Ум Северина Брауна быстро окунулся до самого дна в новую нацистскую культуру.

Погружение это было настолько глубоко и настолько резко, что не допускало и тени какой-то жалости, ужаса или стыда.

Вместо псалмов здесь слышался только ружейный треск. Вместо молитвы — были мольбы обреченных людей.

А самым главным в этой черной мессе были острые, режущие слова:

— На изготовку! Целься! Пли!

Все это началось на следующее же утро, после прибытия Брауна в казармы, где он был разбужен в пять часов утра резким стуком в железную дверь.

Он быстро оделся, как ему было приказано, натянул на себя новую черную рубашку, твердые, словно накрахмаленные штаны, блестящие сапоги.

Все это показалось ему так просто и естественно.

Вчера еще он был арестованным, который самым фактом своего существования вредил государству, сегодня — спасенным под сенью того самого темного плаща, который он так боялся и презирал.

Затем он выпрыгнул из комнаты и в течение нескольких холодных и бесстрастных минут стоял так, ожидая, пока в коридор вошла шеренга людей в таких же черных рубашках. Их было всего двенадцать человек и двое из них были такие же новички, как он сам, тихие и молчаливые.

— Ну, как дела, новичок? — сказал ему кто-то из этих людей. — Кофе еще не перелилось через край?

— Ни капельки, — быстро ответил он.

Но возможно, что это было еще впереди.

В самом деле, как можно считать убийство каким-то патриотическим праздником, когда все эти убитые могли быть старыми знакомыми людьми, говорившими на том же самом немецком языке, людьми, которые еще так недавно весело пели и смеялись на родной германской земле; людьми, которые не просили ничего, кроме права говорить и думать так, как это им захочется.

Небо было сплошь серое. Дул мокрый ветер, когда команда расселась по неизбежным «мерседесам» и отправилась к месту назначения.

Они проехали несколько миль по тихому еще городу, переехали западную границу его и оказались в предместье.

Это был Лихтерфельде; Браун слабо помнил это место.

Здесь несколько десятков лет тому назад Германия подготовляла кадры офицеров дли своей армии: кадетский корпус, существовавший в те времена, был гордостью страны.

Теперь залы корпуса давным-давно покрылись грязью, а его учебные плацы служили бойнями, на которых предавались смерти свои же германцы.

Было еще холодно, когда отряд чернорубашечников въехал в массивные ворота. Люди быстро выскочили из автомобилей и быстрым шагом прошли через покрытый еще утренней росой двор. Тут каждый занял свой пост, а адъютант, принесший оружие, обратился к ним с обычным приветствием:

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — выкрикнуло двенадцать глоток.

— Я даю каждому из вас ружье, — продолжал адъютант. — Но только одиннадцать из них заряжено. Один из вас будет стрелять холостыми патронами.

Губы Северина Брауна слегка изогнулись в усмешке.

Зачем пытаться обманывать чью-то совесть перед уже раскрытыми бесчисленными могилами?

— После каждого залпа вам будут выдаваться новые ружья, — продолжал адъютант. — Вы будете молчать. Вы будете стрелять по команде. Вы будете целиться в сердце или в голову!

— Было бы жалко, — добавил он с легким маленьким смешком, — не попасть в нужную точку.

Так поднялся черный занавес спектакля смерти.

Мишени вышли из ближайшей двери. Эти бледные, изможденные существа машинально выходили одно за другим, как привидения.

— На изготовку!

— Целься!

— Пли!

Мишени как скошенные повалились на землю, словно это была мягкая подушка, на которой они могли наконец-то отдохнуть от своих страданий.

— На изготовку! Целься! Пли!

Некоторые из жертв пробовали в последнюю минуту жизни проклинать фюрера, но очередная пуля быстро прекращала эти проклятия.

— На изготовку! Целься! Пли!

Горячий красный ручеек медленно катился по земле.

Свежий, сырой запах крови уже чувствовался в воздухе. Он дошел до мозга Северина Брауна, охватил этот уже больной мозг и, закружившись вокруг него, завладел им целиком.

Северин Браун почувствовал, что ненавидит уже этих дрожащих, напуганных людей, стоящих под дулом его ружья.

Они могли быть врагами Рейха на самом деле. Почему нет?

Их немигающие от страха глаза были целью. Целью были скорбные рты. Долой все это!

Человек, стоящий около, отдает приказ. Дуло ружья существует для того, чтобы убивать.

— На изготовку! Целься! Пли!

После каждого залпа тела убитых стаскивались в одну кучу и потом бросались в один огромный костер.

Тяжелый удушливый запах горелого человеческого мяса висел над Лихтерфельде, как дыхание чумы, и напуганные жители предместья закрывали окна и сердца для того, чтобы не чувствовать этого запаха, не слышать гула выстрелов.

А когда все было окончено, чернорубашечники рассыпали золу от этих смешавшихся тел по ящикам, которые были потом разосланы по осиротевшим домам.

Но не всегда эти процедуры проходили гладко.

В то утро, когда Северин Браун впервые надел свою черную рубашку, произошел казус, весьма характерный для нацистского стиля работы.

Браун только что опустил дуло ружья после произведенного выстрела, как у ворот раздался резкий визг остановившегося «мерседеса».

С переднего сиденья машины спрыгнул человек с коротко подстриженными усами и побежал к плацу. Когда он отдавал салют адъютанту, все его медали зазвенели.

— У вас есть в списке человек по имени Вильгельм Шталь? — резко спросил прибывший.

— Одну минуту, господин знаменоносец! — сказал адъютант, нервно проводя по листу. — Да, есть. Но…

— В чем заключалось его преступление? — нетерпеливо продолжал знаменоносец.

— Он… он пересылал за границу деньги… Он вполне заслужил свою кару.

— Кару? Вы хотите сказать?

— Да, — пожал плечами адъютант. — Он был расстрелян час тому назад.

Лицо знаменоносца покрылось багровым румянцем.

— Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Какая ужасная неприятность!

— Но человек этот был осужден к расстрелу вчера ночью. Я был на суде. Он был виновен.

— Он имел защитника?

Лицо адъютанта исказилось недовольной гримасой.

— Но… но, господин знаменоносец, вы ведь знаете, как происходят эти суды?

Это прибывший знал.

— Да, да, конечно. Но неужели сам Шталь ничего не сказал в свою защиту?

— Черт побери! Ему было приказано замолчать. Генерал Геринг приказал вывести его.

— Генерал?

— Да, он был судьей. Но, господин знаменоносец… Я не понимаю… Разве тут есть какая-нибудь ошибка?

— Есть, — горестно воскликнул офицер. — Вы расстреляли не того Шталя.

— Господи!

— И это очень жаль. Он был прекрасным партийцем!

Адъютант снял фуражку, вытер козырек, потом снова надел ее.

— Хорошо. Что же мы будем делать?

— У вас остался прах?

— Конечно!

— Нужно сделать что-нибудь для семьи убитого. Я придумал. Вместо того, чтобы посылать прах по почте, кто-нибудь отвезет его лично с официальным выражением нашего сожаления.

— А как насчет цветов? — улыбнулся адъютант.

— Цветы обязательно надо!

Оба офицера перемигнулись, а чернорубашечники захохотали; некоторое время они хохотали так, что у многих слезы выступили на глазах.

И сам Северин Браун также хохотал, как будто дело шло о каком-нибудь маленьком неуклюжем жесте, о штанах, упавших посреди улицы или о человеке, свалившемся в лужу в праздничной одежде.

Он смеялся даже громче других над этим бедным Вильгельмом Шталем, который был расстрелян по ошибке.

Он так трясся от смеха, что адъютант окликнул его и приказал:

— Вы возьмете прах, отвезете его доброй женщине и передадите ей, что мы очень сожалеем о случившемся.

— Да, — осклабился один из штурмовиков. — А крематорий представит ей потом счет за двух расстрелянных.

— Я скажу ей все, что надо, — сказал Браун. — И я уже позабочусь о цветах.

Потом Северина Брауна с золой в картонной коробке отвезли на квартиру покойного Вильгельма Шталя.

Это дало ему возможность заглянуть глубоко в глаза Германии и то, что он увидел в этих глазах, было страшно, полно скорби и затаенного гнева.

Он заранее заготовил маленькую речь. Он собирался потом рассказать обо всем этом в казарме и посмеяться опять со своими новыми товарищами.

Но разве можно разговаривать с женщиной в трауре, взгляд которой исполнен жалости и презрения, от которой идет такая струя волны ненависти, что кровь стынет в жилах?

Оказавшись лицом к лицу с этой женщиной, он почувствовал себя ослабевшим прежде, чем она вырвала у него из рук цветы и швырнула их ему в лицо.

Бледный, спотыкаясь, он сбежал по лестнице вниз и почти упал в автомобиль, а г-жа Шталь начала истерически кричать.

Отъехав на некоторое расстояние, он пришел в себя и смог собраться с мыслями.

Постепенно он успокоился, уговорив себя не беспокоиться попусту.

Что-то глубоко в нем как будто отмерло и с этим отмерло и беспокойство, связанное с гибелью Шталя.

Вильгельм Шталь был, конечно, просто дураком, которому здорово не повезло… И потому самое лучшее для него было, конечно, умереть…

Его расстреляли… Так ему и надо. Его, конечно, убила пуля Северина Брауна.

Но, конечно, он приехал в Берлин вовсе не затем, чтобы убивать Вильгельмов Шталей. Тут было что-то, что-то весьма значительное.

Да, — убить Гитлера! Гитлер ведь создатель всего этого… убить надо Гитлера!

* * *

Солнце уже просунуло свои тонкие красноватые пальцы в узкие стекла окна казарменной комнаты, когда проснулся Северин Браун.

Он вернулся домой — теперь это был его дом — несколько часов тому назад. Адъютант, по возвращении, дал всему отряду отпуск на целый день.

Северин Браун сразу же отправился спать. Он ощущал страшную усталость, она проникала буквально во все поры его существа.

Браун знал теперь только одно: он безудержно шагает к пропасти, в которую ему рано или поздно придется прыгнуть.

Он чувствовал, что сколько бы он ни притворялся, сколько бы он ни старался играть свою роль, настанет день — и это будет очень скоро, когда нацистская болезнь распространится и на него, и тогда он станет таким же бездушным автоматом, как и его товарищи.

Иначе быть не может.

Ни один сколько-нибудь чувствительный мозг не может выносить бесконечно таких испытаний.

Если бы только поскорее настал заветный день!…

Но пока предстояло пережить еще завтра и много последующих завтр.

Ему придется расстреливать еще не один раз.

Ему придется убивать мужчин и женщин в их собственных домах.

Ему придется сжигать книги, грабить магазины, шпионить за своими товарищами, захватывать имущество.

Ему придется выискивать на улицах гомосексуалистов, людей, ненужных обществу, потому что они не производят потомства.

Ему будут приказывать доносить о том, что говорят обыватели, вынюхивая измену. Его заставят участвовать в погромах и путчах и всех других преступлениях, совершаемых агентами Тайной службы.

Их начальник Гиммлер заповедал им:

— Можете убивать любого, кто говорит обидные для нас речи, и не бойтесь никакого взыскания.

Он должен проделывать все это. Он должен исполнять все без малейшего уклонения от приказа, так как его могут выследить, прочесть правду в движении его глаз, в изгибе его губ.

И тогда в один прекрасный день его отвезут опять в Лихтерфельде и, как всегда, у отряда будет одиннадцать заряженных ружей, а одно с холостым патроном.

А адъютант перед тем, как отдать последнюю команду, скажет:

— Хороший парень был этот Браун, но он совершил проступок. Ну что ж!..

Браун думал только о том, сможет ли он встретить смерть без страха и достаточно ли крови осталось в его жилах для того, чтобы спокойно все это перенести.

Северин Браун взглянул на часы.

Было пять.

Он встал с койки, оделся, подошел к окну, в которое вливался вечерний воздух.

Посмотрел в зеркало; остался доволен своим отражением. Теперь он — чернорубашечник. В конце концов, не так уж плохо быть чернорубашечником.

Будучи чернорубашечником, вы можете спокойно разгуливать по улицам, и все встречные будут вам улыбаться. Они будут улыбаться вам до тех пор, пока вы не обернетесь к ним спиной…

Они ведь не могут знать о том, что этот чернорубашечник — их друг… Он никогда не сможет никому рассказать, что сегодня, после возвращения с плаца, где он убил дюжину людей, у него была страшнейшая рвота.

Но этого нельзя себе позволять. У Северина Брауна больше не может быть рвоты.

Теперь он был окончательно посвящен… Конечно, чернорубашечников специально тренируют таким образом, чтобы выкорчевать у них всю душу. В этом отношении они не похожи ни на солдат Рейхсвера, ни вообще на каких бы то ни было солдат. Солдатам ведь когда-то приказывали вытаскивать из горящих домов еврейских женщин. Их дисциплина была дисциплиной слабых.

Люди в коричневых и в черных рубашках должны быть сделаны из совершенно другого материала. Их набрали отовсюду, — с ферм, из магазинов, из контор. Им открыли красоту и сладость власти, им дали оружие, внушающее другим ужас: «Хайль Гитлер!»

— Боже мой! Боже мой! — неожиданно воскликнул Северян Браун. — О чем это я думаю?

И тут же тайный голос прошептал ему:

— Теперь ты наци… наци!..

Северин Браун подошел к окну и стал жадно глотать воздух.

Тут он, однако, сообразил, что стоит перед окном казармы и что внизу под окном толпятся чернорубашечники, которые входят и выходят из огромного здания как потоки крови, пульсирующей в организме.

Он отошел от окна и поторопился выйти на улицу.

Он шел быстрым твердым шагом.

В течение нескольких часов шагал он по широким улицам. Он увидел много интересного… например, вывески некоторых магазинов на Фридрихштрассе, вроде:

— Теперь — арийское предприятие.

Каждый покупатель должен был заключить из этого, что теперь евреи не имеют никакого отношения к данному магазину и что в нем, значит, можно спокойно покупать.

Он видел некогда красивую Вильгельмплац, на которой нацисты вырубили все деревья для того, чтобы народ мог любоваться фюрером в то время, когда он произносит свои речи с балкона старого канцлерства.

Он видел витрины книжных лавок, заваленные книгами с надписью:

Адольф Гитлер — «Моя борьба».

Теперь это была самая ходкая книга.

Эта нацистская книга буквально царила у всех книгопродавцев, которые украшали ее рамкой из лавровых листьев и всячески расхваливали своим покупателям.

— Вполне понятно, — подумал Северин Браун, — что эта книга имеет теперь такой колоссальный спрос. Семья, в которой нет этой книги, будет чувствовать себя далеко не приятно в случае неожиданного визита чернорубашечников.

Он шел по площадям и улицам, носившим теперь новые, многозначительные названия:

— Адольф — Гитлер — плац.

— Вильгельм — Геринг — штрассе.

Он проходил мимо музеев и библиотек, раскраденные сокровища которых украшали теперь дома нацистов.

Он видел газетные киоски, в которых продавались газеты Геббельса, газета Гитлера, газеты других нацистских лидеров.

Он видел детишек, возвращавшихся с митингов — маленькие автоматы в коричневых рубашках, которые уже умели выкрикивать: — Хайль!

Он видел церкви, священники которых сидели теперь по концентрационным лагерям.

Он видел весь Берлин, этот жуткий, чужой город, который мог говорить только о печальных вещах.

Утомленный, он вернулся в казармы забыться тяжелым, беспокойным сном.

* * *

Месяцы катились медленно, и постепенно мозг Северина Брауна стал альбомом гитлеровских фотографических карточек.

Тощий Фриц Рейнер, служивший в том же отряде, рассказал ему о нескольких покушениях на жизнь фюрера.

— Одни из заговорщиков был Юлий Шрек, шофер, заслуженный партиец. Он выстрелил Гитлеру в руку. Никто больше никогда не видел его.

Другой был пилот Куммер, которому пришла в голову дерзкая мысль поднять фюрера на огромную высоту и сбросить его оттуда вниз.

Говорили, что фюрер прочел намерение пилота в его глазах и отказался лететь в тот день. Это был конец Куммера.

Был еще крестьянин из Моссрейна, который бросил вилами в автомобиль фюрера, и банкир из Мюнхена, который плохо стрелял из револьвера.

Неужели этот Гитлер был заколдованным человеком, который никак не мог умереть?

— Фюрер узнает, когда настанет его час, — сказал Фриц. — Он всегда знает о предначертаниях судьбы.

Этот Фриц был настоящим нацистом, верившим во всякую чепуху.

Они сидели вдвоем в мрачном казарменном помещении, в один из тех бесконечных вечеров, когда кажется, что беседа помогает сокращать время, медленно передвигаемое пальцами часов.

— Скажи мне, Фриц, — спросил Браун. — Как он все это узнает?

Фриц снисходительно улыбнулся, как будто дело шло о чем-то совершенно пустячном.

— Очень просто. Ему скажет об этом баронесса Рук.

— А кто она такая?

— Ах, ты разве не знаешь? — Лицо Фрица тут же приняло огорченное выражение.

— Конечно, нет. Мы ведь, живя в Вене, мало что знали.

— Да, правда, я забыл об этом! — кивнул головой Фриц. Затем он откинулся на стуле к выбеленной стене и стал вертеть костлявыми пальцами сигарету.

— Дело вот в чем, Северин, — начал он. — Много лет тому назад, до того, как раздался великий призыв, фюрер работал в одном замке в Силезии. Однажды он поранил себе руку топором и хозяйка замка вышла перевязать ему рану. Она посмотрела на его руку и в ее глазах появилось странное выражение.

— Я не знаю, кто вы такой, — сказала она, — но настанет день, когда вы выведете Германию из ее нынешнего состояния на путь славы.

— Это и была баронесса Рук?

— Да, она умеет угадывать судьбу человека по линиям ладони и по чертам лица. В Силезии это многие умеют.

— Теперь она живет в Берлине?

— Да! Фюрер не забыл того, что она ему сказала. Он вызвал ее к себе, когда Гинденбург сделал его канцлером. С тех пор он ни разу еще ничего не делал без ее совета, а она еще никогда не ошибалась.

— Поразительно! — выдохнул Браун.

— И божественно! — горячо ответил Фриц.

Но Северин Браун, несмотря на свою форму чернорубашечника, все же считал, что это было более удивительно, чем божественно.

Итак, он находился в сфере действий фанатика, который, не будучи в состоянии управлять сам своими дикими эмоциями, обратился за помощью к астральному миру.

Северину Брауну стало невыразимо горько при мысли о том, что, может быть, женщина, незримо сидящая позади трона Гитлера и подсказывающая ему все его действия… что судьбы Германии могут решаться в зависимости от того или иного предсказания вздорной гадалки.

Как мог здравомыслящий человек править страной при таких условиях?

Но был ли Гитлер здравомыслящим, был ли он нормальным?

Память Северина Брауна обратилась к далекому Штейнгофу, где когда-то работал доктор Моллер и где были пациенты, излечить которых нельзя было никакими средствами.

Эти параноики, страдавшие манией величия, неспособные переносить ни малейшего ущемления своего самолюбия, люди суеверные, люди, готовые в любой момент разразиться слезами, — именно они ближе всего подходили по типу к Гитлеру.

Это были бесполые существа, находившиеся большую часть времени в угнетенном состоянии духа, весьма неустойчивые, но с садическими наклонностями, с воинственным характером, с жаждой власти и крови. Таковы были Наполеон, Цезарь, Чингисхан и таков же был, по-видимому, Гитлер.

Да, каждый из тех пациентов был в своем роде Гитлером.

— О, как слепы люди!

Всего восемь лет тому назад один блестящий ученый писал:

— Гитлер совершенно не импозантная фигура. Он выглядит как моравский коммивояжер, носит усы под Чарли Чаплина и имеет совершенно пустое лицо. Люди никогда не будут поддерживать такую патентованную глупость, как гитлеризм.

Патентованная глупость.

Какой страшной иронией звучат теперь эти слова, теперь, когда кладбища переполняются могилами, когда ломается хребет нации.

Северин Браун находил все больше и больше причин к совершению того, что он замыслил.

Ради этого он уже потерял свое имя. Ради этого же он потерял свою совесть и свою душу. Он был теперь только орудием.

— Фриц! — неожиданно сказал он. — Фюрер, вероятно, имеет прекрасную охрану на случай таких покушений?

— Ну конечно. Гитлера окружает специальный отряд — это элита всего Шутцшаффеля. Разве ты никогда не замечал, как они окружают фюрера во время его выступлений, как они смотрят вокруг, как они беспрерывно наблюдают за всеми?

— Я никогда не видел фюрера, — сказал Браун извиняющимся тоном.

— Мне очень жаль тебя, Северин. Но, я надеюсь, ты скоро увидишь его. Вот если бы тебя назначили в его личную охрану!

— Я бы отдал за это мою правую руку.

— Ну, ты сможешь потерять много больше, — засмеялся Фриц. — Если кто-нибудь стреляет или бросает бомбу, охранник погибает первым. Ведь слишком близко к фюреру не подпускают никого.

— А эти фильмы, которые показываются всюду, где мы видим его окруженным женщинами и детьми?

— О, это! — Фриц улыбнулся во весь рот. — Это все, конечно, только для пропаганды. Во-первых, сначала охрана обыскивает женщин. Обыскивают вообще всех, кто снимается вместе с фюрером. А из киносъемщиков к фюреру разрешают приближаться с камерой только одному человеку.

— Кто это?

— Генрих Гоффман, — ответил Фриц. — Возможно, ты встретишь его когда-нибудь. Очень мало людей знают о том, что он ближайший друг фюрера, единственный человек, которому тот вполне доверяет.

— Фриц! ты знаешь все! — с восхищением воскликнул Браун.

Чернорубашечник наклонился вперед своей огромной фигурой и таинственно зашептал:

— Я знал Гоффмана, когда он был всего-навсего фотографом мюнхенской газеты. Он был дружен с фюрером еще до путча. Теперь он очень богат благодаря тем сотням тысяч фильмов, на которые он заснял фюрера.

Северин Браун прошелся по комнате и вытащил трубку из внутреннего кармана своей темной тужурки.

— Фриц! тебе следовало бы быть в личной охране фюрера! — сказал он.

Белокурые брови Фрица резко взметнулись вверх и он обдал товарища долгим взглядом.

— Есть две причины, — сказал он веско, — по которым и не вступаю туда. Во-первых, — это очень вредно отражается на здоровье.

— Ты хочешь сказать, опасная служба?

— Больше чем это. Я хочу сказать, что очень нездорово жить в тесном общении с сотней людей. Есть, спать, гулять с ними. Бояться их теней. Они ведь только — номера, которые не имеют права иметь каких-нибудь собственных мыслей. Они наблюдают все время за фюрером, а за ними наблюдает, в свою очередь, секретная полиция. Но, даже если бы кто-нибудь из них и захотел убить фюрера… — Тут Фриц помолчал, словно испуганный дерзостью своего выражения, и даже перекрестился…

— Даже если бы кому-нибудь и пришла в голову такая мысль, то она немедленно отразилась бы на его лице, в его глазах. И тогда… тогда… оказалось бы только одним телохранителем меньше.

Северин Браун глубоко затянулся трубкой… голубоватый дымок, поднявшись в воздух, причудливо закружился… так же кружились его мысли.

Эта психология страха и подозрения — о! он знал ее слишком хорошо.

— А какая у тебя вторая причина? — громко спросил он.

Фриц Рейнер инстинктивно покосился на дверь и на открытое окно и тихо произнес:

— Вторая заключается в том, что даже я могу пригодиться в… дублеры.

— Дублеры?

Значит, в самом деле есть люди, которые дублируют Гитлера.

Он слышал уже об этом. Кто-то говорил ему, что у фюрера было четыре дублера, что эти люди, похожие на него по внешности, умеющие говорить так же, как он, часто замещают его во время публичных церемоний.

Северин Браун кивнул головой в знак того, что ему все понятно, но тут же для большей безопасности произнес: «Хайль Гитлер!».

— Кто эти дублеры? — спросил Браун.

— Обычно их набирают из состава той же тайной полиции, — ответил Фриц. Теперь он был немного напуган тем, что так разболтался, но язык у него горел.

Браун внимательно следил за лицом товарища, наблюдая, как кровь отливает от его лица.

— Ну, что же, — заметил он, — я все же надеюсь, что мне удастся когда-нибудь увидеть самого фюрера.

Фриц улыбнулся. Опасения насчет товарища у него уже, видимо, рассеялись.

— Это очень нетрудно устроить, — сказал он. — Ты можешь видеть его почти каждый день в Кайзергофе. Он обычно пьет там чай.

— Но я полагал, что он не рискует появляться в публике?

— Тут как раз нет никакого риска. Кайзергоф совершенно безопасное место. Ты увидишь сам, что я имею в виду. Но уже, кажется, поздно?

— Да, поздно, — согласился Браун. — Спокойной ночи, Фриц. Хайль Гитлер!

— Спокойной ночи. Хайль Гитлер!

Тут чернорубашечник потянулся, зевнул и поглядел на дверь.

— Северин! — сказал он вдруг, задерживаясь на пороге. — Ни одного слова об этом кому бы то ни было… не правда ли?

Браун улыбнулся и покачал головой.

— Не беспокойся. Я уже забыл, что ты мне сказал.

Дверь закрылась за Фрицем Рейнером, а Северин Браун тяжело опустился на свою кровать, охваченный неимоверным возбуждением.

Итак, он не напрасно провел все это время. Он все-таки кое-что узнал. Теперь у него было три заветных желания, три вещи, которые он был обязан выполнить во что бы то ни стало, а именно:

Отправиться в Кайзергоф… Попасть в особый отряд тайной полиции дублером Гитлера…

Первое было легко. Вторые же две задачи были неимоверной трудности и Северин Браун ломал себе голову над тем, как их разрешить.

* * *

Случай представился несколько дней спустя.

Северин Браун шел по Унтер ден Линден к Бранденбургским воротам.

Он задержался у края огромного зеленого леса Тиргартена, а потом повернул на историческую Вильгельм-штрассе.

Здесь жили когда-то короли, потом императоры, а теперь старинные серые каменные дома печально смотрели на призрак величия, которое уже никогда не воскреснет.

Но зато сердце партии здесь билось как живое и толпа на улицах была живой, а не призрачной.

Когда Браун медленным шагом пересекал огромную Вильгельмплац, ему почудилось, что окна нацистских учреждений были тысячью глаз, внимательно на него смотревших и старавшихся проникнуть в глубину его мыслей.

С правой стороны от Брауна был дом канцлерства с высоким балконом, с которого часто говорил Гитлер.

Браун сразу же заметил, что план этого здания был рассчитан так, чтобы отбить охоту на покушение у самого отважного злоумышленника. Балюстрада балкона была настолько высока, что открывала только голову и плечи фюрера и нужно было бы найти нового Вильгельма Телля для того, чтобы суметь нацелиться в человека, стоящего за этой балюстрадой.

Но и в этом случае перед убийцей стояло бы затруднение, так как ему некуда было бы спрятаться.

Все окна, выходящие на площадь, были под охраной нацистов, а в те дни, когда выступал фюрер, вся канцелярская работа в этих комнатах прекращалась и их занимали чернорубашечники.

А огромная площадь в это время оцеплялась железным кольцом.

Чернорубашечники стояли у входа в здание, чернорубашечники стояли полукругом под балконом, с глазами, устремленными на окна. А само восторженное население было густо пересыпано членами гестапо, переодетыми в штатское чинами полиции и просто шпионами, которые беспрестанно двигались, подслушивали и выслеживали измену.

Теперь Вильгельмплац был пуст. Перейдя площадь по диагонали, Северин Браун направился к Кайзергофу. Огромный отель затаился в своем углу, мрачный и хмурый, как вдовствующая королева, недовольная тем, что ее дети не уважают больше ее воли.

Это здание, видевшее некогда в своих стенах Гогенцоллернов, стало теперь буржуазным гнездом нацистов. По его просторным залам шагал теперь бывший маляр в сопровождении своей загипнотизированной свиты.

Вестибюль показался Брауну слишком шумным: тут стояла толкотня. Но говор и смех, которые он услышал, исходили не от гостей. Наметанным взглядом Браун сразу различил в этих людях чернорубашечников и агентов гестапо. Некоторых он узнал, вежливо им поклонился и прошел мимо конторки в чайный салон.

— Хайль Гитлер! — сказал он метрдотелю. — Мне нужен столик. Я хотел бы занять вот тот.

— Хайль Гитлер! — откликнулся тот. — К сожалению, этот стол резервирован, но я могу предложить вам другой. Сюда, пожалуйста!

Северин Браун слегка вздрогнул и отправился вслед за кельнером через всю залу. В зале стоял тонкий гул от голосов.

Он почувствовал на своей спине чей-то взгляд, обернулся и увидел одиноко сидевшую женщину.

Она улыбнулась ему автоматической улыбкой.

Вдруг Северин Браун почувствовал нечто вроде электрического тока, пронизавшего все его тело. Северин Браун увидел «Его».

Фюрер склонился над своим столом в темном углу зала. Мягкими женскими руками он гладил свои точно отполированные черные волосы.

За столом фюрера сидел еще один человек. Крепкий, как гранитная плита на могиле и почти такой же серый и такой же квадратный.

Северин Браун невольно остановился. Мысли забили в его голове ключом, как зельтерская в откупоренной бутылке.

Но почему никто из присутствующих не обращал никакого внимания на этого человека с такими блестящими волосами… только бриллиантин мог придать такой блеск.

Это уже был, безусловно, не дублер. Никто в мире не смог бы подделать этих таинственных, месмерических глаз… Это ничего не значило, что он был здесь в неофициальной обстановке; он все равно действовал угнетающе… Никто не мог чувствовать себя спокойно в присутствии этой странной, нервной машины с человеческими усами, с голосом, который никогда не говорил, а всегда декламировал.

Северин Браун настолько забылся, что поискал у себя на поясе нож. И тут же вспомнил, что его нож остался вместе с его формой в казарме.

Неожиданно над его ухом раздался голос кельнера:

— Лучше не смотреть. Фюрера это раздражает!

— Да, да, конечно!

Браун сел на указанное ему место и бросил взгляд на карточку.

— Чай, пожалуйста. И тосты.

Кельнер записал заказ на блокноте и повернулся, чтобы уходить, но Браун задержал его:

— Скажите, — спросил он, улыбаясь. — Фюрер здесь часто бывает?

— О да! — выдохнул кельнер.

— Это для вас, вероятно, большая честь?

— Конечно, — гордо улыбнулся кельнер. — Он приезжает сюда есть монструдель. Он сказал мне один раз, что никто в Берлине не умеет приготовлять этот струдель, как кайзергофский шеф-кулинар. Он говорил даже, — тут кельнер понизил голос до шепота, — что лучше даже в Вене не приготовят!

— В таком случае вы должны гордиться!

— Мы и гордимся этим.

— Это с ним господин Гоффман? — наугад спросил Браун.

— Да… — прекраснейший человек!

Кельнер снова поклонился и исчез.

А Северин Браун, привлекаемый какой-то странной тягой, которой он не мог преодолеть, обратил глаза на заветный угол, где сидел фюрер.

Но стол фюрера словно исчез. Перед глазами Брауна была только тяжелая, белая мраморная колонна, каких было много в зале.

С минуту Браун не мог догадаться, в чем дело — неужели фюрер уже ушел?

Но потом, слегка откинувшись на своем стуле вбок, он снова заметил этот стол.

Он еще раз оглядел комнату и увидел нечто интересное для себя.

Все ближайшие к колоннам столы были пусты — они, очевидно, были «резервированы» по стратегическим соображениям.

За некоторыми из этих столов сидели спокойные люди в темной одежде. Почти у каждого из них правая рука была засунута в карман.

Теперь Северин Браун прекрасно понял, на что намекал Фриц.

Ни один злоумышленник не смог бы сделать движения для того, чтобы подойти к фюреру, забаррикадированному колоннами, не будучи замеченным агентами гестапо.

Это еще больше убедило Северина Брауна в том, что в зале был настоящий фюрер.

Северину Брауну предстояло выполнить свою задачу в полном одиночестве. Но Северин Браун чувствовал, что он преодолеет все эти препятствия.

Он сидел за своим столом, пил чай и размышлял над безумием власти, окруженной подозрениями и ненавистью.

А что, фактически, нужно этому человеку с императорской, с деспотической властью?

— Чашка чаю и кусок монструделя!

И ради этого целый маскарад с якобы веселящимися мужчинами и женщинами и недремлющей полицией.

Этот человек мог забраться на свою виллу в Берхтесгадене или спрятаться в другом своем убежище, в фантастическом Адлерхорсте на утесе Кельштейн. Он мог завоевывать и грабить, — делать с Рейхом все, что ему вздумается, но где бы он ни был, он мог только наблюдать за тем, как живут другие люди, не живя по-настоящему сам.

Это навело Северина Брауна на мысль, что если Гитлер не будет уничтожен раньше, он в один прекрасный день сам уничтожит себя.

Он наблюдал за Гитлером. Он наблюдал за Гоффманом. Он изучал их так же внимательно, как когда-то изучал нервную реакцию у морских свинок, будучи еще студентом.

Вот через комнату прошла женщина — высокая, золотоволосая, с полной упругой грудью, налившейся как два зрелых плода под тонким шелком платья.

Генрих Гоффман окинул ее профессиональным взглядом и одобрил: его собственная жена, «Тутти», тонкая и худощавая, была однажды избрана королевой на конкурсе красоты.

Адольф Гитлер что-то сказал своему другу, захихикал и заерзал на стуле.

Северин Браун, нет, доктор Моллер много раз наблюдал это странное замешательство у ненормальных в сексуальном отношении мужчин, когда они находились в присутствии женщин.

Теперь Северин Браун опять понял, что мог подразумевать Фриц, когда говорил, что фюрер не любит смеха в своем присутствии.

Конечно, фюреру было гораздо приятнее выслушивать только похвалы.

Северин Браун вспомнил теперь еще много всяких вещей, о которых он слышал раньше.

Он вспомнил, как кто-то рассказывал о постоянном волнении Геринга и Геббельса, пытавшихся найти своему вождю подругу.

Одно время у всех на виду была смуглая Лени Рифеншталь с глазами как звезды. Она забавляла фюрера до тех пор, пока не выяснилось, что те же самые соблазнительные взгляды, которыми она обдавала фюрера, она расточала молодым спортсменам, участникам олимпийских игр.

Потом говорили о фрау Вагнер, которая, однако, отвергла предложение фюрера.

Потом была какая-то странная история с племянницей фюрера, молоденькой Г ели, покончившей с собой.

Была и еще история с англичанкой Юнити Валькирией Мидфорд, которую одно время уже называли невестой фюрера.

Теперь Северин Браун знал, что какая бы женщина не стала женой фюрера, ее брачная жизнь была бы только фикцией.

Браун вспомнил также рассказы других чернорубашечников о том, что фюрер любит на своих приемах спаивать гостей и затем наблюдать, как они теряют контроль над собой…

О том, как он тратит баснословные деньги на декорирование своих комнат, а затем уродует их безобразными подушками, которые вышивает ему сестра…

…О том, как он декламировал на открытии ресторана своего брата и распугал всех клиентов.

…О том, как он учился ораторскому искусству у актеров государственного театра и пользовался Брукнером для усовершенствования своих речей…

…О том, как во время некоторых своих публичных выступлений он до того увлекался, что этот же самый Брукнер должен был держать его сзади… (эти кадры были потом вырезаны из фильмов).

…О том, как он запретил своим согражданам бросать в него цветами из опасения, что в букетах могут быть спрятаны гранаты…

…О том, как он один раз чуть не упал в обморок на Олимпиаде, когда одна эксцентричная американка бросилась поцеловать его… (Фюрер вообразил, что она бросилась на него с ножом).

Все эти маленькие истории сами по себе не имели никакой ценности, но, будучи связанными в одно целое, они приобретали известную значимость для характеристики состояния рассудка фюрера.

Анализируя всю раскрывавшуюся перед ним картину, Северин Браун невольно содрогался.

Он не мог не чувствовать, насколько он был мал для того, чтобы распутать этот страшный узел.

Больше того — он знал, что сам он давно уничтожен, что его нервы давно сгорели и умерли.

И все же в нем еще жило что-то, что не могло исчезнуть, что было необходимо для него и… для фюрера.

Северин Браун отодвинул чашку, оглядел осторожно зал и заметил, что Гитлер и Гоффман уже вышли.

Тогда он позвал кельнера, заплатил по счету и вышел на улицу.

Здесь он мог спокойно вздохнуть.

Вечерний воздух был прохладен и свеж. Он приятно обвевал его разгоряченное лицо.