, образование, функции, должность в КГБ?

— Нет.

— Ты уверена, что в реальной жизни я выгляжу именно так? — Габен каким-то шутовским манером запустил указательный палец куда-то в район уха, и я с ужасом увидела, как его роскошная борода едва заметно сдвинулась в сторону.

— Теперь уже нет.

— Ты знаешь, какой дорогой вез тебя в эти края Мишин?

— Нет.

— Ты знаешь, как зовут проводника, который доставил тебя сюда?

— Нет.

— Ты знаешь, как называется место, где мы находимся?

— Знаю только то, что мы — на территории Чили.

— Вот видишь.

— А Витяня?

— О! — Габен поднял палец. — Витяня — это уже серьезно. Витяня — твой главный козырь. Рассказывай о нем все, что помнишь: привычки, вкусы, привязанности, расскажи о Швейцарии и школе классического балета. Короче, на него можешь валить все, поскольку Мишин — единственный человек КГБ, которого ты знала, с которым имела контакты и который устранил Гескина — опять-таки, только по твоим подозрениям, — и устроил кровавую баню на вилле ЦРУ. И ведь это, Марта, правда. Святая правда. Они проверят тебя на полиграфе…

— На чем?

— Марта! — укоризненно протянул Габен. — На детекторе лжи. И поймут, что ты не лжешь. А это для них — критерий твоей лояльности.

— А Андрей?

— Бровастый урод, убийца, человек-призрак. Эпизод, фрагмент, штрих. Говори что хочешь. Можешь в подробностях описать, как он срубил того американца в очках. В любом случае ни Мишина, ни Андрея они никогда не возьмут. По крайней мере живыми.

— Я могу им рассказать кое-что об Андропове…

— Ну и молодчина! Рассказывай все, что помнишь. Что он любит фрукты, носит очки в тонкой золотой оправе, благоволит к театральному искусству, весьма пристоен в обращении с дамами и даже знает, кто такой Хулио Кортасар. Расскажи им, что он мастер политических авантюр, а когда тебя попросят привести пример, даже не играй — все равно ничего такого, что могло бы повредить нам, ты не скажешь! Ты будешь великолепна в своей убежденности, Марта!

— На что мне соглашаться?

— Да на все! Подписывай любые документы, клянись именами всех святых, обещай все, что тебе взбредет в голову. Я даю тебе на это официальное разрешение.

— А официальные гарантии?

— О чем ты?

— Я предполагаю, что в конце концов та пленочка с виллы окажется в чертовски неприятной для меня компании с другими документами, обличающими В. В. Мальцеву как заклятого врага Советской власти. И если за первый проступок ты пообещал мне пятнадцать лет строгой изоляции, то за последующие я получу весь набор смертных казней, когда-либо практиковавшихся на нашей любимой родине и, скорее всего, меня еще лишат права выбора. Верно?

— Как ты представляешь себе эти гарантии?

— Скажи ты, Габен. В конце концов, я уже вторые сутки слушаю твои наставления, так позволь мне воспользоваться твоим опытом для собственной защиты.

— Мне нечего сказать, Марта. Я не могу переделать тебя и заставить уважать честь моей профессии. Но и выбора у тебя нет. Значит, остается только поверить слову офицера советской разведки. Я клянусь: даже если ты не добьешься поставленной цели, но при этом честно подойдешь к выполнению этого задания, с твоей головы не упадет ни один волосок.

— А если добьюсь? Что ж я, так и останусь на всю жизнь «Мартой»?

— Послушай, давай сперва решим проблему твоего выживания. С последующими нюансами мы как-нибудь разберемся.

— Человек выживает, чтобы жить, Габен. Жить как человек.

— Вопрос подхода. Я, к примеру, считаю, что живу как человек. Ты же, занимаясь похожими делами, так не думаешь. Это тупик. Кто-то из нас должен пересмотреть свои взгляды.

— Я понимаю так, что, говоря «кто-то», ты имеешь в виду исключительно меня?

— Возможно. Итак, давай еще раз сначала, Марта…

 

33

Буэнос-Айрес. Улица Клодин, 124

7 декабря 1977 года

…Они все рассчитали точно. Словно наперед сложили эту мозаику из разноцветных осколков ситуаций, имен и перемещений. Как багровые, налитые людской кровью и объединенные некой непостижимой связью клопы, они расплодились всюду, где только сумели, усеяв страны и континенты крошечными черными точками явок, конспиративных квартир, тайников…

Я только-только начинала постигать истинные масштабы этой суровой организации мутантов, взлелеянных на генетическом невежестве масс и мужицкой изворотливости нескольких поколений борцов за коммунистические идеи, мутантов, для которых не существует расстояний и помех и которым под силу все — от остроумной светской болтовни и цитирования классиков и модернистов до хладнокровных циничных убийств… Иногда мне даже казалось, что случись это мое невольное посвящение в начинающие рыцарши плаща и кинжала на родной земле, в привычных условиях, в окружении людей, говорящих по-русски и мыслящих привычными категориями, я от прикосновения к нечеловеческой энергии этого сурового могущества, могла бы, идиотка, и возгордиться. Причастность к силе, вскормленной на осознании неограниченной власти, как известно, окрыляет. Особенно женщин. Но я находилась за десятки тысяч километров от родного дома, в удивительно красивой и вместе с тем пугающей стране, куда, по всем законам номенклатурного продвижения и в соответствии с графиком зарубежных поездок представителей комсомольской печати, могла бы попасть разве что в следующей жизни (и то, если бы мне, с моим полуеврейским счастьем, не повезло вторично родиться на многострадальной территории Союза ССР).

Таким образом, если я и испытывала нечто похожее на окрыленность, то только от надежды, что бесстрастно изложенный бородатым Габеном план внедрения моей скромной персоны в систему ЦРУ США в большей степени являлся плодом служебного рвения, безудержной фантазии и болезненных ассоциаций человека, многие месяцы оторванного от общения с себе подобными, нежели очередной разработкой аналитического отдела КГБ, переданной с помощью пневмопочты из здания на Лубянке прямо на неструганный стол Габена в далекой чилийской глуши.

Впрочем, надежд на благополучный финал этого кошмарного сна у меня, по сути, не оставалось. По мере того как раскручивалась (а вернее сказать, закручивалась) эта дикая история, я, по всем законам логики, уже должна была, перестав удивляться, смиренно топать маршрутами, которые любезно указывали мне многоопытные лоцманы с площади Дзержинского. Но я ничего не могла с собой поделать. Я продолжала изумляться тайнам «живых» шахмат, где людьми жертвуют, как дешевым пешечным материалом. Я по-прежнему тешила себя надеждой, что машина с молчаливым шофером, мчавшая меня по довольно оживленному шоссе, остановится в конце концов у моего замызганного парадного, и я кину водителю семьдесят копеек исключительно для того, чтобы услышать казавшееся теперь таким родным московское: «Что, бля, кошелка, на паперти центы собирала?»

Сытая по горло вкуснейшей едой и центнером всевозможных инструкций, которыми меня двое суток кряду усердно потчевал Габен, я возвращалась туда, где мне было очень страшно и плохо, куда бы я никогда не вернулась своими ногами и куда меня везла зеленая, как моя тоска, машина.

— Запиши адрес: улица Клодин, 124, — вспоминала я наставления лучшего кулинара среди советских шпионов. — В машине молчишь как рыба. Прежде чем подойти к зданию, внимательно посмотри на бумажку, будто боишься ошибиться. И только потом, не торопясь, иди к воротам…

— А если? — с надеждой спросила я тогда.

— Не будет «если», Марта, — отрезал Габен. — Все будет как я сказал. Только так.

— Ты ясновидящий? — спросила я его, как Рея Бердсли.

— Я профессионал, — ответил он почти как Рей.

Я всегда была хорошей ученицей. Не помню случая, чтобы я пришла в школу с невыполненными уроками или без физкультурной формы, или без фартука для урока труда. В школе моего детства беспрекословное выполнение наказов и заданий в нас вбивали, как ржавые гвозди в мокрое дерево, — намертво. Только потом, в университете, я вдруг стала задумываться над тем, что вначале выполняю чье-то указание, а уже потом начинаю обдумывать его смысл. А здесь, по-видимому от полной беспомощности, я снова вела себя как школьница, педантично выполняя инструкции человека, который, в отличие от меня, уже заглянул на последнюю страницу учебника и знал ответ той суровой задачки, для решения которой отправил меня в славный город Буэнос-Айрес вежливый дядечка в тонких очках.

Я все сделала так, как велел Габен.

И все произошло так, как он предсказывал.

Когда такси отъехало, я, даже зная наперед, что увижу, как вкопанная остановилась перед трехэтажным серым зданием, опоясанным затейливым балкончиком, с которого, вяло колыхаясь, свисал алый стяг моей родины. На начищенной, как паникадило, табличке, прикрепленной к ограде, было написано на испанском, английском и русском: «Посольство СССР в Республике Аргентина».

Нет, мне действительно ничего не надо было играть. С такими режиссерами, каким поручил меня Юрий Владимирович, я могла уверенно претендовать на место в основной труппе МХАТа. И хоть я уже многое знала — и о советском посольстве, и о функциях некоторых его сотрудников, и о том, что в подвале этого угрюмого серого дома, вполне возможно, именно в ту минуту в ящик с грифом «Дипломатическая почта» бережно упаковывали моего школьного друга Витяню Мишина, а в другой, значительно больший по размеру, — бровастого Андрея, — я почувствовала, как на моих ресницах закипают слезы, а желание рвануться через эти узорчатые чугунные ворота к кусочку единственной страны на свете, которую я пока еще могла называть своей, распирает настолько, что…

— Сеньора Мальцефф? — чья-та нетяжелая, но властная рука опустилась сзади на мое плечо.

— Не будет «если», Марта, — шепнула я про себя и повернулась. — Да, в чем дело?

Передо мной стоял рослый полицейский в темносиней фуражке с очень коротким козырьком и голубой форменной тенниске с маленькими опереточными погончиками, под один из которых была продета коричневая портупея.

— Сеньора говорит по-испански?

Я покачала головой.

— По-английски?

— Ноу.

Полицейский поскреб затылок под фуражкой, явно не зная, что делать дальше.

— Может, по-французски? — в этот момент я как-то даже не подумала, что мое желание пообщаться с блюстителем порядка хоть на каком-нибудь языке может показаться назойливым.

Теперь пришла очередь качать головой полицейскому. Наконец он принял решение и перешел на интернациональный язык жестов, показав вначале на меня, потом на стоявший неподалеку «ситроен» с синей мигалкой на крыше, после чего ткнул себя пальцем в широкую грудь, а затем перевел его в сторону исстрадавшейся моей.

— Вы хотите отвезти меня в полицию? — я перешла на русский, поняв, что продублировать этот вопрос жестами у меня не хватит физических сил.

— Полисия, полисия, — радостно закивал служивый и вновь сделал приглашающий жест в сторону «ситроена».

— Но мне надо в посольство, — я показала пальцем на флаг СССР. — Эмбасси!

— Ноу эмбасси, — врубился наконец полицейский. — Полисия!

— Да иди ты на хер! — четко выполняя инструкции Габена и заодно отводя душу с помощью родного русского оборота, отмахнулась я от этого аргентинского чурбана, после чего, в строгом соответствии с планом, уверенно направилась к воротам посольства.

— Сеньора Мальцефф! — на сей раз голос полицейского звучал уже не так вежливо.

По сценарию Габена, тот (или те), кто днем и ночью поджидал «сеньору Мальцефф» у советского посольства, должен был схватить меня под белы ручки и поволочь в машину. Но никто меня не хватал. В последнюю секунду в голове мелькнула капитулянтская мысль: сослаться на нерешительность представителя власти и, сняв с себя таким образом ответственность перед Габеном, рвануть на советскую территорию, от которой меня отделяло всего четыре метра. О том, что в таком варианте меня попросту вытолкнут из посольства в объятия полицейских, я как-то не подумала. Но что-то в голосе полицейского остановило меня. Я повернулась и увидела, что страж закона стоит на том же месте, где секунду назад разыгрывал мизансцену из спектакля для глухонемых, но… Помните любимую книжку послевоенной сталинской детворы под очень подходящим к моей истории названием «Всегда всем весело»? Там приводились две с виду совершенно одинаковые картинки, но надо было найти в них с десяток отличий. Видимо, знакомство с этой книгой помогло мне правильно сориентироваться. Правда, я увидела всего одно отличие, но такое, после которого мне сразу расхотелось прорываться в посольство: в руке у полицейского появился пистолет, очень похожий на те, что фигурируют в вестернах. Да, чуть не забыла сказать, что остальные изменения в картинке происходили уже прямо на моих глазах: из «ситроена» вылезли трое упитанных мужчин в совершенно одинаковых двубортных костюмах и, едва заметно раскачиваясь, направились в мою сторону…

 

34

Буэнос-Айрес. Дом без адреса

8 декабря 1977 года

…Через каждые полтора часа в гостиную, густо заставленную очень старой и очень красивой мебелью, неслышно входил молодой мулат в смокинге и так же неслышно ставил передо мной высокий стакан с зеленоватым напитком. Поскольку травить меня ядом смысла как будто не было, я пила приятную, чуть отдающую лимоном жидкость с огромным удовольствием. Тем более что этот мини-водопой был единственной передышкой, которую позволял мне Юджин — приблизительно моих лет высоченный блондин с такими жгучими черными глазами, словно в них регулярно подливали чернила для авторучки…

С момента, когда я очутилась в этом странном доме, прошли сутки. Первую их половину я провела в ванной и в постели, вторую — в удобном кресле с высокой резной спинкой, отвечая, как заводной попугай, на вопросы Юджина. Я уже не смотрела на часы, отмеряя время по стаканам с зеленоватым напитком. Когда мулат принес восьмой стакан, я почувствовала, что сейчас свалюсь и усну прямо на ковре, у ног моего белокурого потрошителя.

— Мы практически закончили на сегодня, — предупредил мои поползновения Юджин. — Еще буквально пара вопросов…

— Может, оставите их на завтра?

— Увы, — он развел руками и заглянул в лежавший перед ним толстый блокнот. — Расскажите мне о вашем редакторе.

— Это не вопрос.

— Вы правы. Рассматривайте это как просьбу.

— Вы просите меня проводить вас сначала к ящику с моим нижним бельем, а потом непосредственно в постель. Насколько вяжется эта просьба с вашим представлением о джентльменстве?

— Это допрос, а не светская беседа, госпожа Мальцева.

— Я повторяю еще раз: мое задержание абсолютно незаконно, и я требую связать меня с послом СССР.

— Мы уже обсудили эту тему. В свое время ваша просьба будет выполнена.

— Это не просьба, а требование.

— Хорошо, — Юджин широко улыбнулся. — В свое время ваше требование будет выполнено.

— Вас учили не быть на допросе джентльменом?

— Мы попусту тратим время.

— Ничего, в последние недели у меня стерлось ощущение времени.

— Вы не хотите отвечать на мой вопрос?

— Естественно. У меня нет никакого желания посвящать вас в детали моей личной жизни.

— Я вовсе не просил вас вдаваться в подробности.

— А, так мой редактор интересует вас как международник-публицист? Как член бюро ЦК ВЛКСМ? Как…

— Как сотрудник КГБ.

— У меня нет оснований считать его сотрудником КГБ.

— Такие основания есть у нас. И не только в отношении вашего редактора. Ладно, оставим пока эту животрепещущую тему. Я хочу сообщить вам весьма конфиденциально одну информацию.

— Стоит ли рисковать?

— Я вынужден, поскольку не вижу другого способа объяснить вам всю неординарность положения.

— Выдача государственных тайн как-то отразится на вашей карьере?

— Вряд ли, поскольку она санкционирована моим прямым начальством в Вашингтоне…

— Господи, и ради этого вы поперлись в такую даль?

— А не стоило?

— А стоило?

— Еще как! Правда, если быть совсем честным, я мечтал встретиться не с вами…

— Догадываюсь, хотя мне и не очень приятно слышать это.

— А раз догадываетесь, то помогите нам отловить ваших милых друзей.

— Я уже говорила вам, что, во-первых, они мне не друзья, а во-вторых…

— Знаю, — отмахнулся Юджин. — Знаю и очень хочу верить вам. Но не могу. Вы уж извините, госпожа Мальцева…

— Вчера, после встречи с тем полицейским у посольства, я дала себе слово, что если еще раз услышу обращение «госпожа Мальцева», то вспорю себе вены из-за комплекса буржуазной неполноценности.

— О’кей, — улыбнулся американец. — Тогда скажите, как к вам обращаться?

— Без «госпожи» и без фамилии. Если можно.

— Тогда — Вэл?

— Типичный американизм, да?

— Но ведь и Юджин когда-то был Евгением.

— Вы из России? — спросила я автоматически. Так наши бросаются за границей к первому встречному, похожему на русского.

— Предки, не я… — Юджин посмотрел на часы. — Вэл, вы единственный человек, способный пролить хоть какой-то свет на то, что случилось. У вас на глазах убили нашего человека. И еще четверых. Вы сознаете, что это такое?

— Вы собирались сообщить мне конфиденциальную информацию. Раздумали?

— А разве я уже не назвал число наших потерь? Пять ценных сотрудников ЦРУ. Пять отцов и сыновей…

— Но, насколько я понимаю, в вашей работе это совершенно нормальная вещь.

— Ошибаетесь, госпожа Мальцева! — впервые за двенадцать часов допроса в голосе Юджина отчетливо прозвучало раздражение. — Это только в плохих шпионских фильмах трупы валятся налево и направо. В современной разведке убийство — ЧП, жест отчаяния, черта, за которой начинается беспредел. А беспредел в разведке — очень опасная вещь. Если агенты двух сверхдержав начинают палить друг в друга, значит, мир на грани катастрофы. Ваш преподаватель балетного искусства со своим подручным уничтожил в течение пяти минут пять кадровых работников ЦРУ. Такого числа жертв у нас не наберется и за десять лет работы во всем мире. А они там не прохлаждаются в барах, можете мне поверить… Почему они это сделали? И Мишин, и этот Андрей, вне всякого сомнения, профессионалы. Их поведение в экстремальной ситуации подтверждает это на сто процентов. Следовательно, они не могли пойти на подобное безумство, не имея приказа. А такой приказ мог быть вызван только исключительно важной причиной. Поверьте, мы не первый год работаем против ваших доблестных соотечественников, однако ничего подобного за весь послевоенный период не происходило ни разу! В чем же эта причина, Вэл? Ваше мнение?

— Я уже говорила вам, что не знаю…

Меня начинало подташнивать. Видимо, сказывались усталость и нервное напряжение. Габен действительно предусмотрел все. Те незабываемые сорок восемь часов в его хижине прошли в атмосфере именно таких допросов — длительных, изматывающих, с каверзными подковырками и резкими переходами. Он прекрасно подготовил меня и, как я теперь понимала, не напрасно жевал свои лепешки с чилийскими специями в глуши Кордильер. Я вспоминала его наставления, его выводы относительно возможных оборотов допроса, поражалась его прозорливости, его способности предусмотреть мельчайшие нюансы, но… Навязчивая мысль не давала мне покоя: я никак не могла отделаться от ощущения, что Юджин — вовсе не чужой мне человек, не идеологический и политический противник, не зловещая фигура с черной планеты Мировая Буржуазия, и даже не враг мне, моей непотопляемой приятельнице, моей матери… Я вовсю настраивала себя против пронизывающего и в то же время простодушного взгляда иссиня-черных глаз, я хотела использовать образ человека, неутомимо допрашивавшего меня, как некий эмоциональный аккумулятор, в котором я бы черпала энергию для создания защиты, экрана… А сидел передо мной вполне нормальный и весьма симпатичный парень, который разговаривал со мной на моем родном языке, использовал похожие обороты, читал те же книги. Встреться он мне где-нибудь на Сретенке, в метро или в читалке МГУ — я, вполне возможно, приняла бы его за аспиранта или коллегу…

— О чем вы задумались, Вэл?

— Здесь, за границей, я стала ужасной эгоисткой, Юджин. И думаю преимущественно о себе.

— Скажите, Вэл, вы себе нравитесь?

— А почему вы спрашиваете об этом?

— Мне показалось, что вы из категории женщин, которые не могут жить, не уважая свои поступки. Мне правильно кажется?

— Боюсь, что это слишком тонкие нюансы после столь долгого допроса.

— И все же — вы не ответите на мой вопрос?

— Раньше нравилась.

— А что изменилось с тех пор?

— Многое, Юджин.

— У вас очень усталое лицо.

— Хотела бы я посмотреть на вас, если…

— Нет, нет, — улыбнулся он. — Я говорю не о физической усталости.

— Все очень просто, Юджин: я хочу домой. К маме. Надеюсь, это желание не кажется вам противоестественным?

— Ну хорошо, на сегодня хватит, — он захлопнул блокнот, аккуратно завинтил колпачок авторучки и, видя, что я по-прежнему сижу в кресле, вопросительно уставился на меня:

— Вы что-то хотите сказать, Вэл?

— Спросить.

— Слушаю вас.

— Скажите, а эти люди… Ну, те, кого… — я старалась выразиться как-нибудь поделикатнее.

— Вы спрашиваете о тех, кто погиб на вилле?

— Да. Они были вашими друзьями?

— Они были моими коллегами, Вэл, — Юджин вдруг встал во весь рост, и я впервые по-настоящему увидела, как он высок. Наверно, в студенческие годы играл в баскетбол. — А один из них был моим близким другом…

— Кто? — почувствовав, что мое горло словно обложили наждачной бумагой, я потянулась за стаканом и допила несколько капель, сиротливо перекатывавшихся на дне.

— Тот самый… — Юджин как-то криво усмехнулся и посмотрел куда-то поверх моей головы. — Тот самый парень в очках, который, по вашим словам, чуть не влепил вам пулю в лоб.

— А что, не влепил бы?

— Никогда! — американец потряс головой, словно отгоняя наваждение. — Никогда, Вэл! Вы не знали его, не знали мир, в котором он рос, жил, любил… Я не представляю себе, что вам рассказывали об Америке. Именно вам — не советскому обществу, согласно догмам которого все мы, американцы, являемся лютыми врагами СССР и живем с одной мыслью: разложить его идейно, а потом уничтожить ракетно-ядерной атакой… Нет, лично вам, журналистке Валентине Мальцевой, попавшей в очень грязную историю. А нас, американцев, учили тому, что высшая ценность на земле, по сравнению с которой ничто все золото Форт-Нокса, — это жизнь человека. Наша с вами жизнь, Вэл. Он никогда не выстрелил бы в вас. Выстрелить в человека, который ничего тебе не сделал, который поднял руки и смотрит тебе в глаза, может только бестия, загнанный зверь. Ник не был зверем, уж поверьте. Мы учились с ним в одной школе и даже любили одну девушку. И именно я сообщил ей о смерти Ника…

— Эта девушка — ваша жена?

— Нет. Вдова Ника.

Я смотрела на Юджина словно зачарованная, не в силах ни говорить, ни молчать, ни плакать.

— А почему вы спросили о нем, Вэл?

— Боюсь, что эта картина будет преследовать меня до самой смерти. Я хотела бы никогда не вспоминать эту ужасную крышу и его лицо, и кровь, но как убийца, которого тянет на место преступления, все время возвращаюсь к тому дню.

— Думаю, не стоит так расстраиваться. В конце концов, не вы его убили.

— Не я…

— Ну и довольно! — Юджин подошел ко мне и протянул руку. — Спасибо вам.

— За что?

— За Ника.

— Завтра вы будете опять меня допрашивать?

— Скажем так: я хотел бы возобновить нашу беседу.

— График прежний? Двенадцать часов?

— Возможно, — как-то по-мальчишески улыбнулся Юджин. — Но обещаю вам, что по крайней мере часть нашей беседы пройдет в более непринужденной обстановке.

— Вы намерены вести допрос под песни Элвиса Пресли?

— Я намерен пригласить вас в ресторан…

 

35

Буэнос-Айрес. Дом без адреса

9 декабря 1977 года

Это был очень странный и, по всей видимости, старый дом. Просторная планировка, добротная мебель начала века, обитая мягкой тканью с тривиальными цветочками и ягодками, затейливые завитушки на карнизах дверей и бордюрах, окаймлявших высокие белые потолки, и, особенно, до блеска начищенные медные ручки, крупные, изящно изогнутые и, как сказал бы нынешний дизайнер, нефункциональные — все это чем-то напоминало мне Львов, где я гостила однажды на каникулах.

После двух суток пребывания в этой комфортабельной тюрьме мне было трудно судить об истинных размерах дома, не говоря уже об убранстве комнат, которых здесь должно было быть не меньше тридцати. Пока же я тщательно обследовала свои апартаменты — огромный сорокаметровый зал, в который, видимо, при пожаре снесли всю имевшуюся в доме мебель, а потом забыли расставить по местам. Я вспомнила конспиративную виллу и тут же поняла, почему эта огромная неуютная комната сразу показалась мне знакомой: то же нагромождение диванов, пуфиков, этажерок, кресел-качалок, стенных шкафов, трельяжей с потускневшими зеркалами, то же ощущение некогда царившей здесь, но утраченной, вероятно, навсегда атмосферы первоначального благородства, перекупленной через подставное лицо за твердую валюту. Стиль ЦРУ.

После всего происшедшего я чувствовала, что становлюсь суеверной. Во мне перемещались и что-то назойливо нашептывали пугающие своей неопознанной природой импульсы, полузабытые детские ассоциации, странные ощущения, в которых я твердо решила разобраться, как только выполню задания всех разведок мира. Но в одну примету я поверила окончательно и безнадежно: скопление мебели в комнате — не к добру.

Да, чуть не забыла сказать, что к моей темнице со следами былой роскоши разбогатевших еврейских эмигрантов из польских и белорусских местечек, открывших в начале века здесь, в Аргентине, свою вожделенную Америку, примыкала солидных размеров ванная комната со всеми положенными причиндалами. Правда, не такими современными, как в гостинице «Плаза», но вполне удобными и приятно пахнущими лавандой.

Мои вещи, которые я так бездарно бросила в «Плазе», выстиранные и выглаженные чьей-то заботливой и, вне всякого сомнения, женской рукой, висели на плечиках и лежали стопкой в шифоньере.

И последняя деталь, чтобы у какой-нибудь начитанной девицы не возникло, упаси Господи, желания разделить мои заграничные тяготы или, того хуже, позавидовать мне: все три окна, выходившие во внутренний двор — довольно унылая икебана, составленная из подстриженного газона, нескольких кипарисов и чего-то вроде беседки в пионерлагере «Медсантруд», — были забраны толстыми чугунными решетками. Что касается двери моей комнаты, то отпиралась она только снаружи тем самым безмолвным мулатом, которому руководство ЦРУ вменило в обязанность следить, чтобы во время допросов я не умерла от жажды. Если в этом замке Иф я была Эдмоном Дантесом, то водонос в смокинге, за неимением других персонажей, имел все права считаться аббатом Фариа. К счастью, в отличие от своего прототипа, он и не думал подкапываться под мою камеру, а прежде чем отпереть ключом дверь, вежливо стучался. К счастью, говорю я, потому что, восстанавливая силы после очередного допроса, я в основном валялась пластом на скрипучей деревянной кровати в одной комбинации, а то и без оной, поскольку ночью в доме подтапливали.

Как говорила моя нестеснительная подруга, разгуливавшая по своему кооперативному гнезду исключительно нагишом: «Если душа задыхается, пусть хоть тело дышит».

В одну из таких минут раздался стук в дверь.

Надо сказать, что к этому времени я уже предприняла пару попыток заговорить со смуглокожим аббатом, перебрав подобающие фразы на нескольких иностранных языках. Понятно, без каких-либо авантюрных целей — бежать мне было, во-первых, некуда, а, во-вторых, не велено. А заговорить я пыталась просто так, в силу природной общительности, которая, собственно, и привела меня в чужой дом с чугунными решетками. Но мой цербер молчал, как алкаш после вытрезвителя, и только загадочно улыбался.

— Прошу, ваше преподобие! — набросив купальный халат, я потянулась за сигаретой и слегка растерялась, когда увидела в створе распахнувшейся двери Юджина. — Смокинг — это что, парадная форма всех шпионов? Или только советских и американских?

— Всех.

— Что-то вроде мундира без орденов, да?

— Орхидея в петлице — самый почетный орден для мужчины.

— Кто это сказал?

— Президент Гардинг, мэм.

Мой мучитель стоял, чуть прислонившись к дверному косяку, словно демонстрируя мне, что с ростом, сложением, портным (а если прибавить цитату из Гардинга, то и с памятью) у него полный ол-райт.

— Прекрасно выглядите, сэр! — я хотела произнести это с иронией, но вдруг поймала себя на том, что говорю совершенно искренне. Ощущение было не из радужных, особенно в моем нынешнем положении, но как-то согревало.

— Наконец-то заметили! — явно кому-то подражая, Юджин щелчком сбил с атласного лацкана воображаемую пылинку, потом не выдержал и рассмеялся, блеснув белыми зубами, форма которых могла бы быть и более совершенной. — Я специально нарывался на комплимент.

— Поздравляю, вам это удалось.

— Приятно слышать.

— Получили задание от босса?

— А как вы догадались, Вэл?

— Вы всегда берете в командировку смокинг?

— Избави Боже! А разве в России их не дают напрокат?

— Дают. Верхнюю часть. Но только если отправляешься в последний путь. Клиенты выглядят почти как в смокинге…

— Вы что-то мрачно настроены, Вэл.

— Ну да? — удивилась я. — А, понятно! Забыла, что после допросов положено исполнять «хали-гали». Должно быть, в Аргентине у меня прогрессирует склероз…

— Очевидно, вы правы. Уже начало девятого, а вы…

— Что я?

— Вы намерены ехать в ресторан в халате?

— Вы серьезно?

— Насчет халата?

— Насчет ресторана.

— Вам не по душе мое приглашение?

— Юджин, перестаньте валять дурака! — В этот момент он по-настоящему действовал мне на нервы. — Вы не Марлон Брандо, а я уже взрослая девочка. Так что хватит разыгрывать из себя светского льва. Вам это не идет. И к тому же у меня нет никакого желания беседовать по душам под ресторанную музыку, особенно после того, как вы буквально вывернули меня наизнанку своим маниакальным недоверием. Неужели вы не видите, что я смертельно устала, что я вымотана до предела?

— Вот и давайте отдохнем. Для того и существуют рестораны.

— А просто посидеть дома и поговорить мы не можем? Но только, чтобы это не был допрос?

— Боюсь, Вирджил нас не поймет.

— Простите, кто не поймет?

— Аббат Фариа, — улыбнулся Юджин. — О’кей, Вэл, если вам лень переодеваться, можете ехать в халате. Вы в нем просто очаровательны. А я, для гармонии, останусь в плавках.

— Было бы любопытно… — я еще раз взглянула на этого здоровенного балбеса, так непохожего своими манерами, какой-то внутренней теплотой, умением улыбаться всем лицом, а не одними губами, на своих русских коллег, потом подошла к шифоньеру и вынула оттуда черное платье, о котором портниха Соня сказала как-то, что мне выходить в нем на панель опасно: конкурентки насмерть забьют. — В плавках, говорите?

— Слово офицера!

— Верю. Только никак не могу сообразить, куда вы воткнете самый почетный для мужчины орден…

Во время трапезы Юджин сохранял удивительное присутствие духа и доброжелательность, никак не реагируя на мои подначки, хоть я и старалась изо всех сил. Весь вечер я пыталась вывести его из благодушного состояния сытой буржуазной уравновешенности, спровоцировать на резкость, конфликт. Подсознательно я понимала, что хочу до предела обострить ситуацию, дабы сравнить американца с Витяней. Интуиция и кое-какой женский опыт подсказывали мне, что Юджин и мой однокашник — совершенно разные люди. Как сказала бы наша нештатная критикесса Валерия Ильинична, типичные антиподы. Но я старалась убедить себя в обратном. Почему-то мне очень хотелось, чтобы на поверку сравнительный портрет двух профессиональных шпионов выглядел именно так. Я была уверена, что это психологическое открытие наверняка причинит мне острую боль, хотя, видит Бог, все внутри настолько огрубело, что мною можно было заколачивать гвозди. И тем не менее, как матерый мазохист, я шла навстречу боли, ехидничая, неудачно остря, прерывая собеседника на полуслове и плюя на элементарные нормы приличия — в конце концов, в течение трех часов я усердно поедала деликатесы французской кухни за его счет.

— Всю жизнь думала, что анчоусы — это самый тонкий продукт, созданный цивилизацией…

— А что вам не понравилось в них, Вэл? — Юджин отложил золоченую вилку и с любопытством уставился на меня. — По-моему, очень вкусно.

— Как выясняется, я питалась этим деликатесом с раннего детства.

— У вас была богатая семья?

— Очень богатая. Во всяком случае, банку килек она себе могла позволить.

— Банку чего?

— Килек.

— Что это такое?

— Юджин, у вас какие-то удивительные провалы в русском языке. Вы, к примеру, знаете, что такое интродукция и диффамация, а что такое кильки, утопленные в томате вместе с головами и жопами, не знаете.

Он захохотал так, что сидевшая за соседним столиком дама в пышном парике уронила от неожиданности нож.

— Так это рыбные консервы!

— Только, ради Бога, не притворяйтесь, что вы этого не знали.

— Клянусь статуей Свободы! — Юджин торжественно поднял указательный и средний палец правой руки и закрыл глаза.

— Ну что, праздник при свечах окончен? — с нескрываемым сожалением я оглядела очень уютный зал, где столиков, каждый из которых украшала горящая свеча под стеклянным колпаком, было ровно в два раза меньше, чем официантов, бесшумно и целеустремленно сновавших по залу, как муравьи.

— А десерт?

— Господи! — я отодвинула тарелку. — Ваши соотечественники всегда так много едят?

— Вэл, в Кремле оценили бы ваш антиамериканизм…

Юджин, видимо, чувствовал, что стервозность не является главной чертой моего характера. И это меня обезоруживало. Во всяком случае, к десерту мне уже хотелось верить, что в основе симпатии, которую буквально излучал этот молодой человек, лежало не только служебное рвение. Тем более что мне было по-настоящему приятно здесь, без зарешеченных окон, вдали от страшных воспоминаний и еще более пугающих мыслей о будущем. И это не могло не бросаться в глаза: по части сокрытия истинных чувств женщины всегда уступали мужчинам, хотя доморощенные философы почему-то утверждают обратное. Юджин с бесцеремонностью стопроцентного американца, прямодушного, грубоватого и абсолютно не закомплексованного, весь вечер пялил на меня глаза. И, как мне показалось, совершенно не скрывал, что изучает меня. Он как бы оставлял мне выбор: дескать, сама догадайся, чего в этой заинтересованности больше — естественного интереса мужчины к женщине или добросовестности профессионального шпиона. Увы, при всей внешней привлекательности и мужском шарме Юджина, который даже я, запрограммированная тогда против всего мира, не могла не ощущать, я все же склонялась к мысли, что мой собеседник оставался шпионом. Не с Лубянки, конечно, но все-таки шпионом.

— Какие-то проблемы? — Юджин пристально посмотрел на меня.

— Любимый вопрос американцев.

— Мы ненавидим проблемы, это вы точно заметили.

— Ага, так бы сразу и сказали, что на десерт у нас будет идеология.

— Это только у вас идеологию используют для компенсации хронической нехватки продовольствия. А у нас на десерт будет фруктовый торт под ежевичным сиропом, с цукатами и шоколадом. Вот, кстати, и он…

Официант уже остановил возле нас блестящую тележку и бережно, словно склеенный из черепков античный сосуд, поставил на стол потрясающей красоты бело-зелено-коричневый торт, утыканный разноцветными горящими свечами. Его размеры потрясали. В тот момент я была уверена, что этой искусно возведенной в несколько ярусов горой цукатов, взбитого крема и шоколадных излишеств можно было бы накормить всех ненасытных птенцов Юрия Владимировича Андропова, чтоб он подавился сливой.

На какой-то миг я даже онемела — настолько прекрасно, невинно и — учитывая всю незавидность моего положения полушпионки, полубеженки — иррационально выглядел этот сказочный торт.

Юджин, не сводивший с меня взгляда, был явно польщен.

— Зачем все это?

— На десерт.

— Но это невозможно съесть. Даже теоретически.

— А с чего вы взяли, Вэл, что это нужно есть? — Юджин кивком поблагодарил официанта и вновь уставился на меня. — Как правило, десерт не едят, им любуются.

— Боюсь, в редколлегии «Книги о вкусной и здоровой пище» вас бы не поняли, молодой человек.

— А что бы они сказали?

— Что подобное отношение к продуктам питания является типичным проявлением мелкобуржуазности.

— В данном случае меня волнует только то, что скажете вы, Вэл.

— Ваша любезность, наверно, еще более приторна, чем этот торт.

— Я вам активно не нравлюсь?

— А задание было — активно понравиться?

— Если вы ответите на мой вопрос, я отвечу на ваш.

— Нет.

— Нет.

— Обменялись ложью?

— Я не лгал вам, Вэл…

Тон, которым была произнесена эта фраза, заставил меня оторваться от торта и прямо взглянуть на Юджина. У него был прекрасный подбородок — четкий, резко очерченный, без намека на пошлые ямочки. Почему-то я представила себе, как он бреется.

— Юджин, возможно, я чего-то не понимаю, но у меня такое ощущение, что наши задушевные беседы подходят к концу. Весь этот вечер в ресторане, горящие свечи, этот несуразный торт и ваш великолепный смокинг чем-то напоминают мне выпускной бал. Это верное ощущение?

— А вы никогда не задумывались над тем, что именно проницательность является причиной ваших бед?

— Вы не ответили.

— Думаю, что да.

— Мы можем поговорить серьезно?

— Вэл, вы решили форсировать события?

— Я прошу вас… — как всегда, того, что нужно — было больше всего в эту минуту, под рукой не оказалось. Я начала шарить в бесчисленных отделениях своей гэдээровской сумки и нашла наконец то, что искала.

— У вас есть с собой противогаз?

— Вы намерены пустить мне в лицо паралитический газ?

— Я намерена закурить «Яву».

— Бога ради, Вэл, ни в чем себе не отказывайте. Как все офицеры, я проходил интенсивный курс химзащиты.

— Ваша любезность начинает действовать мне на нервы, — пробормотала я, щелкнула зажигалкой и выпустила полноценную струю дыма. Несмотря на курс химзащиты, Юджин слегка поморщился.

— Так о чем вы хотели меня попросить?

— Давайте завершим наши шпионские игры здесь, в ресторане. Тем более что повод для продолжения беседы у нас есть, — я кивнула на торт.

— Что ж, попробуем.

— Ваши допросы дали необходимую информацию? — Да.

— Вы уже приняли какое-то решение насчет меня? — Да.

— Это решение окончательно?

— Да.

— И оно санкционировано вашим начальством? — Да.

— Судя по тому, что вы перешли на телеграфный стиль и перестали рисоваться, это решение явно не в мою пользу.

— Смотря с какой стороны взглянуть на него.

— Возможно, вам это покажется наглостью, но я бы попросила вас взглянуть на него с моей стороны.

— Вы знаете, Вэл, ваша история удивительна…

— Да что вы говорите?

— Вам угодно, чтобы я вновь вернулся к телеграфному стилю?

— Простите, молчу…

— Не будь я сотрудником известной вам организации, то посоветовал бы вам как профессионалке сделать сценарий для Голливуда…

— А вас привлечь в качестве консультанта?

— На такую честь я не рассчитываю. К тому же Голливуд по-прежнему в США, а мы с вами — в Буэнос-Айресе. Причем и вы, и я находимся здесь по делу, весьма далекому от кино. Ваши ответы были проанализированы соответствующей службой и сличены с фактами, которыми мы располагали. Задача формулировалась так: выяснить, насколько соответствуют действительности показания гражданки СССР Мальцевой В. В., чтобы принять затем оптимальное решение. Резюме: не соответствуют.

— То есть?

— Вэл, вы уже докуриваете фильтр. От этого зловония не спасет даже противогаз, которого у меня, кстати, нет.

— Извините, — я ткнула окурок в пепельницу. — Так что это значит?

— Это значит, Вэл, что с самого начала наших бесед вы нам лгали…

У меня возникло ощущение, словно кто-то вылил на меня бидон керосина и поджег.

— Я не хочу и не буду выяснять сейчас причины этой лжи, — Юджин, казалось, не замечал, как я корчусь в жарких объятиях стыда. — Замечу лишь, что лгать вы не умеете, и перейду к сути дела. Итак, Вэл, погибли пять человек. Вы единственный свидетель. Ваши показания не оставляют сомнений: вы причастны к тому, что случилось. На сей счет есть законы и законы. Согласно международным нормам вы как подданная иностранного государства должны быть осуждены на территории той страны, где совершили преступление. То есть в Аргентине. Правда, оно совершено против граждан США, и моя страна может по дипломатическим каналам добиться вашей выдачи. Но есть и другой закон — закон спецслужб. Действие этого закона распространяется на закулисную часть нашего с вами бытия, Вэл. О вашем пребывании у нас никто не знает…

— Никто?

— Никто. Ибо люди, направившие вас сюда, молчаливо примут все, что может произойти с вами. Вы выполнили свою миссию и дальнейшего интереса для своих друзей в КГБ уже не представляете. Да и к чему шум? В спецслужбах это не принято. Мы же не направляем вашему посольству ноту протеста в связи с убийством пяти граждан США. Так с чего вы взяли, что посольство СССР в Аргентине начнет шуметь по поводу дорожной катастрофы, жертвой которой по слепому стечению обстоятельств стала некая Валентина Мальцева?

— Значит, мне вынесен смертный приговор?

— Да, Вэл.

— На десерт?

— Который не подсластит даже этот роскошный торт.

— И вы специально привели меня в ресторан, чтобы огласить вердикт?

— А вы поверите, если я скажу, что вся эта затея с рестораном — моя личная инициатива, которая, возможно, мне еще аукнется?

— Разве у меня есть выбор?

— Это не разговор, Вэл! — впервые за этот вечер голос Юджина прозвучал резко и властно. — Я хочу, чтобы вы осознали всю щепетильность ситуации. Лично мне никто не давал команду перевербовывать вас. Возможно, в иной ситуации все было бы именно так. Но не в случае, когда уничтожают нашу резидентуру. Я уже объяснял, что для нас это событие чрезвычайное.

— Да.

— О случившемся поставлен в известность президент, дело находится под личным контролем директора ЦРУ… Конечно, вы жертва, Вэл, и не вызывает сомнений тот факт, что вас подставили — цинично, грубо, нагло. Но все это — аргументы для моралиста или правозащитника, а отнюдь не для моей фирмы. Единственный выход для вас — сказать правду. Всю, от начала до конца. Только в этом я вижу шанс вашего спасения. Вы понимаете меня, Вэл?

— Да…

Честно говоря, я ничего не понимала. Страх, намертво сковавший мозг и тело, отторг меня от реальности и закапсулировал в некую биологическую субстанцию — живую, пульсирующую, вздрагивающую, но не способную мыслить. Сосредоточившись на трехцветной глыбе торта и инстинктивно ощущая необходимость действовать, что-то предпринимать, защищать собственную жизнь, я утрачивала последние проблески разума. Может быть, среди тех, кто читает эти записки, найдутся несколько человек, которых приговаривали к смертной казни. Только им, пожалуй, будет понятен глубинный, подсознательный пласт этих сумбурных строк. Только им…

— Вэл! Вам нехорошо? — Юджин перегнулся через стол и легонько тронул мое плечо. — Вэл! Очнитесь!

— Спасибо за прекрасный вечер! — в той критической ситуации эта идиотская фраза была венцом моих умственных усилий.

— Еще не вечер, Вэл.

— Что, уже ночь, Юджин?

— Вы должны мне что-то сказать.

— Что?

— Вэл, соберитесь, я хочу помочь вам.

— Почему? — в глазах у меня что-то прояснилось. Во всяком случае, лицо Юджина уже не напоминало безжизненную гипсовую маску.

— Какое это имеет значение? Тем более сейчас.

— Это таки да имеет значение, молодой человек… — если бы мама слышала меня в этот момент, у нее были бы все основания мною гордиться.

— Какого черта, Вэл?! Бросьте дурить, какой я вам, к дьяволу, молодой человек? Мы с вами ровесники!

— Почему вы хотите мне помочь? Во что вы играете? Чем я должна буду расплатиться за вашу мнимую доброту?.. Я знаю, где прячут ключ от редакции. Вас когда-нибудь укладывали в постель с британским бароном? В какое очередное дерьмо меня собираются сунуть? А директор ЦРУ тоже носит очки в тонкой оправе? А…

Я очнулась от дробного стука собственных зубов: Юджин, который тряс меня за плечи без отдаленного даже намека на интеллигентность, явно перестарался.

— Все? — услышала я у самого уха его горячее дыхание. — Истерика кончилась?

— Какая истерика?..

Я открыла глаза и увидела, что торта нет. Как, впрочем, и хрустальной посуды, и толстой свечи, украшавшей наш стол. Мы ехали в машине по довольно мрачной улочке. Совсем слабый, какой-то призрачный отблеск фонарей только подчеркивал узость тупика, в котором оказались машина, я, моя жизнь и, похоже, мой обаятельный попутчик. С распущенной лентой бабочки и сигаретой в зубах, Юджин уставился строго в затылок водителя, словно мысленно диктовал ему маршрут следования.

— Куда ты меня везешь? — я боялась взглянуть на Юджина.

— Домой.

— В Мытищи?

— Почти.

— Ты сам приведешь приговор в исполнение?

— Нет, вызову полк морской пехоты.

— Из пистолета Дзержинского?

— Ты заслуживаешь лучшей участи.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— Почему ты помогаешь мне? Зачем я тебе?

— Мне обещали повышение по службе и прибавку жалованья.

— Ответь мне, это важно.

— Завтра.

— Завтра не будет. Я конченый человек, Юджин.

— Ну да, жертва коммунистической идеологии.

— Перестань паясничать!

— Ты в порядке? — Юджин оторвался наконец от шоферского затылка и повернулся ко мне. — В ресторане ты выглядела, как бумажный рубль.

— Неужели наша валюта котируется так низко?

— Ты даже не представляешь себе, как низко.

— А сейчас как выгляжу?

— А сейчас темно, я ничего не вижу.

— Аббат Фариа, он… Он кто?

— Сотрудник.

— Он старше тебя по должности?

— Он из другой службы и мне не подчиняется.

— Он… что-то вроде Витяни?

— Примерно.

— Значит, и у вас есть такие?

— А ты как думала?

— Он меня и?..

— Он тебя и.

— Ты меня здорово поддержал в трудную минуту. Спасибо, друг.

— Ты мне веришь?

Я вздохнула.

— Что нужно сделать, чтобы ты мне поверила?

— Неужели так хочется получить прибавку?

— К черту прибавку! Что нужно?

— Ничего. Я тебе верю.

— Тогда делай только то, что я тебе скажу.

— Хорошо.

— Неукоснительно!

— Хорошо.

— С покорностью наложницы, которую в случае ослушания ждет позорное изгнание из гарема!

— Хорошо.

— Сейчас мы приедем. Войдешь в дом, кивнешь аббату, поднимешься в свою комнату, примешь снотворное и уснешь.

— Навеки?

— До утра.

— А что будет утром?

— А утром я приду.

— А если нет?

— Я приду.

— А если твое начальство не поверит? Если они прикажут тебе собирать манатки и возвращаться домой? Если…

— Я приду, Вэл.

— Ты вселяешь в сердце девушки надежду. Знаешь ли ты, дитя американской демократии, что нет для мужчины страшнее преступления, чем вселять несбыточные надежды в сердце девушки?

— Да, я где-то читал об этом.

— Ты не боишься, что я подведу тебя?

— То есть?

— Ну, если цена, за которую я получу от твоих боссов право жить дальше, работать и даже когда-нибудь родить ребенка, может оказаться непомерной даже для такой жизнелюбки, как я.

— Вэл, я не понимаю тебя, и мне это не нравится.

— Господи, до чего ж ты туп, Юджин! Пойми, я никого не предавала. Я только сделала то, что делают миллионы людей, — позволила себе слабость. Но вытащила при этом самый черный билет и расплачиваюсь по самому крупному счету. А ведь слабость — это не предательство, верно?

— Игра слов, Вэл. Как правило, в основе предательства всегда лежит какая-то слабость.

— Ты не понимаешь меня. Я представляю, как будет выглядеть соглашение между мной и твоими начальниками. У тебя ведь нет другой возможности спасти меня, кроме как представить твоему любимому ЦРУ план моей перевербовки. Ты не пугайся, Юджин, я не профессиональный агент КГБ. Просто меня успели хорошо подготовить, там, в горах Чили. Значит, я буду двойным агентом, да? Я прикинусь, что выполнила задание одних мерзавцев и работаю против других…

— Ты знаешь выражение «шаг за шагом»?

— Да.

— Сперва тебе надо уцелеть. Выжить. Это главное. Все остальное решим позже.

— Господи, Юджин, ты совсем не похож на дурака! Откуда же в тебе эта детская беспечность? Ты не понимаешь, что я навсегда останусь марионеткой в чьих-то руках? Безусловно, после всех мытарств я эволюционировала настолько, что мне уже глубоко наплевать, какая именно разведка намерена использовать меня. Но это слабое утешение, если учесть, что я вообще не хочу, чтобы меня использовали. Я не хочу быть агентом ЦРУ, КГБ, сигуранцы, Моссада, Савака, Штази!.. Я хочу, чтобы меня положили на операционный стол и вскрыли череп, а потом взяли огромный ластик и стерли из моей памяти все события последних двух недель. Все, что связано с грязью, смертью, цинизмом этих недоносков, упакованных в смокинги и распоряжающихся людьми, как фишками за карточным столом. Ты можешь это понять?

— Еще как.

— Ты можешь устроить мне такую трепанацию черепа?

— Боюсь, что только с летальным исходом.

— Ничего хорошего я от тебя не ждала.

— И на том спасибо, мэм.

— Так что будем делать?

— За неимением лучшего варианта — в точности выполнять мои указания.

— Послушай, Юджин, в рамках твоих указаний я могу принять не две, а шестнадцать, двадцать, сто таблеток снотворного. Может быть, это лучший вариант, а? Ответь мне честно, будь другом. Тем более что из всех видов смерти я всегда отдавала предпочтение уходу во сне. Спокойно и безболезненно. И в некрологе никто не напишет эту ужасную фразу: «На ее рабочем столе осталась недописанная гранка очередной статьи…» Если нет ничего лучшего, скажи мне, это будет по-мужски, я способна оценить такой жест.

— Увы, зато я на такой жест не способен.

— Боишься взять грех на душу?

— Тут есть две причины.

— Какие?

— Во-первых, ты недооцениваешь Вирджила: пока не поступит приказ снять с тебя голову, он будет охранять ее, как код своего секретного счета в швейцарском банке. Так что даже если ты вывернешься наизнанку, все равно получишь от него не больше двух таблеток секонала…

— А во-вторых?

— Вторая причина значительно банальнее: я не хочу терять тебя, Вэл…

 

36

Буэнос-Айрес. Дом без адреса

10 декабря 1977 года

Как ни странно, я уснула без всяких таблеток, словно провалилась куда-то, и спала как бревно: без видений, вскрикиваний и прочих признаков душевного непокоя. Я даже не успела подумать, одновременно скидывая туфли и стягивая платье, что, вполне возможно, уже никогда не проснусь.

Когда я открыла глаза, надо мной возвышался Юджин с припухшими от недосыпа веками и почему-то весь в ореоле сизого дыма, словно его только что постигло короткое замыкание. Секундой позже я поняла, что виновниками дымовой завесы были зажженная сигарета и чашка горячего кофе.

— Очень напоминает сюжет «Спящей красавицы», — пробормотала я, натягивая одеяло до подбородка. — Не хватает только хрустального гроба.

— Двойная ложь натощак — страшный грех… — Юджин аккуратно поставил чашку на один из шестисот пуфиков моей перемеблированной тюряги и стряхнул пепел прямо на ковер.

— Почему двойная? — придерживая одеяло правой рукой, я попыталась левой подцепить чашку. — Гроб будет не хрустальным?

— Во-первых, ты уже не спишь, а во-вторых — вовсе не красавица.

— Можно всю жизнь врываться в семь утра в спальни самых разных женщин, но так и не встретить красавицу. Ни спящую, ни бодрствующую. Ибо чтобы статьею, женщине необходимо хотя бы минут на двести заскочить в ванную. Увиденное тобой — лишь часть того, что, в принципе, может стать красавицей. Ты и увидел часть. А результат налицо — дуракам полработы не показывают.

— А шефам?

— Каким шефам? — я наконец исхитрилась отпить глоток из чашки, не продемонстрировав при этом Юджину особенности своей грудной клетки. Кофе был совершенно потрясающий, если только Вирджил чего-нибудь туда не капнул. — Ты решил устроить бесплатное коллективное посещение моей спальни?

— А разве есть сумасшедшие, которые согласятся за это платить? — Юджин критически обозрел мои патлы.

— Твое счастье, что кофе слишком хорош, а то бы я…

— У тебя нет двухсот минут, Вэл. Только десять. На кофе, туалет и переодевание, — он поискал глазами пепельницу и, не найдя ее, швырнул окурок в вазу с цветами. Раздалось короткое обиженное шипение. — Сделай милость, превратись в красавицу за десять минут. Потому что мой шеф, который согласился пообщаться с тобой, в известном смысле дурак. То есть он не всегда понимает, показывают ли ему всю работу или только половину…

Как всякий разведчик, Юджин чего-то недоговаривал или принципиально говорил не то, чего я ждала от него. Было ясно: он сдержал слово и ему удалось чего-то добиться, иначе я не катила бы сейчас в длинной черной машине с затемненными стеклами в очередную безвестность. Конечно, мне хотелось знать больше, хотя самой себе я могла признаться, что о многом уже научилась догадываться. Передо мной прошла целая галерея людей этой профессии — элегантный Витяня, вальяжный Гескин, гориллообразный Андрей, суховатый Рей Бердсли, отшельник Габен, а теперь этот вот красавчик из Висконсина, — и я начала привыкать к ним, к их сдержанной, слегка ироничной, а чаще властной и суровой манере общения… Стиль посвященных. Они ведь не разговаривали, а входили в контакт, не думали, а прокручивали, не слушали, а фиксировали. Наверное, даже обнимая женщину, они рефлекторно нащупывали на ее теле не застежку лифчика, а кобуру пистолета…

И все же я очень хотела убедить себя в том, что мой долговязый спутник стоит особняком в этой когорте пакостников и убийц. Я вспоминала наставления Габена: «Не верь никогда и никому. Просто не верь, поскольку в нашем деле не говорят правду ни при каких обстоятельствах. Это было бы нарушением правил. Тебе понравится твой следователь или горничная, которая будет гладить твои вещи. В окне появится таинственный странник с лицом Алена Делона, обуреваемый желанием спасти тебя. Логика и интуиция будут подсказывать, что с тобой честны и порядочны, ситуация будет складываться так, что иначе просто быть не может. А ты не верь. Думай только о задании. Помни, что ты им нужна в любом случае. И они будут драться за тебя до тех пор, пока не поймут, что ты говоришь правду. Но их сверхзадача — доказать обратное. Они хитрые ребята, их натаскивали лучшие психологи. Они тебя обманут сто тысяч раз, они посвящены в такие глубины подсознания, о которых твои кортасары, кафки и сартры никогда даже не догадывались. Потому что тех умников, напиши они неудачную повесть или роман, просто отвергли бы издатели. А этих ребят, позволь они себе малейшую ошибку, тут же уничтожила бы Игра. Их игра с нами. А потому — не верь!..»

— Вэл, как тебе это удалось?

— Что?.. — я с трудом отогнала видение нависшей надо мной бороды Габена с узким шрамом вещающих уст.

— Я говорю, что за десять минут ты создала произведение искусства.

— А ты не верил, что дуракам полработы не показывают.

— Не мог же я знать…

— Надеюсь, это все, что нужно было для встречи с твоим боссом?

— Почти, — Юджин вытряхнул из пачки сигарету и протянул ее мне.

— Надо было добавить: «Закуривайте, гражданка…»

— Что?

— Мне рассказывали, что в период сталинских чисток все следователи НКВД начинали допросы с этой фразы.

— А если гражданка была некурящей?

— Закуривали все.

— Ну что ж, закуривайте, гражданка Мальцева.

— Спасибо, начальник, — я прикурила от зажигалки. — Что надо подписать?

— Не торопитесь! — Юджин усмехнулся и тоже закурил. — Сейчас приедем к большому шаману, он вам все и скажет.

— А вы, значит, что-то вроде слона на доске?

— Вернее, офицера.

— В шахматах говорят «слон».

— А в ЦРУ — «офицер».

— Выполняли задание, сэр офицер? Готовили почву?

— Вот-вот, гражданка. Выполнял, готовил…

— Судя по всему, не без успеха?

— А вы себя как чувствуете, гражданка? Нормально?

— Да вроде пока ничего.

— Значит, не без успеха.

— И кто же вам такое идиотское задание дал, гражданин офицер? Уж не президент ли США?

— Мама.

— Чья мама?

— Моя мама. Собственная. Я ей позвонил в штат Висконсин: «Так, мол, и так, как вам понравится, если сынок ваш единственный и ненаглядный заведет шашни с агентом КГБ? Служба, правда, пренеприятная, зато агент уж больно хорош». Ну, мама, естественно, теряет дар речи от свалившегося на нее счастья, а потом спрашивает: «А зачем она тебе, сынок? Тебя же за такие глупости с работы попрут!»

— Мама рассуждает резонно, — сказала я, чувствуя подступающую к горлу дурноту. — Умная женщина, чего, к сожалению, не скажешь о сыне.

— Я передам ей твои слова, — кивнул Юджин, приоткрыл окно и щелчком выбросил сигарету. — Ей будет очень приятно.

— Так чего ты хочешь от меня?

— Ничего, Вэл! — Юджин вдруг взял мою руку и как-то неуклюже сжал. — Абсолютно ничего, я ничего не хочу от тебя как офицер американской разведки. Забудь об этом, если можешь. У меня одна только просьба…

— Ага!

— Да послушай же! — Юджин отпустил мою руку, зато резко сжал плечо. — Неужели ты не понимаешь, что я кругом неправ, ведя с тобой эти бойскаутские разговоры? Я рискую всем, что имею! И говорю об этом вовсе не для того, чтобы ты потеряла сознание от моего благородства. У меня есть корыстный интерес: я хочу, чтобы ты выжила. Помоги мне в этом, и мы в расчете.

— Как я могу помочь тебе?

— Скажи Уолшу правду.

— Уолшу?

— Это мой босс, заместитель начальника ЦРУ по оперативным делам. От него зависит все…

— Это с ним ты беседовал после ресторана?

— Да.

— И ему я обязана отсрочкой?

— Да.

— Что ты сказал ему, чтобы выиграть сегодняшнее утро?

— Не суть важно.

— Это важно! И отпусти плечо, мне больно.

— Извини… — видимо, не зная, куда девать свои длиннющие руки, Юджин скрестил их на груди. — Я сказал Уолшу, что ты честный человек… Что я не знаю всех обстоятельств, которые связали тебя с «конторой», но верю тебе, хоть ты и лгала мне… Что ты мне нужна… Короче, мне кажется, Уолш кое-что понял.

Надо было быть полной чуркой, чтобы не почувствовать искренность этого парня. Я уже устала к тому времени моделировать ситуации, в которых этот цээрушник вешал мне на уши лапшу по заранее утвержденному плану. Он был искренним до нутра — никакой Габен уже не смог бы убедить меня в обратном. В конце концов, у каждой женщины есть свой, сугубо индивидуальный детектор лжи, чертежи и устройство которого, к счастью, нельзя украсть, скопировать и поставить на конвейер. И этот детектор подсказывал мне откуда-то из области сердца, что Юджин говорит правду. Он действительно боролся за меня, один во всем свете. Человек, которого я толком даже не знала, вся близость с которым ограничивалась коротким касанием рук, сражался за меня так, словно я была самым родным ему существом. Я слушала торопливые, сбивчивые фразы Юджина и пыталась мысленно поставить на его место моего интимного друга, моего редактора, несколько лет делившего со своей заведующей отделом литературы и искусства ее жесткую постель, забиравшего уверенной рукой, как партийные взносы, ее любовь, ее нежность, ее тепло. Ведь и у него наверняка была возможность помочь мне, ведь и у него наверняка был свой Уолш — какой-нибудь сытый выдвиженец из Краснодара или Ставрополя, взошедший на ответственный пост в КГБ через промежуточные этапы в комсомоле и партии по спинам своих несчастных земляков, выполнявших и перевыполнявших планы по заготовке хлеба и ранних овощей. А он сдал меня — легко, не задумываясь, как сдают стеклотару, в первом же приемном пункте, и даже не спросил, любовно дохнув на редакционную печать, почему в графе «Командирован(а) в…» оказался экзотический Буэнос-Айрес. Проштемпелевал с такой простотой, словно отправлял меня в Урюпинск. А ему, собственно, ничего и не надо было спрашивать. Он знал, что знать это ему не положено. И не спросил. А Юджин…

— Вообще-то я редко выполняю просьбы малознакомых людей, — сказала я, выбрасывая сигарету из окна тем же приемом, что и Юджин. — Но для вас, сэр офицер, я почему-то готова сделать исключение.

— Smart girl, — выдохнул он и протянул мне новую сигарету. — Закуривайте, гражданка.

Наша машина, расшвыривая колесами гравий и щелкая им по днищу, как пустой ореховой скорлупой, лихо виляла между высоченными деревьями.

— Опять какая-нибудь конспиративная вилла? — спросила я.

— Самая конспиративная из всех — наше посольство.

— За что такая честь?

— Умерь свои амбиции, Вэл, — усмехнулся Юджин. — У парадного подъезда нас никто не ждет. Увы, мы с тобой не дипломаты…

— И, наверное, никогда ими не станем?

— С нашим-то сомнительным прошлым? — фыркнул Юджин.

— Можно подумать, что у всех дипломатов безукоризненное прошлое.

— Вэл, мы приехали…

Я вдруг почувствовала, что у меня отнялись ноги.

— Что с тобой?

— Мне страшно. Ты ничего не хочешь сказать мне?

— Я буду рядом.

— Как и все мужчины, Юджин, ты самонадеян.

— Как и всем женщинам, Вэл, тебе это нравится. Пошли…

Согнувшись пополам, Юджин вылез, обошел «лимузин», открыл мою дверь и протянул руку.

Он сказал правду: небольшая дощатая калитка была совсем не похожа на парадные ворота посольства США в Аргентине. Юджин толкнул ее, и мы прошли по тропинке в низкое подвальное помещение, уставленное стеллажами. Потом было несколько ступенек наверх, длинный полуосвещенный коридор, еще одна лестничная площадка, другой коридор, уже покороче, и выкрашенная белой масляной краской дверь без таблички. Юджин постучал.

— Come in! — пророкотал чей-то бас.

Ориентируясь на этот густой голос, я рассчитывала увидеть очередного здоровяка-янки и потому не сразу заметила маленького человека в черном свитере, из-за горловины которого выглядывал почему-то один угол воротника рубашки неопределенного цвета. Он сидел в шикарном кожаном кресле за столом, заваленным множеством папок. Кабинет был скупо освещен люминесцентным светильником и не имел окон. Тишина там стояла могильная, под стать моим предчувствиям.

Увидев нас, человек слегка приподнялся, и я убедилась, что рост его вряд ли превышал сто шестьдесят сантиметров — маленький тщедушный мужичок с пегими седыми волосами, неопрятными, свисающими на плечи космами и дряблой желтоватой кожей. На вид ему было лет пятьдесят пять — шестьдесят, а на деле, возможно, и все сто. В таких случаях судить о возрасте человека можно только после того, как он откроет рот и скажет что-нибудь. А этот говорить не торопился и рассматривал меня, как подозрительное произведение абстрактного искусства, нагло затесавшееся в достойное общество фламандских мастеров.

— Сэр, это мисс Мальцева, — напомнил мне о моем существовании Юджин. Напомнил вовремя, потому что я начала терять присутствие духа под этим пронзительным взглядом.

— Много слышал о вас, мисс, — пророкотал хозяин кабинета на весьма сносном русском языке и показал на стул. — Прошу садиться.

Я села. Юджин остался стоять у дверей, прислонившись к стене.

— Итак? — Уолш уставился на меня внимательно и серьезно, как патологоанатом.

Я беспомощно оглянулась.

— Это сказал я, мисс, а не тот господин, который подпирает стены моего кабинета! — брюзгливо проскрипел Уолш. — Извольте смотреть на меня.

— Я слушаю вас.

— Нет уж, мисс, это я вас слушаю!

— Право, я не знаю…

Я чувствовала себя полной идиоткой. Уолш совсем не походил на типичных американцев: не острил, не улыбался, не делал попыток похлопать меня по плечу и вообще как-то расположить к себе. Совершенно не к месту я вдруг подумала, что Уолш чем-то похож на моего школьного учителя рисования со странной фамилией Голгофов и ущербной привычкой подрифмовывать к именам и фамилиям учеников всякие обидные словечки. Меня, например, он величал не иначе, как «Валентина-дубина», а в хорошем расположении духа — «Валя-краля». Если бы Уолш сказал что-нибудь подобное, я бы не удивилась. Но он молчал и ждал. Я же никак не могла понять, чего хочет от меня таинственный шеф Юджина, карающая рука ЦРУ, человек-судьба Валентины Мальцевой. В голове у меня пронесся вихрь вариантов:

…грохнуться в ноги и зарыдать: «Кормилец ты мой!»

…рвануть на груди блузку с воплем: «Стреляй, гад!»

— Вы что-то хотели мне сказать? — вернул меня к действительности Уолш. — Во всяком случае, этот господин, — он кивнул в сторону Юджина, — намекал именно на такое развитие событий.

— Да. Я хотела сказать, что… — в горле у меня пересохло, и я с ностальгией вспомнила молчуна-водоноса Вирджила. — Я хотела бы что-нибудь выпить…

Ничуть не удивившись, Уолш отъехал на своем роскошном кресле куда-то вправо, нагнулся над маленьким столиком, уставленным стаканами и бутылками, и, не поднимая головы, спросил:

— Виски? Мартини? Водку?

— Простую воду, если можно.

— А чем угощал вас Бердсли?

— Ничем… Он был слишком занят беседой со мной.

— Беседа записывалась? — Уолш вернулся в исходное положение и протянул мне высокий стакан с толстым дном. Кивком поблагодарив, я жадно напилась и тут же испытала жуткое желание повторить эту процедуру, но постеснялась и осторожно поставила стакан на краешек стола.

— Да. У Бердсли был диктофон.

— А где кассета с записью вашей беседы?

— Ее забрал Витяня… ну, Мишин.

— Вместе с диктофоном?

— Нет, просто вытащил бобину.

— Вы можете сформулировать в нескольких словах задание, которое получили от… — Уолш бросил короткий взгляд на блокнот перед собой, — …от Габена?

— Изложить свою версию и ждать, когда вы меня перевербуете.

— Что вы и сделали, — сухо сказал Уолш.

— Что я и сделала.

— А потом что-то произошло?

— Да.

— Что же? Почему вы вдруг решили прекратить выполнение задания? Поняли, что вам никто не поверил, и решили сыграть ва-банк?

— Если вы сами намерены отвечать на собственные вопросы, зачем вам я?

— Повернитесь, пожалуйста! — несмотря на волшебное слово, слова Уолша прозвучали как команда. — Вот так, прекрасно! А теперь задайте свой последний вопрос этому молодому человеку у стенки. Я жду!

— Зачем вам я? — голова моя была совершенно ватной и тупой. Вели мне Уолш повторить слова детской считалки или параграф из устава КПСС, я бы тут же повиновалась.

— Но, сэр… — начал было Юджин.

— Я не верю этой даме! — Уолш отъехал на своем передвижном кресле теперь уже влево и схватил какую-то папку. — Вернее, я не имею права верить ей! Что она может дать нам? Ее использовали вслепую. Ни одного имени, ни одного факта, сплошные клички, сплошная наживка, блеф!.. — Уолш обращался через мою голову к Юджину так, словно меня уже в природе не существовало. — Она женщина. Она непрофессионалка. Она — отработанный материал. Зачем-то она была им нужна. Если бы мы хоть знали зачем! Но и в этом она не в состоянии нам помочь…

— В этой игре, сэр, ей, вероятно, отводилась серьезная роль, — Юджин говорил быстро и жестко. — Иначе этот… Мишин… не решился бы устраивать мясорубку на вилле…

— Вот-вот! — Уолш замахнулся папкой, словно гранатой. — И я не хочу, чтобы это повторилось, поскольку ценность этой дамы мне непонятна, а опасность — совершенно очевидна.

— Они хотели внедрить ее к нам. Давайте им поможем. Давайте поверим ей. Возможно, тогда мы получим ответы на наши вопросы.

— Ты предлагаешь отправить ее обратно?

— Да, сэр.

— У нас нет гарантий. Завтра она будет на Лубянке, и я не знаю, как поведет себя эта женщина, когда с ней…

— Может быть, коль скоро речь идет о моей персоне, вы и со мной поговорите для разнообразия? — я почувствовала, как внутри меня просыпается самая настоящая злость.

— Охотно, — Уолш резко повернулся ко мне. — Надеюсь, вы понимаете, почему наш разговор принял столь откровенный характер?

— Догадываюсь. Говорят, самое надежное место для высказывания сокровенных мыслей — это морг.

— Верно! — так и не раскрыв грозной папки, Уолш шлепнул ею об стол. Звук получился такой, словно выстрелил пистолет с глушителем.

Воцарилась дол гая пауза. Я слышала, как за спиной тяжело дышит Юджин.

— Вам уже говорили, мисс Мальцева, что вы очень везучая женщина? — бас Уолша приобрел вдруг какие-то новые интонации.

— Два раза. Как вы догадываетесь, поводов быть счастливой у меня более чем достаточно.

— Вас не ликвидировал старый прохиндей Гескин, вас не ликвидировали ваши друзья с Лубянки, вас не ликвидировали наши парни на вилле, а теперь…

— А теперь вы, видно, хотите обрадовать меня и сообщить, что эта цепь неприятностей наконец прерывается? Ведь с таким счастьем человек просто не имеет права жить дальше, не так ли?

— Будь так, мисс, вы бы ушли в лучший мир, так и не познакомившись со мной, — Уолш смотрел с откровенной издевкой. — Думаю, мы оба прекрасно пережили бы такой поворот судьбы. Но, повторяю, вам везет. По стечению обстоятельств отец этого великовозрастного оболтуса был моим фронтовым другом, самым близким мне после жены и детей человеком. Вместе с ним мы высаживались на Сицилии, вместе с ним горели в одном «джипе»… В рамках принятого в ЦРУ служебного соответствия наши с Юджином дебаты были практически исключены. Семейственность в Лэнгли — это вообще нонсенс! Но тут Юджин почему-то вообразил, что вы, мисс Мальцева, именно тот человек, на которого должно пролиться мое человеколюбие. И не только вообразил, но и использовал по максимуму наши внеслужебные отношения…

— Очень благородно с его стороны, — я просто не могла не констатировать этот факт и заступилась за Юджина, как за друга.

— И очень глупо.

— Почему? Что мешает вам поддаться внеслужебной, как вы говорите, симпатии к этому молодому человеку и отпустить меня с миром, не вовлекая в дальнейшие игры? Не надо мне верить или не верить. В конце концов я действительно не имею никакого отношения к…

— Тогда вас ликвидируют в Москве, — перебил меня Уолш. — Мало того, пока вы еще живы, хочу сообщить, что меня после этого немедленно вышвырнут из ЦРУ, а этот очарованный странник загремит за решетку. И поскольку его папаша, мой друг, отдал свои лучшие годы не бизнесу, а службе в политической разведке Соединенных Штатов, то адвокат у Юджина будет паршивый и свои пятнадцать лет он получит без лишних хлопот… Так кто же выиграет от этих перемещений? Простите, мисс, но в тексте моей присяги не было параграфа о том, что я обязан работать в интересах господина Андропова. На него и без того работает масса людей, до чинов которых мне еще служить и служить…

— Выход один, сэр, — Юджин наконец отлип от стены и подошел к столу Уолша. — Она будет работать на нас. На совесть работать. Ровно столько, сколько это понадобится, чтобы в Лэнгли не имели претензий. Тогда ее не тронут в Москве. Тогда она сможет принести пользу нам. И сохранить себе жизнь, вам — служебное кресло, а мне — чистую совесть…

— Юджин, сынок, — впервые в голосе Уолша зазвучали человеческие интонации. — Ее родители миллиардеры?

— Нет, сэр.

— Ты получил на ее счет специальные указания директора ЦРУ, о которых не имеешь права говорить мне?

— Нет, сэр.

— Она является твоей родственницей по материнской линии?

— Нет, сэр.

— Она шантажирует тебя?

— Да нет же, сэр!

— Тогда зачем тебе эти проблемы, Юджин?

— Я люблю ее, сэр.

Ошарашенный Уолш повернулся ко мне:

— Он уже сообщил вам эту новость, мисс Мальцева?

— Н-нет…

— Ты меня удивил, сынок… — Уолш встал, пнул ногой вертящееся кресло, которое отлетело к стене, срикошетило и вернулось обратно. Все это очень напоминало бы цирковой аттракцион, если бы я сама не видела, что Уолш потрясен не меньше меня. — Вчера во второй половине дня к аргентинцам поступил запрос посольства СССР относительно гражданки Мальцевой. Это значит, что не позднее чем завтра утром русские должны получить либо саму гражданку Мальцеву, либо местные власти выдадут советскому послу останки подданной СССР, ставшей жертвой автокатастрофы. Для руководства КГБ первый вариант будет означать, что его агент успешно выполнил задание и перевербован американской разведкой. Второй — что его миссия провалилась…

— Все так, сэр, — тихо сказал Юджин.

— Мисс Мальцева, — голос Уолша зазвучал пронзительно. — На больший урон, чем вы уже нанесли интересам ЦРУ, вы просто не способны. Таким образом, мы не так уж сильно рискуем, отпуская вас домой. Но я хочу, чтобы вы знали, какому серьезному риску подвергается ваша собственная жизнь и жизнь ваших близких. Став агентом американской разведки, — а другого варианта, чтобы покинуть эту комнату, у вас нет, — вы вступаете в опаснейшую игру между молотом и наковальней. Ксчастью, у вас есть друг, и в этом, как мне кажется, ваше самое большое везение. При всем своем авантюризме этот друг не позволит себе преступить рамки служебного долга и кодекса офицерской чести, но, думаю, он сделает все возможное, чтобы продлить вашу жизнь в новой роли. Вы должны беспрекословно выполнять его поручения, иначе вся эта история станет очевидной глупостью и вопиющим служебным преступлением…

— Вы описываете сногсшибательные перспективы, мистер Уолш, — что-то же надо было говорить, тем более что меня бил озноб. — Выдумаете, дома мне поверят?

— Думаю, да. В конце концов, они вернули вас в Буэнос-Айрес именно с этой целью. Если, конечно, не было какого-то другого плана, до которого мы так и не докопались. Думаю, если только расчет Юджина верен, вам предстоит несколько лет очень веселой жизни — заграничные поездки, отели, конспиративные встречи под неусыпным наблюдением двух спецслужб, масса романтики… Вполне возможно, мы извлечем из них определенную пользу для себя и таким образом получим хоть какую-то компенсацию за ту историю на вилле. Лично я буду признателен вам по гроб жизни, если вы сможете шепнуть нам на ушко, где же обитает ваш очаровательный школьный товарищ, этот преподаватель классического балета с повадками живодера. Не увлекайтесь внешней стороной этой работы, мисс Мальцева. Помните, что отныне вы и только вы являетесь гарантом собственной безопасности. Случись что — и мы не сможем помочь вам, даже если очень захотим…

— Вас не смущает, что я буду вынуждена назвать вашу фамилию, рассказать о Юджине, Вирджиле, об этой комнате в посольстве США?..

— Бога ради, мисс Мальцева, гуляйте на всю катушку! — Уолш хмыкнул и поковырял спичкой в ухе. — Службе господина Андропова все это должно быть известно и без вас. Если ваши московские друзья знали даже месторасположение и подступы к нашей конспиративной вилле, что уж говорить обо мне, выезжающем из Лэнгли так редко, что это фиксируется даже самыми третьесортными спецслужбами, не говоря, естественно, о КГБ. Пока все — в вашу пользу. Та информация, которую вы изложите на Лубянке, полностью подтвердится, это должно укрепить доверие к вам…

— А Юджин?

— Оп! — Уолш взглянул на Юджина и вдруг совершенно неожиданно, как-то по-мальчишески, подмигнул своему подчиненному. — Это важный вопрос. Будьте так любезны, мисс Мальцева, об этом господине рассказывайте подробно, обстоятельно, не упуская ничего, даже его попыток ухаживать за вами. Надеюсь, он делал это достаточно корректно?

— Настолько корректно, что только в вашем кабинете я узнала о самом факте ухаживаний.

— Прекрасно! — казалось, Уолш по-настоящему доволен. — Служба господина Андропова должна как следует познакомиться с этим джентльменом.

— Зачем? — я представила себе Юджина в теплой компании Витяни и Андрея, и меня передернуло.

— А затем, мисс Мальцева, что Юджин будет вашим связным. Так что не лейте слез перед расставанием: скоро вы увидите этого джентльмена в Москве…