КГБ в смокинге. Книга 2

Мальцева Валентина

Часть четвертая

 

 

1

США, штат Вирджиния. Лэнгли. ЦРУ

8 января 1978 года

Уолш без выражения следил за тем, как Юджин вошел в его служебный кабинет, молча кивнул, пересек четырьмя шагами огромную комнату и уселся в вертящееся кресло напротив.

— Не в духе, сынок? — участливо осведомился заместитель директора ЦРУ.

— Да, сэр.

Уолш хмыкнул, протянул левую руку к интеркому и придавил указательным пальцем клавишу.

— Слушаю вас, сэр? — раздался скрипучий голос мисс Кренкуотер.

— Контроль «F», пожалуйста, — бросил Уолш. — На пятнадцать минут.

— Да, сэр!

Юджин знал, что контроль «F» — это команда включения так называемой «экранной защиты» кабинета, при которой полностью исключалась возможность подслушивания. Понимая, что предстоит непростой разговор, Юджин внутренне напрягся.

На интеркоме зажглась красная клавиша, подтверждая, что контроль «F» включен. Уолш бросил короткий взгляд на часы.

— Торопитесь, сэр? — спросил Юджин.

— Да. У меня всего четверть часа. Но, думаю, мы уложимся. Первое, сынок: твои контакты с Грином прекращаются, по крайней мере, на время.

— Он заподозрил меня в антисемитизме?

— Юджин, мне некогда выслушивать твои шутки.

— Виноват, сэр!

— Второе: в четверг ты вылетаешь в Майами. Керр введет тебя в курс дела. Твоя задача — оценить обстановку и подготовить план мероприятий по обеспечению безопасности палестинца и его сопровождающих на будущей встрече с людьми из госдепа.

— ФБР уже перестало заниматься такими делами, сэр?

— Тебе будет придана группа из шести спецагентов ФБР. К четвергу все они будут во Флориде.

— Вы объясните, сэр, почему группой агентов ФБР должен руководить офицер «фирмы»?

— Потому, что я так хочу, сынок, — любезно улыбаясь одними губами, отрезал Уолш. — Понятно?

— Да, сэр!

— Третье: твоя группа должна будет подготовить охрану палестинских представителей на территории частной виллы, где они будут жить, а также в отеле, где будут проходить сами переговоры.

— Должен ли я понимать так, сэр, что если их захотят прикончить в кино, в кафетерии или в постели какой-нибудь шлюхи, я не понесу ответственности за это?

— Совершенно точно. Ибо в таком случае ее понесут представители других служб.

— Один вопрос, сэр: почему именно я?

— А почему не ты? В данном случае потому, что ты знаешь чуть больше, чем кто-либо другой. Но кто сказал, что это плохо?

— Сэр, мне бы не хотелось ударяться в патетику…

— Ударься, сынок, у меня и на это есть пара минут.

— Насколько я понимаю, речь идет о моей офицерской чести.

— Любопытный вывод, — хмыкнул Уолш и, вытащив из коробки сигару, начал раскатывать ее по столу. — В чем ты меня подозреваешь, Юджин? Ты боишься, что я тебя обесчещу?

Юджин уже открыл было рот, чтобы ответить, но натолкнулся, словно на скалу, на тяжелый взгляд босса.

— Вот что я тебе скажу, — Уолш говорил тихо и как-то вкрадчиво. — Голова у тебя светлая, так что, надеюсь, ты меня поймешь. В такой степени, чтобы уже никогда не возвращаться к этой теме… Я был в Мюнхене в семьдесят втором. Был потому, что косвенно нас предупреждали о готовившейся бойне. Не детализируя. Правда, полномочий на действия так и не дали. И мы находились в роли пассивных наблюдателей. Так что, сынок, я видел весь этот кошмар с заложниками. И беспомощность наших немецких коллег тоже видел. Но дело даже не в ней, хотя дилетантство, особенно в вопросах защиты жизни ни в чем не повинных людей, всегда омерзительно. Эти бородатые ублюдки с автоматами и безумным блеском в глазах — фанатики. Они будут убивать, жечь, захватывать самолеты с детьми и женщинами, резать, взрывать все подряд, пока не добьются своего. Я не политик, сынок, я — обычный профессионал, занимающийся обеспечением безопасности людей. Мне глубоко безразлична их идеологическая платформа. Я лишь против того, чтобы на алтарь какой бы то ни было идеи штабелями складывали трупы…

— Сэр, но это и есть убеждения.

— Да, но не политические. Человеческие, Юджин! И когда мои соотечественники в моей собственной великой стране, которую даже враги называют оплотом мировой демократии, садятся с ними за стол переговоров, я понимаю одно: эти парни получат еще пару-тройку миллионов долларов американских налогоплательщиков, чтобы прикупить пластиковой взрывчатки и прочего дерьма для победы палестинской революции. Мой отец — ирландец, Юджин. Мать — стопроцентная американка. Евреев в роду не было и в ближайшее время не предвидится. И я никогда никому не продавался. Единственное, чего я хочу, — это умереть честным солдатом. Вот и все.

— Я понял вас, сэр.

— Отлично! — Уолш раскурил сигару. — Я не могу требовать от тебя беспрекословного подчинения. Это — просьба. Скажи «нет», и наш разговор закончен.

— Да.

— Тогда иди.

Юджин встал и, чувствуя на спине взгляд Уолша, направился к двери.

— И еще одно, — окликнул его Уолш. — Час назад я получил информацию относительно некоей дамы…

— Меня не надо стимулировать к работе, сэр, — тихо отозвался Юджин. — Я готов выполнить задание.

— Похоже, ей удалось выкарабкаться.

— Именно так и была сформулирована информация?

— Когда-нибудь, Юджин, тебе отрежут язык. И ты не сможешь ощутить тонкий вкус настоящей пасты с равиолями.

— Простите, сэр.

— Ничего… — Уолш пыхнул сигарой. — Они пожертвовали своим человеком. Еще двое их людей также, возможно, в руках у русских…

— Мне нужно что-то сказать, сэр? Или обнажить голову?

— А что ты можешь сказать? На войне как на войне.

— Что с ней?

— Вчера и сегодня она была на конспиративной квартире в Лодзи, у их людей.

— Что дальше, сэр? — Юджин сделал шаг вперед, словно возвращаясь в кабинет. — Как они собираются вытащить ее оттуда? Какой план?

— Эй, парень, — улыбнулся Уолш, — может быть, ты забыл, что я служу в другой конторе? А эта вечеринка с твоей дамой в роли виновницы торжества — не наша? Они не делятся со мной своими планами. Как, впрочем, и мы — нашими.

— По Грину этого не скажешь.

— Исключительный случай. Но контрагенты они серьезные и, главное, проверенные. До сих пор они всегда выполняли свои обязательства. Будем надеяться, что и на сей раз сделают все, что смогут.

— Они не боги, сэр, — буркнул Юджин. — Хоть и живут к нему ближе всех нас. Может быть, сэр, стоило бы все-таки подключить наших людей в Польше?

— Юджин, я уже сказал: это не наша вечеринка. Да и потом… — Уолш сдвинул на нос очки и подмигнул Юджину. — Говорю тебе как профессионалу: те парни справятся совсем не хуже наших.

— Но вы же сами сказали, что…

— Их проблемы. Они же не считали наши потери в Буэнос-Айресе. У меня все, Юджин.

— Спасибо, сэр.

— Ступай, сынок, — улыбнулся Уолш. — Керр у себя.

Юджин медленно направился к двери.

— Да, еще один вопрос, Юджин, — заместитель директора ЦРУ по оперативной работе снял очки, положил их в черепаховый футляр и аккуратно уместил его в нагрудном кармане клетчатого пиджака. — Если там, — Уолш выразительно повел подбородком за пределы кабинета, — действительно понадобится наше оперативное вмешательство, я могу рассчитывать на тебя?..

 

2

ПНР. Поезд

Ночь с 8 на 9 января 1978 года

…Очень медленно, боясь убедиться в страшном открытии, я подняла голову и увидела того, кого по всем законам логики не должна была увидеть никогда, — Витяню Мишина.

— Ну, что рот разинула? — ухмыльнулся он, закрывая дверь и усаживаясь напротив. — Не ожидала встретить меня в этой жизни?

— Не ожидала, — призналась я.

— Ан видишь, как все получилось! — он вытряхнул из пачки сигарету. — Закуривай, подружка, путь предстоит долгий, ночку вместе коротать будем. Как тогда в Голландии, помнишь?

Я кивнула, закурила и вновь уставилась на Витяню, не в силах восстановить внутреннюю координацию. В этом купе я могла ожидать чьего угодно появления — от спецгруппы захвата КГБ до Юджина (последнее допущение, несмотря на всю свою нереальность, возникло у меня совсем недавно, после того как я села в поезд и стала ждать). Однако предположить, что я еще раз увижу убийцу-балагура Витяню Мишина, — это был уже перебор даже для моего воспаленного воображения. Правда, чтобы узнать в этом небритом, сутулом мужике в потертом полупальто и ушанке на собачьем меху всегда элегантного, благоухающего «Дракаром» эстета и балетмейстера, надо было знать его так, как знала я.

— Откуда ты свалился, урод?

— А ты где плутала, чучело?

— Что, похожа? — натянуто улыбнулась я. Намек Витяни на мою идиотскую внешность — результат героических усилий Марии — неожиданно уколол мое самолюбие. Странно, мне казалось, что я уже достаточно заматерела, чтобы не обращать внимания на подобные пустяки.

— Н-да, Валентина, поработали над твоей мордахой на славу, — хмыкнул Витяня. — Если бы не знал, кого именно должен встретить, в жизни бы не поверил, что ты — это ты…

— Да и от тебя мало что сохранилось, Витяня, — подпустила я ответную шпильку. — Только голос да глаза твои поросячьи.

— Ну и замечательно, Валентина, что мало сохранилось! — Мишин обрадовался так, словно я сделала ему лестный комплимент. — Это ты у нас — дама приятная во всех отношениях, у всего мира на виду, за что, кстати, и платишься. Мне же этот звездный блеск, особенно сейчас, без надобности. Тем более что те, кому действительно хочется меня узнать, — так хочется, что собственные погоны вместе со звездами слопать готовы, — все равно узнают. Им бы только встретиться со мной…

— Ты все в бегах, Витяня?

— А ты как думаешь?

— А я как-то должна думать?

— Ты что, мне не веришь? — изумление Мишина казалось неподдельным.

— А я тебе когда-нибудь верила?

— Ты что ж думаешь: я опять в конторе?

— А то нет?..

Для себя я уже все поняла. Буквально после пары Витяниных фраз поняла. Вернись Мишин под бронзовую сень памятника Дзержинского (впрочем, такой вариант я не допускала даже теоретически), он никогда не появился бы в моем купе. Всякий раз, стоило этому странному, вконец изломанному жизнью, противоречивому человеку возникнуть на моем горизонте, сразу наступала кризисная ситуация. За последние месяцы Мишин превратился для меня в некий символ зла, хотя с каждой нашей новой встречей он больше удивлял меня, нежели пугал. Разуверившись в логике и здравом смысле, давно уже привыкнув полагаться лишь на интуицию и инстинкт самосохранения, то есть практически впав в состояние загнанного зверя, я перестала размышлять — только прислушивалась к себе, к своим ощущениям… Я чувствовала (и в этот момент ничто меня не разубедило бы): Мишин материализовался из небытия не как враг. Дальнейшее уже было не столь важно, поскольку я все время ощущала если не стопроцентную защиту, то, как минимум, чье-то сильное желание не дать мне погибнуть. Я хотела убедить себя, что это Юджин, только Юджин, хотя и понимала, что масштабы происходившего явно перехлестывали рамки его возможностей. Трое израильтян, появившихся в моей жизни столь же внезапно, сколь и исчезнувших из нее… Молчаливая Мария и ее брат… Теперь Витяня…

— Так, значит, ты и есть мой попутчик до Варшавы?

— Догадлива, как всегда.

— Кто же тебя уполномочил на этот подвиг? А, Мишин? И откуда ты вообще взялся?

— Знаешь, за что я тебя люблю, Валентина? — он скинул полупальто, под которым обнаружился кургузый пиджачок и толстый свитер. — Жарко тут у вас, пани… Так вот, люблю я тебя, Мальцева, за то, что ты хоть баба языкастая и любопытная до неприличия, но в принципе безвредная. А знаешь, почему безвредная?

— Всю жизнь голову над этим ломаю.

— Потому, что ты ничего не знаешь! Ты — типичная жертва номенклатурного недоразумения, подпоручик Киже дамского полу…

— Господи, как мало нужно, чтобы завоевать твою любовь!

— Ага! — весело согласился Витяня. — А чтобы потерять ее навсегда, так и вовсе пустячок — просто взять и рассказать тебе то, что ты выдашь сразу, как только тебя возьмут за мизинчик…

— Да пошел ты в жопу, стукач отставной! — обиделась я. — Если хочешь знать, жлобина, мне вообще плевать на тебя и твои долбаные секреты!

— Умница! — Витяня по-клоунски выставил перед моим носом большой палец. — Так и дыши! Тем более что мои секреты вряд ли украсят твою высокоинтеллектуальную жизнь.

— Оставь мою жизнь в покое.

— Ладно, Валентина, — он примирительно положил тяжелую ладонь на мою руку. — Не злись. В конце концов, судьба, забросившая меня в твою компанию, предполагает наше тесное сотрудничество в течение короткого, но, вполне вероятно, бурного времени. Давай лучше создадим походную атмосферу дружбы, тепла и взаимопонимания. Как на болгаро-советских переговорах о поставках зеленого горошка в обмен на челябинские тракторы…

— Прекрати болтать, Мишин! У меня от тебя голова пухнет!

— Нет, ты все-таки сука! — ухмыльнулся он. — Я появляюсь здесь, как странствующий рыцарь Ланселот, чтобы, понимаешь, оберегать ее и защищать, а она…

— Ага, — буркнула я. — Ланселот! Ты, друг мой, рыцарский кодекс изучал в спецшколе КГБ. А там, Витяня, вспомни, как вас учили: «Приказ начальника — закон для подчиненного». «Партия сказала — комсомол ответил: „Есть!“». «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества»… Что, неправа я? Да ты, Мишин, прикажи тебе твой командир появиться на премьере «Лебединого озера» в офицерском мундире вместо панталон, сказал бы «Есть!», повернулся через левое плечо и пошел бы пуговицы драить…

— Это в прошлом, — глухо отозвался Витяня.

— Да ну? Так быстро?

— Ты знаешь, что написано на могиле Мартина Лютера Кинга?

— «Слава КПСС»?

— Нет. На ней написано: «Свободен, свободен, всемогущий Боже, наконец-то свободен!» Самое смешное заключается в том, что я слышал эту фразу еще при его жизни, от одного из своих первых учителей.

— Твой учитель верил в Бога?

— Он был нелегалом, Валя. Одним из лучших. Двадцать три года в Англии.

— Русский?

— Еще какой! Так вот, он как-то произнес эту фразу и добавил: «Запомни ее и повтори вслух за мгновенье до смерти. Тогда ты умрешь, сознавая, что был честен хотя бы однажды». Теперь мне кажется, что он ошибался. Я думаю, у меня еще есть шанс быть свободным, но не в гробу под алым знаменем…

— Ты появился здесь, чтобы сообщить эту новость?

Несколько секунд Витяня молча, без всякой враждебности, смотрел мне в глаза, потом перевел взгляд на черный провал вагонного окна, словно увидел там что-то очень важное, затем вновь уставился на меня и тихо сказал:

— Мы ведь с тобой одногодки, Мальцева. Почему же мне все время кажется, что я старше тебя лет на двадцать?

— А ты знаешь, Витяня, почему женщины после родов всегда выглядят помолодевшими? Даже если родили в пятьдесят?

— Почему?

— Они дали жизнь одному человеку. Или двум. Или десятерым. А ты поступал как раз наоборот — отнимал эту жизнь. Потому и чувствуешь себя старым…

— Но ты ведь еще никого не родила.

— Но и жизни никого не лишала.

— А если вопрос встанет ребром: или — или?

— Это как?

— Чья-то жизнь в обмен на твою. Убила бы?

— Во имя чего?

— Во имя самосохранения.

— В книгах, по которым я училась, таких вопросов не было, Витя. Я думаю, не будь я такой дурой, они и не появились бы в моей жизни.

— И все-таки?

— Сейчас — убила бы…

Поезд стал притормаживать.

— На этой станции будут проверять документы, — голос Мишина звучал буднично и деловито, словно он сообщал мне, что в вагоне-ресторане есть свежий кефир. — Сиди спокойно, излишне не напрягайся и, главное, не вздумай заговорить…

— Меня уже инструктировали, Витяня.

— Я знаю, — кивнул Мишин. — А теперь слушай внимательно, я кое-что добавлю к инструкции. Масштабы поисков — чудовищные. Честно говоря, даже меня прошибло: это надо же, сколько сил брошено на захват простой бабы!..

— Ты можешь это как-то объяснить?

— Могу. Но не сейчас. Попозже, когда будет время. Если оно у нас вообще будет…

Последнюю фразу Мишин пробормотал себе под нос, но я услышала.

— У тебя оружие при себе или в сумке?

Я не стала спрашивать, откуда он знает, что у меня есть пистолет. Я вообще не хотела задавать никаких вопросов, потому что вместе со станцией, на которой нас должны были проверять, на меня накатывал очередной приступ страха. Я просто кивком указала на сумку.

— Дай, — коротко приказал Мишин и протянул руку. — И жратву заодно прибери.

На какое-то мгновение внутри шевельнулось беспокойство, скорее тень беспокойства. Наклонившись, я отстегнула кнопку накладного кармана на боку сумки, извлекла оттуда пистолет и подала Мишину. Потом послушно убрала еду. Аппетит, как ни странно, совсем пропал.

Бросив на оружие короткий взгляд, Витяня неуловимым движением вытряхнул на ладонь узкую черную обойму, небрежно засунул ее в карман и положил пистолет рядом с собой.

— Запасные обоймы есть?

— Нет.

— Хорошо, — выдохнул Витяня и взглянул в окно.

Поезд к этому моменту замедлил ход настолько, что я успела разглядеть в ночи смутные силуэты пакгаузов и каких-то будок. По-видимому, перрон безымянной станции, к которому мы подъезжали, располагался со стороны вагонного коридора.

Поезд дернулся, зашипел и остановился.

— Ты что-то хотел мне сказать, — напомнила я Мишину.

— Да, конечно… — Витяня встал, сладко потянулся, хрустнув суставами, и молниеносным движением заломил мне руку за спину.

От резкой боли я вскрикнула.

— Что ты делаешь, кретин?

— Тсс, без криков, а то кляп засуну! — негромко пообещал Витяня, извлекая что-то из заднего кармана брюк. Повозившись несколько секунд, он завел мне за спину и вторую руку и сковал запястья наручниками. Звук был такой, будто сработала мышеловка.

— Вот так-то спокойнее будет, — выдохнул Мишин и легонько толкнул меня на полку. Я рухнула, больно ударившись затылком о поручень для полотенца.

Витяня закурил, переложил на столик мой пистолет без обоймы, словно демонстрируя его никчемность, и с комфортом разлегся на своей полке, пуская к тускло освещенному потолку сизые клубы дыма.

— Что происходит, Мишин? — тихо спросила я.

— А ты не догадываешься?

— Зачем ты это сделал?

— Бог ты мой, Валентина, а я-то думал, что ты — ярая ненавистница штампов.

— Что ты несешь, урод? — вскипела я. — При чем здесь штампы?

— Ну хорошо, — хмыкнул Витяня, стряхивая пепел на потертый коврик купе, — я объясню происходящее языком многотиражной газеты МВД «На стреме».

Он резко вскочил, наклонился ко мне и внятно произнес:

— Гражданка Мальцева, вы арестованы!..

 

3

Москва. Шоссе

Ночь с 8 на 9 января 1978 года

К ночи основательно подморозило, и шоссе, по которому грязно-серая «Волга» Андропова медленно, словно вынюхивая невидимый след на обледеневшем асфальте, катила к Ленинским горам, где находилась правительственная усадьба Андрея Громыко, напоминало скверно залитый каток. Машину то и дело заносило, несколько раз обод правого заднего колеса чиркал о кромку тротуара. Андропов своей «Волгой» пользовался исключительно редко, в основном она находилась в распоряжении сына. Шеф КГБ никогда не любил шоферить, считая время, проведенное за рулем, безнадежно потерянным: необходимо было следить за пересекающими улицы пешеходами, за знаками и маневрами других водителей, то есть отвлекаться на совершенно посторонние и лишние мысли в ущерб куда более важным, требующим пристального внимания и углубленной работы мозга…

Андропов презирал плебейское пристрастие Брежнева к роскошным автомобилям, к совершенно непотребному коллекционированию дареных иностранных лимузинов, на которых бровастый генсек — с самозабвением седьмого сына в нищей семье — обожал «покататься», выжимая из мощных двигателей максимальную скорость и восторженно крича шефу «девятки», страховавшему могущественного патрона на пассажирском сиденье: «Нет, ты, бля, только посмотри, генерал! Умеют, суки, тачки делать!..»

Деградируя год от года, Брежнев воспринимал езду на роскошных машинах, являвших собой последнее слово мирового автомобилестроения, как единственное стоящее дело в жизни, как радость, с которой ничто не могло сравниться. Порой даже на заседаниях Политбюро шамкающий генсек с непринужденностью неформального вожака в правительственном доме для умалишенных «заворачивал» обсуждения важнейших внешнеполитических и народнохозяйственных вопросов, приглашая всех членов Политбюро послать к черту этого засранца Чаушеску и всем кодлом махнуть в гараж, где каждому найдется тачка по вкусу, а в баре-холодильнике — по бутылке замороженной «Посольской»…

Мысли Андропова, словно охватывая стол заседаний, сместились чуть вправо от Брежнева, к креслу, которое неизменно занимал сгорбленный криворотый Андрей Андреевич Громыко. Нависнув над рулем и пристально вглядываясь в размытые очертания пустынной в этот поздний час дороги, Андропов тщетно пытался отогнать тревожные мысли о причинах странного ночного звонка. Это было совсем не в духе многоопытного настоятеля внешнеполитического монастыря. В тесном кругу представителей высшего эшелона власти Громыко был известен как человек замкнутый, с тяжелым и не склонным к компромиссам характером и, вдобавок ко всему, абсолютно несветский, чурающийся бытовой роскоши, тяжеловесных забав на лоне девственной природы и прочих вельможных утех.

Андропов, располагавший полными и исчерпывающими данными на каждого кремлевского сановника, знал о министре иностранных дел СССР много такого, что сам Громыко, возможно, давно позабыл. Бесчисленные и упрятанные с поистине пролетарской надежностью многотонные тысячестраничные архивы КГБ, собираемые буквально по крохам еще со времен Артузова и Менжинского, таили в своих геологических недрах, среди прочего, и довольно объемистую папку, на которой каллиграфическим почерком безвестного писарчука было выведено всего две строчки: «Громыко Андрей Андреевич. Хранить вечно». Это была одна из первых папок, с содержанием которых Андропов ознакомился почти сразу после вступления в должность председателя КГБ. Заперев кабинет на ключ и поработав над папкой больше двух часов, он тогда многое понял в образе жизни и характере этого могущественного человека. И тогда же дал себе слово без крайней нужды никогда и ни при каких обстоятельствах не трогать Андрея Громыко. Хотя несколько документов, в частности, докладная записка одного из сотрудников советского представительства в Вашингтоне, датированная 13 сентября 1943 года, о нескольких интимных встречах Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР в США тов. Громыко Андрея Андреевича с пресс-секретарем посольства Новой Зеландии Элис М. Стеффенс в номере 14 пригородного мотеля «Яблоко», с приложенными к документу тремя фотографиями, на которых элегантный, поджарый и еще относительно молодой Андрей Громыко был запечатлен рядом с очень красивой темноволосой женщиной, могли бы в одночасье разрушить тот поистине непоколебимый образ верного ленинца и «дипломата литвиновского типа», который Громыко кропотливо создавал всю свою жизнь…

Андропов не любил копаться в природе некоторых своих поступков, полагая, что излишняя сентиментальность или слабость по отношению к какому-либо человеку — непозволительная роскошь для политика его ранга. В то же время он навсегда запомнил участие Громыко в его личной судьбе. Участие, которое во многом определило политическое будущее Андропова и о котором он узнал из той же папки, погребенной в бронированном сейфе. То был датированный ноябрем 1956 года машинописный документ, представлявший собой запись приватного разговора между Хрущевым и Микояном, состоявшегося за час до вылета Хрущева в Румынию, а оттуда — в Югославию, на остров Бриони, где Хрущев встречался с Иосипом Броз Тито. Очень немногие люди, помимо самого Андропова, могли бы понять, почему этот совершенно секретный документ был подшит в личное дело именно Громыко. Речь в документе шла о событиях в Венгрии…

В памяти Андропова вдруг всплыла картина мрачных будапештских улиц ноября 56-го, простреливаемых со всех сторон автоматными и пулеметными очередями. Стены домов выщерблены снарядами и пулями, витрины и окна магазинов зияют провалами или забиты досками, на перекрестках, как вкопанные, стоят советские танки с наглухо задраенными люками, и одиночные пули с противным визгом отлетают от бронированных чудищ, не причиняя им ни малейшего вреда… Картина была настолько отчетливой, словно и не ухнули в небытие двадцать с лишним лет, словно жизнь остановилась на тех страшных ветреных днях, когда на фоне реальной опасности третьей мировой войны и развала коммунистического блока в Восточной Европе решалась и его, Андропова, личная судьба.

Надвигающийся крах своей карьеры Андропов по-настоящему ощутил в тот момент, когда в Будапешт со специальной миссией и неограниченными полномочиями прилетели Микоян и Суслов. Появление последнего, практически никогда не покидавшего Москву и слывшего исключительно теоретиком, не произвело на Андропова никакого впечатления. У Суслова не было ни опыта, ни вкуса к организационным делам. Но Микоян…

К тому моменту на рабочем столе Хрущева в кремлевском кабинете уже лежали три аналитических доклада, подписанных Чрезвычайным и Полномочным Послом СССР в Венгрии Юрием Андроповым. И на каждом из них стояла резолюция председателя КГБ СССР генерала Серова: «Полностью согласен!» В этих докладах рекомендовались силовые методы разрешения конфликта в Венгрии: введение крупных войсковых контингентов, безжалостное подавление попытки вооруженного переворота и физическое устранение Имре Надя — идейного вдохновителя мятежа, человека, имя которого стало символом свободы для венгерской молодежи. И вдруг в самый критический момент, когда, казалось, уже ничто не сможет изменить ситуацию, в Будапеште появился Анастас Микоян, слывший в тогдашнем составе Президиума ЦК партии «голубем». Этот хитрый, чрезвычайно умный и скользкий, как обмылок, политик считался непревзойденным мастером по урегулированию щекотливых моментов во взаимоотношениях между Кремлем и его восточноевропейскими вассалами…

Их личная встреча в звуконепроницаемой шифровальной комнате советского посольства в Будапеште была непродолжительной: Микоян терпеливо выслушал соображения Андропова, потом пожевал губами и с сильным армянским акцентом, глотая слоги, спросил:

— Вы хоть понимаете, к чему может привести реализация вашего плана?

— Понимаю, товарищ Микоян. Но считаю этот план единственно приемлемым! — твердо ответил тогда Андропов, хотя и отдавал себе отчет в том, что, противореча Микояну, он наживает, возможно, самого крупного врага за всю свою политическую карьеру. Микоян, имевший очень сильное влияние на Хрущева, мог добиться отмены вторжения, предложив взамен альтернативный план бескровного урегулирования конфликта, и тогда… Однако пути назад уже не было, и Андропов решил сыграть ва-банк.

Через три часа Микоян вылетел в Москву. Что именно произошло в столице, Андропов не знал. Но на следующий день две дивизии под командованием маршала Ивана Конева буквально утопили Будапешт в крови. Имре Надь в последний момент сбежал в Югославию, под крыло маршала Тито, Конев и Серов получили за будапештскую операцию ордена Суворова, а на пост генсека ВСРП был назначен извлеченный для этой цели из тюрьмы Янош Кадар… Стратегически же силовое подавление вооруженного восстания малочисленной группы молокососов с автоматами явилось победой Андропова и сокрушительным поражением Микояна. И только в конце шестидесятых годов, возглавив КГБ, Андропов узнал наконец, на каком тонком волоске висела его судьба. Он запомнил эту стенограмму наизусть, как стихотворение.

Микоян: Еще не все потеряно. Надо выждать, посмотреть, как станут развиваться события, но ни в коем случае не пускать в дело войска!

Хрущев: Чего ты добиваешься, Анастас? Там вешают, убивают коммунистов, а мы будем сидеть сложа руки, ожидать, когда американские танки выйдут к нашим границам? Мы обязаны помочь венгерским рабочим, нашим братьям по классу. История не простит нам нерешительности и малодушия…

Микоян: Возможно, тебя не совсем точно информируют, Никита. Подумай как следует…

Хрущев: Это не так, Анастас. Андропов — очень хороший посол и умный человек. Я специально интересовался у Громыко. Тот именно так его и отрекомендовал. К тому же решение уже принято. Мы все обсудили и не нашли другого выхода. Думаешь, мне легче?

Микоян: Если начнется кровопролитие, я не знаю, что я с собой сделаю!

Хрущев: Анастас, ты разумный человек. Подумай, оцени, взвесь, и ты поймешь, что принято единственно правильное решение. Даже если прольется кровь, она убережет нас от еще большего кровопролития! Подумай, и ты поймешь…

На этом месте стенограмма обрывалась. Несколько раз Андропов пытался выяснить, чья же умная голова подшила этот документ в папку с личным делом Громыко, кто тот безымянный аналитик, столь блистательно просчитавший главную ценность этого документа — фактическое прикрытие Андреем Громыко молодого честолюбивого посла, однако так и не добился ответа.

«Нет, — размышлял Андропов, осторожно, чтобы машину не повело юзом, нажимая на тормоз. — Он не мог позвонить просто так. И это не какая-нибудь очередная политическая интрига: Громыко в них участия не принимает из принципа. Но что тогда?..»

По возрасту, положению и характеру обязанностей в Политбюро Андропов числился среди первых, если не самым первым в немногочисленной когорте потенциальных «сменщиков» дряхлеющего Леонида Брежнева. Это и только это обстоятельство могло быть причиной звонка Громыко. А раз так, значит, дела плохи, значит, нависла какая-та угроза.

«Что ж, — подумал Андропов, переключая скорость. — Посмотрим, что скажет нам „мистер Нет“…»

— Хочешь горячего чаю? — Громыко в валенках, заячьей ушанке и серой телогрейке, наброшенной на толстый, ручной вязки свитер, был похож на обычного московского дворника — не хватало только метлы в руках. С этим обликом диссонировали лишь очки в тонкой французской оправе, сделанные явно не в советской «Оптике».

Усмехнувшись про себя невольно возникшему сравнению, Андропов стряхнул с ботинок налипший снег, потер их о частую металлическую сетку перед лестницей и кивнул:

— С удовольствием, Андрей Андреич.

Поднявшись по деревянным ступенькам на крыльцо коттеджа, выстроенного в традиционной русской манере — нарочито грубо отесанные бревна, резной конек, наличники на окнах, — Андропов, следуя за хозяином, миновал прихожую, целиком отделанную тесом, и попал в уютный холл, третью часть которого занимал выложенный обожженным кирпичом камин, в котором полыхал огонь и трещали чуть отсыревшие дрова.

— Раздевайся, Юрий Владимирович, располагайся, — кивнул Громыко на массивное кресло-качалку. — Я сейчас вернусь, только чай заварю…

Исчезнув за деревянным выступом, разделявшим холл и кухню, хозяин оставил гостя в одиночестве буквально на пару минут. Андропов едва успел снять пальто и повесить его на рожок старомодной деревянной вешалки, как Громыко уже появился, чуть подволакивая ноги в меховых тапках, с великолепным серебряным подносом, уставленным стаканами, вазочкой с конфетами и пузатым расписным чайником.

Поставив поднос на круглый столик у кресла, Громыко подошел к камину, подхватил длинный металлический прут, поворошил дрова и, не оборачиваясь к гостю, сообщил:

— Два часа назад у меня на Смоленской был Вебер.

Рука Андропова, разливавшего чай по стаканам, на мгновение замерла.

Аккуратно прислонив прут к камину, Громыко присел к столику на маленький табурет и с любопытством взглянул на Андропова:

— Что скажешь?

— Странно.

— Что именно?

— Резидент ЦРУ в кабинете министра иностранных дел СССР… — словно размышляя вслух, протянул Андропов, аккуратно ставя чайник на поднос.

— Тебе не доложили, что я согласился его принять?

— Нет.

— Плохо работают твои люди, Юрий Владимирович, — хмыкнул Громыко.

— Мои люди работают хорошо, Андрей Андреич, — по тонким губам Андропова скользнула вежливая усмешка. — Просто вы не являетесь объектом их внимания.

— Как прикажешь тебя понимать? — нахмурился Громыко. — Не представляю интереса? Не составляю угрозы? Пользуюсь безграничным доверием славных органов?

— Андрей Андреевич, — негромко прервал хозяина Андропов. — Что случилось? Чего хотел от вас Вебер?

— В КГБ время терять не любят, — пробурчал себе поднос Громыко.

— Так чего он хотел?

— Предложил сделку.

— Почему именно вам?

— А ты подумай.

— Это как-то направлено против меня лично?

— Тогда б он не ко мне пришел, а к Романову.

— Значит, им не меня свалить нужно, а получить что-то конкретное?

— Не увлекайся теориями, Юра, — остановил гостя Громыко. — Чьим человеком был Тополев?

— Моим.

— Какие еще вопросы?

— Чего хочет Вебер?

— Чтобы ты отозвал из Латинской Америки почти три десятка моих людей, которые вообще-то работают на твое ведомство.

— Всего ничего! — усмехнулся Андропов. — Губа не дура.

— Так ведь не какая-то «шестерка» пожаловала, — проворчал министр. — Резидент ЦРУ собственной персоной. В официальном, так сказать, порядке.

— Чем они располагают, Андрей Андреевич?

— Показаниями Тополева, — медленно, с плохо скрываемым презрением процедил Громыко. — Разговорчивым оказался помощничек твой, Юра. Н-да, времена пошли…

— Что еще?

— Свидетели.

— Много?

— Он не уточнял.

— Чем угрожает?

— Как обычно, Юрий Владимирович: заявление их представителя в ООН, тарарам в средствах массовой информации, международный скандал, массовая высылка наших дипломатов из латиноамериканских стран… Хватит или добавить?

— Вы про чай? Спасибо, больше не хочется. А отзыв около тридцати наших людей пройдет бесследно, так?

— Ваших, Юрий Владимирович. Ваших.

— Хорошо, — вздохнул Андропов. — Пусть моих.

— Что ты предлагаешь?

— Еще не знаю… — Андропов отставил стакан. — Пока не знаю, Андрей Андреич. Конечно, процентов на девяносто все это блеф…

— Ты имеешь в виду свидетелей? — оживившись, поинтересовался Громыко.

— Не только. В конце концов, Тополев знал лишь то, что ему было положено знать. Вещи, конечно, не для профсоюзного собрания, но… переживем.

— А как насчет оставшихся десяти процентов?

— Тут Вебер не косит.

— Ты знаешь, о ком именно идет речь?

— Знаю.

— Сколько их?

— По сути — один человек.

— Кто такой?

— Женщина…

— Иностранка?

— Наша.

— Твой кадр, Юрий Владимирович?

— В том-то и дело, что не мой! — пробормотал Андропов.

— Где она?

— В бегах.

— В чем же проблема, Юра?! — Громыко не торопясь поднялся с табурета, подошел к камину, с недоумением обернулся на гостя. — В чем проблема-то?

— Ищем.

— Так успешно, что меня, в моем служебном кабинете, фактически шантажирует резидент ЦРУ?

— Все не так просто, Андрей Андреевич… — Андропов снял очки и стал медленно протирать их белоснежным платком. — Полагаю, вам вряд ли нужны детали…

— Верно полагаешь, — буркнул Громыко. — Мне бы со своими интриганами справиться!..

— Когда вы должны дать ответ?

— Сформулировано было дипломатично: «в кратчайшие сроки».

— Пара суток у меня есть?

— Потянем, — кивнул Громыко и вновь вернулся к столу. — А если ничего не выйдет, тогда что?

— Тогда еще раз напрошусь к вам на чай, — улыбнулся одними губами Андропов. — Обсудим подробности моей отставки…

— Только без бравады, пожалуйста! — поморщившись, повысил голос Громыко. — Мы не на батальонных учениях, а ты не командир мотострелкового взвода! Ты хоть понимаешь, почему я устраиваю это ночное чаепитие, вместо того чтобы немедленно информировать Политбюро и принимать экстренные меры?

— Я понимаю, Андрей Андреевич, — тихо произнес Андропов и, водворив очки на переносицу, блеснул дымчатыми стеклами. — Понимаю, а потому уважал и продолжаю уважать вас.

— А коли так, — голос Громыко смягчился, — то выкрутись, Юра. Во что бы то ни стало выкрутись! Не время сейчас, понимаешь, стремена терять. Больше двух-трех лет он не протянет. Что будет со страной потом, ты об этом подумал? Практиков не осталось — сплошь выдвиженцы с амбициями вместо голов. Я уже стар, Суслов как жил всю жизнь, идеологами командуя, так и продолжает махать учебниками. Ох, до чего же не люблю я эту борьбу за власть! Пока ты в порядке, они, хочешь не хочешь, признают твой авторитет. А стоит оступиться — и все, Андропов! Сожрут за милую душу! Сгноят. И никто тебе не поможет. Не хочу я этого, Юрий Владимирович. Страна больна, давно и серьезно больна. Ей нужны кардинальные перемены, нужны сильные кадры, думающие люди, нужен порядок и железная дисциплина. Чтобы вылезти наконец из этого дерьма. Чтобы не развалиться вконец. Потому и обращаюсь к тебе: выкрутись. Найди решение. Нужна моя помощь — скажи, подсоблю. Только действуй.

— Спасибо вам, Андрей Андреевич.

— Делом поблагодари. Делом…

 

4

ПНР. Поезд

Ночь с 8 на 9 января 1978 года

Внутри все у меня ухнуло и оборвалось. Так обрывается и стремительно падает в черную шахту кабина лифта. Я ничего не понимала, ситуация была настолько нелепой, что если бы не стальные браслеты наручников, больно впившихся в запястья, я бы подумала, что мне снится кошмарный сон.

— Зачем ты это сделал, Мишин? — тихо спросила я. — Хочешь сдать меня им, да?

— А что, нельзя? Запрещено Гаагской конвенцией?

— Но зачем, объясни?!

— Ничего я тебе не намерен объяснять, — буркнул Витяня, продолжая дымить сигаретой. — Сиди тихо и не дергайся. Все идет по плану. По моему плану…

— Болван! — крикнула я, чувствуя, как слезы хлынули в два ручья, и ненавидя за это весь мир и себя в первую очередь. — Ты уверен, что таким образом добьешься у них прощения? Уберут и тебя и меня. Неужели ты думаешь, иуда, что твои мясники по достоинству оценят этот тимуровский поступок и дадут тебе спокойно подохнуть от старости?..

— Мальцева, ты меня утомила! — беззлобно отрезал Витяня. — Заткнись и дай сосредоточиться…

В коридоре дробно зацокали подковы солдатских сапог.

— Ты не умрешь своей смертью, Витяня, — прошептала я, чувствуя, как слезы заползают под жесткий шейный корсет. — Это единственное, в чем я уверена…

— Мы оба не умрем своей смертью, подруга, — тихо откликнулся он. — Такая уж у нас, у русских, судьба. «Интернационал» помнишь? То-то…

Дверь купе с уже привычным скрежетом отлетела в сторону, и в полуосвещенный тесный куб купе ввалились сразу три человека. Первый — в черном пальто и шляпе, низко надвинутой на глаза, сразу присел на мою полку, оставив в дверном проеме в качестве живого заслона двух дюжих солдат с автоматами на груди.

— Проверка документов!.. — по-польски начал он, и в этот момент его взгляд остановился на моем пистолете, одиноко лежащем на столике. Реакция штатского была мгновенной: он выхватил из-за пазухи пистолет и, переводя ствол с меня на Витяню и обратно, заорал:

— Руки! Всем — руки за голову!!!

Почти одновременно оба солдата, как по команде, с синхронностью караула у кремлевской стены направили на нас стволы автоматов.

— Чего шумишь, начальник? — Витяня заговорил по-польски с непосредственностью коренного варшавянина. Он сел и оперся обеими руками на колени. — А ну-ка убери свою пушку, дубина! Слышишь? Убери немедленно, а то потом будешь всю жизнь жалеть…

— Кто такой? — выдохнул штатский, не отводя от Витяни пистолет.

— Подполковник Виктор Мишин. Первое управление КГБ СССР. Можешь взять мое удостоверение в нагрудном кармане пиджака. Ну, не бойся…

Штатский аккуратно, словно боясь подвоха, взял со стола разряженный пистолет, осмотрел его и сунул во внутренний карман. Потом кивнул одному из солдат. Тот с опаской подошел к Витяне, двумя пальцами выудил из нагрудного кармана красную книжечку и передал ее старшему. Штатский буквально впился в титульный лист удостоверения, перелистнул страничку, потом, уже в некотором замешательстве, вопросительно уставился на Витяню:

— Видите ли, пан… Мне приказано по всем вопросам немедленно докладывать начальству.

— Кем приказано?

— А не твое дело! — отрезал штатский, но чувствовалось, что он трусит.

— Послушай, ты, жопа конфедератская, — уже по-русски нарочито мягко проговорил Витяня, буквально впиваясь своими тигриными глазами в штатского. — То, что я сейчас скажу, предназначается только тебе, поскольку долболомы твои здесь ни при чем. Так вот, если ты, тварюга, сию же минуту не обеспечишь мне машину для экстренного конвоирования арестованной и надежную охрану для сопровождения, за твою голову даже ваш засратый Герек гроша ломаного не даст! Я тебя собственными руками в расход пущу, а потроха утоплю в выгребной яме! Понял, сука филерская, или перевести на польский?

— Понял, пан, — тихо отозвался штатский. — Но…

— Понял — выполняй! Солдат оставь здесь, пусть приглядывают за этой. Дуй на станцию, и чтоб машина была немедленно!

— Мне нужно доложить…

— Кому доложить, говно?! — завопил Витяня так, что на шее у него вздулись вены. — Кому и что ты будешь докладывать?! Идет секретная операция Первого разведуправления КГБ СССР, пшек проклятый! На чужой территории! Понимаешь, говнюк, се-крет-на-я?! Ты что же хочешь, падла, чтобы о ней жандармерия всех ваших сраных воеводств трепалась?! Или чтоб ваша пархатая «Трибуна люду» на первой полосе об этом сообщила?! Марш за машиной! И никому ни слова! Никому! Связью не пользоваться! За невыполнение — расстрел! Бегом!..

Штатский вскочил, собираясь сорваться с места, но Витяня окликнул его:

— Эй!

— Что? — полуобернулся поляк.

— Пистолет-то верни, дура! Это ж ее оружие! Вещдок!

Штатский что-то буркнул себе под нос, протянул Витяне пистолет и исчез…

Несмотря на то что инициатива перешла в руки Мишина, оба солдата по-прежнему настороженно следили за нами. Видимо, по-русски они почти не понимали, однако сообразили, что происходит нечто важное и, не получив соответствующих инструкций от старшего (тот так торопился, что, по-моему, просто не успел подумать об этом), держали меня и Витяню на мушке. То есть вели себя абсолютно логично.

В поведении же моего школьного товарища — и это потрясло меня настолько, что даже слезы просохли — логика отсутствовала начисто. Ее и в помине не было. Я поняла это почти сразу, как только он обматерил штатского. Мишин все делал не так, как требовала обстановка. Что-то не вязалось, не укладывалось в рамки…

«Если он действительно решил сдать меня в руки ГБ и тем завоевать прощение высокого начальства, — размышляла я, — зачем нужен был этот спектакль с угрозами и вызовом спецмашины? Если Витяня действительно хотел соблюсти секретность, к чему была эта демонстрация, наручники, пистолет без обоймы, нахально выставленный на видном месте? Значительно проще и естественней было спокойно пройти проверку документов, добраться до Варшавы и уже там с помпой передать меня в руки куратора КГБ при советском посольстве. Конечно, заподозри патруль неладное, обнаружь он во мне преступницу, за которой охотятся разведки сразу двух соцстран, можно было и документы предъявить, и на старшего наорать… Но ведь Витяня не стал дожидаться такого поворота, а сам пошел навстречу осложнениям. Зачем? И по какой причине он запретил ему пользоваться связью и сообщать о происшедшем начальству? Хочет преподнести сюрприз Андропову, эффектно появившись со мной прямо на Лубянке? Не доверяет польской контрразведке? Или же?..»

Штатский возник в дверном проеме через пять минут.

— Ну? — вопросительно поднял брови Витяня.

— Все готово, пан! — негромко отрапортовал поляк.

— Кто будет за рулем?

— Шофер, — недоуменно пожал плечами штатский.

— Водить можешь?

— Так.

— Сядешь за руль сам.

— Понял.

— Где машина?

— За вокзалом.

— Туда можно пройти незаметно?

— Так. Можно.

— Тогда вперед!..

На меня набросили пальто, Мишин тоже не торопясь оделся, и мы вышли из вагона, но не на перрон, а на запасные пути, с другой стороны состава. Впереди шел штатский с моей сумкой. Витяня, поддерживая меня под руку, чтобы я не споткнулась о рельсы, держался посередине, автоматчики замыкали процессию. Варшавский поезд, коротко свистнув, укатил, и я увидела прильнувшее к окну в тамбуре лицо усатого проводника. Мы миновали здание станционной водокачки, обошли полузасыпанные снегом кучи угля и щебня и через какой-то заброшенный дворик выбрались на небольшую улочку. Отсюда были хорошо видны две высокие металлические фермы с прожекторами, освещавшими вокзальную площадь и перрон.

— Дальше не пойдем, — приказал Мишин. — Пошли кого-нибудь за машиной, пусть подгонят ее сюда…

Штатский обернулся к одному из автоматчиков и дал команду. Тот закинул оружие за спину и длинными заячьими прыжками устремился к вокзалу. Прислонившись к деревянному забору, мы молча стояли почти в полной тишине. Мне вдруг захотелось курить. До боли в сердце. Однако руки за спиной были скованы, а просить не хотелось. Наконец неподалеку заурчал мотор, и через несколько секунд возле нас притормозил полицейский «газик». Меня быстро втолкнули в обтянутый брезентом кузов. Не успела я сесть на жесткое ребристое сиденье, расположенное параллельно борту машины, как с двух сторон меня сдавили крепкие плечи двух автоматчиков. Еще трое уселись напротив и, зажав автоматы между коленями, уставились на меня невидящим взглядом.

«Газик» взревел и рванул с места.

Пятеро молодых парней, в компанию которых я попала благодаря предательству или сумасшествию Мишина, не делали никаких попыток заговорить со мной. Сперва я решила, что молчать им велено по уставу. В памяти всплыл фрагмент из какого-то фильма о доблестной советской милиции и суровая фраза безукоризненно выбритого офицера: «С арестованным не разговаривать!» Потом я вспомнила свое безобразное отражение в зеркале у Марии и сообразила, что на месте этих ребят я бы тоже не стала затевать разговоров с седеющей безликой мымрой в шейном корсете.

Впрочем, выражаемая почти демонстративно неприязнь к моей персоне со стороны доблестных представителей Войска Польского вполне меня устраивала. Появилась возможность спокойно поразмыслить. С каждой минутой я все больше убеждалась, что бросающийся в глаза вариант, согласно которому Витяня элементарно сдает меня в руки КГБ, не так уж очевиден; он, по выражению Моисея Абрамовича, заядлого преферансиста и соседа моей мамы по мытищинской коммуналке, — не пляшет. Ну никак не пляшет!

«Допустим, он действительно раскаялся и хочет вернуть благорасположение Лубянки, — размышляла я с закрытыми глазами, морщась от нестерпимого запаха пота и сапожной ваксы, исходившего от моих конвоиров. — Допустим, Витяня, изрядно измотавшийся в бегах, настолько охренел, что надеется на прощение Андропова. Но что тогда, что именно должен сделать опальный подполковник Мишин, чтобы чекистская верхушка — жестокая, коварная и злопамятная, как страдающая подагрой старая дева, — приняла обратно блудного киллера, простив ему прямое предательство и немалый ущерб, причиненный личному составу советских нелегалов? Уничтожить мыс Канаверал вместе со стартующей космической ракетой?

Привезти в багажнике „Москвича“ директора ЦРУ собственной персоной? Организовать пролетарскую революцию в Швейцарии? Соблазнить жену президента США?.. Кто их знает, может, и простили бы, добейся Витяня чего-то подобного. Хотя тоже гарантий никто не дал бы. Но рассчитывать на отеческий прием в КГБ только благодаря захвату и выдаче столь ничтожной личности, какой является гр-ка В. Мальцева?! Нет, Мишин, хоть и ведет себя довольно странно, с ума еще не сошел. Следовательно, все, что сейчас происходит, имеет подсобой какую-то идею, замысел. И этим замыслом со мной не поделились. Не знаю почему, но не поделились…»

Эти размышления немного успокоили меня. В жизни каждого человека происходят странные, подчас труднообъяснимые события. Однако отношение к ним формируется, как правило, под воздействием сопутствующего психологического фона. То есть они вызывают либо панику и страх, либо безразличие, либо томительную надежду на лучший исход. Тогда, в машине, мне казалось, что третий вариант подходит к этой ситуации больше других. Если во мне и было ощущение тревоги, то исключительно из-за неопределенности в пространстве: я не знала, куда мы едем, в какую именно сторону и где конечная остановка. Словом, типичная реакция пассажира, севшего не в тот автобус и оказавшегося в абсолютно незнакомом месте.

Мобилизовав свои географические познания (это было совсем не трудно), я попыталась представить себе оптимальный маршрут к пункту спасения, если таковой вообще имел место. «Если допустить, что Мишин разыгрывает какой-то спектакль, единственная цель которого — вытащить меня из этой заварухи, то куда, в какую сторону должен лететь этот подскакивающий на каждом ухабе „газик“? — думала я. — Не могут же они оцепить всю Польшу…»

Я хотела взглянуть на часы и, только почувствовав резкую боль в запястье, вспомнила, во-первых, что у меня уже нет часов, а во-вторых, что я по-прежнему скована наручниками. Брезент, которым был обтянут металлический каркас кузова, не мог похвастаться ни единым окошком. Темнота в кузове была абсолютная, тем более что, видимо соблюдая порядок, никто из моих конвоиров не курил. Прикинув так и сяк, я решила, что сейчас примерно четыре — полпятого…

Потом я, видимо, задремала. Мне снился длинный низкий туннель, по которому я и мой покойный редактор пробирались куда-то, согнувшись в три погибели. А когда выбрались, то выяснилось, что с нами была еще и лошадь — красивая, белая, с изящными стременами и высоким седлом. Как только я подошла к ней, она всхрапнула и умчалась. Я побежала вслед, но угнаться за ней не могла. И тогда я стала звать ее: «Юджин! Юджин!..», а редактор, ухмыляясь, сказал: «Какое странное имя для обычной скотины. И почему она так ревет, Валентина? Она ревет, как настоящий зверь, а не как благородное животное…» Я хотела возразить ему, сказать, что это не так, но тут вдруг действительно услышала страшный рев, словно трескалась и разламывалась земля и из-под нее наружу выползали гигантские тарахтящие машины…

От этого рева я и проснулась и по привычке тут же внутренне напряглась. «Газик» притормозил, кто-то откинул брезентовый полог машины, и я увидела Витяню. Он был без шапки, его длинные волосы развевались на ветру. Мишин схватил меня за плечи и вытащил из машины. Следом выскочили автоматчики, к которым присоединился штатский в шляпе. И тут я поняла, кто это ревел, да так, что я едва не оглохла.

Это был солидных размеров вертолет, окрашенный в защитные армейские цвета. Его брюхатый фюзеляж украшала огромная красная звезда.

Лопасти винтов бешено вращались, пригибая к земле сухую траву.

Витяня что-то проорал штатскому в ухо, тот кивнул и отдал честь. Дверца вертолета была открыта, и какой-то человек в летном комбинезоне и фуражке офицера Советской Армии махал руками, торопя нас.

Я похолодела.

Витяня обнял меня за плечи и крикнул:

— Быстрей, подруга!

— Я не могу!

— Что? Не слышу!

— Я не могу, Мишин! — заорала я что было силы. — Ноги не идут!..

— Твою мать, дура несчастная! — гаркнул Витяня и влепил мне мощную оплеуху. — Ты мне всю обедню сейчас испортишь, интеллигентка сраная! А ну, вперед, падла! — и он приставил пистолет к моему затылку. — Вперед, пока мозги наружу не выпустил!

Наверное, эта сцена выглядела весьма импозантно. Во всяком случае, я успела заметить восхищенные лица солдат, которым все происходившее явно напоминало эпизод из какого-нибудь американского боевика. Спорить не стану: на фоне готового вот-вот оторваться от земли армейского вертолета Мишин и впрямь смотрелся довольно внушительно со своими развевающимися на ветру волосами, с пистолетом, который он приставил к затылку опасной преступницы, предательницы Родины… Не Польша, а прямо Вьетнам какой-то!

Короче, я побежала, стараясь не думать, как выгляжу со стороны. Летчик рывком втянул меня внутрь и, как мешок муки, бросил на рифленый пол. И тут же гигантская стрекоза взмыла в воздух так стремительно и резко, что меня чуть не стошнило. Справившись с собой, я огляделась, но никаких сидений не увидела: это был грузовой геликоптер. Как ни странно, изнутри грохот винтов был не таким оглушительным. Я откатилась к борту и, прислонившись к холодному дюралю, стала смотреть, как Витяня, впрыгнувший в вертолет в самый последний момент, скидывает с себя кургузое пальтецо и пиджак и в одном свитере направляется ко мне.

Ничего не говоря, он схватил меня за плечи, легонько отодвинул от борта и, вытащив маленький серебряный ключ, разомкнул наручники. Потом выхватил из-за пояса пистолет, ловким движением вставил в него обойму и протянул его мне рукояткой вперед:

— Держи, подруга. Это твое…

Несколько минут, как выброшенная на берег рыба, я хватала ртом воздух, не в силах сказать ни слова. Я ощущала лишь отяжелевший — килограммов этак на десять — пересохший язык. Тело же было совершенно легким, почти невесомым, словно меня накачали водородом и выпустили, точно шарик, в свободный полет, туда, где нет ни наручников, ни пистолетов. Короче, выразить нахлынувшее на меня ощущение я не могла: не было ни слов, ни сил.

— Уникальное явление природы, — хмыкнул Витяня, усаживаясь рядом со мной и закуривая сигарету. — Валентина Мальцева, лишившаяся речи. Исторический случай!

— Чье это? — наконец выдавила я из себя, обводя подбородком пространство вертолета.

— В смысле: кому принадлежит? — уточнил Мишин.

Я кивнула.

— Честно сказать?

Я еще раз кивнула.

— А хрен его знает!

— Дай закурить.

— На! — Витяня вытряхнул из пачки сигарету и протянул мне. — Поверила, дура?

— Во что? — вяло спросила я, жадно вдыхая горький дым.

— В спектакль.

— Только вначале.

— Умная, да?

— Не глупее тебя, урод.

— Это уж точно, — пробормотал Мишин и взглянул на часы.

— Куда мы летим, Витяня?

— К своим, я полагаю.

— Успеваем? — я не хотела никаких подробностей. Я вообще ничего не хотела слышать, панически боясь, что эта легкость в теле, этот волшебный вкус сигареты, эта рокочущая сила гигантской машины, уносящая меня в сторону от беды, разом исчезнут и я опять окажусь в чьей-то каюте, купе, кузове…

— Должны успеть.

— А ты?

— Что я?

— Как ты здесь очутился?

— Технологически?

— Не старайся казаться большим идиотом, чем есть.

— Уже очнулась?

— Так как?

— Послали…

— И ты пошел?

— И я пошел.

— Почему?

— Ну, естественно, потому, что жить без тебя не могу!

— Не хочешь отвечать — молчи. Только не пори ерунду, ладно? Я устала.

— Тогда поспи.

— Не могу.

— Постарайся.

— Я усну, когда все будет позади.

— Тогда ты обречена на бессонницу.

— Почему?

— Потому что все позади бывает только в морге. И то…

— Тебя послал Юджин?

— Нет.

— Ты не можешь сказать — кто?

— Не могу.

— Почему ты не объяснил мне все с самого начала?

— Для естественности.

— Ты думал, что я не смогу сыграть по-настоящему?

— Нет, не думал. Но так мне было спокойнее. Знаешь, Мальцева, — Витяня аккуратно прижал окурок каблуком, — я уже настолько привык работать один, ни на кого не рассчитывая, что теперь, даже если захочу, не сумею переделать себя. Да и поздно…

— А почему нельзя было сделать все это сразу, без поезда?

— Тебя ищут. Плотно. Выехать из Лодзи можно только на поезде или самолете, понимаешь? Автодороги перекрыты наглухо. Была всего одна лазейка — документы в поездах проверяют уже вне Лодзи. На этом мы и сыграли.

— А если бы он позвонил кому-нибудь?

— Риск, конечно, был. Но когда я увидел, что он поляк, стало легче. Этот вариант должен был пройти. И, как видишь, прошел.

— А если бы русский?

— Таки плохо было бы, — с нарочитым еврейским акцентом сказал Мишин. — Но, к счастью русских, это был поляк.

— Вертолет действительно принадлежит нашим ВВС?

— Каких «наших» ты имеешь в виду?

— Советских.

— Да, так же, как и Лонг-Айленд.

— Значит, камуфляж?

— Временный, подруга. Часика на два.

— А если?.. — мне вдруг расхотелось продолжать.

— Это вряд ли… — Витяня снова закурил. — Летим на бреющем, радары тут мало что могут. Пока польские братья спохватятся, то да се, глядишь, мы и вырвемся.

— Витяня… А те люди… Ну, которые вытаскивали меня в Гдыне… Ты их знаешь?

— Никого я не знаю, подруга! И перестань наконец задавать идиотские вопросы! Жива, свободна — разве этого мало, чтобы не совать нос куда не следует?

— Их убили, Витя?

Мишин искоса взглянул на меня и ничего не ответил.

— Что с нами будет, Мишин?

— Не знаю.

— Неужели после всего, что было, ты еще хочешь жить?

— А ты?

— Думаю…

— Ты можешь предложить что-то взамен?

Я молча покачала головой.

В этот момент пилот обернулся к нам. Он уже был без офицерской фуражки.

— Что? — перекрикивая рев двигателя, крикнул Мишин.

— Держитесь крепче! — крикнул пилот по-английски.

— Что случилось?

— Нас засекли радары с земли. Будем уходить…

 

5

США, штат Вирджиния. Лэнгли. ЦРУ

8 января 1978 года

Уолш терпеливо ждал, когда директор ЦРУ закончит телефонную беседу с госсекретарем. Это был разговор двух профессионалов, из которого понять что-либо конкретное не смог бы даже человек посвященный. Уолш знал, что у директора нет от него особых секретов, однако привычка к обинякам — отличительная черта опытного разведчика — срабатывала четко, и директор, говоря о достаточно серьезных делах, умудрялся пользоваться самыми бессодержательными и пустыми словами.

— …Ну конечно, сэр, сто метров баттерфляем каждое утро перевесят любой цыплячий ростбиф у Карнеги… Да, разумеется. До встречи, сэр! — он положил трубку на рычаг. — Простите, Уолш, у него, кажется, опять что-то стряслось.

— Может, поговорим позже?

— Позже не могу, — развел руками директор. — Через час улетаю во Фриско. А дело срочное…

— Слушаю вас, сэр, — Уолш поймал себя на мысли, что по-прежнему не доверяет модернистской мебели, и решил, во избежание неприятностей, не особенно ерзать в кресле.

— Прежде всего, как там наша подопечная? — директор неожиданно подмигнул своему заместителю. — Надеюсь, еще жива?

— Пока да, сэр… — Уолш с удовлетворением констатировал про себя, что большой босс пребывает в прекрасном расположении духа и даже, против обыкновения, не скрывает этого. — Хотя ручаться за точность этой информации я бы не стал…

— Что наши носатые друзья?

— Делают что могут, сэр. На мой взгляд, даже больше того…

— Где намечена переброска?

— Через чешскую границу, — буркнул Уолш. — Если, конечно, они до нее доберутся.

— Кто ее ведет сейчас?

— Мишин.

— Тот самый, из Буэнос-Айреса?

— Да, сэр.

— Этот парень должен был бы сейчас поджариваться на сковородке в аду, а не разгуливать по свету, — проворчал директор.

— А он там и находится, сэр. Масштаб поисковых мероприятий русских можно сравнить с небольшими учениями вооруженных сил Варшавского договора.

— Даже так? — вскинул брови директор.

— Возможно, я преуменьшаю.

— Вебер был у него?

— Да, сэр.

— Результаты?

— Думаю, Громыко потянет с ответом дня два, не больше.

— А потом?

— Трудно сказать, сэр… — Уолш вытащил из нагрудного кармана серого пиджака сигару и раскурил ее. — Все зависит от того, в чьи руки попадет эта незадачливая мисс. Но даже если в наши, Андропов, скорее всего, не станет спешить с отзывом своих людей из Латинской Америки.

— Почему?

— Вы же читали показания Тополева, — пожал плечами Уолш. — Впечатляют, конечно, но он ведь не нелегал, не оперативник. Типичный референт при большом боссе, грамотный аналитик, толковый консультант, не более того. Общие тенденции, стратегия и так далее. Нам не надо было хватать Тополева только для того, чтобы убедиться в собственной правоте.

— Да, но он назвал кое-какие имена…

— Да, сэр, — кивнул Уолш. — Он действительно назвал ряд политиков, которых КГБ намерен шантажировать и использовать. Но что дальше? Агентурная сеть русских в Аргентине, Чили, Колумбии, Венесуэле, Эквадоре, Боливии по-прежнему скрыта от нас. Кое-какие наметки есть, но это всего лишь наметки. А речь идет о нескольких десятках профессиональных нелегалов, сэр! — Уолш предупреждающе вытянул указательный палец. — Что политики? Не станет этих — русские найдут и купят или запугают других: продажных среди «чиканос» всегда хватало. Их цель серьезнее: они будут плести свои козни до тех пор, пока не возьмут у нас реванш за Чили. Те двадцать восемь имен, которые Вебер положил на стол «мистеру Нет», работают под дипломатической крышей, сэр. И мы знали их поименно с того момента, когда они проходили через отсеки международных аэропортов. Ну и что? В Совет Безопасности с этим не пойдешь! Конечно, было бы совсем неплохо, если бы русские поддались на наш блеф и отозвали своих мордоворотов обратно на Лубянку. Думаю, при таком варианте частично была бы нарушена координация, Андропову потребовалось бы немало усилий для перегруппировки сил, короче, мы бы выиграли время, что само по себе неплохо… Хотя где гарантии, что через несколько месяцев перед нами не встанут те же проблемы?

— Знаете, Уолш, что не давало мне покоя все эти недели?

Уолш отрицательно покачал головой.

— Зачем Андропову понадобилась эта журналистка? Зачем, Уолш? Вы верите в ее показания?

— На все сто.

— Я могу опираться на них как на полностью проверенный материал?

— Безусловно, сэр.

— Она дилетантка?

— Да.

— Она действительно та, за кого себя выдает? — Да.

— И Андропов просто подцепил ее, чтобы использовать в очередной провокации КГБ?

— Похоже, что так.

— Тогда получается какая-то чепуха, Уолш!

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Давайте подумаем! — директор ЦРУ снял темный пиджак, аккуратно повесил его на высокую спинку вертящегося кресла и ослабил узел черного галстука. — Я исхожу из совокупности наших агентурных данных, Уолш. Люди, одержимые идеей перманентной революции, троцкисты, вооружающие автоматами и пластиковой взрывчаткой полуграмотных пастухов и углекопов где-нибудь в устье Параны, постоянно что-то замышляют. Они так сконструированы и иначе поступать не могут, это ясно. И я пошел в своих рассуждениях дальше. А что, если русские задумали не совсем обычную провокацию? Не булавочный укол в какой-то точке континента, а широкомасштабную операцию, вплоть до государственного переворота?

Такое предположение не кажется вам черечур авантюрным?

— Нет, сэр, не кажется, — пробормотал Уолш. — Фактов, указывающих на такой вариант, набирается все больше.

— Именно, — кивнул директор. — А теперь вспомните задание этой журналистки: встретиться с Телевано и передать ему рукопись. И все! На что это похоже, Уолш?

— Не совсем понимаю вас, сэр.

— Ни на что не похоже! Если это заурядная провокация, то какова ее конечная цель? Ей ведь не приказывали влезть к Телевано в постель, выстрелить ему в лицо или вовлечь его в дискуссию относительно преимуществ социалистического образа жизни над капиталистическим, не так ли? Встретиться, передать рукопись и — домой! Или в преисподнюю, что для нас в данном случае не суть важно.

— Может быть, рукопись…

— Нет, Уолш! Судя по показаниям Мальцевой и заключению наших экспертов, это обычный диссидентский роман. Ну и что?! Что в нем было такого особенного? Подобных книг полно в любом нью-йоркском магазине. Дальше-то что? Может быть, в переплет рукописи была вклеена шифровка о дислокации пусковых шахт наших стратегических ракет? Или ее страницы были пропитаны контактным ядом, чтобы убить несчастного колумбийца? Что еще страшного могла таить в себе встреча этой журналистки с Телевано? Ерунда, ничего там не было! Рукопись — это трюк, Уолш, классический трюк провинциального фокусника, отвлекающего внимание публики на цилиндр, из которого он извлекает кролика, а между тем… Так для чего была нужна Мальцева на самом деле? И вообще вся эта встреча с Телевано? Цель?

— Я не знаю, сэр, — тихо откликнулся Уолш.

— И я не знал, — признался директор. — До сегодняшнего дня не знал, хотя и ломал голову над этим до мигрени.

— А что произошло сегодня утром?

— Я получил важную информацию. Из Боготы. От своего старого университетского приятеля. И все стало на свои места. Сошлось, Уолш. Как в пасьянсе — до червовой двойки! Представьте себе, Уолш, что к нему пришел с повинной — ни много ни мало — колумбийский левый, член конгресса, и заявил, что в конце ноября его завербовал сам Юрий Андропов. Сам, повторяю, собственной персоной. Вторым человеком, присутствовавшим при этом, был, судя по его описаниям, Тополев…

— Интересно! — пробормотал Уолш.

— Не то слово! Впрочем, Бог с ней, с вербовкой, Уолш, тут важно другое: этот конгрессмен по фамилии Кошта признался, что некий господин позавчера вышел на связь с ним и передал инструкции, характер которых не допускает никаких сомнений: речь идет о государственном перевороте в Колумбии. И знаете, что именно должно было послужить сигналом к началу вооруженного выступления левых экстремистов в Колумбии?

— Скандал в прессе по поводу тайных контактов антикоммуниста Телевано с агентом КГБ Мальцевой! — воскликнул Уолш.

— Вот именно.

— Красиво… — пробормотал Уолш.

— И ваша русская подопечная, Уолш, раскрыв роль Гескина в этой комбинации, сама того не ведая, сорвала крупнейшую игру КГБ. Самую крупную после коммунистического переворота в Чили! — директор стукнул по столу кулаками. — Фантастическое невезение, Уолш, просто невероятно! Как профессионал я могу лишь посочувствовать Андропову.

— Н-да, — пробормотал Уолш. — По срокам все совпадает: вербовка Кошты, прибытие в Буэнос-Айрес Телевано, появление там Мальцевой, Гескина и Мишина…

— То есть разоблачение Гескина еще ничего не меняло, — продолжал директор, — ему ничего не стоило ее перехитрить. Но старик засуетился и сначала чуть не убил Мальцеву, а затем, чувствуя слежку, решил сыграть по-своему. Как именно — мы не знаем, потому что Мишин его убрал. У КГБ наверняка были дублеры на роль барона, но Мальцева своей самостоятельностью снова ломает им сценарий: она пытается выйти на аргентинскую полицию, попадает к Рею Бердсли и выкладывает ему все, что знает. Тогда Мишин со своим подельником убирает и Рея. Но тут КГБ, избавляясь от свидетелей, начинает охоту на него самого…

— В этом случае непонятно, сэр, почему они заодно не избавились от Мальцевой?

— Чем серьезнее я занимаюсь этим делом, тем больше убеждаюсь, что эта дама родилась в батистовой ночной рубашке… — Директор встал, облачился в пиджак и вновь подмигнул Уолшу. — Зачем им было от нее избавляться, если она была не письмом, а конвертом? Ведь они практически ничем не рисковали, Уолш. Она действительно ничего не знала — ничего существенного. Могли ли они предположить, что Кошта явится с повинной, собственными руками перечеркнув свою политическую карьеру? Что Тополев окажется у нас в руках? Что… А вот как только мы его взяли, они спохватились. Слушайте меня внимательно, Уолш! Первое: возьмите под личный контроль операцию по вывозу Мальцевой в Штаты. Она мне нужна!

Надеюсь, она не откажется быть свидетелем в полном объеме?

— Не откажется, сэр, — улыбнулся Уолш. — А если закапризничает, то есть человек, который сумеет уговорить ее.

— Вот и прекрасно! А имея в придачу к этому признания Кошты и Тополева…

— Но Тополев таких признаний не делал, сэр.

— Естественно! Нам и в голову не приходило раскручивать его в этом направлении. Но теперь, я надеюсь…

— Понял, — кивнул Уолш.

— Так вот, имея на руках все козыри против Андропова, включая вашу русскую подопечную, мы получим такую мину замедленного действия, что, право же, вся эта затея с высылкой советских дипломатов из Латинской Америки будет выглядеть как невинный шлепок по заднице. Андропов станет генсеком, это очевидно. Вопрос лишь в том, когда кончится завод у этой механической куклы — Брежнева. И нам не повредит, совсем не повредит такой мощный рычаг сдерживания этого белого азиата…

— Я все понял, сэр.

— До встречи, Уолш, — директор крепко пожал руку заместителя. — И помните — вы отвечаете за Мальцеву. Что бы ни случилось, как бы скверно ни обернулись события там, за занавесом, она должна быть здесь. В Штатах. Под нашим крылом. Это — стратегический резерв.

— Не очень-то веселое определение для красивой женщины, — хмыкнул Уолш.

— Ее никто не просил влезать в эти игры, — отрезал директор ЦРУ и чуть сдвинул брови.

— Означают ли ваши слова, сэр, что отныне эта игра перемещается на нашу половину?

— Только в том случае, если наши носатые друзья исчерпают свои неисчерпаемые возможности, — лицо директора ЦРУ вновь обрело привычное, несколько надменное выражение. — Не раньше, Уолш. Но и не позже.

 

6

Небеса. Вертолет

Ночь с 8 на 9 января 1978 года

Вертолет словно завалило на бок и понесло в каком-то бурном воздушном потоке. К страшному реву добавился пронзительный свист.

— Он что, на таран пошел? — пытаясь перекричать адский шум, заорала я в ухо Витяне.

Витяня выразительно повел плечом и закурил очередную сигарету.

— Перестань дымить! — крикнула я, чувствуя, как резонирует у меня в ушах собственный голос. — И так тошнит!

— Перебьешься! — гаркнул Мишин и выпустил густую струю дыма. — Ты лучше сними этот долбаный парик и хомут. А то у тебя такой вид, словно ты уже того…

Не знаю, был ли этот совет психологическим маневром с целью отвлечь меня от происходящего, или дурацкий облик стареющей и вдобавок затылочно травмированной дамы на самом деле действовал Витяне на нервы, но предпринятые мной усилия по демаскировке в какой-то степени стерли остроту тех страшных минут, когда вертолет то падал отвесно, как тяжелый, гудящий камень, то резко взмывал вверх, отчего все мои внутренности в едином порыве стремились провалиться в тартарары…

Шея под корсетом, как я успела выяснить на ощупь, покрылась мелкими противными пупырышками, а волосы под париком были спрессованными и сухими, как невостребованный стог прошлогоднего сена. Попытавшись расчесать их, я не сразу поняла бесперспективность этой затеи: проще было соскрести с себя скальп.

В этот момент где-то сбоку один за другим раздались три хлопка. С таким звуком обычно лопаются из-за перепадов напряжения стосвечовые лампочки.

— Что это, Витяня? — заорала я, чувствуя, как моментально ослабли и мелко задрожали ноги. Хлопоты, связанные с внешним видом, почему-то показались мне совершенно излишними.

— Салют в нашу честь, подруга, — ответил Витяня, присев на корточки и вглядываясь в иллюминатор. — Только почему-то не из бутылок с шампанским…

— Они что, СТРЕЛЯЮТ в нас?!

— А что они, по-твоему, должны делать? Чепчики подбрасывать?

— Попали?

— Ты почувствуешь, когда попадут, — отмахнулся он, продолжая изучать что-то в иллюминаторе. — Или не почувствуешь. Что, кстати, даже лучше…

— На что ты намекаешь?

— А ты, Мальцева, деградировала, пока мы были в разлуке…

Я даже не огрызнулась, бдительно прислушиваясь к реву винтокрылой машины. Лишенная зрительной информации (смотреть в иллюминатор мне было страшно), я пыталась определить на слух. Как мне показалось, хлопков больше не было. Или был еще один, но на значительном удалении от нас. Первым Добрым знаком стало исчезновение пронзительного свиста. Постепенно винт стал вращаться в прежнем режиме, да и вертолет как-то выровнялся и перестал проваливаться в бездну.

Пилот снова обернулся к нам. Его длинные светлые волосы слиплись на лбу каким-то причудливым узором, словно искусный мастер только что сделал ему укладку.

— Садимся! — крикнул он по-английски. — Приготовьтесь!

— Какие-то проблемы? — улыбаясь, поинтересовался Мишин, и я чисто автоматически обратила внимание на потрясающее хладнокровие моего одноклассника.

— В прошедшем времени, — тоже улыбнулся пилот и вдруг подмигнул мне: — Но поторопитесь. У вас пара минут, не больше!..

За стеклами иллюминаторов по-прежнему стояла ночная мгла, но когда Витяня, послушно отзываясь на вспышку красной лампочки, с грохотом отодвинул в сторону дюралевую дверцу, снизу нас обдало терпкой свежестью морозного утра.

— Быстрей! — крикнул Витяня и исчез в проеме двери.

Я подошла к черному, распахнутому зеву ночи и увидела, что вертолет завис над землей примерно в двух метрах. Внизу уже стоял Мишин и протягивал мне руки. Времени на раздумья не было, и, прижав к груди сумку, я с закрытыми глазами прыгнула вниз, попав через долю секунды в железные руки Витяни.

По-моему, я еще находилась в своем коротком полете, когда вертолет, разбойничьи свистнув огромным, чуть обвисшим, как казачьи усы, винтом, рванулся ввысь и исчез в низких, подернутых беловатым флером облаках.

Не тратя времени на разговоры, Витяня схватил меня за руку и потащил вперед. Я покорно, ни о чем не думая, следовала за ним. После бурного эмоционального всплеска, пережитого в минуты обстрела, мною овладела полнейшая апатия. В таком состоянии, как говорила моя приятельница, меня запросто можно было размазывать черенком ложки по стене. Впрочем, по мере все более крутого закручивания драматургии моих мытарств я стала привыкать к этим резко континентальным сменам настроения. Меня уже не пугали адреналиновые протуберанцы, то загонявшие душу в угол животного страха, то подбрасывавшие ее под облака безумного ликования, то опускавшие на дно полнейшего безразличия. Как я догадывалась, мой организм, даже не согласовав данный вопрос с разумом, избрал собственный, автономный путь психической саморегуляции и именно таким образом спасал меня от переизбытка эмоций, от сверхнагрузок, от экстренной госпитализации в многопрофильном психдиспансере…

Я пыталась оглядеться, чтобы сообразить, где же мы находимся, однако вокруг было темно и безлунно. Единственное, в чем я была уверена по недавнему опыту, — это не лес. Но и не горы: земля под ногами была мягкой и даже рыхлой. Снега почти не было — так, мелкие грязноватые пятна, ненавязчивое извещение о том, что от места, где еще вчера бушевала белая метель, мы удалились на весьма приличное расстояние. А может, все это мне просто казалось, и я находилась все там же, неподалеку от Лодзи, в лесу, куда вернул нас ревун-вертолет, так и не сумевший прорваться сквозь пограничные заслоны…

Тишина вокруг стояла жуткая. То есть — ни звука, ни шороха, точно в подземном гроте с природной звукоизоляцией.

Неожиданно метрах в ста что-то резко блеснуло и погасло. Видимо, это мне не померещилось, поскольку в ту же секунду Витяня резко ускорил шаг. Чтобы поспеть за ним, я была вынуждена бежать, думая с внезапной тоской, что после этих бесконечных кроссов по пересеченным местностям необъятного лагеря социализма даже самая искусная педикюрша не сможет восстановить первоначальную форму моих ступней.

Тут Витяня резко остановился и… Нет, я не ошибалась: мой бывший одноклассник принюхивался. Как охотничий пес, выбирающий единственно верный путь к дичи. Понимая всю неуместность вопросов, я молча хватала воздух открытым ртом, мысленно уже нарисовав для себя огромный бокал с шипучей минеральной водой.

Принюхивался Витяня долго, минут пять. Все это время я буквально боялась шелохнуться, чувствуя всеми трясущимися поджилками, что подполковник КГБ Виктор Мишин, он же несостоявшаяся звезда советского балета, он же профессиональный шпион и убийца, не станет попусту терять драгоценное время. Моя вера в его инстинкты была сродни отношению ворошиловских стрелков к заветам товарища Сталина. Другими словами, я ни на секунду не сомневалась в компетентности этого матерого, вышколенного двуногого зверя во всем, что касалось нюансов выживания. Если бы в тот момент Мишин, ради того же выживания, приказал мне сжевать собственные колготки, я сделала бы это не задумываясь и ни о чем не спрашивая, что в нормальных условиях мне вообще-то не присуще.

По тому, как его пальцы больно стиснули мою ладонь, я поняла, что Мишин наконец определился. Увлекая меня за собой, он резко повернул влево и решительно зашагал к какой-то определенной, известной только ему цели.

В этот момент стало светать. Светать особенно, по-зимнему, когда первые проблески наступающего утра ощущаются поначалу как легкое, почти невидимое дыхание ночи. И в этом зыбком, дрожащем свете я увидела то, чего увидеть не ожидала никак, — отрезок черной неширокой ленты шоссе между крыльями бурых крестьянских полей, а у обочины — темно-вишневый «мерседес» с мигающими подфарниками. Так рождаются видения. Ибо миражная эта машина из совершенно иной жизни смотрелась в заурядной сельской местности как бриллиантовая диадема на лбу горничной из гостиницы «Золотой колос», что на ВДНХ.

Приблизившись к машине метров на тридцать, я услышала, что мотор «мерседеса» включен. Правда, работал он очень тихо, почти неслышно, даже не работал, а по-кошачьи сыто мурлыкал. Как зачарованная, я остановилась, не в силах оторвать взгляд от этого роскошного темно-вишневого призрака. Витяня же, абсолютно ничем не удивленный, бросил коротко: «Погоди!», выхватил из внутреннего кармана полупальто пистолет, передернул затвор и крадучись направился к «мерседесу». Убедившись, видимо, что там все в порядке, он махнул мне рукой и сам, не дожидаясь меня, сел в машину.

Изнеможенно плюхнувшись на заднее сиденье, обитое натуральной кожей светло-коричневого цвета и пахнувшее как дивный беспошлинный магазин в амстердамском аэропорту Схипхол, я почувствовала, что начинаю оттаивать изнутри. В роскоши салон машины не только не уступал элегантности кузова, но и явно превосходил ее. Обитые кожей дверные ручки были утыканы какими-то кнопками, назначения которых я не знала. В литую спинку передних кресел был вмонтирован небольшой бар с гостеприимно распахнутой полкой. В его зеркальных глубинах покоились две бутылки — с водкой и итальянским вермутом, небольшая бутылочка содовой и маленькое — на два стакана — ведерко со льдом. Сбоку в специальных гнездах стояли два невысоких стакана с синим ободком. Пониже бара в панель был вмонтирован кассетный магнитофон.

Витяня тем временем копошился впереди, вытаскивая что-то из-под рулевой колонки.

— Мишин, — спросила я замогильным голосом, каждую секунду ожидая, что сейчас откроется дверь и чья-то волосатая рука выволочет меня за волосы назад, к страшной лесной могиле. — Чья эта машина?

— Наша, — коротко бросил Витяня, причем таким тоном, словно альтернатив этому ответу не существовало вовсе.

— Совсем-совсем наша?

— Хочешь увести ее в Москву и переписать в ГАИ на свое имя?

— Я не шучу!

— А если не шутишь, то перестань трепаться. У нас мало времени…

Он вышел из машины, открыл багажник, достал оттуда что-то, отворил заднюю дверцу «мерседеса» с противоположной стороны и сунул в салон два небольших чемодана, таких элегантных и красивых, словно их сняли со стендов выставки достижений легкой промышленности. Захлопнув дверцу, Витяня вновь уселся за руль.

— Ну, что, поедем наконец? — поинтересовалась я. — Или ты уже забыл, как возил меня по Москве на своем «мерседесе»? Помнишь, из Дома кино?

— Помню, — буркнул Витяня, извлекая из бардачка какие-то бумаги и папки. — Только тот «мерседес» был не мой.

— Дежурная машина КГБ?

— Вроде того.

— А сейчас чья?

— А сейчас это не имеет значения еще больше, чем тогда, — отрезал Витяня. — Открой оба чемодана. В одном из них мои вещи. Во втором — твои. Мои передай сюда, а в свои немедленно переоденься. Только быстро, Валентина, без самолюбований!..

Чемодан Витяни я определила с первой же секунды, как только подняла кожаную крышку: он был набит какими-то вещами, которые я попросту не стала разглядывать, поскольку сверху лежало два продолговатых пакета с очень элегантными неяркими галстуками. На черной этикетке одного из них я прочла вышитую золотом надпись: «Trivera. Made in Italy». Я перебросила чемодан Витяне на переднее сиденье, а сама занялась вторым.

Вещей в нем было немного, но все они — великолепный просторный французский пыльник с погончиками и подкладкой из алой фланели, изящный серый костюм английского твида, состоявший из юбки и строгого, прямого покроя, пиджака, гладкий светло-коричневый свитер под горло из тончайшего кашемира, такого же цвета «лодочки» на среднем каблуке и два пакета с французским бельем и тремя парами светлых, телесного цвета колготок — были высочайшего качества и, что меня поразило больше всего, моего размера. Неизвестный костюмер, как выяснилось, прекрасно знал не только номер моей обуви, но и объем груди. Я разложила вещи на кожаных подушках «мерседеса» и смотрела на них с умилением роженицы, впервые взявшей на руки своего первенца. Воистину воздействие красивых вещей на самочувствие женщины — самая перспективная тема для профессиональных психиатров.

— Ты что там, заснула?! — рявкнул Витяня.

— При тебе, что ли, переодеваться, урод?

— Послушай, Мальцева, — Витяня зашипел на меня, как потревоженная кобра. — Если мы задержимся здесь еще минут десять, то в морге будем лежать рядышком. Причем оба голенькие, в чем мама родила и КГБ похоронит. Понимаешь, идиотка несчастная? Ты что, шмоток не видела? А ну-ка переодевайся, пока по шее не надавал!

— Я вся грязная! Мне голову помыть надо!.. — заныла я.

— Да хрен с ней, с твоей головой! — заорал Витяня в полный голос.

Препираться не имело смысла, и я стала сбрасывать с себя вещи, в которые меня заботливо упаковала загадочная Мария. Расставалась я с ними без всякой печали и даже наоборот — с облегчением. Учитывая относительно стесненные условия «мерседеса», а также отсутствие опыта в подобного рода занятиях, переодевание заняло у меня не меньше семи минут. Но и не больше, поскольку Витяня уже не орал. Когда я вышла из машины, чтобы надеть плащ (в машине сделать это было затруднительно), а потом уселась рядом с Мишиным, несколько секунд мы смотрели друг на друга с нескрываемым изумлением. Витяня, в строгом и весьма элегантном черном костюме, в крахмальной рубашке с изящным воротничком на пуговичках, повязанной итальянским галстуком, причесанный и гладко выбритый (механическая бритва наличествовала в том же волшебном чемодане), выглядел еще красивее и моложе, чем в тот роковой день, когда мы «случайно» встретились с ним в московском Доме кино. По-видимому, моя внешность также претерпела кардинальные перемены, поскольку Витяня поначалу даже открыл рот. Впрочем, пауза была короткой. Выразительно хмыкнув, он плавно тронул «мерседес», и мы покатили в уже хорошо различимую даль.

Минут двадцать я не обращала на него никакого внимания, так как обнаружила на противосолнечном козырьке довольно большое зеркальце и занялась своим лицом. Судя по всему, Витяню эта пауза устраивала: он о чем-то сосредоточенно думал, хмуря лоб и бормоча что-то себе под нос. Впрочем, меня это особенно не встревожило, поскольку его постоянно бросало из балаганного ерничества в мировую скорбь и озабоченность. Наконец, когда процесс наведения марафета был завершен, а волосы туго собраны и стянуты сзади резинкой, я обернулась к попутчику:

— Может, расскажешь что-нибудь?

— Что тебя интересует? — не отрываясь от дороги, спросил он.

— Ну, во-первых, откуда эта роскошная машина и шмотки?

— Мир не без добрых людей, — философски сказал Витяня. — Вот и нам помогли.

— Кто мы сейчас?

— Супруги.

— И когда успели? Пока переодевались?

— Ты обратила внимание на номер машины?

— Нет.

— Эта машина — дипломатическая. Она приписана к посольству Франции в Праге.

— Стало быть, мы?..

— Я! — поднял указательный палец Мишин. — Я — советник атташе по культуре. А ты — моя жена.

— И документы у нас в порядке?

— А как же! Все чин-чинарем. Как у людей.

— Так чего ты нервничаешь? Дипломатический иммунитет нам обеспечен. Или нет?

— Понимаешь, подруга, — Витяня прикурил от вмонтированной в панель зажигалки. — Есть люди, которые не умеют читать по-французски. Даже несмотря на то, что это — признанный мировым сообществом язык дипломатии. И не потому, что не могут, нет. Эти люди как раз все могут. Они просто не хотят читать. Задание у них такое: коли встретите кого подозрительного — забудьте все языки, кроме русского. В худшем случае недоразумения будут улажены позже и — не вами. Понимаешь, о чем я?

— Где мы сейчас находимся?

— Стратегически — в заднице.

— А тактически?

— На территории Чехословацкой Социалистической Республики.

— И куда едем?

— В Румынию.

— Куда?

— Что тебя так удивило? — пожал плечами Мишин. — Красивая страна, берег Черного моря. Не сезон, правда…

— А почему не в Австрию?

— А почему в Австрию?

— Мишин, если не хочешь говорить — заткнись. А если говоришь, то не считай меня идиоткой, ладно?

— Границы перекрыты наглухо, Валентина. — Витяня повернулся ко мне и пожал плечами. — Особенно с капстранами. Так что, подруга, про родину Моцарта забудь. Не для нас эти роскоши.

— Витяня, а почему мы не можем доехать до Праги?

— А кто тебе сказал, что мы до нее не доедем? Хочешь полюбоваться на Пражский Град?

— Там ведь тоже есть посольство Франции!

— Там много посольств, подруга. В том числе советское. Но понимаешь, какая незадача: ни одно из них не признает в нас своих граждан, не говоря уж о том, что кто-то будет здорово удивлен появлением нового советника атташе по культуре, да еще и с очаровательной супругой…

— Понятно, — кивнула я, чувствуя, как мое хорошее настроение улетучивается вместе с дымом Витяниной сигареты куда-то за окно, в пустоту. — Значит, документы фальшивые…

— А ты думала, что эту машину и шмотки нам прямо из Парижа перегнали? Что протокольный отдел французского посольства только и делает, что выписывает удостоверения своих сотрудников беглым агентам КГБ? А посол Франции визирует их перед аперитивом, дабы не испортить отношения с русскими?

— Объясни мне, Мишин… — я вытащила из его пачки сигарету и закурила. — Гигантские пространства, суверенные страны и везде, абсолютно везде — эта страшная рука, эта неограниченная власть, это чувство страха… Словно мы находимся на каком-то малюсеньком пятачке, где каждый наш шаг контролируется радарами? Почему?!

— А-а, — криво усмехнулся Витяня, — кажется, ты на практике начинаешь постигать, что такое «железный занавес» в том варианте, как его задумал Усатый. Ты, дурочка, хоть и считаешься работником идеологического фронта, всю жизнь думала, что коли тебе торжественно вручают заграничный паспорт и позволяют поправить пошатнувшееся здоровье на одном из курортов в братской стране социализма, ты, стало быть, вольная птица? Укатываешь за бугор, чирикаешь по-французски и вообще погружаешься в западный образ жизни? Так вот, ни хрена подобного, подружка! Весь этот долбаный социалистический компот с главами государств и партийными лидерами, с договорами о дружбе и взаимопомощи, с обменом культурными и спортивными делегациями — он и есть гигантский концлагерь, огороженный колючей проволокой, по которой пропущен весь ток энергосистемы «Дружба». Такой закрытый и суровый лагерь, какой и Гитлеру не снился! И все в нем разделено на блоки, и каждый из них связан с центральным пультом, а там начальник сидит и распоряжается, что сегодня нужно венграм и без чего запросто перебьются болгары. Разница между этими блоками есть, но небольшая: в одном лучше кормят, в другом — приличнее одеваются, в третьем можно позволить себе обматерить лидера коммунистической партии. Или рабоче-крестьянской. Или социалистической — значения принципиального не имеет. Но не более того. Мы везде, подруга! Везде, понимаешь?! Мы, русские. Так всегда было. И еще долго будет. Граница на замке, за высокой стеной. И попробуй нос из-за этой стены высунуть хоть на миллиметр! Либо отстрелят, либо откусят. Потому-то нас все так и ненавидят! И увидишь, подруга: придет день — и они отыграются. Так отыграются, что… — Витяня махнул рукой.

— Чем же в таком случае Бухарест лучше Праги?

— Есть одно маленькое преимущество.

— Скажешь какое?

— Почему нет? — Витяня щелчком выкинул сигарету за окно. — Румыния — единственная соцстрана в Восточной Европе, имеющая дипломатические отношения с Израилем. И там наши фальшивые документы мы сможем смело засунуть в задницу КГБ, получить настоящие и улететь туда, куда твои могущественные друзья безуспешно пытались тебя вывезти. Под надежной крышей. И с минимальным риском.

— Значит, все не так уж плохо, Витяня? — неуверенно спросила я, прекрасно зная ответ и все же надеясь услышать нечто иное, более надежное.

— Как тебе сказать, Валентина?.. — Витяня посмотрел на часы и рывком отбросил назад тяжелую гриву светлых волос. — До Румынии еще надо добраться…

— Что не так просто, — добавила я ехидно, — особенно если едешь в противоположную сторону. Где именье — и где вода. Где Бухарест, а где Прага. Ты совсем географию забыл, двоечник…

— Эх, Мальцева, — вздохнул Витяня, — тебя еще учить и учить, даром что грамотная. Физическую географию — забудь: извозчики-то на что? А вот чекистская учит: езжай туда, где тебя не ждут…

 

7

ЧССР. Шоссе

9 января 1978 года

…Мы вырвались на широкую автостраду, аккуратно прошитую белыми стежками пунктирных линий, и устремились вперед, обгоняя родные «Жигули» и «Волги» с непривычными белыми номерами и латинскими буквами.

— О чем грустим, гражданка Мальцева? — Витяня непринужденно вертел баранку «мерседеса», не выпуская из уголка рта тонкую сигарету и периодически поглядывая в боковое зеркальце.

— Очень напоминает Подмосковье.

— Здесь намного чище.

— Все равно похоже.

— Соскучилась по дому?

— Даже не знаю…

— Ты теперь попадешь туда не скоро, подруга. Если вообще попадешь.

— А если нас возьмут?

— Тогда уж на сто процентов не попадешь.

— Почему?

— Не довезут. По дороге потеряют.

— Знаешь, Мишин, в последнее время у меня возникло серьезное подозрение…

— Я даже знаю какое: Андропов работает на ЦРУ. Кстати, я тоже начинаю об этом задумываться…

— Мне кажется, — не обращая внимания на его плоскую шутку, тихо сказала я, — что все вокруг только и думают, как бы лишить меня права и возможности жить у себя дома, в своей квартире, навещать маму, ходить в редакцию, писать…

— Ну да, конечно! — по-клоунски закивал Витяня. — Троцкистский заговор против Валентины Мальцевой! Весь мир ополчился против одинокой бабы.

— Я женщина, Мишин. И потому даже глобальные проблемы человечества пропускаю через себя. Это естественно, если учесть, что мне нет никакого дела до этой грязи…

— А кому есть, Валентина? — неожиданно тихо спросил Мишин. — Ты думаешь, что другие люди живут иначе?

— Мне плевать, как живут другие. У меня проблемы с собственной жизнью.

— Вот тут ты, подруга, права. Только не пойму, к чему это ты?

— Так, мысли вслух… — я чуть приоткрыла окно, чтобы вытянуло табачный дым. — Скажи, Витяня, ты не боялся возвращаться оттуда?

— А ты как думаешь?

— Если бы знала, не спрашивала.

— Конечно, боялся! Еще как боялся!

— Тогда почему?

— Почему не отказался? — с наигранной веселостью подхватил Мишин. — Почему не встал в позу и не сказал: «Хватит, мол, господа хорошие! Подполковник Мишин свое отпахал, энное количество людей замочил, энное число секретов выкрал и больше пачкаться в этом дерьме не желает! А желает получить новую профессию слесаря-расточника и право на труд в свободном мире!» Так, что ли?

— А что, очень глупо, Витяня?

— Ты действительно дура, Мальцева, или прикидываешься? — Витяня с досады хлопнул ладонями по баранке. — Ты хоть понимаешь, что такое профессиональный нелегал? Причем не какой-нибудь, а с фирменным знаком «Matyory. Made in K.G.B.»! Эта фирма похлеще будет, чем Московская консерватория со всей ее еврейской профессурой и русскими вундеркиндами. На кой я им сдался, хозяевам моим новым, если они не могут поиметь меня на всю катушку по основной профессии? Сказать-то им я могу что угодно, а вот выходов, как в кино, только два: либо соглашаться, либо…

— И так всю жизнь?

— А у тебя есть другие предложения?

— Ну хорошо… — я закурила. — Тогда объясни мне одно несоответствие: почему столько внимания именно к моей персоне, Витя? Меня спасают, вытаскивают, везут на вертолете, снабжают оружием, фальшивыми документами, машинами, из-за меня убивают людей, для спасения моей грешной души бросают в самое пекло даже тебя, который только-только сам ноги унес. Что происходит, Мишин? Может быть, я знаю что-то такое, о чем сама не догадываюсь, а?

— Вспомни, Валентина, к чему тебя привело бабское любопытство, и постарайся поменьше спрашивать, — спокойно посоветовал он. — Здоровее будешь.

— Витяня, — процедила я, чувствуя, как злость потихоньку подкатывает к горлу. — О каком здоровье ты говоришь, урод? Мы же оба — полупокойники. Причем оба об этом знаем. Ты думаешь, я полная идиотка, да? Это же самое настоящее чудо, что я до сих пор жива! Какое-то невероятное стечение обстоятельств! Но продолжаться так вечно не может. Поэтому, будь любезен, перестань корчить из себя профессора и объясни толком, что происходит? Почему такой бал в мою честь? В конце концов я Валентина, а не Маргарита.

— Хочешь умереть шибко информированной?

— А если и так?

— А если выживешь?

— Поставлю свечку, а потом накатаю на тебя телегу в КГБ. Копию — в профком.

— Ты знаешь, где сейчас Тополев?

— Догадываюсь.

— Как по-твоему, он много знает?

— Я бы хотела услышать ответ от тебя.

— Он много знает, Валентина, — как-то отстраненно сказал Мишин. — Так много, что, раскрой эта потливая гадина рот, не меньше тридцати ребят останутся без пенсии. По той причине, что она им вряд ли понадобится.

— И что?

— А то, подружка, что, скорей всего, так и случилось — раскололся наш Матвей.

— Почему ты так думаешь?

— Просто я достаточно хорошо представляю себе масштабы охоты за твоей головой. Если бы он молчал — не было бы таких усилий с их стороны.

— Не понимаю! — меня вдруг бросило в жар. — Ничего не понимаю. При чем здесь я? С какой стати они меня-то к этому шпилят?

— Знаешь, почему газеты — и, кстати, не только наши — почти никогда не сообщают подробностей о разоблачении иностранного агента или целой шпионской сети?

— Нет.

— Ну представь себе: хватают нашего, или американского, или там южноафриканского нелегала, бросают его в кутузку, пару недель маринуют без душа и кондиционера, а потом: пожалте, господин шпион, на допрос. Кто такой, спрашивают, на кого работаешь, в чем задание и прочая дребедень. Это только в наших фильмах разведчики держатся насмерть, секретов не выдают и умирают с возгласом: «Да здравствует мировой лагерь социализма!» На практике они начинают говорить. Рано или поздно, всю правду или полуправду, но начинают. Прекрасно! Рассказали, записали, проанализировали… А дальше? Использовать показания расколовшегося агента в пропагандистских целях — редчайшая удача. Потому как страна, этого агента заславшая, ничего знать о нем не желает и ни один факт, им вредительским образом поведанный, не подтверждает. Мало того, МИД этой страны начинает орать как оглашенный на всех международных форумах: «Провокация! Опорочили честное имя великой державы! Замороченный буржуазной пропагандой иуда-перебежчик, работавший на складе устаревших противогазов и гигиенических принадлежностей для армейских бань, в погоне за сладкой жизнью подался на Запад и клевещет на свою родину!»

— Бред какой-то! — пробормотала я. — Разве это нельзя подтвердить, доказать?

— Как? — вскинул брови Витяня. — Кто подтвердит? Перебежчик — лицо заинтересованное.

— Сообщники! Люди, с которыми он выходил на связь.

— Ну, во-первых, их еще выследить и взять надо. А потом — одного поля ягоды. Нет им веры и быть не может.

— Свидетели?

— О, Валентина Васильевна, светлая головушка! — Мишин поднял указательный палец с тщательно обработанным ногтем. — Вот это — действительно удача для любой контрразведки: живой свидетель, способный на людях подтвердить, что гражданин-господин имярек — классический шпион-нелегал, замаскировавшийся под личиной добропорядочного швейцарца или француза и имевший задание своего руководства убрать депутата парламента, спровоцировать студенческие волнения или, скажем, организовать утечку урана-235 на атомной электростанции где-нибудь в Тарарабумбии. Тогда действительно поднимается шум, бесконечные пресс-конференции, аршинные заголовки в газетах… Государство, благословившее данного нелегала на столь неблаговидные поступки, — в дерьме по самые уши. Отыскать такого свидетеля — реального и, по возможности, являющегося жертвой конкретной разведки — равносильно обнаружению нефтяного пласта под собственной ванной. Теперь-то, подруга, ты ухватываешь драматургию?

— Кажется, — прошептала я.

— Пока Матвей Тополев молчал, все укладывалось в привычные рамки: нелегал не колется, поработаем с ним еще немного, а потом обменяем на своего, равноценного. Однако стоило ему заговорить, — а я практически не сомневаюсь, что эта гнида раскололась, — как начальники твоего нового красавчика-хахаля враз сообразили: информация — высший сорт, дело стоящее, есть прекрасная возможность посадить русских в лужу с весьма эффектным сопутствующим результатом. Нужен лишь свидетель, чтобы процесс окунания в дерьмо был доказательным. И выясняется, что свидетель есть. Да еще какой! Красивый, умный, лично знакомый с самим Андроповым, побывавший в переделках, связанный сразу с несколькими нелегалами КГБ и вдобавок — честный человек, хоть и представитель второй древнейшей профессии, классическая жертва обстоятельств, заблудшая душа, невинная овечка!.. Короче, не свидетель, а золотой самородок! Да вдобавок под личной опекой кадрового офицера ЦРУ. Короче, идеальная схема для большого начальства: романтическая связь двух симпатичных людей разной национальности идеально прикрывает хитрую политическую интригу…

— Ты хочешь сказать?.. — у меня даже в глазах потемнело от мысли, что Юджин…

— Да нет! — поморщился Мишин. — Господи, до чего же все бабы одинаковы! Просто, как мне кажется, твой новый обожатель по части наивности далеко от тебя не ушел. Ты же понимаешь, что вся эта операция в Голландии не могла быть проведена без ведома ЦРУ?

— Ну?

— Баранки гну! — огрызнулся Витяня. — Все, понимаешь, подруга, абсолютно все было спланировано. И в Штаты ты должна была попасть вовсе не потому, что так хотел Юджин Спарк. Просто это была наиболее естественная форма твоей транспортировки в страну, где ты дебютировала бы в роли свидетеля.

— И Юджин все это знал? — тихо спросила я.

— Он ничего не знал, успокойся, — устало отмахнулся мой одноклассник. — В лучшем случае догадывался и решил на этих нюансах построить собственную игру.

— Значит, мое похищение в Схипхоле тоже планировалось?

— Э-э, нет! — усмехнулся Мишин. — Это уже был серьезный прокол. Очевидно, наши получили информацию и сообразили, какую серьезную угрозу для них представляет гражданка Мальцева. Вот и подсуетились. Ну, а дальше ты знаешь…

— И тебя тоже направили американцы?

— Я не в редакции работаю, Валентина, — отрезал Мишин. — И человека, подписывающего мое командировочное удостоверение, как правило, не вижу. Могу лишь догадываться, хотя, признаюсь честно, страсть как не люблю это занятие.

— Если я правильно тебя поняла, американцы заинтересованы во мне не меньше, чем наши?

— Как минимум, — кивнул Мишин. — Правда, цели разные: американцам ты нужна в здравом уме и твердой памяти, а нашим — исключительно в белых тапочках. Вот такая незадача, товарищ Мальцева!

Я замолчала, буквально придавленная всем услышанным. Возможно, Витяня был не так уж и неправ, когда предлагал не задавать лишних вопросов, чтобы уйти в мир иной без груза избыточной информации.

— О чем призадумалась, подруга? О душе?

— О душе. Или о горячей ванне.

— Санитарно-гигиенические проблемы?

— Ага.

— Описывать будешь?

— Ощущение такое, словно на моей голове свили гнезда сразу несколько ласточкиных семейств.

— Придется потерпеть.

— Почему? Французские дипломаты не принимают душ?

— Такие, как мы, — нет. Для того чтобы пользоваться коммунальными услугами, надо остановиться в отеле. А без надежных документов этого лучше не делать. Чтобы впоследствии было что мыть.

— Ну хорошо, — взмолилась я. — А хоть облиться-то на какой-нибудь бензоколонке можно?

— Ага! — кивнул Витяня. — Бензинчиком. А потом с кайфом закурить…

 

8

Москва. Первое управление КГБ СССР

9 января 1978 года

Генерал Юлий Воронцов назначил планерку трех руководителей отделов на десять утра…

Когда он вошел в свой кабинет, повесил утепленный «тиклас» в стенной шкаф и потер с мороза крупные мужицкие руки, кварцевые часы на его идеально чистом, без единой бумажки, столе показывали девять сорок пять.

Воронцов зашел в примыкавшую к кабинету небольшую комнату (партгосчиновники высшего ранга, все как один имевшие такие пристройки к кабинетам — с диваном, буфетом, холодильником и обязательной ванной, называли их комнатами отдыха) и пригладил перед зеркалом редеющие волосы. Этому рослому, прекрасно сложенному мужчине с красивыми чертами лица, развернутыми, как у борца, плечами и уверенной осанкой шел пятьдесят третий год.

Свою карьеру во внешней разведке Воронцов сделал на виртуозной «прокачке» крупного английского ученого, работавшего в области ядерной физики и предоставившего в распоряжение советской спецслужбы ценнейшую стратегическую информацию. Воронцов, занимавший тогда должность третьего секретаря советского посольства в Лондоне, находился на том неизбежном для любого сотрудника КГБ этапе жизни, когда изменения в карьере напрямую зависят от фортуны. Умнейшие работники «конторы», владевшие несколькими иностранными языками, обладавшие аналитическим складом ума, недюжинными оперативными способностями и энциклопедическими знаниями о тех странах, в которых работали, — годами засиживались в посольствах, консульствах и представительствах СССР за рубежом, но так и не могли пробиться наверх, поскольку их труд Лубянка оценивала по единственному критерию: кого ты завербовал и какие результаты получил от этой вербовки?

Воронцову не просто повезло — он, что называется, на пустом месте вытащил счастливый билет. Помог его величество Случай. Как-то, вдрызг разругавшись со своей супругой (спустя четыре года они разошлись), Воронцов так завелся, что нарушил одну из строжайших служебных инструкций, а именно: покинул посольство, во-первых, никого не оповестив и, во-вторых, пешком, без машины. Выбежав под холодный лондонский дождь, Воронцов зашагал куда глаза глядят, внутренне ощущая жгучее желание напиться и забыть обо всем. Но через несколько минут, на подходе к ближайшему бару, его остановил сгорбленный старичок в шляпе с обвисшими полями. Как оказалось, он в течение нескольких часов сидел в кафе неподалеку, высматривая кого-нибудь из советского посольства.

— Вы русский дипломат? — спросил старикашка.

Теми же инструкциями разговоры с незнакомыми людьми на улице были категорически запрещены. Но Воронцов чутьем профессионала понял, что в этой неожиданной уличной встрече нет и намека на провокацию — уж слишком беспомощно выглядели прогнувшиеся под струями дождя поля черной шляпы, чересчур уж наивным был взгляд выцветших серо-голубых глаз старика. Да и потом, рассудил Воронцов, кто, какая разведка могла знать, что он поссорится с женой, опять приревновавшей его к посольской библиотекарше, и, как с цепи сорвавшись, выбежит на улицу? Для дежурного топтуна британской МИ-5, пасущего советских дипломатов с утра до ночи, сморчок в шляпе был слишком стар и немощен.

— Да, я русский дипломат, — вежливо ответил Воронцов. — А что вам, собственно, нужно, сэр?

— Какой пост вы занимаете в посольстве?

— Сэр, что вам угодно?

— По своему рангу вы можете увидеться с послом? — Да.

— Тогда я должен сообщить вам нечто важное, — не опуская глаз, ответил старик…

Так появился на свет ставший впоследствии живой легендой внешней разведки КГБ агент «Фокс». Воронцов, надо отдать ему должное, собрал все возможные сливки с информации, доставленной этим удивительным дедом, оказавшимся в вопросах политики на редкость наивным и даже мечтательным человеком. Считая в глубине души глубоко безнравственной работу над созданием оружия массового уничтожения, он (и разве только он в те годы?) всерьез полагал, что Советский Союз — единственная страна в мире, способная спасти человечество от ядерной катастрофы. И потому бескорыстно, даже не помышляя о каком-либо вознаграждении, передавал советской разведке стратегические тайны Пентагона и блока НАТО, которые даже по очень высоким критериям КГБ невозможно было переоценить. Знал бы этот старик с глазами невинного младенца, что его шифровки приближают именно то, чего он боялся больше всего на свете… Но «идейный агент», конечно же, не узнал ничего.

«Фокс» проработал на Лубянку ровно три года — до того дня, когда его прямо из секретной лаборатории Центра ядерных исследований под Шеффилдом вывели за дрожащие руки двое дюжих ребят из британской контрразведки. Впрочем, этих трех лет хватило Юлию Воронцову, чтобы вырасти от капитана до полковника, а потом, после суда над «Фоксом» (восьмидесятилетнего старца, по иронии консервативного британского правосудия, приговорили к пожизненному заключению), он был переведен в США, где стал резидентом, то есть занял важнейший пост во всей внешней разведке КГБ.

Шли годы, кости несчастного пацифиста уже давно истлели в земле, а его счастливчик-куратор продолжал преуспевать на скользком поприще политического шпионажа, последовательно продвигаясь к вершинам власти. Блистательную карьеру Воронцова не подмочил даже весьма редкий для людей его профессии развод: магическое напоминание о шифровках «Фокса» заставляло даже самых суровых пуритан в руководстве КГБ забывать о высокой нравственности советского чекиста.

И вот теперь, когда он, казалось бы, окончательно закрепился на втором по важности посту в КГБ (должность начальника Первого главного управления по традиции приравнивалась к титулу первого зампредседателя), почва начала уходить из-под ног генерала Воронцова.

…В половине шестого утра ему позвонил Андропов. Шеф КГБ был по обыкновению немногословен. Да и сама форма телефонного разговора исключала ненужные подробности. Однако Воронцову хватило буквально двух фраз могущественного патрона, чтобы понять: ситуация пиковая. Обычно Андропов избегал телефонного общения с высокопоставленными сотрудниками своего ведомства. Отвечая за внешние операции Комитета, Воронцов прекрасно понимал причину андроповского беспокойства: поиски этой журналистки все еще не дали результата. Однако ранний звонок Андропова свидетельствовал о том, что дело, скорее всего, вышло на «запредельные» этажи — иначе к чему было шефу менять свои привычки и ни свет ни заря поднимать с постели начальника Первого управления? Воронцова пугал такой поворот. Будучи не только прекрасно информированным, но и достаточно искушенным в хитросплетениях кремлевских интриг, он почти не сомневался, что через какое-то время Андропов станет генеральным секретарем ЦК. А раз так, то пост председателя КГБ ему, Воронцову, был гарантирован. И потому любая заминка на пути Андропова воспринималась Воронцовым как личная помеха. Не зная точно, что произошло за одну ночь после их последней встречи, Воронцов предполагал худшее. Реально ни один из членов Политбюро для Андропова угрозы не представлял. Непоправимым мог быть лишь коллективный демарш членов Политбюро, в руках которых появилось нечто конкретное и очень серьезное против шефа КГБ. Естественно, с ведома Брежнева, который буквально помешался на справедливости и в подтверждение любого доноса требовал неопровержимых доказательств. Звонок Андропова мог означать одно: либо у Брежнева уже есть такие доказательства, либо, по крайней мере, будут в ближайшее время…

Ровно в десять в кабинет вошли трое. Один из них, высокий и тощий полковник Евгений Терентьев, возглавлял отдел оперативной координации с разведками восточноевропейских государств. Второй был подполковник Юрий Малышев, выпускник МФТИ, доктор физико-математических наук, которого сослуживцы из руководящего звена Первого управления называли за глаза «зампотех», — он ведал всей компьютерной службой и картотеками внешней разведки. То есть имел, по понятиям «конторы», абсолютный допуск и, соответственно, располагал безграничным доверием руководства. Третьим был шестидесятидевятилетний генерал-майор Игорь Иванович Карпеня — самый старый работник управления и первый заместитель Воронцова. Этого угрюмого, малоразговорчивого и въедливого, как кислота, генерала боялись все сотрудники. В поросшей легким седым пухом тыквообразной голове типичного белорусского мужичка-середнячка размещались первоклассные мозги аналитика и стратега, обладавшего к тому же уникальной памятью. Несмотря на пенсионный возраст и застарелый диабет Карпени, Воронцов и думать не хотел о том, чтобы отпустить своего заместителя на покой. Игорь Карпеня держал аппарат управления в ежовых рукавицах, брал на себя всю «черную работу» по чисткам, выволочкам и прочему, позволяя Воронцову сохранять в неприкосновенности лоск и светские манеры разведчика-интеллектуала, «генерала в штатском», к чему он, правая рука Андропова, всегда стремился.

Когда все уселись, Воронцов, не поднимая головы, хмуро поинтересовался:

— Что Мальцева?

Терентьев сцепил тонкие пальцы:

— Ее обнаружили. В поезде Лодзь — Варшава.

— Взяли?

— Нет.

— Подробнее.

— Она была в наручниках, в одном купе с Мишиным. Он предъявил патрулю удостоверение полковника КГБ и получил в свое распоряжение армейскую машину, на которой и доставил ее под видом арестованной к вертолету с советскими опознавательными знаками в семи километрах от станции.

— Хорош наглец! — Воронцов не то восхищенно, не то возмущенно ударил кулаком по подлокотнику кресла. — А что поляки?

— Там все было завязано на наш оперативный центр.

— И Щерба второй раз зевнул?

— Никак нет. Как только ему доложили о происшедшем, он поднял на ноги штаб ПВО…

— Короче.

— Они проскочили, товарищ генерал-лейтенант. Я подготовил вам полный отчет.

— Что ж мне теперь, в гроб его с собой брать, ваш отчет? — грубо сказал Воронцов. — Опять Мишин! Наш пострел везде поспел… Твое мнение, Игорь Иванович?

— Сучонок! — процедил сквозь зубы старик. — Научили на свою голову!

— Какие меры приняты для поиска?

— Границы перекрыты, товарищ генерал, — Терентьев перевернул листок блокнота. — Блокированы международный аэропорт, железнодорожные вокзалы и автостанции. Чехи активно подключаются к поиску…

Воронцов саркастически усмехнулся.

— Чехи только в хоккей наших бить горазды, и то через раз. Плохи дела, господа офицеры!

Карпеня грузно заворочался в кресле, не сводя с Терентьева тяжелого, насупленного взгляда.

— Коль скоро она с Мишиным, прикидывайте расклад на себя. Как бы вы поступили на его месте? Что бы вы сделали?.. — генерал-майор развернул носовой платок размером с флаг и трубно высморкался. — Все оперативные мероприятия необходимо рассматривать только под таким углом, вам понятно?

— Так точно, товарищ генерал!

— А куда они вообще идут или едут? — Воронцов задал этот вопрос таким непринужденным тоном, словно интересовался, где лучше отдохнуть предстоящим летом.

— Варианты, как говорится, на все четыре стороны, — впервые заговорил Малышев. — А какое, простите, это имеет значение, коли границы, если верить полковнику Терентьеву, полностью перекрыты?

— Допустим, они снова будут прорываться, — предложил Воронцов. — Вопрос — куда?

— Думаю, что не в нашу сторону, — Малышев поправил на переносице очки в тяжелой роговой оправе.

— Вы полностью исключаете этот вариант? — быстро спросил Воронцов.

— Да что там гадать?! — Карпеня стукнул карандашом по столу. — Надо выяснить, кто ее вытаскивает из этого дерьма. Тогда и будем знать, в какую сторону эта птичка хочет вылететь.

— Американцы? — Терентьев взглянул на шефа.

— По идее — да, — кивнул Воронцов. — Но по почерку не похоже. Да и потом, раз ее ведет Мишин, то американцы вроде бы и вовсе ни при чем.

— Почему? — поднял тонкие брови Малышев.

— Ну, а вы бы, Юрий Алексеевич, стали сотрудничать с человеком, отправившим на тот свет пятерых наших людей?

— Для разведчика идея сотрудничества вне морали по определению, — сказал Малышев.

— И все же?

— Напрямую — однозначно не стал бы, — покачал головой подполковник. — А вот косвенно…

— О! — Воронцов поднял указательный палец. — Именно так. Косвенно. Тот парень, которого доставили из Польши, работал на Моссад. И если предположить, что Мишина прибрали к рукам евреи, то все очень прилично вписывается в схему. ЦРУ не хочет марать руки, но интерес к дамочке нашей, к лягушке-путешественнице, имеется, а посему решили разыграть эту партию чужими руками, обратились за помощью к дружественной спецслужбе…

— Да что там дружественной! — хмыкнул Терентьев. — К братской.

— Значит, Моссад? — подвел черту Карпеня.

— Получается так, — Воронцов побарабанил пальцами по крышке стола.

— Ну, тогда чуть проще… — Карпеня еще раз высморкался и засунул платок-флаг в карман брюк.

— Ты думаешь? — усмехнулся Воронцов.

— А что? — пожал плечами Карпеня. — В Бухаресте — израильское посольство. В Вене — вообще жидовское раздолье, самолеты ихнего брата в Штаты перебрасывают чаще, чем автобусы наши ходят. Вот тебе и варианты…

— Скажи, Игорь Иваныч, — Воронцов чуть придвинулся к старому генералу. — Мишин ведь твой ученик, не так ли?

— Мой… — горькая ухмылка буквально исказила лицо Карпени. — Мой, товарищ генерал-лейтенант.

— Как ты думаешь, все то, о чем мы сейчас толковали, он в башке своей непутевой прокрутить сможет?

— Думаю, сможет.

— А коли так, что он, по-твоему, предпримет? Куда подастся? Попробуй вообще прикинуть его действия. Так сказать, наперед. Не он, а ты сейчас с Мальцевой. Не Мишин, а ты, Карпеня, получил задание вывезти ее целехонькой подальше от нас. Информацией владеешь почти в полном объеме. Службу знаешь от и до. Что будешь делать, а? Поделись, дед.

— Тут помозговать надо, — тяжело вздохнул Карпеня.

— Вот и помозгуй, — подхватил Воронцов. — Как следует помозгуй. Только времени у тебя — в обрез. Можно сказать, нет вовсе. Минуты какие-то. И еще учти: Мальцева мне во как нужна! — Воронцов резко провел ребром ладони по горлу. — Стало быть, и всем вам…

Карпеня вновь издал тяжелый вздох и, нервно постукивая карандашом по столу, уставился в одну точку на белой, как операционный стол, стене воронцовского кабинета.

Воцарилась гнетущая тишина. Посопев еще немного, Карпеня вновь извлек из кармана платок, отер пот на багровом лбу и, не отводя взгляда от стены, начал:

— Первым делом я бы избавился от дамочки.

— То есть? — удивился Воронцов.

— Искать будут двоих, — пояснил Карпеня. — Следовательно, надо разделиться и уходить порознь.

— А если нельзя? Если велено только вместе?

— Тогда изменить внешность. До неузнаваемости.

— Но рост-то не изменишь, — возразил Малышев. — Вес не изменишь, посадку головы, форму рук и ног, характерные приметы… Портреты обоих будут размножены в тысячах экземпляров. Кто-нибудь да сличит, это уж точно…

— Лечь на дно, — изрек Карпеня. — Притаиться. Выждать.

— Это неплохой для нас вариант, — кивнул Воронцов. — И все-таки рассмотрим их действия. Итак, сделал Мишин то, что ты предложил нам сейчас. Дальше куда? В какую сторону ты бы подался?

— Думаю, в ту, где его ждут меньше всего. Он так обучен, товарищ генерал.

— То есть домой, в СССР? Ты это имеешь в виду, Игорь Иваныч?

— Ну не то чтобы прямо в СССР, но…

И вновь в кабинете воцарилась тишина. Прервал ее спустя минуту сам хозяин:

— То, о чем я вам сейчас скажу, является государственной тайной. По ряду причин создалось положение, при котором изъятие этой дамы является вопросом чрезвычайной важности. И потому мы будем действовать в нескольких направлениях сразу. Времени у нас — не больше суток. А успеть надо многое. Теперь конкретно. Полковник Терентьев, вы вылетаете в Прагу и руководите блокированием Мальцевой и ее сопровождающего. Особое внимание — границам и транспортным центрам. Задача-максимум — убрать. Задача-минимум — не дать покинуть пределы страны и таким образом выиграть немного времени для других наших мероприятий. Используйте все средства, какие сочтете необходимыми. Забирайте и Щербу из Лодзи — может, хоть в третий раз ее не упустит. По прибытии информируйте меня каждый час, невзирая на время суток. Выполняйте!

Терентьев встал, сухо кивнул и вышел из кабинета, плотно притворив за собой дверь.

— Подполковник Малышев, — Воронцов повернулся к «зампотеху», — мне необходим посредник для контакта с Моссадом. Желательно, чтобы контакт этот произошел в какой-нибудь нейтральной стране. Лучше всего в Швеции. Этот человек не должен быть советским подданным. Используйте кого-нибудь из социал-демократов или лояльных к нам журналистов, но не скомпрометировавших себя связями с нами. Короче, на ваше усмотрение. Думаю, будет неплохо, если этот человек окажется по происхождению евреем. В течение часа подберите мне по вашим картотекам кандидатуру. Выполняйте!..

Когда дверь закрылась и за Малышевым, Карпеня вопросительно уставился на начальника управления:

— Что ты задумал?

— Понимаешь, дед, что-то мне не верится, что наши капканы в Чехословакии сработают. А мне нужны гарантии. Ему, — Воронцов многозначительно кивнул на потолок, — нужны гарантии. Уберем их — слава Богу. А если нет? Короче, с Малышевым займешься сам, Игорь Иванович. Вернее, с его кандидатурой.

— Что нужно?

— Предложить им сделку. У нас — их человек. Молодой парень, настоящий патриот. Хотят спасти его от пули — пусть меняются. Они нам — Мальцеву с Мишиным, мы им — Офера Тиша…

— Неравноценно получается, Юлий Андреич… — Карпеня поскреб состоящий из сплошных складок затылок. — Двоих на одного…

— Хорошо, — кивнул Воронцов. — Пусть скажет, что мы еще дадим адрес одного из арабов, отличившихся в Мюнхене, в семьдесят втором. Им это понравится. Но не более одного, понятно, дед?

Карпеня кивнул.

— А если они не пойдут на это?

— Тогда плохо, — задумчиво протянул Воронцов. — Тогда, дед, очень плохо. А потому раскинь мозгами и придумай какую-нибудь виртуозную пакость. Такую, чтобы, скажем, из Аргентины или Колумбии местные власти вышвырнули сразу десятка три американских дипломатов.

— Для чего столько?

— А так. Баш на баш.

— А-а… — понимающе протянул Карпеня. — Похоже, что хозяина нашего крепко прижали. Надо же!..

— Похоже.

— Понял, товарищ генерал-лейтенант, — Карпеня, кряхтя, встал и аккуратно задвинул на место стул. — Дайте мне пару часов — кое с кем покалякать. Надеюсь, что-нибудь толковое сочиним…

— Давай, дед, давай, — хмуро кивнул Воронцов. — Все к тому идет, что если не придумаем, как вывернуться, то… — он выразительно развел руками.

— Ну и что? — утешил Карпеня. — Ну и потопаем в отставку! Зато времени сколько будет! Опять-таки свобода… Порыбачим наконец вволю.

— Может, и порыбачим. Да только в качестве наживки.

— Это как же? — Карпеня вскинул кустистые брови.

— А так же, — усмехнулся Воронцов. — В виде земляных червей…

 

9

ЧССР. Прага

9 января 1978 года

…Когда мы пересекли железнодорожное полотно с задранным носом полосатого шлагбаума и оставили позади грязно-синий щит с надписью: «Welcome to Prague!», было уже темно. Витяня выглядел неважно. Почти навалившись всем телом на обитую кожей рулевую колонку, он внимательно всматривался в малолюдные улицы, то и дело косился в сторону вытянутого смотрового зеркала и вел «мерседес» с осторожностью новичка, сдающего последний экзамен строгому инструктору.

По мере того как затягивалось наше вынужденное путешествие по братским странам социализма, мой школьный приятель тускнел буквально на глазах. Я вдруг обратила внимание на то, что в слабых отсветах уличных фонарей черты его лица как-то заострились и нос, почти как у ростановского Сирано, заметно вытянулся. Конечно, я понимала, что усталость и колоссальное напряжение минувшей ночи и дня способны свалить любого, даже самого выносливого человека. Но к тому моменту я уже достаточно хорошо знала Мишина, чтобы не заблуждаться относительно истинных причин его хандры — мой поводырь почуял опасность. При всей своей затертости, сравнение этого элегантного молодца с загнанным зверем казалось весьма наглядным. Даже через плотный плащ на теплой подкладке я кожей ощущала, как он напряжен, как собраны для стремительного броска его мышцы…

Помню, я тогда обратила внимание на то, что первые признаки реальной тревоги проступили в жестах Витяни уже при въезде в Прагу. Я-то полагала, что на пустынных заснеженных трассах, по которым мы выбирались из приграничных районов, вероятность быть обнаруженными и схваченными была значительно выше. Но Витяня, судя по его поведению, думал иначе, а почему — я поостереглась спрашивать: уж больно серьезно и, что мне особенно не нравилось, затравленно вглядывался он в дорогу.

Мне казалось, что Витяня колесит по немноголюдным улицам Праги без какого-то определенного плана — так просто, выигрывая время. Вместе с тем бросалось в глаза, что город Мишин знает превосходно. Почти без усилий, автоматически, как тогда, инструктируя меня по дороге от Дома кино, он сворачивал на какие-то узкие улочки, выныривал на ярко освещенные, широкие проспекты и вновь окунался в темноту переулков среди старинных особняков, многоэтажных типовых коробок и неброских витрин…

Надо сказать, что неопределенность — обычное состояние любой нормальной женщины, которая, миновав томительный период девичества, зависимости от родителей и тревог за судьбу выпускных экзаменов в школе, почти всю остальную жизнь практически ни в чем не уверена. Неопределенность в большом, среднем и малом. Неопределенность во всем. В ожидании прекрасного принца, в мечтах о покое и грезах о материальной независимости, в предчувствии материнства и в надеждах на повышение по службе… В каком-то смысле состояние это хроническое, сродни аллергии на тополиный пух. Излечиться от неопределенности невозможно даже теоретически: у женщины в этом смысле очень стойкий иммунитет. Можно лишь развлечь или отвлечь ее на какое-то время. Причем подавляющему большинству женщин, даже самым толковым бабам, вполне достаточно абсолютно идиотской по форме и содержанию фразы типа: «Дорогая, все будет хорошо!» И это — при минимальнейших требованиях к личности успокоителя. Сущие пустяки, если разобраться: чтобы эти слова были сказаны трезвым, выбритым и по возможности неженатым человеком. Вот все.

С моей стороны было бы не просто наивно, но и глупо рассчитывать на тонкость и психологический такт Витяни Мишина — киллера-одиночки, скрывающегося, как и я, от охотников и еще меньше рассчитывающего в случае чего на пощаду. Но подсознательно я все-таки ждала, что Витяня если и не успокоит меня, то хотя бы объяснит, почему он так напряжен. Как и любому человеку с развитым стадным инстинктом, его нервозность передалась мне, и не лишенная приятности дремота, одолевавшая меня в комфортабельном «мерседесе», рассеялась, как туман под отвесными лучами солнца.

Потянувшись за сигаретой, я обнаружила, что коробка «Парламента» пуста. Почему-то мне стало очень обидно.

— Курить хочется, — тихо напомнила я о своем существовании.

— Мне тоже, — буркнул Витяня, пристраиваясь в хвост какой-то обшарпанной «шкоде».

— Может, остановимся где-нибудь и купим? — я старалась сохранять дружелюбный тон. — Не говоря уж о том, что я не ела с утра.

— Я тоже.

— Да что ты заладил, как кукушка: «Я тоже», «я тоже»?! — не утерпев, взорвалась я. — Ты б еще Островского начал цитировать! Совсем охренел?!

— Посмотри в боковое зеркало, — без видимой связи тихо приказал Мишин.

— Я и без него знаю, что выгляжу, как чучело.

— Не на себя, идиотка! — рявкнул Мишин. — Назад посмотри!

Кинув косой взгляд в роскошное, втиснутое в хромированный металл и черный пластик боковое зеркало «мерседеса», я увидела фары нескольких машин, следовавших от нас на некотором удалении.

— Ну и что? — я пожала плечами. — Мы без толку колесим по городу. Естественно, впереди и позади едут машины. Что тебя так встревожило? Не бизоны же за нами топают…

— Посмотри внимательнее! — Витяня уже шипел, как проткнутая отверткой камера. — Видишь красный «жигуль»? Третья машина в левом ряду. Ну, разуй глаза, дубина! Видишь?..

Я взглянула в зеркало внимательнее и молча кивнула.

— Так вот, подруга, эта тачка шпарит за нами уже пятнадцать минут.

— Мало ли… — поеживаясь от внезапно охватившего меня озноба, пробормотала я. — Может, совпадение? Чего на дороге не бывает…

— Совпадение, говоришь? — Витяня вдруг по-мальчишески шмыгнул носом и, прищурив воспаленные глаза, начал что-то высматривать впереди. — Что ж, подружка, давай проверим…

Минуты через две мы подъехали к светофору. Витяня ощутимо сбавил скорость и почти плелся, словно чего-то выжидая. Через мгновение я поняла, чего: когда зеленый свет сменился желтым, Мишин уловил секундную паузу и, пришпорив мощный мотор «мерседеса», рванул под светофор в тот самый момент, когда ярко вспыхнул красный свет.

— Теперь смотри внимательно! — крикнул Витяня. «Мерседес» взвизгнул тормозами и изящно обогнул притулившийся у обочины желтый троллейбус с погасшими окнами и опущенными штангами. — Сейчас ты убедишься, Мальцева, что случайно только кошки родятся да милиционеры…

Как всегда, он оказался прав: через несколько секунд я увидела, как красный «жигуль», обойдя на большой скорости несколько машин, устремился за нами, но в последний момент, видимо обнаружив исчезнувший столь неожиданно объект слежки, пристроился за черной «Волгой» и уже старался больше не высовываться.

— Ну, что теперь, Витяня? Похоже, все? — спросила я и вдруг почувствовала нечто вроде облегчения. Словно прорвало наконец долго мучивший нарыв. Внутренне я уже давно капитулировала. Наверно, еще там, в польском лесу, когда улыбающийся Пржесмицкий помогал мне опуститься в собственную могилу с той же шляхетской любезностью, с какой во времена пани Дульской женщин сажали в карету. Но по-настоящему я выбросила белый флаг только теперь, стекая, как подтаявшее желе, с кожаного кресла «мерседеса».

— Эй! — Витяня схватил меня правой рукой за плечо и тряхнул с такой силой, что я щелкнула зубами. — Мальцева, ты чего? Испугалась, что ли?! Не позорь Мытищи, Валентина! Прорвемся, еще не вечер!

— Самый настоящий вечер, болван, — безучастно возразила я и поинтересовалась: — Что будем делать, комиссар? Пойдем в штыковую или взорвем себя гранатами?

— Да уж придумаем что-нибудь, — очень серьезно откликнулся Мишин. — Не боись.

— А чего они ждут, Витяня? Почему следят за нами, а не хватают сразу? Они что, садисты? А, Мишин? Им нравится наблюдать, как повешенные содрогаются напоследок?..

— Да не то чтобы… Просто еще не уверены.

— В чем не уверены?

— Ну, сама посуди, подруга… — Мишин говорил подчеркнуто спокойно. Я с удивлением обнаружила, что от его нервозности не осталось и следа. То ли таким образом он пытался успокоить меня, то ли этот матерый зверюга, взлелеянный в спецпитомниках советской разведки, учуял наконец, откуда именно грозит опасность, принял решение и теперь, как тигр перед прыжком, собирал воедино все силы. Не знаю… Но говорил он очень просто и доверительно. Без привычной иронии. И я верила каждому его слову. — Они, Валя, скорее всего получили команду реагировать на все подозрительное. А тут — машина с дипломатическими номерами. Кто такие? Откуда в Прагу въезжают? Почему вечером? Да и баба сомнительная в машине… Сейчас они наводят справки. Связались со своим центром, те, в свою очередь, запросили посольство, уточняют имена, номер машины, должность…

— Но им ведь скажут, что…

— Правильно, — кивнул Витяня. — Обязательно скажут. Если уже не сказали.

— И тогда?

— И тогда нас возьмут в кольцо. В искусственный капкан из тяжелых грузовиков, сквозь который даже на «мерседесе» не прорвешься. Только на танке. Они, подруга, не станут стрелять по данлоповским покрышкам нашей респектабельной тачки или завывать сиренами на ночь глядя. К чему нарушать покой граждан? Сейчас не шестьдесят восьмой. Закон и порядок — прежде всего! Они нас просто зафлажкуют, как волков, и вытеснят на удобное место.

— Удобное для чего?

— Чтобы выпить на брудершафт.

— А может, это и к лучшему? — спросила я, не слыша своего голоса.

— Что «это»? — тихо поинтересовался Мишин.

— Устала я, Витяня… Веришь, как собака устала. Да и смысла особого не вижу.

— В чем?

— Ну, допустим, выберемся мы и из этой передряги, что вряд ли, если твои рассуждения — не плод фантазии. А дальше? Попадем в такую же ловушку через пару часов. И так до бесконечности. Устала я от ваших шпионских страстей. Не по мне это все…

— Мне обратно нельзя, Мальцева… — он сбросил скорость до минимума и ехал теперь, почти прижимаясь к бровке тротуара. — Никак нельзя. Понимаешь?

— Догадываюсь.

— Ну вот… — Мишин вдруг полуобернулся ко мне с просветленным лицом. — Слушай, у меня есть идея!..

— Если этот «мерседес» такой же, как у Фантомаса, то я поддерживаю: взлетай!

— Когда выберемся из этого дерьма, напиши очерк, а?.. Или даже не очерк, а повесть. Напишешь, подруга? Ты же у нас талант. Литературное дарование мытищинского разлива.

— Кретин, — улыбнулась я, неожиданно ощутив в горле вязкий ком. — Написать посмертно повесть еще никому не удавалось. Это тебе не орден Ленина получать.

— Ну, а если мы все-таки вырвемся? — продолжал допытываться Мишин, бросая косой взгляд в зеркальце. — Сможешь написать? Только правдиво, все как было?

— Не знаю. Отстань.

— А обо мне напишешь?

— Какая ж песня без баяна?

— А что напишешь?

— Витяня! — я с удивлением уставилась на него. — Ужель и тебя гордыня обуяла? Никак в историю войти хочешь?

— Так что ты напишешь обо мне? — не принимая моей иронии, Мишин коротко сверкнул глазами и прикусил губу.

— Правду.

— А какая она, правда?

— Ужасная.

— Ты думаешь, все настолько плохо?

Не умея ответить на его вопрос, я промолчала.

Потом, толком не понимая, что я делаю, а главное, зачем мне это, я придвинулась к нему и как-то очень неловко чмокнула его куда-то между ухом и шеей.

— Не бери в голову, Мишин, — прошептала я. — Нет между нами разницы, понимаешь? Нет в нашей замечательной стране грешных и праведных, нет хороших и плохих, а есть только блок коммунистов и беспартийных. Очень тяжелый блок. Из самого прочного в мире бетона и арматуры. И даже Хемингуэй, учись он с нами в одном классе и пройди то, что прошли мы, писал бы не о потерянном поколении и корриде, а передовицы с отчетно-выборной партконференции Фрунзенского района. Не бери в голову, слышишь!..

— Ты это… — не глядя на меня, Мишин сделал неопределенный жест рукой. — Ты успокойся, Валя.

— Я спокойна.

— На, возьми, — он протянул мне толстую сигару в целлофановой упаковке. — Нет хлеба — будем есть пироги.

— В жизни сигар не курила, — честно призналась я, не без почтения разглядывая внушительный темно-коричневый брусок. — Да мне уж и расхотелось…

— Ну и хорошо, — улыбнулся Мишин.

— Ты что-то придумал, да?

— Мне ничего не надо придумывать, Валентина. Как-нибудь, когда мы выберемся отсюда, я расскажу тебе кое-что о том, чему меня учили сразу после балетной школы. Не знаю, как в журналистике, а в разведке все, или, скажем точнее, почти все ситуации стандартизованы, учтены и заложены в специальную программу. После соответствующей подготовки думать практически не надо: срабатывают условные рефлексы. Автоматически срабатывают. Вот и сейчас, Бог даст…

— Господи, как все просто, — прошептала я.

— Угу, — буркнул Витяня. — Очень просто. До смешного. Каких-нибудь двенадцать лет в полувоенном-получиновном аду, где вместо чертей — инструкторы по взрывному делу и шифрам, а должность Люцифера занимает выдвиженец из отдела административных органов ЦК. Без нормальной семьи. Без человеческого дома. С узко регламентированным количеством биологических детей. Без собственного времени. Без права пукнуть, не имея на то соответствующей команды и не объяснив это позорное желание в докладной, написанной по всей форме на имя куратора.

— Ты сам избрал свой путь.

— Вот-вот! — усмехнулся Мишин. — Ты, подруга, говоришь в точности как мой папаня — ветеран партии, герой отдела кадров на номерном заводе. Он и его кореша по жэковской парторганизации всю жизнь занимались только тем, что кого-то куда-то выбирали, читали, запершись в Красном уголке, закрытые письма ЦК КПСС, гневно осуждали происки Конрада Аденауэра и пыжились при этом, как индюки, свято веря, что их засратая партия сдурела настолько, чтобы всерьез интересоваться мнением этого сборища алкашей и доносчиков. Ну ладно, им война мозги поотшибала, они действительно верили, что сами, лично, спасли Фиделя, дали по шапке Хрущу, скомандовали наступать на Прагу… Но я-то не сумасшедший, я-то хорошо знаю, что ничего и никого не выбирал!

— Что-то же, наверное, выбрал, — возразила я.

— Окстись, Валентина! Что мы вообще могли выбирать, когда выбора, по существу, не было?! Колбаса четырех видов, москвошвеевские штаны — трех, и то не каждому, сливочное масло — двух, люди — практически одного. Иномарку на улице увидел — и смотришь вслед, точно фея в розовом тулупе пролетела или инопланетянин взглядом одарил. Просто хотел во что-то верить. И жить как человек. Не чувствовать постоянной униженности. Не стрелять трешки до зарплаты. Не отираться в коммуналке до заслуженной пенсии в шестьдесят два рубля. Город солнца, мать их…

Смысл его слов доходил до меня туго; в мыслях я была далеко и от этой машины, и от этого мрачноватого города, погружающегося в очередную зимнюю ночь, и от юрких красных «Жигулей», терпеливо следовавших за нами…

— Пристегнись!

— Что?

— Пристегнись, говорю! — резко приказал Витяня, кивая на черный ремень.

— Что, действительно взлетаем? — спросила я, защелкивая хромированный замок и заглядывая в зеркало.

«Жигули», словно привязанные к нам невидимым тросом, тащились метрах в ста.

— Почти, — хмыкнул Витяня.

— Сработал наконец условный рефлекс? — как ни странно, я совершенно не ощущала страха. Определенно Мишин начал благотворно влиять на меня. — Годы учения не прошли даром?

— Я был хорошим учеником, Валя.

— Ты о чем?

— Не о балете же.

— А…

— У меня к тебе единственная просьба, Мальцева: не кричи.

— Что?

— Я говорю, — терпеливо повторил Мишин, — ни при каких обстоятельствах не ори — мне это действует на нервы и отвлекает. Я вообще плохо переношу чье-либо присутствие рядом, когда работаю.

— Понятно, — протянула я, хотя совершенно ничего не поняла. — Что ты собираешься делать?

— Вот сейчас все брошу и начну объяснять, — огрызнулся Мишин, пристегивая ремень. — Сиди тихо! Можешь закурить свою сигару. Только смотри, не вздумай затянуться. Здесь нет кислородной подушки…

Не ожидая ничего хорошего, я инстинктивно подтянула под себя ноги и вообще приняла позу эмбриона. Со стороны, наверное, это выглядело жутко смешно, но мне в тот момент было не до смеха. Особенно после его слов «когда работаю». Он работал, я к этому не имела никакого отношения, а инструкции были исчерпывающими: не орать. И я, еще не видя вокруг даже намека на опасность, стиснула зубы, словно пациентка-неврастеничка на приеме у стоматолога.

Тем временем Витяня, видимо, завершив последние приготовления, чуть прибавил скорость и устремился к очередному светофору, до которого было метров триста. Горел красный свет, и у перекрестка стояло всего две машины — скособоченный «трабант» и довольно потрепанный «ситроен» неопределенного цвета. Обе машины стояли справа, одна за другой. Витяня устремился в левый коридор. Первое, о чем я подумала тогда: Мишин хочет повторить проделанный недавно трюк. Но тут же отмела этот вариант — в течение ближайших нескольких секунд загорится зеленый, так что смысла отрываться вроде бы нет. Между тем «мерседес», набирая скорость, подлетел к перекрестку. В тот же момент вспыхнул зеленый глаз светофора. Однако Витяня, вместо того чтобы поддать газу, вдруг резко нажал на тормоз. Раздался пронзительный, скрежещущий звук, мерзко запахло паленой резиной. По инерции машину занесло в сторону и закрутило на месте. На полуобороте наш «мерседес» врезал багажником по зазевавшемуся «трабанту». От мощного удара хлипкий автомобильчик отлетел к тротуару и завалился на бок. А Витяня, не без усилий выровняв тяжелую машину, до пола вжал широкую педаль газа и броском направил «мерседес» в противоположную движению сторону — навстречу красному «Жигулю».

Только в этот момент до меня дошло, что задумал Мишин. Не знаю, возможно, с точки зрения профессионала это был очень дерзкий и неожиданный маневр. Что же касается моей реакции, то одно дело читать или смотреть фильмы о том, как шли на таран мужественные летчики времен Отечественной войны, и совсем другое — принимать непосредственное участие в сухопутном варианте этого подвида самоубийства.

До красного «Жигуля», водитель которого, судя по всему, и не думал уворачиваться, оставалось метров двадцать, не больше. Я взглянула на Мишина. Он был абсолютно спокоен, только глаза его блестели, словно он в них что-то закапал. Я поняла, что Витяня ни при каком раскладе в сторону не отвернет. И, поняв это и сразу позабыв обо всех его наставлениях, заорала…

 

10

ЧССР. Прага

9 января 1978 года

Орала я буквально долю секунды: Витяня, явно решивший повторить на слабо освещенной пражской улице подвиг своего тезки Талалихина, коротко гаркнул на меня, и я сделала то, что на моем месте сделала бы любая женщина со среднестатистической нервной системой, — до боли зажмурила глаза и сжалась в комок, ожидая сокрушительного удара, после которого наступят вечная тишина и покой. Однако ничего страшного, кроме пронзительного скрежета покрышек, я так и не услышала. Когда я рискнула открыть глаза, мы уже мчались по какой-то другой улочке, а Витяня, в характерной для него манере чуть касаясь руля кончиками пальцев, словно боясь подхватить заразу, что-то бормотал себе под нос.

«Пронесло и на этот раз!» — подумала я, однако особого облегчения не испытала.

— А теперь куда? — спросила я, хотя, если признаться честно, меня в тот момент абсолютно не интересовало, что с нами будет. Как я поняла, возможности человека непрерывно реагировать на опасность тоже не беспредельны.

— На кудыкину гору! — Витяня отреагировал вяловато, чувствовалось, что лобовая атака на красный «Жигуль» отняла у него немало сил.

— Они же нас засекли, чучело!

— Да что ты говоришь?!

— Ты хоть знаешь, в какую сторону едешь?

— Представь себе, — Мишин криво усмехнулся. — Чуть меньше десяти лет назад я уже был здесь впервые. И, кстати, по этой улице проезжал. Правда, не на «мерседесе», а на «Т-56».

— Что это?

— Машинка такая. С гусеницами. Вроде трактора, но с пушкой.

— А я и не знала, что…

— Что ты вообще могла про меня знать?! — Витяня плавно завернул на небольшую узкую улочку, с двух сторон обсаженную невысокими елями, присыпанными, словно дешевой пудрой, грязноватым снегом. — Что ты делала в шестьдесят восьмом?

— Училась на втором курсе.

— Сколько у тебя было по диамату?

— «Отл.»

— Во-во!

— К чему это ты?

— А к тому, что я диамат сдавал не в аудитории, а здесь, на улицах Праги. Тут бы даже Карла-Марла срезался, поверь мне!..

— Мишин, оставь в покое Маркса! Нам от машины избавляться надо…

— И что бы я делал без тебя, Мальцева? — Витяня комически развел руками и звонко хлопнул себя ладонью по лбу. — Пропал бы, ей-ей!..

Тем временем улочка уперлась в высокую кирпичную стену. Витяня крутанул руль влево, миновал несколько строений, напоминавших склады, еще раз повернул, въехал в абсолютно глухой переулок и заглушил мотор.

— Все. Конечная.

— Где мы?

— В пятистах метрах от Старой Праги. Самый что ни на есть центр. Городская ратуша, брусчатка, отполированная временем, масса развлечений, рай для туристов, — отбарабанил он тоном усталого экскурсовода. — Вылезай!

Мишин выскользнул наружу и огляделся. С недалекой улицы отчетливо доносились звуки городского транспорта: короткие гудки, шелест шин о мокрый асфальт…

Мне очень не хотелось покидать уютный салон «мерседеса».

— Вылезай, говорю! — негромко повторил Витяня, не переставая озираться.

Когда я наконец вышла и тихо прихлопнула дверцу, он обошел машину, галантно взял меня под руку и проворковал:

— Как насчет небольшой прогулки по вечерней Праге?

— А вещи?

— Какие вещи?

— Ну, чемоданы…

— А зачем они тебе? — удивление Мишина было совершенно искренним. — Вырвешься — купишь получше. А не вырвешься, так, я извиняюсь, хрен с ними. На Лубянке принимают без вещей.

— Вот так вот — взять и бросить?

— Ага! Это будет наш скромный вклад в строительство чешской модели социализма. Шевелись!..

Прихватив свою сумочку, я постаралась приноровиться к широким, размашистым шагам Мишина. Он шел вперед уверенно, уже не оглядываясь и не сверяясь ни с чем, и мои последние сомнения рассеялись: Витяня прекрасно знал эти места и, видимо, после своей интернациональной миссии на «тракторе с пушечкой» еще не раз бывал в этом городе, который я даже толком не разглядела. Прага открывалась мне с тыльной стороны, как бы из-за кулис.

Пройдя дворами несколько сот метров, мы действительно очутились на очень красивой и, несмотря на позднее время, многолюдной городской площади — ярко освещенной, нарядной и по-домашнему уютной. Тут замысел Витяни выявился во всей красе: затеряться здесь было значительно проще, нежели плутать по окраинам, где каждый человек на виду.

Втиснувшись в самую гущу многоязыкой, стильно одетой толпы, Витяня, не выпуская моего локтя, зашептал мне на ухо:

— Слушай внимательно и сделай все так, как я скажу. Сейчас мы разделимся. У меня есть кое-какие дела, а ты пойдешь вон в тот ресторан с французскими каракулями на вывеске, сядешь за столик, закажешь себе ужин и будешь есть как можно дольше…

— До утра, что ли?

— Заткнись! Мне нужен час, возможно, полтора. Думаю, управлюсь. А ты сиди и разыгрывай из себя богатую туристку, но постарайся никому не бросаться в глаза. Только садись в угол и обязательно — лицом к входной двери. Лицом, Валентина, а не жопой! Поняла?

— Поняла.

— Если хочешь, напиши открытку другу — тоже какой-то выигрыш во времени. Западные туристки очень любят это дело.

— У меня нет открытки. И друга тоже нет.

— Тогда напиши письмо. На салфетке.

— На каком языке с официантом говорить?

— На французском.

— А если не поймут? Позовут переводчика из «Интуриста», а они все — вроде тебя. Из Конторы Глубокого Бурения.

— Во-первых, не все. Во-вторых, поймут: ресторан французский. В-третьих, Муля, не нервируй меня!

— Поняла.

— Пока!

— Эй!

Витяня оглянулся.

— У меня же ни копейки! Насколько мне известно, коммунизм в Чехословакии еще не построен.

— Я же сказал, — зашипел Витяня, — дождись меня в любом случае! Я приду за тобой и расплачусь.

— А если они попросят заплатить вперед?

— Это не Мытищи, Мальцева, — Витяня зашипел еще пронзительнее и злее. — Это Прага!

— Все равно, дай мне немного денег.

Продравшись сквозь ворс пижонского шарфа из красного мохера, Витяня залез во внутренний карман пиджака, вытащил солидный кожаный бумажник, отсчитал несколько купюр и ткнул их мне в руку:

— Держи.

— Но это же доллары!

— Извини, я не успел обменять их на кроны!.. — Мишин начал терять терпение.

— Погоди, они же не возьмут долларами.

— Еще как возьмут! — буркнул Мишин. — Возьмут и даже попросят добавить. Все! Иди наконец!..

Не оглядываясь, я пошла вперед, не без труда прокладывая себе дорогу среди праздношатающихся туристов в дубленках, в дурацких шляпах с перьями и каких-то накидках вроде мексиканских пончо. Люди вокруг излучали такую неподдельную беззаботность, что внутри у меня чуть не разлилась желчь самой отчаянной, самой черной на свете зависти. Господи, как много бы я отдала тогда, чтобы быть такой, как они! Никого не бояться, ни от кого не прятаться, а гулять вот так, попросту, вертя головой по сторонам, улыбаясь незнакомым людям с фотоаппаратами на шее и, восторженно ахая, любоваться затейливой средневековой архитектурой… И только когда я приблизилась к стилизованным под старину деревянным дверям ресторана с ярко начищенными ручками, над которыми свисал на железной цепи старинный крендель из красноватой меди, я вдруг с ужасом и стыдом поняла, что есть на свете чувство, в определенные моменты куда более важное, чем ощущение свободы, чем гарантии безопасности, чем даже любовь и радость материнства. Это чувство звериного голода, которое пробуждают в нас манящие пряные запахи вовсю раскочегаренной кухни хорошего европейского ресторана, где против длинного перечня блюд нерадивый завпроизводством не ставит «птичек», свидетельствующих об их хроническом отсутствии, где понятия не имеют о «порционных блюдах» и котлетах с сечкой, а официантов больше, чем стульев. Короче, я вдруг вспомнила, что почти четырнадцать часов маковой росинки не держала во рту, и от предвкушения горячей и вкусной пищи у меня аж коленки затряслись. К черту все! К черту затравленность, страхи, неопределенность! У меня есть как минимум полчаса, есть деньги и волчий аппетит. Спасибо тебе, Витяня! Ты дал мне первое приличное задание за весь период моей тайной связи с КГБ СССР! Воистину, если уж прятаться — то не в могиле или в вонючей кабине грузовика, а в солидном пражском ресторане, получая в качестве возмещения за бесконечный страх хоть какое-то гастрономическое удовольствие.

«Бери ложку, бери хлеб, а добавочного нет!» — я тихонько пропела себе под нос любимый мотив трудного пионерского детства и толкнула дверь ресторана…

 

11

ЧССР. Прага. Управление госбезопасности

9 января 1978 года

Часы пробили одиннадцать вечера.

Полковник Евгений Терентьев в мешковатом сером костюме и неровно повязанном галстуке, прилетевший в Прагу вскоре после совещания у Воронцова, сидел в торце длинного стола. Подполковник Густав Кржец, заместитель председателя Управления чешской контрразведки и хозяин этого вместительного кабинета, который он любезно предоставил в распоряжение высокопоставленного советского коллеги, устроился по правую руку от Терентьева. По левую, словно прилипнув к стулу, сидел осунувшийся Щерба с лихорадочно блестевшими глазами. Десять минут назад майор получил от Воронцова по телефону жестокую выволочку — первую, в сущности, в своей служебной карьере. Понимая, что он не просто не справился с поставленной задачей, а завалил и, как выяснялось постепенно, не единожды, а трижды архиважную операцию управления, майор беспрестанно прокручивал в голове самые фантастические варианты, с помощью которых он мог бы хоть как-то отыграть потерянные очки. Причем немедленно, здесь же, не сходя с места, до бесславного возвращения домой. В КГБ существовал неписаный закон: первая неудача — она же последняя. Несправившегося, правда, не изгоняли, но о продвижении по службе можно было забыть. Воронцов к тому же дал Щербе ясно понять, что схваченный в лесу «голландец» элементарно провел майора, сам подставился, чтобы отвлечь на себя преследователей. Досталось майору и за упущенный вертолет, словно в воду канувший после пересечения польско-чешской границы, и — совсем уж без вины — за последнюю выходку Мишина, едва не протаранившего на «мерседесе» с дипломатическими номерными знаками машину группы слежения и снова ускользнувшего в неизвестность. Бравым чешским полицейским хотелось отличиться в поимке беглецов самим, и это едва не стоило жизни новым центурионам. Окончательно же испортило настроение Щербы то, что Терентьев, его непосредственный начальник, всегда относившийся к нему с явной симпатией, на сей раз разговаривал с ним подчеркнуто холодно, словно нехотя. Наскоро выслушав оправдания Щербы по поводу провала лесной облавы, полковник хмыкнул и язвительно проскрипел:

— Если вам, майор, чтобы взять одну женщину, каждый раз нужны будут две дивизии, может быть, стоит подумать о переводе в общевойсковые соединения.

Щерба так и не понял: то ли это грубая шутка, то ли — прямая угроза.

Занятый своими невеселыми мыслями, он как бы краем уха воспринимал наставления, которыми Терентьев начинял руководителей отделов чешской контрразведки:

— Прошу учесть, товарищи, что речь идет об операции, исход которой, вполне вероятно, может отразиться на обороноспособности войск Варшавского договора. И потому хочу спросить об одном: можете ли выдать мне твердую гарантию, что Прага блокирована надежно, и что люди, которых мы разыскиваем, не сумеют просочиться за городскую черту?

Начальники отделов, не сговариваясь, посмотрели на Кржеца. Подполковник сдержанно улыбнулся в густые русые усы и повернулся к Терентьеву:

— Пан полковник, вам хорошо известно, какие силы мы задействовали для выполнения задачи, — Кржец говорил по-русски с сильным акцентом, постоянно делая ударения на первые слоги, но совершенно чисто и без ошибок. — Думаю, шансы проскочить такие заслоны — минимальны. Но вы же знаете не хуже меня: в оперативной работе необходимо считаться со степенью невероятности. Все возможно, пан полковник. Могу лишь заверить, что все службы максимально отмобилизованы.

— И на том спасибо! — не скрывая раздражения, сказал Терентьев. — Теперь об оперативных мероприятиях внутри города. Слушаю…

Кржец кивнул и быстро взглянул на объемистый блокнот, больше напоминавший толстую ученическую тетрадь:

— Мы бросили на эту операцию практически всю нашу внутреннюю агентурную сеть. Все частные осведомители имеют фотографии разыскиваемых. Поставлены в известность администраторы гостиниц, метрдотели и официанты ресторанов, работники аэропортов и вокзалов, билетеры кино и театров, смотрители музеев… Создан оперативный штаб, с которым имеют постоянную радиосвязь подвижные оперативные группы. Любой случай угона машин, любой факт возврата и обмена железнодорожных или авиабилетов фиксируется мгновенно. Короче, пан полковник, если объекты высунутся наружу, то — могу это утверждать с высокой степенью надежности — они будут обнаружены…

— Хорошо, — кивнул Терентьев. На сей раз по его тону чувствовалось, что полковник удовлетворен. — Это хорошо. Какая-нибудь помощь нужна? Людьми? Техническими средствами? Чем-либо еще? Говорите, подполковник, все необходимое будет обеспечено в кратчайшие сроки. Напоминаю: этой операции придается очень важное значение в самых высоких инстанциях.

— Благодарю, пан полковник, — улыбнулся Кржец. — Все необходимое у нас есть.

— Теперь о расстановке сил… — Терентьев поднял руку, привлекая внимания участников совещания. — Вместе с подполковником Кржецом мы будем неотлучно находиться в оперативном штабе. Связь круглосуточная. Майор Щерба является координатором между штабом и подвижными группами. Ему придана машина с гражданскими номерами, оборудованная радиосвязью. Вам, товарищи…

В этот момент в кабинет неслышно проскользнул пожилой мужчина в штатском и, наклонившись к уху Кржеца, что-то прошептал.

— Десять минут назад обнаружен «мерседес», — подполковник сообщил эту новость абсолютно спокойным тоном. — Судя по описанию и номерам — это та самая машина, которую преследовала одна из наших групп.

— Естественно, пустая?

— Да. Дверцы не заперты, в багажнике обнаружены два чемодана со старыми вещами…

— Где? — нетерпеливо воскликнул Терентьев. — Где была обнаружена машина?

— В одном из переулков рядом с Ратушной площадью.

— Это же самый центр! — Терентьев вскочил с места. Тут же поднялись остальные участники совещания.

— Так, пан полковник, — кивнул Кржец.

— Они там! — пробормотал Терентьев. — Они просто не могли уйти оттуда.

— Если у них не было другой машины, — вступил в разговор Щерба.

— Они уходили от погони… — не обращаясь ни к кому в отдельности, Терентьев рассуждал вслух. — Если у них есть явка в Праге, они не поехали бы туда — побоялись бы завалить. В такой ситуации явками не рискуют. Лучше уйти самостоятельно, сбить со следа, а уже потом… Следовательно, в контакт они ни с кем не входили… — Терентьев вдруг резко, как будто выстрелил, щелкнул пальцами и повернулся к Кржецу:

— В течение последних трех часов были зафиксированы сигналы об угоне автомашин? Любых?

— Нет, пан полковник, — Кржец уверенно мотнул головой. — Я постоянно контролирую этот вопрос. Правда, в 7.00 была угнана частная «татра», но это было до их появления в Праге.

— Не было даже попытки угона?

— Во всяком случае, нам об этом не сообщали.

— Значит, они не случайно бросили машину именно там. Это не паника, а продуманный план. В центре им проще раствориться среди людей, там есть возможность маневра… — Терентьев вскинул голову. — Немедленно перекройте центр! Ратушную площадь и примыкающие к ней улицы. В радиусе трех километров! Наглухо, подполковник! Чтобы и мышь не пробежала!

— Слушаюсь, пан полковник! — Кржец вытянулся.

— Сколько передвижных групп находятся на дежурстве в данный момент?

— Двадцать шесть.

— Разбейте центр на оперативные квадраты и направьте туда десять групп.

— Слушаюсь!

— Выполняйте!

Кивком приказав Щербе оставаться на месте, Терентьев дождался, пока чехи не покинут кабинет, после чего уставился на подчиненного. Выражение глаз Терентьева не сулило Щербе ничего хорошего. Майор невольно вжал голову в плечи.

— Понимаешь, Щерба, ее ведет Мишин, — задумчиво, глядя прямо в глаза майору, отчеканил Терентьев. — И ведет в своем стиле: сломя голову — в самую свару. Не знаю, на кого конкретно этот гад сейчас работает, но без связи, без надежной явки он бы в Прагу не полез. У него это в крови. Но объясни мне, друг Щерба, зачем же он, паскуда, бросает «мерседес» неподалеку от Ратушной площади, а? Ведь понимает же, что машину ищут и, стало быть, все равно найдут. Понимает, что все оцеплено и что они — в капкане.

— Отвлекающий маневр? — не очень уверенно предположил Щерба.

— Если у них есть другая машина — то да, — согласно кивнул Терентьев. — Они пересаживаются, уматывают куда-то на окраину и залегают на дно. Пока мы ищем вокруг, их уже и след простыл. Тут все правильно, все по учебникам. А если машины нет, что тогда?

— Такси?

— Вряд ли, — покачал головой Терентьев.

— А чем плохой вариант? — Щерба недоуменно пожал плечами. — Остановил машину и…

— И? — презрительно усмехнулся полковник. — Назвал адрес явки? Пойми ты, Щерба, он не может себе позволить, зная, что его всюду пасут, гнать такси в район явки. Ему для этого нужно вновь вылезти, вновь рискнуть и, возможно, оказаться засеченным. И потом, где гарантия, что второе такси он словит так же быстро, как и первое? Не говоря о том, что и первое он не на Марсе ловит — людей вокруг полно. А среди них вполне могут оказаться те, кто его пасет. И Мишин это понимает прекрасно. Нет, Щерба, он без машины. И в центр ушел специально для того, чтобы следы замести и пешком попытаться дойти до явки. Так больше шансов остаться незамеченным.

— С бабой? Вдвоем?

— Что? — Терентьев потер глаза. — Что ты сказал?

— Я спрашиваю, он с бабой вдвоем на явку пошел?

— Н-нет, — чуть заикаясь, протянул полковник. — С бабой ему никак нельзя. Ищут-то комплект — мужчину и женщину, вдобавок с фотографиями ищут. С хорошими, отчетливыми фотографиями. Нет, Щерба, вдвоем с ней Мишин бы никогда не пошел.

— Куда же он ее дел, товарищ полковник?

— Хороший вопрос, Щерба, — неожиданно ласково улыбнулся Терентьев. — Очень хороший. Дело ему предстоит нелегкое. Тот самый случай, когда баба с возу — кобыле легче. Верно?

— Так точно, товарищ полковник! — Щерба почувствовал, как буквально на глазах возвращается к нему хорошее настроение.

— Да ему так и сподручнее. Одному проще до явки добраться, машиной с надежными номерами обзавестись и так далее. А потом уже — за ней, за родимой. Стало быть, на то время, пока он свои дела сделает, надо ему свою спутницу куда-нибудь припрятать. Вопрос — куда? Понимаешь, сука, что придумал! — Терентьев вновь вскочил и возбужденно зашагал по толстому ковру, устилавшему почти весь кабинет. — Он ее прячет в самом людном месте, среди людей! Ну не в подворотню же он ее засунул!

— Она там, на Ратушной площади, — тихо сказал Щерба.

— Думаю, что так и есть… — Терентьев вернулся за стол заседаний, пинком развернул стул, сел на него верхом и пристально взглянул на майора:

— Вот тебе и шанс, Щерба. Хороший шанс вылезти из того говна, в котором ты измарался там, в Польше. Поезжай в центр, сынок, и приведи-ка ты мне эту бабенку. Сыщешь ее — все забуду! И Воронцов меня в этом поддержит, можешь не сомневаться! И вопрос о твоем продвижении тоже рассмотрим. Засиделся ты в Восточной Европе. Пора и к буржуям съездить с синим паспортом. Так сказать, с дипломатическим иммунитетом. А?

— Понял, товарищ полковник! — Щерба вскочил и вытянулся. — Все понял.

— Ну и молодец, что понял. Только будь осторожен, — Терентьев, подперев подбородок ладонью, задумчиво посмотрел на подчиненного. — Мишина знаешь — не буду рассказывать о нем и характеристики давать. Так вот, Щерба, не торопись ее брать. Помни: Мишин без мадам этой никуда не денется. Придет за ней как миленький. При любом раскладе. Задание у него такое, иначе давно б ее бросил — вон как прижали! Так вот, Анатолий, этот сучонок мне тоже нужен. Разговор у меня к нему есть. Мужской разговор, один на один… — Веки Терентьева отяжелели и почти прикрыли глаза. — Привезешь обоих — будешь подполковником. В течение недели будешь. Слово Терентьева даю.

— Я понял, товарищ полковник. Все сделаю как надо. Можете быть уверены: без них не вернусь.

— Тогда ступай… — Терентьев снизу вверх глянул на атлетическую фигуру майора. — Все в тебе хорошо, одного не хватает.

— Чего именно, товарищ полковник?

— Удачи. Обыкновенной чекистской удачи. Вот вето я тебе и желаю, Щерба. Иди, время дорого…

 

12

ЧССР. Прага. Ресторан на Ратушной площади

9 января 1978 года

Не знаю, бывал ли Витяня Мишин когда-нибудь в этом ресторане или определил мое временное укрытие наудачу, однако выбор его оказался хорош: я с порога оценила два несомненных плюса этого роскошного заведения — здесь было темно и тепло. То есть темно не настолько, чтобы продираться на ощупь, но достаточно, чтобы лица посетителей воспринимались нечетко, словно мазки писарровской «Манифестации на Монмартре».

— Добрый вечер, мадам! — сбоку от меня выросло нечто слоноподобное во фраке. Весь обзор практически занимало сплошное лицо — белое, без каких-либо признаков растительности, и до неприличия приветливое. Говорило оно на английском.

— Вы в состоянии сказать то же самое по-французски? — спросила я тоном ближайшей родственницы Жискар д’Эстена.

— Уй, мадам, натюрель! — в исполнении бескрайнего лица метрдотеля, на мытье и бритье которого, наверняка уходила уйма времени, французский прононс выглядел еще более экзотично. — Весь наш персонал говорит по-французски. Возможно, мадам заметила надпись у входа: «Французский ресторан»… — Это было сказано с достоинством и гордостью, точно каждый чех или словак сызмала предпочитал пиву и кнедликам деликатесы французской кулинарии. — Так чем могу служить, мадам?

— Усадите меня в каком-нибудь укромном местечке… — я улыбнулась вымученной улыбкой вконец обессилевшей от голода женщины. — Так хочется порой поесть без свидетелей…

Метрдотель сделал приглашающий жест. Указующий перст Большого Лица был направлен куда-то в даль овального зала с вдавленным посередине эллипсом небольшой эстрады. Со всеми церемониями, приличными баронессе в изгнании, я была препровождена к столику на двоих, усажена в томном одиночестве (конечно, лицом ко входу, как завещал, уходя, великий Мишин), обложена несколькими томами меню и ненадолго оставлена в покое для подбора соответствующих настроению блюд и вин. Время, оставшееся до подхода чинного, как сибирский золотопромышленник, официанта, я посвятила изучению обстановки в зале, но людей, которые могли бы вызвать активное подозрение, не обнаружила, хотя ассортимент был довольно широк: в этот поздний час в самом сердце Праги чревоугодничало человек шестьдесят, не меньше.

Лица посетителей, как уже сказано, я разглядеть не могла: за таинственный полумрак со здешних клиентов, наверно, сдирали семь шкур, притом что цены на жратву, с учетом экономии на электричестве, могли быть чуть поскромнее. Вокруг сидели обычные господа-товарищи, с дамами и без, в хороших костюмах и при толстых бумажниках, а разве отличишь без лакмусовой бумажки профессора биологии от стукача-вампира, в обязанности которого вменяются разом поглощение бифштекса с кровью и наблюдение за объектом.

Подплыл официант. Оторвавшись от бессмысленного созерцания зала, я взглянула еще раз в карту блюд, вздохнула и поинтересовалась:

— Скажите, а что такое «Пражское Тюильри»?

— Простите, мадам?

— Ну, что это: салат, котлеты или суп?

— Это эскалоп, мадам. Из свинины.

— А что, Тюильри — родина свинины? И какая здесь связь с Прагой?

— Э-э… — официант насупил брови и часто задышал носом. Возможно, тутошний персонал действительно владел французским, но, судя по реакции золотопромышленника, не более чем в пределах школьной программы.

— Ладно, — я решила прекратить эти лингвистические страдания. — Несите поскорей ваш эскалоп. И положите туда килограммов пять жареного картофеля. И салат из овощей. И еще подайте большую кружку светлого пива. Надеюсь, хоть оно у вас патриотическое, чешское? Потому что французы пива варить не умеют.

— О да, мадам. Пльзеньское…

Еду принесли очень быстро. Естественно, я сразу набросилась на мясо и, забыв о конспирации, в два счета уничтожила чудовищных размеров эскалоп с его золотисто-зеленой свитой — жареной картошкой и салатом. И только утолив голод, поняла, что поступила крайне опрометчиво. На еду у меня ушло чуть больше десяти минут. А сидеть в ресторане, не привлекая к себе излишнего внимания, предстояло еще долго. Зная Мишина, можно было бы сказать и так: «Долго и тревожно».

Еще минут сорок я, не имея практических шансов на успех, терпеливо пыталась подцепить на кончик вилки микроскопический шарик зеленого горошка, запивая это идиотское занятие горьковатым пивом. На меня по-прежнему никто не смотрел, и тепло в соединении с сытостью и накатывающими волнами дремоты сделало свое черное дело: я расслабилась, успокоилась и даже — скорее всего, от пива — разомлела. Если бы на десерт официант предложил мне соснуть прямо за столом, подтвердив, что такая возможность входит в меню, я бы не раздумывая согласилась. Но фиеста в этом заведении не была предусмотрена. Я это поняла сразу, как только мне подали еще одну мелованную карту с десятками наименований кремов, взбитых сливок, муссов, мороженых… Шарик зеленого горошка мне уже основательно поднадоел, веки предательски тяжелели, словно кто-то из-под стола тянул мои ресницы за ниточки, и, чтобы окончательно сбросить с себя сон, я заказала что-то заковыристое по названию и совершенно непотребное по цене. Расплата за пижонство была ужасной — гигантский ломоть шоколадного торта, политый вишневым сиропом и утыканный желтыми, красными и зелеными цукатами. Одни лишь размышления — проглотить этот Монблан калорий сразу и в изнеможении свалиться на пол или сохранить сие произведение кондитерского искусства до лучших времен — могли бы занять не менее получаса.

Пока я тупо разглядывала торт, прикидывая, с какой стороны света к нему подступиться, за моей спиной послышался шорох, кто-то корректно кашлянул и спросил на безупречном русском языке с легким московским «аканьем»:

— Вы позволите присесть за ваш столик?

— Не позволю! — машинально ответила я и прикусила язык, который до этого внезапного вопроса был французским.

— Благодарю вас, — так же корректно ответил голос, материализовавшийся спустя пару секунд в очень представительного мужчину в вечернем костюме и при бабочке. По-хозяйски сев напротив, коренастый шатен с любопытством уставился на меня.

Внутри у меня все похолодело, словно проглоченный впопыхах эскалоп положили на блюдо прямо из морозилки. Хочу напомнить, что дитятей я не была уже давно. Во всяком случае, достаточно давно, чтобы понять: если за границей, в респектабельном дорогом ресторане, к тебе внезапно подсаживается незнакомец и заговаривает по-русски, вариантов может быть только два: либо тобой просто интересуется мужчина, что, в зависимости от его внешности и твоего настроения, может быть в равной степени приятно или не очень, либо ты оказалась в фокусе внимания родных органов госбезопасности, а это уже очень плохо.

— Торта хотите? — спросила я, выигрывая хоть какое-то время, прежде чем на меня наденут наручники. — В одиночку мне его не одолеть…

— Спасибо, я не люблю сладкое, — мужчина вежливо улыбнулся.

— Даже на халяву?

— На халяву — тем более.

— На службе не едите?

— А где вы так хорошо научились говорить по-французски? — спросил он, словно не расслышав мой последний вопрос. — Я тут наблюдал за вами и могу сказать, что вы вели себя безупречно…

— В каком смысле? — зная финал этой мизансцены, я испытывала полнейшее равнодушие к увертюре.

— В прямом. Вы естественны. Качество для женщины весьма редкое. Особенно при такой популярности.

— Вы обо мне?

— О вас, Валентина Васильевна, — улыбка на его губах казалась приклеенной. — Только о вас. Не знаю, обрадует вас сей факт или расстроит, но в последнее время все только о вас и говорят.

— А разве я этого не заслуживаю?

Боюсь, мое кокетство выглядело неубедительно. Но мне уже было плевать на все. Если этому улыбчивому гиббону в вечернем костюме, прежде чем препроводить меня в машину со шторками и форсированным двигателем, хотелось пообщаться с приятной женщиной в приятном месте, почему я должна была ему мешать? Тем более что и в моих глазах ресторан имел неоспоримые преимущества перед служебным кабинетом с привинченной к полу мебелью.

— О нет, Валентина Васильевна! — шатен энергично замотал головой. — Вы заслуживаете столь многого, что к этому вопросу мы подойдем как можно более основательно.

— Откуда вам знать, сколько и чего я заслуживаю?

— А кому, как не мне? Я много знаю о вас. Так много, что удивляюсь: как это мы до сих пор не встретились?

— Но теперь-то ваша мечта сбылась?

— Не совсем, Валентина Васильевна, — на сей раз он поджал губы. Эта — и только эта — часть его лицевой мускулатуры работала с максимальными нагрузками. — Как и вы, я жду еще одного человека…

— Лично я никого не жду, — пробормотала я.

— Вот как! — губы шатена сложились в улыбке. — А когда этот «никто» обещал прийти?

Я пошевелилась и сделала вид, будто собираюсь встать, оскорбленная недоверием незваного собеседника. Шатен, однако, не стал растопыривать руки или выхватывать из-под мышки пистолет с глушителем. Он просто чуть вздернул подбородок и тихо сказал:

— Сядьте, Валентина Васильевна. Вы еще не доели свой десерт…

Я сочла за лучшее подчиниться. Наверно, именно про такие ситуации пишут в романах: «В голове ее сверлила одна мысль: как выбраться, что предпринять?! И тут Авдотья (или Зоя) заметила чуть приоткрытую форточку…» Чушь собачья! В голове моей не было ни единой мысли, а вместо открытой форточки я видела только глухую стену. И вообще, с появлением за моим столом улыбчивого шатена в ресторане ничего не изменилось. Шесть десятков пражан и гостей славной столицы с упоением поглощали французские эскалопы, заедая их взбитыми сливками и запивая слабеньким божоле. Никто не обратил внимания на то, что дама, недавно сидевшая одна, пребывает теперь в обществе элегантного кавалера. И правильно: каждый сам устраивает свою личную жизнь…

Чтобы хоть как-то взбодриться, я погрузила десертную ложку в шоколадно-кремовую массу и отправила в рот нечто очень вкусное и нежное.

— Прекрасный торт! — заявила я, глядя в глаза губастому.

— Это вообще очень хороший ресторан, — поддакнул он и, заметив официанта, щелкнул пальцами. — Пива, пожалуйста!..

— А на приличную жратву вам валюты не выдали?

— Так вот, Валентина Васильевна, — безмятежно продолжал незнакомец. — Тот, кто посоветовал вам поужинать в этом ресторане, видимо, прекрасно знает Прагу. Правда, цены здесь — зубы ломит. Кстати, платить собираетесь долларами или кронами?

— А вас-то почему это волнует? — огрызнулась я. — Неужели хотите и за меня рассчитаться?

— Даже если бы я этого хотел, рассчитываться за все вам придется самой.

— Угрожаете?

— Ну что вы, Валентина Васильевна! Чем я могу угрожать вам в одном из самых людных мест Праги? И, главное, с какой стати? Вы разве чувствуете за собой какую-то вину?

— Возможно, все дело в том лозунге, который я отказалась нести на позапрошлогодней ноябрьской демонстрации…

— По причине политического несогласия?

— По причине его тяжести.

— А какого, простите, содержания был тот лозунг?

— Что-то о пролетарском интернационализме.

— Это ничего, Валентина Васильевна… — на сей раз губы шатена сложились в ироническую конфигурацию. — Этот проступок родина вам простит.

— А какой не простит?

— Сложный вопрос.

— Почему?

— Да потому, что за очень короткое время вы успели натворить столько…

— …что ни о каком прощении и речи быть не может, — закончила я.

— Зачем же так, Валентина Васильевна? У нас с вами добрая страна. И она всегда готова простить, если, конечно, человек, совершивший ошибку, осознает ее пагубность…

Эта тварь все ощутимее действовала мне на нервы. Явно дожидаясь Мишина, он, дабы время не тянулось столь мучительно, заполнял его идиотскими воспитательными беседами, причем, судя по всему, получал от этого ликбеза немалое удовольствие.

— Послушайте, господин в бабочке… — я придвинула ближе тарелку с тортом: не пропадать же добру. — Кстати, как вас звать-величать?

— Можно Анатолием, — благосклонно сказал он.

— Было бы странно, если бы вы разрешили величать вас Абрамом.

— Вы правы, — на его лице не дрогнул ни один мускул.

— Так вот, Анатолий, странная складывается ситуация, а? Вы подсаживаетесь в ресторане к незнакомой женщине, мало того, пристаете к ней, делаете какие-то дурацкие намеки… А если я вызову метрдотеля или полицейского? Не говоря уж о том, что я вовсе не обязана выслушивать ваш идиотский бред и могу просто уйти…

Он поднял на меня светлые глаза, в которых на протяжении всей беседы ни разу не блеснула хоть искра улыбки.

— Должен вас огорчить, Валентина Васильевна: никто не станет выводить меня из ресторана. Никто не даст вам возможность покинуть этот зал. Даже двух метров пройти не дадут…

— А если я закричу? Устрою скандал? Буду звать на помощь?

— Тогда вас выдадут за сумасшедшую и увезут в специальной машине.

— Куда?

— Туда же, куда я собираюсь доставить вас без лишних театральных эффектов. Так что сидите тихо, Мальцева, и доедайте свой торт.

Он отхлебнул глоток светлого пива, аккуратно утер рот салфеткой и снова поднес бокал к губам. Я видела, как он наслаждается своей силой и моей беспомощностью.

— Вам никто не говорил, что вы плохо кончите? — зло спросила я. — И самое интересное, что это произойдет очень скоро.

— Что? — он явно не ожидал от меня такого паса.

— Возможно, вас застрелят, — мстительно сказала я. — Или повесят…

— Меня?.. — он поперхнулся пивом и на всякий случай огляделся по сторонам. — Ну, знаете, Валентина Васильевна… Кто же меня повесит? Уж не ваш ли дружок Мишин?

— Может, мой дружок Мишин, — согласилась я. — Или дружки моего дружка Мишина… Но вообще вы зря тут нарисовались. Что, послать больше было некого? Ведь теперь все: ваш портрет списан. Не боитесь мести?..

Надо отдать ему должное: он не дрогнул, только взгляд как-то напрягся, окаменел. Словно он вспомнил, что взять меня — только часть дела. Причем весьма незначительная, если учесть, что второй частью является пленение Витяни Мишина.

— Кстати, Анатолий, — продолжала я, — как вы думаете, могли мой зверь-дружок оставить подружку в ресторане без оружия? А вдруг у меня в сумочке пистолет? И вот я достаю его и нацеливаю вам в живот…

Мои руки лежали на коленях, скрытые от него тяжелой темно-вишневой скатертью.

— Взвожу курок…

Он судорожно сглотнул слюну.

— Грохочет выстрел — ба-бах! — и вы, раскинув руки, валитесь на спину! Прямо здесь, в хорошем французском ресторане. Вот стыдобушки будет вашей конторе… Нет-нет, вы так хорошо пили пиво. Продолжайте.

Мой улыбчивый собеседник, надо признать, не столько испугался, сколько встревожился. Он сжал свой бокал двумя руками.

— Резвитесь, Валентина Васильевна?

— Резвлюсь. А почему бы и не порезвиться напоследок? Сейчас здесь будет не до смеха. Всем. Ну и мне, конечно. Но вам, уважаемый любитель пива, будет хуже всех.

Он, наверное, уже понял, что имеет дело с совершенно сбрендившей бабой, и решил поставить точки над «i».

— Скажу вам честно, Мальцева: вы меня уже не интересуете. Я вами разочарован.

— Так быстро?

— Да. Вы интересовали меня до того момента, пока я не увидел вас за этим столиком. А глупости вы болтаете, как я понимаю, либо со страху, либо потому, что элементарно переели. Жаль. Мне говорили, что вы умная женщина.

— Кто?

— Вы.

— Я спрашиваю, кто вам это сказал?

— Люди, которые хорошо вас знают.

— Ну-ну… — я снова взялась за торт.

— Так вы не хотите ответить, когда должен подойти Мишин?

— Кто это? — потревоженное творение чешских кондитеров из шоколада и взбитых сливок вызывало во мне дурнотное головокружение. Почему-то вспомнился анекдот о госте, у которого спросили, сколько ложек сахара насыпать ему в чай, и который ответил: «Восемь. Я не люблю очень сладкий». — Послушайте, Анатолий, вы мне надоели!..

Я чувствовала, что время, отведенное Витяней для его конспиративных дел, из-за которых, собственно, я и была сослана в ресторан, истекало. Тот факт, что этот хмырь по-прежнему сидел напротив и с удручающим упорством пил из меня кровь, однозначно свидетельствовал, что Витяня все еще где-то гуляет. Иначе к чему был весь этот ресторанный допрос с гастрономическим пристрастием? С другой стороны, тактика, которой я придерживалась в навязанной мне беседе, была настолько примитивной, бездарной и, главное, лишенной хоть каких-нибудь перспектив, что мне и самой становилось не по себе. В голову не приходил даже классический женский вопрос: «А что потом?» Потому что ответ я знала…

— Я бы оч-чень хотел («оч-чень» он произнес именно так, словно причмокивал в предвкушении маминого обеда с блинчиками), чтобы вы правильно поняли ситуацию… От этого многое зависит. И прежде всего — ваша личная судьба. Не могу поверить в то, что она вас не волнует.

— Она меня волнует даже больше, чем вы можете вообразить, — вставила я.

— Ну вот. Тогда прошу вас взвесить следующие обстоятельства. Ресторан оцеплен, все подходы к Ратушной площади контролируются специальными нарядами. Мне важно знать: куда отправился Мишин, а также куда и когда он должен вернуться? Сюда? Или вы договорились о другом месте встречи? Где это место? На который час вы назначили рандеву? Если вы сейчас не ответите мне, то автоматически возьмете на себя ответственность за все, что может произойти…

— То есть если завтра кто-нибудь оторвет яйца Густаву Гусаку, в этом тоже буду виновата я?

— Оставьте в покое Гусака! — поморщился Анатолий. — Но если кто-нибудь из тех молодых ребят, что стоят сейчас в оцеплении, — а среди них есть и женатые люди, отцы семейств, кормильцы, можно сказать, — получит пулю в лоб от вашего дружка, эта жертва будет на вашей совести. Подумайте как следует, Валентина Васильевна, и ответьте мне…

Возможно, загни он такую тираду пару месяцев назад, я бы еще поверила в его довольно убедительный гражданский пафос. Но сейчас… Я знала, что обречена. Говорю об этом без всякого вставания на цыпочки. Тем, кто читает эти строки, вполне может показаться, что слово «обречена» вырвано из какой-нибудь советской мелодрамы первых послевоенных лет и пышет этаким демонстративным героизмом. На самом же деле я произнесла его про себя с ощущением ужасной, окончательной усталости. В конце концов, если в течение определенного отрезка времени методично и целенаправленно готовить человека к смерти, то даже самый отчаянный жизнелюб и оптимист постепенно привыкнет к этой противоестественной перспективе, и сама смерть уже не будет представляться ему чем-то немыслимым. Это как покупать в кассе «Аэрофлота» билет на Тамбов, в котором точно указана дата вылета. Вам же не кажется странным, что вы вылетаете именно в этот день. А если бы на таких же билетах с небрежно прорезанным аппендиксом цены проставлялась точная дата вашей смерти, а вместо номера рейса — адрес организации, где приговор будет приведен в исполнение? В первый раз — невообразимо, дико, нелепо, в сотый — тревожно, дискомфортно, в тысячный — привычно, нормально. Когда, говорите, умирать? Двадцатого?

Да, надежда подыхает последней, тут классики абсолютно правы. Но вся эта разномастная и в то же время удивительно однообразная по мыслям и выправке когорта начальников, дипломатов, офицеров, нелегалов и прочих явных и замаскированных под чугунные ворота Летнего сада сотрудников КГБ, с которыми мне пришлось столкнуться за эти проклятые месяцы, обладала, помимо прочего, удивительным свойством — способностью убивать не только людей, но и надежды. Даже самые скромные и невинные. После того как только вмешательство судьбы в образе Пржесмицкого и Вшолы помешало Петру Петровичу пристрелить меня, как корабельную крысу, на сухогрузе «Камчатка», я перестала им верить окончательно. Помогать Анатолию в сложившейся ситуации было все равно что собственными руками надевать петлю себе на шею. Как видите, даже у обреченных остаются (правда, весьма своеобразные, чтобы не сказать жалкие) представления о собственном достоинстве.

— Вы все сказали, Анатолий? — вежливо спросила я, ковыряя десертной ложкой шоколадный торт, которому на роду было написано остаться недоеденным. — Теперь послушайте меня. Я не только не знаю, о ком вы говорите, мне, как я уже заметила выше, даже непонятно, какого хрена вы тут расселись и пудрите мне мозги своими расспросами! На каком основании вы не даете девушке докушать этот замечательный торт?!

(При упоминании о торте меня слегка замутило.)

— Мы теряем время, Валентина Васильевна… — прилипала старался держать себя в руках. — Я предлагаю вам честный договор. Обещаю сделать все возможное, чтобы помочь вам выпутаться из беды, в которую вы попали…

— А по чьей милости я в нее попала, а?.. — меня как кипятком ошпарила мысль, что разыгрывать из себя в тактических целях истеричку, нет уже никакой необходимости: нервы гудели, как высоковольтная ЛЭП. — Да кто ты такой, твою мать?!.

— Спокойней, Валентина Васильевна, спокойней! — Анатолий предостерегающе вытянул указательный палец.

— …являешься сюда, разыгрываешь из себя, быдло замоскворецкое, хабал несчастный, лимита недоделанная, этакого Рихарда Зорге и еще предлагаешь мне долбаные сделки?! Да я…

В этот кульминационный момент мои нервы, видимо, окончательно сдали, ибо я непроизвольно, в полном тумане, сделала то, чего никогда не делала раньше. Это было как наитие, как бурный выплеск накопившейся боли, ярости и обиды. Здоровенный кус шоколадного торта, который я еще минуту назад причисляла к разряду безнадежно невостребованных, каким-то странным образом очутился в моей руке. Кто-то невидимый, но, вероятнее всего, такой же донельзя обозленный, привел ее в движение — и через долю секунды корректное, невозмутимое лицо Анатолия (несостоявшегося Абрама), а также лацканы его вполне приличного пиджака, выданного, возможно, в гардеробной Лубянки, оказались сплошь в шоколадном креме, вишневом сиропе и разноцветных цукатах. Зрелище было настолько живописным, а главное, неожиданным (воистину человек не ведает, что творит), что я разразилась истерическим, ухающим хохотом. Точно оголодавший филин. Это была последняя точка. Даже не точка — восклицательный знак. Внутри у меня сорвались все тормоза, я летела под откос с легким сердцем и затуманенными мозгами камикадзе. Мне было легко, смешно и беззаботно, я просто забыла обо всем на свете. О том, кто я такая, как оказалась в ресторане, что этому предшествовало, гражданкой какой страны являюсь, что мне грозит — расстрел, групповое изнасилование или премия Ленинского комсомола… Я видела только разукрашенную, смешно хлопающую цукатными ресницами физиономию, похожую на рожу продавца воздушных шаров из «Трех толстяков» Олеши, и продолжала истерически хохотать.

Завершающий штрих этого шизофренического всплеска был нанесен в последнюю секунду: вспомнив вдруг, что торт был подан на очень красивой керамической тарелке вишневого цвета, я подхватила ее за донышко и энергичным жестом почтовой служащей припечатала шоколадную маску посланца КГБ, которую сотворила собственными руками за две секунды до этого.

В то же мгновение к столику подлетел официант в черном смокинге и захлопотал с салфеткой над Анатолием.

— Вот-вот! — заорала я по-французски. — Вылижите ему лицо поскорее, чтобы этот хер собачий, не дай Бог, не обиделся на гостеприимство братской Чехословакии! И жопу заодно — вам не впервой! Братья по классу, твари продажные, мудачьё рабоче-крестьянское!.. Господи, как я вас всех ненавижу!..

На этой драматической ноте мой запал иссяк, сил смеяться больше не стало, и началось то, что наш редакционный фотокор Саша после попойки в красноватой тиши фотолаборатории называл «тихим отходняком»: меня стал бить озноб.

И в этот момент официант выпрямился. Я успела заметить, что лицо корректного Анатолия было уже освобождено от фаянсовой тарелки и очищено от доброкачественных продуктов, однако, тем не менее, выглядело каким-то безжизненным — глаза закатились под лоб, лицо, даже несмотря на остатки радужных цукатов, было бледным, нос побелел… Словно я его пудовой гантелей огрела, а не мягким произведением ресторанной духовки.

В недоумении я перевела взгляд на официанта и… тяжело обмякнув, опустилась на стул. Витяня Мишин с тонкой ниточкой нарисованных обыкновенным «Стеклярусом» усов, в смокинге и белой манишке, выглядел как всегда представительно.

— Ты? — это был единственный вопрос, который я смогла выдавить из себя.

— Сваливаем! Быстро! — Витяня стал за спиной у поникшего Анатолия, искусно прикрывая панораму кондитерского побоища от посторонних взглядов, и склонился над моим собеседником, сметая с лацканов его пиджака остатки торта. — Ну, шевелись же, корова! Их здесь — как мух в сортире!..

Я вскочила и, повинуясь повелительному кивку Витяни в сторону находившихся за моей спиной дверей с матовыми стеклами, бочком потянулась в указанном направлении. Толкнув двери (раскрылисьони на удивление легко, словно кто-то изнутри решил войти в мое положение и помочь), я очутилась в темном белокафельном коридоре, уставленном по сторонам металлическими стеллажами для посуды. Через секунду появился Мишин.

— Ну ты, бля, ваще! — пробормотал он, лихорадочно стирая с лица нитку усов.

— Ты о чем? — я внезапно испытала к этому страшному человеку нечто вроде симпатии. Времени разбираться в нюансах не было, однако чувство это было теплым.

— Сказать «хер собачий» по-французски могла только ты, — хмыкнул Мишин, озираясь.

— Что ты с ним сделал, урод? — спросила я сдавленным шепотом, хотя вокруг не было ни души.

— К сердцу прижал, к черту послал… — пробормотал Витяня, занятый своими мыслями. Приняв наконец решение, он схватил меня за руку и поволок в глубь коридора.

— Я серьезно спрашиваю.

— Да еб… — Витяня так и не успел воплотить возмущение моим неуместным вопросом в конкретное русское выражение, поскольку буквально рядом раздался вдруг оглушительный выстрел, и мой череп тревожно и прерывисто зазвенел, словно сирена ювелирного магазина в день получки…

 

13

ЧССР. Прага

9 января 1978 года

— Мишин, в нас стреляют! — прошептала я, медленно оседая по шероховатой стене коридора. — В меня стреляли!..

— Да что ты говоришь? — пробормотал Витяня, присаживаясь на корточки рядом и деловито передергивая затвор пистолета. — А должны были забросать алыми розами…

Овальное матовое окно двери, отделявшей кафельный коридор от зала ресторана, было продырявлено выстрелом, эхо которого по-прежнему пульсировало в моих ушах. Я еще успела удивиться крепости стекла и затейливым узорам разбежавшихся по нему трещин. Очевидно, тот, кому принадлежал этот сомнительный автограф, не решался сунуться в темноту и выжидал активных действий с нашей стороны. А если быть совсем точной, то со стороны Витяни, ибо я в тот момент была способна только на то, чтобы зажать уши ладонями и зажмуриться — правда, с такой силой, что мириады искрящихся огоньков в моей голове вспыхнули с мощью всей осветительной аппаратуры Большого театра.

— Быстро! — Витяня оторвал мою правую ладонь от уха и рывком поднял меня с пола. — Иди вперед. Спокойно. Я за тобой. Я контролирую дверь в ресторан. Ты — все, что впереди.

— Но если ты идешь за мной, зачем мне что-то контролировать? — резонно, как мне казалось, возразила я.

— Дура! — рявкнул Витяня. — Я буду пятиться! Понимаешь? Или ты хочешь, чтобы нас пристрелили, как слепых кутят?

Я замотала головой.

— Шагай!

— А куда?

— До конца, потом направо. Там кухня. В центре — эмалированный автоклав. С правой стороны, рядом с ним, железная дверь. Нам туда. Поняла?

Я молча кивнула.

— Если увидишь преграду — крикни.

— О чем ты? Какую преграду?

— Движущуюся! — гаркнул Мишин. — С пистолетом. Вперед!..

Вы когда-нибудь спускались в темный погреб, не зная расстояния между ступеньками лестницы, не говоря уже о том, водятся ли в этом кромешном мраке крысы, тараканы, мокрицы и прочая мерзость? Если да, вам нетрудно понять мои ощущения после митинской команды «Вперед!». Мне чудилось тогда, что я ступаю по еле заметным болотным кочкам, ежесекундно рискуя провалиться в трясину. Впрочем, так оно, собственно, и было: даже учитывая мое невменяемое состояние, я не могла не понимать (не головой — кожей) простую, как бульон с яйцом, вещь: если кто-то стрелял в нас из ресторана, значит, найдутся и те, кто постарается повторить эту операцию со стороны кухни. Даже будучи полной дилетанткой по части тактики ведения боя в закрытом помещении, я с леденящим душу страхом сознавала, что мои шансы получить в ближайшие пару минут пулю в лоб значительно выше, чем у пятящегося спиной и вдобавок вооруженного Витяни. И в этой ситуации от тебя еще требуют идти к какому-то автоклаву!..

Я почувствовала спиной жаркую спину Мишина. Четко следуя собственной диспозиции, мой заклятый друг начал пятиться, толкая меня вперед. Я сделала несколько неуверенных шагов на ватных ногах, готовая разразиться индейским воплем при малейшем признаке постороннего присутствия. Но, странное дело, вокруг все словно вымерло. То ли правительство Чехословакии, использовав как предлог угрозу ракетно-ядерной атаки НАТО, объявило тотальную эвакуацию мирного населения из района Ратушной площади, то ли после всего перенесенного я скоропостижно оглохла, — но тишина вокруг была подобна минуте молчания на съезде КПСС. Звон от выстрела наконец рассосался, уступив место глубочайшему вакууму. И это пугало меня куда больше, чем были бы гораздо более понятные в создавшейся обстановке шорохи и возня членов официальной комиссии по организации торжественного поступления в морг двух граждан СССР, дискредитировавших своими поступками это высокое звание.

— Ты пахнешь Сандуновскими банями, — хмыкнул Витяня за моей спиной и снова пихнул меня мощными лопатками.

— Пивом, что ли?

— Потом.

— Странно, — прошептала я. — Мне казалось, что я уже даже на это не способна.

— Потливость для женщины — большое неудобство, — пробормотал Мишин, продолжая напоминать мне внушительными толчками о необходимости двигаться. — Поскольку ее нормальное состояние — пребывать в страхе, это очень накладно.

— Почему? — спросила я, абсолютно не вникая в его хамскую болтовню.

— Дезодорантов не напасешься. Ты можешь прибавить шаг?

— Нет. Мне страшно.

— Ты же все равно двигаешься! — зашипел Витяня. — Так делай это быстрее, идиотка!..

Наконец я добралась до торца бесконечного коридора и очень осторожно, по сантиметру, украдкой посмотрела направо. Впереди сияла ослепительно белая никелево-кафельная кухня с двумя рядами узорчатых, с покушениями на модерн, перегородок. На кухне — так мне показалось вначале — не было ни души. Лишь белый пар из-под зеркальной крышки громадного автоклава напоминал о том, что когда-то, давным-давно, целых пять минут назад, здесь сновали повара, жарилось мясо и отмораживались болгарские куры. Однако едва я попыталась дать некоторое послабление собственным легким и после бесконечных судорожных вдохов хоть что-то из себя облегченно выдохнуть, как за моей спиной прогремел и взвизгнул выстрел. Не дожидаясь дополнительной информации о том, что эвакуация Ратушной площади откладывается, я ничком плюхнулась на изрядно потертый линолеум, совершенно автоматически приняв позу воина Советской Армии после команды «Атом!», то есть головой от вспышки (в данном случае — выстрела), ноги вместе, пятки сжаты, руки прикрывают голову. Странно, но я еще успела подумать, что наш университетский военрук Иван Алексеевич Звягин был бы мною доволен.

В течение нескольких секунд над моим бездыханным, без преувеличения, телом велась оживленная перестрелка. Определить, с какой именно стороны гремели выстрелы, я, естественно, не могла. Как и любой нормальной женщине, мне казалось, что со всех, хотя, вполне возможно, я и преувеличиваю. Единственное, что я различала достаточно ясно, — это причмокивающие, словно смачный плевок уличного хулигана, выстрелы Витяниного пистолета с навинченным глушителем, подобные которым я уже слышала на вилле в Буэнос-Айресе и в холодном камбузе сухогруза «Камчатка» в исполнении моих спасителей — соплеменников по материнской линии. Потом меня обхватила стальным крюком рука Витяни и куда-то поволокла; на самостоятельные движения я была не способна. Транспортировка длилась недолго, секунд десять, после чего звуки чужих выстрелов стали несколько глуше, а пистолет Витяни и вовсе замолк.

…Ощутив под ногами твердую почву, я открыла глаза и вместо слепящего великолепия кафельной кухни увидела замызганную лестничную площадку, тускло освещенную сорокасвечовой лампочкой. Витяня, сопя и матерясь, возился с железной дверью — той самой, которая располагалась рядом с автоклавом и к которой я должна была его привести, если бы обстоятельства не заставили нас поменяться местами. Просунув в безобразную скобу двери невесть откуда взявшийся железный прут и временно обеспечив таким образом тылы, Мишин повернулся ко мне и, аккуратно сбивая с атласных лацканов официантского смокинга куски штукатурки, буркнул:

— Сколько ты весишь?

— А что? — я оглядела свой «дипломатический» костюм — тоже весь в штукатурке — и принялась его очищать.

— Жрать меньше надо, — мрачно порекомендовал Витяня, хватая меня за руку и увлекая вверх по каменной лестнице. — И без хлеба. В тебе же килограммов восемьдесят пять, не меньше. У меня от напряга чуть яйца до колен не опустились.

— Нес бы на руках — удобнее было бы.

— Ага! — огрызнулся Мишин, остановившись в пролете и к чему-то прислушиваясь. — А отстреливаться пуговичками. От твоего лифчика.

— Болван, у меня на крючках!

— Это уже в морге разберут. Когда опись твоих вещей составят.

— Куда мы сейчас?

— Увидишь…

Перепрыгивая сразу через несколько ступенек и по-прежнему не выпуская из своей клешни мое запястье, Витяня добрался до четвертого этажа, остановился, сделал мне знак молчать, вставил в пистолет новую обойму и осторожно потянул на себя железную дверь с прикрепленной посредине табличкой, на которой был изображен совсем не страшный и даже комичный череп с двумя скрещенными костями и надписью на чешском.

— Рудольф? — с порога тихо окликнул кого-то Мишин, полностью закрывая собой вход. — Du bist hier, Rudolf?..

В ту же секунду я почувствовала какое-то необычное и в данной ситуации совершенно необъяснимое чувство облегчения. Словно мою грудную клетку освободили от гипсового корсета, в котором держали несколько месяцев. Чуть позднее я поняла, что именно вызвало эту реакцию. Тот факт, что Витяня заговорил на немецком, означал одно: человек по имени Рудольф, к которому после перестрелки почему-то устремился Мишин, наверняка не мог быть случайным электриком, отбывающим смену на трансформаторной подстанции. Это был либо агент Мишина, либо кто-то еще, чье незримое участие сразу раскрыло мне механику столь неожиданного и весьма своевременного превращения Мишина в официанта французского ресторана. А раз так, то за дверями нас, по всей видимости, ждала самая невероятная из всех возможностей — возможность раствориться, покинуть это трижды проклятое место.

…Из-за двери послышался невнятный шорохи чей-то сдержанный кашель. Витяня махнул мне рукой, приглашая внутрь. Почувствовав себя значительно уверенней, я решительно переступила порог и оказалась в небольшой подсобке-мастерской. За обшарпанным письменным столом, заваленным множеством железок, сидел, возясь с плоскогубцами, вислоусый блондин средних лет в синем рабочем комбинезоне, удивительно похожий на Мулявина из «Песняров». Из его нагрудного кармана торчали узкие стерженьки сразу нескольких отверток. Короче, серьезный человек и — при деле.

Жестом приказав мне закрыть за собой дверь и оставаться на месте, Витяня подошел к вислоусому и, наклонившись, негромко заговорил с ним по-немецки. В принципе, зная один из европейских языков, можно с некоторой натяжкой считать, что понимаешь разговорную речь англичан, итальянцев и даже испанцев. Но немецкий… С детства имея склонность к иностранным языкам и даже изучая немецкий в школе, я не раз обламывала себе зубы и нервы об эту совсем неэстетичную, на мой вкус, жесткую речь и уж совершенно не врубалась в ее грамматику. Там, у Рудольфа, я впервые в жизни пожалела об этом. Ибо мне очень хотелось понять, о чем говорит мой школьный друг с «монтером Мулявиным», который, судя по выговору (как раз это я могла оценить), был чехом или словаком, или уж не знаю кем еще, но никак не немцем. Однако то ли по невежеству, то ли из-за непрерывного гудения трансформаторов я вообще перестала что-либо соображать. От умственных усилий у меня разболелась голова, и я плюнула на свою затею. Впрочем, беседовали мужчины недолго. Вскоре Витяня выпрямился и повернулся ко мне.

— Этот человек, — он кивнул через плечо, — отведет тебя в безопасное место. Там ты переждешь какое-то время, пока за тобой не придут. Он все знает. Лишних вопросов не задавай. Делай только то, что тебе говорят. Поняла?

— Нет.

— Чего не поняла?

— Кто он такой? Почему я должна с ним идти? И куда денешься ты?

— Валентина!.. — Мишин раздраженно тряхнул своей роскошной гривой, с которой так не вязалась полустертая ниточка нарисованных усов. — Этот человек, — он вновь кивнул через плечо, — надежен, как «Аэрофлот». Времени на интервью у нас нет. Делай что я говорю, и тогда, быть может, появятся хоть какие-то шансы вылезти из этого дерьма.

— А ты?

— Я буду прорываться другим способом.

— Почему мы не можем уйти вместе?

— Через пару минут поймешь.

— Но…

— Все, Мальцева! — цыкнул Витяня. — Заткнись, пока я не засунул кляп в твой болтливый рот!

Сказав это, Мишин решительно направился куда-то в глубь будки, за перегородки трансформаторов. Туда же устремился вислоусый электрик. Буквально через пару секунд они вышли. В руках у Мишина был «Калашников». Этот автомат я не могла не узнать: сколько раз мы с девками разбирали и собирали его на «военке», сравнивая кое-какие детали этого грозного оружия с известным мужским органом. Тогда это казалось очень смешно. Сейчас же, увидев автомат в руках Мишина, я почувствовала, как у меня перехватило горло.

— А гранатомета там не было? — я понимала, что моя попытка сострить выглядит убого, но надо же было что-то сказать.

— Гранатомет — оружие тяжелое, основательное, — с совершенно нехарактерной для него интонацией откликнулся Витяня. — А мне сейчас нужно что-нибудь легкое, мобильное, для атаки… — Он вновь тряхнул гривой и тут же превратился в привычного Витяню. — «Калашников», подруга, — такая замечательная вещь, с которой даже женщины лучше засыпают. Как-нибудь я тебе это обязательно докажу…

Он повернулся к электрику, взял из его рук три рифленых рожка с патронами, засунул их за ремень брюк и, бросив небрежно: «Auf Wiedersehen!», скрылся за железной дверью.

Проводив его взглядом, который ровным счетом ничего не выражал, вислоусый повернулся ко мне и приказал на чистейшем русском:

— Немедленно за перегородку! Там комбинезон, каска и прочее. На переодевание — две минуты. И поживее, дамочка!

Я рванулась выполнять приказание, прекрасно понимая, что этот флегматик с отвертками — единственный на данный момент гарант моей безопасности. Даже не представляя себе, что произойдет дальше, каким образом он намерен вытащить меня из оцепленного дома, в котором только что велась ожесточенная пальба, что вообще задумал этот странный друг или подельник, или агент Витяни Мишина, я тем не менее беспрекословно исполнила все: скинула с себя так шедшую мне элегантную одежду, обшитую с изнанки разноцветными ярлычками, скоренько натянула дежурный комбинезон с какой-то надписью и армейского типа бушлат, подобрала волосы под ярко-оранжевую метростроевскую каску, лихорадочно стерла с лица грим и, выглянув из-за перегородки, спросила:

— А что со старой одеждой?

— Бросьте все! Сюда мы уже в любом случае не вернемся.

«Хорошенькое дело», — тоскливо подумала я, отпихивая ногой целый курган первоклассной одежды «Made in France», на приобретение которой мне бы не хватило двухгодичной зарплаты завотделом комсомольской газеты.

— Ну как? — голос монтера был лишен даже намека на любезность. — Готовы?

— Да, — сказала я, выходя из-за перегородки.

Вислоусый придирчиво обозрел меня с ног до головы, потом вернулся к столу, извлек из-под него пару резиновых сапог и швырнул их мне в ноги.

— В рабочем комбинезоне и вечерних туфлях на каблуках вы смотритесь просто потрясающе! — пробурчал он.

— Да, тут вы правы…

Резким движением, как когда-то у себя дома, на Масловке, после нелегкого рабочего дня и беготни по магазинам, я отправила в угол элегантную французскую обувь и влезла в сапоги, оказавшиеся примерно на три номера больше.

— Они болтаются на ноге… — почему-то я чувствовала себя виноватой и даже развела руками.

— Сейчас… — монтер стащил с себя точно такие же сапоги, затем толстые шерстяные носки, под которыми остались еще обычные, хлопчатобумажные, и кинул их мне.

— Надевайте! Только прошу вас, побыстрее!..

Носки оказались домашними, грубой вязки. Правда, сапоги были по-прежнему велики для моей ступни, однако теперь я уже могла не бояться, что при ходьбе ненароком вылечу из них.

— Ну что, нормально? — электрик с надеждой посмотрел на меня.

— Все в порядке… — как ни странно, в этот момент я испытывала куда больше желания успокоить его, чем услышать слова успокоения в свой адрес.

— Тогда подождем немного.

— Чего подождем-то? — я почувствовала, что голос мой аж заскрипел от злости. — Только что вы торопили меня, как на пожар, а теперь опять чего-то ждать! Может, вы еще кого-нибудь в гости пригласили?..

— Не мельтешите, дамочка… — он впервые улыбнулся, обнаружив под усами два ряда великолепных, совершенно не тронутых безденежьем и никотином зубов. — Это ненадолго…

Я пожала плечами. Даже несмотря на свой уже достаточно богатый опыт общения с профессиональными шпионами (в глубине души я всякий раз повторяла себе, что охотно прошла бы эту школу заочно, как слушательница курсов для начинающих журналистов), я так и не смогла привыкнуть к манере этих господ никогда не давать четких ответов на поставленные вопросы. В нормальной среде это всегда считалось дурным тоном, люди стремились к общению, хотели понимать и быть понятыми. До меня никак не доходило, что, оказывается, на свете есть много такого, о чем лучше вообще не говорить, что этим хитрым умолчаниям и недомолвкам учат методично и основательно…

Мои раздумья прервала резкая дробь автоматной очереди, прогремевшей откуда-то сверху.

— Вперед! — отрывисто бросил монтер и рванулся почему-то не к двери с черепом и костями, а как раз в противоположную сторону — туда, где я только что в панике меняла благородный облик супруги дипломатического советника по культуре на грозное обличье женщины-труженицы, имеющей в условиях развитого социализма равное с мужчинами право на пользование отбойным молотком и кувалдой.

Монтер резким движением сдвинул в сторону металлический стеллаж, уставленный какими-то запылившимися деталями, и я увидела узкое жерло вентиляционного люка с вмурованной в его кирпичную окладку железной лестницей.

— Вниз! — приказал вислоусый Мулявин, решивший, очевидно, что форма обращения к служебной собаке, воспитанной в милицейском питомнике, — лучший способ добиться от меня послушания. Наверное, он был прав, поскольку именно эти отрывистые, лающие команды действовали на меня безотказно. Даже не задумываясь, куда же все-таки ведет эта лестница, и что ждет нас внизу, в чернеющей темноте вентиляционного люка, я задом попятилась к образовавшемуся проему, мертвой хваткой вцепилась в край кирпичный кладки люка, нащупала сапогом первую ступеньку и очень медленно, с запасом фиксируя под ногами спасительную металлическую опору, начала спускаться вниз…

Через минуту, даже не поднимая головы, я поняла по движению воздуха, что вислоусый спускается за мной, благородно уступив лидерство даме.

— До каких пор? — сдавленным шепотом выдавила я, по-прежнему боясь взглянуть вверх.

— До тех, — прошелестел сверху монтер, — пока не почувствуете под ногами воду…

Где-то вверху продолжали стрекотать автоматные очереди, правда, доносились они в этот люк как-то приглушенно, словно через подушку. Автомат Мишина уже не напоминал о себе в гордом одиночестве, к нему присоединилось еще несколько собратьев по клейму «Сделано в СССР». На мгновение я представила себе, чем занят сейчас Мишин, и вздрогнула. Кажется, именно тогда до меня дошел смысл его последней фразы: «Через пару минут поймешь». Там, наверху, он делал то же самое, что и Вшола в промерзлом польском лесу, — отвлекал на себя людей, которым я была нужна даже больше, чем собственной маме. Правда, по совершенно иной причине. Отвлекал, чтобы дать мне уйти.

Нелегал Мишин…

Убийца Мишин…

Благородный Мишин…

Господи, а сам-то Ты хоть ведаешь, что и кого творишь?..

 

14

ЧССР. Прага

Ночь с 9 на 10 января 1978 года

Добросовестность, я убеждена, — прямое следствие страха. Лично я никогда не верила во врожденную способность человека делать нечто ему не свойственное, демонстрируя при этом исполнительность и точность немецкого фельдфебеля времен франко-прусской войны. Природе нормального человека (по инерции я все еще относила себя к этому редкому сословию) присуща как раз обратная модель поведения — отвлекаться от непривычного или неприятного занятия, искать ему всевозможные объяснения, короче, делать все, лишь бы и чтобы не делать того, что велено. И только угроза, страх, предчувствие неотвратимой кары способны превратить разгильдяйскую человеческую натуру в жесткую конструкцию подчинения чужой (пусть даже доброй) воле. Я и раньше не заблуждалась на сей счет, однако, сейчас, пятясь по скользкой железной лестнице в непроглядную тьму, я в очередной раз осознала, что только безумный животный страх толкал меня в эту бездну. В голове было пусто и гулко, и только одна мысль увесисто била по ней, как в колокол: «Спускаюсь, пока не почувствую воду. Спускаюсь, пока не почувствую воду…»

О какой воде шла речь, что имел в виду вислоусый монтер, что вообще мы должны были делать в этой шахте-колодце, заставившей меня вспомнить печальную участь молодогвардейцев, я понятия не имела.

Счет времени был потерян сразу, едва я сунулась в это жерло. Так что представить себе, как долго продолжался спуск, я не могла. Да и не хотела думать об этом. По мне тогда лучше было бы всю жизнь, корячась, спускаться по ступенькам, чем достичь в итоге обещанной монтером «воды», от которой ничего хорошего я не ждала…

Неожиданно в шахте воцарилась мертвая тишина. Через секунду я сообразила, почему: стрекот автоматных очередей наверху прекратился. То ли буйная головушка вечного странника и искателя приключений Витяни Мишина нашла наконецуспокоение на каком-нибудь загаженном голубями чердаке, то ли он и на этот раз сумел обмануть смерть. И как только стало тихо, я почувствовала ужасное зловоние. Словно где-то внизу, прямо подо мной, располагалась городская, в самый разгар зноя, свалка. По идее вентиляционный люк должен заканчиваться где-то на уровне цокольного этажа. Так я, собственно, и думала, пока, намертво сцепив от страха зубы, осторожно сползала в черную неизвестность, полагая, что вислоусый, добравшись вместе со мной до цели, воспользуется какой-то известной только ему лазейкой. Однако страшный смрад, в который я погружалась, стараясь по возможности не дышать, с каждой ступенькой резко активизировал мои мозги, в результате чего мне, наконец, открылась истинная цель нашей экспедиции: лестница по странной причуде архитектора вела непосредственно в канализацию; туда, по всей видимости, монтер и собирался просочиться. В таком варианте становился понятен отвлекающий маневр Мишина: он уводил преследователей по крышам, давая нам спуститься как можно глубже.

Дышать уже было практически нечем. Чувствуя, что еще минута-две — и смерть от удушья станет для меня фактом печального прошлого, я замерла, чуть приподняла голову и просипела куда-то в подошвы монтера:

— Послушайте, я задыхаюсь!

— Дышите носом, — коротко посоветовал он.

— Это мое больное место.

— Тогда ртом.

— Вы что, издеваетесь?

Последовала пауза. Вислоусый электрик, видимо, раздумывал над достойным ответом или просто устроил себе короткое замыкание.

— А жить хотите? — спросил он наконец.

— В дерьме? Нет.

— Тогда станьте на ступеньке чуть левее.

— Зачем?

— Чтобы я мог спуститься.

— А я?

— А вы поднимайтесь наверх. Там вас уже наверняка ждут. Как они вас встретят, я не знаю, но благоухание гарантирую!..

Я коротко вздохнула (о более глубоком вдохе не могло быть и речи) и опустила ногу на следующую ступеньку. А еще через несколько минут, когда мои резиновые сапоги по икры погрузились в булькающую черно-зеленую реку нечистот, я мысленно поблагодарила вислоусого за его универсальную обувку и сделала два шага в сторону, освобождая место для моего приводняющегося Вергилия. Спокойно и даже как-то буднично оглядевшись, словно действие разворачивалось не в канализационном коллекторе Праги, а на сквере у Большого театра в Москве, за четверть часа до начала «Щелкунчика», монтер вытащил из-за пазухи фонарик, включил его и, описав желтоватым лучом по склизким стенам коллектора замысловатый зигзаг, коротко бросил:

— За мной!

И я побрела, точнее сказать — «поплыла» за ним. Очевидно, тот пятачок, на котором мы имели счастье приводниться, был одним из самых мелких мест в катакомбах Праги. Пройдя метров десять, я почувствовала, как отливающая зеленью зловонная жижа подступила к коленям. Изображать из себя подземный вездеход было не просто трудно — это была адская работа. Попробуйте залезть в январе в море в резиновых сапогах, которые вдобавок на три номера больше, чем нужно, и вы поймете, что я испытывала всякий раз, вытаскивая из этой смрадной мерзости то левый, то правый сапог и тут же погружая их обратно с такой осторожностью, точно каждый квадратный сантиметр замшелого, скользкого дна был заминирован.

Все мои мысли в эти минуты были сосредоточены на одном: не повстречать крысу. Конечно, опыта подобных странствий у меня не было и быть не могло. Хоть Мытищи никогда не считались эталоном чистоты и опрятности, все же в подобные ситуации я еще не попадала. Однако детские сказки, потрясающий «Канал» Анджея Вайды, самиздатовский шедевр Оруэлла, а также всевозможные брошюры о загнивающем Западе и ужасном городе Нью-Йорке в исполнении Политиздата сделали свое черное дело. То есть я откуда-то знала, что непременными обитателями канализационных систем являются гигантские крысы-мутанты, которые чувствуют себя в этой среде так же естественно и свободно, как пираньи в мутных волнах Амазонки. А если уж быть совсем правдивой, то я не так боялась увидеть крысу, как ненароком наступить на нее. Или на них. Это было выше (вернее, гораздо ниже) рассудка. Что такое месть КГБ с его акциями, допросами и психушками по сравнению с этой леденящей душу перспективой?!

Метров через сто мне удалось отыскать относительно надежное противоядие от беспрестанно накатывавшего страха перед внезапным появлением крысы или еще какой-нибудь гадины. Ничего особенного я не придумала — просто, следуя в кильватере мерного и в чем-то даже успокаивающего чмоканья сапог монтера, закрывала глаза и представляла себе, что бреду по цветущему ромашковому лугу, раздвигая душистые травы.

Виктор Терентьевич Золотов, руководитель нашего университетского семинара по психологии, известный в студенческой среде под кличкой «Голубой Дунай» (кто придумал это прозвище, я не знаю, однако точнее не назовешь мужчину ярко выраженной педерастической внешности, женатого на венгерке), назвал бы подобный подход «использованием аутотренинга в экстремальной ситуации, когда шизоидная доминанта устремлена к пику импульса».

По-видимому, дидактические упражнения «Голубого Дуная» вкупе с его поистине уникальной эрудицией во всем, что как-то касалось человеческого подсознания, лично для меня даром не прошли. Луг с воображаемыми цветами постепенно вытеснил мрачные образы оскалившихся гадов, и только посторонний чавкающий звук, так не вязавшийся с нарисованным образом, то и дело отвлекал меня от чудного мира отечественной флоры. Звук этот, как уже сказано, издавали две пары сапог, моих и монтерских, мерно погружавшихся в фосфоресцирующий поток нечистот.

Я сделала попытку глубоко вздохнуть, закашлялась и вновь закрыла глаза.

Прошло еще несколько минут, и я снова приспособилась к однообразному ритму нашего движения. Мало того, в какой-то момент я ощутила в поступи моего поводыря именно то, чего мне так не хватало в последние месяцы, — некую уверенность и стабильность. Пусть на дне канализационного стока, пусть ненадолго, но все-таки.

Однако, справившись кое-как со страхом перед голохвостыми мутантами, я была вынуждена признаться себе, что «Голубой Дунай» так и не научил своих студентов бороться с элементарной вонью: то ли гипертрофированный эстетизм, свойственный большинству педиков, не позволял ему основательно углубляться в подобную тему, то ли именно здесь зиял ужасный пробел в его энциклопедических знаниях, — так или иначе, я оказалась совершенно беззащитна перед амбре, царившим в этой поистине слепой кишке Праги. Когда канализационные миазмы процентов на девяносто парализовали мои дыхательные пути, а оставшихся десяти процентов, по самым оптимистическим расчетам, должно было хватить максимум на пятнадцать метров, произошло нечто такое, что мгновенно разрушило сотворенную мною с великим трудом пастораль: мерное шлепанье сапог вислоусого оборвалось.

Я открыла глаза и увидела, что мой провожатый направил луч фонарика куда-то вверх, явно что-то выискивая.

— Если вы хотите показать мне наскальные рисунки древних чехов, — пробубнила я сквозь ладонь, которой прикрывала рот и нос одновременно, — то лучше как-нибудь в следующий раз…

— Хм! — монтер изобразил что-то похожее на гримасу пациента, которому стоматолог сообщил, что будет удалять коренной зуб без наркоза. — Вы еще шутите?

— Короленко читали?

— Кого? — он даже рот открыл от неожиданности.

— Все ясно, — пробормотала я. — Обсуждение «Детей подземелья» откладывается.

— С вами все в порядке? — в голосе вислоусого прозвучала тревога.

— Что вы имеете в виду? — спросила я тоном светской дамы, оказавшейся на балу без страусиного веера.

— Ну, вы как-то странно развеселились…

— А что, нам уже совсем кранты? — поинтересовалась я сквозь ладонь. — Или все-таки есть еще шанс умереть на свежем воздухе?

— Сейчас выясним…

Он засопел и начал карабкаться куда-то наверх. Луч фонарика был таким тусклым, что я сперва даже не заметила вмурованную в стену узкую железную лесенку с проржавленными перекладинами ступенек. И потому в первый момент мне показалось, что мой поводырь начал либо испаряться, либо возноситься на небо, как великомученик. По мере того как вислоусый, кряхтя, преодолевал похожие на корабельный трап ступеньки, из поля моего зрения постепенно исчезали голова в вязаной хоккейной шапочке, похожая на только что вырванную редьку, затем астенические плечи, тощая задница и, наконец, ноги в резиновых сапогах.

— Эй! — я тихо окликнула своего спутника, чувствуя, как по моему телу, точно вырвавшись на свободу из морозилки, забегали ледяные муравьи: так испугала меня перспектива остаться одной в этом коммунально-гигиеническом аду. — Между прочим, приличные мужчины даму пропускают вперед.

— Даже когда находятся по жопу в говне? — так же тихо поинтересовался откуда-то сверху монтер и отчаянно засопел.

— Вы случайно не из Мытищ?

— А что?

— Лексикон уж больно знакомый.

— Не-а! — откликнулся вислоусый. — Я из Котбуса.

— Это где? На Тамбовщине?

— Эх, сельпо… В Германии!..

Последнее признание монтер выдавил из себя с жуткой натугой. Секундой позже, услышав скрежетание металла об асфальт, я поняла, что этот худосочный мужичок, держась одной рукой за лестничную перекладину, сумел-таки сдвинуть в сторону канализационный люк. И тут же меня обдал свежий, морозный воздух.

— Быстрей! Поднимайтесь! — зашипел сверху монтер.

Я кинулась к лестнице. Не знаю, откуда только силы взялись, но уже через несколько секунд жилистые лапы электрика вцепились мне в плечи и выволокли прямо на заснеженную мостовую — из преисподней в рай.

— Отодвиньтесь! — приказал он. — Надо поставить люк на место…

Не дожидаясь повторения команды, я вскочила, отбежала на тротуар и прижалась к холодной стене какого-то дома. Только отсюда я смогла наконец оглядеться и увидеть, куда же вынесли нас сточные воды пражской канализационной сети. Мы находились на узкой улочке, по обе стороны которой высились солидные, не менее чем вековой давности дома из серого песчаника. Несколько окон были освещены, однако чувствовалось, что и они вот-вот погаснут. По моим прикидкам, было никак не меньше двух часов ночи. То есть самое время выспаться после тяжелого трудового дня на благо социалистического строительства…

Признаюсь, я никак не рассчитывала, что наше вознесение из подземных недр произойдет в столь камерной обстановке. Уже привыкнув исходить из самого скверного расклада, я и готовилась соответственно к худшему. Внутренне я была настроена на то, что с ходу попаду в руки доблестных советских чекистов и даже буду повешена на первом фонарном столбе. Только одно условие сопутствовало этой смиренной готовности: любая, даже самая изощренная экзекуция должна была быть произведена на свежем воздухе. И теперь, вжимаясь в стену притихшего на ночь дома и ожидая, пока мой Вергилий с аккуратностью трезвого семьянина водворит на место ребристую крышку канализационного люка, я мысленно благодарила его и Витяню и, наверняка, еще каких-то неведомых мне людей (говоря про себя «неведомые», я вдруг поняла, что подразумеваю Юджина, — мысль совершенно бредовая, но в те минуты он был для меня в одинаковой степени неведом и любим), которые сумели все это продумать и подготовить, пока я на нервной почве обжиралась свиным эскалопом во французском ресторане. Конечно, все, что происходило с того момента, как там появился Витяня, облаченный в официантский смокинг, составляло часть неизвестного мне плана. Ничем иным я не могла объяснить отсутствие на улице вооруженных людей, или подвыпивших мужиков, или праздношатающихся дам в леопардовых шубах… Одно я знала твердо: появись в этот момент из-за угла кто угодно, пусть даже младенец с пустышкой во рту, и я дала бы голову на отсечение, что это не случайно. Тем более что верить в случайности я уже зареклась раз и навсегда.

Но, к счастью, никого вокруг не было, и огромные резервы подозрительности, накопленные мной за эти недели странствий, так и остались неиспользованными.

— Что с вами? — шепот монтера прошелестел где-то у моего уха.

— А что?

— Нам надо идти.

— Подождите минуточку… — я отерла со лба испарину. — Дайте передохнуть.

— Вы скверно выглядите, — вислоусый сообщил мне эту новость совершенно безучастно, словно патологоанатом у изголовья трупа.

— А как я должна выглядеть, пробыв больше часа, как вы изволили выразиться, по жопу в говне?

— Извините…

— Вас?! — Если бы мы оба не были бы с ног до головы в самых отборных нечистотах, я бы бросилась на шею этому мрачному типу с отвертками. — За что? Это уж вы меня извините. Столько хлопот…

Монтер деликатно промолчал.

— Ну, — я сделала осторожный шаг в сторону, испытывая жуткое чувство брезгливости к самой себе. — Пошли, я готова…

Молча кивнув, вислоусый, повторяя Мишина буквально во всем, коротко бросил: «За мной!» и уверенными шагами устремился вперед. Ужасно неудобные сапоги мешали мне поспевать за ним, превращая ночную прогулку в сущий кошмар. Свернув за угол, мы очутились у высокой каменной арки, в которую были врезаны чугунные ворота. Сквозь затейливую вязь черного металла в редких отблесках уличных фонарей проглядывали стрельчатые силуэты памятников. Сообразив, что это кладбище, я мысленно взмолилась: «Господи, что угодно, куда угодно, но только не сюда!». Однако монтер уверенно толкнул калитку, сразу развеяв мои призрачные надежды на более приемлемое убежище.

Пройдя несколько шагов по темной аллее, мы остановились. Вокруг, в полном соответствии с открывшейся картиной, стояла гробовая тишина. Было морозно, безветренно, и высоченные вязы были похожи на монументы природе.

— Где мы?.. — ответ я знала заранее. Вряд ли следовало ждать, что он скажет: «В парке культуры и отдыха имени Горького».

— Это старое католическое кладбище.

— Мы кого-то ждем? — прошептала я.

— Нет.

— Надеюсь, вы не собираетесь упрятать меня в какой-нибудь фамильный склеп?

— Ваша цель — выжить, — почти неслышно пробормотал вислоусый. — И если для этого понадобится лечь в могилу — ляжете.

— Уже лежала. Имею опыт, — пробурчала я себе под нос.

— Что вы сказали?

— Ничего. Мысли вслух.

С видом человека, который повидал на своем веку и не таких идиоток, вислоусый кивнул и, рыцарственно взяв меня под руку, свернул на узкую тропинку.

Думаю, я не открою Америки, если скажу, что прогуливаться ночью по кладбищу — не самое большое удовольствие в жизни. Правда, я никогда не верила в духов, привидения и восставших из гроба мертвецов. Однако, шагая вдоль мрачных памятников и надгробий в сопровождении взрослого и, судя по всему, не робкого мужчины, я чувствовала, как весь мой материализм комсомолки с четырнадцатилетним стажем тает, словно снег на ресницах. Вполне допускаю, что кому-то, возможно, покажется неестественной и даже надуманной эта суровая череда испытаний, которым подвергла меня судьба и которую я по мере способностей пытаюсь описать. Выкраденная… скомпрометированная… переброшенная… битая… запуганная… заживо закопанная… бредущая по канализационным стокам… рыскающая в поисках убежища среди ночных могил… Но, воля ваша, все так и было. Все или почти все. Ибо память — очень своеобразная штука. Что-то вроде будильника, который как будто и завели на определенный час, а он, сволочь, не звонит. Или звонит, но в тот момент, когда о нем и думать забыли. Я пишу эту книгу в девяносто третьем году, с головой уходя в события пятнадцатилетней давности. Возможно, тогда и были какие-то паузы, передышки между мучительными часами и минутами, когда спокойная, тихая смерть была бы воспринята мною, как в детстве — вожделенный подарок от мамы на Новый год. Но я их не помню. Не потому, что боюсь нарушить драматургию сюжета, и не потому, что не хочу вспоминать. Напротив, очень хочу. Но не помню, не помню!..

Вислоусый, которого Витяня называл Рудольфом, явился на моем пути в жалкой трансформаторной со смешными отвертками в нагрудном кармашке комбинезона и исчез из моей жизни через несколько часов. Навсегда. Я так и не узнала, врал он или говорил правду, когда утверждал, что родился в Котбусе, а не в Мытищах. Ведь он разговаривал по-русски, как я. Он мыслил по-русски и даже шутил, как шутит химкинское хулиганье. Что его связывало с Мишиным? Почему он рисковал своей жизнью ради какой-то женщины, внезапно свалившейся на его редькообразную голову? Кто была ему я? Кем он был для меня? Нет никакой связи, нет даже смысла ее искать — настолько все обрывочно, нелогично, разрозненно… А я по-прежнему помню его обвисшие усы, его ухмылку, чавкающее шлепанье его сапог по зловонной жиже канализационного стока. Это и есть эффект будильника, который звонит, когда не надо, и напоминает, напоминает…

Монастырь, к которому мы подошли после четвертьчасовых блужданий среди бесконечных скульптурных вариантов скорбящего Христа и оплакивающей его мадонны, без которых не обходилось ни одно надгробье, был естественным продолжением кладбища — таким же строгим, мрачным и безмолвным. Монтер еще раз огляделся и, подойдя к двухстворчатым дверям, надавил кнопку звонка. Какое-то время гробовая кладбищенская тишина оставалась непотревоженной, однако спустя несколько минут я услышала изнутри чьи-то шаги. Дверь приотворилась ровно настолько, чтобы в нее можно было просунуть нос. Едва я подумала об этом, нос появился. Видимо, внутри горел свет, и благодаря ему я увидела, что нос по форме — утиный, довольно красный и, вдобавок ко всему, усеян черными точечками угрей.

Монтер, нисколько не смущенный тем обстоятельством, что имеет дело лишь с частью собеседника, что-то быстро пробормотал по-немецки, после чего дверь раскрылась чуть шире, однако по-прежнему с опаской: в образовавшееся пространство мог пройти только один человек. Вислоусый посторонился и пропустил меня первой.

Вышеописанный нос принадлежал, как выяснилось, среднего роста человеку в черной шапочке на обритой «под ноль» голове и в такого же цвета сутане. Глаза у служителя культа чуть слезились, что в сочетании с цветом его носа вызвало у меня вполне определенные ассоциации. Однако тяжелый золотой крест на груди и скорбные морщины, почти смыкающиеся с уголками рта, открыли мне истину: человек, которого мы подняли глубокой ночью, был очень стар. Возможно, ему еще не было девяноста, но восьмидесятилетний рубеж он давно перешел.

Внимательно оглядев меня с ногдо головы, священник спросил по-немецки:

— На каком языке я могу говорить с вами, дочь моя?

— Вы знаете французский? — не очень тактично спросила я.

— Я говорю и пишу на шестнадцати языках, — бесстрастно ответил священник. — Судя по вашему лицу, вы русская, не так ли?

Я кивнула.

— Хотя я вполне допускаю, что в ваших жилах течет еще несколько кровей.

Я кивнула снова.

— Ну что ж, — священник сложил тонкие руки на животе. — Тогда будем говорить по-русски. Для вас отведена комната.

— С ванной? — в эту ночь я уже не была способна ни на что, кроме бестактностей.

— А разве у женщины может быть комната без ванной? — священник недоуменно пожал плечами.

— Когда я помоюсь, ваше преподобие, я вам обязательно расскажу, без чего еще может быть комната у советской женщины…

 

15

Москва. Лубянка. КГБ СССР

Ночь с 9 на 10 января 1978 года

Часы в служебном кабинете Юрия Андропова пробили три раза. За полузашторенной рамой окна медленно падали огромные хлопья белого мягкого снега. Сидя за массивным письменным столом, Андропов, естественно, не мог видеть, как эта дивная, неземная красота оседала на бурые, пересыпанные песком и опилками тротуары улиц, примыкающих к площади Дзержинского, чтобы превратиться к утру в обычную слякоть и грязь.

Гигантский, сумасшедший город!

Всесильный председатель КГБ СССР, нервно постукивая тонкими пальцами по полированной столешнице, вдруг представил себе тишину и расслабляющее спокойствие своей казенной дачи в Подмосковье, единственного места на Земле, где ему было по-настоящему хорошо, где он мог (правда, очень ненадолго) отвлечься от бесконечных проблем и тяжких раздумий и бесцельно гулять среди высоких елей и пихт, наслаждаясь легким морозцем и чистым запахом снега. Вот в Карелии…

Один день из двух, которые были даны ему Андреем Громыко для решения нелепой, вскочившей, как чирей на ровном месте, проблемы, уже истек. Андропов чувствовал уходящее время кожей, для этого ему не надо было сверяться с часами, и только выработанная годами способность никогда, ни при каких обстоятельствах не терять самообладания, помогала ему предаваться размышлениям в удобном кожаном кресле, а не расхаживать нервно и суетливо по толстому текинскому ковру, застилавшему кабинет. Дав команду информировать его о ситуации в Праге немедленно, в любое время суток, Андропов не сомневался, что начальник Первого управления вот-вот появится в его кабинете. Но время шло, а Воронцова все не было…

Коротко тренькнул телефон правительственной связи.

— Да? — произнес Андропов, держа трубку слегка на отлете большим и указательным пальцами.

— Есть новости? — голос Громыко звучал устало и раздраженно. Видимо, он и впрямь чувствовал себя не в своей тарелке, если прибегнул к такому сомнительному способу общения с другим членом Политбюро, как разговор по беспрерывно прослушиваемой КГБ и ГРУ линии правительственной связи. Впрочем, у министра иностранных дел был большой опыт по этой части: он не делал непродуманных движений. Никогда.

— Новостей пока нет, — тихо отозвался Андропов, освобождая левой рукой переносицу от металлической дужки очков.

— Время идет.

— Я знаю.

— Всего доброго, Юрий Владимирович.

— До свидания, Андрей Андреевич…

Аккуратно положив трубку, Андропов, несмотря на мерзкое расположение духа, ухмыльнулся про себя. Ну, хитрец! Если бы в кремлевских политических играх присваивались спортивные звания, то Громыко был бы не менее чем международным гроссмейстером.

Перегнувшись к батарее телефонов, Андропов легонько прижал одну из кнопок на селекторе внутренней связи, которая тут же откликнулась мягким зеленым светом.

— Да, Юрий Владимирович? — голос Воронцова звучал глуше обычного.

— Зайдите, — коротко приказал Андропов и резким тычком заставил лампочку погаснуть…

Воронцов в своем любимом темно-синем двубортном костюме и скромном бордовом галстуке вошел в кабинет через считанные секунды и остановился перед столом Андропова, обратившего к нему вопрошающий взгляд.

— Пока ничего… — генерал как-то неуклюже развел руками.

— Пока? — выразительно произнес Андропов, не приглашая собеседника сесть.

— Юрий Владимирович, — начальник Первого управления сделал полшага к столу. — Я уверен, что это — всего лишь вопрос времени.

— Я бы хотел знать, какого времени? — сухо поинтересовался шеф КГБ, делая ударение на слове «какого».

— Ближайшего. Думаю, самого ближайшего.

— Высылка тридцати наших людей из Латинской Америки — это тоже вопрос ближайшего времени… — Андропов коротко кивнул Воронцову на кресло. — И, в отличие от вас, уважаемый Юлий Андреевич, я не «думаю», а уверен в этом. На меня давят. Очень давят. Так что я настоятельно прошу вас решить эту проблему в ближайшие полтора часа. Большим резервом, к сожалению, я не располагаю. Надеюсь, вы поняли меня?

— Так точно! — Воронцов встал с кресла. — За две минуты до вашего звонка, Юрий Владимирович, я имел спецсвязь с Прагой. Полковник Терентьев доложил, что они оцеплены в районе Ратушной площади.

— Почему вы об этом не сказали сразу?

— Технические детали операции… — Воронцов пожал плечами. — Обычно вы не требуете подобного отчета.

— Сделаем на этот раз исключение.

— Район поиска сужен до ста пятидесяти метров. Он охватывает французский ресторан в правом крыле площади и…

— Я вас не понимаю.

— Простите? — вскинул голову Воронцов.

— Я вас не понимаю, Юлий Андреевич, — жестко повторил Андропов, уставившись в одну точку на противоположной стене.

— Они в кольце оцепления, Юрий Владимирович…

— Да перестаньте вы талдычить одно и то же! — вдруг резко сказал Андропов. — Я не курсант училища имени Дзержинского, черт вас возьми! А вы не преподаватель тактики! Что вы мне тут бубните: оцепление, оцепление! Где они? Где эта дрянь? Почему не взяли? Почему не ликвидировали?! Сколько это будет еще продолжаться?!.

— Там завязалась перестрелка, — глядя в пол, пробормотал Воронцов, впервые увидевший своего могущественного босса в таком гневе.

— Даже так?

— Да.

— Жертвы?

— Убиты трое сотрудников чехословацкой контрразведки. Еще четверо ранены. Тяжело ранен майор Щерба.

— Что с ним?

— Тяжелая травма шейного позвонка. Он сейчас на пути в наш военный госпиталь под Прагой…

— Выживет?

— Не уверен.

— Что там происходит в вашей Праге?! Новый очаг военного противостояния? — Андропов нервно хрустнул тонкими пальцами.

— Дело в том, что Мишин…

— Может быть, поднять по тревоге Таманскую дивизию? — съязвил Андропов.

— Поймите, Юрий Владимирович, деваться им практически некуда.

— А теоретически? — Андропов водрузил очки на нос и в упор посмотрел на Воронцова.

— Я профессионал, Юрий Владимирович, — генерал побагровел, но глаз не отвел. — В разведке я уже около тридцати лет. И повидал немало, можете мне поверить. А потому скажу вам, Юрий Владимирович, одно: теоретически может быть все. Но только теоретически…

 

16

ЧССР. Прага

10 января 1978 года

Где я, образцовая комсомолка и убежденная атеистка, современная советская женщина, чье отношение к вере характеризовалось КВН-овской шуткой: «Религия — опиум для народа; если б ее не существовало, ее надо было бы выдумать», — где я могла видеть монастырские кельи? В фильме «Красное и черное»? Во французской ленте «Три мушкетера», где обаятельная Милен Демонжо охмуряла несчастную, как и все влюбленные, Констанцию Бонасье? Или в собственном воображении, когда в еще недалекой юности зачитывалась «Госпожой Бовари», этой краеугольной глыбой европейской литературы? Не знаю. Право, не знаю. Но когда я проснулась (как ни странно, в микроскопическую бойницу-оконце, сквозь которое можно было только отстреливаться из мушкета, но уж никак не наполнять солнечные ванны, падал косой и тусклый отблеск пробуждающегося утра), у меня не было никаких сомнений относительно нового местопребывания: я находилась в келье. Каменный пол и каменный потолок, выскобленные добела каменные стены — торцовая, прямо напротив моей кровати, отмечена стереотипным распятием… Короче, еще не приняв постриг, я была помещена в атмосферу совершенно чуждого мне мира отрешенности и аскетизма, так не свойственного строителям светлого коммунистического завтра.

Наскоро восстановив в памяти события, предшествовавшие пробуждению, я первым делом осторожно втянула ноздрями холодный воздух монашеской обители и, к собственной радости, убедилась, что ароматы пражской канализации со всеми их специфическими оттенками исчезли без следа. Что, впрочем, было вполне понятно, если учесть, с каким ожесточением я драила свою кожу колючей монастырской мочалкой в строгой выстуженной ванной, больше похожей деревянными лавками и тесными габаритами на приемную райотдела милиции где-нибудь в Норильске. Келья пахла одновременно свежестью, выстиранным бельем и прелью, что немудрено при голых стенах, а также известкой и самую малость — ладаном.

Потянувшись до хруста в костях в холодной и жесткой, как железобетонная плита, постели, я скосила глаза и увидела на стуле у кровати что-то черное. Пока я размышляла, что же такое мне подложили взамен изгвазданного рабочего комбинезона, в обитую железными полозьями деревянную дверь кто-то постучал.

— Кто там? — спросила я, натягивая до подбородка чахлое одеяльце.

— К вам можно? — нелюбезно поинтересовался очень низкий голос.

— Кто вы?

— Откройте, я — сестра Анна…

Для такого регистра больше подошел бы ответ: «Отчиняй, падла, я — брат Иоанн!». Однако, рассудив, что нахожусь как-никак в монастыре, а не в Мытищах, где мужики вообще не врываются в покои дам и уж тем более не пытаются придать своему голосу женские обертоны, я спустила ноги на ледяной пол, целую вечность искала хоть какую-то обувь, обнаружив в итоге стоптанные шлепки, и, ощупывая на ходу холстинную ночнушку из монастырской каптерки, поплелась к двери.

Не без усилий отодвинув металлическую задвижку, я увидела перед собой белое лицо без морщин и возраста, словно вставленное в черную раму капюшона. Вне всякого сомнения, передо мной была женщина, хотя в первый момент этот факт меня больше встревожил, чем порадовал. Прежде всего — и это бросалось в глаза сразу — моя ранняя посетительница была явно чем-то недовольна. Ее губы были плотно и непримиримо сжаты, а черные — под стать ризам — глаза напоминали своим выражением глаза матери на известной картине Ф. Решетникова «Опять двойка». У меня появилось чувство, что, еще ничем не провинившись перед этой строгой дамой, я должна в чем-то оправдаться.

Обожаю такие ситуации!

— Вы наша ночная гостья… — сообщила сестра Анна на очень хорошем французском, явно свидетельствовавшем о ее иностранном, не местном происхождении.

— Да, мадам, это так.

— Называйте меня «сестра».

— Да, сестра, — мне очень не хотелось ссориться с утра.

— Вы верующая? — спросила она тоном незабвенного Матвея Тополева.

— Как вам сказать…

— Скажите как есть.

— Нет, я не верующая.

— Значит, к заутрене вы не выйдете?

— Значит, так.

— А где будете завтракать?

— Если можно — на свежем воздухе.

— Здесь не ресторан, сестра.

— Я уже это заметила.

— Принести вам еду в келью или разделите трапезу с другими сестрами?

— Если можно, в келью.

— Хорошо, — сестра Анна сжала губы еще плотнее: копилочная прорезь на моих глазах превратилась в отрезок суровой нитки. — А пока вам придется надеть вот это, — она кивнула на стул.

— Хорошо, сестра.

— Кроме того, вам надлежит знать и соблюдать наши правила.

— Какие именно, сестра Анна? — эта карга начинала действовать мне на нервы, однако я решила терпеть, утешая себя мыслью, что такую же стародевичью стервозность она наверняка проявляет в отношении любого постороннего.

— Прежде всего, вы не должны ни с кем разговаривать.

— Ни с кем?

— Кроме меня.

— Хорошо, сестра.

— Кроме того, вам нельзя гулять по монастырю.

— Договорились.

— И еще вам нельзя…

— А встречи с родными и передачи с воли мне будут разрешены? — перебила я мою наставницу.

— Что? — не тронутые пинцетом кустистые брови сестры Анны медленно поползли вверх.

— Знаете, сестра, у меня была нелегкая ночь, — тихо и очень доверительно сообщила я рясоносной жандармессе. — Если можете принести какую-нибудь еду — принесите. Не можете — тоже переживу. Но в любом случае прошу вас впредь не испытывать мое терпение: свой первый срок я отсидела за глумление над телом одной престарелой девственницы…

Видимо, я очень основательно напугала сестру Анну, ибо, постучавшись ко мне через несколько минут и получив разрешение войти, она без лишних комментариев поставила на низкий столик маленький поднос с какой-то едой и вознамерилась тут же смыться. Однако я остановила ее:

— Послушайте, сестра, мне нужно поговорить с вашим… — я вдруг замялась, толком не зная, как, не задев эту благочестивую грымзу, назвать человека, столь гостеприимно принявшего меня ночью.

— …со святым отцом? — голосом принцессы Турандот прошептала сестра Анна.

— Да, именно с ним.

— Но святой отец не разговаривает с монахинями.

— Я не монахиня.

— Он вообще не разговаривает с женщинами.

— Еще как разговаривает! — ответила я с цинизмом профессиональной проститутки, направленной в монастырь на принудительные работы. — На шестнадцати языках! И пишет!

— Да вы!..

Чувствуя, что она готова разразиться очередным букетом инструкций, я решила заставить ее закрыть поддувало:

— Послушайте, сестра! Мы с вашим святым отцом находимся на разных концах возрастной амплитуды, и мне от него ничего, кроме умного слова, не нужно. А ему от меня — и того меньше. Это во-первых. Во-вторых, мы уже были представлены друг другу нынешней ночью, так что его принципам ничего не грозит. В-третьих, залогом его нравственной целостности является моя врожденная ненависть ко всему, что бреется и отращивает усы. Скажите только, что я его с нетерпением жду. Хорошо?..

Не удостоив меня ответом, сестра Анна, задрав подбородок, покинула келью.

Потратив несколько секунд на выбор: что сделать раньше — позавтракать или облачиться в черный балахон? — я остановилась на первом и принялась за безвкусную овсяную кашу и чуть теплое какао, на которое явно пожалели молока и сахара. Когда я сделала последний глоток, в дверь постучали в третий раз.

— Кто? — спросила я, с сожалением оглядывая пустую тарелку.

— Вы хотели увидеться со мной, дочь моя?

— Да, святой отец, — я засуетилась, скидывая с себя ночную рубашку и поспешно облачаясь в черный, до пят, балахон. — Одну секунду…

Итак, едва справившись со своим туалетом, я совершила ужасный грех — осквернила святую невинность кельи появлением в ней мужчины. Правда, называть это сгорбленное, прихрамывающее и слезящееся существо мужчиной было бы очень большой натяжкой. Тем не менее в то утро только он и оставался единственным звеном, еще связывавшим меня с внешним миром, куда я рвалась всей душой, несмотря на полное отсутствие взаимности.

Присев на арестантский табурет с прорезью посередине, святой отец обратил в мою сторону пролетарского цвета нос и проговорил:

— Слушаю, дочь моя.

— Мне бы хотелось спросить вас кое о чем…

— О чем же?

— Что со мной будет дальше, святой отец?

— В каком смысле? — старик пожал плечами. — То, что я общаюсь с Всевышним, вовсе не означает, что мне известны тайны будущего.

— А если попроще?

— То есть?

— Вы знаете, кто я такая?

— Грешница, — не задумываясь, ответил он.

— Ну, это само собой, — пробормотала я. — У меня есть предложение: давайте оставим на время в покое мои духовные проблемы.

— Почему?

— Потому что мне бы хотелось поговорить с вами, так сказать, в светском разрезе.

— Но я — лицо духовное… — старик еще раз пожал плечами. — Это абсурд, дочь моя.

— Послушайте, святой отец, если кое-кто узнает, что вы приютили меня в этой обители, разговаривать с вами будут исключительно на светские темы… — я сознательно обостряла беседу, чтобы вывести дедулю из его лунатической безмятежности. — Вы понимаете, что я имею в виду?

— Не совсем.

— Кто вам рекомендовал меня?

— То есть?

— Ну, почему вы приняли меня вчера ночью?

— Это дом Божий, дочь моя! — старик воздел к каменному потолку скрюченный подагрой красный палец. — И каждый, кто приходит сюда, вправе рассчитывать на приют…

Я понимала, что старик меня элементарно дурит. Вислоусый не мог прийти сюда со мной просто так. Старик знал, что меня приведут и был готов к этому. Иначе за дверями возник бы не его алый нос, а надутые губы сестры Анны. Не знаю, насколько осведомлен был старикан относительно характера моих разногласий с одним государственным учреждением, но у него без сомнений были какие-то причины, по которым он не желал говорить со мной откровенно и потому с наявностью второгодника, отлынивающего от контрольной по математике, разыгрывал на моих глазах старомодные мизансцены. Это было настолько очевидно, что я не сдержалась:

— Скажите, святой отец, за кого вы меня принимаете?

— Простите, не понимаю.

— А по-моему, отлично понимаете! — окончательно расхамилась я. — Если не хотите разговаривать — ваше право. Но зачем же валять со мной дурака? Я, в сущности, одно хочу знать: сколько мне торчать здесь? До каких пор? В конце концов, если уж вы взяли меня под опеку, то, извините, сеять в душе бедной грешницы тревоги и сомнения — это не только не по-божески, но как-то даже и не по-людски.

— Смирение и терпение, — он возвел к потолку свои слезящиеся глаза со склеротическими прожилками. — Только эти качества приносят истинное успокоение душе.

— А как насчет тела?

— В каком смысле, дочь моя?

— В смысле его физического сохранения. Желательно на продолжительное время.

— Боюсь, я не совсем…

— Где гарантии, что вы не являетесь человеком, с помощью которого меня переведут в такую же камеру, но уже без распятия? — задавая свой бессовестный вопрос, я вдруг поймала себя на мысли, что высказанный вариант не так уж нереален. — Где гарантии, что с призывом быть смиренной и терпеливой ко мне — возможно, через минуту — не обратятся вместо сестры Анны следователи вашей тайной охранки?

— У нас нет тайной охранки, дочь моя, — тихо откликнулся старик. — Времена святой инквизиции канули в Лету.

— Скажите, ночью меня никуда не перевозили?

— Нет.

— Значит, мы по-прежнему в Праге?

— Да.

— И вы утверждаете, что в Праге нет тайной охранки, нет полиции, нет органов государственной безопасности?

— Есть, конечно. Но при чем здесь католическая церковь?

— А черт вас разберет!

— Такие слова неуместны здесь, — старик, прищурившись, посмотрел на меня в упор. — Вы не доверяете мне?

— Но ведь и вы мне тоже, не так ли?

— Смирение и терпение — вот все, что я могу пожелать вам.

— Сколько?

— Что «сколько»?

— Сколько мне терпеть и смиряться? День? Месяц? Год? Всю жизнь?

— Сколько понадобится.

— Меня такой ответ не устраивает.

— Но другого у меня нет, — старик, как бы извиняясь, развел руками.

— Понимаете, святой отец, я очень устала…

— Я вижу.

— Мои нервы не выдерживают уже ничего — ни напряжения, ни расслабления, ни, главное, ожидания. Я просто физически неспособна больше ждать…

— Чем же помочь вам?

— Дайте мне какую-нибудь цивильную одежду, и я уйду.

— Куда? К кому?

«И действительно, — подумала я, — куда? К кому? И что ты вообще взъерепенилась? За что накинулась на бедного старика?.. А если это все-таки ловушка? Он хороший дед и, кажется, совершенно беззлобный. Скорее всего, он даже толком не представляет, какой ужасной быть может кара истинно неверующих за творимое добро. Но там, за оградой кладбища, на утреннем морозном воздухе, уже, может быть, взяли монтера, выбили из него все, что им нужно, и теперь едут сюда сразу на нескольких машинах, чтобы схватить меня и вытащить за волосы из этой кельи… А может, они уже здесь, за деревянными дверями с узким оконцем, и старший заносит свой нечистый указательный палец над кнопкой звонка… А я — я словно в каменном мешке: ни одеться, ни выйти, и нет никого, на чье плечо я бы могла опереться. Витяня исчез, монтер сгинул, Юджин так далеко, что проще поверить, что его не было и нет вовсе. Есть только дышащий на ладан старичок да сбрендившая на почве острой сексуальной недостаточности сестра Анна. Это не защитники и не помощники, это — балласт…»

— Я чувствую себя здесь беззащитной, — тихо призналась я. — Мне страшно!

— Успокойтесь, дочь моя, — он взял своими скрюченными пальцами мою ладонь и сжал ее. — С Божьей помощью все обойдется. Мы будем молиться за вас…

— Что же это такое — Божья помощь? — прошептала я, чувствуя, что плачу. — Разве она спасет меня? Разве она избавит от гонений, травли, жестокости?..

— Божья помощь — это люди, это все мы, — старик не выпускал моей руки из холодных пальцев. — Это добро, творимое нами, это наша любовь, это наши дети, которых мы еще не родили… Вот что такое Божья помощь. Ты понимаешь меня?

— С трудом, — выдавила я сквозь слезы.

— За тобой должен прийти человек.

— Когда?

— Я не знаю.

— Кто он?

— Такой же грешник, как ты и я…

 

17

Москва. Лубянка. КГБ СССР

10 января 1978 года

Доклад генерал-майора Игоря Карпени длился ровно час — беспрецедентно долгое выступление для оперативного совещания. Тем не менее ни Воронцов, ни сам председатель КГБ СССР ни разу не перебили старого генерала. Все, что рассказывал своим руководителям заместитель начальника Первого главного управления КГБ, имело колоссальное политическое и оперативное значение, затрагивало одну из наиболее опасных операций советской разведки с непредсказуемыми для судеб всего мира последствиями. Однако для стороннего наблюдателя, будь таковой каким-то чудом допущен на совещание, все это было бы похоже на неровный по качеству сценарий остросюжетного фильма, который опытный профессиональный кинодраматург впервые прочел бы от начала до конца на заседании худсовета.

Закончив доклад, Карпеня тяжело опустился в вертящееся кресло за длинным столом заседаний и принялся энергично стирать пот со лба, а затем, сопя и кряхтя от напряжения, запустил платок под воротничок защитного цвета рубашки.

Какое-то время в гигантском кабинете Андропова, украшенном портретами Ленина, Брежнева и Дзержинского, стояла абсолютная, никем не нарушаемая тишина. Звукоизоляция была полной, и представить себе, что внизу, за стенами кабинета, буквально в десятках метров, бурлит жизнь гигантского и крайне бестолкового в своей динамичности города, было просто невозможно.

— Любопытно, — нарушил наконец молчание Андропов. — Очень любопытно…

— Что скажете, Юрий Владимирович? — осторожно поинтересовался Воронцов. События последних дней — и Воронцов это чувствовал, что называется, печенью — стали серьезным испытанием андроповского отношения к нему лично. Понимая, что запланированная и еще недавно казавшаяся незыблемой динамика предстоящих кадровых перестановок — Андропов становится генеральным секретарем ЦК КПСС, а пост председателя КГБ СССР переходит к нему, генерал-лейтенанту Юлию Воронцову, — дала определенные сбои, начальник Первого управления за последние двое суток вообще не покидал свой служебный кабинет на Ленинградском шоссе, работая с такой интенсивностью, словно операция, судьбу которой должен был именно сейчас решить председатель, была последней в его служебной карьере. Не исключалось, что так оно и было. Воронцов располагал собственными источниками в колумбарии (так в тесном кругу высшие руководители КГБ и ГРУ называли Политбюро) и знал, что над головой его могущественного патрона сгущаются тучи. А стало быть…

«Только не это! — с тоской думал Воронцов, наблюдая, как подчеркнуто медленно Андропов снимает с тонкой переносицы очки и протирает их лоскутком замши. — Если сейчас, после стольких лет сумасшедшей работы, после безумных трат и весьма ощутимых потерь, весь наш план военного переворота в Колумбии и прихода к власти левого правительства, сформированного из загнанных в подполье коммунистов, и вообще вся эта, казавшаяся весьма дальновидной, стратегия рухнет, — мы вернемся на исходную позицию, к семьдесят третьему году, когда нас пинками в зад вытолкали из Чили. Андропову этого не простят, а значит, и моя песенка спета. Куда я пойду в мои-то годы? Преподавателем обществоведения в рыбный техникум? Это после стольких-то лет сладкой, почти безграничной власти…»

— Объясните, как они ушли? — свой вопрос Андропов адресовал куда-то в пространство между Карпеней и Воронцовым. — Как это вообще оказалось возможно?..

Начальник Первого главного управления молча кивнул Карпене. Тот перелистал несколько страничек блокнота и, найдя необходимую запись, поднял голову:

— Этот французский ресторан на Ратушной площади, Юрий Владимирович, был явкой…

— Чьей?

— Думаю, Моссада. Чешским товарищам удалось выяснить личность электрика, работавшего при ресторанном комплексе. Этот человек носит кличку Рудольф и был участником ликвидации членов «Черного сентября» в Тронхейме и Париже. По всей видимости, именно он и вывел Мальцеву через городской коллектор, пока Мишин отвлекал на себя группу преследователей. Материалы на него уже высланы нам фототелеграфом из Праги.

— Неужели было так трудно понять, каким образом ушли ваши… подопечные? — процедил председатель.

— Мы потеряли темп, Юрий Владимирович… — Воронцов с досадой щелкнул пальцами. — Минут пятнадцать, не больше, пока длилась перестрелка с Мишиным. Когда обнаружили шахту, ведущую из трансформаторной прямо в городской коллектор, время уже было упущено.

— Нельзя было просчитать, в каком районе они выйдут наружу?

— Длина пражской городской канализационной сети — девять километров, — сдержанно пояснил Воронцов. — По всей ее протяженности установлено более двухсот канализационных колодцев… Приблизительно прикинув время опережения, мы определили круг поиска, сузив его до трехкилометрового радиуса. Но на все это, как я уже говорил, потребовалось время. Сейчас розыскные мероприятия продолжаются…

— А не переоцениваем ли мы серьезность свидетельских показаний этой женщины? — тонким голосом осведомился председатель КГБ, неожиданно меняя тему разговора. — Может, зря мы так перепугались?..

— Думаю, что в комплекте с показаниями Тополева это достаточно серьезно, — тихо возразил Воронцов. — Во всяком случае, пренебрегать ими не стоит…

— Вы же не знаете, что именно рассказывал Тополев на допросах в ЦРУ! — в голосе Андропова отчетливо сквозило раздражение.

— Я исхожу из худшего: он рассказал все, что знал.

— И даже то, о чем его не спрашивали?

— Если позволите, Юрий Владимирович, — опытный Карпеня, чувствуя, что беседа поворачивает в невыгодное для Первого управления русло, бросился на выручку своему шефу, — я бы предложил остановиться на выборе варианта.

— Кстати, генерал, какой из них вы сами считаете основным? — блеснув стеклами очков, Андропов повернулся к Карпене. — С израильтянами или с американцами?

— Оба варианта — рабочие, и мы вынесли их на ваше усмотрение, Юрий Владимирович. Главная цель — обнаружить местонахождение Мальцевой. Если это нам не удастся, следует выбрать оптимальный вариант обмена. Лично я предпочел бы американцев. Но для этого — опять-таки — надо иметь Мальцеву, а чтобы ее получить, придется отдать Тиша.

— Ваше мнение, Воронцов? — Андропов задал вопрос, продолжая смотреть в глаза Карпени, явно демонстрируя недовольство начальником Первого главного управления.

— Я согласен с генералом Карпеней: предложение американцев выглядит достаточно соблазнительно, Юрий Владимирович…

— Вот это меня и смущает, — пробормотал Андропов.

— Вы думаете, Юрий Владимирович, тут какая-то уловка с их стороны?

— Да нет же! — досадливо отмахнулся председатель КГБ. — Как раз американцам в этом плане я доверяю больше, чем Моссаду. Но меня беспокоит совершенно непонятное и ничем, абсолютно ничем не оправданное благодушие ЦРУ. Тополева они возвращают, факты, полученные от этого иуды, огласке не предают, дипломатов не депортируют, конфиденциальное письмо с гарантиями директора ЦРУ обеспечивают… Короче, вот вам, дорогие советские товарищи, все, что вы хотели, только отдайте нам Мальцеву. И это — хорошо зная, что Мальцева пока не у нас. Зачем же она им так сильно понадобилась? Что произошло в последние несколько дней? Что изменилось в этой игре? Третьего дня Андрея Андреевича Громыко в его же служебном кабинете фактически шантажировал резидент ЦРУ, а сегодня — полный отбой! Я в чудеса не верю!.. — Андропов встал, направился к своему рабочему столу, отыскал в одном из ящиков серебристую упаковку с лекарствами и, аккуратно положив на язык таблетку, запил ее «Байкалом». — Не нравится мне все это, товарищи!..

— Значит, второй вариант? — Карпеня не сводил глаз с председателя.

— А евреям не верю вообще! — Андропов поморщился и сделал еще один глоток из хрустального стакана. — И никогда не верил! Им нужен их человек, этот головорез с голландским паспортом. У евреев свои представления о товарищах по оружию. И потому они пойдут на любые условия, лишь бы заполучить его обратно. Но при этом будут до последней секунды искать лазейку, чтобы не выполнить свою часть контракта. Это у них в крови…

— Что же будем делать? — Воронцов оторвался от блокнота с пометками.

— То, что надо было делать все это время, генерал Воронцов! — неожиданно сорвался Андропов. — Думать! Как следует думать, чтобы уложить наконец эту проклятую историю в синюю папку и поместить в архив с пометкой «Хранить вечно». Из-за ваших проколов, Юлий Андреевич, из-за бездарности и непрофессиональности ваших людей, нам пришлось в очередной раз отложить операцию в Колумбии. Хотя — и вы это знаете лучше меня, — все уже было готово. Вы хоть понимаете, Воронцов, о каких силах и средствах идет речь?! Это же почти годовой бюджет страны! В глубинке жрать нечего, молоко по детским домам распределяют, масло и мясо по талонам!.. — Андропов вернулся за стол заседаний и тяжело опустился в кресло. — Операция приостановлена, но не свернута. От меня ждут ответа в Политбюро. Этим старым пердунам хочется отдыхать на западном побережье Тихого океана. Ялты им мало, чтоб их!.. — Андропов резко стукнул указательным пальцем по столу. — Что мне сказать им? Когда мы сможем начать акцию? И сможем ли вообще начать ее после всего случившегося?..

Воронцов и Карпеня молчали.

— Задачу вашу я представляю себе так, — не обращая внимания на потупившихся подчиненных, продолжал председатель КГБ. — Пока эта троица находится там, — Андропов мотнул подбородком за окно, — ни о какой операции в Латинской Америке не может быть и речи. Стоит нам пошевелиться, как их показания будут использованы против нас с огромным эффектом. Их необходимо вернуть и изолировать. Затем выждать какое-то время, залечь на дно во всех наших посольствах в Латинской Америке, внимательно понаблюдать за реакцией американцев и только потом, убедившись, что тылы достаточно надежны, вернуться к операции «Гриф». В случае если Тополев, Мальцева и этот подонок Мишин не будут возвращены или ликвидированы на месте, латиноамериканский проект полностью закрывается, а я подаю в отставку — если, конечно, мне дадут возможность сделать это самому. Что же касается вас, товарищи генералы КГБ, то аналитический аппарат в Первом управлении достаточно силен, чтобы просчитать для вас последствия. Все поняли?

Воронцов и Карпеня молча кивнули.

— Таким образом, меня устраивает только один вариант: я не хочу отдавать им Мальцеву и не отдам ее. Это — мое окончательное решение, и обсуждать его мы не будем. В то же время я хочу получить назад Тополева и, по возможности, Мишина. Но Тополева — во всех вариантах. Прошу учесть это при разработке оперативного плана.

— Позвольте мне, Юрий Владимирович, — Карпеня вновь встал и по привычке одернул китель.

— Слушаю вас, Игорь Иванович, — Андропов тяжело откинулся на высокую спинку кресла, снял очки и подслеповато уставился на первого заместителя Воронцова.

— Планируя операцию, мы исходили из того, что главная ее цель — изъятие Мальцевой. Именно для этого мы вышли на Моссад. Идея обмена — камуфляж, маскировка главной задачи: спровоцировать евреев, или американцев, или Бог знает кого еще на вывоз Мальцевой из Праги с тем, чтобы не упустить этот момент и перехватить нашу подопечную. Понятно, что возникает вопрос взаимных гарантий. Моссад — крепкая разведка, думаю, они не согласятся назвать место ее пребывания до тех пор, пока на сто процентов не будут уверены, что Тиш вернется целым и невредимым. Таким образом, скорее всего, надо ждать предложения об обмене в какой-нибудь нейтральной стране, от которого мы не сумеем отвертеться…

— Почему? — глухо спросил Андропов.

— Потому, что такое предложение абсолютно корректно. Нам просто нечего будет возразить, — вставил Воронцов. — В том случае, естественно, если мы действительно заинтересованы в этом обмене.

— Но они заинтересованы не меньше нас, — пожал плечами Андропов.

— Конечно, можно попробовать сыграть на этом, — не очень уверенно протянул Воронцов, — но, в конце концов, не они нам, а мы им предложили обмен.

Андропов молчал, полуприкрыв глаза.

— Планируя операцию, — негромко продолжал Карпеня, — мы исходили из самого неблагоприятного расклада: Мальцеву удалось беспрепятственно вывезти из Чехословакии. При таком варианте нам остается собственно обмен. Что же касается американцев, то их предложение поступило спустя сутки после того, как мы вышли в Копенгагене на Моссад. Это уже нечто иное, хотя предмет торга все тот же — Мальцева. Учитывая, что Мальцева нужна теперь не только нам, но и ЦРУ, резонно предположить такое развитие событий, при котором нам необходимо на чем-то остановиться и кем-то, соответственно, пожертвовать. Либо Тополевым, — и тогда надо работать с Моссадом, либо Мальцевой, — и тогда сам Бог велел откликнуться на предложение американцев. Ваше требование, Юрий Владимирович, несколько меняет дело…

— Я уже сказал, что мне нужны оба, — Андропов поджал губы. — Это не мой каприз, такова ситуация.

— И все-таки, думаю, нам придется выбирать, Юрий Владимирович, — Воронцов с колоссальным трудом сохранял естественный, непринужденный тон, хотя каждое слово в этом тяжелейшем совещании, в ходе которого Андропов не упускал случая продемонстрировать свое крайнее неудовольствие действиями начальника Первого главного управления, давалось ему с трудом. — Либо Мальцева, либо Тополев.

— А я так не думаю… — Андропов неприязненно уставился на Воронцова. — Кто, скажите, мешает нам осуществлять сразу две сделки? Параллельно. По одному каналу вы договариваетесь с американцами, по другому — с израильтянами.

— ЦРУ и Моссад координируют свои действия с момента образования Государства Израиль, — негромко напомнил Карпеня. — Не исключено, что именно по прямому поручению или просьбе американцев люди Моссада вытаскивали Мальцеву в Польше. А теперь впечатление такое, что ЦРУ хочет помочь израильтянам получить Тиша. Они почти наверняка уже обменялись информацией…

— Вот и замечательно! — Андропов удовлетворенно кивнул. — Как раз то, что нужно! Пусть себе сговариваются на здоровье. Пусть знают, что нам нужны все трое. Мы ведь совсем не обязаны сообщать им, что дамочку эту мытищинскую они не увидят, как своих ушей. Просто условия сделки меняются. Выглядят они так: мы заигрываем с обеими разведками и готовы отдать Мальцеву с Тишем, а они нам, скоординировавшись, — Тополева и Мишина. Вы же сами утверждаете, что в Праге он действовал по заданию Моссада. И паритет, кстати, налицо. В конце концов, речь идет о двух дружественных спецслужбах, не так ли? Так пусть поднатужатся сообща. Вам понятна моя идея?

— Да, Юрий Владимирович, — ответил Воронцов, уже думая о том, как же выполнить этот авантюрный план, не заработав при этом преждевременную отставку.

— Конечно, лучше всего нам было бы самим найти эту дрянь и не ввязываться в оскорбительные контакты с врагами. — Андропов взглянул на напольные часы. — Тогда бы часть проблем отпала сама собой…

— Моя вина, Юрий Владимирович, — негромко произнес Воронцов. — Тогда, после провала операции в Буэнос-Айресе, мне следовало согласиться с вами и просто вывести ее из игры…

Эта фраза была «домашней заготовкой» начальника Первого главного управления КГБ и выглядела как довольно грубая лесть. Но Воронцов тем не менее прибегнул к этому не слишком популярному на Лубянке приему, поскольку действительно отдавал должное прозорливости председателя. Тогда, в декабре, судьба Мальцевой была решена в ходе пятиминутной беседы: Андропов, утратив всякий интерес к своей «протеже», предложил не искушать судьбу и избавиться от опасной и, как выяснилось, довольно предприимчивой свидетельницы; Воронцов же рекомендовал использовать ее «втемную», натаскать немного и попробовать поиграть с американцами. Воронцов был интриганом по призванию и никогда не упускал возможность попытать удачу в искусственно создаваемых осложнениях. Справедливости ради следовало отметить, что Андропов особенно не возражал. По-видимому, на него произвел должное впечатление главный аргумент Воронцова: Мальцева практически ничего не знает, следовательно, не в состоянии причинить даже малейшего вреда. Кто мог тогда подумать, что эта невинная затея так угрожающе осложнится?..

— Мы еще поговорим об этом, — буркнул Андропов, демонстративно игнорируя приступ воронцовского раскаяния.

Карпеня, который читал ситуацию с листа, тут же развернулся к Андропову:

— Думаю, Юрий Владимирович, и такой вариант вполне возможен. В Праге Терентьев работает круглосуточно, фотографии Мальцевой на руках у всех работников «наружки», у полиции, осведомителей… Чехи помогают всем, чем могут.

— Почему же нет результатов? — окрысился на него Андропов.

— Город уж слишком большой, — развел руками Карпеня. — Населения почти миллион, даже таких сил не хватает, чтобы в течение нескольких дней прочесать целый район… Да и потом, Юрий Владимирович, мы все-таки не у себя там…

— Что Мишин?

— Как сквозь землю провалился мерзавец! — буркнул Карпеня. — Ушел прямо из-под носа. Я проанализировал отчеты участников операции и пришел к выводу, Юрий Владимирович, что, скорее всего, в перестрелке Мишин был ранен. Возможно, даже тяжело. Авось сдохнет где-нибудь под забором.

— На это не надейтесь, — процедил Андропов. — Ищите.

— Ищем, Юрий Владимирович…

— Немедленно приступайте к реализации плана обмена, — Андропов встал. — Задействуйте все силы, какие сочтете нужными. Я санкционирую любое ваше разумное решение, если вы еще способны на таковые. Удастся осуществить акцию захвата чужими руками — вообще прекрасно. Через болгар, через арабов, через черта лысого… Начинайте немедленно. Обо всем докладывать мне лично. Оперативный план во всех деталях жду у себя ровно через два часа. Вопросы есть?

— Только один, Юрий Владимирович, — Воронцов захлопнул свой блокнот, словно давая понять, что деловая часть совещания завершена. — Если я вас правильно понял, стоит нам перехватить Мальцеву, и все контакты с американцами и израильтянами автоматически прерываются?

— Ни в коем случае! — председатель КГБ выразительно покачал указательным пальцем. — Для начала вы должны ее найти и переправить сюда, в Москву. Но даже если это произойдет, в чем я, уж извините, сомневаюсь, все должно идти по плану. Найдите двойника этой авантюристки. Договоритесь с какой-нибудь актрисой, короче, придумайте что-нибудь, несколько дней у вас есть, доиграйте эту партию до конца, постарайтесь вернуть Тополева и Мишина… Еще вопросы?

Оба генерала молча встали и вытянулись.

— Тогда у меня все. Свободны!..

 

18

Прага. Католический монастырь

Январь 1978 года

…Бывали минуты, когда по нараставшему внутри шершавому кому нервозности я чувствовала: еще секунда — и я тронусь умом. А порой я казалась себе всезнающей и мудрой, как старший экономист подпольного трикотажного цеха. Теперь-то мне ясно, что во втором я ошибалась больше, чем в первом, но, так или иначе, сложить два и два еще была в состоянии и потому отчетливо сознавала: мои добрые всепроникающие соотечественники из монументального желтого дома на площади Дзержинского никогда не опустятся до такого благодушия (если это состояние вообще снисходит на штатных сотрудников КГБ), чтобы позволить разыскиваемой по обвинению в государственной измене преступнице мирно замаливать грехи за пределами отчизны, да еще в католическом монастыре. Следовательно, — тут и к гадалке ходить не надо, — меня по-прежнему продолжали искать и по-прежнему не могли найти, что, в зависимости от угла зрения, было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что при всех недостатках моего нынешнего убежища, включая туманные монологи престарелого святого отца и регулярные визиты мужеподобной сестры Анны, меня здесь не били, не допрашивали, не угрожали сжечь в топке сейчас же, не сходя с места, или расстрелять в перспективе. Плохо — потому что и эта сомнительная идиллия могла в любую секунду оборваться. Таким образом, моя жизнь в монастыре (если только можно назвать жизнью унылое существование среди четырех каменных стен в трогательном, но несколько однообразном обществе распятого Христа) превратилась в пытку бесконечным ожиданием и… звуками. Шелест деревьев за окном, далекий ночной визг тормозов, случайный стук в дверь, даже звяканье посуды всякий раз вызывали во мне ощущение конца света, когда сердце, словно камень, висящий над обрывом, внезапно срывается и долго-долго падает вниз…

Календаря у меня не было, часов тоже, как, впрочем, и желания спрашивать сестру Анну, какое сегодня число или который час. Иногда мне казалось, что жизнь моя, в сущности, уже кончена, а нынешнее добровольно-принудительное заточение в монастыре — всего лишь переход, барокамера с бойницами вместо иллюминаторов, тщательно выбеленное чистилище-пропускник перед окончательно решенной и санкционированной кем-то транспортировкой в лучший мир. Странствия по свету, бесконечные мотания на самолетах и машинах, чередование роскошных отелей и ресторанов с лесной могилой и канализационным коллектором, острота неожиданных встреч, которыми так обогатилась за последние три месяца моя жизнь, сыграли со мной в итоге очень злую шутку. Натолкнувшись — в прямом и переносном смысле слова — на каменную стену, я была вынуждена в корне изменить ритм своего нового бытия, пересмотреть привычки, отказаться от очень многих, ставших для меня естественными, вещей. Как-то ночью мне стало так тошно в моем каменном мешке, что, будь моя воля, я бы, кажется, предпочла заново пережить эти безумные месяцы, лишь бы выбраться отсюда сию же минуту. И мне пришлось приложить немало душевных сил, чтобы удержать себя от немедленного побега. Любопытная вещь: оказывается, инстинкт самосохранения начисто теряет свою биологическую эффективность в условиях замкнутого пространства. Человек, мчащийся на мотоцикле и обнаруживающий, что за пять метров до крутого поворота отказали тормоза, способен в сотые доли секунды прокрутить в голове десяток вариантов спасения. Но продержите этого лихача пять суток в тюремной камере в уверенном ожидании казни, и посмотрите, что останется от его предприимчивых мозгов, великолепной реакции и удивительной способности до последней секунды не терять присутствие духа…

Я вспомнила рассказ своей университетской подруги, которая, будучи на шестом месяце беременности, застряла как-то в скоростном лифте, когда во всем районе вырубилось электричество. «Ты знаешь, — говорила она, — через несколько минут, заразившись всеобщей паникой, я уже вполне созрела для того, чтобы собственными руками разобрать пол кабины и сигануть в шахту. Ты не представляешь себе, что это за чувство!»

Теперь я его хорошо себе представляла.

Должна еще признаться, что в те дни я не была преисполнена абсолютной уверенности в том, что там, за стенами моего приюта, продолжаются серьезные попытки вывести меня из очередного тупика. Скажу больше: на меня все чаще накатывали уныние и безнадега сродни тем, что я многократно испытывала в девические годы в родных Мытищах, наблюдая в окно нашей коммуналки одну и ту же картину: две глубокие колеи от автобусных колес в непролазной осенней грязи и непрерывное чавканье резиновых бот и сапог…

Интуиция подсказывала мне, что скорее всего в этой жизни я уже не увижу Витяню Мишина. Возможно, потому, что тогда, у Рудольфа, среди гудящих трансформаторов, выражение его глаз впервые напомнило мне улыбку того самого русоволосого мальчика, который неуклюже чмокнул меня в щеку в душном и пыльном школьном подвале, под мрачным бронзовым бюстом опального Сосо Джугашвили. Бесследно растворился в провалах моей памяти и вислоусый Рудольф. Следовало полагать, что они передали заботы обо мне следующим в той таинственной цепи безымянных друзей, которые выручали меня все это время. Но — чего я, собственно, и боялась — более реальным выглядел другой вариант, при котором эта счастливая для меня цепь безнадежно оборвалась, и я, словно списанный, никому уже не нужный трамвайный вагон, оказалась в деповском тупике, где мне суждено либо безнадежно заржаветь, либо попасть под чугунный пресс и бесчувственно перевоплотиться в лишенный формы металлолом.

Но больше всего меня мучили мысли о Юджине. Я много раз прокручивала в уме тот страшный эпизод, когда леопардовая стерва, чуть не сломавшая мне ребро стволом пистолета, льстиво и вымученно улыбалась ему, прося разрешения «похитить его очаровательную спутницу». Я почти не сомневалась, что он все понял в ту же секунду. В конце концов, Юджин был профессиональным разведчиком, офицером, и я не забыла, как он держался в ту страшную ночь в Волендаме, влетев с мороза — о, крылатый ангел! — в окно моего номера… И хотя тогда, в амстердамском аэропорту, я молилась лишь о том, чтобы он сплоховал, поверил той многопудовой гадине, дал ей спокойно увести меня к машине и тем самым позволил мне спасти его, — теперь, спустя всего две недели, я думала иначе. «Если он все понял, почему не помог мне? — размышляла я, машинально водя щеткой по голове. — Почему не стер в порошок ту жирную тварь? Ведь у него было оружие, он мог что-нибудь придумать, что-то предпринять. Боялся за меня, за мою жизнь? А на хрена она мне нужна, эта жизнь, без его рук, без его вечно взъерошенных волос, без его улыбки? И что я вообще буду делать с ней, если ничего не решаю, ни на что не надеюсь и даже, увы, никого не жду?! Да, это точно: он боялся тогда пошевелиться, боялся движением губ или глаз показать той кагэбэшной паскуде, что не поверил в ее приступ астмы, что видит ее насквозь. Он понимал: стоит ему сделать одно резкое движение, и она выпустит в меня всю обойму. Ах, почему же, почему тогда, в Схипхоле, Юджин не дал ей меня убить!..»

В дверь коротко постучали.

Вздрогнув скорее по привычке, я тихо спросила:

— Кто?

— Откройте, это я, сестра Анна…

Мужеподобное создание в черной рясе, окончательно прервавшее все словесные контакты со мной после моего чистосердечного признания в том, за что именно я отбывала последний срок в тюрьме моей буйной фантазии, молча поставило поднос с едой на столик и, уже уходя, через плечо, как-то нехотя, процедило:

— Святому отцу очень плохо…

— Что случилось?

— У него высокая температура, почти тридцать девять. Два часа назад его посетил врач…

— И?..

— Подозревает двустороннее воспаление легких. В таком возрасте это очень опасно. Мы все молимся за него…

Сестра Анна уже взялась за ручку двери, потом, видимо передумав, резко повернулась и вдруг поманила меня пальцем. Это было так неожиданно, что я застыла как вкопанная.

— Ну же! — сквозь зубы, почти беззвучно, прошипела она.

Поняв, что происходит нечто из ряда вон выходящее, я сделала по направлению к двери несколько неуверенных шагов, которые, признаться, дались мне с трудом. «А что если, — подумала я, — старая карга работает по совместительству на местную контрразведку, и теперь, когда святой отец прикован в постели, получила приказ покончить со мной? Сейчас я подойду к ней и получу по башке чем-нибудь тяжелым. А потом…» Меня успокоили розовые, как пастила, руки сестры Анны, смиренно сложенные на животе. Правда, предводительница местных монахинь, учитывая ее солидную массу и большой опыт руководящей работы, при желании запросто могла бы забить меня ногами. Но этот последний вариант я просто не успела продумать до конца, поскольку уже подошла к ней совсем близко.

— Святой отец просил меня передать вам кое-что, — сестра Анна шелестела своими бескровными губами почти у моего уха. — За вами должны были прийти еще вчера, но, видимо, что-то помешало… Святой отец велел мне помочь вам покинуть нашу обитель сегодня к вечеру, если, конечно, кто-то явится. Будьте готовы и никого, кроме меня, не впускайте. Одежду, деньги и документы я занесу через пару часов. Вам все понятно, сестра?

Я кивнула.

— Крепитесь, — прошептала она и вдруг погладила меня по плечу — очень осторожно, словно плечо мое было сплошной раной. И от этого легкого прикосновения мужеподобной сестры Анны мне стало совсем худо…

 

19

Тель-Авив. Конспиративная квартира Моссада

13 января 1978 года

За пятнадцать лет работы в разведке Грин видел этого человека дважды. В первый раз — в шестьдесят седьмом, через месяц после триумфального завершения Шестидневной войны, когда именно он, не имеющий имени, возраста и особых примет, сообщил Грину о назначении его резидентом в США и Канаде. Во второй раз — в семьдесят втором, после мюнхенской бойни. Обе встречи проходили с глазу на глаз на конспиративных квартирах в густонаселенной южной части Тель-Авива. И хотя длились они не больше получаса, после каждой наступали в жизни Грина суровые перемены…

Уроженец Штатов, выходец из весьма состоятельной семьи калифорнийских евреев, перебравшихся в Новый Свет из Бельгии в конце прошлого века, Грин, получивший блестящее образование, начавший карьеру в одной из самых престижных юридических фирм Бостона и завербованный Моссадом в начале шестидесятых, знал об этом человеке так мало, словно был не ключевой фигурой Моссада в Северной Америке, а каким-нибудь любознательным журналистом из провинциальной «Канзас кроникл», безнадежно мечтающим написать очерк о легендарном шефе израильской разведки. Правильнее было бы сказать, что Грин не знал о нем ничего. Когда-то это его задевало. Ему казалось, что в таинственности, окружающей этого человека, проявляется некое недоверие лично к нему, Грину, так и оставшемуся для израильтян чужаком. Позднее он понял, что таков стиль. Про Моссад нельзя было сказать, что его сотрудники строго придерживались тотальной конспирации, — о другой здесь просто не слышали.

…Отыскав нужный дом — четырехэтажную железобетонную коробку с наглухо задраенными жалюзи (израильское солнце даже зимой на чины не смотрит), Грин уверенным шагом прошествовал мимо двух молодых мам с колясками, оживленно обсуждавших у подъезда достоинства нового стирального порошка, поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка над маленькой медной табличкой, на которой по-английски и на иврите было написано: «Менахем Гордон, страховой агент».

Дверь открыли сразу, словно звонок приводил в действие защелку. «Наверно, так и есть», — подумал Грин, с трудом ориентируясь в вязком сумраке коридоров после получасовой ходьбы по вываренным в солнце тель-авивским улочкам. Воздух в квартире был несвеж, словно ее давно не проветривали. Когда глаза чуть привыкли, Грин разглядел небольшую, скупо обставленную гостиную. В кресле-качалке, лицом к нему, сидел тот, настоящее имя которого знали, возможно, не более пяти человек. Из нагрудного кармана его старомодной сероватой тенниски торчал зажим авторучки. Даже не сделав попытки привстать, «страховой агент Менахем Гордон» кивком указал Грину на крохотный ветхий диванчик по другую сторону журнального столика.

Грин сел и молча уставился на легендарного шефа Моссада, не ожидая ничего приятного от этой встречи и в то же время испытывая что-то смахивающее на обалдение мальчишки из бедного квартала, увидавшего на витрине дорогого магазина швейцарский спиннинг для ловли форели.

— Хотите попить?

Как и в предшествовавшие две встречи, Гордон говорил по-английски, хотя знал, конечно, что Грин владеет ивритом не хуже коренных израильтян. Это было странно, прежде всего потому, что английский Гордона был довольно плох: он, скорее всего, изучал его самостоятельно, в кругу киббуцных друзей. Похоже, что старик не упускал случая попрактиковаться в чужом языке или демонстрировал таким занятным образом уважение к заокеанскому гостю.

— Благодарю вас, сэр, мне не хочется.

— Как долетели?

— Нормально.

— Жена, дети?

— Спасибо, сэр, все здоровы.

— Тогда к делу…

Гордон чуть поддернул идеально выглаженные брюки и закинул ногу на ногу. У него было совершенно гладкое, без единой морщины, лицо. Никаких примет возраста — ни складок у губ, ни морщин на шее, ни мешков под глазами, ни пигментных пятен на руках. Тем не менее Грин чувствовал, что его собеседнику не меньше семидесяти. Трудно сказать, что говорило ему об этом: голос, сутуловатость плеч, выражение глаз…

— Я хотел увидеться с вами по нескольким причинам. Во-первых, получено подтверждение сроков встречи в Майами. — Гордон облизнул губы. — Все сходится: двенадцатое февраля, одиннадцать тридцать, отель «Марион», номер 1132…

«Вот такие все мы, евреи! — с горечью подумал Грин. — Закрутить комбинацию, рисковать людьми, получить за это стопроцентно надежные данные — и одновременно не просто подстраховывать исполнителя, но еще и проводить параллельную операцию. Один Бог знает, чего стоило этому мастодонту его „подтверждение“…»

— Источник информации с самого начала не вызывал сомнений, сэр.

— Вы уже встречались с Амосом? — явно игнорируя последнюю реплику, спросил Гордон.

— Да, вчера вечером.

— Детали операции уточнили?

— Да, сэр.

— У вас есть вопросы ко мне?

— Нет, сэр.

— ЭТО должно случиться где угодно, но только не в номере.

— Так и будет, сэр.

— Хорошо. — Гордон аккуратно расправил складки на брюках. — Теперь еще вот какая штука… Русские вышли на нашего человека в Копенгагене. Предлагают обменять Тиша на ту журналистку. А для довеска обещают указать, где находится Абу-Исмаил из «Черного сентября». Вам, вероятно, известно, что наши люди безуспешно ищут его шестой год…

— Насколько серьезно это предложение, сэр?

— Есть о чем поговорить.

— Это каким-то образом связано со мной?

— Да. Поскольку вы вели переговоры с американцами.

— Вы допускаете, сэр, что?..

— Когда речь идет о жизни израильтянина, я допускаю все! — Гордон вновь закинул ногу на ногу. — А речь идет именно о его жизни. Русские его никогда не выпустят, причем у них есть для этого законные основания. Я бы не хотел, чтобы так и закончилось. Подобный финал нежелателен и по политическим соображениям. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Да, сэр.

— Ваши предложения?

— Тут мало вариантов, — Грин пожал плечами. — Если КГБ не хитрит, мы получаем Тиша и голову террориста в придачу. Обычная сделка, сэр. Правда, не без убытка. Как вы справедливо заметили, переговоры с ЦРУ вел я. И я же, стало быть, окажусь в их глазах полным банкротом.

— А они узнают, что Мальцеву сдали именно вы? — голос Гордона неожиданно стал вкрадчивым.

— Мы, сэр, — с трудом сдерживая злость, уточнил Грин. — Это сделаем мы, Моссад. И, конечно, они узнают. Сами русские не преминут довести до них эту информацию.

— Ваше мнение?

— Я против, сэр.

— Вам легко говорить, — пожал плечами Гордон.

— Пожалуйста, объяснитесь, сэр! — Грин старался держать себя в руках. — На что вы намекаете? Я не наемник, я такой же еврей, как вы, а то, что мои родители имели…

— Вы меня не так поняли! — Гордон поморщился. — Если бы вы знали, Грин, как я устал от этих бесконечных галутных комплексов! С каждым нужно разговаривать, как с послом великой державы. Я имел в виду совершенно другое: к счастью для себя, вы живете вдали от Израиля и избавлены от необходимости вариться в этом сумасшедшем политическом котле… — Гордон достал белоснежный платок и трубно высморкался. — Еще меньше, чем вы, я хотел бы портить отношения с американцами. Потому, собственно, вы и здесь. И я спрашиваю вас: существует ли третий вариант?

— То есть?

— Ну, чтобы и Тиш был возвращен, и эта дама… м-м-м… не пострадала. При изначальном приоритете первого условия.

— Надо подумать.

— Думайте, — кивнул Гордон. — Но только не выходя отсюда. И не больше десяти минут.

— Почему такая спешка?

— Будь я Андроповым — обязательно объяснил бы.

— Через кого русские должны получить ответ?

— Через того же человека, с помощью которого вышли на нас.

— Кто он?

— Писатель. Эссеист.

— Израильтянин?

— Боже упаси!

— Еврей?

— Да. Гражданин Дании. Весьма уважаемый человек. Между прочим, чуть не получил Пулитцеровскую премию…

— Настолько уважаемый, что КГБ просчитывает его связи с Моссадом?

— Да нет никаких связей, Грин! Просто он в приятельских отношениях с нашим послом в Копенгагене, и русские, естественно, это знают.

— Скажите, это будет классический обмен?

— То есть?

— С рук на руки?

— Не думаю… — теперь Гордон смотрел поверх головы Грина. — Тиш находится в следственном изоляторе, в Москве. Эта дама — в Праге. Тут, как всегда, возникает проблема взаимных гарантий…

— Обычно навстречу идет сторона, которая предлагает сделку.

— И?

— Что, если предложить им как место обмена Прагу?

— Они согласятся, — кивнул Гордон.

— В чем же проблема?

— Я не соглашусь.

— Почему, сэр?

— Такие акции проводят на нейтральной территории. Грош цена освобождению Тиша, если его отдадут нам в Чехословакии. Русские отдали — чехи забрали… В ООН жаловаться пойдем? А про даму, как только им станет известен адрес ее укрытия, можете забыть.

— Значит, надо меняться на нейтральной территории.

— Наилучший вариант. Швеция. Австрия. Швейцария.

— Допустим. И тем не менее я против. Отдать русским Мальцеву — значит плюнуть в лицо ЦРУ.

— Ну-ну, только без пафоса.

— Вам не хуже меня известно, что в разведке такие вещи не прощают.

— И не только в разведке, — пробормотал Гордон.

— Я думаю, сэр, вы знали, что именно хотите предпринять, еще до моего появления здесь, — развел руками Грин. — Зачем мы тратим время?

— Допустим, Грин, что вы являетесь лицом, отвечающим в КГБ за эту сделку… — утопив подбородок в ладони, Гордон с нескрываемым любопытством наблюдал за реакцией своего резидента в США. — Пошли бы вы на обмен в нейтральной стране?

Грин на секунду задумался, после чего решительно мотнул головой:

— Нет, сэр.

— Почему?

— Из-за опасения остаться с носом. Мне кажется, что ваша главная цель — любым способом вытащить из России вашего человека — настолько очевидна, что русские поймут ее сразу. И откажутся.

— Да, но только в том случае, если будут уверены, что мы хотим обмануть их.

— А мы не собираемся их обманывать?

— Вспомните хотя бы один случай, когда мы бросали соотечественников на произвол судьбы, Грин.

— Я очень далек от идеологии, сэр.

— Это не идеология! — вдруг рявкнул глава Моссада, впервые переходя на иврит. — Какая, к чертовой матери, идеология! Это и есть служба безопасности! Национальные приоритеты! Безусловный рефлекс в условиях постоянной борьбы за выживание. Иначе и быть не может! И русские это прекрасно знают. И потому пойдут на наш вариант. Обязаны пойти. Тем более что эта дама им, видимо, нужна позарез. А если кто-то позарез нужен КГБ, то у меня, старого галицийского еврея, моментально возникает подозрение, что наши богатенькие союзники дадут в два, в три, в сто раз больше, чтобы этого не случилось. Мы и так сделали для ЦРУ немало. Пусть теперь расстараются тоже. Пусть придумают что-нибудь и вытащат эту бабу собственными руками. В конце концов, наш человек оказался у русских, выполняя их заказ…

— Не бескорыстно, сэр, — напомнил Грин, — а в обмен на конкретную информацию.

— Это несоизмеримо, Грин: самая важная информация — и жизнь нашего парня! — Гордон поджал тонкие губы. — И я хочу, чтобы они это поняли.

— Так и передать?

— Да. Мы готовы оказать им любую услугу. Но условия сделки с Андроповым должны быть выполнены: и Тиш, и Мальцева вывозятся в нейтральную страну. Там осуществляется их честный обмен, после чего Моссад никому и ничего не должен. Что произойдет во время или после этого обмена, меня не интересует. Главное, что при таком порядке ходов у КГБ к нам не будет претензий.

— А как насчет претензий ЦРУ, сэр?

— Об этом я сам спрошу у вас. Ровно через сорок восемь часов. Выйдите на Уолша. Объясните ему ситуацию. Рассказывайте душещипательные истории. Становитесь на голову. Обольщайте его. Короче, делайте что хотите, но добейтесь, чтобы между нами и американцами не пробежала черная кошка. Поймите, Грин, эта история может наделать много шума. Шутка ли, офицер израильской разведки гибнет в застенках КГБ в мирное время. Чем, спрашивается, он занимался в Польше? Защищал национальные интересы Израиля? Охотился за Арафатом?.. Газетчики все равно докопаются до сути. Тем более что русские охотно им помогут. В последнее время они поумнели и бесплатно раздают не только «Калашниковы», но и достоверную информацию. И весь мир узнает, что Моссад таскал каштаны из огня для ЦРУ, что американцы, не желая пачкаться, элементарно наняли нас, как обычных гангстеров… И вы ведь никому не сможете объяснить, чего ради мы пошли на это, так, Грин? Раскрытие подоплеки будет равносильно катастрофе, грандиозному скандалу, который приведет к падению нашего правительства. А оно мне нравится, Грин. Это все.

— Я вас понял, сэр, — сказал Грин, вставая.

— Так, может, выпьете что-нибудь?..

 

20

Прага. Католический монастырь

Январь 1978 года

Через обещанные два часа сестра Анна не явилась.

За окнами постепенно сгущались сумерки, а ее все не было. Забравшись с ногами на кровать и подтянув колени к подбородку, я уставилась в одну точку на белой стене, чуть повыше распятия, — безымянный памятник неосмотрительно спикировавшей мошке, — и никак не могла заставить себя заняться чем-нибудь другим (хотя, если разобраться, как я вообще могла ускорить черепаший ход времени в этом каменном мешке? Молящаяся атеистка? Поклонница бестселлеров за чтением Библии? Вышивальщица на пяльцах?..), словно бы со стороны наблюдая за тем, как внутри меня разворачивается жестокий поединок между изрядно потрепанным самообладанием и набирающей силу паникой.

До меня смутно доносились какие-то голоса, чьи-то шаги; ничего неожиданного или странного в них не было, и тем не менее с каждой минутой ожидания на душе становилось все тревожней и пакостней. Голова работала плохо, да я и не особенно доверяла логическим выкладкам и только старалась как можно внимательней прислушиваться к смутным подсказкам интуиции. И чем больше я к ним прислушивалась, тем хреновее себя чувствовала. Когда в келье стало совсем темно и черная точка, на которую я смотрела не отрываясь, расширилась во всю стену, я, чтобы окончательно не свихнуться, зажгла керосиновую лампу под стеклянным абажуром и, увидев на стенах причудливые тени, отбрасываемые спинкой моей арестантской кровати, запаниковала уже вовсю. С момента, когда, по моим подсчетам, в келью должны были принести ужин, прошло не меньше получаса. Конечно, без часов мне запросто могло изменить чувство времени, но не голода. И чем неопределенней становилась ситуация, тем отчаянней бунтовал мой желудок, вконец измотанный бесконечными страхами и непривычной вегетарианской пищей.

Я вдруг вспомнила разрумяненный после жаровни говяжий аргентинский стейк толщиной в общую тетрадь, которым угощал меня Юджин в Буэнос-Айресе. Тогда на нашем столе тоже горела керосиновая лампа. Или нет, то была обычная стеариновая свеча в подсвечнике, сделанном под лампу. Она отбрасывала какой-то очень спокойный, умиротворяющий розовый свет. И вокруг все было розовым — лица посетителей, скатерть, салфетки, скрученные рогом, еда на столе… Я так отчетливо рассмотрела смеющееся лицо и тонкие пальцы Юджина, извлекающие из золоченой пачки «Бенсон энд Хеджес» длинную сигарету, что протянула руку и легонько коснулась его запястья.

— Что ты?

— Ничего, просто смотрю на тебя.

— Начинай есть, ты же голодна, — сказал он.

— Откуда ты знаешь, что я голодна?

— Я чувствую.

— Как?

— Внутри тебя что-то стучит.

— Опять ты выдумываешь! Ну что может во мне стучать, глупый?

— Но ведь действительно стучит, — Юджин приблизил ко мне лицо, и я впервые увидела, что возле крыльев носа оно усеяно несколькими крупными веснушками. — Ты только послушай…

Я вздрогнула, открыла глаза и услышала стук в дверь. Даже, собственно, не стук, а какое-то тихое царапанье, словно маленькая мышка пробовала на зуб паркет из мореного дуба.

Очень тихо я встала с кровати, нащупала тапочки, крадучись подошла к двери и, приложив ухо к холодному дереву, прислушалась.

Кто-то продолжал скрестись с другой стороны, но я так и не могла найти в себе силы, чтобы спросить: «Кто?»

— Откройте, — прошелестел сдавленный шепот. — Это же я, сестра Анна!..

Стараясь не греметь засовом, я открыла дверь, и в келью проскользнула черная тень.

— Что случилось?

— Что?..

То ли из-за неровного света, который отбрасывал колеблющийся огонек керосиновой лампы, то ли из-за множества навалившихся забот, обычно белое лицо сестры Анны было желтым, как гречишный мед.

— Святой отец умирает, — пробормотала она. — Его часы сочтены, он уже причастился. И все это время я не могла отойти от него ни на минуту. Он так тяжело умирает, сестра…

Она что-то бормотала на своей монастырской латыни, молитвенно сложив руки и не отрываясь взглядом от распятия, а я молчала, потому, во-первых, что она ни о чем не спрашивала, а, во-вторых, что я могла сказать? Конечно, было очень жаль этого милого доброго старичка, давшего мне в трудную минуту приют (хотя, признаюсь, я старалась не задумываться о том, какими мотивами он руководствовался, впуская такую змею под темные своды обители). Однако в тот момент меня эгоистично волновали другие проблемы, причем — самое скверное — собственная черствость и бездушие не вызывали во мне угрызений совести. Я лихорадочно прокручивала в голове последствия предстоящей кончины единственного человека, которому, как я не без оснований полагала, было известно обо мне куда больше, чем он давал понять. Самое страшное: обрывалась единственная связь между мной и людьми, которые в конце концов могли бы вытащить меня на волю. Убедившись в способности святого отца произносить массу слов, держа выдаваемую информацию на нуле, я и мысли не допускала, что он даже на смертном одре сболтнет что-нибудь лишнее сестре Анне. У меня аж зубы заныли от тупиковой безрадостности ближайших перспектив.

«Что же делать? — лихорадочно соображала я, глядя на сестру Анну, которая по-прежнему шевелила пересохшими губами перед распятием. — Остаться здесь еще на какое-то время, пока не уляжется шум? Опасно! Освидетельствование тела святого отца потребует присутствия светских властей. Не исключено, что нагрянет полиция. В конце концов, это их любимая функция: не отпускать человека в мир иной до тех пор, пока они не убедятся, что его уход не был насильственным. Значит, бежать? Но куда? Без адреса, без денег, без языка…»

Монастырь все больше напоминал мне судно, потерпевшее в открытом море крушение и медленно погружающееся в волны. А я сама становилась похожа на пассажирку, которая не может ни оставаться на этом обреченном корабле, ни броситься вплавь, потому что до берега ей все равно не доплыть.

Я знала, что именно сейчас, в эти минуты, мне просто необходимо было принять какое-то решение. Главное — не распасться на молекулы от безысходности, удержать себя в руках, придумать что-то толковое, начать действовать… Но в голову упорно не шла ни одна здравая мысль. Даже та, самая очевидная, что я попала в ловушку, из которой нет выхода.

К реальности меня вернул шепот сестры Анны:

— Вам опасно оставаться здесь…

Я подумала при этих словах, что очевидной причины говорить шепотом у нее пока не было. Видимо, мысленно прощаясь со святым отцом, она автоматически отпевала и меня.

— На вашем месте я бы сказала то же самое.

— Я не знаю, что привело вас сюда.

— Я могла бы рассказать вам.

— Нет-нет! — сестра Анна выставила руки ладонями вперед с таким выражением ужаса на желтом лице, словно я предложила ей растоптать распятие. — Спасение души — это очень личное дело, никак не касающееся посторонних…

Мужеподобная и еще вчера казавшаяся совершенно несгибаемой сестра Анна выглядела в эти минуты самой обычной клушей в юбке с оборочками, из числа тех, которые на пожаре будут стенать о дорогих сердцу семейных фотографиях, но и шагу не ступят, чтобы вытащить их из огня.

— Оставим в покое душу! — сказала я. — В данном случае меня интересует исключительно спасение тела. Так сказать, в биологическом смысле.

— Я не понимаю вас… — пролепетала она.

Конечно, проще всего было послать эту воплощенную беспомощность куда подальше, запереть дверь и остаться наедине со своими безрадостными мыслями. Однако рефлексами зафлажкованного волка я ощущала, что в ней, в этой сломленной, недоброй и неумной женщине — единственная моя надежда на спасение. Или, скажу точнее, тень надежды. Спроси меня в тот момент кто-нибудь, как я себе представлю это спасение, я бы, скорее всего, отмахнулась: откуда я знаю?! Если не хочешь утонуть, не умея плавать, надо сначала вцепиться в бочку или доску, а уж потом прикидывать, как дотянуть до берега. И тут, без видимой связи, в моей памяти всплыл черно-белый образ незабвенного иезуита Петра Петровича, его аккуратно зачесанные назад пегие волосы и суровая манера вести допросы. Это было как озарение. Мысленно поблагодарив бестелесный дух покойного подполковника КГБ за его нетленные уроки, я схватила сестру Анну за плечи, резко встряхнула грузное тело и нависла над ее трясущимися губами, как оголодавший коршун:

— Кто, кроме святого отца и вас, знает, что я здесь? Быстро!

— Н-не знаю.

— Знаешь! — рявкнула я. — Кто?!

— Ну, может, две-три сестры, — шепнула она.

— Что они знают?

— Да ничего… Какая-то женщина поселилась в келье и не покидает ее… Мы здесь нелюбопытны, сестра.

— Они выходят в город?

— Иногда.

— Зачем?

— Закупка продуктов, другие дела по хозяйству… — сестра Анна казалась настолько сломленной и безучастной к происходящему, что ей даже в голову не приходило вырываться из моих рук.

— У них есть друзья там? — я кивнула на окно, куда заглядывали разве что кладбищенские вязы.

— О чем вы?

— Ну, вы же понимаете…

— Не понимаю.

— Мужики у них есть?

— Не кощунствуйте! — впервые за время допроса нечто живое промелькнуло в интонации сестры Анны. — Эти женщины посвящены Всевышнему!

— Святой отец говорил вам обо мне что-нибудь?

— Нет.

— Вообще ничего?

— Помимо того, что я уже передала вам, он сказал как-то, что вас нужно поменьше беспокоить. Я так и делала, сестра моя.

— За то время, что я здесь, кто-нибудь из посторонних спрашивал обо мне?

— Нет.

— Может быть, вас навещала полиция?

— Нет.

— Тогда почему вы так встревожены, сестра Анна? — я чуть ослабила нажим, отодвинувшись на несколько сантиметров от желтого лица. — Отчего такая спешка? И почему мое дальнейшее пребывание в монастыре кажется вам опасным?

— Потому что я догадываюсь, кто вы на самом деле, — ответила она, опустив глаза.

— Вот как? — у меня перехватило дыхание. — Догадываетесь? Не имея никакой информации? А может, вы принимаете меня не за ту, кто я есть?

— Нет-нет, — вяло отмахнулась сестра Анна. — Я почти уверена в своем предположении. Святой отец сказал мне буквально за несколько минут до моего прихода к вам…

— Вы же только что утверждали, что он ничего не говорил обо мне!

— Я не солгала, он действительно не говорил… — неожиданно ее желтое лицо осветила полугримаса-полуулыбка. — Речь шла совсем о другом… Но я связала концы и, кажется, не ошиблась…

— О чем вы толкуете, сестра? — понимая, что начинается самое важное, я решила вернуться к тактике допроса с пристрастием и еще раз встряхнула ее мясистые плечи. — Что вы там лопочете?

— Святой отец сказал мне… пароль, — выдохнула она.

— Что-о?!

Несоответствие вульгарного светского слова «пароль» с благочестивым, отрешенным от земли обликом сестры Анны было не просто кричащим — оно обладало каким-то фальшивым, опереточным оттенком. Как если бы дирижер симфонического оркестра вышел на помост в джинсах и безрукавке. Но я почти сразу поверила ей.

— Какой пароль, сестра?

— Для человека.

— Для какого человека?

— Я не знаю… — она исподлобья глянула на меня. — Он придет и что-то скажет мне. И тогда я должна буду произнести слова пароля.

— Назовите мне их, — попросила я, думая о другом.

— Я не скажу вам… — Анна мягко сняла мои руки с плеч. — Даже если бы хотела. Я поклялась на распятии, сестра…

— Да мне, собственно, и не нужно, — пробормотала я.

— Как я поняла, все это связано с вами… — теперь уже она сама приблизила ко мне лицо. — И человек этот придет сюда из-за вас. Да больше не из-за кого… И я подумала, что надежнее будет, если вы укроетесь в другом месте, более спокойном. А когда за вами придут, то я скажу этому человеку, где вы… Ну, я хорошо придумала?

— Да.

— Вы должны мне довериться, сестра.

— Я понимаю.

— Через час с небольшим мы ждем машину из прачечной: сегодня среда — день сдачи белья в стирку. Она въедет прямо во двор, и вы покинете монастырь в этой машине. Я сяду с водителем, а вы — в кузове, среди корзин с бельем. Я сама отвезу вас в надежное место и оставлю там…

— Несколько часов назад вы говорили другое.

— Несколько часов назад я еще надеялась, что святой отец выкарабкается. Сейчас же я могу полагаться только на себя.

— Вы сами придумали этот план?

— Да.

— Вы когда-нибудь занимались подобными вещами?

— Нет.

— И не боитесь?

— Нет.

— Почему вы идете на это? — тихо спросила я. — Ведь вы поклялись сделать только одно — произнести пароль. Вы даже не знаете, кто я, как и почему оказалась здесь, по какой причине вынуждена скрываться…

— Мне и не нужно знать, сестра. Это лишнее. Видите ли, — Анна глубоко вздохнула, — я и сама грешна.

— Вы?

— Да, я, — она опустила голову и продолжала говорить, уже не глядя на меня. — Человек, святая душа которого сейчас отходит в рай, был единственным на свете мужчиной, которого я любила. Сорок лет… Всю мою жизнь… Ради него я делала все… И буду делать…

— А он знал?

— Возможно. Но даже если знал, то никогда этого не показывал. Он действительно служил Богу, а я грешила…

— Как это?

— Делала вид, что служу Богу, а сама молилась на земного человека…

 

21

Нью-Йорк. Аэропорт Ла Гардиа

14 января 1978 года

…В линялых джинсах и подбитой мехом потертой кожаной куртке американских ВВС, из-под которой выглядывал ворот серого свитера грубой вязки, Юджин Спарк напоминал водителя большегрузного трейлера, отправляющегося на другой конец Америки, чтобы перегнать обратно на восток новую машину. Впрочем, человек, который мог сделать такой вывод, сразу убедился бы в собственном заблуждении, заметив, как этот долговязый блондин уверенно подошел к стойке, где регистрировались пассажиры рейса Нью-Йорк — Майами, и подал свой билет симпатичной девице с фирменной эмблемой авиакомпании «Пидмент» на темно-синем жакете.

Одарив очередного пассажира дежурной улыбкой, девушка скользнула глазами по корешку билета, потом перевела взгляд на Юджина и прощебетала:

— Господин Кинг, прошу меня извинить, но пассажиры первого класса проходят регистрацию у двадцать первой стойки…

Пожав плечами, Юджин закинул на плечо ремень брезентовой сумки и направился в противоположный конец терминала. Сделав несколько шагов, он буквально наткнулся на лысоватого человечка в сером пыльнике со смешно оттопыренными ушами. В крючковатых пальцах незнакомца торчала замусоленная сигарета без фильтра.

— Похоже, весь мир включился в борьбу с курением, — просипел он, протягивая сигарету к Юджину. — Я уже полчаса стою здесь, как нищий на паперти, вымаливая у этих придурковатых туристов хоть искру огня. Бога ради, дайте прикурить, молодой человек!..

Юджин сунул руку в боковой карман куртки, достал зажигалку и щелкнул ею перед носом незнакомца.

— Немедленно позвоните домой, — пробормотал тот и, выпрямившись, широко улыбнулся, обнажив великолепные зубы. — Вы спасли меня от никотинного голодания, юноша! Помните, мы бы никогда не завоевали эту страну, если бы вычеркнули из лексикона американцев слово «табак»!

Юджин стремительно пересек терминал по диагонали, подошел к свободному таксофону и, бросив в прорезь автомата двадцатипятицентовую монету, набрал семь цифр.

— Компания «Тринити корпорейшн», — проворковал в трубке женский голос.

— Говорит Рафферти Кинг, мисс… — Юджин повернулся спиной к аппарату и, зажав трубку плечом, прикурил сигарету. — Что, мистер Мэрдок у себя или опять улетел в Сан-Диего?

— Сейчас посмотрю. Не кладите трубку, мистер Кинг…

Секунд пятнадцать паузу заполняли первые два такта рэгтайма «Синяя карусель». Затем в трубке зарокотал бас Уолша:

— Ты где?

— В аэропорту.

— Через полчасика сможешь подъехать к Керру?

Юджин посмотрел на часы. Было почти десять утра.

— Я опоздаю на самолет.

— Считай, что уже опоздал.

— Еду…

«Керром» называлась явка ЦРУ — одна из сотен — в довольно посредственном отеле «Дункан» в Южном Бронксе. Это был обычный однокомнатный номер с минимумом удобств, который постоянно арендовал один из сотрудников «фирмы». По легенде он являлся служащим транспортной конторы, или преподавателем колледжа, или дизайнером в рекламном бюро. Приблизительно раз в полгода в номер въезжал новый жилец. Повторялась лишь одна деталь: хозяин номера постоянно жил в Балтиморе, или в Анкоридже, или в Маунт-Бей, а в Нью-Йорк приезжал на временную работу по контракту, что было нормально для огромной страны, в которой каждый пятый мечтал начать ее покорение именно с Нью-Йорка…

Юджин подъехал к «Дункану» через сорок минут. Поднявшись на третий этаж по скрипучей деревянной лестнице с шаткими перилами, он без стука толкнул дверь с цифрой 317 и оказался в тесной комнатке, всю меблировку которой составляли односпальная узкая кровать и письменный стол с лампой и старомодным телефонным аппаратом. На кровати, в туфлях, заложив руки за голову, развалился миниатюрный, чернявый, чем-то удивительно похожий на Чарли Чаплина, но только без щеточки усов под носом, сорокавосьмилетний Крис Стюарт, заместитель начальника русского отдела ЦРУ, человек-легенда, проработавший в свое время почти пять лет резидентом в Москве и бывший одним из трех оперативников, которые осуществляли контакты с полковником Олегом Пеньковским.

Увидев вошедшего Юджина, Стюарт даже не пошевельнулся, продолжая пыхтеть черной, размером с подзорную трубу, сигарой.

— По вас не скажешь, что вы меня с нетерпением ждали, — проворчал Юджин, усаживаясь на письменный стол и прикуривая очередную сигарету.

— И то правда, — ухмыльнулся Стюарт, не выпуская сигары изо рта. — Не дают выспаться, хоть убей. А как приятно хоть на пару часов вырваться из нашего сумасшедшего дома. Спокойно, тихо и, главное, оплачено на полгода вперед. Моя бы воля — переселился бы в этот номер на всю жизнь…

— Давно ждете?

— Сигары три, не больше.

— Что случилось, Крис?

— Кое-что, — проворчал Стюарт, не меняя горизонтального положения и словно не замечая, что объемистый столбик сигарного пепла упал на лацкан его добротного серого пиджака. — Первая новость: тебя временно откомандировали в мою команду.

— Значит, я уже не мрачный солист?

— Все мрачные солисты лежат на Арлингтонском кладбище. Сказал же: в одной команде. Так что на недельку-другую я — твой босс. Проникся или для убедительности послать тебя за семейной пиццей?

Юджин промолчал.

— Что с тобой, парень? — Стюарт оторвал голову от подушки и опустил короткие ноги в тяжелых коричневых башмаках на пол. — Ты хоть кофе с утра пил?

— Собирался попить в самолете.

— Понятно… — Стюарт вновь принял горизонтальное положение. — Я бы заказал что-нибудь в номер, но нет смысла: все равно тебе скоро предстоит выпивать.

— Так что же все-таки стряслось, Крис?

— Твоя подопечная пользуется всемирным спросом, — хмыкнул Стюарт. — Честно говоря, такого даже я не припомню. Три лучшие разведки мира дерутся за нее так, словно эта дама точно знает, кто стоит за убийством ДФК. Фантастика!..

— Она жива?

— Ты плохо спал, парень?

— Честно говоря, после возвращения из Европы я не сплю вовсе.

— Бессонница и все такое? — хмыкнул Стюарт.

— И все такое.

— Значит, ты не в форме?

— А мне нужно быть в форме?

— Желательно.

— Вы хотите предложить мне сыграть за «Вашингтон Кэпиталз»?

— Предстоит работа, дружок. Уолш обговаривал с тобой такую возможность. Это верно?

— Да. В России?

— В Праге.

— Она все еще там?

— И вроде бы в надежном месте.

— Вроде бы?

— Ты же знаешь, что мы этим делом не занимались! — огрызнулся Крис. — По словам наших друзей, место, в котором ее сейчас прячут, достаточно надежно. Однако находиться там больше нескольких дней небезопасно…

— Сэр, что там происходит?

— Прага блокирована, — мрачно сообщил Стюарт, пыхнув сизым дымом.

— Блокирована настолько, что?..

— Юджин, не трать мое и свое время попусту! Если эти парни говорят, что не могут вытащить ее оттуда, значит, они не могут. В чем в чем — а в этом они разбираются не хуже нас. Если не лучше.

— Вы вызвали меня, чтобы рассказать о преимуществах Моссада перед нашей фирмой?

— А разве новость того не стоит?

— Я могу быть свободен, сэр?

— Не торопись… У нас есть свой интерес в этой истории.

— О чем вы, Крис?

— Видишь ли, в настоящий момент ситуация вышла за рамки тактической операции. В игру включились большие и серьезные дяди. Очень большие, поверь мне. Просто не хочется засорять твои мозги лишней и небезопасной информацией.

— Я готов рискнуть и ознакомиться с нею.

— Будем считать, что полдела сделано.

— Почему полдела?

— Потому что я не готов.

— Что дальше?

— Понимаешь, Юджин, безопасность этой женщины вдруг стала резко актуальной не только для тебя одного. Мальцева нужна фирме, нужна нам.

— Зачем она вам?

— По-моему, Даллес сказал как-то: «В кабинете руководства ЦРУ может звучать только один вопрос: что я еще могу сделать для вас, сэр?»

— Хоть здесь и не кабинет, но что я еще могу сделать для вас, сэр?

— Расслабить мышцы и собрать мозги в кулак. Наши друзья выложились как могли. И больше того. Я тут проглядывал кое-какие документы… Так вот, хочу тебе заметить: эти ребятки сработаны из неизвестного мне материала. Стиль совершенно потрясающий, есть чему поучиться. Говорю об этом только затем, чтобы напомнить тебе: все наши обязательства перед ними должны быть выполнены.

Юджин кивнул.

— Вот это мне нравится! — Стюарт легко, словно тренированный гимнаст, вскочил на ноги и принялся отряхивать пиджак. — Сейчас срочно переоденься во что-нибудь более цивилизованное, бери мою тачку и дуй в Нью-Джерси. Бар «Янки» на Джефферсон-стрит. Там тебя будет ждать один твой знакомый. Вы поговорите, а после этого встретимся в лавке, там и пораскинем мозгами сообща. И поворачивайся, дружище, времени у нас в обрез…

Юджину не пришлось долго гадать, с кем ему предстоит встреча в баре «Янки». Грин, как обычно, респектабельный и невозмутимый, сидел спиной к вращающейся двери и сосредоточенно разглядывал кусочки льда, тающие на дне толстого стакана с виски.

— Присоединитесь? — тихо спросил он.

— А у меня есть выбор? — поинтересовался Юджин, усаживаясь напротив и жестом подзывая официанта.

— Я что, нарушил ваши планы?

— Неужели это так бросается в глаза?

— Что прикажете, сэр? — спросил подошедший официант.

— Кофе с молоком и сэндвич с беконом.

— Вы еще не завтракали? — резидент Моссада выглядел свежим, хорошо выспавшимся и уж наверняка позавтракавшим. Юджин, даже если бы его это интересовало, никогда бы не догадался, что Грин больше суток, не смыкая глаз, провел в нескольких самолетах, совершая весьма запутанный перелет из Израиля в Штаты через два африканских и одно латиноамериканское государство.

— Вы что-то хотели сказать мне, Грин?.. — Юджин кивком отпустил официанта, поставившего перед ним заказанный завтрак. — Я вас слушаю.

— Прежде всего должен подчеркнуть, если вы этого не знаете: нынешний контакт санкционирован вашим руководством… — Грин допил виски и внимательно посмотрел на Юджина. — Мои боссы получили от русских предложение обменять человека, захваченного в результате небезызвестной вам операции, на нашу общую знакомую.

На лице Юджина не отразилось ничего, он просто на секунду перестал жевать.

— Вы бы не могли повторить свою последнюю фразу?

— А зачем? Вы же и так все прекрасно расслышали.

Лицо Грина было спокойным и немного печальным. Совершенно не к месту Юджин вдруг впервые почувствовал, что его собеседник действительно похож на еврея.

— Знаете, как это называется?

— Знаю. Но вы же понимаете, это не моя воля. Не моя идея. И тем более не мой каприз. Этот вопрос решался на самом верху. Между вашими и моими начальниками. Если вам необходима эмоциональная разрядка, плесните мне ваш кофе в лицо. Счет за чистку пиджака я представлю к оплате моему боссу.

— Вы всегда такой покладистый?

— Только когда чувствую вину — и то не свою.

— Тогда я лучше допью кофе. А вы мне расскажете детали. Они, должно быть, столь же остроумны, как ваше намерение оставить меня без единственной женщины, на которой я хотел жениться.

— Я не уполномочен обсуждать политические аспекты этой сделки. Моя задача — передать вам наши соображения на сей счет. Что касается окончательного плана, то его выработка и реализация остаются за вами. Ваши люди будут представлять на переговорах интересы и моей фирмы. Как видите, мы безгранично доверяем вам.

— А что будут делать ваши люди? Планировать очередную Шестидневную войну на деньги американского налогоплательщика?

Грин сдержанно улыбнулся.

— В принципе наши люди тоже могут быть использованы в этой операции, но только в определенных рамках, которые устанавливаю опять-таки не я…

Юджин кивнул, откусив сразу половину сандвича.

— Собственно говоря, то, что мы имеем сказать по существу, включая кое-какую сопутствующую информацию, — здесь… — Грин достал из кармана крошечную кассету от диктофона, аккуратно прикрыл ее салфеткой и легонько подтолкнул к собеседнику. Юджин еще раз кивнул, взял салфетку, вытер губы, затем смял ее и небрежно бросил в пепельницу.

— Вот, собственно, и все, сэр, — Грин развел руками, словно извиняясь за краткость встречи.

— У меня есть вопрос, — сказал Юджин, отпивая кофе из большой глиняной кружки. — Итак, формально вы выходите из игры?

— Это вытекает из нашего согласия на предложение русских, — спокойно ответил Грин.

— Понимаете ли вы, что такого рода зигзаги не способствуют укреплению приятельских отношений?

— Естественно, — пожал плечами Грин, — иначе бы не было нашей встречи и того предмета, который вы так изящно забросили во внутренний карман пиджака. Мы были и должны остаться друзьями. И если я сумел объяснить это вашему боссу, то тем более надеюсь уговорить вас.

— Почему «тем более»? — негромко спросил Юджин, отодвигая пустую кружку.

— Потому что в данной ситуации вы можете понять нас как никто другой. У парня, которого мы хотим вернуть домой, есть невеста и мать. И они любят его. Надеюсь, разъяснений не требуется?

— Куда уж ясней, — пробормотал Юджин. — Думаю, это наша последняя встреча?

— Слово «последняя» уместно только на похоронах, не про нас будь сказано, — улыбнулся Грин, кладя под донышко стакана десятидолларовую банкноту. — Пока же до этого не дошло, имеет смысл говорить «следующая». Так что — до следующей встречи…

 

22

Прага. Католический монастырь

Январь 1978 года

…Стоявший на мощеном дворике монастыря автомобиль с работающим мотором, в который сестра Анна затолкала меня так суетливо и быстро, что я даже не успела его толком разглядеть, оказался стареньким грузовичком, крытым заскорузлым брезентом. Усевшись спиной к кабине на кипы связанных в узлы простынь и пододеяльников, я соорудила из плетеных корзин, доверху наполненных грязным бельем, нечто вроде краснопресненской баррикады 1905 года и, почувствовав себя в относительной безопасности, облегченно вздохнула.

Одежда, доставленная сестрой Анной в мою келью, особым изяществом не отличалась: комплект состоял из длинного черного пальто, шерстяного жакета довоенного фасона, уродливой клетчатой юбки, пары стоптанных бесцветных туфель на низком каблуке и… детских варежек. Впрочем, надо было иметь характер неблагодарной свиньи, чтобы говорить о каких-то претензиях эстетического порядка. Свою главную функцию — защиту от мороза — мой новый гардероб выполнял. И на том спасибо. Подняв воротник пальто и уткнув нос в вязаные варежки, я затихла в безмолвном ожидании.

Уютное тарахтение двигателя навевало на меня сон. Было уже довольно поздно, по моим расчетам, никак не меньше десяти вечера. То ли потому, что, привыкнув к монастырскому режиму дня, я клевала носом, то ли из-за ставшего хроническим нервного перенапряжения, мысли мои текли как-то вяло, монотонно.

«Живут же люди, — думала я, дыша в варежки и чувствуя, что вот-вот отключусь. — Даже в монастыре не устраивают никаких постирушек. Наверняка, это сестра Анна постаралась — она баба хозяйственная. И вот пожалуйста, отвозят белье в прачечную и через пару дней, привозят обратно все чистое, накрахмаленное, отутюженное… И ведь, наверно, никто в прачечной не ворчит, что, мол, рабочий день давно закончен, время вышло. Наоборот, работают люди, машину вечером присылают…»

Что-то мелко, почти неощутимо, кольнуло меня изнутри. Какая-та мысль — короткая и тревожная. Даже не мысль, — обрывок, кусочек мозаики… Но сонливость тут же исчезла, и я почувствовала, как превращаюсь в гудящий на огне чайник — вода уже выкипела, но вся информация сохранилась на стенках, в виде накипи. И я стала ожесточенно соскребать эту накипь горького опыта, добираясь до истинной причины внезапно охватившей меня тревоги. Мне понадобилось для этого всего несколько секунд.

Даже допуская прекрасную работу чехословацкого сервиса, я не могла поверить, что машину за грязным бельем могут прислать поздно вечером. И не на прокатный завод, к суровым сталеварам, заступившим в третью смену, а к пугливым, как горные козы, монашкам, которые в это позднее время, намаявшись по хозяйству, обычно уже либо спят сном праведниц, либо беспробудно молятся. Это удивительное явление природы — грузовичок, забирающий в десять вечера грязное белье из подсобки католического монастыря, — было бы ненормально даже для великого Советского Союза, где логика поступков отдельных личностей и целых трудовых коллективов являлась таким же остродефицитным продуктом, как сырокопченая колбаса, стиральные порошки и туалетная бумага. А уж тем более для Чехословакии, с ее относительной упорядоченностью и материальным достатком. Нет, что-то здесь не так. Что же?..

«Зря ты распсиховалась, идиотка слабонервная, — урезонивала я себя. — Здесь же официально разрешен частный сектор. И прачечная, скорее всего, — чей-то маленький бизнес. Наверное, водитель этого грузовичка отпахал свое на какой-нибудь автобазе, перевозя гравий из карьера на стройку, а теперь, в вечернее время, прирабатывает. Халтурка — совершенно естественное занятие для человека нашего столетия. У нас, правда, в таких случаях предпочитают стрельнуть десятку до получки, а у них вот — белье возят в ночное время…»

Это рассуждение выглядело довольно убедительно, но оно почему-то не успокоило меня. Скорее наоборот — еще больше насторожило. Я уже привыкла не только прислушиваться к внутренним сигналам тревоги, но и почти слепо им доверяться, и именно их сейчас, с предсмертной торопливостью международного сигнала SOS, подавал мой организм, растормошенный очередным несоответствием формы и содержания. Пальто перестало греть меня, ворот жакета больно колол шею, спать расхотелось начисто, предстоящая поездка в «надежное место» уже не казалась избавлением от тревог, а доверчивость и по-собачьи радостное виляние хвостом, с которыми я бросилась на необъятную и твердую, как лестничная площадка, грудь сестры Анны, беспощадно подтверждали, что я вполне могла бы составить конкуренцию любому юному олигофрену, включая победителей олигофре-нической олимпиады…

Я начала увязывать узелки ассоциаций в подобие хоть какой-то системы, почти сразу запуталась, попыталась сосредоточиться и попробовать еще раз, не сумела и уже почти было плюнула на все, когда меня, наконец, осенило. Это была настолько очевидная мысль, что не выйти на нее с ходу могла только такая несобранная идиотка, как я. И ведь с самого начала чувствовала, что, выражаясь языком моей непотопляемой подруги, что-то жмет в подмышках. Только не могла понять, что именно. А сейчас поняла: святой отец. Вернее, его внезапная болезнь, готовая вот-вот унести этого славного служителя культа в лучший мир. Правда, он достиг столь преклонного возраста, что называть такой поворот событий совсем уж неожиданным было бы нелепо. Однако меня не покидало ощущение искусственности, какой-то режущей фальши происходившего. Я разговаривала со святым отцом два дня назад, и он выглядел как обычно. И погоды стояли тихие, безветренные. И если даже допустить, что его в одночасье свалило двухстороннее воспаление легких, я все равно не могла представить себе, что святой отец не использует хоть какую-то возможность встретиться со мной. Ведь он был честным человеком, настоящим пастырем душ — не могла же я постоянно ошибаться в людях! — и просто не мог поступить иначе: его смерть — если такая угроза действительно существовала — автоматически влекла за собой и мою гибель. А такой грех порой не берут на душу даже преподаватели научного атеизма, хотя больших сволочей, кажется, не сыщешь. Он же этого не сделал, почему-то перепоручив все заботы о моей дальнейшей судьбе сестре Анне. Или эта стокилограммовая грымза сама взвалила на себя столь деликатную миссию, а святой старец, даже не подозревающий о том, что он смертельно болен, практически уже покойник, в данный момент преспокойно спит на пуховой перине? А утром, стиснув губы и опустив глаза долу, эта угреватая падла, эта жертва гормонального переизбытка, в деталях сообщит святому отцу, что его неблагодарная гостья, даже не попрощавшись, смылась в свой блядский мир (сколько волка не корми!..) и вдобавок прихватила со стен парочку распятий для торговли святынями католической церкви на барахолке города Бердичева…

От этой картины, несмотря на абсолютный мрак в наглухо задраенном кузове грузовичка, у меня даже в глазах потемнело. Конечно, будь у меня немного времени, я бы разобралась во всем и, возможно, что-нибудь придумала бы. Но как раз времени было в обрез. В любой момент этот гриппозный, чихающий и сморкающийся драндулет мог тронуться с места, выехать за пределы монастыря и тогда… Дабы не утратить последние остатки хладнокровия, я старалась просто не думать, что же будет «тогда». Ибо если мои опасения имели под собой хоть какую-то реальную основу, импровизированная могила в польском лесу, в которую меня упрятал черноглазый Вшола, была по сравнению с вырисовывающейся перспективой просто московским ЦУМом с его неограниченными пространствами и двадцатью четырьмя выходами.

«Так-так, — бормотала я про себя, на ощупь продвигаясь к заднему борту машины, то есть туда, где оставался хоть какой-то путь к отступлению. — А если все это бред? Если у меня начинается маниакально-депрессивный психоз и я на этой патологической почве вижу врагов и преследователей даже там, где их нет и в помине?.. В конце концов, был же у меня один автор, который утверждал на двадцати восьми страницах научного трактата, что все клопы искусственным путем выводятся в секретном биоцентре ЦРУ в штате Мэриленд и, после соответствующей дрессировки, сосут кровь исключительно у старых большевиков, истощая таким образом идеологический генофонд первого в мире социалистического государства. Ну хорошо, допустим, я права, и сестра Анна, это ходячее скопление гормонов, является тайным агентом или нештатным осведомителем местной охранки. Что мешало ей стукнуть обо мне, не прибегая к ночному вызову грузовика и услугам прачечной? Один звонок, коротенький такой звоночек, даже прямо из кабинета слегка тугоухого святого отца, и в келье минут через двадцать от меня остались бы только холодные тапочки… Нет, эта старая корова не агент. Тогда кто она? И зачем, зачем ей понадобился этот маскарад с грязным бельем? При таком обилии вариантов… А что, если…»

Я даже поежилась: настолько ясным, отчетливым, а главное, расставляющим все на свои места было мое внезапное озарение. Я с ужасом поняла, что, увы, не брежу, не впадаю в маразм, и слегка подзабытое ощущение полной огтлеванности снова вернулось ко мне. «О люди, люди, порождения крокодиловы!» Откуда это? Не то Шиллер, не то Шекспир… Сестра Анна действительно не лгала, когда говорила, что святой отец — единственный в ее жизни мужчина. Она посвятила ему свои лучшие сорок лет. Я представила себе, как она оберегала этого человека, как бесконечно заботилась о нем, лелеяла и холила это доброе, рассеянное и совершенно бесплотное создание, воплощавшее в ее по-девически ограниченном существе мужа, ребенка, семью и Бога одновременно, как постепенно она превратилась в его верную служанку, любящую мать, родную сестру, ангела-хранителя… И, конечно, я оказалась для Анны не просто женщиной из другого мира, нахально вторгшейся в святую обитель, где все давно и прочно стояло по местам. Несмотря на мерзкие характеристики классиков, ревность — далеко не самое опасное, что может угрожать ее жертве. Моя вина перед сестрой Анной была куда более страшной и изначально не подлежащей прощению: я представляла собой реальную опасность для человека, которому она отдала всю жизнь. И, разобравшись, что к чему, сестра Анна решила оградить своего земного бога от возможных неприятностей. Не думаю, что святой отец делился с ней тайнами своих мирских контактов, чем-то таким, что могло губительно сказаться на судьбах других людей. Но сестра Анна слишком хорошо знала его и без лишних слов прекрасно просчитала ситуацию. Понимая, что, выдав меня публично, то есть сообщив о беглянке в полицию как законопослушная, хоть и отделенная от государства гражданка, она тем самым автоматически лишится благорасположения своего идола, сестра Анна продемонстрировала недюжинную изобретательность и разработала весьма хитрый план под условным названием «С глаз долой», на который я клюнула с доверчивостью полугодовалой телки. Поэтому и машина за бельем приехала к десяти вечера, а не раньше: святой отец в это время уже спал…

Брезентовый полог над задним бортом чуть сдвинулся, и в образовавшуюся щель втиснулась голова сестры Анны.

— Все в порядке? — шепотом поинтересовалась она.

— А что? — как можно более небрежным тоном осведомилась я, как бы заново, но в несколько иной плоскости переживая великую мудрость фразы «От любви до ненависти — один шаг».

— Вам надо спрятаться в глубине кузова…

— Непременно. Уже прячусь. Но, видите ли, сестра, мне страшно…

— Ничего, — луноподобное лицо сестры Анны осветила добрая всепонимающая улыбка. — Еще немного, и все страхи будут позади…

«И не только страхи, — мысленно завершила я, — а и вообще все».

Через несколько секунд мотор грузовичка прокашлялся, заработал ровнее, и машина, скрипя, покатила к монастырским воротам. Пробравшись к маленькому, забранному густой сеткой, оконцу водительской кабины, я заглянула внутрь: сестра Анна чинно сидела рядом с водителем — расплывчатым черным силуэтом в не по-зимнему легкой кепочке. Крадучись, я вернулась к заднему борту, вцепилась в обитую железной скобой планку, занесла левую ногу и как бы оседлала борт, потом не без усилий перебросила правую и спрыгнула наземь, разумеется, лицом против движения… К счастью, машина еще не набрала скорость и мое приземление прошло без ощутимых потерь.

Выпуская чудовищные клубы серого дыма, осиротевший грузовичок (в конце концов, весь этот спектакль с экстренным вывозом грязного белья был устроен исключительно ради моей скромной персоны!) выехал из ворот монастыря и скрылся за поворотом.

Постояв несколько секунд в полной тишине, я тяжело вздохнула и поплелась обратно к каменным двухэтажным строениям монастыря, где мне предстояло еще одна неприятная, хотя и не столь опасная миссия: разбудить святого отца или убедиться в том, что по причинам объективного характера подобные попытки лишены смысла…

 

23

Цюрих. Международный аэропорт

14 января 1978 года

Рейсовый самолет Москва — Цюрих еще только пересекал на высоте девяти тысяч метров границу СССР и Польши, когда Виктор Иванович Онопко, представитель авиакомпании «Аэрофлот» в Швейцарии, взгромоздился на высокий табурет за стойкой бара в уютном цюрихском аэропорту и, непринужденно перемигнувшись со смазливой барменшей в пышном жабо, заказал двойной «эспрессо».

Тридцатисемилетний полковник, умница и педант, Виктор Иванович Онопко вот уже три года являлся резидентом КГБ в Швейцарии и, одновременно, объектом откровенной зависти ряда высокопоставленных сотрудников Первого главного управления, поскольку, согласно принятой в советской разведке шкале ценностей, работа под официальной крышей единственной советской авиакомпании в нейтральной и во всех отношениях благополучной Швейцарии приравнивалась к гипотетическим обязанностям старшего гримера на областном радио. То есть она считалась сущей синекурой, благословением свыше, уникальной возможностью жить, будучи членом КПСС, по-барски, практически ничем не рискуя. Всему центральному аппарату КГБ было известно, что Онопко посчастливилось родиться двоюродным племянником пробивной «Катеньки» — министра культуры СССР, брежневской фаворитки Екатерины Алексеевны Фурцевой, вследствие чего стремительное продвижение Виктора Ивановича по служебной лестнице воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Тем более что подобная схема выдвижения «перспективных кадров» была весьма распространена, и не только на Лубянке. И лишь Юлий Воронцов да генерал-майор Иван Карпеня знали, что Онопко (редчайший случай в среде обычно деградирующих отпрысков кремлевских фамилий) был одним из самых ценных зарубежных резидентов «конторы».

Поступив сразу по окончании экономического факультета МГИМО в аспирантуру и защитив диссертацию на тему «Использование банковской системы Швейцарии для нужд специального кредитования», которая без какого-либо нажима со стороны Катеньки была засчитана ВАКом как докторская (в расширенной преамбуле к данной работе, которая, естественно, тут же перекочевала в спецхран КГБ под грифом «Сов. секретно», указывалось, что научный труд Виктора Онопко является уникальным методологическим документом, позволяющим практически без риска переводить через швейцарские банки крупные суммы на нужды братских компартий и подпольных террористических организаций), свежеиспеченный доктор экономических наук, минуя обязательное обучение в Высшей школе КГБ, сразу был принят в экономический отдел Первого главного управления, где и проработал несколько лет, зарекомендовав себя как финансовый гений внешней разведки. Примерно с начала семидесятых годов объем перекачки иностранной валюты «для нужд специального кредитования», проходивший по линии КГБ СССР, неизменно возрастал. Соответственно повышался и спрос на услуги Онопко. В тридцать два года он получил звание подполковника и был направлен представителем «Аэрофлота» в первую загранкомандировку — в «натовскую» Норвегию. Впоследствии именно под этой крышей Онопко работал в Швеции и Англии, после чего был переведен в Швейцарию, где не только руководил разветвленной сетью советских нелегалов в Центральной Европе, но и осуществлял переводы десятков миллионов долларов на нужные счета, так четко проводя самые мудреные банковские операции, что они ни разу не вызвали подозрений со стороны федеральных или кантональных властей и искушенных банковских экспертов «самой нейтральной страны в мире»…

Шифровка из Москвы, которая пришла на имя Онопко накануне, была необычной. За все годы нелегальной работы за границей Виктор Иванович, оперировавший исключительно банковскими терминами и весьма смутно представлявший себе устройство пистолета «Макаров», еще ни разу не получал ничего подобного. В шифровке, которая была помечена литерой S-3 (сообщение категории «сверхважное, сугубо секретное»), ему предписывалось прибыть в назначенное время в международный аэропорт для «инспекции рейса 261».

Впрочем, на лице Онопко, заказавшего вторую чашечку кофе, можно было прочесть что угодно, кроме выражения озабоченности: в интернациональной Швейцарии, этом деловом Вавилоне XX века, где уже в те годы было практически невозможно поразить чье-либо воображение экзотической внешностью или оригинальными манерами, этот заурядного вида блондин в тонких профессорских очках и с явно обозначившимися залысинами на чуть сплющенном черепе мог сойти за кого угодно, но только не за чужака, представляющего самую мощную разведывательную службу обоих полушарий.

Когда служба информации передала, что рейс 261 совершил посадку, Виктор Иванович расплатился с барменшей, смахнул невидимую пылинку с модного дакронового костюма цвета морской волны, подхватил со спинки высокого табурета черный плащ и, влезая в него на ходу, спустился на первый этаж аэровокзала. Подойдя к служебному отсеку, Онопко предъявил рослому полицейскому с роскошными черными усами на побитом оспинами лице пластиковую карточку, разрешавшую ему выход на летное поле, получил сдержанный кивок, и, стремительно преодолев длинный коридор, обитый гофрированной жестью, вышел к небольшой стоянке служебных автомобилей и передвижных трапов. Белый пикап с голубой надписью «Аэрофлот» вдоль борта тут же подкатил к Онопко. Кивнув водителю, он подобрал полы плаща и уселся в тесную кабинку.

Когда пикап подрулил к серебристому «ТУ-154», пассажиры уже спускались по трапу. Обождав, пока оба автобуса с пассажирами не укатят к зданию аэровокзала, Онопко вышел из машины и легко поднялся по трапу. Молоденькая бортпроводница в цветной косынке на шее встретила официального представителя «Аэрофлота» в Швейцарии широкой белозубой улыбкой:

— Здравствуйте, Виктор Иванович!

— Здравствуй, Оля! — Онопко легонько потрепал девушку по плечу. — Все хорошеешь!.. — И, не дожидаясь еще одной, теперь уже благодарной, улыбки, он проследовал в первый салон. Там, во втором ряду, уставившись в иллюминатор, сидел генерал-майор Игорь Карпеня. В мешковатом сером костюме, в такой же серой рубашке без галстука и допотопных коричневых штиблетах заместитель начальника Первого главного управления КГБ СССР напоминал скорее отставного старшину, нежели пассажира первого класса престижного международного авиарейса. Присев с ним рядом, Онопко чуть развернул корпус в сторону высокого начальства и выжидательно уставился в остриженный «под горшок» затылок старого генерала.

— Как поживаешь, Виктор? — Карпеня оторвался наконец от окна и окинул Онопко колючим проницательным взглядом. — Давненько не виделись, а?

— Почти год… — на вытянутом лице Онопко читалось сдержанное внимание к собеседнику.

— Да, время летит…

Онопко тактично промолчал, предоставляя сановному гостю самому решать, когда именно закончить вступительную часть и перейти к делу. Он был далеко не новичок в разведке и понимал: раз Карпеня использовал такой редкий способ личного контакта, как встреча на своей территории (каковой и являлся лайнер «Аэрофлота» в любой точке земного шара), стало быть, речь идет о деле чрезвычайной важности…

— Тяжело, понимаешь, в моем-то возрасте летать на рандеву, — Карпеня, кряхтя, повернулся в кресле. — Ан, видишь, приходится…

— Я слушаю вас, товарищ генерал-майор.

— В ближайшие три-четыре дня на твоей территории предстоит операция. Так сказать, коммерческий обмен. Все детали здесь, — Карпеня протянул Онопко металлическую капсулу с микропленкой. — Там у тебя много работы, Виктор. Переговоры с американцами. Финансирование. Документы, крыша, билеты на девять человек. Стопроцентные гарантии сделки. Укрытие для трех человек. Такое надежное, чтобы комар носа не подточил. Есть у нас кое-какие соображения, но об этом потом… Что главное, — Карпеня нацелил указательный палец с кривым ногтем в лоб Онопко. — Прокола быть не должно. Ни в каком разе, Виктор. Понимаешь меня? Это приказ с самого верха.

— С самого-самого? — тонкие губы Онопко тронула легкая улыбка.

— Для тебя выше просто не бывает, полковник. Усек?

Онопко кивнул.

— Головой ответишь, Виктор.

— Игорь Иванович, да что стряслось-то? Вы прямо сам не свой…

— Долгая история. Как-нибудь при случае расскажу. Теперь вопросы по существу. Только давай по-быстрому.

— Кого торгуем, Игорь Иванович?

— Дамочку одну.

— Иностранка?

— Наша.

— На кого?

— На агента Моссада. И адресок в придачу.

— Двоих на одну?

— Еще корешка нашего, комитетского, получим.

— Кажется, я знаю, о ком вы.

— И знай себе, — пожал плечами старый генерал. — Лучше ему от этого все равно не будет.

— А дамочка-то где, Игорь Иванович?

— Знал бы — под автоматом в самолет не влез, — буркнул Карпеня. — В мои-то годы курьерствовать!

— Мой статус на переговорах?

— Все по легенде. Гражданское лицо. Ответственный чиновник. Получил указание от непосредственного начальства. Инициативы на переговорах — от сих до сих, и ни грамма больше. Догадываешься, что это дела разведки, но, как честный совслужащий, отказаться не имеешь права.

— Если предложат что-то альтернативное?

— Не твой уровень.

— Если попросят выйти на более высокий?

— Перебьются! Нам нужны эти двое, — отрезал Карпеня. — Точка. Никаких альтернатив.

— Допустим, переговоры заходят в тупик?

— Улыбнись. Попрощайся. И дуй в свой аэрофлотовский офис. Твоя миссия завершена, Виктор. Как говорится, не твоя забота. Но крышу надо готовить прямо сейчас. Ты же понимаешь, что произойдет после обмена. Дамочка, хоть они ее и отдают, нужна американцам не меньше, чем нам. Следует ждать очень серьезных мероприятий с их стороны, чтобы не дать нам вывезти ее из Швейцарии.

— Вы говорили о каких-то соображениях, товарищ генерал-майор, — напомнил Онопко.

— Воронцов очень доволен тем, как ты провернул ту операцию с переводом денег в Колумбию. Просто и эффективно. Как раз то, чего не хватает нашим умникам. Мудрят, понимаешь!..

— И?

— Так вот, Виктор, а что если использовать в качестве такой крыши банкиршу твою, раскрасавицу?

— Катценбах?

— Ну!

— Опасно, Игорь Иванович, — Онопко сделал паузу, что-то обдумывая. — Дама с норовом. Может и сломаться…

— Слушай, да она же вся наша до потрохов! — Карпеня недоуменно пожал плечами. — За один только перевод этих миллионов ей с кичи до самой смерти не сползти. А дама, судя по твоим отчетам, — косточка белая, к гигиене привыкшая…

— Все так, Игорь Иванович, да только не по душе мне этот вариант.

— Ты можешь предложить крышу надежнее, чем дом или вилла наследной миллионерши?

— На какое время?

— Пара дней, неделя, — Карпеня вздохнул. — Откуда ж мне знать, как дела повернутся?

— Пока не представляю, — честно сказал Онопко.

— Вот-вот! А времени в обрез, полковник. Скорее всего, уже завтра тебе предстоит беседа с теми молодчиками. Так что не мудри, Виктор, а действуй как велено. Нажми на свою банкиршу как следует. Если нужно, приютим для профилактики ее сынка ненаглядного, пока операция не завершится. Ну?

— Насколько мне известно, ее сын сейчас в Лондоне…

— Да хоть в Гренландии! — хмыкнул Карпеня. — В чем проблема-то?

Онопко едва заметно качнул головой и промолчал.

— У тебя все, полковник?

— Так точно, товарищ генерал-майор.

— Тогда ступай, я пока подремлю немного, — пробурчал Карпеня и вновь уткнулся в иллюминатор.

Онопко встал, разгладил складки на брюках и уже собирался выйти из салона, когда услышал негромкий голос Карпени:

— Да, вот еще что, Виктор Иваныч. В ближайшие месяцы, возможно, перестановки кое-какие произойдут… Думаем, хватит тебе по заграницам мучиться, пора в центральном аппарате осесть.

— Я уже сидел в центральном аппарате, Игорь Иванович, — чуть слышно откликнулся Онопко. — Без малого шесть лет.

— Все верно, — ухмыльнулся Карпеня. — Но не в кресле же замначальника Первого управления.

Онопко замер.

— Ступай с Богом, Виктор. Ты у нас человек серьезный, думающий… — Карпеня поскреб ногтями обритый затылок. — Потому и говорю тебе: на карту поставлено очень многое, можно сказать, все. И страну-то для обмена этого, чтоб он был неладен, мы выбрали главным образом из-за тебя. Кстати, это тебе Юрий Владимирович лично просил передать…

 

24

Прага. Католический монастырь

Январь 1978 года

Чтобы найти опочивальню моего покровителя, мне понадобилось пройти почти тот же путь, что и несколько дней назад, когда вислоусый электрик привел меня, всю в дерьме, под крыло святого отца. С тех пор и до последнего часа я ни разу не выходила из своей кельи. Теперь, припомнив первую ночь в монастыре, я свернула налево (в правом коридоре располагались кельи монахинь) и, толкнув наудачу первую же дверь, попала в небольшую квадратную комнату, которая, судя по миниатюрному письменному столу и зачехленной пишущей машинке, была приемной. Из нее вели еще две двери: одна, вероятно, в кабинет святого отца, другая — в его покои. Все еще опасаясь, что информация сестры Анны относительно намеченной на ближайшие часы кончины почтенного старца может оказаться достоверной, я поежилась: не хватало только вломиться к свежеусопшему!

Первая дверь была заперта. «Будем надеяться, что это кабинет», — пробормотала я и совсем уж робко взялась за ручку второй двери. Она подалась легко, без скрипа и шороха.

Личные покои святого отца представляли собой маленькую, скудно обставленную спальню, озаренную слабеньким ночником под желтым матерчатым абажуром. Обычно люди спят при свете только в двух случаях: когда боятся темноты — и когда им уже нечего бояться вообще… Святой отец лежал навзничь, смиренно сложив на одеяле тонкие руки, широко разинув ввалившийся рот и, как мне показалось, не дыша. Я вздрогнула и остановилась в двух шагах от его одра. Потом в поле моего зрения попал граненый стакан, в котором зловеще поблескивали вставные челюсти, розовые, как свежая любительская колбаса.

«До зубных протезов в стакане ты точно не доживешь, даже не надейся!» — успокоила я себя и, решившись, подошла вплотную к кровати.

В последнее время мама несколько раз признавалась мне, что людям после шестидесяти спится (если, конечно, они не страдают бессонницей) как-то особенно покойно и сладко. «Это как репетиция смерти, — говорила она. — Как надежда, что, так же спокойно уснув, ты без боли и мучений проснешься уже совсем в другом спектакле, который будет длиться вечно…»

Вспоминая мамины откровения, я мучительно долго тянула руку к сухой птичьей лапке святого отца, температура которой должна была дать мне окончательный ответ на вопрос, что же происходит с человеком, который, по прогнозам сестры Анны, должен был уже беседовать с кем-то из небесного руководства.

Преодолев последние миллиметры страха, я коснулась кончиками пальцев его руки и облегченно вздохнула: она была теплой. Вдобавок старик озабоченно зашевелил нижней губой и чуть слышно вздохнул.

— Святой отец, проснитесь, — прошептала я и для верности легонько встряхнула спящего за детское плечико. — Пожалуйста, это очень важно!..

Он сразу разомкнул веки, словно только и ждал этих слов, причем взгляд его круглых, водянисто-голубых глазок был осмысленным и даже цепким, словно и не спал вовсе этот древний старец, а размышлял с закрытыми глазами о бренности и краткости бытия. Без тени стеснения он, не глядя, запустил руку в граненый стакан, водворил на соответствующие места оба зубных протеза, как-то жизнеутверждающе клацнул ими и уставился на меня ясным, незатуманенным взором человека, удивить которого не так-то просто.

— Для умирающего от двухсторонней пневмонии вы смотритесь просто замечательно, — пробормотала я, заботливо поправляя кружева на его пододеяльнике.

— О чем вы, дочь моя? — только тембр его голоса, хрипловатый, еще не успевший обрести характерную ясность, свидетельствовал, что всего минуту назад этот человек спал глубоким сном. — О какой пневмонии вы говорите?

— Так вы не больны?

— Благодарение Богу, нет.

— И вас не навещал врач?

— В последний раз это было месяца два назад… — святой отец захлопал веками, на которых практически не осталось ресниц. — Объясните, в чем дело, дочь моя? И почему в этот час вы здесь, в моей спальне?..

Я всегда завидовала людям, которые, в отличие от меня, умели сказать нечто важное, умещая свое сообщение в минимальное количество слов. Однако обостренное чувство надвигающейся опасности вкупе с надеждой, что этот человек, несмотря на свой археологический возраст, все еще сохранил ясность ума, сотворили чудо: я уложила историю коварного предательства сестры Анны буквально в три фразы, которые отправила таинственным шепотом непосредственно в темно-коричневое ухо святого отца, усаженное по внутреннему овалу порослью седых волосков.

Несколько секунд он переваривал новую информацию, непроизвольно шевеля губами и постукивая протезами, потом, не произнеся ни слова, легко сел на кровати, сунул босые ноги в теплые тапочки, отороченные грязноватым мехом и, в одной ночной рубашке до пят, направился в затемненный угол, где угадывались очертания платяного шкафа.

Раздался короткий щелчок, комнату озарил свет трехрожковой люстры, и я увидела круглый столик с черным телефонным аппаратом и допотопное кресло с голубой атласной подушечкой, на которую не без некоторой опаски опустился разбуженный в неурочное время хозяин спальни. Все так же молча он посадил на нос круглые очки в стальной оправе и набрал комбинацию из шести цифр, всякий раз заново поднося руку к наборному диску и аккуратно вставляя палец в круглые прорези.

— Алло? — негромко произнес он наконец, и это было единственное слово, которое я поняла из всего последующего разговора, ибо он велся на ненавистном мне немецком, причем таком заковыристом, что ни один звук не вызвал во мне даже проблеска осмысления. Сначала святой отец говорил сам, затем замолк и стал внимательно слушать, мерно кивая в такт словам собеседника. Потом он положил трубку и, не поворачиваясь ко мне, тихо сказал по-русски:

— Через десять минут ты выйдешь отсюда, пройдешь к воротам кладбища и будешь ждать машину. Последние три цифры ее номера — 136. Запомни, дочь моя, 136. В эту машину ты можешь смело сесть и довериться тому, кто в ней будет.

— А если… — я едва справилась с ознобом, вообразив предстоящую прогулку по ночному кладбищу. — А если она не подъедет? Или если ее номер будет другим?

— Все может быть, дочь моя, — развел руками старик.

— Очень свежая мысль, — пробормотала я. — А главное, вовремя высказанная.

— Ты обозлена на весь мир, дочь моя? — святой отец неожиданно улыбнулся. — Тебе кажется, что ты всеми предана, брошена, забыта…

— А разве не так?

— Полагаю, что нет.

— Хотелось бы верить вам.

— Верь. Ведь ты же мне веришь?

— Да, — сказала я от души и в ту же секунду подумала, что это не совсем однозначно. Конечно, я ему верила, но в то же время вполне допускала, что неизвестный абонент, подав к воротам кладбища машину с цифрами 136 в конце номера, отвезет меня прямиком в управление контрразведки или какое-нибудь аналогичное местечко, откуда меня малой скоростью переправят на родину. Повторяю, я верила в честность и искренность святого отца. Серьезное сомнение вызывало иное: не заблуждался ли он сам относительно честности человека, с которым только что говорил?

— Ты знаешь, что движет миром?

— Объясните мне смысл глагола «движет». — Разговор получался какой-то нескладный, словно мы разыгрывали высокопарную сцену перед пустым залом. — Управляет? Толкает? Ведет?

— Движет — значит, не дает замереть, закоснеть, остановиться…

— Не знаю.

— Любовь.

— Вы серьезно, святой отец?

— Вполне.

— И вы хотите, чтобы я в это поверила?

— Мне незачем хотеть: ты и так веришь.

— Тогда зачем вы говорите мне это?

— Чтобы ты продолжала верить. Сестра Анна неумна, наивна, восторженна… Прости ей, она хотела сделать как лучше.

— Кому?

— А разве это так важно?

— Но ведь, по-вашему, и ее поступками движет любовь?

— Возможно.

— А как это сочетается: предательство во имя любви?

— А разве ты, дочь моя, никого не предавала во имя любви? Вспомни! Во имя любви к ближнему, во имя любви к себе?

— Не знаю…

— Подумай об этом. И тебя любят, дочь моя. И во имя любви к тебе тоже предают. И творят зло. И грешат… Ты понимаешь меня?

— Понимаю.

— Ступай, у тебя мало времени.

— Вы больше ничего не хотите мне сказать, святой отец?

— Я уже все сказал. И да хранит тебя Господь…

— У вас будут неприятности из-за меня?

— Наивное дитя… — старик улыбнулся и встал. — Что значат эти неприятности по сравнению с тем, что меня ждет в любую минуту? Суета сует. Ступай и будь осторожна…

Я понимала, что нужно бы как-то поблагодарить этого человека, сказать ему какие-то добрые слова, но в голову ничего путного не лезло, да и время торопило, и я покорно поплелась к двери, физически ощущая на спине взгляд старика. Уже открыв дверь, я решилась:

— Не судите ее слишком строго, святой отец.

— О ком ты?

— О сестре Анне.

— А кто дал мне право судить ее?

— Я говорю о душе.

— О душе лучше не говорить, а думать… — он перекрестил воздух мне вслед.

Как только я подошла к кладбищенским воротам, из-за угла послышался звук автомобильного мотора. Машина проехала мимо ворот и стала. Высунув нос из-за холодной решетки, я пригляделась к едва видному в темноте номерному знаку, подсвеченному двумя неяркими огоньками. Три последние цифры были — 136…

 

25

США, штат Вирджиния. Лэнгли. ЦРУ

14 января 1978 года

Стюарт прокручивал кассету в третий раз. Юджин, который все это время мерял шагами по-спартански обставленный кабинет первого заместителя начальника русского отдела ЦРУ, без конца курил, стряхивая пепел на серый ковролит.

— Благородно! — хмыкнул наконец Стюарт, нажимая клавишу диктофона. — Насколько я знаю этих ребят, расплачиваются они всегда неохотно. Но если уж их прижмет, то на совесть… — Он откинулся в кресле и с хрустом потянулся. — Который час, Юджин?

— Уже шесть.

— Что скажешь?

— Одно место в этом плане мне не нравится, — буркнул Юджин, не переставая ходить.

— Только одно?

— Одно особенно.

— Ее вывоз в Швейцарию?

— Значит, и вам тоже, Крис?

— Ты думаешь, они пойдут на вскрытие дипломатического багажа?

— Насколько мне известно, сэр, это вы у нас главный эксперт по русским. — Юджин оседлал стул и скрестил руки на его жесткой спинке. — И это вы мне, а не я вам, должны объяснить, что КГБ, если он чего-то очень хочет, может пойти на что угодно. Никто и не будет официально вскрывать багаж: его согласно всем правилам пропустят к самолету вместе с курьером. Но пьяный грузчик случайно выбьет в нем доску и для пущей верности проткнет монтировкой. Или водитель автокара случайно уронит его на бетон и наедет на содержимое. Или таможенный инспектор у грузового люка — тоже совершенно случайно — прольет внутрь литра два серной кислоты или обронит туда дымовую шашку… А потом мы получим официальные извинения, причем на правительственном уровне, не ниже. Дескать, извините, господа, досадная оплошность, виновные наказаны, посажены, расстреляны… А русские здесь вообще ни при чем. Что они, за всех союзников обязаны отвечать?..

— Но они же не будут протыкать или травить кислотой всю диппочту, — возразил Стюарт, закуривая сигару. — Ты представляешь себе масштабы такой акции?

— Зачем же всю? — Юджин встал и вновь начал расхаживать по кабинету. — Всю не надо. Только определенных габаритов. Не меньше ста семидесяти четырех сантиметров плюс туфли и прическа. Наше посольство в Праге часто переправляет дипломатические грузы таких размеров?

— А если через другое посольство?

— А через любое, хоть китайское! Инструкция не меняется. Людей у них хватает. Они же не дураки, Крис. И работают масштабно, причем никому не доверяя — ни врагам, ни своим. Могу держать пари, что в обозримом будущем, пока эта история не завершится, во всех таможнях Чехословакии будут пасти любую диппочту, независимо от посольства-отправителя. Даже болгарскую. И потом, в отличие от нас, у них нет открытой границы с Мексикой, через которую можно запросто проскочить на взятом напрокат автомобиле, спрятав в багажник президента США и предъявив карточку национального страхования, которую сам же сделал на уроке рисования. Железный занавес, круговая оборона, одно слово — социалистический лагерь. Короче, этот вариант не проходит, Крис. Не говоря уж о том, что он слишком легко просчитывается.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне не нравится, что они вышли непосредственно на Моссад.

— Почему? Это в их манере.

— Мне не раз доводилось сталкиваться с людьми КГБ в своем регионе, в Латинской Америке. Так вот, антисемитизм у этих парней в крови: наверно, они за него получают надбавку к жалованью. А тут вдруг Андропов сам выходит на евреев и предлагает им честную сделку. Это значит, Крис, что Мальцева им действительно нужна позарез и…

— Что?

— И чтобы получить ее, они готовы поручкаться даже с евреями.

— Что ж, звучит убедительно, — кивнул Стюарт. — Выходит, они просто предприняли отвлекающую акцию с тем, чтобы кто-то — либо Моссад, либо мы — дернулся и извлек ее на свет Божий. А там…

— А там, — подхватил Юджин, — или они ее накроют в Праге, или, пойдя за неимением альтернатив на унизительный для себя обмен, получат ее в Швейцарии прямо из наших рук…

— И все-таки какие-то шансы у нас есть, с этим ты не можешь не согласиться.

— Шансы на что?

— На то, чтобы вывезти ее из Праги, обменять на Тиша и тем самым заткнуть пасть израильтянам, а потом вернуть ее обратно.

— Вы действительно в это верите, Крис?

— Почему нет?.. — Стюарт пожал плечами. — Кроме того, ты, на мой взгляд, недооцениваешь Тополева. Я думаю, Андропов очень хочет получить его обратно, и вряд ли они станут рисковать его головой.

— Я говорил Уолшу, могу повторить и вам, Крис: Тополев — отыгранная карта. Безусловно, русским бы он пригодился, однако после того, как вы его хорошенько выпотрошили… — Юджин вдруг замер. — Кстати, Крис, вы действительно вытянули из него все?

— Парень, ты лучше побеспокойся о том, чтобы наших людей среди бела дня не расстреливали в Аргентине, — буркнул Стюарт.

— Словом, Тополев — та фигура, которую с одинаковым эффектом можно и сохранить на доске, и пожертвовать.

— Пусть так. Но это не меняет главной задачи: найти самый безопасный, в рамках реального, вариант ее вывоза из Чехословакии, — резюмировал Стюарт. — Этим ты и займешься, дружок. Займешься на месте, в Праге…

Юджин молча уставился на Стюарта, пытаясь совладать с нервами.

— Как я понимаю, отказываться ты не будешь?

— Вы правильно понимаете, Крис.

— О’кей! Тогда вывези ее оттуда, парень.

— Когда лететь?

— Об этом мы еще поговорим. В деталях. А до тех пор я хотел бы обсудить с тобой вторую половину дела. Поверь, несмотря на полное отсутствие романтической подоплеки, она не менее сложна и опасна, чем твоя миссия. Так что пока ты будешь изображать из себя Джона Уэйна за железным занавесом, нам в Швейцарии придется как следует поломать голову над подготовкой дальнейших сюжетных поворотов…

— Вы не сочтете меня чересур дерзким, Крис, если я попрошу вас объяснить мне: как вы, собственно, собираетесь, собственноручно отдав ее русским, вернуть обратно?

— Над этим сейчас бьются несколько толковых ребят с большим опытом подобного рода операций. Есть несколько вариантов, Юджин, хотя, не стану скрывать, шансы на успех не стопроцентные. Я бы сказал: фифти-фифти…

— Но, Крис!.. — Юджин изумленно уставился на своего временного командира. — Обмен будет проходить в Швейцарии. Это же нейтральная территория! Там расположены штаб-квартиры крупнейших международных организаций, сосредоточены люди Интерпола… В конце концов, мы же практически союзники с ними! Неужели в этих условиях так сложно гарантировать безопасность женщины?

— Ты недооцениваешь возможности КГБ в Западной Европе, Юджин! — Стюарт снял пиджак и остался в роскошном жилете с золотыми пуговицами. — Они колоссальны, можешь поверить мне на слово…

— Вы говорите так, Крис, словно речь идет о проведении общевойсковой операции против Вьетконга.

— Зря иронизируешь, — протянул Стюарт, раскуривая очередную сигару. — Знаешь, в чем истинная сила КГБ? На них может работать кто угодно: итальянские «красные бригады», палестинский Фронт национального освобождения, французские «ультра», немецкие «городские партизаны», ливийские фундаменталисты… Ведь все они — на попечении у русских. КГБ их обучает, вооружает, инструктирует, снабжает информацией и документами… И с этой разномастной армией головорезов не справится ни одна разведка в мире, даже мы, дружище. Их намного больше, чем нас, они не уступают нам в оснащении и подготовке и вдобавок признают только закон джунглей. В их распоряжении не менее двух десятков стран, где, в случае необходимости, они могут укрываться до Страшного Суда. Ты и сам не так давно убедился, что эти парни работают отчаянно и получают поддержку даже там, где ее быть не может по определению. Упустили же вы в ноябре парочку их киллеров в Аргентине. А какие на это силы бросили?..

— Если все так безрадостно, Крис, может, ничего и затевать не стоит, а? — съязвил Юджин.

Но Стюарт не принял его иронии:

— Нам, и тебе в первую очередь, предстоит сыграть на их поле… — он скосил глаза к переносице, наблюдая, как нарастает на конце сигары очередной столбик пепла. — И ты должен хорошо понимать, что такое твои партнеры. Скажу откровенно и не для прессы: мы практически не выигрывали там. И когда некоторые конгрессмены утверждают, что за последнее десятилетие ЦРУ, если не считать Чили, не провело против русских ни одной серьезной операции, то это не интриги, стремящиеся подрезать бюджет «фирмы», а чистая правда. Бывали, конечно, и успехи, однако только в дебюте. Нам не удавалось их развить. А заканчивалось это для нас, как правило, плачевно. То, что сумели сделать в ходе своей операции израильтяне, — уму непостижимо. Будет время, обязательно проштудирую все материалы, это очень любопытно с профессиональной точки зрения. Конечно, им невероятно везло, однако предстоящий финал только подтверждает мою точку зрения: на своем поле русские не проигрывают!

— Крис, только не надо меня пугать, — тихо откликнулся Юджин. — Я уже большой мальчик.

— Тебе предстоит это доказать. И, кстати, не напомнить ли, за что мы с тобой получаем жалованье?

— У меня есть пара вопросов.

— Валяй.

— Зачем она им?

— Русским? — Стюарт сделал несколько энергичных движений обеими руками, разгоняя клубы табачного дыма.

— Нашим.

— Это нескромный вопрос, молодой человек.

— Он был бы нескромным, задай его вы мне.

— А кстати, — Стюарт хитро улыбнулся, — зачем она тебе, Юджин?

— Я не умею делать яичницу с беконом.

— Хороший ответ, — кивнул Стюарт.

— Но я так и не услышал вашего, Крис.

— Возможно, я отвечу тебе, дружище. Но позднее, когда выдастся пара свободных минут. Скажу лишь одно: будет сделано все, чтобы русские ее не получили. И хватит об этом. У нас с тобой куча всякой рутинной работы и, как говорили мои предки по цыганской линии, большие хлопоты перед дальней дорогой…

 

26

ЧССР. Прага

Ночь с 15 на 16 января 1978 года

После того как однажды, еще студенткой-первокурсницей, я, опаздывая на лекцию, села в такси рядом с водителем и уже через минуту ощутила на своем колене тяжелую узловатую ручищу сексуально озабоченного гегемона, я дала себе зарок: мое место в любой машине — только на заднем сиденье. Впоследствии эта привычка стала автоматической. И той ночью в Праге, завороженная магическим сочетанием обещанных цифр «136» на номерном знаке, словно девочка, впервые столкнувшаяся с реальным волшебством, я, естественно, села сзади — оглушенная, напуганная, мысленно все еще продолжающая странный диалог со святым отцом и ни на что путное уже не рассчитывающая.

Как-то вяло отметив про себя, что, кроме темного расплывчатого силуэта человека за рулем, в машине больше никого не видно, я вздохнула и легонько захлопнула дверцу. И тут же автомобиль резко тронулся с места.

Вокруг было по-зимнему мрачно и неуютно, сильные фары выхватывали в ночи сумасшедшую пляску бесчисленных снежных точек, утесы и островки тускло освещенных уличными фонарями зданий, обтекавшие машину с двух сторон, ровным счетом ни о чем душе не говорили — так, очередной эпизод в каменных дебрях чужого незнакомого города, с которым меня связывало лишь взаимное безразличие. Так людям, внезапно сталкивающимся в уличной суете, даже в голову не приходит подумать, что это столкновение — ненавязчивый сигнал судьбы, мимо которого они стремительно пролетают, погруженные в собственные мысли. И только непривычно высокая Скорость, с которой мчалась машина, напоминала мне о материальности происходящего и бессвязно передавала в мозг ставшие уже привычными импульсы животного самоощущения: я все еще жива и по-прежнему падаю в колодец полной неизвестности.

Ужасно хотелось курить, но я не знала языковой принадлежности моего очередного избавителя, а экспериментировать и вступать в очередную беседу с незнакомым человеком не было ни сил, ни желания…

Мысленно уговорив себя потерпеть, я смотрела в окно, потом закрыла глаза и представила себе, что все происходит в Москве, на улице Горького, по которой такси везет меня в редакцию. Я, как всегда, опаздываю, обещаю шоферу накинуть гривенник поверх счетчика, а тем временем мысленно воображаю привычную картину: возмущенный ответсекретарь редакции Юра Грачев встречает меня с порога истошным воплем непохмелившегося почитателя «Агдама»: «Мальцева, еб твою сволочную мать! Имей же ты совесть, сучара бесстыжая, половина одиннадцатого уже!», — а я сую ему прямо в угреватый, в красных прожилках, нос свернутую трубку из исчерканных ночью желтых гранок и говорю: «Юрик, образинушка моя, во-первых, оставь в покое мою несчастную маму, она и слов-то таких не знает, а, во-вторых, посмотри, урод, какой материал я тебе принесла!..»

Видение было настолько реальным, что я открыла глаза почти с полной уверенностью, что вот сейчас увижу справа в грязном, с потеками, окне машины магазин «Подарки», а затем слева, за мраморным барьером подземного перехода — стеклянный выступ кафе «Лира»… Увы, за окном по-прежнему мелькала чужая и холодная Прага. И вот тут-то желание закурить взыграло во мне с такой чудовищной силой, что я махнула рукой на все свои благие намерения и спросила водителя на самом интернациональном в мире английском:

— Извините, у вас не будет закурить?

Силуэт за рулем ожил и зашевелился. Впрочем, это была его единственная реакция на мою просьбу.

— Так как насчет закурить? — повторила я свою просьбу по-французски.

Не оборачиваясь, водитель протянул мне пачку сигарет, и, не успев сообразить, что же именно напомнил мне этот жест и эта золоченая пачка, я услышала:

— Закуривайте, гражданка!

Кажется, я взвизгнула. Или это был звук тормозов. А скорее всего — и то, и другое, поскольку я стремительным броском кинулась к Юджину, обхватила его за шею и сдавила с такой силой, на какую только была способна, в результате чего машина встала как вкопанная. Лишь легкое эхо, ненавязчивый звон в ушах — отголосок спонтанно-гармонического симбиоза моих голосовых связок и тормозных колодок автомобиля неизвестной марки — убедили меня в том, что услышанная фраза произнесена самым нереальным в эту ночь человеком на свете…

— Любимый мой!.. — бормотала я, глотая слезы и осыпая совершенно бестолковыми, какими-то телячьими поцелуями его шею, уши, подбородок, краешки глаз. — Хороший мой!.. Это мне в награду, я знаю!.. Единственный мой!.. Я чувствовала, откуда у меня берутся силы для всего этого кошмара!.. Красавец мой ненаглядный!.. Солнышко мое заокеанское!.. Я знала, что ты приедешь за мной, золотко мое, я знала, знала, знала!.. Как же мне тебя не хватало, если бы ты только мог себе представить, хороший мой!..

— Я представляю, Вэл… — несколько секунд он откашливался, словно ему что-то попало не в то горло, после чего потянулся к «бардачку».

— Ты куда?

— За диктофоном.

— Зачем он тебе?

— Хочу попросить тебя повторить все это еще раз… Ну, про золотко… и это… солнышко заокеанское…

— Не трать время, глупый! Эти слова я буду повторять тебе всю жизнь. Не надо будет даже нажимать на клавишу — только появись! Видишь, как все удобно?

— Я тебя люблю, Вэл, — он закинул руки назад и обхватил мою голову. — Я тебя так люблю!

— Нет, милый, это я тебя люблю. А ты лишь присутствуешь при этом. Наблюдаешь из партера в бинокль и, довольный, аплодируешь… Если бы ты только знал, как я…

— Я представляю себе.

— Ты тупой, Юджин, — бормотала я, заливаясь слезами и еще крепче сдавливая его шею. — Ты очень тупой мальчик, Юджин. Как и все мужики. Что вы можете себе представлять?! Что ты вообще знаешь о любви женщины, прагматик мой ненаглядный?

— А как на этот вопрос должны отвечать очень тупые мальчики?

— Господи, да какое мне до них дело?!.

Я молча плакала, стискивая его шею железной хваткой вконец одичавшей и затравленной бабы. Если бы в этот момент какая-нибудь сволочь вздумала оторвать меня от него, то для этого пришлось бы ампутировать мне обе руки.

— Ты только не плачь, Вэл… — он гладил мои пальцы с такой нежностью, словно за минуту до этого их раздробили на наковальне. — Не надо плакать, дорогая, все уже хорошо, все позади… Don’t cry, my smart girl… Мы снова вместе, все замечательно, слышишь меня?

— Нет. Не слышу. Повтори.

— Все хорошо, Вэл.

— Ты в этом уверен?

— Да.

— Значит, пока я тебя душила, мы незаметно въехали в Америку?

— Нет, до Америки нам еще нужно добраться.

— Думашь, мы доберемся?

— Еще как!

— Тогда поехали, Юджин, чего ты ждешь?! — я почти кричала. — Поехали отсюда скорее, миленький! Если ты опять куда-нибудь пропадешь или исчезнешь, еще раз без тебя я уж точно не выдержу. Ты знаешь, на мне, по-моему, ставят какой-то ужасный эксперимент. Они все словно сговорились сжить меня со свету, но перед этим посмотреть, на сколько меня хватит… Но мой предел наступил уже давно… Это правда, золотко мое, очень давно… И если я как-то держалась, то только потому, что знала: ты обязательно придешь за мной. Не бросай меня больше, Юджин!

— Я никогда тебя больше не брошу, Вэл.

— Ну, поезжай скорее, что мы тут торчим?!

— Сейчас, — он улыбнулся. — Только отпусти, пожалуйста, мою шею…

— Зачем?

— Без нее мне будет трудно вертеть головой, высматривая красивых женщин…

— Не трать время на ерунду: в Праге есть только одна красивая женщина. И та проездом.

— Не в Праге, а в мире.

— Пока есть, — пробормотала я.

— И всегда будет.

— Кого ты успокаиваешь? Меня? Себя?

— Так что насчет свободы шеи?

Я молча кивнула, отпустила его мокрую от моих слез шею, после чего, с колоссальным трудом протиснувшись в своем дерюжном пальто в узенькое пространство между двумя передними креслами, уселась на пассажирское место и вцепилась в его правую руку.

— Ты что, Вэл?

— Скажи, ты можешь вести машину одной рукой?

— Только в Америке.

— Ты сноб, милый.

— Я не сноб, милая.

— Тогда почему не здесь?

— Потому что у этой машины нет автоматической коробки передач. В Чехословакии такие не выпускают.

— Ладно, давай сделаем вид, что я поняла твое объяснение.

— Давай.

— А если я тебя очень попрошу?

— Если очень попросишь, то смогу.

— Тогда не выдергивай свою руку, пожалуйста, и быстренько поезжай вперед.

— Давай сделаем так: я положу свою руку на эту железяку — она называется ручкой переключения скоростей, — а ты положишь на мою руку свою. О’кей?

— О’кей. Только ответь вначале на один вопрос…

— Ты прекрасно выглядишь, родная.

— Я тебя люблю, даже когда ты насквозь лжив.

— А я люблю тебя за то, что ты меня любишь, когда я насквозь лжив. Хотя и говорю чистую правду.

— Я не об этом хотела спросить, Юджин.

— Все остальное — потом.

— Скажи мне только, куда мы едем? В аэропорт? На вокзал? В гостиницу? Или на квартиру твоей пражской любовницы, которую она благородно пожертвовала тебе на две ночи?

— Почему только на две? — тыльной стороной ладони он вытер мой левый глаз, черный от слез и домо-настырских остатков туши «Луи-Филипп».

— А на сколько?

— Потом, — Юджин повернул ключ зажигания и врубил мотор. — Все потом, дорогая.

— Когда потом?

— Когда приедем.

— Когда куда приедем, милый? В Америку? В очередной монастырь? На Лубянку? Право, я даже не знаю, где нас с тобой ждут с большим нетерпением!..

— Вэл, ты можешь потерпеть десять минут? Ну максимум пятнадцать?

— Да Господи! — взревела я. — И это ты спрашиваешь меня?! Меня, которая…

— Понял, — коротко кивнул Юджин и рывком тронул машину с места. — Уже поехали.

— Я только хочу сказать тебе одну вещь.

— Какую?

— Знаешь, что говорят женщины в русской глубинке, когда в полном одиночестве пьют четвертый стакан чая без сахара, лимона и варенья?

— Что ненавидят Политбюро ЦК КПСС и все советское правительство, оставившее их без сладкого, — не отрываясь от дороги, ответил Юджин.

— Дурак!

— Тогда не знаю.

— Они говорят: «Господи, хорошо-то как! Не умереть бы от счастья!..»

— И что? — он недоуменно пожал плечами.

— Кажется, теперь я их понимаю…

 

27

Швейцария. Цюрих

15 января 1978 года

Ровно в десять утра в кабинете главы представительства «Аэрофлота» в Цюрихе мелодично звякнул телефон.

— Господин Онопко? — английский звонившего явно выдавал его американское происхождение.

— Да, я слушаю.

— Мне порекомендовал позвонить вам герр Шпильхауз.

— Речь идет о двух билетах в Асунсьон?

— Нет. Я поменял решение и лечу в Оттаву.

— Я ждал вашего звонка.

— Мне это сказали.

— Когда бы хотели встретиться?

— Как можно быстрее.

— В Цюрихе?

— Я бы предпочел Женеву. Конечно, если вы не возражаете.

— Почему бы нет? Когда и где именно?

— Сейчас десять. Давайте встретимся в четыре у входа в мавзолей герцога Карла Брауншвейгского. Там постоянно сидит торговец кормом для голубей. Возле него.

— Как я вас узнаю?

— Я узнаю вас. Всего доброго, господин Онопко!..

В трубке запульсировали гудки отбоя.

За долгие годы работы в разведке Виктор Иванович научился на все реагировать философски. То есть не терзать себя загадками и сомнениями, когда само время может все прояснить. Вот почему полковник не стал ломать голову над вопросом, откуда его знает неизвестный абонент, и вдавил почти незаметную кнопку звонка в панели модернового шведского стола.

Через несколько секунд на пороге кабинета вырос невысокий худощавый молодой человек в «протокольном» темном костюме и скромном галстуке.

— Вызывали, Виктор Иванович?

— Игорь, когда нам надо выехать, чтобы быть к четырем в Женеве?

— Домой не заедете?

— Нет.

— С гарантией?

— Естественно.

— В час.

— Что так рано?

— Снег. Скользко.

— Значит, в час.

Молодой человек кивнул и неслышно исчез.

Какое-то время Онопко смотрел на светло-коричневый прямоугольник двери, затем резко развернулся в вертящемся кожаном кресле к широкому — во всю стену офиса — окну и уставился на тонированные светонепроницаемые стекла небоскреба штаб-квартиры фирмы «Ситизен», возвышавшегося через улицу. Виктор Иванович не был шпионом в общепринятом смысле этого слова. Его совершенно не беспокоил тот факт, что практически из любого окна здания напротив за ним могли вестись круглосуточное наблюдение и запись всех разговоров в его служебном кабинете. «Не делайте ничего такого, что могло бы представить интерес для окружающих, и за вами никто не будет следить, — любил повторять швейцарский резидент своим подчиненным. — На чем вас могут подловить? На спиртном? Три таблетки анальгина перед необходимой выпивкой — в обязательном порядке. Как презерватив перед половым актом с венерической больной. На взятке? Не берите деньги ни у кого. Бесплатных завтраков не бывает, следовательно, потом отдадите больше, чем получили. На азартной игре в казино? Играйте в шахматы с компьютерной программой и удовлетворяйте свой азарт. На женщине сомнительной репутации? Спите только с женой, а если вам мало — мастурбируйте. И лучше всего, опять же рядом с женой: так спокойнее. Больше уверенности, что вас не станут шантажировать. На передаче секретных документов? Ничего не передавайте из рук в руки — используйте тайники! На встрече с агентом? Устройте ее — если она того стоит — за пределами Швейцарии, хоть на Азорах, и я оплачу все расходы. На неосторожной фразе? Постоянно носите с собой булавку, и если почувствуете, что вам хочется распустить язык, незаметно для собеседника уколите себя поглубже в задницу — это отрезвляет».

Его слушались, его боялись и, что было самым важным, перед ним преклонялись. Шпионы — народ суеверный. А над лысеющей головой Онопко искрил и переливался загадочный нимб человека, не допускающего ошибок. С ним хотелось работать — он был надежен. А надежность — вторая после долларов валюта, которой поклоняются все авантюристы на свете. Кроме того, Онопко никогда не отменял принятых решений. После того как из Швейцарии в Москву в течение первых трех месяцев его работы в Цюрихе по непонятным причинам отбыло несколько сотрудников ряда советских представительств и фирм, стало ясно: этот человек не признает компромиссов в вопросах конспирации и образа жизни сотрудников КГБ под дипломатической крышей. Могущество Онопко усугублялось его родственной близостью с Фурцевой, что в условиях коммунальной близости всех советских граждан в капиталистической стране скрыть было невозможно. Да он и не скрывал…

Ознакомившись с содержанием микропленки, Онопко не сделал ни одной записи, ни одной пометки в блокноте — он просто все запомнил. До мельчайших деталей. Несколько часов резиденту понадобилось, чтобы проанализировать возможные и труднопрогнозируемые варианты операции. Он не стал посылать запросы в Центр, ни разу не появился в бетонированном бункере под зданием советского консульства, не изменил даже в мелочах свой образ жизни советского служащего, находящегося в длительной служебной командировке за границей. Ничто не должно навести противника на мысль о планируемой операции или готовящихся контрмерах. Обыденность, рутина, точное следование заведенному раз и навсегда порядку на службе и в быту усыпляют, притупляют бдительность врага, расхолаживают, а порой даже настраивают на благодушный лад. Знала ли швейцарская контрразведка и ее могущественные заокеанские партнеры, кем на самом деле является представитель «Аэрофлота» Виктор Иванович Онопко? Резидент не сомневался, что знала. Иначе и быть не могло. Но знать и уличить, схватить за руку — разные вещи. И это постоянное балансирование на грани смертельного риска, эта игра против очень сильного противника и, вдобавок ко всему, на его же территории, с лихвой компенсировала Виктору Ивановичу дефицит маленьких радостей, которыми так любил ублажать себя среднестатистический советский обыватель, вырвавшийся из затхлой действительности любимой родины в самое сердце западной цивилизации, под Ниагарский водопад изобилия, роскоши, комфорта… У Онопко могло быть (и было) все, о чем заурядный «совок» мог только мечтать: роскошная квартира и номенклатурная дача в Москве, «калиброванная» и вполне привлекательная жена из сановной семьи, огромные связи, влияние, деньги, беспрепятственная возможность путешествовать по миру… Но он выбрал ту жизнь, которой жил. Воспитанный в обществе двойной морали, Онопко не мог представить себе существование без каждодневной, напряженной борьбы, без постоянного ощущения опасности, без согревающего сердце и кровь азарта битвы, из которой можно выйти только победителем или не выйти вовсе. Такие люди, как Онопко, развязывали войны. И они же являлись золотым фондом любой разведки…

Ровно в час, когда Виктор Иванович в своем черном плаще и широкополой велюровой шляпе спустился к выходу из представительства «Аэрофлота» на бульваре Деним, Игорь за рулем светло-серого «Мерседеса-290» уже прогревал мотор.

Сев сзади, Онопко аккуратно пристегнул ремень безопасности, взглянул на часы, автоматически фиксируя время отъезда, и кивнул водителю:

— Поехали.

Зима, привлекавшая сотни тысяч туристов на великолепные лыжные трассы и в отели горных курортов, была сущим наказанием для густонаселенных швейцарских городов — промозгло, ветрено, слякотно… Да и широченные, идеально размеченные автобаны, по которым как угорелые мчались автомобили с номерными знаками почти всех европейских стран, были отнюдь не безопасны. Вот и сейчас радио передавало список пострадавших в автокатастрофах, начиная с семи утра.

— Игорь, не больше восьмидесяти, пожалуйста…

Водитель поймал отражение Онопко в обзорном зеркальце и молча кивнул.

Официально Игорь являлся главой службы сервиса представительства «Аэрофлота». В штатном же расписании КГБ, по которому сотрудники Первого главного управления получали зарплату и представлялись к правительственным наградам, капитан Игорь Савельевич Колодников, 1950 года рождения, член КПСС, экс-чемпион Европы по боксу в полулегком весе, выпускник Ленинградского института физкультуры имени Лесгафта и Высшей школы КГБ СССР, числился личным телохранителем и секретарем советского резидента в Швейцарии. Онопко, который сам выбрал кандидатуру Колодникова во время прошлогоднего отпуска, сумел оценить три качества своего телохранителя: двадцативосьмилетний Игорь, работавший в оперативном отделе, был холост; обладая всеми данными телохранителя, внешне совершенно на него не походил и — умел молчать. По условиям работы Игорю запрещалось иметь при себе оружие, но сам факт его присутствия действовал на Онопко успокаивающе. Последнее обстоятельство решило судьбу бывшего боксера, и Колодников, исколесивший за годы спортивной карьеры весь мир, очутился в безмятежной Швейцарии, где жил так же тихо и незатейливо, как и в Москве.

Они въехали в Женеву без четверти четыре, а за две минуты до того, как стрелки электронных часов, вмонтированных в черную панель «мерседеса», показали 16.00, Игорь запарковал машину на платной стоянке в пятнадцати метрах от мавзолея герцога Карла и последовал за своим шефом на обговоренном инструкциями расстоянии — в двух метрах, чуть левее.

Едва Онопко поднялся по ступеням, к нему подошел невысокий брюнет без шляпы, в красивом светлосером пальто, из-под ворота которого выглядывал пестрый шарф.

— Господин Онопко, вы пунктуальны, — брюнет приложил два пальца к отсутствующему головному убору.

— Фирма, на которую я работаю, немыслима без точности.

— О какой фирме, простите, идет речь? — улыбнулся брюнет.

— Об авиакомпании «Аэрофлот», — тоже улыбаясь, ответил Онопко. — А вы имели в виду что-то другое?

— Да нет… — брюнет огляделся. — Этот молодой человек с вами?

— Вы наблюдательны.

— А я не должен?

— Это мой секретарь.

— Какая жалость! — брюнет растерянно развел руками. — А я, представьте, явился на нашу встречу один…

— Н-да, — пробормотал Онопко. — Протокольное несоответствие.

— Может быть, сделаем так, — предложил брюнет. — Вы сами назовете место, где мы сможем побеседовать наедине, а ваш… секретарь побудет где-нибудь неподалеку, пока мы не закончим наши дела. Устраивает?

— Вполне, — кивнул Онопко после секундной паузы.

— Так куда мы направимся?

— Да хоть в «Beau Rivage», — Онопко кивнул на старинное здание отеля в противоположном конце площади. — Насколько я помню, там весьма недурно кормят. Кстати и машину не придется перепарковывать…

— Довольно мрачный символ, если учитывать характер нашей предстоящей беседы, — хмыкнул брюнет.

— О чем это вы?

— Возможно, господин Онопко, вам неизвестно, что в 1898 году именно у входа в этот отель итальянский анархист Луиджи Лученни убил императрицу Австро-Венгрии Елизавету…

— Я не любитель исторических параллелей, — заметил советский резидент.

— О’кей! — брюнет непринужденно взял Онопко под руку, и эта странная пара направилась в сторону «Beau Rivage». — Простите, я не представился…

— В этом нет необходимости, господин Стюарт, — тихо сказал Онопко, вежливо высвобождая руку.

— Я польщен, — нисколько не смущаясь, улыбнулся брюнет. — Такая популярность в представительстве «Аэрофлота»…

— Не скромничайте, — Онопко оглянулся, убедился, что Игорь по-прежнему идет сзади, и перевел взгляд на Стюарта. — Заместитель начальника русского отдела ЦРУ — достаточно заметный человек, чтобы хоть несколько человек в «Аэрофлоте» знали его в лицо.

— Разумеется, господин Онопко, — согласился брюнет. — Вы абсолютно правы.

Пройдя сквозь стеклянную «вертушку» отеля, они свернули направо и очутились в полуосвещенном баре. Вдоль длинной стойки располагалось несколько столиков, охваченных в полукруги мягких диванов. Все столики были пусты. Седой бармен в муаровом жилете и белой рубашке с бабочкой, не обращая внимание на вошедших, протирал высокие бокалы для шампанского мягким полотенцем.

— Мне здесь нравится, — заявил Стюарт.

— Но здесь мы останемся без обеда.

— Посмотрим, чем кончится наша беседа, господин Онопко, — хмыкнул американец. — В зависимости от результатов мы ее либо запьем, либо заедим.

— Принято.

Не сговариваясь, оба направились в угол бара, повесили свои пальто на вешалку и уселись за блещущий чистотой полированный столик, причем Онопко занял место спиной к выходу.

— Что господа будут пить? — бармен появился так быстро и бесшумно, точно это не он минуту назад равнодушно протирал бокалы за стойкой.

— Мне швепс со льдом, — заказал Онопко.

— Мне джин, — откликнулся Стюарт.

— С тоником?

— Без.

— Со льдом?

— Без.

— Будет исполнено, сэр, — бармен сдержанно склонил седую голову.

До того момента, пока заказ не был принесен, оба молчали, рассматривая друг друга.

— Итак? — Онопко отпил воду.

— Мне поручено обговорить с вами технические детали известной сделки, — начал Стюарт и вытянул из нагрудного кармана пиджака толстую сигару. — Вы не возражаете, Виктор Иванович?

— Курите, — покорно кивнул Онопко.

— Вам не предлагаю, поскольку вы, насколько мне известно, ярый враг никотина, не так ли?

— А вы — столь же ярый его поклонник.

— О’кей, — Стюарт ослепительно улыбнулся. — Нам необходимо определить процедуру…

— Кого вы представляете, господин Стюарт?

— Для протокола?

— Да.

— Центральное разведывательное управление США.

— А не для протокола?

— Все то же ЦРУ и израильскую секретную службу Моссад.

— У вас есть соответствующие полномочия? — Да.

— Вы можете их предъявить?

— Они уже предъявлены на более высоком уровне. Вы можете в этом удостовериться сразу после нашей встречи.

— Мне бы хотелось уточнить взаимные гарантии.

— О чем вы, господин Онопко?

— Нами будут предприняты все необходимые меры для того, чтобы обеспечить корректность сделки, — Онопко говорил медленно, тщательно проговаривая каждое слово и не сводя цепкого взгляда с собеседника. — Я хочу сказать, что не имеет смысла тратить время на тактические уловки…

— Мы профессионалы, господин Онопко, — начал Стюарт, но советский резидент перебил его:

— Вы профессионал, Стюарт. Я же — всего лишь чиновник, уполномоченный вышестоящей инстанцией провести эту беседу. Как специалисту по Советскому Союзу, вам должна быть хорошо известна наша национальная приверженность бюрократии. Как только беседа завершится, завершится и моя миссия. У меня, видите ли, хватает проблем в представительстве…

— Вы хотите сказать, что непосредственно при обмене вы присутствовать не будете?

— Совершенно верно. Как и вы, господин Стюарт.

— Кого мы меняем?

— Хотите сверить списки?

— А я не должен хотеть?

— В обмен на Тополева, Мальцеву и Мишина мы передаем вам агента Моссада Тиша, а также точные координаты местонахождения члена исполкома организации «Черный сентябрь» Абу-Исмаила.

— Дело в том, что местопребывание господина Мишина нам неизвестно, и потому он не может быть включен в сделку. Кроме того, этот вариант был бы несимметричен: вы получаете от нас троих, а отдаете только двух.

— Таково требование инстанций, возложивших на меня эту миссию, — Онопко развел руками. — Мне нечего к этому добавить.

— Вы располагаете информацией, что этот… Мишин находится у нас?

— Нет.

— Вы можете предположить, что его укрывают от вас фирмы, которые я имею честь представлять?

— Могу.

— Как только вы представите мне доказательства, я готов включить эту кандидатуру в пакетную сделку. Однако пока это не актуально. Согласитесь: нельзя торговать товаром, которого нет на руках.

— Хорошо, я постараюсь внести ясность в этот вопрос. Что у нас дальше?

— На какой день вы хотите назначить обмен, господин Онопко?

— Да хоть на завтра!..

Онопко готовился к этому вопросу, продумал психологический подтекст своей реплики и теперь внимательно следил за реакцией собеседника. Одна из инструкций Центра гласила, что резидент должен был проверить, где в настоящее время находится Мальцева. Если Стюарт согласится на обмен в течение ближайших двух суток, значит, она уже в Швейцарии; если нет, то для групп перехвата в Праге еще не все потеряно, и тогда американцы станут тянуть время, что, в принципе, устраивало и КГБ.

— Можно и завтра, — непринужденно откликнулся Стюарт. — Проблема не в объектах сделки, проблема — в месте ее осуществления. Тут у меня есть несколько вопросов…

— Слушаю вас.

— Насколько я понимаю, вы не согласитесь осуществить обмен в месте, которое порекомендуем мы?

— Вы правильно понимаете, — кивнул Виктор Иванович.

— Соответственно, и мы не пойдем на ваш вариант.

— Логично.

— Так что будем делать, господин Онопко?

— У меня такое ощущение, — улыбнулся советский резидент, — что мы оба оказались в Женеве не для того, чтобы обмениваться вопросами. Думаю, у вас есть свой вариант, не так ли?

— Как и у вас, господин Онопко.

— Так предложите его! — полковник пожал плечами. — Мы же попусту теряем время.

— Я бы хотел услышать ваше предложение.

— Будем бросать жребий? — Онопко допил содержимое бокала.

— Если бы я совершенно точно не знал, кто вы такой на самом деле, то охотно поверил бы в вашу версию о представительстве «Аэрофлота»…

— Ну хорошо… — Онопко изобразил короткую внутреннюю борьбу с собой. — Говоря о месте предполагаемого обмена, вы имеете в виду какое-то замкнутое пространство. Ну, виллу, дом, отель, да?

— Я хотел бы услышать, что имеете в виду вы, господин Онопко.

— Вокзал.

— Простите?

— Зал ожидания вокзала, — пояснил советский резидент. — Во-первых, там достаточно просторно, чтобы представители сторон могли наблюдать за честностью проводимого обмена. Во-вторых, открывать пальбу в столь людном месте, в благопристойной и нейтральной стране, где, кстати, прекрасно работают органы общественного правопорядка, было бы верхом неосмотрительности. Вы со мной согласны, господин Стюарт?

— Неожиданное предложение, — пробормотал американец.

— Это лучшее нейтральное поле в мире, на котором мы сможем сыграть вничью, — глухо произнес Онопко. — И это предложение, как вы понимаете, не является экспромтом. Над ним хорошо подумали…

— То-то меня и настораживает, — Стюарт улыбнулся одними губами, глаза его потемнели. — А где гарантии, что сразу после сделки ваши люди не учинят какую-нибудь аварию или маленький взрывчик на пути к аэропорту или отелю?

— А разве вы можете дать мне такие гарантии? — Онопко пожал плечами. — Давайте не выходить за рамки нашей задачи. Люди, непосредственно задействованные в операции обмена, явятся на место без оружия, они будут иметь при себе соответствующие документы, определяющие их принадлежность к конкретному государству и, следовательно, с юридической точки зрения здесь все в порядке. Наше дело — подготовить и провести ЧЕСТНЫЙ ОБМЕН. Что произойдет потом, когда стороны разъедутся вместе со своими людьми, — известно только Богу, но непосредственно к сделке на вокзале Икс это уже не будет иметь никакого отношения.

— И все же определенные минусы у этого плана налицо, — пробормотал Стюарт.

— Тогда давайте послушаем ваше предложение.

— Знаете, после предложенного вами варианта мне как-то расхотелось предлагать свой.

— Понравилось? — сдержанно улыбнулся Онопко.

— В вашем плане что-то есть, — Стюарт прочертил сигарой в воздухе замысловатый зигзаг. — Мне надо обсудить его со своими боссами…

— Когда ждать вашего звонка?

— В течение ближайших трех дней.

— Если этот вариант пройдет, на каком именно вокзале будет совершен обмен?

— Давайте так, — Стюарт положил локти на стол и приблизил лицо к Онопко. — Будем исходить из того, что сделка состоится на вокзале одного из четырех швейцарских городов — Берна, Лозанны, Цюриха или Женевы…

— И?

— О дне обмена я сообщу вам по телефону. Что же касается времени и места… — Стюарт тщательно притушил в пепельнице огрызок сигары. — За четыре часа до обмена мы встретимся с вами здесь, в этом баре, и кинем жребий. Железнодорожный вокзал одного из четырех городов и станет местом обмена. По-моему, это справедливо.

— Я жду вашего звонка. — Онопко встал и положил под стакан банкноту. — Простите, господин Стюарт, но у меня принцип: я всегда плачу только за себя…

И, не прощаясь, резидент КГБ в Швейцарии стремительным шагом покинул бар.

 

28

ЧССР. Прага

Ночь с 15 на 16 января 1978 года

…Мы стояли на типично московской, выложенной плиткой, лестничной площадке, полуосвещенные желтым клеточным светом забранной в стальной намордник лампочки, перед обитой темно-коричневым дерматином дверью, в которую какой-то педантичный господин надежно, по виду — на века, вшурупил ромбообразный номер «17» и трапециевидную табличку с фамилией «Hnilicka».

— Гниличка — в смысле гнилой? — спросила я шепотом.

— Не знаю, — шепотом же откликнулся Юджин, шаря в карманах куртки. — Может, не окончательно.

— Не окончательно гнилой?

— Ага. Чуть подгнивший.

— Ты что, потерял ключи?

— Надеюсь, что нет…

Юджин сопел и что-то бормотал себе под нос.

— Ты читал «Три товарища»?

— Читал.

— На английском?

— На немецком. В оригинале.

— Хочешь ткнуть мне в нос мое невежество?

— Хочу найти этот чертов ключ.

— Ты помнишь, что Роберт сказал Пат, когда они впервые пришли на его квартиру, в пансион пани За-левски?

— Помню… — Юджин шумно, с явным облегчением выдохнул и извлек из внутреннего кармана кожаной куртки плоский желтый ключ с брелоком в виде золотой рыбки.

— Честно помнишь или стесняешься собственного беспамятства?

— Честно-честно! — он вставил ключ в замок и дважды провернул его. — Локамп взял ее на руки и сказал: «Закрой глаза. Это зрелище для закаленных».

— Скажи, все американские шпионы такие начитанные?

— Шпионы у вас. У нас — разведчики.

— У кого это «у вас»?

— А почему ты спросила?

— О шпионах?

— Нет, о Ремарке.

— Я просто представила себе, что сейчас ты откроешь дверь…

— Ну и?..

— И выяснится, что специально ради нас чуть подгнивший Гниличка выгнал на мороз штатных работниц публичного дома, который он содержит на паях с правительством Чехословакии. Просто взял и грубо, по-гнилому, вытолкал. В одних комбинациях. А тебе, как человеку порядочному и, возможно, набожному, будет стыдно, что твоя невеста, после стольких физических и духовных мук, увидит следы разнузданных оргий, мятые измызганные постели, какие-то эмалированные тазики, мерзопакостные картинки на стенах… И поэтому ты возьмешь меня на руки и тихо скажешь: «Закрой глаза, дорогая. Это зрелище для закаленных»…

— Откуда ты знаешь все это?

— Что?

— Ну, не в советской же школе тебе рассказывали, как выглядит публичный дом?

— А в американской рассказывают?

— В моей стране это разрешено официально.

— А в моей — неофициально. Разницы никакой, милый. И потом я видела такое в фильме «Лимонадный Джо».

— А это еще что?

— Пародия на вестерн.

— Советская?

— Чешская.

— Хорошая?

— Если не видеть оригинала — просто замечательная.

— Вэл, признайся: ты всегда была такой моралисткой?

— Только после того, как стала агентом КГБ.

— За это они и решили тебя убрать, да?

— Ага. Им не понравилось, что идиоматическое выражение «Еб твою мать!» я стала произносить с французским прононсом. Это потеря классового чутья. Такого они никому не прощают.

— Господи, что же они с тобой сделали в этом монастыре?! — Юджин легко, как пушинку, подхватил меня на руки, толкнул дверь ногой и прошептал мне на ухо: — Закрой глаза, дорогая. Это зрелище для закаленных…

Зажмурившись, я обхватила Юджина за его многострадальную шею и уткнулась в колючую шерсть свитера. Запахи нового жилья, как ни странно, не вызвали во мне ощущения тревоги. Пахло несовременной мебелью, древесным лаком и отдаленно, полунамеком — ванилью. Видимо, не так давно в этой квартире кого-то угощали бисквитным пирогом…

— Юджин, ты скажешь, когда я могу открыть глаза?

— Ага. — Я почувствовала, что он остановился. — Вот только удостоверюсь, что Гниличка окончательно уничтожил следы разгула, и сразу скажу.

— Ты, главное, не торопись, милый.

— Почему?

— Потому что мне так очень удобно.

— Если я тебе скажу, что вышеозначенных следов нет и в помине, ты мне поверишь?

— С трудом.

— Тогда все! — Юджин шумно вздохнул и опустил меня на пол. — Открывай глаза, я хочу курить!..

Первое, что я увидела, разлепив веки, был изумительной красоты темно-вишневый буфет — сплошные переплетения тончайшей резьбы по мореному дубу, украшенные медными ручками. Окинув взглядом довольно просторную комнату с зашторенным окном, я убедилась, что антикварный буфет не был в ней инородным телом и выступал в ансамбле с такими же старинными и очень красивыми предметами мебели — трехстворчатым трюмо, секретером, диваном, двумя высокими креслами, обитыми темно-вишневым, под цвет буфета, репсом, и круглым, без скатерти, столом в центре.

Обстановка этой удивительной комнаты настолько поразила меня, что я даже не заметила, как Юджин стянул с меня пальто, усадил в кресло и куда-то исчез.

Внезапно с меня словно слетело оцепенение.

— Юджин, ты где?

— На кухне!

— Продолжай говорить — я попробую отыскать тебя по голосу…

Встав с кресла, я вышла в узкий, оклеенный темными обоями коридор, по обе стороны которого были врезаны две двери, свернула направо и увидела ярко освещенную кухню. Сомнений не было: мы находились в обычной городской квартире, скорее всего, трехкомнатной. Все в этом доме было сделано по советским стандартам — метраж, планировка, удобства… Исключение составляла, пожалуй, только старинная мебель, хотя и она меня особенно не удивляла: в старых московских, ленинградских или кишиневских квартирах дореволюционные буфеты и трельяжи тоже не были редкостью, хотя и сходили постепенно на нет под натиском современных «соцовских» мебельных гарнитуров — стандартных и малогабаритных, как типовое жилье для типовых людей с типовой зарплатой.

Юджин сидел на корточках перед распахнутым настежь холодильником и о чем-то сосредоточенно размышлял.

— Ты чего такой грустный?

— Содержимое холодильника навеяло кручину, — он почесал в затылке.

— Если ты оплакиваешь социалистическую экономику, то совершенно зря… — я подошла сзади и положила обе руки ему на плечи. — Как говорится, не хлебом единым, милый…

— О каком еще хлебе ты говоришь?! Ты только посмотри! Это же настоящий «Блумингдейл»!..

В снежно-белом зеве холодильника не было места даже для баночки с кремом — настолько он был забит всевозможными деликатесами с импортными наклейками. Я почему-то сразу вспомнила холодильник на даче-тюрьме КГБ и почувствовала, как по коже пробежал легкий озноб.

— Кто он, этот Гниличка? — как я ни старалась не выдать свое беспокойство, в моем голосе прозвучала тревога.

— Понятия не имею! — Юджин пожал плечами и вытащил похожую на утюг жестяную банку с консервированной ветчиной. — Впрочем, кто бы он ни был, я его уважаю: он не дал нам умереть с голоду.

— Юджин, а здесь вообще надежно? Ты хоть знаешь, куда привел порядочную девушку?..

— Вэл, у меня недавно, буквально на днях, была беседа с одним старым приятелем… — явно не обращая внимания на мой вопрос, Юджин вытащил из бокового отсека холодильника упаковку с яйцами и брикет масла и аккуратно уложил их рядом с ветчиной на мраморную полку у газовой плиты. — Так вот, когда он спросил, почему же я, собственно, собираюсь жениться, несмотря на холостяцкий в общем-то возраст, я честно признался, что не умею делать то, что очень люблю и от чего не могу отказаться, — яичницу с беконом…

— Свинья!

— Ты права, — он щелкнул зажигалкой и включил газ. — Я еще не пробовал бекон из говядины. Так вот, дорогая, признайся честно, ты…

— Ну хорошо, я не девушка, — пробурчала я, отпихивая его от плиты. — Хотя обстоятельства, при которых ты вырываешь у меня это признание, совершенно унизительны.

— Все-таки честность — отличительная черта русских женщин.

— Не хами!

— Ты умеешь делать яичницу с беконом?

— А ты принес бекон?

— Ну хорошо, с ветчиной!

— А что там делать?!

— Да или нет?

— Ты единственный ребенок в семье?

— Да.

— В детстве ты спал в пижаме?

— Допустим.

— Из-за тебя мама не вышла замуж во второй раз?

— Вэл, ты меня пугаешь!

— Моя подруга никогда бы за тебя не пошла.

— Почему?

— Общение с такими мужчинами, как ты, она называет: «вырванные годы».

— Так как насчет яичницы? Я почти сутки не ел.

— Будет тебе яичница. И салат. И тосты. И кофе. Все тебе будет! Но только в обмен на интервью.

— А может, потом? — он умоляюще посмотрел на меня и перевел взгляд на шипящую сковороду.

— Когда?

— Когда поедим.

— Это время уже занято.

— О’кей! Только, пожалуйста, Вэл, не задавай вопросы, на которые я не могу ответить.

— Ладно. Только и ты, милый, учти, пожалуйста: с момента, как в амстердамском аэропорту я исполнила под диктовку роль сестры милосердия, мой уровень информированности значительно возрос. Как говорят на моей любимой родине, имею допуск.

— У тебя масло сгорит, Вэл!

— Когда ты чистишь оружие, я тебе даю советы?

— Sorry, ma’am!

— Так что происходит, милый?

— Они тебя ищут…

— Об этом еще только «Правда» не писала.

— А наши хотят обменять.

— Ваши?

— Ну, не твои.

— Милый, на каком языке мы говорим?

— На русском.

— Тогда почему я ничего не понимаю?

— Потому что ты очень голодна и не хочешь себе в этом признаться.

— Не старайся казаться умнее, чем есть.

— Не буду.

— Так кто меня ищет и кто хочет обменять?

— Почитай в «Правде».

— Юджин!

— Твои соотечественники, Вэл, хотят получить тебя в результате обмена, если до этого не найдут сами.

— А где они хотят получить меня в результате обмена?

— Какое это имеет значение? — он пожал плечами, пошуровал под кухонным столом, извлек оттуда полиэтиленовый пакет, вытащил булку черного хлеба и откусил не меньше четверти. — Не в Праге.

— Весело… — я с остервенением и не считая разбивала над шипящей сковородой яйца, заботливо оставленные в холодильнике сутенером Гниличкой. — Ты знаешь, я опять ничего не поняла.

— Тебе надо поесть, — он улыбнулся и откусил еще четверть булки. — Когда я голоден — то становлюсь ласковым. А ты — агрессивной. Это ужасное противоречие, которое может омрачить нашу совместную жизнь. Воистину мы собираемся построить семью на песке.

— Так что?

— Им нужна ты, Вэл, — он заговорил чуть тише. — Как я понимаю, любой ценой. Зачем? Думаю, это выяснится в самое ближайшее время. Да и не это важно сейчас. Понимаешь, милая, твой друг Андропов потерял надежду разыскать тебя здесь, в Праге. И вышел через определенных людей с предложением получить тебя в результате обмена.

— Значит, твой надутый Уолш попросту сдал меня КГБ? — я подхватила сковороду и опустила ее на деревянную подставку в центре стола. — Или собирается сдать?

— Только собирается! — Юджин, расставивший к этому моменту тарелки, разделил яичницу точно пополам и разложил дымящиеся куски по тарелкам. — Но не надолго. Уолш, милая, вдруг загорелся желанием во что бы то ни стало увидеть тебя в Штатах… Впрочем, зачем нам забегать вперед, Вэл? Давай сначала выберемся из Праги, а уж потом…

— О каком «потом» ты говоришь, милый? — мое изумление было совершенно искренним. — Мы улетим к тебе — и гори оно все синим пламенем!

— Нет, Вэл… — он положил вилку и погладил меня по руке. — Если ты улетишь и обмен не состоится, они убьют одного парня.

— Я его знаю?

— Да.

— Это Витяня?

— Нет. Но и он немало сделал для тебя.

— Вшола…

— Мне ни о чем не говорит это имя.

— Неважно… — я вдруг почувствовала, что вся покрываюсь потом. — Стало быть, ты предлагаешь обсудить первоочередные проблемы?

— Да.

— И поэтому ты в Праге?

— Да.

— Ты сам этого хотел?

— Естественно.

— И твое начальство согласилось?

— Мало того, само предложило.

— Мне это не нравится, Юджин.

— Что «это», дорогая?

— Я бы предпочла, чтобы из Праги меня вытащил кто-то другой, а ты бы встретил меня в Штатах.

— М-м-м, очень вкусно, Вэл! — Юджин с нескрываемым вожделением смотрел на кусок яичницы на моей тарелке, к которому я даже не прикоснулась.

— Ешь, милый, я все равно не смогу.

— Ты делишься со мной последним куском! — он ловко поддел яичницу вилкой и переложил к себе. — Вот и говори после этого плохо о коммунистах.

— Я уже не коммунистка. Я сочувствующая. Их классовым врагам.

— Потому-то они тебя и ищут, — промычал Юджин жуя.

— Вовсе не потому. И ты, кстати, это знаешь. Странно как-то получается… Почему меня ищет Пожиратель Южных Фруктов, я еще как-то понять могу, хоть и не до конца. Но с чего это такая забота обо мне со стороны твоего начальства, милый?

— Ну-ну? — Юджин подпер подбородок ладонью и с нескрываемым интересом уставился на меня. — Продолжай, дорогая. Мне кажется, именно с таких вот рассуждений у тебя и начались серьезные неприятности…

— Ты мне угрожаешь, дорогой? После того как я накормила тебя лучшей в мире яичницей со сносным заменителем бекона?

— Я слушаю тебя, Вэл.

Он весь как-то подобрался, посерьезнел, словно распахнутая до этой минуты раковина его доброты и обаяния резко захлопнулась прямо у моего носа в предчувствии смертельной опасности.

— С корабля меня вытащили израильтяне. Потом эстафету перехватил Мишин, впоследствии передавший меня еще одному типу. В результате я оказалась в монастыре. Возможно, я ошибаюсь, но у меня такое ощущение, что все это делалось с ведома твоих боссов.

— Откуда такая вера в Соединенные Штаты?

— Но делалось все ж таки чужими руками.

— Кажется, я начинаю понимать Андропова.

— Я не права, Юджин?

— Я этого не сказал.

— Следовательно, по каким-то причинам ЦРУ меня негласно опекало. Обрати внимание, Юджин, не-глас-но. То есть не афишируя свою заинтересованность в судьбе некоей В. Мальцевой. В итоге Вшола оказался на Лубянке, где, вполне возможно, находятся уже и Мишин с монтером… И если бы сейчас, в этой машине с цифрами 136, оказался один из тех, кто уже вытаскивал меня, я была бы спокойна. Или, скажем так, относительно спокойна. Но тут появляешься ты…

— И? — лицо Юджина каменело на глазах.

— И я спрашиваю себя: почему? Что случилось? Ты — кадровый офицер ЦРУ. Причем, насколько я помню, специализирующийся по Латинской Америке. Почему, в таком случае, они посылают в Прагу именно тебя? Прага ведь не Буэнос-Айрес или какой-нибудь там Парагвай, верно?

— Уолшу хорошо известны наши отношения.

— Не в этом дело, милый, как ты не понимаешь?! Они сами вступили в игру. И именно потому, что знают о наших, как ты выразился, отношениях, посылают в самое пекло тебя. Для пущей верности. Ибо понимают, что ты сделаешь больше, чем кто-либо другой. Что же случилось, Юджин? Для чего я им понадобилась? Так понадобилась, что они готовы рисковать жизнью довольно ценного, как я понимаю, сотрудника?

— Тебя это тревожит?

— Не хитри, милый. Тебя это тревожит не меньше.

— Допустим…

— Ну хорошо, все будет так, как мы планируем. Ты вывезешь меня из Праги, затем меня обменяют на Вшолу, а потом каким-то чудом вернут обратно. Предположим самое невероятное: вернут не в гробу, а живой и здоровой. Что дальше?

— Мы улетим в Штаты, — тихо ответил Юджин.

— А где гарантия, Юджин, что, оказавшись в Штатах, мы — теперь уже вместе — не попадем в еще более скверную ситуацию?

— Довольно! — он с шумом отодвинул от себя тарелку и встал. — Допустим, все так, как ты говоришь, милая. Допустим также, что и меня тревожат эти вопросы. Но что ты предлагаешь, Вэл? — он протянул мне сигареты. — Не выбираться из Праги? Анализировать наши мрачные перспективы в подвалах Лубянки? Или изменить внешность, принять чехословацкое подданство и пойти работать на завод «Шкода» сменными технологами по качеству резины?..

— Ты разозлился? — я взяла его руку и приложила к своей щеке.

— Нет.

— Тяжело общаться с умной женщиной?

— Да.

— Тебе было бы легче, будь я дурой?

— Сейчас — да.

— Ты знаешь, как мы выберемся из Праги?

— Да, есть план.

— Хороший план?

— С определенной долей риска.

— И ты мне о нем ничего не расскажешь?

— Не сейчас.

— Хоть скажи, в виде чего меня будут транспортировать на сей раз? В гробу, загримированную под покойницу? В виде замороженной коровьей туши для голодающих республики Чад? Или в качестве расчлененной девушки Кио?

— Кто такой Кио?

— Иллюзионист. Ты ответишь на мой вопрос?

— Тебя будут транспортировать в приличном виде. И я буду рядом. Остальное — завтра. Рано утром. Я принесу тебе завтрак в постель…

— Как тогда, в Амстердаме?

— Лучше. И все расскажу…

— Чья эта квартира?

— Наша.

— Наша с тобой?

— Можно сказать и так. Но не больше, чем на три дня. После этого она снова будет ничьей.

— После этого она будет просто конспиративной квартирой.

— Я и забыл, что имею дело с профессионалкой.

— И никто в нее не ворвется?

— За эти три дня?

— Да.

— Никто.

— А спальня здесь есть?

— И еще какая!

— И большая кровать?

— Как стадион в Лос-Анджелесе.

— Я никогда не была там.

— Мы поедем. На финал супербола.

— Ты что, уже бывал здесь раньше?

— Мне рассказывали.

— Кто?

— Те, кто бывали.

— Ты один приехал?

— С напарником.

— С Витяней?

— Нет.

— А где Витяня?

— Я не знаю, Вэл.

— Он жив?

— Я действительно не знаю.

— Юджин, у меня с собой ничего нет. Ни вещей, ни косметики… Даже зубной щетки нет — все оставила в наследство сестре Анне, чтоб ей гормонами задохнуться!

— Кто это?

— Расскажу. Завтра утром.

— Тебе надо поискать в ванной. Думаю, ты найдешь там то, что тебе нужно.

— И даже ночную рубашку?

— Ночную рубашку надевают ночью, Вэл. А сейчас, — он оттянул рукав свитера и взглянул на наручные часы. — А сейчас почти пять утра. Пошли спать, а то останешься без завтрака…

 

29

Цюрих. «Ситизен-банк»

15 января 1978 года

Кло понимала, что осуществленный по ее распоряжению тайный перевод семидесяти миллионов долларов на секретный счет в Колумбии, хотя он и был выполнен в полном соответствии с методическими рекомендациями Виктора Ивановича Онопко (о чем она, разумеется, и понятия не имела), превратился, по существу, в бомбу замедленного действия, которая должна была рано или поздно взорваться. Несмотря на то, что посредством целой цепи сугубо специальных операций должностное преступление Кло было с почти стопроцентной гарантией прикрыто от обычных, не менее двух раз в год проводимых ревизий, она не сомневалась, что рано или поздно ее ждет позор разоблачения. Беда в том, что эту адскую машину она — как всякий честный человек, хоть раз позволивший себе поступиться совестью и долгом, — носила в самой себе, грызла себя и терзала не переставая. Таким образом, то злосчастное утро, когда безупречная, целеустремленная, независимая Кло Катценбах во имя безумной любви к единственному сыну уступила открытому шантажу, стало началом конца ее блестящей банковской и человеческой карьеры. Разоблачение незаконной операции, проведенной Кло, вызвало бы несомненно один из крупнейших за последние десятилетия банковских скандалов, и не только в Швейцарии. Предотвратить его или, по крайней мере, локализовать могло бы только официальное, начистоту, признание самой Кло с объяснением причин, толкнувших ее на край бездны. Но, прикинув все варианты, трезвая, не склонная к иллюзиям заведующая отделом валютных операций «Ситизен-банка» отдавала себе отчет в том, что открыться, рассказать о случившемся совету директоров или прокуратуре означало бы немедленно поставить под угрозу жизнь Вилли. А этого она не хотела и не могла, пока была жива…

Бесконечные мучительные раздумья, оскорбленное самолюбие, нарушение привычного жизненного равновесия не могли не сказаться на внешности красавицы Кло, которая как-то незаметно сдала в последний месяц. Пунктуальная и исполнительная Джеральдина с растущим изумлением начала замечать, что ее высокомерная начальница все чаще и чаще стала опаздывать на службу и даже пренебрегать услугами парикмахера. А однажды, принеся в кабинет Кло какие-то бумаги на подпись, чувствительная девственница Джеральдина с ужасом унюхала запах пшеничного виски и чуть не упала в обморок от неожиданности.

Не в силах что-либо кому-либо объяснить, стыдясь и презирая себя за собственную слабость и неумение найти выход из тупика, Кло Катценбах с каждым днем утрачивала завоеванные позиции, перестала играть в теннис, отказалась от своей рубрики в «Сюисс кроникл» и уже не тешила себя, как поначалу, надеждами на благополучный финал. Отправив Вилли к своей тетке в Лондон, Кло по несколько раз в день связывалась с ним по телефону, задавая совершенно идиотские вопросы и выслушивая обстоятельные ответы прекрасно воспитанного и любящего мальчика. Он действительно был, как говорится, золотым ребенком, не роптал, упорно занимался музыкой и только время от времени выражал осторожное недоумение по поводу своего затянувшегося пребывания за границей.

В начале двенадцатого на приставном столике в кабинете Кло загорелась зеленая кнопка интеркома.

— Слушаю, Джеральдина.

— К вам господин Лихтвейзен, мадам, — в голосе секретарши сквозило неудовольствие. — Он утверждает, что ему назначено, хотя у меня нет никаких распоряжений на сей счет…

Кло вздрогнула.

— Мадам?!

— Пусть войдет, Джеральдина, — тихо приказала Кло. — И распорядись, чтобы в течение получаса меня не беспокоили…

Когда кнопка интеркома погасла, Кло выдвинула нижний ящик письменного стола, достала оттуда небольшой браунинге инкрустированной белой рукояткой, сняла оружие с предохранителя и аккуратно положила пистолет себе на колени.

Как и в прошлый раз, Пауль Лихтвейзен был в темно-синем шевиотовом костюме, а его холеное лицо дышало искренним дружелюбием.

— Мадам Катценбах, вы великолепно выглядите, — он почтительно склонил голову с зачесанными назад седыми волосами и, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло.

— Я выгляжу омерзительно, господин Лихтвейзен, — ровным голосом откликнулась Кло. — А ваш очередной визит, как я понимаю, превратит меня в опустившуюся старуху.

— О чем вы, мадам? — посетитель с недоумением пожал плечами. — Это шутка?

— С чем пожаловали на сей раз? — Кло вытянула из деревянной коробки тонкую сигарету и закурила.

— С маленькой просьбой, мадам.

— Если мне не изменяет память, вы обещали, что с вашей стороны никаких просьб — ни больших, ни маленьких — больше не будет.

— Увы, мадам, — Лихтвейзен виновато склонил седую голову. — Обстоятельства выше нас. Позволю себе напомнить вам, что гарантий я все-таки не давал. Но просьба пустяковая и уж теперь, я почти уверен, действительно последняя…

— Слушаю вас.

— Насколько мне известно, у вас есть небольшая вилла в предместье Базеля, — начал Лихтвейзен.

— Мне принадлежит двенадцать вилл в самых разных уголках света, — надменно сказала Кло. — Я не понимаю…

— Меня интересует вилла в предместье Базеля, — настойчиво повторил визитер.

— Вы хотите ее приобрести? — насмешливо поинтересовалась Катценбах.

— Только арендовать. Всего на несколько дней.

— Я не сдаю свою недвижимость.

— Так сделайте исключение. Я хорошо заплачу вам.

— Мне не нужны ваши деньги.

— Ну что ж, в таком случае разрешите воспользоваться этой виллой бесплатно, как гостю. Ведь там никто не живет, госпожа Катценбах. Я гарантирую идеальный порядок и полную сохранность…

— Зачем вам понадобилась моя вилла? — голос Кло звучал устало. — Что вы еще придумали, низкий человек?

— Мадам, — подбородок Лихтвейзена дернулся. — Я не давал повода оскорблять меня!

— Оскорблять?! — лицо Кло побелело как мел. — Вы уничтожили меня, превратили в воровку, использовали мое влияние, мою власть в своих грязных махинациях, а теперь утверждаете, что не давали повода оскорблять вас?! Вы ошибаетесь, господин Лихтвейзен. Мало того, вы дали мне весьма веский повод влепить пулю в вашу мерзкую рожу!..

Кло вытащила пистолет и направила короткий, словно обрезанный ножовкой ствол прямо в лоб Лихтвейзена.

На правом виске посетителя нервно запульсировала жилка.

— Мадам, возьмите себя в руки, — очень тихо, с расстановкой, произнес он. — Не следует шалить с огнестрельным оружием…

— А кто вам сказал, что я шалю? — Кло криво усмехнулась и подняла браунинг чуть выше. — Мой отец научил меня обращаться с оружием, когда мне еще не было шестнадцати. Я охотилась на кабанов и волков, господин Лихтвейзен. Так что вы будете убиты вполне квалифицированно, об этом можете не беспокоиться…

— Вы не сделаете этого, мадам.

— Почему?

— Поступи вы столь неразумно, и та же участь немедленно настигнет вашего сына.

— Мой сын далеко отсюда! — крикнула Кло, судорожно сжимая рукоятку пистолета и прилагая неимоверные усилия, чтобы не нажать на курок. — На этот раз вам меня не запугать!..

— Позвоните в Лондон, — тихо приказал посетитель.

— Что? — Кло обмякла и опустила пистолет. — Что вы сказали?

— Позвоните в Лондон, а потом мы продолжим нашу беседу…

Дрожащей рукой Катценбах набрала номер и услышала голос тетки:

— Хэлло?

— Вирджиния? Это я, Кло. Позови к телефону Вилли.

— А его нет, милая.

— Где он?

— У какого-то товарища. Не то в Кенте, не то в Девоншире… У них там намечается маленькая вечеринка, — тетка Вирджиния хихикнула. — Отец его товарища позвонил утром и сказал, что Вилли, возможно, заночует у них… Хэлло! Кло! Ты меня слышишь?..

Катценбах медленно опустила трубку на рычаг и двумя руками обхватила голову.

Лихтвейзен вытер белоснежным плотком вспотевший лоб.

— Где мой сын? — глухо спросила Кло.

— В надежном месте, мадам. Успокойтесь, Бога ради, у нас нет никакого желания причинять зло вашему мальчику. Он действительно в прекрасной компании, играет в гольф и вернется домой дня через три, после того как необходимость в вашей вилле отпадет.

— Я должна дать вам ключи? — лицо Кло Катценбах напоминало в эту минуту свежевыстиранную простыню, которую только что отжали между двумя валиками.

— Да, мадам. И еще одно условие: до тех пор, пока я не появлюсь в вашем кабинете и не верну ключ от виллы, никто не должен там появляться. Слышите, мадам, никто! Естественно, что и вы никому не расскажете о моей маленькой просьбе. Хорошо?

Кло молча кивнула.

— Когда я смогу получить ключ?

— Часа через три…

— Хорошо, — кивнул Лихтвейзен. — Я пришлю посыльного.

— Что будет с моим сыном?

— Повторяю: моим клиентам нет никакого резона причинять вред вашему ребенку. Если вы выполните названные мною условия, о которых я вам только что говорил, Вилли вернется домой на следующий день после того, как я верну вам ключ.

— Я не верю вам, — прошептала Кло.

— Вам придется поверить! — Лихтвейзен встал. — И учтите: одно лишнее слово — и вам придется забыть, что у вас был сын. Поверьте, мадам, мои клиенты никогда не шутят…

 

30

ЧССР. Прага

16 января 1978 года

Когда я открыла глаза, Юджин спал, уткнувшись лицом в подушку. Окинув еще сонным взглядом широченную кровать, я, стараясь не разбудить Юджина, тихонько отогнула одеяло в попытке обнаружить где-нибудь в изножье свою ночную рубашку. Но, кроме смятых простынь, отброшенных в сторону подушек, непотребно перекрученного пододеяльника и нескольких заколок для волос — единственных свидетелей завершающей и весьма бурной части нашего кухонного диалога, ничего не нашла. Окно спальни было зашторено, определить, сколько же мы проспали, я не могла, а плестись в ванную нагишом, даже при том, что Юджин спал отвернувшись, мне почему-то не хотелось. Какое-то время я молча прислушивалась к внутреннему единоборству между суровой необходимостью встать, привести себя в порядок, а потом приготовить завтрак этому патлатому детине и огромным желанием вновь нырнуть в уютное и до одури непривычное состояние тепла и уюта. Поняв, что исход внутренней борьбы мне совершенно ясен, я не стала попусту терзать душу, быстро приняла исходное положение, натянула одеяло до подбородка и решила, дабы не терять времени даром, провести утреннюю (утреннюю ли? Мы только легли в шестом часу!) поверку своего психофизического состояния.

«Итак, гражданка Мальцева, — уже окончательно проснувшись, размышляла я, закинув руки за голову, — что же происходит? Или, как любила повторять моя непотопляемая приятельница в ситуации, когда старый роман уже изжил себя, а новый еще только на подходе: где мы держим, девушка? А черт его знает где! С одной стороны, я счастлива, как колхозница, премированная за рекордные надои бесплатной поездкой на ВДНХ СССР. И этот мальчик-мужчина, сопящий рядом со мной в смятую подушку, — единственная награда жертве стихийного бедствия, оставившей в горящем доме все, что у нее когда-то было. Да, единственная, но настолько большая и неожиданная награда, что даже странно, как я получила ее не посмертно. Хотя тут еще не все потеряно. Но с другой стороны, стоит мне только покинуть это лежбище и принять вертикальное положение, как все опять повторится: неопределенность, страх, ожидание… Правда, Юджин рядом, это легче. Впрочем, почему легче? Это во сто крат тяжелее. Раньше я боялась только за себя, теперь — за двоих. Господи, за что мне все это, а?..»

Неожиданно я ощутила на груди его теплую ладонь и чуть не задохнулась от счастья.

— Который час? — пробормотал он где-то у моего уха.

Несмотря на то, что Юджин уже перевернулся на спину, голос его был глуховатым, чуть осипшим.

— А ты мне часы оставил?

— Я тебе подарю часы.

— Ага. В Матросской Тишине.

— Где это?

— Надеюсь, ты так и умрешь, не услышав ответ.

— Почему не спишь?

— Проснулась…

— Что делала?

— Смотрела на тебя.

— И?

— Грустно.

— Что так?

— Вспомнила один анекдот.

— Расскажешь?

— Я его уже рассказала Тополеву.

— Зачем?

— Чтобы не строил из себя генералиссимуса.

— Расскажи теперь мне.

— Зачем?

— Потому что я себя чувствую генералиссимусом.

— Ты не знаешь, когда состоялся XX съезд КПСС.

— Я знаю, когда состоялся XX съезд КПСС.

— Так вот, действие происходит до него.

— Пока все понятно.

— Приходят два грузина в кепках в Мавзолей Ленина и Сталина.

— Очень смешной анекдот!

— Это только начало.

— Извини.

— Один спрашивает у другого: «Скажи, кто это рядом с нашим Сосо лежит?» А тот отвечает: «Это его орден Ленина».

Юджин прыснул.

— Тебе действительно смешно, чучело, или ты реагируешь ради приличия?

— Твой характер, Вэл, портится на глазах. Почему ты считаешь, что этот анекдот грустный?

— Потому, милый, что ты лежал все это время рядом со мной, как мой орден Ленина.

— Ты тщеславна, да? — он обхватил меня за плечи и прижал к себе.

— Ужасно!

— И всю жизнь мечтала о правительственной награде?

— Только о такой.

— Не лги иностранцу. Это грех.

— Грех спать с иностранцем, — я запустила пальцы в его волосы. — Лгать ему — прямая задача любого работника идеологического фронта.

— Нет, правда, Вэл, который час?

— Где твои часы, милый?

— Я точно помню, что они были на мне, — пробормотал Юджин и, не глядя, пошарил рукой по столику у кровати, украшенному очень эффектной вазой из цветного стекла.

— Не мучайся, — я запустила руку под его подушку. — Я их с тебя сняла.

— Зачем?

— Они царапались.

— Надо купить что-нибудь из замши…

— Лучше из норки.

Нащупав часы под подушкой, я, не глядя, ткнула их в нос Юджину.

— Ого! — пробормотал он и резко вскочил.

— Мы куда-то опоздали?

— Половина второго!

— Надеюсь, ночи?

— Дня. Вставай!

— Зачем?

— Через полчаса у нас будет гость.

— Кто такой? — я смотрела, как он натягивает джинсы и свитер, как, смешно прыгая на одной ноге, пытается засунуть ногу в ботинок и, буквально растворяясь от счастья, постепенно постигала глубинную суть любимого выражения моей подруги, всегда казавшегося мне пошловатым: «Есть с кем спать, просыпаться не с кем!»

— Один твой знакомый, — его голос донесся откуда-то из ванной.

— Ты меня пугаешь, милый, — крикнула я и, стремглав бросившись на поиски ночной рубашки, обнаружила ее под креслом.

— Тебе еще можно напугать? — он произнес эту фразу явно с зубной щеткой во рту.

— Еще как можно!

Я толкнула ногой дверь в небольшую ванну и увидела его перед квадратным зеркалом с намыленным лицом и бритвой в руке.

— Бреемся, юноша?

— Мне отпустить бороду?

— Красоту наводим?

— Тебе что-то не нравится?

— А тебе нравится, что мне нечего надеть, Юджин?

— У тебя прекрасная ночная рубашка, — скобля щеку, промычал он. — Моя мама была бы в восторге.

— Я серьезно!

— Ну, в чем-то же ты была вчера.

— Забудь о том, в чем я была вчера!

— А я и не помню.

— И не помни!.. Что же мне одеть? — я запустила руки в волосы и откинула их назад. — Я не могу встречать людей в ночнушке!

— Одного человека.

— Даже одного не могу!

— Надень купальный халат.

— Ты серьезно?

— Кстати, наш гость все принесет. И одежду тоже.

— Это Санта-Клаус?

— В каком-то смысле.

— Кто он, этот гость?

— Увидишь… — Юджин добрился, стер полотенцем со щек остатки пены и сделал широкий приглашающий жест. — Прошу, ванная в твоем распоряжении!

Приняв душ, я насухо вытерлась и обреченно уставилась на себя в зеркало. Проблема, о которой я и думать не думала каких-то десять часов назад, материализовалась вдруг со всей реальностью глобальной катастрофы: мало того, что мне было совершенно нечего одеть (на сваленные в углу ванной дерюжные обноски из скудного светского гардероба католического монастыря я даже смотреть боялась), так вдобавок ко всем бедам я оказалась без косметики — моя сумочка осталась в фургоне с грязным бельем и, скорее всего, перешла в распоряжение человеколюбивой сестры Анны, чтоб ее черти взяли! Я была близка к отчаянию. С открывшимся мне в зеркале БОСЫМ лицом выходить к любимому мужчине было не просто нельзя — опасно! Справедливости ради хочу заметить, что отражение не было уродливым. Отнюдь. Но это блеклая блондинистая шатенка с рыжеватыми ресницами, чуть заострившимся прямым носом и губами цвета последних двух месяцев моей жизни, активно не нравилась мне. А женщина, которая не нравится себе, теряет как минимум пятьдесят процентов влияния на окружающую среду. И это очень опасно, если учесть непреходящее желание влиять…

— Девушка, ты вообще есть хочешь? — крикнул Юджин из кухни.

— Еще как! — тоскливо отозвалась я, по-прежнему рассматривая свое унылое отражение.

— Холодный кофе любишь? — гремя посудой, спросил Юджин.

— Ненавижу.

— Тогда вылезай скорее, пока он не остыл!..

— Я не могу.

— Почему?

— Я не намазана.

— Я не буду на тебя смотреть.

— Тогда я вообще не выйду из ванной!

— Выходи, я все прощу!..

Натянув поверх ночной рубашки пестрый купальный халат и потуже подвязав пояс, я поплелась на кухню, откуда доносился запах яичницы и кофе.

— Ну что ж, ты вполне готова к светскому рауту! — Юджин рассматривал меня с нескрываемым любопытством. — Сейчас ты выглядишь моложе лет на десять.

— То есть на восемнадцать? — уточнила я.

— А тебе разве двадцать восемь? — Юджин изобразил искреннее удивление.

— Ты хочешь сказать, что в этом облезлом виде я тебе больше нравлюсь?

— Ты мне нравишься в любом виде, Вэл, — он подвинул ко мне фаянсовую чашку. — Пей кофе, а то остынет.

— Ты был женат?

— Нет.

— У тебя в роду были психопаты?

— Нет.

— Ты страдаешь неизлечимой болезнью и скоро умрешь?

— Надеюсь, что нет.

— Но так не бывает! — я взмахнула рукой и чуть не опрокинула чашку махровым рукавом халата. — Почему ты был один? Почему у тебя нет семьи, красивой жены, кучи детишек?..

— Ты говоришь слово в слово, как моя мать.

— Ты не ответил.

— Я отвечаю… — он улыбнулся и погладил меня по щеке. — Теперь мне уже не интересно жить без тебя. Стало неинтересно… Понимаешь, я не очень общительный человек, к тому же — солдат. Учился, воевал во Вьетнаме… Потом эта работа… Понимаешь, у меня практически не было времени произвести на кого-то нужное впечатление, не было возможности убедить какую-нибудь сокурсницу или подружку в серьезности своих намерений. Тем более что таковых, в общем, не было тоже… А просто жениться, потому что так рекомендует институт здоровья и требует мама, мне не хотелось… У нас с тобой многое совпало. Ты увидела меня таким, какой я есть. А я встретил настоящую женщину. Ты умна, ты красива, ты чувственна, в тебе есть черты, которые греют меня… И, право, я ведь тоже могу спросить: как ты умудрилась дожить до встречи со мной и остаться одна?

— Я и не жила, милый, — пробормотала я. — Да у меня бы сейчас язык отсох назвать то, что было, жизнью! Я люблю тебя, Юджин. Очень люблю. Я даже не предполагала, что способна на такое чувство…

— Значит, судьба, Вэл. А я верю в судьбу, верю в предсказания, в гадание по руке… Ты — мой человек, Вэл. И мы будем вместе. Мы уже вместе, но то, что будет…

— Не надо говорить об этом.

— Хорошо.

И в этот момент я услышала щелчок дверного замка.

— Юджин!!!

— Не волнуйся, милая, это свой.

— У него есть ключ?

— Да.

— Значит, он мог ввалиться и ночью, когда мы…

— Не мог, — Юджин улыбнулся и встал. — Он слишком хорошо воспитан. Налей еще одну чашку кофе…

Не оборачиваясь в сторону прихожей (к тому времени я физически устала от сюрпризов и просто боялась в очередной раз искушать судьбу), я налила кофе, услышала негромкое бормотание на английском, короткий смех, потом наконец повернулась и чуть не выронила чашку: в дверях широко улыбался (его улыбка как раз вписывалась во всю ширину дверного проема) тот самый носатый мужик, который не давал мне спать своим ужасным храпом на протяжении почти всего полета из Буэнос-Айреса в Париж.

— Бержерак! — прошептала я.

— Пресвятая Богородица! — взревел гость. — Юджин, помнишь, я говорил, что по сравнению с грудью твоей избранницы бюст Лиз Тейлор — просто пара еловых шишек?

— Помню, — вздохнул Юджин.

— Так она стала еще прекрасней, дружище!

— Знакомьтесь, — сказал Юджин, вздохнув еще раз. — Это, дорогая, мой друг Кевин. А это, Кевин, госпожа Валентина Мальцева.

— Оцените мой вкус, мадемуазель! — Кевин осторожно сжал мою ладонь и с грохотом взгромоздился на кухонный табурет.

— Помнится, в самолете вы назвались Джоном… — я снова села за стол и допила свой порядком остывший кофе.

— Я всякий раз представляюсь Джоном, когда вижу по-настоящему красивую женщину, — заявил Бержерак.

— Он всегда такой? — тихо спросила я у Юджина по-русски.

— Слышала бы ты, что он говорит своей жене! — пробормотал Юджин.

— Перестаньте шептаться по-русски! — Кевин грозно сдвинул брови. — Это неприлично!

— Как дела? — по-английски спросил Юджин.

— Мне выйти? — поинтересовалась я.

— Если хочешь, дорогая, — Юджин легко коснулся моей руки. — Кстати, Кевин принес кое-какие вещи. Можешь взглянуть, пока мы тут поболтаем.

Бержерак, не отрываясь, смотрел на меня восхищенным взглядом.

— С удовольствием…

Я встала, положила в мойку свою чашку и направилась к двери.

— Мадемуазель, — по-французски начал Кевин и вежливо привстал, чуть не опрокинув стол. — Тогда, в самолете, я не все сказал о ваших… м-м-м… выдающихся достоинствах. Но право же, они заслуживают…

— Заткнись! — буркнул Юджин.

— О’кей, — гость смиренно кивнул и вновь опустился на табурет.

Посреди гостиной стояли два дешевеньких чемодана с облезлыми ручками. Я подошла к ним, испытывая колоссальное внутреннее напряжение. Опыт — великое дело. Когда-то, в прошлой жизни, я воспринимала вещи адекватно. Однако вследствие испытаний, через которые меня протащили славные органы советской госбезопасности, естественная для любой нормальной бабы логическая схема «красивая вещь — примерка у зеркала — выход в свет — оценка окружающих» была безжалостно разрушена, а вместо нее сложилась принципиально иная: вещь, которую тебе приносят, в первую очередь указывает на характер занятий, ожидающих тебя в самое ближайшее время. Стильный костюм жены французского дипломата…

Пиджак, юбка и жабо бесполой представительницы советского вангоговедения… Мышастое пальто польской провинциалки средних лет… Комбинезон и сапоги бесстрашной покорительницы пражской канализации… Неописуемые ризы смиренной беглянки в стенах католического монастыря…

Мысленно успокаивая себя тем, что скромные размеры чемоданов физически не способны вместить водолазный скафандр или парашют Котельникова, я щелкнула замками и откинула крышку первого чемодана. Вещи были добротные, красивые и без малейшего намека на авантюрность нового предприятия, в которое меня явно собирались втянуть два американца, о чем-то шептавшиеся на кухне. Меня, однако, насторожило то, что все, кроме белья и обуви, — два скромных, но дорогих платья, красивое темно-серое пальто из джерси, тонкий кашемировый свитер — было как минимум на два размера больше. А поскольку я давно уже перестала верить в случайности, то приняла эту информацию как некий намек и задумалась, что бы все это значило. Поразмыслив некоторое время и ни до чего не додумавшись, я решила ознакомиться с содержимым второго чемодана, но меня остановил голос Юджина:

— Вэл!

— Что?

— К тебе можно войти?

— Попробуйте.

— Хочешь виски?

— Почему нет?..

Они явились с бутылкой, бокалами и чистой пепельницей. Водрузив все это на круглый стол в центре гостиной, мужчины уселись. Бержерак выглядел озабоченным, хотя и не преминул — очевидно, по инерции — бросить на меня очередной пылкий взгляд.

— Присоединяйся, девушка, — Юджин кивнул на стул.

Я покорно села и вопросительно взглянула на него:

— Судя по всему, диагноз уже известен?

— В целом, — кивнул Юджин. — Я буду говорить по-французски, чтобы Кевин мог участвовать в разговоре. Только не перебивай меня. Все вопросы — потом.

Я согласно кивнула.

— Два дня назад в Прагу, в экскурсионную поездку, приехала семейная пара — господин Тео Брунмайер и его супруга Берта, подданные Австрийской республики. Это — наши люди, Вэл, приехали они на наши деньги и, как ты понимаешь, не случайно…

Я вновь кивнула, пытаясь тем временем разобраться, какое же чувство преобладает во мне — страх или любопытство?

— Обратно в Вену они должны улететь сегодня вечером. Вместо них, как ты уже догадываешься, полетите вы — ты и Кевин. С документами на имя Тео и Берты Брунмайеров. До вылета больше восьми часов, так что время для необходимых приготовлений у нас есть. Теперь вопросы.

— Эта… — я прокашлялась. — Эта Берта похожа на меня?

— Прямая противоположность, — улыбаясь, ответил Юджин. — Невысокая брюнетка, полная, в очках, нос картошкой, лоб низкий, и, вдобавок ко всему, она беременна, на восьмом месяце.

— И я ей должна соответствовать, — пробормотала я.

— Тебя что-то смущает?

— Да нет…

— Беременность?

— Надо же когда-нибудь попробовать…

— Мне не нравится твой тон, — Юджин внимательно посмотрел на меня.

— Он мне самой не нравится, дорогой, — кивнула я. — Но что поделаешь, если мне страшно?

— Риск, конечно, есть, — Бержерак бережно поскреб ногтем кончик хоботообразного носа. — Но, думаю, минимальный. Документы подлинные, а кроме того, мы можем добиться практически стопроцентного сходства…

— Ну конечно! — не удержалась я. — Нарастить столь сложную конструкцию носа куда проще, чем довести его до человеческого состояния.

— Совершенно верно! — кивнул Кевин. — Точно так же, как забеременеть значительно легче, чем…

— Послушай, Вэл! — Юджин взял меня за руку и заговорил по-русски. — Я в курсе твоих приключений и понимаю, что после могилы в польском лесу и подземных катакомб Праги этот способ прорыва может показаться тебе слишком простым и, следовательно, опасным. Но ты не должна бояться, дорогая. Ведь и твои шустрые соотечественники ждут от нас чего-то экстраординарного и потому потрошат в аэропортах, на вокзалах, на автобусных станциях и международных шоссе все необычное и вызывающее подозрения. Специальные фургоны для транспортировки скаковых лошадей, багаж, в котором перевозится инвентарь сборной Чехословакии по хоккею, футляр для второй виолончели Пабло Казальса, который гастролирует сейчас в Праге… Поверь мне, родная, была еще масса вариантов, и те, что я только что назвал, не самые экзотические. Я отмел их все и остановился на этом. Конечно, аэропорт прикрыт наглухо, но психологически они ждут твоего появления совсем в другом месте. Особенно если учесть характер твоих предыдущих перемещений… Больше того, они уже почти не надеются перехватить тебя в Праге. Вариант с семейной парой представляется мне наиболее реальным, естественным и перспективным.

— Я согласна. Но как все это сделать? Ты же сказал, невысокая, нос картошкой…

— Ты все время на каблуках, дорогая, — лицо Юджина оживилось. — Оденешь мягкие тапочки. Кроме того, на глаз — это особенность нашего зрения — беременная женщина кажется более низкой, приземистой. Оптический эффект… Что же касается формы носа, высоты лба, цвета волос и прочего, то это уже грим…

— Опять грим! — прошептала я.

— Ты же сама жаловалась, что не можешь выйти ко мне без макияжа, — улыбнулся Юджин. — А сегодня вечером на тебе будет как минимум килограмм первоклассной косметики. Качество и исполнение гарантирует Кевин…

 

31

Швейцария. Женева

16 января 1978 года

Как и накануне, ровно в десять утра в цюрихском представительстве «Аэрофлота» зазвонил телефон.

— Слушаю?

— Господин Онопко?

— Я.

— Мы с вами встречались вчера…

— Я ждал вашего звонка.

— Вчера, помнится, мы так и не пообедали…

— Считаете, что пришло время наверстать?

— Похоже на то.

— Я готов.

— Опять в Женеве?

— Почему бы и нет?

— Сегодня?

— Согласен.

— Вы не забыли отель «Beau Rivage»? Тот самый, возле которого была убита императрица Австро-Венгрии?

— Я уже говорил вам, что не интересуюсь историческими параллелями.

— Тогда сделаем иначе. Напротив отеля расположен ресторан «Фондю». Можно встретиться там.

— Никогда не бывал в этом ресторане…

— Настоятельно рекомендую! — голос в трубке заметно оживился. — Я угощу вас грюйером.

— Что это такое?

— Расплавленный сыр в белом вине. Его подают на спиртовке в глиняном котелке, а внутрь опускают хлеб на длинной вилке. Объедение!..

— В котором часу?

— Если не возражаете, не будем отступать от традиции. В четыре.

— Договорились, — сказал резидент, положил трубку и нажал кнопку звонка в панели письменного стола. Увидев неслышно появившегося на пороге Игоря, Онопко бросил:

— В консульство. Срочно.

Игорь Колодников, которому Онопко полностью доверял, все делал основательно. За время их совместной работы в Швейцарии служебный автомобиль представителя «Аэрофлота» ни разу не останавливала за нарушение правил движения весьма придирчивая дорожная полиция, что, учитывая постоянные пробки на дорогах и гигантское скопление машин в деловой части Цюриха, являлось фактом примечательным. Приглядывая на первых порах за своим молодым телохранителем, Онопко убедился, что Игорь во многом похож на него самого и принадлежит к той редкой категории людей, которые практически не совершают ошибок. Удостоверившись в этом, Виктор Иванович во время поездок в автомобиле полностью расслаблялся, позволяя себе предаваться размышлениям, зачастую не имевшим прямого отношения к его служебным обязанностям. Это была поистине неоценимая роскошь для человека, ведущего двойную жизнь. Чем дольше Онопко жил на Западе, тем сильнее он ощущал свое внутреннее сродство с этим спокойным, сытым, благополучным миром, где не имели понятия об очередях, где не принято было громко разговаривать и размахивать руками и где вместо совершенно бессмысленных лозунгов на красном кумаче красовались пестрые, хорошо исполненные рекламные щиты, значительно более яркие, конкретные, а главное — проникнутые куда большей ответственностью за написанные на них слова. Иногда Виктор Иванович фантазировал, будто родился в Швейцарии, получил здесь образование, обзавелся семьей, купил виллу в Лозанне и стал добропорядочным гражданином этой безмятежной страны. Как правило, эти фантазии вызывали у Виктора Ивановича двоякое чувство: понимая всю их нереальность, Онопко в то же время ясно отдавал себе отчет в том, что прекрасно бы ужился здесь и в этом качестве. Вполне возможно, он потому и не испытывал классовой ненависти к этим вежливым, спокойным и неизменно подтянутым людям, что в глубине души сам был таким. Причем богатство, достаток швейцарцев трогали его меньше всего: Онопко никогда не знал материальных забот, а кое в чем мог даже дать фору многим преуспевающим швейцарцам. Внутреннее спокойствие и достоинство людей, среди которых он жил четвертый год, их умение в любой ситуации чувствовать себя полностью раскрепощенными и независимыми — вот что подкупало, а порой и просто очаровывало страдающего от комплексов резидента советской разведки, вот что составляло истинную ценность жизни, которая при всех его связях и власти была недоступна ему. Сам себе он напоминал тяжелый якорь поставленного на прикол корабля, настолько глубоко ушедший в вязкое, илистое дно, что извлекать его было бы не только бессмысленно, но и опасно…

От раздумий оторвал Виктора Ивановича лающий клаксон «мерседеса» — таким образом Игорь по инструкции оповещал внутреннюю охрану советского консульства о прибытии. Усатый полицейский-швейцарец, наблюдавший за подступами к консульству из стеклянной будки-колпака, махнул рукой в знак приветствия. Две миниатюрные телекамеры, установленные на бетонных опорах, плечи которых стягивали цельнометаллические ворота без единого оконца или смотровой щели, синхронно сошлись на «мерседесе», после чего стальная стена ворот бесшумно откатилась в сторону — ровно настолько, чтобы в образовавшееся пространство могла въехать служебная машина представительства «Аэрофлота».

Кивком поздоровавшись с офицером безопасности у входа, Онопко быстро спустился в цокольный этаж консульства, где размещалась комната спецсвязи швейцарской резидентуры КГБ. Набрав на вмурованном в стену телефонном диске комбинацию из девяти цифр, Онопко подождал, когда стальная дверь откроет ему доступ в комнату, после чего, оглянувшись, быстро вошел внутрь.

Всю меблировку комнаты спецсвязи составлял огромный письменный стол с единственным телефонным аппаратом, книжный шкаф и врезанный в стену сейф. Торцовая часть комнаты была отделена от основного помещения металлической решеткой из толстых прутьев, за которой размещались коричневые шкафы с автоматическим оружием, гранатами, пластиковой взрывчаткой, детонаторами и цинковыми ящиками с боеприпасами.

Не снимая плаща, Онопко набрал номер, прижал трубку к уху и, в ожидании ответа, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и чуть ослабил узел галстука — топили в консульстве на совесть.

— Карпеня слушает.

— Здесь Онопко, Игорь Иванович.

— Здравствуй, Виктор!

— Он позвонил.

— Когда встречаетесь?

— Сегодня. В четыре.

— Думаешь, дамочка уже у них?

— Похоже на то… Если, конечно, все это не блеф.

— Та-ак… — Карпеня тяжело засопел в трубку. — Значит, они готовы. Что ж, тогда и мы начинаем. Как считаешь, Онопко?

— Нет проблем. На какой день назначать?

— Давай на послезавтра.

— А если он захочет раньше? Скажем, завтра?

— Не пойдет. Нам нужно еще двое суток, не меньше. Кое-каких людишек подбросить, то да се…

— Что с Мишиным? Настаивать на его включении в список или…

— Хрен с ним! — буркнул Карпеня. — Похоже, американец твой не косит — его у них действительно нет. Ладно, с этим я сам буду разбираться…

— Понял, Игорь Иванович.

— Крыша готова?

— Все в порядке.

— Были осложнения?

— Несущественные.

— Держи меня в курсе.

— Слушаюсь, товарищ генерал-майор.

— У меня все! Пошел докладывать шефу.

В трубке воцарилась тишина — на линии спецсвязи не существовало гудков.

…Было без десяти четыре, когда «мерседес» Онопко въехал на площадь Дорсье, свернул налево и покатил по набережной Монблан, вдоль Женевского озера. Прибыв на место, Игорь аккуратно запарковал машину на стоянке неподалеку от собора Святого Петра, вышел из машины, осмотрелся, коротко кивнул Онопко, дождался, пока его шеф покинет автомобиль, и негромко сообщил:

— Ресторан через дорогу, Виктор Иванович.

— Оставайся здесь, — пробормотал Онопко, застегивая верхнюю пуговицу утепленного плаща.

— По инструкции…

— Оставайся здесь, я сказал! — повторил резидент, не меняя интонацию. — Ничего не будет.

Игорь кивнул, вновь залез в машину и вроде бы рассеянным взглядом проследил, как Онопко, чуть пригибаясь от пронзительного ветра с мелкой снежной крошкой, дувшего с белой макушки Монблана, пересек улицу и исчез за резными дверями «Фондю» — одного из самых дорогих и престижных ресторанов Женевы.

Зал был декорирован с изысканностью «золотого» XYII века. Виктор Иванович, осматриваясь вокруг, не сразу увидел Криса Стюарта, сидевшего в углу и приветственно поднявшего руку.

Приблизившись к столику, Онопко кивком поздоровался, аккуратно разместил плащ на спинке свободного стула и уселся напротив.

— Вначале пообедаем, а о делах потом? — предложил американец.

— Боитесь испортить мне аппетит? — одними губами улыбнулся Онопко.

— Скорее себе, — не принимая шутку, ответил Стюарт и облизнул губы.

— Что ж, начнем с обеда, — кивнул Онопко и развернул сафьяновый переплет меню.

…После того как официант унес фарфоровые тарелки, очистил стол и поставил перед гостями кофе и пузатые бокалы с золотистым бренди, Онопко первым нарушил молчание:

— Я слушаю вас, господин Стюарт.

— Предлагаю осуществить нашу сделку завтра, — сразу приступил к делу американец.

— Меня бы больше устроило послезавтра, — после некоторой паузы ответил Онопко, помешивая ложечкой кофе.

— Что-то принципиальное? — вскинул брови Стюарт.

— А для вас?

— О’кей. Не возражаю, — улыбнулся Стюарт.

— Уточним позиции?

— Прошу.

— На обговоренное место мой доверитель приходит с известным вам господином и имеет при себе запечатанный конверт, в котором указано местонахождение другого господина. Ваш доверитель приводит туда же двух человек, один из которых — мужчина, некоторое время пользовавшийся вашим… э-э… гостеприимством, второй — известная вам женщина. Что касается третьего господина, то мой доверитель не настаивает на включении его в список обмениваемых…

— Благородно, — хмыкнул Стюарт. — Тем более что при всем желании нельзя дать то, чего у тебя нет.

— Число сопровождающих?

— Думаю, по три человека будет достаточно?

— Согласен, — кивнул Онопко.

— Время?

— Моему доверителю было бы удобно в 17.00, — тщательно выговаривая каждое слово, произнес советский резидент.

— Согласен.

— И никакого оружия.

— Естественно, — Стюарт недоуменно пожал плечами. — Откуда такая подозрительность у представителя сугубо гражданской авиакомпании?

— Главный вопрос: где? — Онопко исподлобья взглянул на американца. — Вчера вы предложили бросить жребий…

— Все остается в силе, — Стюарт вытащил из кармана сложенный вдвое лист бумаги и подтолкнул его на середину стола. — Дабы не терять времени, я уже подготовился к жеребьевке…

Виктор Иванович нахмурился.

— Смотрите, господин Онопко, на той половине, которая сейчас перед вами, — четыре линии. Каждая из них упирается в конкретный город, название которого написано на второй половине листа, скрытой от вас. Как мы и договаривались, речь идет о Лозанне, Цюрихе, Женеве и Базеле. За прошедшие сутки у вас не возникло принципиальных возражений против какого-нибудь из названных городов?

— Нет.

— Тогда выбирайте любую линию.

— Вот эта! — после некоторого раздумья Онопко ткнул в крайнюю правую.

— О’кей, посмотрим, что вы выбрали… — Крис развернул сложенный листок и хмыкнул. — Женева!

— Итак, послезавтра, в 17.00, центральный зал женевского железнодорожного вокзала Корнаван, — Виктор Иванович встал и положил возле чашки с недопитым кофе несколько купюр. — Мне было приятно иметь с вами дело, господин Стюарт.

— Взаимно, господин Онопко…

Как только советский резидент покинул ресторан, Стюарт вытащил из кармана пиджака радиотелефон и набрал несколько цифр.

— Это я. Сбор сегодня, в 20.00. Сектор четыре. У меня все…

 

32

ЧССР. Прага

16 января 1978 года

— Это будет самое ужасное путешествие в моей жизни! — заявил Бержерак.

— Почему? — механически поинтересовалась я, думая о своем.

— Вы знаете, что я должен буду сделать собственными руками?

— Нет.

— Вы видели свою фотографию на австрийском паспорте?

— Нет еще. Покажите…

— Какой смысл? — Кевин залпом допил виски. — Через пару часов увидите это в зеркале.

— А где будешь ты, милый?

— Рядом… — Юджин улыбнулся и закурил. — Где же мне еще быть?

— В буквальном смысле рядом?

— Где бы я ни был, Вэл, я всегда рядом с тобой…

— А как потом покинут страну действительные хозяева паспортов?

— За них не беспокойся, — Юджин усмехнулся. — Их проблемы мы как-нибудь решим.

— А что будет, если в аэропорту все-таки раскусят нас?

— Не раскусят!

— И все-таки?

— Вэл…

— Хорошо, милый… — я тряхнула головой. — Что будем сейчас делать?

— Гримироваться! — подсказал Бержерак.

— Надеюсь, во время работы вы не храпите?

— Соплю.

— Как вас выдерживает жена, Кевин?

— Слышали бы вы, Вэл, как храпит она, — ухмыльнулся Бержерак. — По сравнению с ее носоглоткой моя — просто лужайка с одуванчиками…

К девяти часам вечера мы с Кевином были полностью готовы. Не думаю, что в ЦРУ он получал зарплату как штатный гример, однако потрудился этот носач действительно профессионально. У него был свой стиль, в этом я убедилась на практике. В отличие от живодерок из спецгруппы КГБ, непонятно зачем измордовавших меня перед вылетом в Барселону, и тихой, сдержанной Марии, приютившей меня в Лодзи, Кевин не работал, а вдохновенно творил, вертя меня, как резиновую куклу, то и дело отходя в сторону, чтобы полюбоваться на труды рук своих и остервенело при этом сопя. Особое внимание он уделил моему животу, предложив мне опоясаться специальным надувным бандажом. Когда я вышла из ванной со свеженьким пузом, он придирчиво оглядел меня и безапелляционным тоном опытного гинеколога заявил: «На восьмом месяце беременности, Вэл, живот выглядит более внушительно. Возвращайтесь в ванную и высуньте мне бандаж: я поддую его еще немного!» Поскольку я не имела морального права спорить, пришлось подчиниться.

Ненавижу клуш, которые не упускают случая, чтобы не позлословить над внешностью другой дамы. Однако, вдосталь насмотревшись на свое новое обличье, я пришла к печальному выводу, что госпожа Берта Брунмайер — не просто некрасивая, а вызывающе, даже триумфально уродливая женщина. Какой-то классик писал, что будущая мать всегда прекрасна. Думаю, этот корифей либо просто хотел подлизаться к какой-то конкретной даме сердца, либо никогда не видел беременную на восьмом месяце Берту Брунмайер — низенькую, прыщеватую, с пигментными пятнами на несвежем лице и невыразительными глазками-буравчиками в черной оправе очков.

Около семи часов вечера Юджин исчез и вернулся уже к десяти, когда мы с Бержераком сидели на кухне и пили шестую или седьмую чашку кофе. На нем была короткая кожаная куртка, черная фуражка с околышком пражского таксиста и роскошная светлая борода с усами.

— А тебе хорошо, — заметила я.

— О’кей! — кивнул Юджин. — Вернемся домой — отращу.

— Зачем ты только утром брился?

— Чтобы крепче держалась.

— Стратег! — выдохнул Бержерак и вытянул средний палец.

— Ну что, готовы, супруги? — несмотря на бодрый голос Юджина, я чувствовала, как он напряжен внутри.

— Все в порядке, парень, — буркнул Бержерак, которому новое обличье герра Брунмайера даже шло. — Где машина?

— У подъезда.

— Как ты, Вэл?

— Есть маленькая проблема.

— Что такое?

— Я боюсь родить от страха.

— Не пугай меня, милая.

— Ладно, потерплю…

— Тогда с Богом!

У входа в парадное урчала невыключенным мотором грязно-серая «татра» со световым обручем таксомотора над крышей.

Юджин усадил меня впереди, дождался, пока Бержерак уместится на заднем сиденье, затем сам сел за руль и рывком тронул машину.

— Ты не хочешь сказать мне, где ты будешь? — тихо спросила я по-русски.

— Мы встретимся в Вене. Обещаю тебе…

— Ты можешь сделать для меня одну вещь?

— Что?

— Ведь ты будешь в аэропорту до конца?

— Да.

— И дождешься, пока мы пройдем контроль? — Да.

— Если ты увидишь, что все… ну, провалилось… Что меня опознали и схватили… Сделай со мной что-нибудь!

— О чем ты, милая?

— Убей меня, — тихо попросила я. — Застрели. Или дай мне прямо сейчас какой-нибудь яд. У тебя же есть — все шпионы носят ампулы, зашитые в воротник…

— Не пори чушь, Вэл!

— Тебе жалко? Если они меня схватят, я не хочу жить…

— Они тебя не схватят!

— Кого ты успокаиваешь?

— Завтра в Вене, не позже шести утра, я буду в аэропорту, и мы встретимся. Слышишь?! В шесть. Мы сядем с тобой в роскошную машину, ты смоешь с себя этот катастрофический грим, и мы поедем по изумительно красивой дороге в самую прекрасную и тихую страну в мире. А по дороге заедем в один маленький ресторанчик на границе Австрии и Швейцарии, где ты поймешь, наконец, как надо делать яичницу с беконом…

— Свинья!

— Наконец-то я услышал родные интонации!

— Юджин, когда я в последний раз говорила, что очень люблю тебя?

— Пять часов и пятьдесят три минуты назад.

— Все верно: именно столько времени меня насиловал у зеркала твой Бержерак!

— Думай только обо мне, Вэл, и все будет хорошо. Все должно быть хорошо.

— Почему должно?

— Потому что я верю в Бога, — чуть наклонившись в мою сторону, прошептал Юджин. — А Бог, в общем и целом, очень порядочный господин…

В ту ночь я его больше не видела. Как заправский шофер, он притормозил у стеклянных дверей двухэтажного терминала аэропорта, выгрузил на тротуар два чемодана (это уже был другой багаж — солидные кожаные баулы благородного коричневого цвета) и, вежливо помахав нам, уехал.

Погрузив чемоданы на тележку, Бержерак — воистину заботливый отец будущего потомства — взял меня под локоток и, как стеклянную, повел к стойке регистрации. Пока мы подошли к последней черте, я взмокла как мышь. И не только потому, что в помещении аэропорта было очень тепло, а снять пальто я не рискнула. Надувной пояс жестоко давил мне на живот и бедра, обещанный Юджином «килограмм первоклассного грима», как пара яичных белков, размазанных по морде, стягивал мое лицо мертвой хваткой, отчего я казалась себе не просто неестественной — демонстративно фальшивой. Короче, если бы в этот момент оперативная обстановка потребовала изобразить родовые схватки, я сделала бы это безо всяких усилий.

У стойки, где регистрировались пассажиры на Вену, уже стояло около двадцати человек — в основном, судя по одежде и горловой, напоминающей вороний грай речи, австрийцы. Кое-какой опыт у меня уже был, и, стараясь, чтобы это не выглядело слишком демонстративно, я оглядывала огромный зал, пытаясь определить, кто же следит за всеми подозрительными, где та хитрая рожа в штатском, с газетой или сигарой, которая опознает во мне самую крупную американоизраильскую шпионку XX века и издаст победный клич: «Ребята, бля, ату ее!»

Но ни один человек, кроме самой себя, не казался мне подозрительным. Кожей я чувствовала, что Юджин где-то здесь, совсем рядом, однако старалась не думать об этом.

Тем временем «муж» довел меня до стойки регистрации. Галантные австрийцы, едва завидев мою натурально страждущую физиономию вкупе с неимоверным брюхом, тут же расступились. Девица с крылышками в петлицах форменного пиджака сноровисто проштемпелевала билеты и вместе с синими паспортами протянула их Кевину.

Бержерак опять взял меня под руку, и мы прошли через турникет в небольшое помещение, где сновали несколько таможенников в синих пиджаках. Один из них, увидев очередных клиентов, повернулся к нам и сделал приглашающий жест рукой.

Начиналось самое ужасное.

В этот критический момент — совершенно понятная реакция на неотвратимость надвигающегося кошмара — я с ужасом ощутила, что если сейчас же, сию же секунду, не попаду в туалет, то оскандалюсь самым постыдным образом. И, абсолютно ничего не разыгрывая, я схватилась за живот и охнула.

Бержерак был неподражаем. Он ринулся ко мне со страстью степного волка, готового разорвать на кусочки весь мир во имя своей самки и будущего потомства. Сцена получились поистине мхатовская — натуральная, живая и, главное, драматическая.

— Что с тобой, Берта?! — завопил он на чистейшем венском диалекте.

Начисто позабыв о своей несовместимости с немецким, я открыла было рот, чтобы честно объяснить ему, что происходит, но острейшая судорога взбунтовавшегося от животного страха желудка буквально сложила меня пополам.

— В туалет! — дурным голосом завопил Бержерак. — Ей нужно в туалет! Скорее!

— Простите, господин, — вежливо возразил на добротном немецком таможенник. — В зоне досмотра туалеты не предусмотрены…

— Тогда досматривайте нас побыстрее! — рявкнул мой «супруг». — Разве вы не видите, что даме плохо?!

— Это схватки? — корректно, со сдержанным любопытством поинтересовался таможенник.

— Откуда я знаю?! — Бержерак в растерянности развел руками. — Вроде бы еще рано, восьмой месяц…

В этот момент где-то внутри у меня наступила незначительная пауза между ужасными позывами сбегать в туалет сразу по всем делам, и я смогла рассмотреть таможенника как следует. Он мне сразу не понравился, а чуть позднее я поняла почему: за все время моего приступа в его водянистых глазах ни разу не промелькнуло элементарное выражение человеческого сострадания. Он просто ждал, когда мне полегчает, чтобы приступить к выполнению своих обязанностей. Открытие это было безрадостным, и я вновь закрыла глаза. В принципе по-настоящему страшным было бы только одно решение таможни — досмотреть меня лично. Я понимала, что мужчина этого делать не станет, а женщин вокруг не было. Хоть какое-то облегчение…

Тем временем таможенник обстоятельно обшарил наш багаж, предложил Бержераку очистить карманы и пройти через контроль на металл. Когда процедура благополучно завершилась, он повернулся ко мне. Я физически ощутила на себе его взгляд — тяжелый, липкий, недоверчивый…

— А вам, госпожа, придется пройти в эту комнату, — сказал он по-немецки.

Конечно же, я ничего не поняла, но по интонации, а главное, по жесту в сторону бокового отсека, отделенного серой ширмой, сразу догадалась, в чем дело. В тот же момент из-за ширмы появилась стройная блондинка в форме таможенницы и с выражением садистского сладострастия, горевшего в ее ярко-синих глазах. Я беспомощно посмотрела на Бержерака, наблюдавшего за этой немой сценой из-за деревянного барьера и даже с расстояния нескольких метров увидела, как он побледнел.

— Вы собираетесь подвергнуть личному досмотру мою жену? — спросил он таможенника. — В ее состоянии?..

— Да, господин. В аэропорту действует крупная банда контрабандистов, и мы обязаны проверять всех подозрительных…

— Но позвольте! — завопил Бержерак, отчаянно размахивая руками. — Мы приехали в Прагу третьего дня, и никто мою жену недосматривал. Она беременна, ей плохо, неужели вы не видите?!.

— Я все вижу, господин Брунмайер, — вежливо улыбнулся таможенник. — Но служба есть служба. Магда! — он повернулся к блондинке. — Поскорее, пожалуйста, через семь минут заканчивается регистрация…

Это был конец. За ширмой эта стерва разденет меня и сразу обнаружит резиново-техническую природу моей восьмимесячной беременности…

Тут произошло нечто совершенно ужасное: мои измотанные сдерживающие центры вдруг неожиданно и резко отказали, мочевой пузырь пронзил решающий спазм, и я почувствовала, как обжигающая жидкость сначала потихоньку, а затем все обильнее и обильнее стекает по моим колготкам, льется в туфли и на пол, образуя вокруг моих ног прогрессирующую лужицу. Упустив первый позыв, я уже не контролировала ситуацию и мочилась на глазах у респектабельных пассажиров венского рейса, как пятилетняя девочка, поставленная в угол. Это было настолько ужасно и постыдно, что я забыла обо всем на свете и стояла с закрытыми глазами, обливаясь потом и мочой…

Между тем синеглазая Магда, видя, что я стою как вкопанная, сделала два энергичных шага ко мне и… По-видимому, ее остановил запах. Тонкое лицо потенциальной наркоманки искривила брезгливая гримаса.

— В чем дело? — таможенник за ее спиной недоуменно вскинул голову.

— Она обмочилась, — скривив тонкие губы, сообщила Магда.

— От страха?

— Она беременна, Руди, — терпеливо пояснила Магда. — В этом состоянии мочевой пузырь может запросто отказать. Что и произошло.

— Ее надо досмотреть, Магда…

— Только после того, как она помоется, переоденется и приведет себя в порядок, — брезгливо процедила синеглазая садистка. — Я офицер таможни, а не акушерка в роддоме.

— Но регистрация уже заканчивается!

— А мне плевать, Руди! Я ее досматривать не буду!

— Вы прекратите наконец издеваться над моей женой?! — взвыл приободрившийся Бержерак. — Я буду жаловаться в посольство!

— Проходите, госпожа, — сквозь зубы выдавил таможенник.

Не видя ничего вокруг и с трудом преодолевая омерзение к собственной персоне, я сделала несколько шагов и очутилась в железных бержераковских объятиях.

— Не трогайте меня! — зашипела я по-французски со всей ненавистью, на какую только была способна. — Где туалет?! Немедленно!..

— Не нервничай, дорогая Берта, — рокотал Бержерак, не выпуская мои плечи. — Тебе это вредно! Подумай, как это может отразиться на нашей будущей крошке… — Он пригнулся к самому моему уху и восторженно прошептал:

— Ты — великая женщина! Скажи только слово, и я брошу ради тебя свою жену…

— Перестань болтать, урод носатый! — продолжала шипеть я. — Срочно найди какой-нибудь сортир! Немедленно!..

Вся поглощенная своим позором, я даже не заметила, как мы миновали последний заслон — пограничный — и оказались в нейтральной зоне, откуда без крупного международного скандала никто бы уже не мог меня вытащить.

В довольно приличном туалете, выложенном мрамором и легендарным на моей родине чешским кафелем, куда я уволокла с собой оба чемодана, я заперлась в кабинке, в рекордные сроки и в максимально непригодных для этого условиях совершила все необходимые гигиенические процедуры, содрала с себя и с омерзением затолкала в мусорное ведро ненавистный надувной бандаж, полностью сменила белье, одежду, обувь, вылила на себя полфлакона «Клима», предусмотрительно положенного в чемодан неизвестным, но явно разбирающимся в женских делах экипировщиком, и, частично удовлетворенная, покинула нужник с гордо поднятой головой.

Когда я подошла к Кевину, он разинул рот:

— Что стало с твоим животом, дорогая?!

— Я уже родила. В сортире.

— А где ребенок?

— Он решил остаться в Праге. В конце концов, это его родина…

 

33

Австрия. Вена

17–18 января 1978 года

Юджин сдержал слово: ровно в шесть утра я увидела его в венском аэропорту — счастливого, растрепанного, с красными от бессонных ночей глазами. Как он попал в Австрию, каким образом пересек государственную границу Чехословакии, как умудрился так рано поспеть в аэропорт, я так и не узнала. Или забыла спросить. Или просто не подумала об этом. Потом мы долго, не говоря ни слова, ехали вдвоем в какой-то действительно роскошной машине, и я видела, как он торопится, как курит одну сигарету за другой, как временами бросает в мою сторону добрый, виноватый и какой-то беспомощный взгляд. Моментами он, особенно когда прикуривал очередную сигарету, напоминал мне Витяню. Иногда, когда поворачивал ко мне усталое до невозможности лицо, мою мать. Мне так много хотелось сказать ему, столько доброго, нежного… Но я молчала, не в силах выдавить из себя ни звука. Это было ужасно неблагодарно с моей стороны, как-то несправедливо, несерьезно, по-детски, но ничего с собой сделать я уже не могла. После того как я вынырнула из омута последних сумасшедших недель в роскошном зале ожидания венского аэропорта и увидела его среди немногочисленных встречающих, во мне как будто все перевернулось. Наверное, даже в Москву, в наручниках, в сопровождении агентов КГБ я бы ехала с большим настроением, нежели в благословенную Швейцарию, мимо синих, покрытых снежными шапками гор, по изумительно гладкой трассе, окаймленной с обеих сторон яркими заплатами рекламных щитов и размеченной с пестротой новогодней елки…

Конечно же, я знала, в чем причина. Пока я была одна, пока выживала в гордом и ущербном одиночестве, все — даже несмотря на безумие происходившего со мной и с моими безвестными и безмолвными спасителями, — имело вполне определенный, законченный смысл. Я хотела вырваться, я мечтала увидеть этого человека. Пусть на короткое время, даже на пять минут, но увидеть, прижаться к нему, еще раз, пусть даже в последний, ощутить запах его рук, тепло дыхания, жар его тела… Но ехать вот так — спокойно, без страха и внешнего напряжения, без преследований и угроз, понимая, что самый дорогой мне человек, мужчина, ради которого, как выяснилось, я была готова на все, везет меня, чтобы своими руками сдать тем самым подонкам, от которых я пряталась и бежала… нет, это было выше моих сил.

Он чувствовал, что со мной происходит, и молчал всю дорогу. Если бы я только могла тогда сделать что-нибудь, чтобы вызвать улыбку на его красивом мужественном лице! Но внутри у меня словно все окаменело…

По дорожному щиту я догадалась о цели нашего путешествия: мы въезжали в Женеву. Он привез меня к очень красивому восьмиэтажному зданию в старинном стиле, на фронтоне которого сверкающим неоном было выписано: «Angleterre».

— Я буду жить в этом отеле? — это были мои первые слова за всю многочасовую дорогу из Вены в Женеву.

— Да, Вэл.

— С тобой?

Он молча покачал головой.

— Долго?

— До завтра.

— До завтра, — механически повторила я, не понимая сути сказанного.

— Тебе здесь будет уютно, дорогая, — он наклонился и легонько прижал меня к себе. — В этом отеле когда-то останавливались Байрон и Ференц Лист…

— Будет о чем рассказать в Москве, — пробормотала я и толкнула тяжелую, резную дверь.

В очень красивом номере, обставленным с несколько тяжеловатым вкусом, я провела худшие восемнадцать часов моей жизни. Одна, наедине со своими мыслями и без всякой надежды на будущее.

Юджин появился на следующий день, после двух. На нем была все та же куртка, в которой он встречал меня в Вене, а глаза от недосыпания стали совсем маленькие и все время слезились.

— Где ты был?

— Работал.

— Почему ты не пришел вчера? Почему оставил меня ночью одну?

— Я не мог.

— Я тебе верю.

— Спасибо.

— Мы успеем пообедать вместе?

— Не думаю… — он взглянул на часы. — Через несколько минут нам надо уходить.

— Туда?

— Туда…

Мы стояли у широкого окна «Angleterre», повернувшись друг к другу — одетые, какие-то потерянные, готовые по первому же сигналу спуститься на лифте вниз. Он держал мое мокрое лицо в ладонях и тихо, почти шепотом, повторял:

— Не плачь. Пожалуйста, Вэл, не плачь… Ну не плачь же!..

— Я боюсь, Юджин, мне очень страшно.

Господи, как хотелось мне в те минуты заставить себя быть сильной, спокойной, как мечтала я проститься с ним с улыбкой настоящей женщины, — красивой, гордой, уверенной в себе, ироничной даже на эшафоте, даже когда она растерзана, когда проиграла все, что только можно проиграть, когда все простыни пошли на белые флаги капитуляции, кроме одной, единственной, на которой она любила и продолжала любить до последнего вздоха… Но из моего пересохшего от напряжения горла исторгалось лишь бессвязное бормотание:

— Я знаю, знаю, ты веришь, что все кончится хорошо… Ты должен в это верить, конечно… Я знаю, что ты все сделаешь для этого… Прости меня за мое поведение в машине… Я дура… Понимаешь, милый, мне нельзя к ним… Вообще нельзя… Они меня сгноят. Они уже сгноили меня, превратили в ничто, размазали по стене… Только ты… Только ты, миленький мой… Ты единственный, ради кого стоит цепляться за эту поганую жизнь. А сейчас и тебя не будет… Зачем же мне все это? Скажи, Юджин, зачем?! Мы с тобой одни, как ты этого не понимаешь? Только я и ты, ты и я… Все остальные — враги… И мои поганцы с партбилетами, и твои снобы с сигарами… Аналитики… Наблюдатели… Боссы… Председатели… Почему они жируют, командуют, повелевают, а страдаем мы? Почему, милый?! Кто мы для них? Пешки, камешки, человеческий материал. Они нами играют, манипулируют, жертвуют… Так давай уйдем от них! Прямо сейчас, а? Спрячемся где-нибудь… Нам ведь не много надо — только бы вместе!.. Ну?! Что ты молчишь, Юджин? Разве я не права?

— Ты права, — прошептал он. — Ты права, Вэл. Мы уйдем от них, обещаю тебе!

— Когда?

— Пусть все кончится…

— Это никогда не кончится! — крикнула я. — Ни-ког-да! Пока существуют интересы национальной и государственной безопасности, никому не будет дела до двух людей из плоти и крови, которым наплевать на все стратегические тайны, на все их секреты, на всю это херню собачью, которая слезинки моей не стоит! Мы ведь мечтаем только об одном: быть вместе. Без претензий, без жеманства, без политического или идеологического гарнира — просто быть вместе. И они не оставят нас в покое. Хорошо, пусть ты прав, пусть меня отобьют, вернут, вытащат из-под ножа этого очкастого упыря… А что потом? Мы уедем с тобой в Америку, а там меня будет курировать уже ЦРУ, да? Президент вместо генерального секретаря? Директор вместо председателя? Демократическая партия вместо коммунистической?..

Коротко звякнул телефон. Юджин снял трубку и буквально через секунду, не сказав ни слова, положил ее на рычаг.

— Пора? — я вытерла слезы и попыталась изобразить на лице улыбку.

— Пора, Вэл…

Под широким бетонным козырьком отеля стояла длинная американская машина с затемненными стеклами. Рослый мужчина в коротком полупальто и в зеркальных солнцезащитных очках сдержанно кивнул Юджину, потом распахнул заднюю дверцу и негромко сказал по-английски:

— Прошу вас, мэм!

Сквозь тонированные стекла автомобиля я смотрела на уменьшающуюся фигуру Юджина в одном свитере, одиноко примостившуюся у бетонной опоры козырька, и молча глотала слезы. В такой ситуации нормальные женщины утешают себя тем, что, несмотря ни на что, их любят. Меня же это обстоятельство просто убивало. Лучше бы меня ненавидели…

По чуть слышному сопению за спиной я почувствовала, что рядом со мной кто-то сидит. Обернувшись, я увидела… Матвея Тополева собственной персоной в довольно мятом сером костюме явно не советского производства — и даже поразилась тому, какой спокойной была моя первая реакция на этого двухзвездочного вампира.

— Кого я вижу?! Никак Валентина Васильевна, разрази меня Господь?! — на изумленном лице Матвея Тополева, изрядно, кстати, пополневшем со времени нашей последней встречи в Волендаме, без словаря читались одновременно мальчишеский восторг и первородное злорадство классического советского стукача. — Похоже, нас вместе поставили в угол?..

Я находилась в состоянии, когда любой разговор с кем бы то ни было являлся для меня сущей пыткой: голова была занята совсем другими мыслями, лицо Юджина, склонившееся надо мной при прощании, было почему-то неживым, словно и не лицо это, а фотография в рамке, на вечную память… Понятно, что вынужденный разговор с незадачливым гением советской разведки представлялся мне форменным кошмаром. Я даже не подумала о причинах, побудивших кого-то из шефов Юджина посадить меня рядом с этим мерзавцем. Единственное, чего я хотела, — это чтобы он заткнул пасть и молчал. По возможности — весь остаток жизни. Но как это сделать, не вступая в разговор, я не знала. А Матвей тем временем чуть ли не приплясывал:

— Похоже, нас меняют, Валентина Васильевна?

— Похоже, — пробормотала я, глядя в окно.

— Это замечательно! Я знал, что мы с тобой еще встретимся, тварь. Уверен был. И нам будет о чем поговорить там, в Москве. Немного терпения, Валентина Васильевна, буквально несколько часов…

— Ты можешь не прожить и нескольких минут, Матвей, — тихо предупредила я, не отрывая глаз от тонированного окна.

— Что?..

— На руках у тебя браслеты, — я говорила медленно, наливаясь звериной яростью. — А мои руки, урод, свободны. Знаешь, что может сделать женщина своими руками, когда встречает такую мразь, как ты? — Я резко повернулась к Тополеву и со всей силой, на какую только была способна, сжала двумя пальцами его угреватый, жирный нос.

Матвей взвыл.

Краем глаза я успела заметить, что моя агрессия не прошла мимо внимания сидевшего впереди парня в водолазке. Однако он никак не реагировал на происходившее за его спиной.

— Пока мы едем, Матвеюшка, — продолжала я шепотом, — я успею вот этими руками оторвать твои поганые яйца! Смотри, какие у меня острые ногти! Смотри мне в глаза, поганец! Ты веришь, что я сумею это сделать? Несмотря на все омерзение, которое ты вызываешь во мне, сумею! Веришь?! Отвечай, еб твою мать!

Тополев взвыл еще пронзительнее и энергично закивал головой.

— Тогда молчи, сучий потрох! Молчи, выродок! Не буди во мне зверя! Сиди очень тихо, не шевелясь, и помни: вякнешь хоть полслова — оторву с корнем! Намертво! И уже ничего у тебя там не вырастет. Я предупреждала, Матвей: тебе нельзя размножаться! Если таких, как ты и твой педерастичный шеф, будет слишком много, человечество погибнет. И не просто погибнет, а задохнется в дерьме… — Я отпустила тополевский нос и вытерла пальцы о его брюки. — А ведь я все-таки дожила до того, что тебя использовали, а?..

На этой кульминационной точке моего монолога машина остановилась…

 

34

Женева. Железнодорожный вокзал Корнаван

18 января 1978 года

Увы, меня так никто и не посвятил толком в технические детали обмена профессиональными шпионами, в тесной компании которых я так неожиданно очутилась. Впрочем, всерьез я этим и не интересовалась. В те сутки, что мы провели с Юджином в Праге, он старался вообще не касаться этой больной темы и, стоило мне только заикнуться о предстоящей операции, моментально переводил разговор. Уже тогда я понимала, что он имеет резон: что бы он ни сказал, какие бы веские аргументы в пользу предстоящего обмена ни приводил, я обязательно усмотрела бы в его объяснениях некий второй план и обрушила бы на его многострадальную голову все упреки и обвинения, накопившиеся во мне за полтора месяца скитаний по белу свету. И только во время совместного с Бержераком полета в Вену, даже не из любопытства, а в профилактических целях (чтобы обладатель самого длинного в США и Канаде носа, чего доброго, не уснул и не начал храпеть) я предприняла вялую попытку разговорить так и не состоявшегося отца моего гипотетического недоношенного ребенка, но наткнулась на такое идиотское выражение лица, что моментально сообразила: гримировка являлась только внеурочным хобби моего очередного провожатого. А вообще-то он был таким же цээрушником, как и мой ненаглядный…

Выйдя из машины и даже поежившись от удивительной, какой-то кукольной красоты привокзальной площади Женевы, я успела заметить краем глаза, что Матвея Тополева, так и не раскрывшего рта после моих грубых угроз, быстро увели куда-то в сторону. Меня же вежливо принял под локоток здоровенный бугай в зеркальных очках и, изо всех сил подражая манерам светского льва, легонько и, как ему, видимо, казалось, грациозно, начал подталкивать меня в сторону вокзала, хотя, видит Бог, я даже намека не выказала на сопротивление представителю американских властей. Что поделаешь: если тебя решила обменять, даже вопреки твоей воле, великая страна, оплот мировой демократии, нет никакого смысла сопротивляться. Все равно обменяют, только еще руки вдобавок выкрутят. С горечью отметив про себя, что у меня фатально не складываются отношения со сверхдержавами, я, стараясь не расстраивать своего конвоира непослушанием, покорно двигалась вперед, бессмысленно глазея по сторонам и мысленно благодаря Юджина за то, что он остался в отеле, решив, очевидно, не провожать меня в последний путь на родину.

Все, что я видела вокруг в те критические для меня минуты, — пестрая вереница блестящих чистеньких таксомоторов у гигантской арки вокзала; сверкавший под лучами холодного зимнего солнца шпиль кальвинистской кирхи, или как она там у них называется, сложенной из красного кирпича, с посеребренной кистой старинных часов наверху; незначительное скопление людей на подступах к вокзалу; мерная поступь высокомерных, как верблюды, носильщиков с бляхами, похожими на орден Отечественной войны, — все это воспринималось мною как-то расплывчато, ирреально, словно происходило не в подлинной жизни, а на плохо заправленной в проектор ленте, которую с остановками крутит на полевых станах киномеханик-халтурщик.

Я вдруг вспомнила великолепную сцену обмена шпионами в фильме «Мертвый сезон», душку Баниониса, счастливые, честные лица его верных коллег-гэбэшников, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу в ожидании, когда же их товарищ по оружию пересечет наконец нейтральную полосу. Я так явственно вспомнила этот эпизод, что даже повеселела. Хотя буквально через секунду допетрила, что на встречу, подобную той, которую устроили в кино красавцу Банионису, мне рассчитывать не приходится. Скорей уж наоборот…

Пока я предавалась этим безрадостным размышлениям, в порядке нашего следования произошло существенное изменение: здоровяк в водолазке вдруг без лишних церемоний подхватил меня под руку и даже прижал к себе для надежности. Правда, как-то уж очень бесполо, по-деловому. С таким же успехом меня могла прижать дверь лифта или сдающий не глядя назад пьяный шофер грузовика. Движение американца было властным и настолько решительным, что не допускало даже намека на разночтения. Влекомая этим бульдозером в темным очках, я пронзила насквозь какой-то тоннель, тускло освещенный люминесцентными светильниками, и оказалась в огромном зале вокзала, буквально затопленном светом, лившимся сквозь стеклянное перекрытие полусферического потолка. В отличие от родных московских вокзалов с их толчеей, забористым матом, толстыми, в оренбургских платках, продавщицами пирожков с рисом и капустой, воплями разъяренных пассажиров с лыжами и рюкзаками и хвостатыми очередями у билетных касс, здесь все напоминало фойе Кремлевского Дворца съездов: чинная, неторопливая публика, дорогие наряды, запах хорошего мыла и духов… Я взглянула сквозь стеклянные витражи на непереносимо чистый, словно вылизанный сворой дрессированных бультерьеров перрон, куда в этот момент прибывал ярко-красный локомотив, тянущий за собой желто-голубые вагоны, ладные, чистые, нарядные, словно только что выкатившие из подарочной коробки комплекта «Детская железная дорога», — и с тоской подумала, что выдержать возвращение на родину даже в этих потрясающих спальных вагонах будет выше моих сил. Куда естественнее было бы сразу схлопотать пулю в лоб, а еще лучше — уснуть, чтобы проснуться, как говорила моя мама, в совершенно другом спектакле. И хоть я всегда очень смутно и без всякого удовольствия представляла себе этот самый «другой спектакль», в тот момент о лучшей доле для себя я и не мечтала…

— Stay hear! — коротко рыкнул лоб в очках.

Эта команда раздалась совершенно неожиданно. Я была уверена, что мой провожатый выведет меня на перрон к остановившемуся составу, поставит, как пугало, перед вагоном с конкретным номером и будет терпеливо ждать, пока не тронется поезд и чья-та волосатая рука с плоскими часами «Луч» не схватит меня за шиворот и втащит внутрь. Именно так я и представляла себе торжественную церемонию возвращения блудной дочери России В. Мальцевой на историческую родину. Однако команда «стоп» прозвучала в самом центре огромного зала ожидания, возле модернистской каменной пирамиды из черного мрамора, увенчанной золотым циферблатом часов «Лонжин». И тут я увидела Матвея Тополева, подошедшего сзади вместе с двумя провожатыми — такими же рослыми, как мой конвоир, парнями, один из которых был, судя по короткому властному жесту, буквально пригвоздившему Матвея к пирамиде, старшим в этой группе.

Тополев, в длинном белом плаще и уже без наручников, как-то очень вяло отреагировал на очередную нашу встречу, занятый, видимо, собственными проблемами. Поскольку мне занять себя было абсолютно нечем, а ожидание на ногах становилось мучительным, я в упор рассмотрела это доблестное лубянское ничтожество и пришла к выводу, что сытные американские харчи впрок ему, как ни странно, не пошли. Еще две недели назад абсолютно неуязвимый, настырный и экстравагантный, помощник и консультант самого могущественного человека в Советском Союзе выглядел сейчас жалким и каким-то занюханным.

Взгляд Матвея затравленно шнырял по сторонам, словно определяя, чего именно следует ждать от вокзальной неизвестности — действительного освобождения или очередного удара судьбы, после которого ему уже не встать на ноги.

— Высматриваешь встречающих с цветами и орденом Красной Звезды в коробочке, мудак? — негромко, но внятно поинтересовалась я.

Матвей бросил на меня такой зверский взгляд, что я отвернулась. Мне вдруг стало жаль — я даже не поняла почему — этого злобного мужика, бившего меня по лицу. Возможно, я просто увидела на его раздобревшей физиономии отчетливый знак близкой смерти — как синий треугольный штамп поликлиники на больничном листе. Меня редко посещали такие прозрения. Но — и я старалась об этом не вспоминать — они всегда сбывались…

Где-то под стеклянным потолком гигантского зала нежно прошелестел голосок девушки-информатора, доверительно сообщившей опаздывающим пассажирам на несколько жестковатом французском, что через пятнадцать минут с четвертого пути отойдет скорый поезд Женева — Марсель. Голосок хоть и был нежным и слабеньким, однако внушал абсолютное доверие. И я сразу поверила, что поезд отправится именно через пятнадцать минут и ни секундой позднее. И еще успела взгрустнуть о том, что, очевидно, никогда не попаду в прекрасный город Марсель на берегу теплого Средиземного моря…

Вскинув голову, я посмотрела на золотой циферблат часов «Лонжин», венчавших мраморную пирамиду, в тот самый момент, когда они начали мелодично отбивать пять ударов. На третьем ударе из-за пирамиды вынырнули четверо мужчин, остановившихся напротив нашей группы. Едва увидев одного из них, я моментально утратила интерес к остальным. У меня даже дыхание перехватило, хоть я и знала, что, возможно, увижу этого человека: прямо мне в глаза, как-то виновато улыбаясь, смотрел черноволосый Вшола. Мы находились буквально в метре друг от друга.

— Привет! — сказала я, испытывая невыразимое желание погладить этого парня по небритой щеке.

— Салют! — улыбнулся он.

— Ты меня очень хорошо закопал.

— Я старался…

— Don’t talking! — прорычал старший в моей группе сопровождения и сделал страшные глаза.

Вшола кивнул и неожиданно подмигнул мне.

Только теперь я рассмотрела эскорт моего лесного друга и носильщика, состоявший из трех примерно одинакового возраста светловолосых мужчин, одетых с небрежностью и вкусом, безусловно делавшим честь таинственному реквизитору из театрально-гримерного цеха КГБ. Не знай я совершенно точно, откуда и зачем материализовались в прекрасной Женеве эти молодчики с каменными лицами, я бы запросто могла принять их за туристов из Скандинавии, ожидающих объявления посадки на поезд до Стокгольма.

Внезапно, словно повинуясь невидимому сигналу, по одному человеку от каждой группы сделали шаг навстречу друг другу и, отойдя чуть в сторону, о чем-то тихо заговорили на английском.

Переминаясь с ноги на ногу, я в очередной раз посмотрела на Тополева, уши которого буквально вытянулись в направлении парламентеров, потом перевела взгляд на грустное лицо Вшолы и скосила глаза левее, в тот угол зала ожидания, где раскинулось уютное кафе и где людей было значительно больше, чем у хромированных окошечек билетных касс. Кого я надеялась увидеть? Даже не знаю точно. Я прекрасно понимала, что эа этой сценой, разворачивавшейся на виду у пассажиров из всех европейских государств, наблюдало немало внимательных и сосредоточенных глаз. Больше того, я, конечно, догадывалась, что основные события произойдут (если произойдут вообще, во что я до конца не верила) позднее, когда обмен будет завершен и я перейду под опеку трех «скандинавов» с площади Дзержинского. Лишь в этот момент я по-настоящему пожалела, что не проявила должной настойчивости в долгой дороге от Вены до Женевы, когда дулась и молчала, как вековой пень. Скорее всего, Юджин все равно не раскрыл бы мне план акции, но хоть какую-то информацию, связанную с моим предполагаемым освобождением в Женеве, я, может быть, и получила бы. Теперь же я стояла дура дурой посреди огромного вокзала, болезненно реагируя на каждое движение незнакомых, сжатых, словно пружины, мужчин и не зная, что произойдет со мной через минуту.

И когда я увидела, что оба парламентария, завершив, очевидно, протокольную часть процедуры, сдержанно кивнули друг другу и повернулись к своим группам, я поняла, что начинается самое страшное.

Я еще успела пожалеть, что мне не довелось сказать Вшоле, где я его видела впервые. Это было в Орли, в бистро. Я так и не допила тогда кофе со сливками и бриошами…

 

35

Женева. Железнодорожный вокзал Корнаван

18 января 1978 года

Сжатый от напряжения в упругий ком Крис Стюарт, не спавший третьи сутки Юджин и красивый, как голливудская кинозвезда, Стенли Браницкий, заместитель швейцарского резидента ЦРУ, сидели в огромном трейлере, закамуфлированном снаружи эмблемой фирмы «Coca-Cola» и оборудованном внутри дюжиной телемониторов, несколькими телефонами спецсвязи и десятками других точных приборов, позволявших поддерживать устойчивую связь в радиусе пятисот километров со всеми агентами, принимавшими участие в операции перехвата. На крыше кабины трейлера была установлена спутниковая антенна, искусно замаскированная под воздухозаборник. Этот чудо-фургон, напичканный самой современной аппаратурой стоимостью в несколько десятков миллионов долларов, был доставлен два дня назад транспортным «Геркулесом» ВВС США на авиабазу НАТО под Мюнхеном непосредственно с военно-воздушной базы Эндрюс в штате Вирджиния. Из ФРГ он своим ходом перебрался в Швейцарию и вплоть до момента, когда стало точно известно, где будет проводиться обмен, находился в Цюрихе, в гараже швейцарского филиала концерна «Дюпон де Нимур». К часу дня он уже занимал позицию в двух километрах от женевского вокзала Корнаван…

Сразу шесть миниатюрных высокочувствительных телекамер, установленных в различных точках зала ожидания, передавали на мониторы фургона шесть ракурсов обмена. Наблюдавшие видели, как стремительно, словно в рапидной съемке старинной кадрили, Тополев и Мальцева переместились к трем агентам КГБ, а Вшола был моментально отгорожен сотрудниками ЦРУ.

— Внимание! — негромко произнес в микрофон «уоки-токи» Стюарт. — Мы начали… Максимальное внимание всем… Напоминаю: «Зет» мужчина, «Игрек» — женщина. Все! Объекты вышли из зоны охвата телекамер!

— Они спускаются по эскалатору, шеф… Идут к выходу на привокзальную площадь через основные двери. Не разговаривают… Вышли…

— Роберт, ты их видишь?

— Да, шеф. Они выходят… Миновали стоянку такси… Направляются к платному паркингу… Один из объектов останавливается… Завязывает шнурок на ботинке… Остальные ждут… Встал… Пошли… Они у кромки тротуара, шеф, перед пешеходной дорожкой… Секунду, шеф, я их не вижу — какой-то фургон перекрыл всю картинку…

— Вилли!.. — Стюарт сплюнул огрызок сигары на пол. — Ты должен их видеть!

— Да, шеф… Они пересекают пешеходную дорожку… Пересекли… Стали… «Зет» закуривает… Вертит головой… Внимание! Возле группы притормозил белый «ситроен»… Номер 17–239 GV… Мужчина и «Зет» садятся в «ситроен» с правой стороны… Машина отъезжает. Направление — бульвар Монблан… Какие указания?

— Ты уверен, что «Игрек» не в «ситроене»?

— Уверен, шеф. Она в сопровождении двоих направляется к платной стоянке…

— Не упускай их из виду! — бросил Стюарт. — Кинг!

— Слушаю, шеф!

— Ты видишь «ситроен»?

— Да, шеф.

— Две машины — за ним! Вести до конца! Меняетесь через каждые десять минут. Меня интересует конечная точка… Оставить наружное наблюдение!.. Из эфира не выходить!

— Понял, шеф!

— Шеф!

— Что у тебя, Вилли?

— Двое и «Игрек» пересекли платную стоянку и вышли на Рю де Авиньон… Стоят…

— Ты их хорошо видишь, Вилли?

— Да, шеф!.. Оп! Возле них останавливается минибус. Белый «фольксваген», номер швейцарский, 04–113 GR… Садятся… Минибус стоит с включенным по-воротником…

— Посмотри, что там внутри происходит! — рявкнул Стюарт.

— Ничего не вижу, шеф! Стекла тонированные… Шеф, «фольксваген» отъехал… Направление — шоссе на Лозанну.

— За ними! Дистанция — двадцать метров.

— Понял, шеф!

Стюарт перегнулся через перегородку и тронул водителя за плечо:

— Вперед! Едешь по сигналу машины номер восемь…

Фургон мягко тронулся с места.

— Кинг! — произнес Стюарт в микрофон и покосился на Юджина, лицо которого было белым как мел. — Где вы сейчас?

— Скоростная магистраль Женева — Базель, шеф… «Ситроен» никуда не сворачивает, идет по крайней правой полосе. Скорость — сорок пять миль… Через семь минут меняюсь с Эймзом…

— Хорошо…

— Шеф!

— Да, Вилли?

— «Фольксваген» выехал на бульвар Лютера…

— Сэм, сколько от этого места до выезда на шоссе Женева — Лозанна? — крикнул Стюарт водителю фургона.

— Примерно два километра, — не оборачиваясь, ответил водитель.

— Вилли, продолжай преследование!.. — он повернулся к Юджину: — Начинаем…

Юджин пожал плечами и уставился в окно.

— Что тебе не нравится, парень? — в голосе Стюарта отчетливо слышалось раздражение.

— Почему «фольксваген» стоял примерно полминуты? — Юджин протер глаза тыльной стороной ладони. — По логике вещей он должен был сразу тронуться с места.

— Может, обсуждали что-то? — не очень уверенно предположил Браницкий.

— Что можно обсуждать в разгар такой операции?! — Юджин вновь пожал плечами. — Все обговорено заранее… Исполнители действуют, а не обсуждают…

— Вилли! — Стюарт прижал «уоки-токи» к губам. — Что у тебя?..

— Ничего нового, босс… «Фольксваген» идет со скоростью тридцать миль в час, очень аккуратно, правил не нарушает, уже два раза остановился у светофоров на красный и не делал попыток оторваться от преследования. Правда, особых поводов подозревать нас мы ему вроде не давали. Продолжаю его вести…

— Мне это определенно не нравится! — пробормотал Юджин.

— Не каркай, дружок! — огрызнулся Стюарт и поднес «уоки-токи» к губам. — Джо! Ты слышишь меня?..

— Да, шеф.

— Вы уже на месте?

— Да, шеф.

— Похоже, играть придется тебе… Впопыхах не забудь включить телекамеру.

— Мы готовы! — голос в мембране хохотнул. — Им до нас еще минуты три ехать…

— Вы там не особенно веселитесь, — проворчал Стюарт.

Пока чудо-фургон, сохраняя дистанцию в пятьдесят метров, следовал за «бьюиком» Вилли, направляясь к месту перехвата, в трех километрах к югу, в переулке Трюффо, из бистро «Онтарио» вышло трое полицейских в кожаной униформе и с черными шлемами в руках. Они оседлали выкрашенные в бело-голубые тона мотоциклы с эмблемой кантональной полицейской дорожно-транспортной службы и, не форсируя мощные двигатели «харлеев», покатили к выезду из переулка на улицу Монтеня.

— Джо! — прохрипел в шлеме одного из полицейских голос Стюарта. — Где вы?

— На месте, шеф. Выезжаем на угол Трюффо и Монтеня…

— Вилли?!

— Да, шеф!

— Где ты сейчас?

— «Фольксваген» только что свернул на улицу Монтеня. Никаких попыток оторваться не предпринимает. Следую за ним…

— Еще полторы-две минуты… — Стюарт взглянул на часы.

За десять секунд до того, как белый минибус подъехал к пересечению улицы Монтеня и переулка Трюффо, двое мотоциклистов в шлемах, дождавшись зеленого огня светофора, пересекли улицу и стали один за другим у бордюра на другой стороне, а третий, которого Стюарт называл Джо, аккуратно прислонил мотоцикл к железному ограждению перед яркой витриной магазина игрушек, затем подошел к кромке тротуара и, демонстративно скрестив руки на груди, стал ждать. Как только показался белый «фольксваген», Джо открыл дверцу распределительного щитка, закрепленного на фонарном столбе, переключил светофор на красный и зафиксировал положение тумблера. В тот же момент его товарищи на мотоциклах выехали к светофору и застыли в ожидании зеленого, оставив между собой пространство, в которое тихо, на нейтральной скорости, въехал белый «фольксваген».

— Мы начали, босс, — сообщил Джо в микрофон и рванулся через улицу к минибусу. Буквально в ту же секунду один из полицейских уже держал пистолет у виска водителя «фольксвагена», второй рывком откатил дверцу минибуса и ворвался в салон, а Джо мгновение спустя молниеносным ударом локтя выбил заднее стекло «фольксвагена» и вставил туда короткоствольный автомат.

— Всем лечь! — крикнул «полицейский», ворвавшийся внутрь.

Но в салоне минибуса никого, кроме водителя, не было.

— В чем дело, господа? — пролепетал водитель на стопроцентном ретороманском диалекте, не оставляющем никаких сомнений относительно его швейцарского гражданства. — Я не понимаю…

— Где остальные? — рявкнул «полицейский», державший пистолет у его виска.

— О ком вы, сударь? — искренне удивился швейцарец.

— Десять минут назад в твой минибус сели три человека…

— Ах, эти!.. Видите ли, господа полицейские, я работаю в швейцарском отделении фирмы «Филипс». Так вот, мне было велено ровно в 17.15 подать машину на Рю де Авиньон, строго напротив вокзала. Он сказал, что надо забрать несколько человек, приехавших из Базеля, в том числе одну даму…

— Кто сказал? — стараясь говорить спокойно, спросил Джо, забираясь внутрь и рывком поворачивая к себе вконец перепуганного водителя.

— Господин Киертен, мой начальник. Он позвонил мне прямо в гараж из главной конторы…

— Куда делись твои пассажиры?

— Понимаете, господин… — острый кадык водителя, рельефно выступавший на цыплячьей шее, резко дернулся. — Как только они сели, один из них — такой широкоплечий, светлый — приставил к моему горлу нож и…

— Что он сказал? — Джо откинул плексигласовый щиток на шлеме и широко улыбнулся. — Успокойтесь, господин, мы разыскиваем банду очень опасных преступников…

— Он сказал, что я должен повернуться и смотреть на улицу ровно тридцать секунд… — кадык водителя дернулся несколько раз подряд. — Если я обернусь хотя бы секундой раньше, то получу пулю в затылок… Потом он хлопнул меня по плечу и положил рядом со мной пять тысяч франков… Вот они… Он сказал: «Это тебе за полуминутный простой…»

— Срочно отбой! — проскрипел в наушниках Джо разъяренный голос Стюарта. — Водителя отпустить, извиниться и на базу! У меня все!

Диалог Джо с водителем — от первого до последнего слова — Стюарт, Юджин и Браницкий выслушали молча, без единого возгласа или реплики. И даже после того как связь с группой Джо прервалась, они продолжали молчать. Как профессионалы, все трое понимали, что русские переиграли их, обставили, буквально за уши вывели за скобки очень важной операции. Однако наглость и простота старого приема, позаимствованного у уголовников, буквально потрясла американцев.

— Ты был прав, сынок, — пробормотал Стюарт.

— Канализационный люк? — спросил Браницкий.

— Да, — по бледному лицу Юджина скатывались капли пота. — Точно под машиной. Открывается люк, открывается днище «фольксвагена», несколько секунд — и они уходят. Как в блюзе «Прощай, черная птичка!»

— Но ведь для этого нужна специально оборудованная машина! — воскликнул Браницкий. — Когда они успели? Водитель — стопроцентный швейцарец, я же слышал по выговору…

— Информация… — процедил Юджин, запуская обе пятерни в волосы. — Они знали, какая машина им нужна для этого трюка, знали, где она находится, и знали имя начальника и подчиненного. Все остальное — дело техники…

— Вилли, что у тебя? — устало проговорил Стюарт в «уоки-токи».

— Продолжаем их вести… Пока все без изменений… «Ситроен» ни разу не останавливался.

— Крис, бросьте вы все это! — раздраженно посоветовал Юджин. — И снимите преследование, какой смысл гонять людей! Конечно, если не хотите устроить Тополеву маленькую автокатастрофу…

— Погоди, сынок, — Крис оцепенело смотрел на погасший экран одного из мониторов. — В конце концов, мы можем проследить, куда они направляются, а потом…

— Что потом? — Юджин пожал плечами. — Им была нужна она. И они ее получили… А этот «ситроен» прямиком прется в аэропорт… Ставлю сто против одного, что Тополева посадят в рейсовый самолет Аэрофлота и уже через пять часов будут допрашивать на Лубянке… Хоть напоследок этот слизняк сделал доброе дело для своей конторы — сыграл роль наживки.

— Ты думаешь, — тихо начал Стюарт, — что они…

— Я думаю, Крис, что прав был не я, а вы… — Юджин встал и чуть пригибаясь направился к выходу из трейлера.

— О чем ты?

— Судя по той легкости, с которой они провели нас, сэр, — Юджин полуобернулся к Стюарту, — русские действительно не проигрывают на своем поле. Неправ и я: их поле значительно больше, чем можно было себе представить. Короче, неправы все мы, черт бы нас подрал!..

— Ты куда, сынок?

— В отель. За вещами. А потом — в аэропорт, сэр. Хочу домой. Спать. И по возможности все забыть…

Вернувшись в опустевший номер «Angleterre», он действительно начал собирать вещи, без которых, впрочем, мог прекрасно обойтись. Два потрепанных свитера, байковую рубашку, смену белья и несессер с бритвенными принадлежностями Юджин забросил в дорожную сумку в два приема, автоматически, не думая ни о чем. Затем он внезапно замер, секундный всполох ужасной непоправимости случившегося пронизал его насквозь, как раскаленное шило… В изнеможении он рухнул прямо в ботинках на роскошное розовое покрывало необъятной постели, закинул руки за голову и закрыл глаза.

Было девять вечера. Юджин вдруг с ужасом вспомнил, что все еще находится на службе и, следовательно, не может просто бросить все и улететь. Ощущая с огромной внутренней болью, что ему проще пустить себе пулю в лоб, нежели оставаться хотя бы еще минуту в этом роскошном и холодном, как морг, номере, где он почти физически чувствовал присутствие человека, которого уже нет и никогда не будет, Юджин зажмурился до звездно-сиреневых бликов в глазах и застонал. Великий знаток загадочной русской души, неповторимый гений оперативной работы, личный связной величайшего шпиона столетия Олега Пеньковского, полковник ЦРУ Крис Стюарт, так бездарно и безнадежно облажавшийся в этой операции, оставался, несмотря ни на что, его непосредственным шефом. Только он мог разрешить вылет Юджина в Штаты. Только Стюарт…

Чтобы не взвыть от ужасного ощущения собственного бессилия и какой-то неживой пустоты внутри, Юджин до крови прикусил губу. Впервые за годы работы в разведке дюймовыми гвоздями вбитое в сознание чувство внутренней субординации вызывало в Юджине гадостный привкус. Словно его насильно накормили глиной и залепили рот клейкой лентой… Он вскочил с кровати, вытащил из несессера зубную щетку и ринулся в ванную, где очень долго, до бесконечности, с остервенением чистил зубы, потом, тупо уставясь в зеркало и ничего не видя, тщательно, словно готовясь к хирургической операции, мыл руки.

— Готовишься ко сну? — голос Стюарта за его спиной звучал на удивление бодро и даже приподнято.

— Что может быть лучше после удачно проведенной операции, чем крепкий, здоровый сон?

— Мне очень жаль, Юджин…

— Крис, вы приглашаете меня поплакаться вам в жилетку?

— Я приглашаю тебя в комнату, — сухо ответил Стюарт. — Надо поговорить.

Дождавшись, пока Крис прикроет за собой дверь ванной, Юджин уже осмысленным взглядом окинул свое отражение в овальном, на всю ширину мраморного умывального стола, зеркале, криво усмехнулся и пробормотал:

— Вопрос на засыпку: как назвать своего шефа самым крупным мудаком от Аппалач до Кордильер, не нарушив при этом субординацию? Не знаешь, сынок? Потому что ты сам мудак…

Он вытер лицо, растопыренными пальцами отбросил назад спутанные волосы и вошел в комнату.

Браницкий, как истинный янки, сидел развалясь в кресле и положив обе ноги на толстое стекло журнального столика. Стюарт, прижав ухом к плечу «уоки-токи», одновременно кивал головой и раскуривал сигару.

— Да… Нет… Пока не надо… О’кей…

— Он что, с женой разговаривает? — спросил Юджин Браницкого.

— С чего ты взял? — точеное лицо Стенли выразило легкое удивление.

— Уж слишком лаконичен.

— Ты злишься?

— А я не должен?

— Юджин, в разведке бывает все.

— Где ты вычитал эту херню, парень? — Юджин вытянул из нагрудного кармана рубашки смятую сигарету и закурил. — В книжке о правилах пользования контрацептивами?

— Не кипятись.

— Уже выкипел… — Юджин глубоко затянулся. — Остываю.

— Юджин! — Браницкий снял ноги со столика и скрестил их под креслом. — Право, мне очень жаль…

— Ты эту фразу с Крисом репетировал?

— О чем ты?

— Что случилось, Стенли? Крис какой-то возбужденный… Неужели большой босс уже успел сжевать ему по телефону ухо?

— Не думаю…

Стюарт положил трубку и подозрительно посмотрел на подчиненных.

— Есть одна любопытная новость, — он сел на широкий подоконник и грациозно подтянул ноги к подбородку. — Ну очень любопытная…

— Что-нибудь прояснилось? — Юджин заставил себя задать этот вопрос ровным голосом.

— Возможно… — пробормотал Стюарт. — Вполне возможно…

Юджин и Браницкий сидели затаив дыхание.

— Час назад у меня была связь с Уолшем… Понимаете, парни, то, что он мне сказал, скорее всего, к нашему делу отношения не имеет. Шансы мизерные, почти нулевые… Но проверить стоит. Так вот, сегодня, примерно в половине первого дня, в своем служебном кабинете покончила жизнь самоубийством некая мадам Кло Катценбах, миллионерша, заведующая отделом валютных операций отделения «Ситизен-банка» в Цюрихе. Приставила к виску браунинг и снесла себе полчерепа…

— Несчастная любовь? — ухмыльнулся Браницкий и тут же прикусил язык.

— Шантаж! — Стюарт легко спрыгнул с подоконника и начал возбужденно вышагивать по комнате. — Какой-то мерзавец угрожал в случае неповиновения расправиться с ее единственным сыном. Он появлялся дважды. В первый раз… — Крис остановился. — Впрочем, это потом… Интересна вторая встреча. Знаете, что потребовал шантажист? Дать ему на несколько дней воспользоваться одной из ее вилл в предместье Базеля. Она дала ему ключ. Так вот, я только что из нашего консульства. Эта дама написала перед смертью два письма. Одно сыну, второе — на имя шефа швейцарской контрразведки. Уолш переслал мне копии факсом…

— Вы думаете, Крис, это шпионаж? — спросил Браницкий.

— Однозначно, друг мой! И у тех, кто мгновенно передал эти документы в нашу «фирму», были на то веские основания. Ну да ладно, — Стюарт досадливо отмахнулся, — об этом позже… Сейчас меня интересует вилла.

— Когда этот человек получил ключи? — Юджин затянулся горящим фильтром, но даже не заметил этого.

— Позавчера.

— Кто был этот человек?

— Некто Пауль Лихтвейзен. Катценбах в письме утверждает, что он гражданин Швейцарии. Речь, манера одеваться и так далее… Впрочем, что это меняет? Никто в мире не застрахован от работы на КГБ. Даже швейцарцы, хоть они и кичатся своим нейтралитетом.

— Вы хотите сказать, что они могут прятать Мальцеву на этой вилле?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Стюарт. — Это только наши молодчики из Голливуда выдумывают фанерных русских — этакие души нараспашку, живут страстями, плачут, слушая цыган, и запивают водку пивом. На самом деле они очень осторожные ребята. Все оцеплено, парни! Мы дали Тополеву и его провожатому спокойно улететь в Москву. Но нашу уважаемую даму засекли бы в любом случае…

— Ее могли перевезти дипломатическим багажом, — возразил Браницкий.

— Могли, но не сделали этого! — отрезал Стюарт. — Наблюдение ведется за советским посольством в Берне и за всеми консульствами. Начиная с пяти часов вечера. Так вот, до этой минуты из ворот посольства и консульств не выезжала ни одна машина, на которой можно было бы скрытно провезти человека. Кроме того, в аэропорт и на вокзалы пока не поступало никаких заявок на срочную перевозку дипломатического груза. Возможно, в Москве для перестраховки решили немного переждать, пока страсти улягутся. Это умно. И поскольку я практически не сомневаюсь, что наша уважаемая госпожа Мальцева все еще пребывает на территории Швейцарии, почему бы нам не поискать ее на безлюдной вилле, принадлежащей одной из самых уважаемых семей в стране? Комфортно, скрыто от любопытных глаз и, главное, совершенно безопасно. В таком месте можно отсиживаться годами. Они же не могли предположить, что госпожа Катценбах пустит себе пулю в лоб и разрушит столь изящный замысел, а?..

— Крис, — увидев тлеющий фильтр, Юджин поморщился и вдавил его в пепельницу, — у вас есть план этой виллы?

— Естественно, дружище, — улыбнулся Стюарт. — И не только план, но и пятнадцать парней из спецподразделения морской пехоты, натасканных на штурмовых операциях в ограниченных условиях нейтральных государств…

— Где они?

— На месте. Вилла уже пятнадцать минут как полностью оцеплена.

— Так это с ними вы говорили, когда я вышел из ванной? — Юджин раздернул молнию дорожной сумки и вытащил оттуда свитер.

— Да, — Стюарт посмотрел на наручные часы. — Без четверти одиннадцать… Ну что, господа, прокатимся в Базель?..

Взятый напрокат «пежо» добрался до места во втором часу ночи. За рулем сидел Браницкий. Крис устроился рядом с ним, время от времени негромко переговариваясь по рации со спецгруппой. Юджин, не спавший уже третью ночь подряд, не переставая курил и ловил малейшие перемены в интонациях Стюарта, хотя и прекрасно понимал: без приказа его нынешнего шефа ни один из пятнадцати морских пехотинцев, жестоко вымуштрованных специальными инструкторами, даже не шелохнется. Юджин хорошо знал методы действия таких групп еще по Вьетнаму. Он старался не думать о том, кого они застанут на вилле. Доводы Криса выглядели вполне логично, да и сам Юджин интуитивно чувствовал, что, скорее всего, многоопытный Стюарт прав. С другой стороны (хотя какое это могло иметь значение в той ситуации!), его буквально убивала парадоксальность разворачивающихся событий и откровенная беспомощность такой мощной разведывательной службы, как ЦРУ: не убей себя Кло Катценбах, не оставь она эти письма, — и замысел КГБ блестяще реализовался бы. Они бы отсиживались на этой вилле ровно столько времени, сколько нужно, чтобы свести риск до минимума. И тогда никчемность и беспомощность нескольких десятков специально переброшенных из Штатов агентов, оперативников, консультантов и руководителей, снабженных первоклассной техникой и безупречными документами, были бы очевидны…

Из темноты два раза коротко мигнул фонарь.

— Останови! — негромко приказал Стюарт.

Когда Браницкий свернул на обочину прекрасно асфальтированной, но довольно узкой дороги, окаймленной с обеих сторон заснеженными соснами, к машине скользнул здоровяк в маскировочном костюме и черном вязаном шлеме с прорезью для глаз. На плече у него висел короткий автомат с глушителем.

— Крис!

— Привет, Эрнст! — Стюарт пожал руку здоровяку и кивнул помощникам: — Знакомьтесь, это полковник Эшли…

Пригибаясь, чтобы не расцарапать лицо обледеневшими на холодном ветру сосновыми иглами, все спустились на небольшую полянку — там, судя по обгорелым головешкам, устраивали пикники «дикие» туристы.

— Как дела? — Стюарт говорил очень тихо.

— Нормально… — голос у Эшли, как это часто случается у очень крупных мужчин, был тонким, почти писклявым. — На вилле — пять человек.

Браницкий чуть слышно присвистнул.

— Во всяком случае, мы насчитали столько…

— Вы их пишете?

— Да.

— На каком языке говорят?

— На французском. Наш слухач русского акцента не засек. Хотя…

— Ясно одно, — пробормотал Стюарт, — госпожа Катценбах их на виллу не приглашала. Вопрос: что они там делают и для чего собрались? Эрнст, женщину видели?

— Нет, Крис… — Эшли засопел. — Послушай, дружище, а может, это какие-нибудь французские или корсиканские контрабандисты? Или торговцы наркотиками. Использовать моих ребят в такой ситуации было бы… как бы вам сказать… В конце концов, мы же не «Интерпол»…

— Эрнст, — голос Стюарта звучал жестко и решительно. — Твое подразделение придано лично мне. Я отдаю приказы. Следовательно, я беру на себя ответственность за все, что может произойти…

— Сэр! — Эшли шутливо приложил палец к вязаному шлему.

— Где ваш наблюдательный пункт?

— Пошли…

Минут через десять они оказались на небольшом холме, откуда открывалась панорама трех вилл, расположенных метрах в тридцати друг от друга. Деревья в этом месте росли так плотно, что залечь для наблюдения было не просто.

— Эрнст, а где твои люди? — шепотом поинтересовался Стюарт. — Что-то я никого не вижу.

— Так и должно быть, — хмыкнул полковник. — Но ты не волнуйся: как только они понадобятся, я их позову. А пока вот тебе ориентиры: объект — крайняя левая вилла. Два этажа. Второй не освещен, ставни на окнах плотно закрыты. Всех пятерых мы засекли на первом этаже — в холле, на кухне и в небольшой прихожей, где тоже есть телевизор. Дислокация такова: один в прихожей, второй примерно полчаса назад вышел на кухню и возится там — видимо, готовит еду. Трое расположились в холле… Перед виллой внутренний дворик с бассейном, а за ней — довольно большой, порядка шести акров, участок и выход через тропинку в лесной массив, ведущий непосредственно в горы. Он тоже перекрыт, так что если дойдет до прорыва, деваться им некуда. Впрочем, вот тебе бинокль, Крис, полюбуйся сам…

Стюарт молча кивнул, приложил к глазам бинокль со встроенным прибором ночного видения и затих.

— Вы заметили у кого-нибудь из мужчин оружие? — шепотом спросил Юджин.

— Нет.

— Как они одеты?

— По-цивильному. В хороших костюмах, при галстуках…

— На кого они похожи по речи, манере поведения?..

— Разговаривают очень мало… Так, короткие реплики. С виду — обычные люди, ничего особенного… — Эшли запустил руку под шлем и с наслаждением почесал щеку. — Короче, если бы эти парни, как положено нормальным людям, тихо легли спать часиков в одиннадцать-двенадцать или забавлялись с девками на ковре и диванах, я бы сказал, что мы зря здесь мерзнем. Но, видите ли, непонятно, почему они бодрствуют так поздно? Групповая бессонница вместо группового секса? На «геев» они непохожи. Да и ведут себя нормально. Короче, объяснение одно: это караул, вахта. Они сторожат что-то…

— Или кого-то, — пробормотал Юджин.

— Или кого-то, — кивнул полковник. — Второй вариант мне нравится меньше.

— Почему, полковник? — поинтересовался бесшумно выросший рядом Стюарт, передавая бинокль Браницкому и кивая в сторону виллы.

— Если это охрана, значит, есть вторая смена, которая сейчас отдыхает на втором этаже. Мы непрерывно наблюдаем за ними с начала первого. Думаю, меняться они будут — если только я не ошибаюсь — примерно в 3.30–4.00. Идти на оперативный захват, не зная ситуацию, не имея представления о том, вооружены ли они, а если вооружены, то чем, я бы не стал. Рискованно. Можно зря положить людей, а цели не добиться. Если это те, за кого вы их принимаете, то голыми руками их не возьмешь — клиенты серьезные. Что же касается вашей протеже, то в случае чего ее уложат за секунду — второй этаж отрезан от нас…

— А если через крышу? — предложил Юджин.

— Крутили мы этот вариант, — поморщился Эшли. — Идея здоровая — если контролировать второй этаж, можно без суеты атаковать первый. Но… — Эшли вытащил из-за пазухи план виллы, развернул его и осветил фонариком. — Вот смотрите: единственная возможность проникнуть на второй этаж — стеклянная фрамуга, запирающаяся изнутри на металлический засов и ведущая в одну из шести спален. Она достаточно широка и пролезть в нее можно без проблем. Допустим, удается без шума вырезать стекло. И тут начинается самое неприятное: если за фрамугой присматривают, то человека, сунувшего туда нос, подстрелят, как в тире. Тут не промахнется даже моя теща с ее застарелой катарактой…

— Я попробую, — спокойно сказал Юджин.

Стюарт и Эшли молча переглянулись.

— Пожалуй, я бы смог составить ему компанию, — не отрываясь от бинокля, просипел Браницкий. — С детства обожаю лазить по крышам…

— Они что, хотят лишить моих парней куска хлеба? — буркнул Эшли.

— Думаю, нам не стоит здесь встречать рассвет, — пробормотал Стюарт. — Эрнст, нам нужно два полных комплекта: оружие с глушителями, бронежилеты, стеклорез, присоски, веревки и прочее…

Полковник кивнул, выставил фонарик вперед и описал им полукруг. Через секунду где-то сбоку материализовалась пятнистая тень в маскировочной робе. Эшли коротко распорядился, и тень исчезла так же бесшумно, как и возникла.

— Кто будет старшим в группе? — Эшли вопросительно взглянул на Стюарта.

— Майор Спарк, — Стюарт кивнул на Юджина и улыбнулся.

— О’кей, майор… — Эшли подошел к Юджину вплотную. — В случае, если вам удастся задуманное, вы должны сделать следующее: полностью обследовать второй этаж, убедиться, что опасность ликвидирована, и только потом подать в окно световой сигнал — две короткие вспышки и одна длинная. Спустя тридцать секунд вы повторите сигнал, но уже в обратном порядке — две длинные вспышки и одна короткая. С этого момента время пошло. Ровно через десять минут мы атакуем первый этаж. Вы прикрываете нас с тыла. Все понятно?

— Да, сэр, — кивнул Юджин.

— С Богом!

Через десять минут, облаченные в маскировочные балахоны, Юджин и Браницкий уже подбирались к торцевой стене виллы. Браницкий, более легкий и подвижный, первым вскарабкался на плоскую крышу и через несколько секунд выставил наружу два пальца — знак того, что напарник может последовать за ним. К выступающему на полметра стеклянному фонарю фрамуги, несмотря на то, что он находился в шести-семи метрах от начала торцевой стены, они ползли не меньше семи минут. Буквально после каждого движения оба останавливались, прислушивались, после чего вновь продвигались к цели…

В спальне, куда можно было попасть через фрамугу, было темно. Юджин жестом приказал Браницкому страховать его, а сам, взяв бинокль с прибором ночного видения с груди, стал очень медленно, по сантиметру, приподниматься над фрамугой, чтобы разглядеть комнату. Одновременно Браницкий, выставив автомат с глушителем, держал на прицеле пространство под стеклянным колпаком, готовый нажать на спусковой крючок при первом же знаке опасности.

Закончив обследование, Юджин посмотрел на напарника и выразительно кивнул. Браницкий вытащил стеклорез, примерился, словно художник, наносящий первый мазок на чистый холст, и сделал легкий надрез вокруг расположенной изнутри металлической щеколды. Прижав к стеклу две резиновые присоски, Браницкий аккуратно потянул их на себя. Идеально ровный стеклянный полукруг, едва слышно скрежетнув, благополучно отделился от фонаря. Передав вырезанный кусок стекла Юджину, Браницкий просунул в образовавшееся отверстие руку и тихонько сдвинул щеколду. К счастью, вилла принадлежала не только богатым, но и хозяйственным людям: когда Браницкий потянул на себя фрамугу и открыл ее, она даже не скрипнула.

Через несколько секунд они уже были в темной, хоть глаз выколи, спальне. Юджин на долю секунды включил фонарик и, краем глаза уловив неожиданный блеск в углу, где, судя по очертаниям, стояла кровать, молниеносно вскинул автомат, но тут же замер, услышав сдавленный, полный ужаса женский шепот:

— Не стреляйте, товарищ! Я своя!..

 

36

Западная Европа. Шоссе

19 января 1978 года

…Когда своими глазами видишь здоровенную махину, этакий вагон дальнего следования, поставленный на резиновые колеса, который терпеливо тащит за собой дымящий в две паровозные трубы грузовик-тягач размером с однокомнатную кооперативную квартиру, застарелые комплексы гражданки первого в мире социалистического государства автоматически диктуют стереотипную фразу: «Мы тряслись в огромном мебелевозе…» Но это было бы неправдой на все сто процентов, поскольку мы как раз таки не тряслись, а плавно катили, почти плыли восьмой час подряд по бесконечно длинной, гладкой дороге мимо игрушечных домиков с красными черепичными крышами, чистеньких сел, полей, кирх, перелесков, гор и долин. Но всего этого я не видела: в вагоне не было ни одного окна. Зато со всех сторон нас окружали диковинные технические приспособления, многокнопочные пульты с загадочными рубильниками и совершенно непотребное множество телевизоров. Юджин, начавший было объяснять мне предназначение этого шпионского гибрида на мягком резиновом ходу, вскоре свалился на походную раскладушку и, подложив под голову вместо подушки мою сумку, заснул как вырубился, лишив меня тем самым возможности не только привести свое лицо хоть в относительный порядок, но и закурить. Я сидела рядом, у него в ногах — всклокоченная, голодная, счастливая и издерганная, как алкоголичка после первой недели лечения. И, скажу честно, я готова была сидеть так целую вечность…

— Эй! — он приоткрыл один глаз и зевнул.

— Ну слава Богу! — выдохнула я.

— За что?

— За то, что проснулся наконец!

— Я долго спал, Вэл?

— Восемь часов.

— А ты что делала?

— Копалась в себе.

— Много золота накопала?

— Да, если ты знаешь, что по-русски называется золотом.

— Что так?

— Это долго объяснять. Скажи лучше, куда мы теперь едем?

— А разве я не сказал?

— Я похожа на сумасшедшую?

— С чего ты взяла?

— Куда мы едем, Юджин?

— Домой.

— Надеюсь, не ко мне?

— Именно к тебе.

— Ты шутишь?

— Закуривайте, гражданка! Везучая вы, надо сказать…

— Я?!

— Ты.

— Потому, что встретила тебя?

— Тупость для везучего человека — это даже не минус.

— Спасибо на добром слове.

— Ты очень везучая, Вэл… — он потянул меня к себе, и я буквально рухнула на его грудь. Раскладушка жалобно простонала. — Ты родилась в сорочке от Коко Шанель, дорогая! Ты появилась на свет с зубами, причем все как один платиновые.

— Юджин, миленький, у меня в сумке должен быть аспирин…

— Зачем?

— Примешь таблетку, пропотеешь… Полегчает…

— Мы сейчас примем что-нибудь поинтереснее… — он легко и бережно, словно фарфоровую статуэтку на рояль, поставил меня на ноги и решительно двинулся в конец трейлера, где была оборудована походная кухня с газовой горелкой, мини-холодильником и пластиковым шкафом.

— Неужели накормишь девушку?

— Будет видно… — он открыл холодильник и извлек оттуда длинную бутылку с горлышком, обтянутым серебряной фольгой. Аккуратно, без вульгарной пальбы пробками, он откупорил шампанское, наполнил пластмассовые стаканчики и вернулся ко мне.

— Я никогда не пила шампанское днем.

— Вот за это и выпьем!

— За что?

— За новую жизнь, для которой ты родилась второй раз.

— Ты уверен?

— В чем? Что за это стоит выпить?

— Нет, что я родилась второй раз.

— Хочешь испортить тост?

— А был тост?

— Ах да! — он поднял свой стаканчик. — Я предлагаю выпить за самого дорогого мне человека. За… Юрия Владимировича Андропова!

— Юджин, — я поставила свой стакан на пульт перед мониторами. — Это не смешно.

— Если бы не Андропов, милая, мы бы никогда не встретились. Хочешь или не хочешь, а я выпью за него. Составь мне компанию.

Я молча взяла стакан, мы беззвучно чокнулись и выпили.

— Вот теперь он может совершенно спокойно сдохнуть! — Юджин вытер губы рукавом свитера.

— А мы — поговорить! — я усадила его рядом. — Поговори со мной, дорогой мой!

— О чем?

— Ой, у меня миллион вопросов. Ну, во-первых, почему это я такая везучая, а?

— Я предвидел, что ты будешь меня расспрашивать. Я верил, что будет именно так. Но знаешь, Вэл, я настолько вымотан, что не способен даже вспомнить весь этот кошмар. Не то что рассказывать о нем…

— Мы летим в Штаты?

— Да.

— К тебе?

— К нам.

— И никто меня не выкрадет в аэропорту?

— За всю историю существования военно-воздушных баз НАТО оттуда еще не выкрали ни одного человека. Надеюсь, ты не составишь исключения…

— Я теперь — важная персона, да, милый?

— Не то слово. VIP.

— Тебя это радует?

— А тебя?

— Я первая спросила!

— Нет, милая. Меня это не радует. Но и не вгоняет в тоску.

— Сдержанный оптимизм, — пробормотала я. — Это по-нашему, по-американски.

— Лучше, конечно, засунуть руку в горло, зацепиться за окончание прямой кишки и вывернуть себя наизнанку. Тогда это будет по-нашему, по-достоевски.

— Не злись.

— Не зли — не буду злиться.

— Ты стал лучше говорить по-русски… — я погладила его по небритой щеке. — Но хуже понимать.

— Остановить автобус — ты сойдешь?

— А я могу?

— А ты хочешь?

— Если я скажу, что очень люблю тебя, ты мне поверишь?

— Да.

— А если я скажу, что, тем не менее, хочу выйти из этой машины?

— Поверю. Ты всегда хочешь то, что нельзя.

— Скажи, я когда-нибудь увижу свою мать?

— Даже если бы я был госсекретарем США, я бы не смог дать такую гарантию. Правда, есть одно обстоятельство… Ты теперь действительно very important person.

— И что из этого вытекает?

— То, что они не посмеют причинить вред твоей матери. Пока ты жива — не посмеют.

— Объясни мне, дорогой, может быть, я чего-то не понимаю: что вообще случилось? Они что, с ума все посходили?! Я же самая обычная женщина, я ни хрена не понимаю в ваших делах! Какую угрозу я представляю, милый? Самая страшная тайна, которой я владею, — это цифровой код сейфа моего несчастного редактора, в котором он хранил редакционную печать и рублей тридцать партвзносов. И то этот код наверняка уже сменили…

— Не знаю, дорогая. Честное слово. Я только догадываюсь…

— Неужели все так серьезно?

— А что это меняет в наших отношениях?

— Практически ничего. Просто мы не сможем выходить из машины тогда, когда захотим.

— Но ведь мы будем вместе в этой машине. Понимаешь, Вэл, вместе!

— А ты уверен, что не наступит такой момент, когда мы из-за этого возненавидим друг друга?

— Знаешь, кто тебя спас?

— Ты.

— Нет. Одна женщина…

— Она меня знает?

— Нет. Это очень гордая женщина, Вэл, чем-то похожая на тебя. Они думали, что сломали ее, понимаешь, сломали пополам, как стебель камыша… Ей угрожали, ее шантажировали. Им казалось, что они нащупали слабое место: у нее был сын, которого она безумно любила. И они стали бить точно в это место. И когда они решили, что из нее можно вить веревки, она переиграла их, Вэл. Очень сильная и самолюбивая женщина, у которой было в жизни все, о чем только можно мечтать… Она приставила пистолет к виску и застрелилась. Она даже не знала, что спасет тебя. Для нее было важно другое: что таким страшным способом она спасает своего сына. Ее корежила и ломала самая мощная и самая безжалостная разведка в мире. А она все-таки ушла непобежденной…

— Зачем ты мне рассказываешь это? — прошептала я. — Зачем ты пугаешь меня после всего, что я вынесла?

— Потому, что ты тоже не дала себя победить. Вы обе стали жертвами одной порочной системы, одной скотской концепции. В ее основе — фанатичная убежденность в животной основе любой личности, у которой, как правило, не хватает мужества противостоять грубой силе, шантажу, угрозам и которая чаще всего ломается. Ты сильный человек, Валентина Мальцева. И я тебя очень люблю. Я знаю, твои соотечественники сделали немало, чтобы сломать тебя. Даже если бы ты была им абсолютно безразлична, они бы все равно делали это. В назидание другим. Но ты сумела выстоять. И не только выстоять, но и выжить. Тебе повезло, Вэл. Так пользуйся этим, живи! Тебе ведь только двадцать восемь… А если у тебя появится желание пустить, как Кло Катценбах, пулю в висок, это будет означать только одно — что они победили твою любовь ко мне. И тогда все теряет смысл, все превращается в нелепость. Ты правильно сказала там, в Женеве: мы одни в этом мире и нужны только друг другу. Я принимаю эту формулу и готов жить в согласии с ней столько, сколько нам суждено быть вместе. И если кто-то захочет вновь сломать тебя, — неважно, твои это будут соотечественники или мои, — им придется ломать и меня тоже. И если они не сумели справиться с тобой, то с нами им вообще ловить нечего! И хватит об этом! — он привлек меня к себе и очень бережно, будто прощаясь, поцеловал в глаза. — Ну, быстренько: что сказала бы по этому поводу твоя непотопляемая подруга?

— Ничего бы она не сказала, — я уткнулась носом в его колючий свитер. — Она бы просто сдохла от зависти…