Было это так…

Выполнив очередное задание Военно-революционного комитета, я вернулся в Смольный. В широких коридорах вчерашнего Института благородных девиц бурлил и клокотал, как и все последние дни, нескончаемый человеческий поток. Взад и вперед стремительно проходили и пробегали люди в простых пальто или пиджаках, в матросских бушлатах, в солдатских шинелях. Некогда чинная тишина величественного здания сменилась неумолчным гулом голосов, лязгом оружия, топотом ног, обутых в грубые ботинки, в солдатские башмаки, в яловые сапоги. Здесь, в Смольном, был штаб революции, здесь билось ее пламенное сердце, отсюда пульсирующими токами по всей необъятной стране расходились декреты, приказы, распоряжения молодой, только что родившейся Советской власти, первой в мире власти рабочих и крестьян. Здесь, в Смольном, неустанно, напряженно, страстно работал могучий мозг революции, здесь был Ленин!..

Едва я прошел мимо стоявших у входа в Смольный пулеметов, предъявив часовым свой пропуск, как меня охватила атмосфера обычной деловой суеты. Вот навстречу быстро прошел, бросив мне на ходу пару слов, наш балтиец Вахрамеев, всего день назад избранный председателем Военно-морского революционного комитета. Чуть не наскочил на меня с разбегу начальник вооружения Красной гвардии Путиловского завода Маклаков и, пожав мне крепко руку, промчался дальше. В одной из дверей мелькнули черная блестящая кожаная куртка, густая копна волос и пенсне на широкой темной тесьме члена Военно-революционного комитета Варлама Александровича Аванесова…

Я направился на третий этаж, где помещался Военно-революционный комитет.

– Товарищ – Мальков, минутку! – раздался за моей спиной знакомый голос. – Ты-то мне и нужен.

Я обернулся. Передо мной стоял председатель Военно-революционного комитета при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов Николай Ильич Подвойский.

Невольно вытянувшись (как-никак без малого шесть лет царской службы матросом на флоте не шутка!), я отчеканил:

– Есть Мальков, товарищ Подвойский!

Николай Ильич, профессиональный революционер-большевик, до революции был глубоко штатским человеком. Однако, поставленный партией сразу же после Февраля во главе Военной организации большевиков, он быстро приобрел облик заправского военного. Высокий, стройный, неизменно собранный, энергичный и по-военному подтянутый, Подвойский производил впечатление кадрового военачальника, настоящего строевика.

Пристально глядя мне прямо в глаза, как он всегда делал, Николай Ильич заявил:

– Вот и хорошо, товарищ Мальков, что встретились. Я как раз сейчас велел тебя разыскать. Решено назначить тебя комендантом Смольного. Принимай дела – и за работу!

Я опешил.

– Позвольте, Николай Ильич, ну какой из меня комендант? Я же простой матрос, дела этого я не знаю, не сумею. Тут ведь опыт нужен. Комендант Смольного! Шутка ли?!

Решительно, сверху вниз взмахнув рукой, как бы отрубая, отбрасывая мои возражения, Николай Ильич перебил:

– Сам знаю, что быть комендантом Смольного не шутка. И что опыта у тебя подходящего нет – тоже знаю. Только у кого же из нас есть этот самый опыт? Думаешь, я всю жизнь войсками командовал? Никогда не командовал, а теперь командую – надо! Раз тебя назначаем, значит, доверяем, вот и оправдывай доверие. А опыт придется на работе наживать. Главное – помни, что ты не простой матрос, а большевик и любое задание партии должен выполнить.

Не слушая дальнейших возражений, Николай Ильич потащил меня в Военно-революционный комитет, заседавший в эти дня почти беспрестанно, и тут же было принято решение о назначении меня комендантом Смольного. Так начался для меня день 29 октября 1917 года, так началась моя работа в Смольном.

* * *

Николай Ильич Подвойский был, конечно, прав, говоря об отсутствии у большевиков опыта государственной, административной, командной работы. Да и откуда было в октябре 1917 года, в первые дни и месяцы советской власти этому опыту взяться?

Свергнув власть помещиков и капиталистов и приступив к строительству первого в мире социалистического государства, рабочий класс и беднейшее крестьянство нашей Родины вручили власть в стране партии большевиков, партии, которая десятилетиями готовила народные массы к решающим боям, возглавила их в дни Октябрьского штурма и привела к победе.

Народными комиссарами, командующими вооруженными силами Республики, руководителями промышленности стали испытанные большевики, лучшие представители славной большевистской гвардии, ближайшие соратники и ученики Владимира Ильича Ленина. Руководителями различных ведомств и учреждений, банков и предприятий, командирами и комиссарами дивизий, полков и боевых кораблей стали вчерашние рабочие, солдаты и матросы – большевики. Ни у кого из них, даже ближайших сподвижников Ленина, не было и не могло быть опыта государственной работы. Но было другое – был опыт многолетней борьбы а самой гуще народных масс, опыт организаторов и вожаков трудящихся, агитаторов и пропагандистов. Вооруженные этим опытом, возглавляемые великим Лениным, большевики овладевали и овладели искусством государственного управления, постигали и постигли сложное дело руководства промышленностью, финансами, сельским хозяйством, вооруженными силами первой в мире Республики рабочих и крестьян.

Среди других рядовых большевиков, которых партия двинула после победоносного Октябрьского восстания на различные участки государственной, хозяйственной и военной работы, оказался и я, матрос первой статьи Балтийского флота, член большевистской партии с 1904 года Павел Мальков, ставший теперь, после Октябрьского переворота, комендантом Смольного.

Позади осталась работа в большевистских подпольных организациях, участие в революции 1905 года, царская тюрьма. Позади – годы флотской службы и революционной работы среди моряков Балтики, Февральская революция, Центробалт и, наконец, Октябрь!

 

В преддверии Октября

Во флот я попал в 1911 году, когда был призван на военную службу в царскую армию. Направили меня в Гельсингфорс, где была тогда стоянка одного из отрядов Балтийского флота, на крейсер «Диана». На этом корабле я и прослужил матросом вплоть до Октябрьской революции.

Вскоре после моего прихода на «Диану», в начале 1912 года, мы встали на ремонт в Кронштадте, где находилась ремонтная база. Кронштадт в то время был революционным центром Балтийского флота. Население его составляли моряки, рабочие судоремонтных заводов да многочисленный портовый люд. Среди кронштадтцев было немало большевиков, поддерживавших регулярную связь с Питером, с Петербургским комитетом большевиков.

Кронштадтцы, ездившие в Петербург, и питерские рабочие, приезжавшие в Кронштадт, нередко привозили большевистские листовки, а потом, когда начала выходить газета «Правда», и ее. Они знакомили нас с политическими событиями, помогали вести работу на кораблях.

Летом 1914 года грянула мировая война, Обстановка сразу резко изменилась. Боевые корабли в Кронштадте стали бывать редко, связь у матросов с берегом нарушилась, да и с командами других судов поддерживать связь стало куда труднее. Суда уходили на боевые задания мелкими группами, значительную часть времени находились в плавании, а когда и возвращались на основные базы – в Гельсингфорс, Або, Ревель, – матросов на берег почти не пускали.

Трудно было в таких условиях встречаться с товарищами, вести партийную работу. И все же к середине 1915 года на ряде кораблей возникли крепкие большевистские группы, налаживалась связь между ними.

Однако развернуть работу как следует не удалось. В декабре 1915 года большевистская организация Балтийского флота была обезглавлена. Царская охранка выследила и арестовала Ховрина, Сладкова, Филиппова, ряд других активных большевиков-балтийцев. Установившиеся было связи оборвались. Каждому из уцелевших большевиков пришлось вести работу у себя на корабле чуть не в одиночку, на свой страх и риск, без достаточной помощи, без столь нужной партийной литературы.

Между тем чем дальше тянулась война, тем больше росло недовольство среди моряков, тем сильнее становилось революционное брожение в матросской массе.

В 1915–1916 годах то на одном, то на другом корабле вспыхивали волнения. Матросы линейного корабля «Гангут» в октябре 1915 года подняли мятеж. Это выступление было жестоко подавлено. Команду «Гангута» расформировали, несколько сот моряков отправили в штрафные части, в пехоту, а человек пятнадцать – двадцать пошло на каторгу.

По приказу командующего флотом на подавление мятежа были посланы команды разных судов. Получил приказ выделить людей на эту операцию и командир «Дианы» капитан первого ранга Иванов 7-й. Однако командир нашего корабля уклонился от исполнения этого приказа. Он доложил командующему флотом, что крейсер только что пришел из похода, команда устала, надо проводить генеральную уборку и выделить людей трудно. Так и сошло. Матросы «Дианы» в усмирении мятежа не участвовали.

В 1916 году чуть не вспыхнули волнения и у нас, на «Диане». Все началось с солонины. Однажды нам на обед дали борщ из гнилой солонины. Матросы возмутились. Команда дружно отказалась от обеда. По тем временам это был настоящий бунт. Трудно сказать, чем бы все это кончилось при другом командире. Но командир «Дианы» Модест Васильевич Иванов, хоть и был офицером высокого ранга, относился к матросам вполне по-человечески. Да и огласки боялся, не хотел скандала. По его приказу весь личный состав корабля выстроили на верхней палубе. Командир «Дианы» вышел к команде в парадной форме, при орденах.

– Мне, – заявил он торжественно, – в условиях военного времени дана неограниченная власть. В случае бунта могу даже взорвать судно. Но пользоваться своей властью сейчас не буду. Сами, надеюсь, одумаетесь.

– Зачинщиков я не ищу, – закончил Иванов 7-й, – беспорядки приказываю прекратить. Если не кончите, пеняйте на себя. Тогда обязательно найду, кто заварил эту кашу, и всех повешу на клотике. Вверх ногами! Так и знайте.

– Угроза командира кое на кого подействовала, настроение спало, да и кормить стали лучше.

Конфликт кончился мирно.

Хотя выступления на отдельных судах и были разрозненны, хотя они жестоко подавлялись, но ни полностью предотвратить их, ни скрыть от всего флота царское правительство и командование были уже не в силах. Революционный подъем среди матросской массы рос и ширился, перекатывался с корабля на корабль. Над Балтийским флотом гремели грозные раскаты нараставшей революционной бури.

…В конце февраля 1917 года по боевым кораблям, сосредоточившимся после окончания навигации в Гельсингфорсе, поползли слухи о революционных выступлениях питерских рабочих и солдат, о волнениях в Кронштадте, в Ревеле. Слухи становились все настойчивей, все упорней, передавались от матроса к матросу, с корабля на корабль. С каждым часом, с каждой минутой нарастало напряжение. Толчком к взрыву послужил приказ командующего флотом Балтийского моря адмирала Непенина, в котором сообщалось об отречении Николая II от престола и переходе власти в руки Временного комитета Государственной думы. Ненавистный адмирал заявлял, что в Ревеле, мол, начались беспорядки, но он, командующий, «со всем вверенным ему флотом откровенно примыкает к Временному правительству» и в Гельсингфорсе не допустит никакого нарушения порядка, никаких демонстраций и манифестаций.

Приказ Непенина зачитали на кораблях 3 марта, и в тот же вечер поднялся весь флот, стоявший в Гельсингфорсе.

Застрельщиками выступили матросы «Андрея Первозванного». Поздним вечером на клотике броненосца ярко засияла красные лампы. Восставший корабль просемафорил всей эскадре: «Расправляйтесь с неугодными офицерами. У нас офицеры арестованы». Вслед за «Андреем Первозванным» поднялись и другие; красные лампы загорелись на всех боевых кораблях.

У нас на «Диане» было тогда всего трое большевиков: Марченко, Манаенко и я. Мы сразу же захватили инициативу в свои руки, и Манаенко поднял красную лампу на нашем, корабле. Тут же мы разоружили всех офицеров и загнали их в кают-компанию, где и заперли. Ни один из офицеров не рискнул оказать сопротивление.

4 марта утром «Андрей Первозванный» поднял сигнал: «Выслать по два делегата от каждого судна на берег». Со всех судов двинулись на берег делегаты. Пошли и мы с «Дианы» (я был одним из делегатов). Это было первое собрание делегатов всех судов. На собрании был создан Совет депутатов. В тот же день на всех кораблях были избраны судовые комитеты. Делегаты с судов рассказывали на собрании о зверствах отдельных офицеров, ярых приверженцев самодержавия, об издевательствах, которые они чинили над матросами. Наиболее злостные из них по приговору команд были расстреляны. Приговор привели в исполнение прямо на льду, возле транспорта «Рига». С «Дианы» были расстреляны двое: старший офицер и старший штурман, сущие изверги. Остальные офицеры в тот же день, 4 марта, были освобождены на всех кораблях и вернулись к исполнению своих обязанностей.

Лютой ненавистью ненавидели матросы командующего флотом адмирала Непенина, прославившегося своей жестокостью, своим бесчеловечным обращением с матросами. Когда утром 4 марта Непенин отправился в сопровождении своего флаг-офицера лейтенанта Бенклевского в город, на берегу их встретила толпа матросов и портовых рабочих. Из толпы загремели выстрелы, и ненавистный адмирал рухнул на лед.

В Гельсингфорсе был установлен твердый революционный порядок. По всем улицам стояли матросские патрули. Не было ни грабежей, ни насилий, не было никаких хулиганских выходок, ни одного серьезного инцидента. Несмотря на то, что стояли еще лютые морозы, а моряки ходили в бушлатах, ботинках да бескозырках, никто не отказывался идти на дежурство, не пропускал своей очереди.

Греха таить нечего – среди матросов водились любители выпить. Но в эти дни их словно подменили.

Начальник местного жандармского управления генерал Фрайберг попытался было споить моряков, внести разложение в их среду. Числа 5–6 марта по его распоряжению в Гельсингфорс доставили несколько цистерн спирта. Жандармские агенты начали рыскать среди матросов и подбивать их на разгром вокзала, убеждая матросов захватить цистерны и поделить спирт. Никто, однако, на эту провокацию не поддался. Спирт конфисковали, а Фрайберга и его подручных арестовали.

Был у меня на «Диане» приятель Егор Королев, большой любитель выпить. Встречаю его как-то на палубе. Настроение, вижу, у него приподнятое, вид возбужденный.

– Чего это, – спрашиваю, – с тобой случилось? Вроде как бы ты сам не свой.

– Да понимаешь, какое дело… Ходил сейчас с ребятами на вокзал, спирт захватывать.

– А, ну тогда ясно. Хватанул, значит, там как следует.

Егор разъярился, даже побагровел:

– Ты что, очумел? Нешто сейчас время пить? Никто из ребят и капли в рот не взял. Все чин по чину. Вагоны со спиртом мы захватили и охрану выставили, чтоб всякой шантрапе неповадно было. Ну, думаю, раз Егорка от дарового спирта отказался, значит, понимает что к чему.

Февральская революция внесла в жизнь флота коренные перемены. Широкие матросские массы втягивались в гущу политической жизни. К политике потянулись все. Не было, кажется, ни одного балтийца, который остался бы в стороне от нее. На кораблях и на берегу постоянно шли собрания, митинги. Уже 5 марта был создан Совет депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта, переименованный в апреле в Гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих. Избирались комитеты и на судах. В середине апреля был образован Центральный Комитет Балтийского флота, или Центробалт, вставший во главе всех флотских комитетов Балтийского моря.

Первый состав Центробалта не избирался на съезде, просто наиболее крупные суда делегировали в комитет своих представителей. Известное количество мест было предоставлено Кронштадту, Ревелю и другим базам Балтийского флота. С «Дианы» в состав Центробалта делегировали меня, потом я избирался уже на съездах моряков Балтийского флота и оставался членом Центробалта вплоть до ноября 1917 года, до своего перехода на работу в Петроград.

С первых же дней революции большевики развернули по всему флоту самую энергичную, живую работу.

Почти на всех кораблях уже к середине марта оформились большевистские партийные организации и образовался Главный судовой коллектив РСДРП(б). Крепкую помощь нам оказала группа товарищей, приехавших в Гельсингфорс из Кронштадта: Ильин Женевский, Пелихов, Жемчужин. Вернулись арестованные в 1915 году матросы-большевики Ховрин, Марусев.

В конце марта мы создали Свеаборгский матросский коллектив РСДРП(б), а в начале апреля провели первое Гельсингфорсское общегородское собрание представителей большевистских партийных организаций от каждой организации было по одному, по два представителя. От большевиков «Дианы» нас было двое: я и еще один товарищ. Стояла уже весна. До берега мы добирались уже на шлюпках, а не по льду, как приходилось в первые дни революции.

Общегородское собрание представителей большевистских организаций избрало Гельсингфорсский комитет РСДРП(б). Каждую кандидатуру в состав комитета обсуждали самым придирчивым образом. Во время обсуждения кандидат должен был выйти из зала, где шло собрание, и возвратиться только тогда, когда все желающие высказывали о нем свое мнение. В комитет избрали Ховрина, Жемчужина, еще ряд товарищей. Выбрали и меня.

Незадолго до собрания, в последних числах марта, нам удалось наладить свою газету «Волна». 30 марта вышел уже первый помер.

Сначала «Волну» печатали в какой-то финской типографии, потом достали печатный станок и в помещении, где ранее находилось сыскное отделение, а после Февраля разместились Гельсингфорсский комитет большевиков и редакция «Волны», оборудовали свою небольшую типографию. Работали в газете Дмитриев, Жемчужин, Ильин-Женевский, другие товарищи, а также приехавшие из Петрограда работники, направленные к нам Центральным Комитетом большевиков.

«Волна» играла большую роль в завоевании матросской массы на сторону большевиков. Расходилась она по всем кораблям, по всему флоту. Отправляли мы ее и в Питер. Ехавшие в Петроград матросы прятали номера газеты в форменки, в штаны и доставляли их по назначению. Иначе провезти было нельзя: революция революцией, а в Белоострове, на границе Финляндии с Россией, стоял таможенный пост и большевистские газеты отбирал, хоть они и были легальными. Вот и приходилось прибегать к разным уловкам.

Средств для издания газеты поначалу не было, и мы решили создать железный фонд «Волны»: по кораблям пустили подписные листы и быстро собрали необходимую сумму. Деньги эти шли не только на газету, на них существовали и партийные работники, не служившие на кораблях, и представители ПК и ЦК, приезжавшие в Гельсингфорс. Часть денег посылали в ЦК. Сами мы – матросы, жили в это время скверно, с питанием было трудно, но на себя из собранных денег никогда не тратили ни копейки.

Постепенно наладилась регулярная связь с Петербургским и Центральным комитетами партии. В апреле в Гельсингфорс приехало несколько крупных партийных работников, направленных ЦК к нам на работу: Залежский, несколько позже Старк, другие товарищи. Особенно активно работал Залежский (партийная кличка у него была «Владимир»), он вскоре стал одним из руководителей Гельсингфорсского комитета большевиков. Постоянно бывали в Питере отдельные работники нашего комитета, не раз довелось бывать в Центральном Комитете и мне.

Впервые я был в ЦК в начале мая 1917 года. Мы приехали в Питер вдвоем с товарищем, тоже балтийцем, чтобы доложить Центральному Комитету о работе Гельсингфорсского комитета большевиков и получить указания.

Прямо с вокзала мы направились на Б. Дворянскую улицу, где в особняке бывшей царской фаворитки балерины Кшесинской, невдалеке от Петропавловской крепости, разместились после Февральской революции большевистские организации. Там помещались Военная организация большевиков, Петербургский и Центральный комитеты партии.

Добравшись до дворца Кшесинской и выяснив у толпившихся в просторном зале солдат, где находится Центральный Комитет, мы поднялись на второй этаж. Вот и ЦК. Вошли. Смотрим – большая комната, шумно, много народу – солдаты, рабочие. Стоят маленькими группами, оживленно разговаривают. Мы сперва и решить не могли: к кому же обратиться, с кем разговаривать? Видим, у стола стоит человек, густые черные волосы, бородка, пенсне. Говорит уверенно, энергично. К нему особенно внимательно прислушиваются.

Толкнул я в бок одного солдата, соседа, спрашиваю:

– Это кто же такой лохматый за столом? Солдат посмотрел на меня этак снисходительно и отвечает:

– Ты что, не знаешь, что ли? А туда же – матрос. Лохматый! Скажет тоже. Свердлов это. Яков Михайлович.

Между тем Яков Михайлович нас сразу заприметил. Кончил он беседу, выходит из-за стола – и к нам.

– Откуда, – спрашивает, – товарищи?

– От Гельсингфорсского комитета партии большевиков, – отвечаем.

– Ну вот и отлично, Рассказывайте, как у вас дела.

Стал он подробно нас расспрашивать о настроении на кораблях, в гарнизоне, в городе. Спрашивал, что делает комитет, как идет работа, кто входит в состав комитета. Интересовался людьми, расспрашивал, как работают Залежский и другие товарищи, направленные в Гельсингфорс Центральным Комитетом. Поинтересовался он и нами: давно ли в партии, во флоте, где работали до мобилизации. Слушал внимательно, пристально вглядываясь в собеседника, порой шутил, смеялся. Говорить с ним было легко. Вопросы он ставил четко, ясно. Советы и указания давал быстро, твердо, решительно. Кончили мы разговор, вышли от Якова Михайловича, мой товарищ и говорит: «Вот это человек! Боевой. Фамилия-то какая – Сверлов. Сверло, значит. Острое… Ну, да он и остер!»

С тех пор мы, балтийцы, приезжая в Питер, обычно бывали у Якова Михайловича Свердлова, от него чаще всего получали советы, указания.

Некоторое время спустя, в июне, там же, во дворце Кшесинской, в ЦК, я впервые встретил Владимира Ильича Ленина. Правда, говорить мне с ним тогда не довелось. Стоял я и беседовал о делах с кем-то из работников ЦК. Слышу, за моей спиной двое разговаривают. Вдруг одни, обращаясь к другому, называет его Владимиром Ильичем. Обернулся – Ленин! Оторопел я от неожиданности, смотрю во все глаза, а Ленин сказал что-то своему собеседнику, кивнул головой и вышел из комнаты…

* * *

Борьба за Балтийский флот развертывалась между тем вовсю. Матросы в своей массе слабо разбирались во всех тонкостях многочисленных платформ разных политических партий, многие причисляли себя к эсерам, на деле же сочувствовали большевистским лозунгам. Четкие и ясные требования большевиками о немедленном прекращении войны, о передаче земли крестьянам, введении 8-часового рабочего дня для рабочих отвечали самым сокровенным думам Матросов. Правда, в Гельсингфорсском Совете с первых дней революции большинство составляли меньшевики и эсеры, но и они вынуждены были прислушиваться к голосу матросов и нередко принимали наши большевистские резолюции.

Преобладание меньшевиков и эсеров в Совете объяснялось не только недостаточной политической зрелостью масс, но и тем, что среди меньшевиков и эсеров много было интеллигентов, людей образованных, хороших говорунов, умевших завоевать популярность. Всеми силами они стремилась захватить «высокие посты» в Совете, в Центробалте, работу же непосредственно в матросской массе вели плохо, неохотно. В организационном отношении меньшевики и эсеры были слабы. У них постоянно царил разброд, смешивались всякие течения и направления. Не было у эсеров и меньшевиков ни должной спаянности, ни дисциплины. Действовали они часто кто во что горазд.

В отличие от меньшевиков и эсеров большевики с первых дней революции представляли собой крепкую, сплоченную организацию, проникнутую духом единства, спаянную партийной дисциплиной. Меньше всего каждый из нас думал о себе, все болели за общее дело. На первом плане была у нас массовая работа. Большинство организации составляли простые матросы, кровно связанные с командами боевых кораблей, на которых служили. Народ нас знал, нам верил. Влияние большевиков быстро росло. У нас на «Диане», например, перед Февральской революцией было всего 3 большевика, а 20 апреля, когда мы провели первое собрание судового коллектива РСДРП(б), в нем участвовало уже до 120 матросов-большевиков. Приняли мы на этом собрании такую резолюцию: «Обратиться ко всем товарищам, еще не примкнувшим к какой-либо организации, к тем товарищам, которым дорога свобода, кто любит нашу многострадальную Русь, только что сбросившую с себя цепи рабства… кому дороги та кровь и те кости, на которых родилась и расцветает наша свобода, не медля ни минуты стать под знамена, на которых начертаны слова великого нашего учителя Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Знаменитая нота министра Временного правительства Милюкова о продолжении войны «до решительной победы», опубликованная 19 апреля, через день стала известна в Гельсингфорсе и вызвала бурю возмущения. Под давлением народных масс меньшевистско-эсеровский Совет Гельсингфорса принял резолюцию, предложенную большевиками, и выступил с воззванием, где говорилось: «Временное правительство своей нотой изменило народу, настала пора убрать Временное правительство!» Гельсингфорсскнй Совет отправил срочную телеграмму Исполкому Петроградского Совета, в которой писал, что Гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих готов «всей своей мощью поддержать все революционные выступления Петроградского Совета, готов по первому указанию Петроградского Совета свергнуть Временное правительство».

Наша телеграмма не на шутку переполошила Временное правительство и его меньшевистско-эсеровских прихвостней из Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В Гельсингфорс прикатила целая делегация от Петроградского Совета и начала уговаривать матросов. Временное правительство, мол, само ноту Милюкова не одобряет. Оно-де сделало уже ряд оговорок к этой ноте. Совет, дескать, не допустит, Совет не позволит, и всякое такое. Ну, матросы поверили и понемногу успокоились.

В мае в Гельсингфорс пожаловал сам военный и морской министр Керенский. Он намеревался объехать боевые корабли, выступить перед матросами. Одним из первых кораблей, куда направился Керенский, была «Республика». Ребята там были боевые, команда шла за большевиками. Когда появился Керенский, собрание потребовало от него ответа на ряд вопросов, которые были подготовлены заранее: «Скоро ли кончится война? Когда Временное правительство намерено заключить мир? Правда ли, что он, Керенский, голосовал в Государственной думе за продолжение войны?» Вопросов было много, и вес в таком духе. Как Керенский ни крутился, ответами его матросы, остались недовольны, и ему пришлось убраться несолоно хлебавши. Тогда он решил выступить в Гельсингфорсском народном доме. Большой зал Народного дома заполнили представители местной буржуазии, они восторженно приветствовали Керенского. Зато галерка была сплошь наша – одни матросы. Едва Керенский взошел на трибуну, с галерки раздались оглушительный свист и крики. Отдельные голоса «чистой» публики, требовавшей дать возможность Керенскому говорить, тонули в невообразимом шуме и грохоте. Так моряки сорвал» выступление новоявленного «вождя».

Разгневанный Керенский послал в Або, где стояла часть боевых кораблей, своего помощника по морским делам Лебедева. Тот должен был арестовать наиболее активных матросов-большевиков. Узнав о приезде Лебедева и его намерениях, матросы возмутились и решили задержать посланца Керенского. Плохо пришлось бы Лебедеву, попади он в руки матросов, но офицеры поспешили его предупредить, и он тайком удрал из Або на катере. Тогда Керенский приказал выдать зачинщиков, а матросы ответили: «Мы все зачинщики, бери всех!»

Крепла солидарность русских моряков с финскими рабочими. В начале апреля рабочие организовали в Гельсингфорсе на Сенатской площади митинг и потребовали 8-часового рабочего дня. Большевики решили поддержать финских товарищей: выпустили мы специальную листовку, призвали на митинг всех матросов. Часам к 11 утра на площади собралось несколько тысяч финских рабочих и не менее десяти тысяч матросов. Митинг получился внушительный. В это же время заседали финский Совет союза фабрикантов («Совет хозяев», как его называли) и сенат. Пока мы митинговали, они рассматривали требования рабочих и решили их отклонить. Как только мы об этом узнали, поднялся на трибуну Кирилл Орлов, матрос:

– Товарищи! Там буржуи против наших братьев сговариваются. Что же мы, так это и допустим?

– Долой! – кричат моряки. – Требуем восьмичасового рабочего дня для финских рабочих!

Пусть сенат правильно решает, не то мы сами ему решение продиктуем!

Послали моряки в «Совет хозяев» и в сенат депутацию и предъявили ультиматум: «Давай закон о 8-часовом рабочем дне!» Это сразу подействовало. Хозяева приняли закон об установлении восьмичасового рабочего дня и через несколько минут огласили его во всеуслышание на площади, где матросы ожидали решения, продолжая митинговать. Только заслушав решение, мы закрыли митинг и грозной демонстрацией прошли по городу.

Крепли партийные организации на кораблях, становился силой на «Диане» и наш большевистский судовой коллектив. 14 мая мы провели общее собрание всей команды, на котором поставили на обсуждение вопрос о коалиционном правительстве. Собрание дружно приняло предложенную нами большевистскую резолюцию. В ней говорилось, что коалиционное правительство нужно буржуазии для спасения своего престижа и продолжения войны, ради чего капиталисты даже вошли в соглашение с Советом рабочих и солдатских депутатов и предоставили социалистам 6 мест из 16 в своем правительстве. Но это обман. Мы должны сами ковать себе счастье, и вся власть должна перейти в руки народа. К нашей резолюции присоединились команды линкора «Республика», канонерской лодки «Бобр» и других судов.

По мере роста большевистской организации и расширения нашего влияния в матросской массе все острее становилась нужда в опытных партийных работниках, большевистских руководителях. У нас не хватало умелых организаторов, опытных агитаторов, пропагандистов. Остро ощущался недостаток интеллигентных сил. Рядовым, зачастую малограмотным матросам, трудно было тягаться в словесных поединках с меньшевистско-эсеровскими краснобаями, имевшими в своем большинстве высшее образование. Нередко они забивали нас на многолюдных митингах и собраниях, происходивших чуть ли не ежедневно.

Правда, Центральный Комитет крепко помогал нам. Помимо товарищей, присланных в Гельсингфорс на постоянную работу, ЦК часто направлял к нам для выступлении выдающихся партийных агитаторов – Николая Антипова (партийная кличка «Анатолий»), Александру Михайловну Коллонтай, пламенного оратора, пользовавшуюся огромной популярностью среди моряков. Но теперь этого было мало.

Как-то в конце мая товарищи поручили мне поехать в Петроград и обратиться в Центральный Комитет с просьбой о присылке в Гельсингфорс еще нескольких опытных партийных работников. Я отправился. Приехал в Питер, пришел во дворец Кшесинской, дождался Якова Михайловича и говорю: так и так, нужна помощь, просит Гельсингфорсский партийный комитет прислать еще нескольких товарищей покрепче.

Яков Михайлович глянул на меня, усмехнулся:

– Ну и жадный же вы народ, балтийцы, Залежского вам послали, еще кое-кого. На днях ПК направил Шейнмана. Правда, я его мало знаю, к нему еще надо присмотреться, но питерцы рекомендовали… Однако Балтфлот есть Балтфлот, а хоть туго у нас с людьми, хоть спрос на работников отовсюду огромный, кого-нибудь еще послать придется. Только кого?

Яков Михайлович на минуту задумался. Я молча ждал.

– Знаете что? – встрепенулся Яков Михайлович. – Есть у нас на примете один работник, только-только вернулся из эмиграции – Антонов-Овсеенко. Правда, он одно время путался с меньшевиками. Во время войны ходил в интернационалистах, но сейчас примкнул к большевикам. Ильич его знает. Организатор он хороший и оратор неплохой. На матросских митингах, где с меньшевиками и эсерами надо драться, он будет на месте. Мы тут его уже посылали кое-куда выступать – справился. Вот его, пожалуй, и пошлем вам в помощь.

Прошло несколько дней, и Антонов-Овсеенко приехал в Гельсингфорс. Он быстро включился во все наши дела и вскоре стал одним из активных работников Гельсингфорсе кого комитета большевиков.

Оратором Антонов-Овсеенко был действительно неплохим и приехал как раз ко времени. Все чаще нам приходилось выдерживать жестокие стычки с эсерами. Порою дело доходило до кулаков (меньшевиков в Гельсингфорсе было мало, они влиянием не пользовались). Как-то явилась в Гельсингфорс делегация от Черноморского флота во главе с Федором Баткиным, именовавшим себя моряком-черноморцем. Этот Баткин был настоящим монархистом, черносотенцем, хотя и состоял в партии эсеров. Надо отдать ему должное, говорил он здорово, оратор был хоть куда.

По случаю приезда черноморцев созвали на центральной площади митинг. Народу собралось тьма, со всех судов. Тут-то Баткин и разошелся. Он начал честить большевиков на все корки, заявляя, что, мол, «у себя», на Черноморском флоте, они давно «избавились от этой заразы». Баткин ратовал за продолжение войны «до полной победы», требовал безоговорочной поддержки Временного правительства. Большевики не растерялись. Выступил от нас Антипов и задал Баткину жару. Черноморцы, видя, что дело их плохо, полезли на Антипова с кулаками. Да не тут-то было. Мы окружили Антипова плотным кольцом и говорим черноморцам: «Проваливайте, покуда целы!»

Пошумели те было, пошумели, да и убрались подобру-поздорову.

В дни, когда в Петрограде заседал I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, мы провели на линейном корабле «Петропавловск» собрание судовых комитетов большинства стаявших в Гельсингфорсе кораблей и вынесли решение: потребовать от съезда Советов удаления десяти министров-капиталистов и передачи всей власти Всероссийскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Выдвигались и другие требования: предать суду Николая Кровавого, распустить Государственный Совет и Государственную думу, арестовать всех реакционеров и опубликовать тайные договоры, заключенные Николаем II и буржуазией с союзными державами. Резолюция судовых комитетов была насквозь проникнута большевистским духом.

* * *

Тем временем надвинулись июльские события. 4 июля, едва до Гельсингфорса дошли известия о происходящей в Петрограде демонстрации рабочих, солдат и матросов, сразу же собрался Центробалт совместно с судовыми комитетами. Была принята резолюция с требованием передачи всей власти Советам. На этом же собрании решили послать в Петроград специальную делегацию. Делегация отправилась из Гельсингфорса 5 июля на миноносце «Орфей», когда в Петрограде уже вовсю распоясалась контрреволюция. По прибытии в столицу все наши делегаты были арестованы. Ночью 6 июля в Петроград отправилась вторая делегация на миноносце «Громящий» во главе с председателем Центробалта Павлом Дыбенко, но и ее постигла та же участь, что и первую делегацию.

Временное правительство перешло в наступление. Двоевластие кончилось. Опираясь на поддержку меньшевиков и эсеров, контрреволюционная буржуазия захватила власть в свои руки.

7 июля Керенский издал приказ о роспуске прежнего состава Центробалта и назначил новый, где было полное засилье эсеров и меньшевиков. Большевиков в этом составе Центробалта оказалось считанное количество.

Временное правительство опубликовало распоряжение об аресте Ленина. Вся буржуазная пресса подняла истошный вой, возводя чудовищную клевету на Ленина, на большевистскую партию. Ей вторили соглашательские газеты, обвиняя большевиков в заговоре против Советов. Распоясались всякие агитаторы из контрреволюционеров. В Гельсингфорсе, да и не только в Гельсингфорсе, неустойчивая часть матросов заколебалась. Кое-кто растерялся, кое-кто поверил злобной клевете врагов революции. Подняли голову всякие негодяи, которые после Февральской революции затаились и до поры помалкивали.

У нас на «Диане» был телеграфист, сын какого-то управляющего имением. До июля он молчал, прикидывался «своим», а тут разошелся. Он бегал от матроса к матросу и всех уговаривал: «Малькова нужно за борт бросить!»

15 июля была разгромлена «Волна» и арестован ряд гельсингфорсских большевиков: Антонов-Овсеенко, Старк, другие. Однако разгром «Волны» и арест наших товарищей сослужили плохую службу буржуазии. У матросов быстро стали открываться глаза, Загнать нашу партию в подполье в Гельсингфорсе так и не удалось. Кричать контрреволюционеры кричали, а трогать нас боялись, знали, что матросы своих товарищей-большевиков в обиду не дадут.

Как раз в канун июльских событий я выехал по заданию Гельсингфорсского комитета большевиков в провинцию и в Петроград попал только в середине июля. Узнав об аресте Дыбенко и других балтийцев, я решил повидаться с товарищами. Свидания мне, конечно, не разрешили, хорошо, что самого не схватили, и я, не задерживаясь в Питере, отправился в Гельсингфорс.

Работа там кипела. Уже через неделю после закрытия «Волны» Гельсингфорсский комитет большевиков обратился к командующему флотом Балтийского моря контр-адмиралу Развозову с требованием немедленно снять печати с нашей типографии и вернуть комитету все партийное имущество, захваченное властями при налете на редакцию «Волны».

Несколько дней спустя мы наладили выпуск новой газеты. Назвали ее «Прибой».

А тут начался корниловский мятеж. Балтийские моряки дружно поднялись на защиту революции. Силами питерских рабочих, солдат и балтийских моряков, возглавляемых большевистской партией, мятеж был подавлен в течение нескольких суток.

Отношения между Балтийским флотом и Временным правительством становились вес более напряженными. Дело шло к прямому столкновению. В конце августа Временное правительство дало разрешение на выезд за границу царской фрейлине Врубовой и каким-то царским сановникам, но на пограничной станции Рахимяки Вырубову с компанией задержала матросская застава и доставила в Гельсингфорс, откуда их отправили в Свеаборгскую крепость. Это было уже прямым неподчинением Временному правительству.

Дальше – больше. Вскоре после разгрома корниловщины, в начале сентября, большевики провели в Центробалте решение поднять на всех судах красные флаги в знак протеста против декрета Временного правительства, наименовавшего Россию Российской республикой, без упоминания Демократической. Вслед за этим была принята резолюция, в которой говорилось, что Центробалт «стоит за передачу власти Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».

В эти дни, оставшись как-то с глазу на глаз со мной и Дмитриевым, Залежский сказал:

– Имейте в виду, ребята, сейчас здесь, в Гельсингфорсе… Ильич.

– Ильич?! Здесь?

– Да, здесь. Только – молчок, никому ни гугу. Ильич, конечно, живет нелегально. Вам я вот почему сказал: надо быть наготове. Адрес я вам пока не скажу, незачем, а вот оружие держите всегда при себе да отлучайтесь из комитета поменьше, будьте под руками, чтобы в случае нужды мигом поспеть куда потребуется. Куда – тогда скажем.

Мы с Дмитриевым, еще несколько ребят, крепких большевиков, после того разговора почти не смыкали глаз. Все посматривали на Залежского – не надо ли чего? Но все было спокойно. Ильич был укрыт надежно, никто его не тревожил, и наше вмешательство не понадобилось.

25 сентября собрался 2-й съезд представителей Балтийского флота, потребовавший немедленного созыва Всероссийского съезда Советов и передачи всей сласти Советам.

В своей резолюции съезд прямо заявил:

«2-й съезд представителей Балтийского флота требует от Центрального Исполнительного Комитета немедленно созвать Всероссийский съезд Советов; в случае отказа съезд предлагает Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов взять на себя инициативу созыва Всероссийского съезда Советов, который и должен взять власть в свои руки».

Представители Балтийского флота выступили уже не только против Временного правительства, но и против меньшевистско-эсеровского ЦИКа.

Тем временем большевики вновь прочно взяли руководство Центробалтом в свои руки и решительно повернули Центробалт на большевистские рельсы. Из тюрьмы были выпущены, вернулись в Гельсингфорс и возобновили работу Дыбенко и другие товарищи, арестованные Временным правительством 7 июля.

В середине октября Центробалт принял постановление об организации на всех крупных кораблях постоянных боевых взводов, которые были бы готовы выступить по первому требованию Центробалта и выполнить любое его распоряжение. Надвигались решающие дни.

 

Штурм

Под напором народных масс Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих и солдатских депутатов вынужден был принять решение о созыве II Всероссийского съезда Советов. Съезд сначала был назначен на 20, затем отодвинут на 25 октября 1917 года.

Балтийские моряки избирали своих депутатов на Всероссийский съезд Советов 4 октября на одном из заключительных заседаний 2-го съезда представителей Балтийского флота. 19 октября Центробалт провел дополнительные выборы делегатов на Всероссийский съезд Советов; среди избранных оказался и я. В тот же день состоялось большое заседание Центробалта совместно с делегатами матросских собраний, судовых и ротных комитетов. На этом заседании мы решили власти Временного правительства больше не признавать и его распоряжений не выполнять.

Ребята, матросы, узнав, что я избран на съезд и должен буду поехать в Питер, наказывали мне: «Скажи в ЦК, чего тянут? Начинать пора. Если Питер не начнет, сами выступим. Готовы. Так и передай». Уехал я в Питер 20 октября. Гельсингфорсский комитет партии в Центробалт, не ожидая открытия съезда Советов, послали меня для связи с ЦК большевиков. Дали мне и еще одно поручение: забрать царскую яхту «Штандарт», стоявшую на Неве, и отправить ее в Кронштадт, откуда она должна была быть доставлена в Гельсингфорс. Нужна нам была радиостанция, имевшаяся на яхте, да и сама яхта могла пригодиться для нужд Центробалта.

Дело это оказалось не легким. Для отправки яхты в Гельсингфорс нужна была поддержка Центрофлота, находившегося в Питере, в Адмиралтействе, так как штаб категорически запретил уводить яхту с Невы. Однако в Центрофлоте заправляли меньшевики и эсеры, и, когда я обратился туда за помощью, они встали на дыбы.

Что делать? Решил я тогда отправиться в Кронштадт. Там народ свой, большевики. Уж кто-кто, а кронштадтцы помогут!

Добрался я до Кронштадта благополучно – и прямо в комитет большевиков. Пришел: что такое? Никого из знакомых на месте нет, все куда-то спешат, торопятся. По одному, по два, целыми группами заходят матросы, шумят, перекинутся несколькими словами – и скорее в порт, на корабли. Настроение у всех приподнятое, возбужденное. Стараюсь по обрывкам фраз понять, в чем дело, вдруг вижу Людмилу Сталь, активного работника питерской большевистской организации, с которой не раз приходилось встречаться летом в Секретариате ЦК. Я сразу к ней:

– Товарищ Сталь, хоть вы толком объясните, чего кронштадтцы так взбудоражились?

– А вы что, в Гельсингфорсе ничего не знаете?

– Как, – говорю, – не знаем?! Знать-то кое-что знаем. К восстанию готовы. Но когда? Может, пора? Я из Гельсингфорса, почитай, два дня как уехал, все в Питере по приемным пороги околачивал, вот и поотстал.

– Да, – говорит Сталь, – действительно, вы не в курсе дел. Кстати, по каким это приемным вы там околачивались? Зачем?

Рассказываю ей о своих неудачах со «Штандартом», а в голове мысли: что значит не в курсе дел? Может, в самом деле, пора начинать?

Сталь выслушала меня и говорит:

– Зря вы, товарищ Мальков, сюда приехали. Никто вашей яхтой заниматься в Кронштадте не будет, не до нее сейчас.

Я вспылил.

– Как это то есть моей? Да по мне пропади этот «Штандарта пропадом. Но есть приказ Центробалта, и я этот приказ выполнять должен…

– Вот и хорошо, и выполняйте. Подберите сами несколько человек поэнергичнее и действуйте. Только действуйте решительнее, по революционному, а не ходите по канцеляриям.

Кронштадтцы же возбуждены потому, что по лучено указание Центрального Комитета приводить народ в боевую готовность и с минуты на минуту ждать сигнала.

Дальше расспрашивать я не стал. Все стало ясно. Не теряя времени, я поспешил в Петроград и сразу отправился на «Аврору», рассчитывая на помощь товарищей: со «Штандартом»-то надо скорее кончать и браться за дела посерьезнее. Еще в Центрофлоте, ругаясь с эсерами, я грозил им: «Не поможете, пойду на «Аврору»!» В тот момент я сам особого значения своей угрозе не придавал, ну чем, в самом деле, могли помочь мне авроровцы? Теперь положение изменилось: со дня на день выступаем, пора действовать по-революционному!

С этим я и явился на «Аврору». Товарищи встретили меня радушно, выслушали, посочувствовали, но выделить людей отказались. Не можем, говорят, ждем приказа от Военно-революционного комитета, того и гляди будем пары поднимать и двигаться вверх по Неве, к центру города. Каждый человек должен быть на месте.

Стоим мы на палубе крейсера, разговариваем, вдруг видим – катит броневик, за ним движется около роты юнкеров. Впереди – прапорщик. Подошли к «Авроре», прапорщик и кричит:

– Эй, на корабле. Там у вас Мальков, член Центробалта, есть?

– Есть, здесь он, – отвечает один из авророацев, – а тебе зачем?

– По приказу Верховного главнокомандующего Керенского мы арестуем Малькова. Пусть немедленно сойдет сюда и следует с нами!

Ну, тут такой шум поднялся, не приведи господи.

– Ишь ты, – кричат ему, – какой прыткий! Может, сам сюда поднимешься, мы тебе покажем такого верховного, что маму родную не узнаешь!..

Прапорщик рассвирепел:

– Это что, измена? Немедленно выдать Малькова, не то силой возьму!

– Силой? А ну, попробуй!

Прапорщик повернулся к своим юнкерам, что-то скомандовал; смотрим, те берут винтовки на изготовку, а броневик начинает поворачивать башню с пулеметом. Авроровцы рассердились не на шутку. Несколько человек бросились к орудиям и стали наводить их на юнкеров. Едва те увидели грозные жерла орудий, направленные на них в упор, их будто ветром сдуло. Прапорщик, подхватив полы болтавшейся шинели, первым бросился за угол. Не заставил себя ждать и броневик, поспешно укативший вслед за юнкерами.

Между тем дело со «Штандартом» у меня ни с места.

Отправился я во 2-й Балтийский экипаж. Разыщу, думаю, двух-трех ребят, что-нибудь сообразим. Только пришел, навстречу наш балтиец Анатолий Железняков, тоже делегат съезда Советов, парень смелый, решительный. Я к нему.

– Пойдешь, – говорю, – Анатолий, со мной царскую яхту забирать? Есть распоряжение Центробалта, надо выполнять.

– Ну что ж, – сразу согласился Железняков. – Пошли!

Отправились мы с ним сначала на «Штандарт» посмотреть, кто там из команды остался, что за народ. Ребята оказались ничего, против отправки яхты в Гельсингфорс никто не возражал. Только, говорят, своим ходом идти не может, буксир нужен, да не один, а несколько. Один не потянет.

– Ладно, – отвечаю, – мне ваше согласие нужно, а насчет буксира сам позабочусь. Будет буксир.

Сошли мы с Железняковым с яхты и двинулись вдоль берега. На мне матросский бушлат, а под бушлатом – здоровый американский пистолет системы «Кольт». Смотрим, буксир вроде подходящий стоит возле берега. Переглянулись мы с Анатолием – и на буксир. Подходим к капитану. Я командую:

– Швартуй «Штандарт». В Кронштадт поведешь.

– Не могу, – отвечает капитан, – у меня приказ командующего портом с места не трогаться.

Я вынимаю кольт:

– Вот тебе приказ!

Капитан сразу согласился. Железняков остался на буксире, а я на другой пошел. Рядом их еще несколько стояло. Там тоже пришлось «нажать». Ничего, подействовало.

Набралось у нас целых пять буксиров. Отшвартовали они «Штандарт» и потащили вниз по Неве, в море, к Кронштадту. У меня – гора с плеч. Наконец-то с проклятой яхтой разделался.

Было это в воскресенье 22 октября 1917 года. Как раз этот день Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов объявил днем Совета, днем смотра и мобилизации сил питерского пролетариата и солдат Петроградского гарнизона. Газета «Рабочий путь» вышла с большим аншлагом:

«Сегодня день Петроградского Совета. Товарищи рабочие и солдаты! Зовите массы под знамя Петроградского Совета! Все на митинги!»

Бурные митинги и собрания шли в этот день по всему городу. Шли они под большевистскими лозунгами, лозунгами передачи всей власти Советам, Настроение среди питерских рабочих и солдат было самое боевое. Про матросов и говорить нечего. Атмосфера была накалена до предела, чувствовалось, что вот-вот должна разразиться гроза.

Готовилась и контрреволюция. В Петроград стягивались верные Временному правительству силы. На улицах появились казачьи патрули, юнкера, броневики. На 22 октября назначили было крестный ход казаков, но в самый канун 22-го Временное правительство его отменило. Перетрусило, как видно.

Отправив царскую яхту в Кронштадт, мы с Железияковым направились на Петроградскую сторону, в Народный дом, где шел один из самых многолюдных митингов. Приходим. На трибуну лезут эсеры и меньшевики, только народ их не слушает, просто стаскивает с трибуны. Требуют большевиков. Большевистские ораторы выступают один за другим. Вот Луначарский, за ним на трибуне Яков Михайлович Свердлов. Луначарский говорит здорово, заслушаешься, а Свердлов и того пуще. Голос у него гремит, ну просто иерихонская труба. Народ кричит, аплодирует большевикам без конца.

Кончился митинг, я отправился в Смольный, к Якову Михайловичу. Застал его в Военно-революционном комитете.

– Так и так, – говорю, – прибыл на съезд Советов из Гельсингфорса. Матросы просили передать, что выступать пора, не то сами начнем. Хотелось бы знать, как ЦК решил.

– Связь с Гельсингфорсом мы держим крепкую, – отвечает Яков Михайлович, – настроение моряков знаем. Вопрос о восстании ЦК решен, выступаем в ближайшие дни. Скажем, когда будет нужно. Тебе же и сейчас дело найдется…

Послал Яков Михайлович меня к Подвойскому, а от Николая Ильича пошли поручения одно за другим.

Днем 24 октября зашел я во 2-й Балтийский экипаж пообедать. Там я кормился, пока находился в Питере. Слышу, матросы говорят: юнкера мосты разводят. Вот, думаю, история! Затеяло юнкерье центр от рабочих районов отрезать. Надо проверить! Позвал одного товарища, и отправились мы с ним в порт. Видим, стоит машина начальника порта. Подходим к шоферу.

– Поехали! – говорю.

Он и слушать не хочет: «Кто ты таков?» Я за кольт – шофер сразу переменил топ и стал вводить мотор.

Сели мы с товарищем в машину – и к Николаевскому мосту, Подъехали, будто все в порядке, мост наведен. На мосту и на набережных полно красногвардейцев, матросов. Вышел я из машины (товарищ остался шофера караулить, как бы не удрал), расспросил одного, другого. Оказывается, около двух часов дня явились юнкера, согнали с моста пешеходов, извозчиков, автомобили, остановили трамваи, закрыли всякое движение и начали разводить мост. В это время подоспели красногвардейцы и матросы с «Авроры», которую по распоряжению Военно-революционного комитета подтянули к Николаевскому мосту. Они разогнали юнкеров, навели мост и встали на его охрану.

Смотрю – в толпе один приятель, авроровец. И он меня увидел, подходит.

– Видишь, – говорит, – как дело оборачивается. Надо за юнкеров всерьез браться, такой приказ Ревкома. Так что зря околачиваться нечего!

Я и сам вижу, что надо действовать, только как? Надо, пожалуй, в Смольный ехать, к Подвойскому. Вернулся к машине, рассказал все товарищу.

– Поедем, – говорю, – в Смольный, в Ревком.

А он отвечает:

– Можно, конечно, и в Смольный. Да ведь дело-то ясное! Юнкеров разоружать надо, так и в Ревкоме скажут. Только выругают, что без толку ездим, время тратим. Может, сразу возьмемся?

Я еще утром слышал в Смольном о воззвании Ревкома к солдатам и рабочим Петрограда дать отпор контрреволюции, Там говорилось о решительной борьбе с юнкерами. Чего, думаю, на самом деле? Действовать надо!

Сели мы в машину и велели шоферу на Невский ехать, юнкеров ловить. Он и сам уже понял, в чем дело, парень-то оказался ничего и поехал охотно.

Выехали мы на Невский, смотрим, где юнкера. Как двух-трех юнкеров увидим, сразу к ним. Останавливаем машину, выскакиваем, пистолеты в руках: «Сдавай оружие!»

Наберем полную машину юнкеров и везем в Петропавловскую крепость, там охране сдаем. Так всю ночь проездили.

Под утро товарищ говорит: «Ну, мне пора обратно, в Балтийский экипаж».

Отвез я его, а сам в Смольный поехал. Только вошел, навстречу Николай Ильич.

– Мальков? Ты откуда?

– Да вот по Невскому ездил, юнкеров разоружал и возил в Петропавловскую крепость.

– В Петропавловскую? Правильно. Только ездил на чем же?

– А у меня машина есть, в порту забрал.

– Вот это хорошо. Пошли!

И Николай Ильич стремительно зашагал через две ступеньки. Я за ним. В одной из комнат третьего этажа сидел, понурясь, какой-то военный с погонами подполковника. Возле него два красногвардейца с винтовками.

– Вот, – говорит Подвойский, – начальник контрразведки штаба Петроградского военного округа подполковник Сурниц. Вези этого подполковника туда же, в Петропавловку. Сдашь комиссару крепости.

Взял я начальника контрразведки, вывел из Смольного, посадил в машину – и в крепость. Сидит подполковник в машине ни жив, ни мертв. Трясется. Довез его, сдал комиссару, а сам обратно. Только до Смольного не доехал…

Дело шло к утру, светать начало, по улицам бегут мальчишки-газетчики, тащат пачки разных газет: «Дело народа», «Новая жизнь», «Речь», «Новое время», «Биржевые ведомости» («Биржевка», как эту газету называли), ну и, конечно, наш «Рабочий путь». Только я тут не о «Рабочем пути», а о «Биржевке» подумал. Паршивая была газетенка, черносотенная, вечно всякие пакости печатала, не раз на моряков-балтийцев клеветала. Терпеть мы «Биржевку» не могли. Специально о ней в Центробалте вопрос ставили, принимали резолюции протеста, посылали в «Биржевку», да она их не печатала. Вынесли, наконец, решение: просить правительство закрыть «Биржевые ведомости», как клеветническую, буржуйскую газету. Только никакого проку не было. Вот об этом-то решении я теперь и вспомнил и велел шоферу ехать в Балтийский экипаж.

Приехал, говорю ребятам; пора «Биржевку» прикрыть, нечего с ней церемониться! Есть решение Центробалта. Сразу нашлось несколько охотников. Сели мы в машину и поехали на Галерную, в редакцию «Биржевых ведомостей». Подъезжаем, ребята выскочили из машины, встали у входов, никому ни войти, ми выйти не дают. В это время мальчишки несут последний выпуск «Биржевки». Газеты мы у них отобрали и выбросили, а им велели убираться. Сам же я в редакцию пошел. Вхожу. Сидят несколько человек.

– По постановлению Центробалта, – говорю, – закрываю вашу газету.

Они молчат, как воды в рот набрали. Одна девица начала было спорить, но я с ней и разговаривать не стал.

– Эх вы, культурные люди! В России революция началась, а вы грязную газету издаете, клевету разводите. Брысь отсюда, чтоб и духу вашего не было!

Ну, они и кинулись кто куда.

На другой день эсеровская газета «Дело народа» писала:

«Вчера утренний выпуск «Биржевых ведомостей» не вышел. Редакция газеты на Галерной была захвачена отрядом моряков…»

Когда выходил я из редакции «Биржевки», смотрю, по соседству, в том же здании, журнал «Огонек» разместился. Тоже вредный журнал. Вранья в нем много было, а рабочих, большевиков так просто грязью обливал. Посоветовались мы с ребятами, решили заодно и его закрыть. Закрыли и охрану поставили, а я в Смольный поехал – доложить. Время было около 7 часов утра 25 октября. Не спал я вторые сутки, да и проголодался основательно. Вижу – булочная. Захожу, а продавцы хлеб мне не продают, требуют карточки. Я им говорю:

– Откуда у меня карточки? Вы же видите – я матрос. Нет у меня карточек.

Они, однако, свое. К счастью, женщины, которые были в магазине, вступились за меня:

– Дайте ему хлеба, он за революцию воюет!

Взял я хлеб, половину сам по дороге съел, другую шоферу отдал. А он еле за рулем сидит, на ходу засыпает.

– Отпусти ты меня, – просит, – пожалуйста. Устал, сил моих больше нет тебя возить.

– Ладно, – говорю, – до Смольного довезешь и можешь ехать…

Приехал в Смольный, поднялся на третий этаж, прямо в Военно-революционный комитет. Вхожу. Не очень большая комната, две двери: одна, через которую я вошел, в коридор, вторая направо – в маленькую комнату, смежную с первой. Мебели в комнату почти никакой, только налево от входа два стула. На одном, согнувшись, сидит какой-то человек, положил на другой стул бумагу и быстро-быстро пишет. Повернут этот стул спинкой к стене, а у стены, опершись руками на спинку стула, стоит Владимир Ильич и говорит. Тут же, в комнате, Свердлов, Дзержинский, Подвойский, Урицкий, Аванесов, Антонов-Овсеенко, еще несколько человек незнакомых. Некоторые стоят, другие сидят на полу, на корточках. Всего в комнате человек десять – двенадцать. Обсуждается вопрос о штурме Зимнего дворца, где засело Временное правительство.

Я остановился у двери. Как раз Владимир Ильич кончил говорить. Все зашумели. Посыпались реплики, вопросы. Подвойский сказал:

– Надо составить план штурма Зимнего.

Поручили Антонову-Овсеенко, Лазимиру и мне. Лазимир, совсем молодой прапорщик, почти юноша, был тогда левым эсером, но шел с большевиками. Он очень активно работал в Военно-революционном комитете, был даже первым его председателем, до Подвойского. Вскоре после Октября он окончательно перешел к большевикам.

Вышли мы во вторую комнату. Там стояла высокая тумбочка, вроде учительской кафедры. Возле нее мы и примостились. Обменялись мнениями, и Антонов-Овсеенко стал писать.

Наметили всего пять пунктов:

1. В 9 часов вечера послать в Зимний парламентеров и предъявить ультиматум.

2. Если Временное правительство откажется немедленно сдаться, Петропавловская крепость дает сигнал ракетой.

3. После этого «Аврора» дает три холостых выстрела.

4. Петропавловская крепость открывает стрельбу по Зимнему дворцу боевыми снарядами.

5. По этим сигналам красногвардейцы, моряки и солдаты начинают штурм Зимнего.

Между прочим, кое-кто, в том числе и некоторые историки, выражает сомнение: не может, мол, быть, чтобы план штурма Зимнего вырабатывался только 25 октября, да и насчет председательствования Ленина на заседаниях ВРК не известно. Нет этого в документах!

В документах действительно этого может и не быть. Тогда было не до документов, и далеко не все в документах зафиксировано. Но тут на помощь приходят люди, память. В жизни каждого человека бывают моменты, которые врезаются в память навсегда, навечно. Так и это утро 25 октября 1917 года, Ленин, облокотившийся на спинку стула, поручение ВРК, все значение которого я понял лишь много-много позже, никогда не изгладятся из моей памяти.

Кончив писать, мы вернулись в первую комнату. Антонов-Овсеенко доложил наши соображения, и Военно-революционный комитет их утвердил. Заняло все это около часа. Время было 8 часов утра 25 октября 1917 года.

Мы с Антоновым-Овсеенко тут же вышли из Смольного, сели на стоявший невдалеке на Неве буксир и поехали в Петропавловскую крепость. Рассказали комиссару Петропавловки Благонравову о решении Военно-революционного комитета, велели тащить орудие на стенку и готовить ракеты. Благонравов принялся за дело, а мы поехали на «Аврору». Там все в нетерпении. Судовой комитет ждет приказа Военно-революционного комитета. Ребята так и горят, похаживают возле орудий. Сказали мы им, что по сигналу Петропавловской крепости нужно дать три холостых выстрела, и поехали на минный заградитель «Амур». «Амур» около полудня доставил из Кронштадта человек пятьсот моряков, народ отборный, одеты прекрасно, все с оружием.

Над палубой «Амура» была натянута сетка. Мы с Антоновым-Овсеенко забрались на сетку, произнесли короткие речи и разъяснили матросам задачу, сказав, что в 9 часов вечера начинается штурм Зимнего, если Временное правительство до этого не капитулирует. Тут такое поднялось, что и сказать трудно. «Ура!» кричат, нас было качать вздумали. Еле мы вырвались и скорее обратно, в Смольный.

Антонов-Овсеенко куда-то ушел, а мне Подвойский дал новое задание:

– Из Гельсингфорса подошли миноносцы «Самсон» и «Забияка». Поезжай сейчас на «Самсон» и жди команды, надо будет – откроете огонь по Зимнему!

Я отправился. Добрался до «Самсона», а он стоит на Неве так, что Зимнего не видно. Другие здания загораживают. Пошли, мы с матросами на берег, развели мост и подогнали миноносец, куда было нужно, поближе к дворцу.

В 9 часов вечера вахтенный матрос доложил, что с Петропавловской крепости дана ракета. Вслед за ней грянули выстрелы с «Авроры». Штурм Зимнего начался.

Время идет, а ружейная и пулеметная перестрелка все не кончается: то вроде стихнет, то опять усилится. Пора, думаю, и нам огонь открывать, время уже к 11 часам вечеря подходит, только приказа все нет. Дал на всякий случай команду приготовиться к стрельбе. Подходит ко мне офицер и говорит, что стрелять нельзя. Орудия крупные, откроем пальбу прямой наводкой, все на куски разнесем.

Решил я сам пройти к Зимнему, проверить, как там дело обстоит. Неужели, думаю, о нас забыли, а нам давно пора огонь открыть.

Спустился на набережную, иду, только – что это? Как будто стрельба вдруг прекратилась. С Дворцовой площади крики какие-то доносятся, шум, свист. Кинулся я бежать, выскочил на площадь, гляжу – юнкера, ударницы из женского батальона. Все разоружены. Поодаль кучка штатских жмется, зажатая а плотном кольце матросов, солдат, красногвардейцев, – министры Временного правительства.

Вокруг народ шумит. Взят Зимний! Все!

Народу в Зимний набилось – что-то невообразимое. Тут не только красногвардейцы и солдаты, что дворец штурмовали, а масса всякой публики набежала.

Кто делом занят, а кто и просто глазеет. Чудновский – первые дни он был комендантом Зимнего – собрал красногвардейцев, матросов, велел очистить дворец от посторонних. Я вижу, на «Самсон» мне возвращаться не к чему, там мое дело кончилось, надо пока тут помочь. Дали мне под команду группу матросов, и стали мы из Зимнего лишний народ, удалять. Дворец быстро очистили. За временем я, конечно, не следил, не до того было, а уже поздний вечер, вечером же должен открыться II Всероссийский съезд Советов, наверное, даже давно открылся. А ведь я – делегат! Вот незадача. Кинулся скорей в Смольный.

Машины у меня нет, трамваи не ходят, пришлось пешком, а конец немалый. Пришел в Смольный, ног под собой не чую, – и в зал, где уже давно идет заседание съезда Советов. Только не тут-то было! Едва я вошел, как навстречу Николай Ильич Подвойский. Он в эти дни словно везде поспевал, казалось, в десятке мест был одновременно.

– Прибыл? – спрашивает. – Как «Самсон»?

– «Самсон» в порядке, Николай Ильич. Только мне там делать нечего, и так я вроде самое горячее время даром просидел. Стрельбу наша не понадобилась.

– А ты жалеешь, что без орудийной пальбы обошлось?

– Да нет, не жалею, только обидно, что к шапочному разбору поспел.

– Ну, не горюй, – ободрил меня Николай Ильич, – до шапочного разбора еще далеко. Дела наши, брат, только начинаются.

Послал он меня в Петропавловскую крепость к Благонравову с каким-то поручением, благо заседание съезда все равно уже к концу шло. Там, в комендантской Петропавловки, я вздремнул пару часов (как-никак третьи сутки на ногах!) и вернулся обратно, в Смольный. Наступило 26 октября 1917 года.

Пришел в Ревком, там Антонов-Овсеенко о чем-то оживленно беседует с Николаем Ховриным, тоже членом Центробалта. Я к ним.

– Теперь, – говорю, – что делать?

– Что делать? – переспросил Антонов-Овсеенко. – Центрофлот арестовывать, вот что делать.

Глянули мы с Ховриным друг на друга. Молчим.

– Значит, так, – продолжает Антонов-Овсеенко, – Центрофлот мы прикрываем, хватит терпеть эту меньшевистско-эсеровскую лавочку. Членов Центрофлота арестовать. Это ваше дело. На место Центрофлота создаем Временный Морской революционный комитет, а там разберемся. Председателем Морского Ревкома будет наш же балтиец Иван Вахрамеев, – знаете его? – а членами Ховрин, Мальков, еще несколько человек. Ясно? Действуйте!

Тут же мне и мандат выдали:

«КОМИССАР МОРСКОГО МИНИСТЕРСТВА

ОТ ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА»

26 октября 1917 г. № 4 г. Петроград.

УДОСТОВЕРЕНИЕ.

Предъявитель сего член Временного Морского Комитета тов. Малько, что и удостоверяется»

Взяли мы мандаты, собрали в Смольном еще несколько моряков и отправились в Адмиралтейство распускать Цинтрофлот и организовывать Временный Морской революционный комитет.

Ясно-то нам было ясно, да не так все просто. Слов нет, в Центрофлоте засели меньшевики и эсеры, но не какие-нибудь буржуи, а все свой брат, матрос. Как тут их будешь арестовывать? Это тебе не юнкеров на Невском хватать: там вроде сражения получалось, кто кого. Здесь дело другое.

Рассуждали мы дорогой, рассуждали и сами не заметили, как дошли до Адмиралтейства. Постояли еще с минуту на улице – и в Центрофлот.

Как вошли, Ховрии сразу скомандовал: «Свистать всех наверх!»

Комната, глядим, большая, народу в ней порядочно, еще и из других комнат сбежались. Много знакомых, мне-то особенно: всего три дня назад я с ними из-за «Штандарта» воевал.

Смотрят на нас, пересмеиваются. Вы, мол, чего сюда явились?

Откашлялся Ховрин и говорит:

– Дело, братва, такое. Есть приказ Ревкома: Центрофлот прикрыть, а вас арестовать. Понятно?

Они посерьезнели.

– Значит, вы за этим и пришли?

– Да, за этим. Именем Ревкома объявляю вас арестованными.

Один из цептрофлотцев и спрашивает:

– Что же, теперь, выходит, вы нас в тюрьму поведете?

– Зачем в тюрьму, – отвечает Ховрин, – здесь и будете сидеть, пока Ревком не решит, что с вами дальше делать. Только дайте честное матросское слово, что не убежите (такое решение мы по дороге в Адмиралтейство приняли).

Слово они дали, приставили мы к комнате одного часового, а сами принялись Морской комитет организовывать.

Прошел этот день, другой, надо с центрофлотцами как-то решать. Пошли в Военно-революционный комитет и спрашиваем, как нам с нашими арестантами быть. Подумали там, подумали и говорят:

– А ну их к чертовой бабушке, пусть катятся на все четыре стороны.

У нас гора с плеч. Вернулись в Адмиралтейство и пошли арестованных освобождать. Смотрим, а там всего два-три человека сидят, остальные ждали, ждали, да и разошлись кто куда, невзирая на честное слово и на часовых, которые, впрочем, и не пытались никого задерживать.

 

Комендант Смольного

29 октября 1917 года Военно-революционный комитет утвердил меня комендантом Смольного. Через несколько дней выдали мне документ:

«Военно-революционный комитет постановил: комендантом Смольного института назначить тов. Малькова. Его помощником по внутренней охране тов. Касюра.

За председателя Ф. Дзержинский »

Помощником по составлению личного состава назначается тов. Игнатов.

Так я стал комендантом Смольного. Пришлось принимать дела, хотя принимать особо было и нечего. Собрал я человек тридцать матросов, примерно столько же красногвардейцев и начал организовывать охрану Смольного. А время было горячее. Керенский с Красновым подняли мятеж и во главе казачьих сотен двигались на Петроград. В самом Питере началось выступление юнкеров.

Не успел я разобраться с делами, как вызывает Подвойский:

– Юнкера захватили телефонную станцию, Смольный ни с кем не соединяют. Надо их оттуда немедленно вышибить. Вот тебе мандат, действуй!

Протягивает мандат:

«ШТАБ ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА

Председатель Н. Подвойский ».

СОВ. РАБ. И СОЛ. ДЕПУТАТ.».

29 октября 1917 г.

Сим удостоверяю, что товарищ Павел Дмитриевич Мальков назначается начальником отрядов, действующих против восставших юнкеров, и имеет право пропуска во все революционные учреждения.

Человек пятнадцать моряков я оставил вместе с красногвардейцами для охраны Смольного, а с остальными отправился отвоевывать телефонную станцию. До станции, однако, надо добраться, а машин, как назло, нет, времени же терять нельзя. Как тут быть? Видим, трамвай идет. Мы его остановили, публику высадили, и ребята сели в вагон. Взобрался я на переднюю площадку, встал рядом с вагоновожатым и говорю:

– Гони к Петропавловской крепости, да поживее!

Он уперся. Не на тот-де номер сели, у меня маршрут другой… Я на него: вези, говорю, такой-рассякой. Помогло, поехали. Правда, стрелки пришлось всю дорогу самим переводить, но до Петропавловской крепости добрались благополучно. Взяли там пушку, прицепили к трамвайному вагону и двинулись на Морскую, где помещалась телефонная станция. Едем – пушка сзади по мостовой гремит.

Подъезжаем к Морской, вагоновожатый говорит: дальше не проехать, путей нет.

Ну, да тут уж недалеко. Отцепили мы пушку, выкатили ее на руках к телефонной станции и кричим:

– Сдавайтесь, не то сейчас откроем пальбу, камня на камне не оставим!

Посовещались юнкера, посовещались и выбросили белый флаг. Что они против орудия могут сделать? Выходит из здания человек тридцать юнкеров. Мы их тут же отправили в Петропавловскую крепость, а сами заняли телефонную станцию. Там полно девушек-телефонисток: кто плачет, кто скандалит, но работать ни одна не желает. Сели вместо них к щитам матросы, хоть и с грехом пополам, но включили Смольный. Доложил я Подвойскому по телефону, что задание выполнено, и скорее назад, в Смольный, в комендатуру.

Вернулся в Смольный, надо за свои комендантские дела приниматься, а как приниматься, я поначалу и ума не приложу. Добро, если бы можно было спокойно подумать, мозгами пораскинуть, с опытными людьми посоветоваться, а какое тут спокойствие? Время тревожное. Что ни день, то новости, порой грозные, события, события без конца. Говорят, Керенский уже захватил Гатчину, Царское Село, радиотелеграф, рассылает повсюду радиограммы с призывом не подчиняться ЦИК, избранному II съездом Советов. Казаки будто бы приближаются к Пулкову. На помощь им двигается 3-й кавалерийский корпус. Может, конечно, что и лишнее болтают, да кто его разберет? Вот Дзержинский, Подвойский, Аванесов – те, наверное, знают, но не станешь же к ним с расспросами приставать.

Рассказывают и другое. Говорят, что наши держатся стойко. На передовых – красногвардейцы и матросы. Подходят из Питера солдатские части, Выступили Измайловский и Литовский полки. Преображенцы и семеновцы пока митингуют, но, надо думать, тоже выступят – туда, поехал Николай Ильич Подвойский.

Не все спокойно и в самом Питере. Еще не полностью покончено с восставшими юнкерами. Они отсиживаются в Михайловском манеже, в юнкерских училищах. Военно-революционный комитет вызвал с «Авроры» катера с пулеметами для защиты Смольного, на всякий случай. От Обводного канала до Смольного патрулируют красногвардейские пикеты.

Смольный по-прежнему так и кипит. Здесь Ленин. Здесь другие члены Центрального Комитета большевиков. Тут закладываются основы нового государственного устройства России, развертывается деятельность первого в истории человечества Рабоче-крестьянского правительства. Здесь руководство Центрального Исполнительного Комитета Советов, Петроградский Совет и Военно-революционный комитет. Тут же различные общественные организации, профсоюзы, редакции газет и журналов.

Внизу, на первом этаже, в комнате № 31 – комендатура. Рядом – караульное помещение. Всего нас в охране человек шестьдесят – семьдесят матросов и красногвардейцев, а сколько одних постов выставить надо, да надежных, крепких. Здание-то огромное. Ответственность и того больше.

Впрочем, посты бы еще полбеды, справиться можно, но дело постами не обходится: надо и арестованных охранять, и продовольствие для Смольного добывать, и об отоплении заботиться, и выдачу пропусков организовывать – одним словом, забот у коменданта больше чем достаточно. А тут еще то одно поручение, то другое, ничего общего со Смольным не имеющее. И все важные, все неотложные. То Военно-революционный комитет предписывает двинуть броневик на разоружение трех рот и пулеметной команды женского батальона в Левашове, по Финляндской железной дороге; то делегирует меня вместе с Дзержинским в комиссию по распределению помещений в Петрограде; то надо идти винные склады по городу ликвидировать; то в Зимнем дворце порядок наводить – что ни день, то новое дело. Но главное – Смольный, за Смольный с меня первый спрос, охрана Смольного – первая обязанность, А ее, по существу, приходилось налаживать заново.

Вернувшись 29 октября с телефонной станции, я взялся было за расстановку постов, только куда их ставить и в каком порядке, сам черт не разберет. Одно очевидно – существующая расстановка постов никуда не годится. Ворот в Смольном много, а охраняются далеко не все, кто хочет, тот в Смольный и идет, прямо проходной двор получается.

Решил я, чтобы получше разобраться, обойти все посты. Пошел по зданию: чудеса, да и только. Смольный делится на две части: Николаевская, меньшая, и Александровская, большая. В Николаевской разместились Совнарком, ВЦИК, ВРК и прочие советские учреждения, Александровская же, оказывается, занята старыми классными дамами Смольного института благородных девиц, бывшими воспитательницами да несколькими институтками, по той или иной причине застрявшими в институте. Одним словом, осиное гнездо, да и только. Даже старая начальница Смольного, водившая дружбу с императорской фамилией, тут же. Комната ее чуть не пососедству с Совнаркомом и Военно-революционным комитетом.

Заглянул в подвал – час от часу не легче! И там полно жильцов: старая прислуга Смольного, швейцары, судомойки, прочая публика. Народ, одним словом, ненадежный.

Ходил я, ходил по Смольному, как вдруг во дворе, возле одного из входов Александровской половины встречаю двух офицеров. Оба расфранченные, усы напомажены, одеколоном за версту разит. Я к ним:

– Откуда такие взялись? Пропуск!

Они остановились. Один, помоложе, окрысился было, да старший его за рукав дернул: не связывайся, мол, с матросом шутки плохи.

Предъявляют пропуска, все чин по чину: печать, подпись.

– Кто, – спрашиваю, – пропуска вам выдал? К кому? По какой надобности?

Младший опять сорвался:

– А тебе, собственно говоря, зачем об этом знать? Ты-то кто такой? Пропуск тебе предъявили, и хватит. Проваливай, откуда пришел.

– Ах, вы так, ваши благородия! Ну что ж, познакомимся. Я – комендант Смольного, а вот кто вы такие, сейчас разберемся. Не пожелали добром говорить, не надо. Марш в семьдесят пятую комнату, там выяснят, что вы за птицы…

С господ офицеров вся спесь мигом слетела. Семьдесят пятая комната Смольного института, где помещалась Следственная комиссия, с первых дней революции приобрела грозную славу среди буржуазии, офицерья и прочей подобной публики. Младший из офицеров совсем растерялся, залопотал что-то несуразное, а старший пустился в объяснения:

– Позвольте, господин комендант, позвольте! Это же просто недоразумение. Зачем в семьдесят пятую? Извольте, мы все объясним. Тут, видите ли, вопрос интимный, для чего же шум поднимать? Мы с поручиком, так сказать, с визитом к знакомым дамам. Они, знакомые то есть, и пропуска нам получили.

Я опешил.

– К дамам? Это к каким же дамам? Уж не к воспитательницам ли? Так там самой молодой лет за пятьдесят, наверное. Что у вас с ними за дела? Не кругло, господа, получается.

– Зачем же к воспитательницам? Мы, с вашего позволения, к собратьям, пардон, к сестрам по оружию, в штаб ударниц. Там, разрешите доложить, замечательное общество. Усиленно рекомендую обратить внимание, господин комендант. В случае чего почту за честь лично рекомендовать. Слово офицера – не пожалеете!

Ах ты, думаю, собачий сын. На свой похабный аршин меряешь! Отобрал у офицеров пропуска, выгнал их со двора и пошел проверять, что еще за штаб ударниц такой объявился в Смольном.

Оказывается, в нижнем этаже Александровской половины действительно разместился штаб женских ударных батальонов. И как я раньше не обнаружил? Хорош комендант! Девицы там подобрались одна отчаяннее другой. Называется штаб, а на деле сущий притон.

Доложил я эту историю Николаю Ильичу Подвойскому. Так и так, говорю, в сутолоке и горячке первых дней недоглядел, «Да что уж тут, – отвечает Николай Ильич, – и мы в Ревкоме прохлопали. Ничего, поправим». Через пару дней появился приказ: расформировать всякий женские батальоны и ликвидировать их штабы.

Прогнали ударниц из Смольного, а я между тем занялся проверкой порядка выдачи пропусков. Проверил. Выдает пропуска, оказывается, кто угодно и кому угодно. Выписывают-то их в комендатуре, но кто выписывает? Писаря, которые сидят в комендатуре с дооктябрьских дней, набраны из военных писарей царской службы. Писари же да фельдфебели – первые шкуры, вечно около начальства терлись, это каждый матрос и солдат знает. Пойди разберись, кому эти писари дают пропуска.

Вижу, так дальше нельзя. Какая уж тут охрана? Пошел к Дзержинскому. Надо, мол, Феликс Эдмундович, меры принимать. В тот же день Военно-революционный комитет вынес постановление: расформировать весь наличный состав комендатуры Смольного. На следующий – другое: коменданту Смольного еще раз тщательно осмотреть все здание, выставить надежную охрану и доложить.

Посоветовался я с Бонч-Бруевичем, управляющим делами Совнаркома, собрал несколько человек моряков из охраны, самых сметливых, и двинулись мы в капитальный обход Смольного. Облазили здание снизу доверху, все осмотрели, записали и представили подробную докладную записку: «В Военно-революционный комитет. Об охране Смольного института».

Нарисовав детальную картину положения в Смольном, мы предложили следующие меры:

«1. Выселить из основного здания Смольного все посторонние элементы.

2. Проверить штат прислуги.

3. Создать коллегию из представителей ответственных работников отделов, представителей Красной гвардии, матросов и комендатуры для общего наблюдения за охраной и порядком в Смольном институте, причем число членов этой коллегии не должно превышать десять человек.

4. Реорганизовать комендатуру, изгнав контрреволюционную часть, и привлечь к участию в ней представителя от упомянутой в предыдущем пункте коллегии».

Не откладывая дела в долгий ящик, 2 ноября 1917 года Военно-революционный комитет обсудил доклад об охране Смольного института. 29 октября вопрос о моем назначении комендантом Смольного решался на ходу, несколькими членами ВРК, теперь Военно-революционный комитет утвердил меня официально и предоставил мне право набрать служебный штат комендатуры с последующим утверждением его ВРК. Одновременно Военно-революционный комитет решил выселить из Смольного института все ненадежные элементы.

Легко сказать, набрать штат комендатуры, а как его наберешь? Где? Пришлось опять идти к Дзержинскому за помощью. Выслушал меня Феликс Эдмундович и говорит:

– Дело не легкое. Люди везде нужны. Так что на многое не рассчитывай. Несколько человек покрепче возьмем из Кронштадта. Вместе с теми матросами, что пришли в Смольный с тобой, они составят основной костяк комендатуры, его ядро. Ну, а в остальном поможет Красная гвардия.

Сел Феликс Эдмундович к столу, набросал несколько слов на листке бумаги и протянул мне:

– На, двигай в Кронштадт за подмогой.

Я прочитал:

«В КРОНШТАДТСКИЙ МОРСКОЙ КОМИТЕТ

Предс. Дзержинский».

4 ноября 1917 г.

Прошу назначить семь человек матросов для обслуживания Смольного института.

– Семь? Маловато будет, Феликс Эдмундович…

– А ты думал, семьдесят тебе дадим?

Взял я бумагу, расписался на копии «Подлинник получил. Комендант Мальков» и отправился в Кронштадт.

С кронштадтцами дело уладил быстро. Договорились, что народ они подберут самый надежный и завтра же пришлют в Смольный.

– Ну, а ты-то сам как? – вдруг спрашивают. – У тебя как дела?

– У меня? Сами видите мои дела. Налаживаю охрану Смольного.

– Это мы видим, да не о том речь. Ведь ты же на «Диане» числишься, а застрял в Смольном. Надо как-то оформить, а то неладно получается.

Действительно, правы товарищи. Я об этом и не подумал, не до того было, А что получается? Состою на действительной военной службе, матрос первой статьи крейсера «Диана», а на крейсере свыше двух недель не был! Вроде дезертир.

Вернулся в Смольный, улучил удобный момент и обратился к Феликсу Эдмундовичу: надо, мол, мне оформляться чин по чину, а то нехорошо получается.

Он согласился: ну что ж, оформим. Тут же Дзержинский написал два документа, сам подписал, дал подписать Гусеву и вручил мне.

Первый документ:

«6 ноября 1917 г.

За председателя Дзержинский

В центральный комитет Балтийского флота.

Секретарь Гусев ».

По распоряжению Военно-революционного комитета матрос Павел Мальков оставлен в Петрограде в качестве коменданта Смольного института.

И второй, того же содержания, в судовой комитет крейсера «Диана». Так кончилась моя морская служба.

Грустно, конечно, было расставаться с морем, с товарищами, с кораблем – как-никак без малого шесть лет на «Диане» проходил, но раз надо – значит надо. А с другой стороны, какая там грусть? Старая жизнь и старая Россия полетели кувырком, в преисподнюю. Началось строительство новой, невиданной в истории жизни; советской, социалистической России!

…Охрана Смольного постепенно налаживалась. Военно-революционный комитет установил строгий порядок выдачи пропусков, возложив это дело на комендатуру. Постоянные пропуска выдавались сроком на один месяц, по спискам от организаций и отделов, находящихся в Смольном. По истечении месяца они отбирались и заменялись новыми. Лица, непричастные к Смольному, получали разовые пропуска только по предъявлении документов, не так, как раньше, когда пропуск мог получить кто угодно, хоть вовсе без документов.

В середине ноября Военно-революционный комитет принял специальное постановление об организации караульной службы в Смольном. В этом постановлении подчеркивалось, что все караулы Смольного и все дежурства подчиняются коменданту Смольного института; караульные начальники обязаны являться к коменданту для докладов и для получения инструкций. Были введены постоянные постовые ведомости, которых раньше не было.

Удалось наконец, хоть и не сразу, хоть и не без труда, очистить Смольный от посторонних жильцов, от всех этих классных дам, воспитательниц, институток, прислуги и прочей публики.

12 ноября 1917 года я был назначен комендантом Чрезвычайного Всероссийского съезда Советов крестьянских депутатов. Съезд открылся 23 ноября в Петрограде. Заседал он то в помещении городской думы, то в бывшем императорском училище правоведения, на Фонтанке, а заканчивал свою работу в Смольном. Возни со всякими делами, связанными со съездом, было достаточно.

Как-то раз в дни заседаний крестьянского съезда вызывает меня Яков Михайлович Свердлов, к тому времени уже избранный председателем Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.

– Товарищ Мальков, как у вас с очисткой от посторонних Александровской половины Смольного? Помнится, Военно-революционный комитет выносил такое постановление.

– Постановление было, Яков Михайлович, только, так сказать, в принципе. Практически еще не выселили. Да и куда их девать? Вон их сколько…

Яков Михайлович нахмурился.

– Это плохо, когда практические дела расходятся с принципами. Придется вам поторопиться. Александровская половина Смольного нам нужна, мы в ней разместим Исполнительный Комитет, который будет избран крестьянским съездом. Надо к окончанию съезда очистить помещение и привести его в порядок, так что поспешите. Что же касается классных дам, то в Петрограде помещений хватит. Проверьте, нельзя ли их переселить в Александро-Невскую лавру или в Ксеньинский институт. Он ведь своего рода младший брат Смольного. Одним словом, надо сделать, и сделать быстро.

Раз надо – значит надо. Послал я несколько человек матросов в лавру, только ничего хорошего из этого не вышло. Монахи их встретили чуть не с пулеметами. Даже во двор не пустили. И разговаривать не стали. Ребята кричат монахам: «Вы же христиане, Христос велел любить ближнего, так приютите божьих старушек!» Куда там, и слушать не хотят.

Махнул я рукой на лавру, решил не связываться. Устрою, думаю, своих жильцов в Ксеньинском институте. Заведение-то действительно Смольному сродни.

В Ксеньинский послал я на переговоры одну из наиболее энергичных классных дам. Люди они, думаю, свои, скорее договорятся. Не тут-то было! Как только директор Ксеньинского института услыхал, зачем к нему пожаловала представительница Смольного, замахал руками и отказал наотрез: «Помилуйте, – говорит, – и помещения-то у нас нет и своих девать некуда, не то что двести – триста человек, а и десятка взять не можем. Рады бы, да некуда».

Прямо из Ксеньинского явилась эта дама ко мне, чуть не плачет. Не то чтобы ей уж очень хотелось из Смольного уезжать, нет, но обидно было такой отказ получить, И от кого? От своих же, которых всегда смольненцы держали за «бедных родственников».

Выслушал я ее и успокоил: ничего, мол, не огорчайтесь, у вас не вышло, так мы попробуем. Авось с нами этот директор будет посговорчивее! Вызвал своего помощника и велел ему тотчас ехать в Ксеньинский институт.

– Передай, – говорю, – директору, что ежели у него, в Ксеньинском, не найдется места для благородных девиц и прислуги из Смольного, так мы у себя, в Смольном, найдем место для него, а найдем сразу же, сегодня, самое надежное…

Не прошло и часа, возвращается мой помощник обратно. Ну, говорит, и комедия. Чистый цирк! Директор Ксеньинского согласен не только всех классных дам и прислугу разместить, а и еще кого-нибудь в придачу. Представительница Смольного его-де не так поняла, он просто шутил, а она приняла шутку всерьез и зря беспокоила господина коменданта.

Дипломатические переговоры с Ксеньинским институтом были успешно завершены, и через день мы начали эвакуацию наших соседок.

Наконец-то Смольный был очищен от посторонних. Освободилась не только Александровская половина, по и полуподвальный этаж, помещение в общем вполне приличное. Туда решили перевести арестованных. Их, правда, в Смольном было немного, но кое-кто имелся.

Вообще с этими арестованными морока была немалая. В комнату № 75, где работала Следственная комиссия, приводили отъявленных контрреволюционеров, белогвардейцев, офицеров, юнкеров. Порой, бывало, и просто подозрительную публику. Комиссия разбиралась: кого задерживала, а большинство сразу отпускала на все четыре стороны. Поначалу мы были очень доверчивы и многих, даже матерых зубров, отпускали под честное слово. Отпустили самого генерала Краснова, руководителя первого мятежа против Советской власти, захваченного в Гатчине. А он, дав слово не воевать против Советов, вышел на свободу и был таков. Удрал на Дон и стал во главе тамошней белогвардейщины. Вот тебе и офицерская честь, генеральское честное слово!

Или Гоц, эсеровский вождь. Его поймали, когда он пытался пробраться из Петрограда в Гатчину, к Керенскому. Привели в Смольный, предложили явиться в комнату № 75, в Следственную комиссию. Он дал слово, что тут же явится.

Только его без охраны оставили, он и улизнул.

О тех, кого отпускали, у комендатуры забот было мало. Отпустили и отпустили. Это дело Следственной комиссии, не наше, не комендантское. С задержанными иначе. Некоторых из них отправляли в Петропавловскую крепость или в Кресты (так называлась одна из петроградских тюрем), а кое-кого оставляли в Смольном. Эти целиком были на ответственности комендатуры. И разместить их надо, и ночлег организовать, и питание, и, конечно, охрану. А они капризничают: того не хочу, этого не желаю, известно – баре. Родственники без конца за справками обращаются, и все в комендатуру. Свиданий требуют. Продукты арестованным тащат, белье, постели – хоть специальных людей на это ставь.

Немало хлопот доставляли мне вопросы продовольствия, отопления. В Петрограде не было продуктов, не было дров. Город жил впроголодь. Из окон роскошных барских особняков торчали короткие, изогнутые коленом трубы «буржуек» – небольших железных печурок, дававших тепло только тогда, когда топились. Их ненасытные пасти поглощали стильную мебель красного дерева, шкафы мореного дуба, дорогой паркет, и все равно в квартирах стоял собачий холод.

Частенько мерзли и мы в Смольном, мерзли в своих кабинетах наши руководители, мерз Ленин. Уголь и дрова доставались ценой героических усилий, но порою в Доставке бывали перебои, а зима, как назло, выдалась лютая.

Не легко было в Смольном и с продовольствием. Смольный питался так же, как и весь рабочий Питер. Для сотрудников Смольного была организована столовая, в которой мог получить обед и любой посетитель, лишь бы он имел пропуск в здание. Здесь, в этой столовой, питались и руководители ВЦИК, и ВРК, и наркомы, забегавшие из своих наркоматов в Смольный.

Столовую обеспечивали продуктами продовольственные отделы ВРК и Совета, а что это были за продукты? Пшено да чечевица, и то не каждый день. Бывало, в тарелке с супом можно было по пальцам пересчитать все крупинки, причем вполне хватало пальцев на руках. Второго же не было и в помине.

Особенно тяжко было ответственным товарищам, работавшим чуть не круглые сутки напролет, на пределе человеческих сил, без отдыха. А ведь у многих из них здоровье было подорвано тюрьмой, годами тяжких лишений. Каково им-то было вечно недоедать, недосыпать? Кое у кого дело доходило до голодных обмороков.

В конце 1917 года вызвал меня Яков Михайлович и велел организовать в Смольном небольшую столовую для наркомов и членов ЦК. Нельзя, говорит, так дальше. Совсем товарищи отощали, а нагрузка у них сверхчеловеческая. Нужно народ поддержать. Подкормим хоть немногих – тех, кого сможем.

Организовал я столовую. Обеды в ней были не бог весть какие: то же пшено, но зато с маслом. Иногда удавалось даже мясо достать, правда, не часто. Но все-таки наиболее загруженных работников и тех из товарищей, у кого особенно плохо было со здоровьем, поддерживали.

Комендатура делами столовой не занималась, но довольствие охраны лежало на нас. Вот тут-то и приходилось туго. Первое время, когда основное ядро охраны составляли матросы, было немного полегче. Нет-нет, но то с одного, то с другого корабля продуктов подкидывали. В складах морского интендантства кое-что имелось, и флот до поры до времени снабжали. Матросов, однако, становилось в охране все меньше и меньше: кому давали самостоятельные поручения, кто уходил драться с Калединым, поднявшим восстание на Дону, с Дутовым под Оренбург; на Украину. Связь с кораблями постепенно ослабевала, и с продуктами становилось все труднее и труднее. Сплошь и рядом самому приходилось воевать с продовольственниками, чтобы хоть чем-то накормить людей.

Иногда, правда, выдавались счастливые случаи, когда при ликвидации какой-нибудь контрреволюционной организации, тайного притона или шайки спекулянтов (нам постоянно приходилось участвовать в таких операциях) мы обнаруживали нелегальные склады продовольствия, которые тут же реквизировали. Один раз захватили 20 мешков картофеля, другой – большой запас сухарей, как-то – 2 бочонка меду, всяко бывало. О каждой такой находке я докладывал Ревкому, и иногда некоторую часть продуктов передавали в продовольственный отдел Смольного, остальное же – в городскую продовольственную управу.

Особенно повезло нам как-то раз с халвой. Разузнал я, что в одном из пакгаузов Николаевской железной дороги давно лежит около сотни ведер халвы, а хозяин исчез, не обнаруживается.

Я тут же доложил Варламу Александровичу Аванесову, секретарю ВЦИК и одному из руководителей Ревкома. Надо, говорю, подумать, как быть с той халвой.

– А что тут думать, – отвечает Аванесов, – пропадать добру, что ли? Тащи халву сюда, будем хоть чай с халвой пить.

В тот же день провел он это решение в Ревкоме, и я доставил в Смольный чуть не целую подводу халвы.

А то конфисковали один раз 80 подвод муки. Привезли в Смольный и сложили мешки штабелем в одной из комнат, вроде склада получилось. Выставил я охрану из красногвардейцев, велел никого до мешков не допускать, а сам доложил Ревкому.

Обычно Ревком такие вопросы быстро решал, а на этот раз дело что-то затянулось. Лежит себе мука и лежит, пост рядом стоит, будто все в порядке. Только зашел я как-то в караульное помещение, что такое? В комнате – чад, блинами пахнет, да так аппетитно – слюнки текут. Глянул, а ребята приспособились, достали здоровенную сковороду и на «буржуйке» лепешки пекут.

– Это, – спрашиваю, – что такое? Откуда. Молчат. Наконец один молодой парень, путиловец, шагнул вперед.

– Товарищ комендант, может, и нехорошо, по ведь жрать хочется, спасу нет, а мука – вот она, рядом лежит. Все равно нашему же брату пойдет, рабочему. Не буржуям ведь? Ну, мы и того, малость реквизнули…

Он замялся а замолчал, и я молчу. Что ему скажешь? Вроде должен я их изругать, может, даже наказать, а язык не поворачивается; сам знаю, изголодались ребята.

– Насчет муки понятно, а масло откуда?

– Масло? Так это масло не простое, святое вроде… Мы его в здешней церкви нашли (в Смольном была своя церковь, я велел стащить в нее всю ненужную мебель).

– В церкви?..

– В церкви, товарищ комендант. Там, почитай, все лампады были полные, ну мы их и опорожнили.

– Ну, – говорю, – раз в церкви, тогда дело другое. «Святую» лепешку и мне не грех бы отведать!

Все разом заговорили, задвигались, уступили место возле «буржуйки». Лепешки оказались вполне съедобными. Я ребятам сказал: жарить жарьте, но домой – ни-ни, ни горстки муки! Они меня заверили, что и сами понимают. Еще несколько дней красногвардейцы питались лепешками, а там муку увезли, и праздник их кончился.

…Бурный темп событий первых дней революции постепенно сменялся не менее напряженным, не менее страстным, но более организованным, более планомерным движением вперед, созидательной работой по закладке основ новой жизни. Вырабатывался опыт, рождались традиции.

Вездесущий в первые дни революции Военно-революционный комитет – боевой штаб вооруженного восстания и первый орган государственной власти рабочих и крестьян – уступал постепенно свое место вновь создаваемым органам Советского государства. После победы пролетарской революции одна функция за другой от ВРК отходила, и он стал исполнительным органом Совнаркома и ВЦИК. Основными задачами ВРК были теперь борьба с контрреволюцией и наведение революционного порядка в стране и столице. Прошло немного времени, и Военно-революционный комитет изжил себя. В декабре 1917 года по инициативе Ленина была создана Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, возглавленная славным рыцарем революции, пламенным большевиком Феликсом Эдмундовичем Дзержинским.

Быт Смольного как зеркало отражал происходившие изменения. Жизнь налаживалась, входила в нормальную колею. Становилось ясно, что поддерживать необходимый порядок и нести охрану Смольного силами матросов (которых почти не осталось) и красногвардейцев невозможно. При всей своей преданности революции, стойкости и дисциплине красногвардейцы не обладали ни достаточными военными знаниями, ни опытом несения караульной службы. Обучить охрану из красногвардейцев военному делу, привить ей твердые знания обязанностей часового на посту, выработать необходимые навыки не было никакой возможности. Как и чему можно было научить красногвардейца, пришедшего дли охраны Смольного со своим отрядом с завода или фабрики на 3–5 дней, самое большее на неделю, и опять возвращавшегося на завод? Едва успевал он получить элементарное представление о караульной службе, как на его место приходил уже новый, которого нужно было учить заново.

Постоянная текучка в личном составе охраны Смольного таила в себе и другое. Как ни тщательно партийные комитеты и завком и отбирали красногвардейцев для охраны Смольного, никогда нельзя было быть уверенным, что в отряд не затешется какой-либо ловкий негодяй, контрреволюционер. Мы же, коренной состав охраны и ее руководители, не имели возможности не только проверить или изучить людей, которым доверялась охрана Смольного, но даже поверхностно познакомиться с ними, узнать их в лицо. Не проходило дня, чтобы я, обходя посты, не наталкивался на часовых, которых ни я не знал, ни они меня не знали. Сплошь и рядом на этой почве возникали самые нелепые недоразумения, бесконечные конфликты, То я или мои помощники хватали и тащили упиравшегося часового в комендатуру, приняв его за постороннего, то часовой наставлял мне штык в грудь, пытаясь меня арестовать. Просто не хватало терпения.

Поговорил я с Подвойским, ставшим теперь Народным комиссаром по военным делам, с Аванесовым, Дзержинским. Надо, мол, что-то с охраной Смольного делать, нельзя так дальше.

Уговаривать никого не пришлось: все не хуже меня понимали, что красногвардейцам трудно нести охрану Смольного, что нужна воинская часть, но такая, которая сочетала бы в себе красногвардейскую пролетарскую закалку и преданность революции с опытом и знаниями кадровых военных.

Среди войск Петроградского гарнизона найти часть, где преобладал бы пролетарский состав, вряд ли было возможно. Большинство солдатской массы составляли крестьяне, не имевшие той пролетарской и революционной закалки, что заводские рабочие. Да и существовали ли вообще в армии такие части, где основным костяком, основной массой были бы кадровые рабочие?

Я не говорю про матросов, про технические подразделения вроде автоброневых, где процент рабочих был всегда велик. По своему составу они, конечно, подошли, бы, но все такие части были, как правило, малочисленны и выделить из их состава необходимое количество (а нужно было человек 300–400, не меньше) не было никакой возможности, тем более тогда, в конце 1917 года, когда старая армия разваливалась, когда шла стихийная демобилизация, а до создания новой, рабоче-крестьянской армии было еще далеко.

И все же нужные воинские части нашлись. Это были регулярные стрелковые полки, в основной своей массе состоявшие из рабочих, насквозь пронизанные пролетарским духом, почти целиком большевистские, беззаветно преданные революции. Это были полки латышских стрелков, славная гвардия пролетарской революции.

Кому именно пришла в голову мысль возложить охрану Смольного института на латышских стрелков: Свердлову или Дзержинскому, Подвойскому или Аванесову, а может быть, самому Ленину, я не знаю, но решение было принято, и Исполнительному Комитету латышских стрелков (Исколастрел, как его сокращенно называли) было приказано направить в Смольный 300 лучших бойцов для несения караульной службы.

К началу 1918 года количество это было доведено до 1000 человек. Затем часть людей была демобилизована, оставался только тот, кто добровольно хотел продолжать нести службу, и к марту 1918 года в Смольном насчитывалось около 500 латышских стрелков.

Это они, мужественные латышские стрелки, вслед за героическими красногвардейцами Питера и доблестными моряками Балтики выполняли в суровую зиму 1917/18 года, вечно впроголодь, самые сложные боевые задания сначала Военно-революционного комитета, затем ВЧК, Совнаркома и ВЦИК.

Это они, красноармейцы, матросы и латышские стрелки, бдительно несли охрану цитадели революции – Смольного, охрану первого в мире Советского правительства, охрану Ленина!..

* * *

…Ленин! Его неукротимая воля двигала и направляла ход событий, его могучая мысль билась в каждом декрете, каждом постановлении Советской власти. Присутствием Ленина была пронизана вся атмосфера Смольного. Разве можно представить себе Смольный дней революции, Смольный первых месяцев Советской власти без Ленина?

Вот он своей быстрой, уверенной походкой идет по широкому коридору; вот остановился возле окна с каким-то путиловцем в стоптанных сапогах и поношенном пальто, миг – и вокруг плотное кольцо рабочих, солдат, матросов; вот Ленин на трибуне огромного бело-колопного зала сдерживает вскинутой рукой бурю неистовых оваций; вот он в скромном, небольшом кабинете на третьем этаже Смольного склонился над рабочим столом, намечая пути строительства социалистического государства, решая тысячи и тысячи важнейших дел; вот Ильич внизу, в своей комнате, в редкие минуты отдыха…

Ленин пришел в Смольный поздним вечером 24 октября 1917 года, пришел, чтобы двинуть на решающий штурм вставшие под ружье могучие пролетарские колонны, революционные полки и батальоны Петроградского гарнизона, отряды балтийских моряков, чтобы взять в свои руки непосредственное, практическое руководство восстанием, которое он так настойчиво, с такой гениальной прозорливостью готовил.

…Ночь на двадцать пятое октября 1917 года, день двадцать пятого октября, ночь на двадцать шестое октября, еще день, еще ночь, нескончаемые рапорты и донесения, приказы и распоряжения, летучие совещания Центрального Комитета, заседания Петроградского Совета и Военно-революционного комитета, II Всероссийский съезд Советов, доклады о мире и земле, декреты о земле и мире, образование Совета Народных Комиссаров – Ленин! Ленин!! Ленин!!!

Кабинет Ленина наверху, на третьем этаже Смольного. Вход – через небольшую приемную, разделенную на две части простой, незатейливой перегородкой вроде перил: несколько точеных столбиков, на них деревянные поручни, и все. За перегородкой, у маленького столика, секретарь Совнаркома, Он регулирует прием – вызывает к Ленину одних, пропускает других, просит обождать третьих.

Возле столика секретаря дверь в кабинет Ленина – тоже небольшую светлую комнату. Там – письменный стол, несколько стульев, книжный шкаф. Ничего лишнего, никакой роскоши. Все просто, скромно, как сам хозяин кабинета.

Работал Ленин бесконечно много, не знаю, спал ли он и когда. В 10 часов утра он неизменно был у себя в кабинете, днем выезжал на фабрики, заводы, в солдатские казармы, выступал почти ежедневно. Вечером снова в кабинете часов до 4–5 утра, а то и всю ночь. И так день за днем, сутки за сутками. Нередко, обходя под утро посты, я осторожно приоткрывал дверь в приемную и видел дремлющего возле стола секретаря или дежурную машинистку Совнаркома – значит, Ленин еще не ушел, еще работает, а ведь скоро утро.

Квартиры у Ленина в Петрограде не было. По возвращении из эмиграции в апреле 1917 года он поселился с Надеждой Константиновной у своей сестры Анны Ильиничны Елизаровой. С июльских дней – подполье: стог сена в Разливе, Гельсингфорс, Выборг. В начале октября Ильич нелегально вернулся в Петроград, жил на Выборгской стороне в специально подготовленной квартире. Вечером 24 октября он покинул эту квартиру и больше туда не возвращался. Остался в Смольном. Там проходили первые послеоктябрьские дни, нередко и ночи. Если и уходил иногда ночевать, так к знакомым, к Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу.

Недели через две после революции, когда я был уже комендантом Смольного, внизу, в комнате какой-то классной дамы, мы оборудовали жилье для Ленина и Крупской. Это была небольшая комната, разгороженная пополам перегородкой. Вход был через умывальную с множеством кранов, здесь раньше умывались институтки. В комнате – небольшой письменный стол, диванчик да пара стульев, вот и вся обстановка. За перегородкой простые узкие железные кровати Владимира Ильича и Надежды Константиновны, две тумбочки, шкаф. Больше ничего.

Прикомандировал я к «квартире» Ильича солдата Желтышева. Он убирал комнату, топил печку, носил обед из столовой: жидкий суп, кусок хлеба с мякиной и иногда каша – что полагалось по пайку всем. Бывало, Ильич и сам шел вечером в столовую за супом. Несколько раз я встречал его с солдатским котелком в руке.

Потом, когда организовалась совнаркомовская столовая, стало немного лучше. В это же время за квартирой Ильича начала присматривать мать одного из старейших питерских большевиков – Александра Васильевича Шотмана, специально приходившая в Смольный. Она взяла под свое руководство Желтышева, наводила чистоту, следила за питанием Ильича.

Ильич был необычайно скромен и непритязателен. Очень редко он обращался к кому-либо с личными просьбами, а если и просил что-нибудь для себя, то именно просил, а не требовал, неизменно вежливо, деликатно, явно не желая обременять кого-либо своими личными нуждами.

Сижу я как-то у себя в комендатуре, вдруг открывается дверь – на пороге Владимир Ильич, в шубе, шапке, как видно, едет на собрание или на митинг. В руках небольшая изящная деревянная шкатулка.

– Товарищ Мальков, у вас найдется пара минут?

Я вскочил.

– Владимир Ильич, да я…

Он замахал рукой.

– Сидите, сидите. Я ведь по личному делу.

Вид у Ильича какой-то необычный, пожалуй, даже чуть-чуть смущенный. Бережно протягивает мне шкатулку.

– Если вам не трудно, откройте эту шкатулочку, никак у меня не получается. Только, пожалуйста, осторожно, поаккуратнее, не испортьте. Я очень дорожу ею, тут письма от моей мамы.

«От мамы» – так и сказал!

– Владимир Ильич, я сейчас же сделаю.

– Зачем же сейчас? Что вы? Когда время найдется, тогда и откроете. Сейчас я все равно уезжаю. Только, пожалуйста, сегодня. Пока поберегите ее, а когда вернусь, тогда и отдадите.

Владимир Ильич ушел, а я принялся за шкатулку. Взял ее бережно, осторожно, не только что поцарапать, старался не дышать на нее. Провозился с полчаса, открыл. С какой радостью вернул я ее Ильичу, когда он приехал!

Взял Ильич шкатулку, любовно погладил се полированную поверхность, глянул на меня вприщур:

– Спасибо, товарищ Мальков, большое спасибо!

Когда достали мы халву, я роздал ее работникам Совнаркома, ВЦИКа, Ревкома. Несколько фунтов выделил для Ильича и сам отнес к нему в комнату.

Проходит несколько часов, стук в дверь.

– Войдите!

Входит Надежда Константиновна и кладет мне на стол сверток с халвой.

– Желтышев сказал, что это вы принесли, товарищ Мальков. Спасибо большое, только нам не надо, спасибо. Хоть тут и немного, только вы поровну между всеми товарищами разделите.

– Надежда Константиновна, помилуйте, да у нас этой халвы сколько угодно, я не только вам, всем дал.

– Ну тогда иное дело. Только все равно вы ее возьмите, дайте кому-нибудь другому.

– Другому? Но почему? Быть может, Владимир Ильич не любит халвы?

– Да нет, любить-то еще как любит, только, знаете, она ведь дорогая, а у нас сейчас денег нет. Вы уж извините.

– И не просите, Надежда Константиновна. Не возьму. А о деньгах не думайте. Халва бесхозная, так что раздаем мы ее бесплатно.

Еле-еле уговорил Надежду Константиновну взять халву. Такие они были, Ленин и Крупская, большевики…

В 1917 году Ленин ездил и ходил всюду без всякой охраны. Очень меня это беспокоило. Несколько раз пытался я говорить на эту тему с Владимиром Ильичей, он только рукой махал:

– Помилуйте, батенька, только этого недоставало!

Спорить с ним было бесполезно.

Говорили с Владимиром Ильичей об охране и Яков Михайлович и Феликс Эдмундович, но и они ничего не добились. А ведь Владимир Ильич не только постоянно выезжал из Смольного, частенько под вечер он отправлялся пешком вдвоем с Надеждой Константиновной побродить по улицам, отдохнуть от нечеловеческого напряжения. Пешие прогулки, как я заметил, были излюбленным отдыхом Владимира Ильича.

В 1917 году Ленина, правда, немногие знали в лицо, портретов его еще не публиковалось, но все же мало ли что могло случиться. Когда Владимир Ильич отправлялся на очередную прогулку, на сердце у меня бывало неспокойно. Не говоря ничего Ильичу, я строго-настрого приказывал часовым не спускать глаз с него и Надежды Константиновны, когда они гуляли невдалеке от Смольного, но делать это так, чтобы не попасться Ильичу на глаза. (Знал: заметит, будет сердиться.) А уж если кто чужой к ним приблизится да покажется подозрительным, тут действовать решительно, оберегая Ильича от возможной опасности.

Делать это было сравнительно легко, потому что вокруг Смольного постоянно выставлялись подвижные посты, которые следили, чтобы не было скопления подозрительной публики.

Однажды вечером вбегает ко мне начальник караула и докладывает, что неподалеку от Смольного собралось человек пятнадцать – двадцать, преимущественно баб, и честят на все корки Ленина. А Ильич, как нарочно, недавно отправился с Надеждой Константиновной на прогулку.

Не раздумывая долго, я послал наряд красногвардейцев. Женщин задержали и доставили в Смольный. Решил сам с ними поговорить, разобраться. Отправился было в ту комнату, куда их заперли, только едва вошел, они такой галдеж подняли, хоть святых выноси. Плюнул я в сердцах и ушел. Ладно, думаю, утром разберемся.

Наутро зашел к Надежде Константиновне. Выручайте, говорю. Задержали мы вчера возле Смольного ватагу баб. Очень нехорошо они об Ильиче отзывались, а разговаривать с ними нет никакой возможности: кричат все сразу, слова сказать не дают. Ничего у меня не получается. Может, вас, как женщину, послушают? Передавать же их прямо в 75-ю комнату неловко. Вдруг ничего серьезного нет, меня же на смех поднимут.

– Ладно, – говорит Надежда Константиновна, – ведите меня к вашим арестованным. Посмотрим.

Пошли, а там и половины задержанных нет, за ночь разбежались. Я к часовому; ты чего смотрел? А он плюется:

– Ну их к бесу, товарищ комендант. Они же бешеные. Как дверь я открыл (одна там попросила), они на меня так набросились, еле цел остался. Слава богу, не все разбежались. Нескольких, что посмирнее, успел обратно запереть.

Тем временем Надежда Константиновна – она одна к ним в комнату зашла – выходит. Смеется. Да они, говорит, просто темные обывательницы, какая тут контрреволюция? Отпустите-ка их поскорее, и дело с концом.

1 (14) января 1918 года Владимир Ильич выступал на многолюдном митинге в Михайловском манеже. Вместе с ним на митинге были Мария Ильинична, сестра Владимира Ильича, и швейцарский социалист Фридрих Платтен, сопровождавший Ленина еще при его возвращении из Швейцарии в Россию после Февральской революции.

Едва все трое сели после митинга в машину и машина тронулась, как загремели выстрелы. Платтен, мужчина рослый, здоровый, схватил Владимира Ильича за плечи, пригнул к сиденью и закрыл собственным телом. Шофер дал полный газ, и машина умчалась. Никто из пассажиров, кроме Платтена, не пострадал, да и Платтен отделался легким ранением: пуля поцарапала ему руку. Но кузов машины был прострелен в нескольких местах. Произошло это незадолго до открытия Учредительного собрания. Вот тут уж не посчитались с мнением Ильича и организовали надежную охрану, особенно когда Ильич поехал на заседание Учредительного собрания.

Охрана Смольного все эти дни находилась в полной боевой готовности. Посты были усилены, количество постов увеличено, отпуска в город сотрудникам охраны отменены. В день открытия Учредительного собрания Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома, позвонил мне по телефону и передал распоряжение Ленина: поставить всю охрану под ружье, выкатить пулеметы, самому неотлучно находиться в Смольном. Так я и не попал на открытие Учредительного собрания. И охрану Ильича в Таврическом дворце, где заседала учредилка, поручили не нам, а кому-то другому.

Впрочем, даже после покушения Ленина как следует охраняли недолго, считанные дни. Потом он решительно запротестовал и настоял, чтобы охрану убрали. Опять Владимир Ильич ходил и ездил по Петрограду без охраны.

 

Текущие дела коменданта

Не успел я как следует разобраться с комендатурой Смольного, не успел наладить охрану, как начались «текущие дела», да так и пошли одно за другим. Порою сутками в Смольном не бываешь. Хорошо, помощники у меня подобрались дельные, энергичные, не подводили.

С первого дня работы в Смольном я установил себе незыблемое правило: несколько раз в сутки обойти и лично проверить все посты, утром – особенно тщательно.

31 октября, через день после назначения комендантом Смольного, возвращаясь с утреннего обхода постов, я на пороге комендатуры столкнулся с Николаем Ильичом Подвойским.

– Ты где пропадаешь? – накинулся на меня Николай Ильич.

– Никак нет, не пропадаю. Посты проверял.

– Посты проверял? Ну, это дело другое. Собирайся, едем.

Спрашивать я не привык, куда да зачем, приказ есть приказ. Бушлат, бескозырка на мне. Кольт пристегнут к поясу. Собираться нечего, и так готов.

Подвойский быстро направился к выходу, я за ним. Во дворе ожидала легковая машина, в ней – двое матросов с винтовками. За легковой – грузовик.

Подвойский сел впереди, рядом с шофером, я сзади, на откидное сиденье, и мы тронулись. Грузовик – за нами.

Когда выехали из ворот Смольного, Николай Ильич обернулся ко мне:

– Ты постановление Совнаркома об открытии банков, принятое вчера, знаешь?

Я отрицательно покачал головой. Нет, говорю, не читал. Мне это постановление ни к чему.

– Директора и служащие банков – саботажники, – продолжал яростно Николай Ильич, – являться в банки являются, а денег не выдают, дверей не открывают. Совнарком вчера обязал все банки возобновить сегодня с десяти часов утра нормальную работу, предупредив директоров и членов правлений банков, что в случае неповиновения они будут арестованы. Вот мы сейчас с этими мерзавцами и побеседуем, проверим, как они выполняют постановление Совнаркома.

Между тем машины подкатили к сумрачному, казенного вида зданию одного из банков и остановились. Мы вышли. С грузовика соскочили несколько матросов и красногвардейцев. Приказав им дожидаться на улице, Николай Ильич направился прямо к парадному входу. Я за ним. Дверь была заперта, хотя время уже пятнадцать минут одиннадцатого.

На наш энергичный стук дверь слегка приоткрылась, и на пороге показался величественный, с седыми бакенбардами швейцар. Николаи Ильич отстранил его, и мы направились на поиски директора.

Смотрим – окошки у касс настежь, все служащие на местах, но на столах пусто, ни одного документа, ни одной денежной купюры. Кто читает пухлый, потрепанный роман, кто – газету, кто просто беседует с соседями. Итальянят.

Едва поспевая за стремительно шагавшим Подвойским, я вошел вслед за ним в просторный, роскошно обставленный кабинет директора банка. Из-за обширного стола нам навстречу поднялся дородный, представительный господин лет пятидесяти:

– Чем могу…

Николай Ильич гневно прервал его, не дав окончить фразу:

– Почему банк не работает, а чем дело?

Тот молча пренебрежительно пожал плечами. Подвойский взорвался:

– Не желаете отвечать? Наденьте пальто, собирайтесь. Вы арестованы!

Я положил руку на кольт. Толстяк испуганно заморгал глазами. Чуть побледнел, но продолжал хорохориться:

– Позвольте, на каком основании, по какому праву?

– Не позволю! Основание – постановление Совнаркома. Вон оно, у вас на столе. – Николай Ильич указал на листок бумаги, который директор второпях не успел спрятать, – А право – право дано нам народом, хозяином своей страны. Или вы немедленно откроете банк, или…

Директор молча стал одеваться. Банк открывать он не хотел. Мы забрали еще несколько заведующих отделами, посадили в грузовик и отправились в другой банк. Там повторилась та же история.

Набрав этаким манером десятка полтора-два руководящих банковских деятелей, вернулись в Смольный. Николай Ильич повел задержанных под охраной нескольких матросов куда-то наверх, а я вернулся в комендатуру. Не прошло и получаса, как арестованных вывели обратно, посадили на грузовик и развезли по местам. Не знаю, о чем с ними говорили, но через час банки были открыты.

Когда я направлялся в комендатуру, меня окликнул Манаенко, минер с «Дианы», старинный приятель. Он теперь работал у меня помощником.

– Павел, тут к тебе один твой дружок пришел, в комендатуре дожидается! – Манаенко подмигнул и хитро улыбнулся.

Что еще за «дружок»? Открыл дверь комендатуры, глянул – батюшки вы мои светы! Вот так гость! Вытянулся нарочно у порога и рявкнул не своим голосом:

– Здравия желаю, ваше благородие!

Передо мной сидел не кто иной, как бывший командир крейсера «Диана» капитан первого ранга Иванов 7-й, Модест Васильевич. Только в каком виде? От блестящего флотского офицера не осталось и следа. Вместо белоснежной фуражки на его голове красовалась грязная драная папаха; вместо расшитого золотом морского мундира на плечах болталась серая, затасканная, местами изодранная в клочья солдатская шинель.

Злобы против капитана я никогда не имел, наоборот, всегда относился к нему с уважением. Человек он был не глупый, прямой и к нашему брату, матросу, относился неплохо. Навсегда запомнилось его поведение во время восстания на «Гангуте», когда он не допустил участия команды «Дианы» в карательной экспедиции против мятежного крейсера. Запомнилось и его поведение во время волынки у нас на «Диане», чуть не вылившейся в бунт. Ведь все это сошло тогда нам с рук, никто из матросов не пострадал, хотя кое-кто из офицеров и хотел разделаться с зачинщиками.

Да, Модеста Васильевича Иванова матросы знали хорошо, уважали его, верили ему. Недаром в Октябрьские дни, когда встал вопрос о составе коллегии по морским делам, мы – Ховрии, я, другие матросы – рекомендовали капитана первого ранга Иванова. И вот Модест Васильевич, мой бывший командир, здесь, в Смольном. Но в каком виде? Что за маскарад?

– Что, братец, уставился? Трудно узнать капитана первого ранга? – произнес Модест Васильевич с горькой улыбкой.

Из его рассказа я узнал, что еще в момент Октябрьского восстания Иванов заявил некоторым офицерам, предложившим ему принять участие в борьбе против большевиков, что против своего народа, против России не пойдет. Его тут же окрестили «большевиком» и пригрозили расправой.

Сразу после восстания он уехал в Царское Село, где жила его семья: собраться с мыслями, как он объяснил.

Там, в Царском Селе, на его дачу напали красновцы, все разграбили, сам еле живой ушел. Спасибо, бывший вестовой помог достать эту шинелишку.

– Зато теперь во всем разобрался! – закончил свой печальный рассказ бывший командир «Дианы».

Я взволнованно пожал руку капитану первого ранга и отправился разыскивать Подвойского, чтобы рассказать ему всю эту историю. А через день или два, 4 ноября 1917 года, я прочитал подписанное Лениным постановление Совнаркома:

«Назначить капитана первого ранга Модеста Иванова товарищем морского министра с исполнением обязанностей председателя Верховной Коллегии Морского Министерства».

…Прошло еще несколько дней. Понемногу я осваивался со своими комендантскими обязанностями, налаживал охрану. Однажды вечером – звонок. Беру телефонную трубку, слышу голос Варлама Александровича Аванесова:

– Зайди в Ревком, срочно.

Поднимаюсь на третий этаж. В просторной комнате Военно-революционного комитета, как всегда, людно. У большого длинного стола сидит несколько человек: Дзержинский, Аванесов, Гусев… У стены, прямо на полу, кинуты матрацы. Здесь спят в минуты коротких передышек члены Ревкома.

Феликс Эдмундович поднял от разложенных на столе бумаг утомленные глаза, приветливо улыбнулся, кивнул на стул:

– Садись!

Я сел.

– Ты про офицерские клубы слыхал? – обратился ко мне Аванесов. – Знаешь, что это такое?

– Слыхать слыхал, только знать их не очень знаю, бывать там не доводилось.

– Ну вот, теперь побываешь… Развелось в Питере этих офицерских клубов, как поганых грибов после дождя. И в полковых собраниях, и в гостиницах, и на частных квартирах. Идет там сплошной картеж, пьянка, разврат. Но это хоть и мерзость порядочная, все же полбеды. Дело обстоит хуже: есть данные, что кое-какие из этих клубов превратились в рассадники контрреволюции. Надо прощупать.

Возьми четыре-пять матросов порешительнее (народ там с оружием, офицеры, всякое может случиться) и поезжай. Карты, вино, конечно, уничтожишь, клуб прикроешь, а наиболее подозрительную публику тащи сюда, здесь разберемся. Вот тебе адрес одного из клубов, с него и начинай.

Я поднялся.

– Ясно, – говорю. – Можно отправляться?

– Да, действуй.

Вернулся я в комендатуру, отобрал пять человек матросов поотчаяннее, вызвал грузовик, и мы двинулись. По дороге объяснил ребятам задачу. Главное, говорю, не теряться, действовать быстро, энергично. Не дать господам офицерам прийти в себя, пустить в ход оружие…

Подъехали к большому богатому дому. В некоторых окнах свет, а время позднее, за полночь. Поднялись на второй этаж, толкнул я дверь – отперта. Входим в просторную прихожую. Вдоль стены – вешалки, на них офицерские шинели, роскошные шубы, дамские и мужские. Возле большого, в человеческий рост, зеркала на стуле дремлет швейцар. В прихожей несколько дверей, из-за одной доносится сдержанный гул голосов, отдельные выкрики, женский смех, визг.

Увидев нас, швейцар стремительно вскочил, испуганно заморгал. Я молча приложил палец к губам, а другой рукой угрожающе похлопал по пистолету, заткнутому за пояс. Швейцар понимающе кивнул.

Вижу, мужик соображает, можно договориться. Говорю ему шепотом:

– Ну-ка, объясняй географию: что тут за заведение, сколько комнат, как расположены. Много ли сейчас народу, что за публика?

Через несколько минут все стало ясно; большая двустворчатая дверь слева ведет в главный зал, там идет картежная игра. За этим залом две комнаты поменьше – буфет. За буфетом – кухня, в ней «гости» не бывают. Дверь прямо – в туалет, направо – в коридор, вдоль которого расположено несколько небольших комнат. Отдельные кабинеты.

– Только в отдельных кабинетах сейчас редко кто бывает, – пояснил швейцар, – не только господа офицеры, даже дамы совсем стыд потеряли, безобразничают на глазах у всех, в общем зале. Иной раз такое вытворяют, смотреть тошно.

– Ладно, – перебил я швейцара, – безобразия эти прекратим, лавочку вашу прикроем.

Быстро, на ходу наметили план действий: один из матросов остается в прихожей, на всякий случай, если кто попытается бежать. Он же караулит дверь в коридор с отдельными кабинетами. Остальные – в зал: двое остаются в главном зале, трое – в буфетные, собираем всех посетителей, проверяем документы, а там видно будет. Оружие пускать в ход только в крайнем случае.

Выхватили мы пистолеты, дверь – настежь и в зал:

– Руки вверх! Сидеть по местам, не шевелиться.

Мгновенно воцарилась мертвая тишина. Послышалось было пьяное бормотание, истерическое женское всхлипывание, и вновь все смолкло.

Я быстро оглянулся вокруг. В огромной, с высоким потолком комнате по стенам стояло десятка полтора-два столиков. В центре – свободное пространство. Большинство столиков покрыто зеленым сукном, на них – груды бумажных денег, золото, игральные карты. Несколько столов побольше уставлено закусками, бутылками, бокалами вперемежку с грязной посудой.

Вокруг столиков преимущественно офицеры, есть и штатские, несколько роскошно одетых женщин. Одни сидят за столом – таких большинство, – другие сгрудились за спинами игроков вокруг нескольких столиков, где, по-видимому, идет самая крупная игра.

Вдоль стен, между столиками, мягкие невысокие диваны. На них тоже офицеры. Полуобнаженные женщины.

В воздухе плавают густые облака табачного дыма, стоит запах пролитого вина, спиртного перегара, крепких духов… Лица почти у всех землистые, обрюзгшие, под глазами темные круги.

– Советую вести себя спокойно, сидеть на местах. Оружие – на стол, документы тоже. У кого в порядке – отпустим. В случае сопротивления церемониться не будем.

Я многозначительно глянул на свой пистолет.

За столиками засуетились. С мягким стуком на зеленое сукно ложились наганы, офицерские «смит-вессоны», браунинги. Из карманов поспешно вытаскивали офицерские удостоверения, паспорта, разные бумажки. Только что за чудо? Чем больше на столах оружия и документов, тем меньше денег. Вороха банкнот буквально тают на глазах, исчезая, как видно, в карманах игроков. И делается это так ловко, что ничего не заметишь.

Я на мгновение задумался. Насчет денег указаний никаких не было, не говорилось и о личном обыске. Эх, думаю, чего тут церемониться!

– Денег на столах не трогать, они конфискованы!

Тут послышался сдержанный гул, отдельные возгласы. Я чуть повысил голос, и все опять смолкло.

Пока господа офицеры и прочие выкладывали оружие и документы да совали потихоньку деньги в карманы, из буфетной привели еще нескольких посетителей заведения. Кое-кто из них едва держался на ногах, таких ребята не очень почтительно подталкивали в спину.

Мы начали проверять документы, а одного из Матросов а послал, на всякий случаи, на кухню посмотреть, нет ли кого там, да заодно раздобыть несколько мешков. Вскоре он вернулся, доложил, что ничего подозрительного на кухне не обнаружил, и принес три мешка.

Проверка документов продолжалась. Тем, у кого они были в порядке, мы предлагали тут же убраться вон. Повторять просьбу не приходилось, и зал постепенно пустел.

Тем временем я взял один из мешков и сгреб в него со столов все деньги и карты. В другой сложил оружие. Затем принялся за вино. Набил порожний мешок бутылками и поволок в туалетную комнату. Одну за другой отбивал горлышки у бутылок и содержимое выливал в раковину.

Покончив с вином, находившимся в зале, я взялся за буфет. Тащу в туалет очередную партию бутылок, смотрю, в дверях, загородив мне дорогу, стоит шикарная дама лет тридцати – тридцати пяти.

Я остановился.

– Вам что, гражданка?

Она молчит, только вдруг ее начинает бить мелкая дрожь, а на накрашенных губах появляется не то какая-то странная улыбка, не то гримаса. Ну, думаю, оказия. Только мне сейчас и дела, что с припадочной дамочкой возиться. Спрашиваю:

– Документы у вас проверили? Раз проверили, можете идти домой, вы свободны.

Она ни с места. А потом как схватит меня за рукав, сама вся трясется и шепчет:

– Матросик, а матросик, зачем добро переводишь? Дай бутылочку вина, всю жизнь буду за тебя бога молить.

Ну и ну! Вот тебе и шикарная дама!

Отстранил я ее осторожно (все-таки женщина!), подтолкнул к выходу и говорю:

– Идите, идите отсюда, гражданка. Вина я вам не дам, не просите.

Она бух на колени. Обхватила меня за ноги и чуть не в голос кричит:

– Дай, дай бутылку вина! Умираю!

Тут уж меня взорвало. Схватил я ее под мышки, поднял, поставил на ноги, повернул и толкнул к двери. Хватит, мол, тут комедию ломать.

Отскочила она, ощерилась да как завопит:

– Пропади ты пропадом, будь проклят, большевистская зараза!..

Выпалила и бежать. Ну, думаю, и чертова баба. Надо же!

Пока я разделывался с вином, ребята закончили проверку документов. Человек десять офицеров, показавшихся подозрительными, задержали, а остальных выпроводили.

Собрал я всю прислугу и говорю:

– Кто тут у вас главный, разобрать трудно, да нас это и не касается. Зарубите себе на носу и передайте своим хозяевам: ваше заведение по распоряжению Ревкома закрываем.

Если что-нибудь такое еще раз обнаружим, всех заберем. Разговор тогда будет коротким.

Вывели мы задержанных, посадили в грузовик и двинулись в Смольный. Оружие, деньги и задержанных офицеров я сдал в Ревком, а ребят отпустил отдыхать. Ночь кончилась, наступило утро.

Следующей ночью опять пришлось ехать другой офицерский клуб закрывать, а там – еще и еще.

Не успели покончить с офицерскими клубами, как свалилась новая забота – винные склады.

Чего-чего, а вин всяких в Петрограде было запасено вдосталь. Чуть не по всему городу были разбросаны большие и малые винные склады и подвалы. Огромные склады были под Зимним дворцом, на Гутуевском острове и в ряде других мест.

Уже с начала ноября по городу покатилась волна пьяных погромов. Она разрасталась и ширилась, приобретая угрожающий характер. Иногда погромы возникали стихийно, а чаще направлялись опытной рукой отъявленных контрреволюционеров, стремившихся любым путем нанести ущерб Советской власти, подорвать и вовсе уничтожить советский строй.

Зачинщиками погромов были, как правило, хулиганье, приказчики многочисленных петроградских лавок и лавчонок, обыватели и разный деклассированный элемент. К погромщикам зачастую присоединялись солдаты, а иногда и кое-кто из отсталых рабочих, недавно пришедших из деревни.

Погромщики разбивали какой-либо винный склад, перепивались сами до безобразия, спаивали население, ведрами тащили вино и водку. Разгром винных складов сопровождался дебошами, грабежами, убийствами, порою пожарами. Каждый раз требовалось немало сил и энергии, чтобы обуздать пьяную, одичавшую толпу людей, потерявших человеческий образ. Питерскому пролетариату, молодой Советской власти пришлось принять самые решительные, суровые меры, чтобы прекратить в Петрограде пьяные погромы. Практически организация борьбы с винными погромами была возложена на Военно-революционный комитет.

Одним из первых подвергся нападению винный склад под Зимним дворцом. Разграбить его полностью не разграбили, это было невозможно, так был он велик, но пьяницы кинулись в Зимний толпами.

Мы вначале ничего не знали о существовании винных подвалов в Зимнем дворце. Кто мог предполагать, что русские цари создали под своим жильем запасы вина на сотни, если не на тысячи лет!

Тайну подвалов открыли старые дворцовые служители, и открыли ее не Ревкому, а кое-кому из солдат, охранявших дворец после 25 октября.

Узнав, что под дворцом спрятаны большие запасы вина, солдаты разыскали вход в подвалы, замурованный кирпичом, разбили кирпичную кладку, добрались до массивной чугунной двери с решеткой, прикладами сбили замки и проникли в подвалы. Там хранились тысячи бутылок и сотни бочек и бочонков самых наилучших отборных вин. Были такие бутылки, что пролежали сотни лет, все мхом обросли. Не иначе еще при Петре I заложили их в санкт-петербургских подвалах.

Пробравшись в склад, солдаты начали бражничать. Вскоре перепился чуть не весь караул Зимнего. Слухи о винных складах под Зимним дворцом поползли по городу, и во дворец валом повалил народ. Остановить многочисленных любителей выпить караул был не в силах, уж не говоря о том, что значительная часть караула сама еле держалась на ногах.

14 ноября Военно-революционный комитет обсудил создавшееся положение и принял решение: караул в Зимнем сменить, выделить для охраны дворца группу надежных матросов, а винные склады вновь замуровать.

Проходит дня четыре-пять. Сижу я как-то вечером в Ревкоме, беседую с Аванесовым. Туг же Гусев, еще кто-то из членов Ревкома. Является Благонравов, назначенный после Чудновского комендантом Зимнего дворца. На нем лица нет.

– Что там у тебя в Зимнем еще стряслось? – спрашивает его Варлам Александрович.

– Опять та же история! Снова высадили дверь в подвал и пьют как звери. Ни бога, ни черта признавать не желают, а меня и подавно. Вы только подумайте, – обратился ко всем присутствовавшим Благонравов, – за две с не большим недели третий состав караула полностью меняю, и все без толку. И что за охрана была? Хоть от самой охраны охраняй! Как о вине пронюхают, словно бешеные делаются, никакого удержу. А теперь…

– Позволь, позволь, – перебил Аванесов, – что «теперь»? Кто дверь выбил? Кто пьянствует? Матросы?

– Какие там матросы! Матросов мне еще не прислали, все только обещают. Выделили пока красногвардейцев…

– Так что, красногвардейцы перепились? Что ты мелешь?!

– Нет, красногвардейцы не пьют, но вот народ удержать не могут, тех же солдат… Орут, ругаются, глотки понадрывали, а их никто не слушает. Они было штыки выставили, так солдаты и всякая шантрапа, что из города набились, на штыки прут. Бутылки бьют, один пьянчужка свалился в битое стекло, в клочья изрезался, не знаю, выживет ли. Как их остановишь? Стрелять, что ли?

– Стрелять? Еще что скажешь! – Аванесов на минуту задумался, потом повернулся ко мне. – Знаешь что, Мальков, забирай-ка ты это вино сюда, в Смольный. Подвалы под Смольным большие, места хватит, охрана надежная. Тут будет порядок, никто не позарится.

Я на дыбы.

– Не возьму! К Ильичу пойду, в Совнарком, а заразу эту в Смольный не допущу. Мое дело правительство охранять, а вы хотите, чтобы сюда бандиты и всякая сволочь со всего Питера сбежалась? Не возьму вино, и точка.

– Н-да, история. – Аванесов снял пенсне, протер его носовым платком, надел обратно. Побарабанил пальцами по столу. – А что, товарищи, если уничтожить это проклятое вино вовсе? А? Да, пожалуй, так будет всего лучше. Ладно, посоветуемся с Владимиром Ильичем, с другими товарищами и решим…

Тем временем в Зимний прибыли балтийцы и сразу по-хозяйски взялись за дело. Вместе с красногвардейцами – кого кулаками, кого пинками, кого рукоятками пистолетов и прикладами – всю набившуюся в винные погреба шантрапу и пьяниц из Зимнего вышибли. Трудно сказать, надолго ли, но подвалы очистили, а тут и приказ подоспел: уничтожить запас вина в погребах под Зимним дворцом.

Принялись моряки за работу: давай бутылки об пол бить, днища у бочек высаживать. Ломают, бьют, крушат… Вино разлилось по полу рекой, поднимается по щиколотку, по колено. От винных, паров голова кругом идет, того и гляди очумеешь. А к Зимнему чуть не со всего Питера уже бежит разный люд: пьянчужки, обыватели, просто любители поживиться на даровщину. Услышали, что винные склады уничтожают, и бегут: чего, мол, добру пропадать? Того и гляди опять в подвалы прорвутся…

Вызвали тогда пожарных. Включили они машины, накачали полные подвалы воды, и давай все выкачивать в Неву. Потекли из Зимнего мутные потоки: там и вино, и вода, и грязь – все перемешалось.

Толпа между тем все густеет. Подходят рабочие: правильно, говорят. Давно пора эту заразу уничтожить, чтобы не поддавался, у кого гайка слаба. Приказчики же, жулье всякое (монахи, между прочим), те – наоборот. В голос вопят, протестуют. Некоторые, самые отчаянные, становятся на четвереньки и пьют эту пакость. Иные тащат ведра и бутылки. День или два тянулась эта история, пока от винных погребов в Зимнем ничего не осталось.

Ликвидацию винных складов на Гутуевском острове поручили охране Смольного. А склады там были большущие. Каждую ночь я отправлял туда наряд в тридцать человек, который уничтожал винные запасы. Пришлось повозиться около месяца, пока все уничтожили.

Один небольшой винный склад довелось нам с Манаенко самим ликвидировать, собственноручно. Шли мы однажды вечером с ним вдвоем по улице, слышим шум, крики. Прямо на нас, пригнувшись, бежит человек, за плечами – мешок, в нем что-то гремит. Манаенко хвать его за шиворот (а силища у Манаенко – на троих хватит), рванул покрепче, мешок и трах о мостовую. В нем бутылки с вином, все вдребезги. Ясно! Значит, рядом винный склад грабят.

Мы поспешили на шум. Подходим – винный подвал, дверь настежь. Оттуда несутся пьяные крики, ругань, звон бьющейся посуды.

Я к двери; «Выходи!» – кричу. Никакого внимания. Орут по-прежнему. Вынул я тогда кольт, сунул в дверь и выстрелил вверх, в потолок. На минуту все смолкло. Несколько солдат выскочили наружу с полными мешками и попытались прошмыгнуть мимо нас, да не тут-то было. Мешки мы у них отобрали – и оземь, а их прогнали. Тем временем в подвале опять шум поднялся, все идет по-прежнему. Что тут делать? Нас-то ведь только двое, а их там, судя по крику, не меньше сотни.

Стоим совещаемся. Слышим вдруг конский топот. Во весь карьер скачет конный разъезд. Подскакали, и прямо на нас, того и гляди сомнут. Схватил я у одного лошадь под уздцы, кричу: «Вы что, очумели, я комендант Смольного!»

Они видят – матросы. Спешились, стали разбираться. Оказывается, их встретили солдаты, у которых мы вино отобрали, и заявили, что на них напали бандиты, грабящие винный склад.

Пока мы с разъездом объяснялись, с улицы опять послышался шум. Бегут солдаты, чуть не целая рота, штыки наперевес. Впереди наши «жертвы».

– Вот они, бандиты, – кричат, – лови их!

Ребята из конного разъезда за винтовки схватились, еще минута, и начнется перепалка. Времени терять нельзя.

– Стой! – гаркнул я что было мочи. – Именем революции, стой!

Солдаты остановились. Несколько человек вышли вперед, приблизились к нам.

– Я – Мальков, комендант Смольного. Ясно? Приказываю подвал очистить, вино уничтожить.

Часа два мы провозились, ни одной целой бутылки, ни одного бочонка не оставили. Все уничтожили.

Вылез я из подвала, а от меня за версту винищем разит. Брюки хоть выжимай: по колено в вине ходил.

Вернулся в Смольный, навстречу Антонов-Овсеенко. Потянул носом воздух:

– Мальков, ты никак пьяный? Неужели выпил?

– Не то что выпил, а прямо залился вином, купался в нем, проклятом!

– А-а, тогда понятно. Склад какой ликвидировал? От такой работы действительно опьянеешь. Надо скорее с этими складами кончать.

26 ноября Военно-революционный комитет вынес решение уничтожить все вино, все винные склады, все запасы спирта, представляющие опасность.

29 ноября был опубликован приказ Военно-революционного комитета по комендатуре Красной гвардии и полковым комитетам Петрограда:

«1. Немедленно арестовывать всех пьяных и лиц, про которых имеется основание полагать, что они участвовали в хищении из винного склада Зимнего дворца и других складов. Полковым комитетам проверять состав рот и задерживать всех участников разгромов винных складов.

2. Немедленно при районных комендатурах Красной гвардии образовать революционные суды, а в воинских частях – гласные товарищеские суды по всем проступкам, унижающим достоинство гражданина-воина.

3. Предать немедленно всех пьяниц и лиц, участвовавших в хищении, революционным и товарищеским судам и немедленно судить их.

4. Революционным и товарищеским судам выносить приговоры: не свыше шести месяцев общественных работ.

5. Особой ответственности подвергнуть и судить полной мерой всех чинов, несущих караулы при винных складах и не исполняющих свой гражданский долг.

6. Немедленно сообщить о всех арестованных и о вынесенных приговорах в Военно-революционный комитет».

Питерские рабочие, Красная гвардия, революционные солдаты, матросы энергично принялись за дело. Пьянство в Петрограде резко пошло на убыль, с погромами винных складов было покончено.

* * *

Ликвидация винных подвалов и погребов требовала, конечно, известной смелости и решительности, но в общем-то дело это было не хитрое. Труднее приходилось в тех случаях, когда сталкивались с ловким и изворотливым врагом, когда идти напролом было нельзя, сама специфика операции требовала от ее участников известного опыта и навыков, которых у нас как раз поначалу и не было.

Взять те же офицерские клубы или тайные явки различных контрреволюционных организаций, которых немало расплодилось в Петрограде зимой 1917/18 года. Тут нужно было обеспечить многое: и конспирацию, чтобы никто лишний не знал о сведениях, которыми мы располагаем, о наших планах ликвидации вражеских притопов и явок; надо было обеспечить и внезапность операции, чтобы не дать контрреволюционерам возможности организовать оборону, скрыться или уничтожить улики, и многое другое.

Каждый матрос, красногвардеец, революционный солдат готов был грудью идти на врага: с пистолетом, винтовкой, бомбой в руке кидался в любую схватку. Но тайных методов вражеской деятельности контрреволюционных заговорщиков мы поначалу не знали. Необходимый опыт, знания и навыки приобретались постепенно, в суровой школе беспощадной борьбы с врагами революции. Раз от разу мы действовали искуснее и увереннее. Действовать же приходилось постоянно. Редкий день в Смольный не являлся рабочий или солдат, молодой парнишка или пожилая женщина, являлись и говорили: такой-то человек подозрителен, там-то злоумышляют контрреволюционеры. Действуйте! Защищайте нашу родную Советскую власть. И мы ехали, проверяли, если было надо – обыскивали, явных врагов, накрытых с поличным, арестовывали, вступали в вооруженную борьбу, стреляли, сами кидались под пули, когда иначе было нельзя.

Очень часто сигнал от рядового рабочего, солдата, крестьянина помогал раскрыть контрреволюционный заговор. «…Когда среди буржуазных элементов организуются заговоры, – говорил Ленин, – и когда в критический момент удается эти заговоры открыть, то – что же, они открываются совершенно случайно? Нет, не случайно. Они потому открываются, что заговорщикам приходится жить среди масс, потому, что им в своих заговорах нельзя обойтись без рабочих и крестьян, а тут они в конце концов всегда натыкаются на людей, которые идут в… ЧК Н говорят: «А там-то собрались эксплуататоры».

Бывало, правда, что подозрения кое-кого из наших добровольных помощников оказывались неосновательными, а простая обывательская болтовня принималась за контрреволюционную вылазку, но чтобы в этом разобраться, требовалась в каждом Случае самая тщательная проверка.

…Шел Студеный, вьюжный декабрь 1917 года. Меня срочно вызвал Николай Ильич Подвойский.

– Поступило сообщение, что в Петроград нелегально пробрался Керенский и готовит мятеж. Скрывается он по одному из этих адресов. – Николай Ильич протянул мне клочок бумаги, где карандашом были написаны дна адреса.

– Необходимо срочно проверить. Бери людей и поезжай. Если надо, переверни квартиры вверх дном, но разыщи этого паршивого адвокатишку и притащи сюда. Ясно?

Я внимательно прочитал адреса. Одна квартира находилась в районе Зимнего дворца, другая – на Литейном проспекте. Решил начать с той, что возле Зимнего.

Выйдя из Ревкома, я разыскал Манаенко, позвал еще трех из оставшихся в Смольном балтийцев и объяснил им задачу.

Ребята оживились:

– А, старый знакомый! Как же, с Гельсингфорса его помним. Ну, от нас он не уйдет.

Вызвал я машину, и вот мы, пятеро балтийских матросов, уже мчимся по безлюдным заснеженным улицам ночного Петрограда.

Нужный дом нашли без труда. В глубине подворотни, закутавшись с головой в длинный, до пят, овчинный тулуп с высоким стоячим воротником, спал непробудным сном, примостившись на табуретке, здоровенный дворник. Проснулся он лишь после того, как Манаенко приподнял его за шиворот и силой поставил на ноги, да и проснувшись, не сразу понял, что от него требуется.

Сообразив, наконец, что мы намереваемся с его помощью проникнуть в одну из квартир бельэтажа, дворник не на шутку встревожился. Судя по его виду, по тем взглядам, которые он исподлобья бросал, не трудно было догадаться, что он принял нас за грабителей.

Стремясь успокоить дворника, я сказал, что мы не бандиты, а революционные матросы к действуем по приказу Военно-революционного комитета. Если мои слова и произвели на него какое-либо впечатление, то скорее обратное тому, которого я добивался. «Революция», «Военно-революционный комитет» – все эти слова действовали на матерого блюстителя буржуазного благополучия, много лет дружившего с городовыми да жандармами, совсем не успокоительно. По его понятию, революционные матросы были ничуть не лучше бандитов. Дворник кряхтел, угрюмо бурчал что-то в свою дремучую бороду и не выражал ни малейшего желания выполнить наше требование. Пришлось снова взять его за воротник тулупа и основательно встряхнуть, прежде чем он отпер массивную парадную дверь и показал нужную квартиру.

Поднявшись по широкой, устланной ковровой дорожкой лестнице, мы остановились. В голове теснились тревожные мысли: что, если, услышав за дверью незнакомые голоса, нам не откроют? Дверь-то такая, что скоро не выломаешь. А вдруг в квартире помимо парадного имеется черный ход, и, пока мы будем ломиться в парадную дверь, Керенский им воспользуется и убежит? Немало было всяких «если», но предаваться размышлениям не было времени.

Наскоро обменявшись мнениями и выяснив у дворника, что черный ход действительно есть, мы разбились на две группы. Двое матросов отправились караулить черный ход, а мы, втроем, выждав минут пять – десять, чтобы дать товарищам время занять пост, приступили к действиям.

Вынув из-за пояса пистолет, я велел дворнику позвонить в дверь и сказать, что он принес срочную телеграмму. Потоптавшись с минуту на месте, дворник нерешительно потянулся к звонку. Позвонил один раз, другой, наконец за дверью послышались чьи-то быстрые шаги и взволнованный женский голос спросил:

– Кто там?

– Телеграмма барыне, срочная, вы уж извиняйте, – скороговоркой выпалил дворник, с опаской поглядывая на мой пистолет.

– А, это ты, Потапыч! Минутку.

В голосе говорившей послышалось облегчение. Загремели запоры, и дверь широко распахнулась. В то же мгновение я оттолкнул плечом неуклюжего Потапыча и стремительно шагнул в неярко освещенную роскошную прихожую. Миловидная молодая женщина в простеньком, небрежно накинутом халатике слабо вскрикнула и, испуганно прижав руки к груди, прислонилась к стене, глядя на внезапно появившихся матросов широко раскрытыми от ужаса глазами.

– Не волнуйтесь, гражданка, – как можно деликатнее сказал я, – по приказу Военно-революционного комитета мы должны проверить, нет ли у вас посторонних.

– Что вы, что вы, какие посторонние? Ведь ночь на дворе! Дома только барыня и ее сестра, даже барина нету, он в отъезде.

– Барыня? А вы кто же будете?

– Я? Я – горничная. Маша…

Несколько придя в себя и осмелев, она даже кокетливо улыбнулась.

– Коли так, давай, Маша, сюда свою барыню да показывай квартиру. Проверим.

В отличие от Потапыча Маша весьма ревностно отнеслась к нашим распоряжениям, и уже через пару минут перед нами предстали две пожилые дамы, а в многочисленных комнатах загорелся яркий свет.

Спросив хозяйку, нет ли в квартире посторонних, и получив отрицательный ответ, мы приступили к обыску. Осмотрели все комнаты, ванную, кухню, заглянули в гардеробы, под диваны и кровати, обшарили каждую щель – никого. Тогда я решил действовать напрямик.

– Гражданка, – обратился я к барыне, – нам известно, что у вас скрывается Керенский, куда вы его спрятали?

– Александр Федорович?! – всплеснула руками хозяйка. – Ночью? Помилуйте! Да он вообще месяца два не показывался. С тех самых пор, как уехал, как произошел этот ужасный… – она запнулась, – этот, эта… революция.

На лице ее было такое неподдельное изумление, что сомневаться в правдивости ее слов не было никаких оснований. Извинившись за поздний визит, мы покинули квартиру и отправились по второму адресу, на Литейный. Там повторилась примерно такая же история. Пришлось возвращаться в Смольный с пустыми руками.

– Ну, – встретил меня Подвойский, – привез Керенского?

Я удрученно развел руками.

– Что, не нашли? Признаться, я этого ожидал. Данные-то были не очень надежные, однако проверить следовало. Зато теперь мы твердо уверены, что в Петрограде Керенского нет. Так что, Павел Дмитриевич, не расстраивайся, не зря съездил.

Пришлось утешиться разъяснением Николая Ильича, а досада все же оставалась. Куда как было бы хорошо поймать этого мерзавца Керенского!..

А тут прибавилось новое огорчение. Дня через два после неудачи с Керенским мне приказали арестовать группу студентов и гимназистов из буржуйских сынков, затеявших контрреволюционный заговор.

Группка была небольшая, этак с десяток человек – молокососы, белоподкладочники. Направил я на операцию несколько латышских стрелков во главе с заместителем командира отряда, охранявшего Смольный, а сам не поехал. Дело, решил, ерундовое, обойдутся. А получилась сплошная чепуха. То ли адрес товарищам записали не совсем точно, то ли латыши сами что-то напутали, только, найдя дом, где проходило контрреволюционное сборище, и поднявшись на нужный этаж, латыши начали стучать в дверь противоположной квартиры, а не туда, куда следовало.

Из-за запертой двери спросили, что нужно. Не тратя времени на дипломатию, командир группы ответил:

– Отпирай! Как враги народа, вы арестованы.

В ответ загремели выстрелы.

Командир, человек смелый и решительный, недолго думая, кинулся к двери и начал ее высаживать. Ну, его сквозь дверь и подстрелили, как куропатку. Он упал, обливаясь кровью. Ребята оттащили своего командира от злосчастной двери, залегли и открыли огонь из винтовок. Им отвечали из пистолетов. Такая пальба поднялась, настоящее сражение.

Стреляли латыши, стреляли, извели по паре обоим, никакого проку: противник не сдается, а командир истекает кровью. Оставив двух человек на страже, стрелки подхватили своего командира и поспешили в Смольный за подмогой.

Ввалились они ко мне, докладывают, а тут не до доклада. Командир еле дышит. Вызвали мы скорее врача и отправили раненого в госпиталь, потом начали разбираться.

Рассказ латышей удивил меня необычайно. Чтобы студентики и гимназисты, белоручки, маменькины сынки оказали такое сопротивление и устояли против латышских стрелков? Не может такого быть! Что-то тут не так. Надо самому ехать!

Вместе с расстроенными латышами отправились к месту происшествия. Поднялись на третий этаж, где нас ожидали двое стрелком, оставшихся в охране, глянул я на номер квартиры и плюнул с досады. На двери ясно виднелась цифра пятнадцать, студенты же отсиживались в шестнадцатой квартире.

Разбил я свой отряд на две группы: одним велел штурмовать квартиру № 16, а сам с несколькими латышами решил прорваться в пятнадцатую квартиру. Надо же разобраться, что за воинственный народ там засел.

С шестнадцатой квартирой никакой возни не было. Вышибли латыши дверь, а за ней – никого. Обшарили всю квартиру, опять ни души. Заслышав перестрелку, студенты вместе с хозяевами квартиры удрали через черный ход (поймали их только несколько дней спустя).

Пока латыши обыскивали шестнадцатую квартиру, я занялся пятнадцатой. Встал сбоку двери (чтобы шальная пуля не зацепила) и крикнул во весь голос:

– Я комендант Смольного Мальков. Открывай немедленно, никого не тронем. Не то забросаем ваше логово гранатами к чертовой бабушке!..

Прошло около минуты, и дверь чуть приоткрыли, не снимая цепочки. Кто-то пристально посмотрел на меня и сказал в глубину квартиры:

– Не брешет. Верно, Мальков!

Дверь распахнулась. На пороге стоял невысокий худощавый пожилой человек с пистолетом в одной руке и гранатой в другой. Я его знал. Это был известный тогда в Питере «идейный» анархист, из тех, которые дрались лихо. Выходит, наши латыши вместо студентов нарвались на анархистов, а те, народ отчаянный, услыхали, что их кто-то намеревается арестовать, и, не раздумывая долго, кинулись в драку.

Жертвы были не только с нашей стороны, у анархистов подстрелили одного из вожаков. Насмерть. Наш же командир ничего, выжил. Пролежал в госпитале недели полторы-две, встал на ноги и явился в Смольный. Здоров, говорит, возвращаюсь в строй, а на самом лица нет.

Велел я ему еще с недельку отлежаться, а начпроду приказал усиленно питать его. Сложнее было с одеждой. Его теплая, почти новенькая офицерская шинель на меху была продырявлена пулями и так залита кровью, что никуда не годилась. Ничего взамен у него не было, морозы же стояли лютые.

Надо выручать парня. Пошел я в Ревком, чтобы выпросить денег на покупку новой шинели; куда там, насчет денег и слушать не хотят. Еле уговорил Феликса Эдмундовича. Он меня поддержал и дал указание выдать 300 рублей на покупку новой шинели.

На следующий день после стычки с анархистами в комендатуру Смольного явился один из них, тот, что вчера дверь нам открыл. Волосы до плеч, бородка клинышком, на голове мятая фетровая шляпа, на плечи накинута теплая пелерина – носили тогда такую одежду: пальто не пальто, а что-то вроде широкого балахона без рукавов.

Вошел, сел без приглашения, небрежно развалившись на стуле. В углу рта дымится изжеванная папироса.

– Товарища нашего убили. Так? Хоронить надо по всей форме. Так? Веди к Ленину! Так.

Встал я из-за стола, подошел к нему и как мог спокойно отвечаю.

– Прежде всего сядь прилично, не в кабак пришел. К Ленину я тебя не пущу, не о чем тебе с Лениным разговаривать. Насчет похорон можешь с управляющим делами Совнаркома Бонч-Бруевичем договориться. Только и к Бонч-Бруевнчу я тебя тоже не пущу, пока не бросишь фокусничать.

Он вскипел:

– Что значит фокусничать?

– А то. Вынь сначала бомбы, – я ткнул пальцем во вздувшуюся возле пояса пузырем пелерину, – отдай пистолет, вот тогда я, так и быть, спрошу Бонч-Бруевнча, захочет ли он с тобой разговаривать.

Анархист гулко расхохотался, обнажив гнилые, прокуренные зубы.

– А ты, оказывается, ушлый. Так? Ладно, на тебе бомбы, держи, буду возвращаться от вашего Бонча, возьму. Так! Веди к своему управляющему, Так.

Распахнув пелерину, он вытащил из-за пояса несколько ручных гранат-бутылок и здоровенный кольт.

– Все?

– Нет, – говорю, – не все. Пистолеты, что у тебя в карманах, тоже давай. Тут они тебе ни к чему.

Продолжая заливисто хохотать, анархист вынул из каждого кармана брюк по нагану и, выложив на стол, присоединил к бомбам, Я сгреб весь его арсенал в ящик стола, запер на ключ, позвонил Бончу и отправил анархиста к нему.

Вернулся мой анархист от управляющего делами Совнаркома примерно через час, вполне довольный.

– Ну вот, договорился. Так. Похороны устроим что надо, первый сорт. Так. Давай оружие. Так. Я пошел.

– Договорился так договорился. Тем лучше. А насчет оружия… Зачем тебе столько? Того и гляди сам взорвешься, людей покалечишь. Держи свой револьвер, – я протянул ему один наган, – а остальное пусть останется у меня, сохраннее будет.

Думал я, рассвирепеет анархист, уж больно они все до оружия были падки, однако ничего.

– Жмот ты, – говорит, – вот кто. Так! Ну, да черт с тобой, оставь себе эти цацки на память. Так. У нас этого добра хватит, не пропаду. Так!

На сей раз наша встреча с представителем анархистов закончилась мирно.

Сами по себе «идейные» анархисты, состоявшие в своем большинстве из бунтующей деклассированной интеллигенции, особой опасности не представляли. Но, вольно или невольно, они служили притягательным центром для всякой темной публики, любителей легкой наживы, аферистов, авантюристов, просто отъявленных бандитов, грабителей и прочих представителей уголовного мира. Нередко разнузданная, демагогическая агитация анархистов оказывала некоторое влияние и на кое-кого из незрелых и недостаточно классово закаленных солдат, матросов и даже рабочих. Поэтому Советской власти вскоре пришлось всерьез взяться за анархистов.

Прошло какое-то время, и я воочию увидел, к чему приводит разлагающая деятельность.

Как-то под вечер позвонил мне по телефону Подвойский и попросил зайти в Ревком. Прихожу, сидит Николай Ильич туча тучей. Я сразу смекнул, что стряслась какая-то беда. Так оно и оказалось.

Спокойно, не повышая голоса, Николай Ильич рассказал, что несколько дней тому назад в Петроград вернулся с Украины отряд моряков-кронштадтцев, человек этак в пятьсот или даже побольше. Расположился отряд в помещении какого-то училища на Невском. Ведут себя матросы безобразно, разложились, пьянствуют, дебоширят. Завелись в отряде анархисты, они и верховодят. Довели отряд до ручки.

– Придется, как видно, отряд разогнать, а зачинщиков арестовать и судить по всей строгости революционных законов.

– Вот тебе и кронштадтцы! Опозорили Балтийский флот! – с горечью закончил Подвойский.

Мне стало до того горько, что и слов нет. Чтобы наши балтийцы, краса и гордость революции, превратились в шайку бандитов? Не может того быть!

– Николай Ильич! А не вышла ли какая ошибка? Может, это не кронштадтцы, не матросы вовсе?

– Нет, брат, данные точные. И что отряд матросский – точно и что безобразничают – тоже точно. Другое дело, может, весь отряд и не так плох, только какая-то его часть разложилась. Проверить проверим, но отряд придется, по-видимому, расформировать, Зачинщиков – под суд. Вот тебе и поручаем проверить всю эту историю.

Вышел я из Ревкома как вводу опущенный. Словно в самую душу мне наплевали. Неужто, думаю, до такого наша братва докатилась? Нет, не так тут что-то.

Рассуждать, однако, особо не приходится. Надо действовать, а как? 500 моряков не шутка, это тебе не дюжина анархистов.

Чтобы наметить конкретный план действий, решил провести основательную разведку. Дело это поручил комиссару 1-го коммунистического отряда латышских стрелков Озолу.

На Озола, рижского металлиста, большевика-подпольщика, можно было положиться как на каменную стену. Немногословный, всегда спокойный и выдержанный, Озол обладал поистине стальной волей, когда речь шла о борьбе за дело революции. Латышские стрелки, да и все, кто знал Озола, уважали его и крепко любили. Хороший был парень, надежный!

Пригласив Озола к себе, я коротко изложил ему суть дела. К моему предложению пойти на разведку он отнесся с таким невозмутимым спокойствием, как будто речь шла о прогулке ради собственного удовольствия. Между тем задача ему предстояла не легкая. Надо было проникнуть в отряд, тщательно изучить его расположение, лично осмотреть места хранения оружия, ознакомиться с караульной службой, присмотреться к матросам. И все это нужно было делать так, чтобы никто тебя ни в чем не заподозрил, иначе могли вышвырнуть из отряда, не дав собрать никаких сведений, а то и просто прикончить, если информация, которой располагал Подвойский, хоть вполовину соответствовала действительности.

Все тщательно обсудив и взвесив, мы избрали самый простой, естественный путь. Озол, захватив на всякий случай кого-либо из своих стрелков, является в отряд будто бы в поисках приятеля, матроса Иванова, с которым вместе брал Зимний. С какого корабля Иванов, ему неизвестно, знает одно – кронштадтец. Дело это в те времена было обычное и никаких подозрений вызвать не могло. Среди моряков отряда наверняка найдется не один Иванов. Всех их Озолу, конечно, покажут, Матросы – народ радушный. С каждым из Ивановых Озол будет разговаривать и, убедившись, что это не тот Иванов, который ему нужен, будет просить показать другого, таким образом проведет два-три часа в отряде, выяснит все, что требуется.

Наступило утро, и Озол вместе с одним из латышских стрелкой отправился на разведку.

Прошло два часа, три, Озол не возвращался. Я начал уже не на шутку тревожиться, как вижу – идет. Вошел. Молча сел. Не спеша закурил.

– Ну как?

– Все в порядке.

Скупо, немногословно, но с предельной точностью Озол обрисовал обстановку. Он выяснил все, что нас интересовало. Чего не удалось посмотреть самому, то рассказали словоохотливые матросы – помощники в розысках мифического Иванова.

В отряде действительно человек пятьсот. Все кронштадтцы. Пьяных Озол не встретил, особых безобразий не заметил, но и порядка не видно. Караульной службы, как положено, не несут, пост только один, да и тот снаружи, у входа в училище. Внутри здания постов нет.

Разместился отряд на первом этаже какого-то учебного здания. Коек нет, спят в нескольких больших комнатах на полу, на матрацах. Больше половины отряда – в огромном актовом зале. Там же, по стенам, в пирамидах все винтовки отряда. Пулеметы хранятся отдельно, в комнате, примыкающей к залу. Поста возле нее нет.

Есть дневальные и дежурные, но к обязанностям своим относятся небрежно, по ночам спят. Здесь, говорят, не фронт, чего зря стараться?

Как понял Озол из услышанных краем уха разговоров, в отряде неспокойно, идет какая-то буза, но в чем дело, выяснить не удалось.

…Наступила ночь. К центральному подъезду Смольного института подошли два грузовика и легковая машина. В грузовиках разместилось около тридцати человек латышских стрелков с тремя пулеметами, в легковую сели Озол, командир латышских стрелков Берзин, я и Манаенко, и наш небольшой отряд двинулся.

По указанию Озола остановились метрах в двухстах не доезжая училища, чтобы грохот грузовиков не вызвал преждевременной тревоги. Быстро, в абсолютном молчании выгрузились.

Возле подъезда, подняв воротник подбитого ветром бушлата, заложив руки в рукава и держа прижатую локтем винтовку наперевес, прогуливался матрос-часовой.

Головная группа латышских стрелков, предводительствуемая Озолом, молча миновала часового. Вслед шли мы с Манаенко, а замыкала шествие остальная часть нашего небольшого отряда во главе с Берзиным.

Поравнявшись с часовым, мы с Манаенко (тоже в бушлатах и бескозырках) остановились, и я закурил. Вспышка зажигалки была сигналом. Группа Озола развернулась и приблизилась к училищу с одной стороны. Берзин подходил с другой.

Шагнув к часовому, я положил руку на ствол его винтовки. Манаенко стоял рядом, готовый в любой момент прийти мне на помощь.

– Не признаешь, браток? – спокойно, не повышая голоса, спросил я часового.

Он рванул винтовку к себе.

– Но-но! Не шути. Приятель нашелся!..

В то же мгновение Манаенко схватил его за руки и сжал, как в стальных тисках. Опешивший от внезапного нападения часовой не мог и шевельнуться. Без труда я выдернул у него винтовку.

– Приятель не приятель, а узнать меня ни мешало бы. Я комендант Смольного Мальков. Слыхал? За плохое несение караульной службы пойдешь под арест. Посидишь на губе, авось поумнеешь. Взять его!

Латыши моментально подхватили вконец обескураженного часового, и наш отряд беспрепятственно проник в здание. Оставив по указанию Озола у входов в комнаты, где размещалась часть матросов, небольшой, заслон с пулеметом, мы ворвались в актовый зал. Ни один из спавших там моряков не успел проснуться и толком понять, что произошло, как латыши с винтовками наперевес цепочкой встали вдоль пирамид с оружием, а Берзин, Манаенко, я и двое пулеметчиков, латышских стрелков, выкатили пулеметы в центр зала, взяв весь зал под обстрел.

– Лежать на местах, не шевелиться! – рявкнул я. – Первого, кто поднимет голову, прострочу к чертовой матери!

Тут проснулись все. На матрацах зашевелились, послышался сдержанный гул голосов, но ни один матрос не попытался подняться. Не упуская ни на минуту инициативы, не давая морякам прийти в себя и подумать о сопротивлении, я продолжал:

– Я комендант Смольного Мальков, матрос крейсера «Диана». Прибыл по приказу Ревкома. Отряд ваш разоружаю. Пьянствуете, безобразничаете, позорите весь Балтийский флот, а еще кронштадтцы! Да какие вы кронштадтцы…

И тут я не сдержался и завернул такое, что, несмотря на весь трагизм положения, откуда-то из угла донесся восторженный возглас:

– От чешет! Ай да «Диана»!

Этот возглас разрядил напряжение. Раздался смех, полетели шутки, вопросы. И все – лежа, под грозно ощерившимися дулами наших пулеметов.

Подняв руку, я восстановил тишину.

– Где начальник отряда, комиссар? Давай их сюда. Буду с ними говорить. При всех!

– Да их тут нет, – ответили с одного из ближних матрацев, – они там, в той комнате.

Из-под одеяла высунулась голая рука, указывая на дверь в дальнем углу зала. Я молча кивнул Берзину, Он направился к этой двери, как вдруг она с треском распахнулась. На пороге стояли двое матросов с пистолетами и бомбами в руках. В зале вновь воцарилась угрюмая, настороженная тишина. Латыши припали к пулеметам, стоявшие у пирамид защелкали затворами. Еще минута, и могло такое начаться. Только тут один из матросов, стоявших в дверях (как оказалось, комиссар отряда), глянул на меня и вроде неуверенно спрашивает:

– Мальков? Павел, никак ты?

Смотрю, а это один из авроровцев, с которым в канун Октября мы обсуждали, как отогнать в Кронштадт царскую яхту «Штандарт».

– Я-то я, а вот ты до чего дошел! На весь Питер флот осрамили. Не успели приехать – пьянки, грабеж. Глаза бы мои не смотрели!

– Стоп, комендант. Задний ход! Грех, конечно, есть. Только ты отряд не хули. С заразой мы разделались сами.

Я недоуменно смотрел на комиссара.

– Ты вот что, машинки-то свои убери, – невозмутимо продолжал комиссар, кивнув на наши пулеметы. – Не к контрикам пришел, не в офицерское собрание. Ребятам дай встать, тогда и поговорим по-человечески, по-матросски.

Комиссара поддержал дружный гул голосов. В них не было ни угрозы, ни озлобления. Действительно, ведь к своим пришли, к балтийцам!

– Ладно, вставайте уж, вояки! Тоже боевой отряд, кронштадтцы. Дрыхнут, как у жены на перине. Приходи и бери голыми руками!

Тем временем моряки дружно поднимались, поспешно натягивали брюки, матроски. Некоторые узнали Озола, слышались восклицания:

– Гляди, гляди, бисов сын! Вот какого дружка он искал.

– Ну и хитер, ох, хитер!

Начался митинг. Командир отряда и комиссар рассказали, что еще перед отъездом на Украину, при комплектовании отряда, в него попало несколько анархистов. Своей демагогической агитацией им удалось вскружить голову некоторым молодым матросам. Уже там, на Украине, во время жарких боев было несколько случаев нарушения дисциплины, но дальше незначительных проступков дело не шло, зато когда отряд вернулся а Питер и напряжение спало, анархисты развернулись вовсю. Достали откуда-то вина, перепились, устроили один дебош, другой…

Как раз вчера за них взялись всерьез. Зачинщиков под вечер арестовали и заперли в одной из комнат, решив сдать в Смольный. Остальные, кто сдуру за ними потянулся, дали слово никогда больше не безобразничать. Отряд им верит, за них отвечает.

– А вот насчет дисциплины, насчет того, что поймали вы нас, как курей на насесте, – закончил комиссар, – это правильно. Только об этом разговор особый. Дело это внутреннее, так что не обессудьте, сами разберемся, без посторонних.

Митинг был окончен. Нам тут делать было нечего. Дружески распрощавшись с нашими недавними «противниками», мы с легким сердцем покинули отряд.

– Что за ребята, – мечтательно проговорил Озол, когда мы ехали обратно в Смольный, – золотой народ!

Несколько минут он молчал, потом заговорил совсем другим тоном, жестко, сурово:

– И вот заведется такая пакость. Бурьян. Выдирать его надо. Без всякой пощады!

Ранним утром моряки доставили в Смольный под конвоем зачинщиков безобразий. Посадив их под стражу, я пошел в Ревком и подробно доложил обо всем Николаю Ильичу.

– Думаю, – закончил я свой доклад, – разоружать и расформировывать отряд не следует.

– Да, не следует, – поставил точку Подвойский. – С этим кончено!

* * *

Наступил 1918 год. Положение в Питере упрочилось, жизнь постепенно налаживалась. Советская власть победоносно распространилась по всей стране. 22 января (4 февраля) 1918 года Совнарком выступил с обращением:

«Всем, всем, всем!

Ряд заграничных газет сообщает ложные сведения об ужасах и хаосе в Петрограде и пр.

Все эти сведения абсолютно неправильны. В Петрограде и Москве полнейшее спокойствие. Никаких арестов социалистов не произведено. Киев в руках украинской Советской власти. Киевская буржуазная Рада пала и разбежалась. Полностью признана власть харьковской украинской Советской власти. На Дону 46 полков казаков восстало против Каледина. Оренбург взят советскими властями, и вождь казаков Дутов разбит и бежал…

С продовольствием в Петрограде улучшение, сегодня, 22 января 1918 старого стиля, петроградские рабочие дают 10 вагонов продовольствия на помощь финляндцам».

Текст этой радиограммы, облетевшей весь мир, был написан Владимиром Ильичей Лениным.

Да, Советская власть крепко стала на ноги, по всей стране устанавливается твердый революционный порядок.

Конечно, трудности на нашем пути стояли еще огромные. В стране свирепствовала разруха, доставшаяся молодой Советской Республике в наследство от векового господства помещичье-самодержавного строя и четырех лет тяжелой империалистической войны. По-прежнему не хватало продовольствия, топлива, одежды. Многие фабрики и заводы стояли, Нет-нет, а обнаруживались контрреволюционные заговоры. Русские помещики и капиталисты не собирались без боя отказаться от утраченного господства, не желали признавать Советскую власть, пакостили везде и всюду. Их усиленно поддерживала буржуазия Англии, Франции, Соединенных Штатов Америки и других капиталистических государств. Значительную часть территории нашей Родины попирали кованые сапоги солдат кайзеровской Германии, война с которой не была еще закончена.

Начало января 1918 года ознаменовалось раскрытием крупного контрреволюционного офицерского заговора в Петрограде, приуроченного к 5 (18) января 1918 года – дню открытия Учредительного собрания Заговор был своевременно ликвидирован ВЧК, Однако в день открытия Учредительного собрания отдельные провокаторы из числа уцелевших заговорщиков пытались устроить на улицах Питера манифестацию, а когда эта затея провалилась, открыли кое-где стрельбу по красногвардейским, солдатским и матросским патрулям, охранявшим порядок в городе. На следующий день организаторы стрельбы пустили по городу грязную сплетню, будто красногвардейцы расстреливали рабочих.

7 января 1918 года, в воскресенье, Исполком Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов выступил на страницах «Известий» с воззванием:

«Ко всему населению Петрограда!

Враги народа, контрреволюционеры и саботажники распространяют слухи о том, что в день 5 января революционные рабочие и солдаты расстреливали мирные демонстрации рабочих.

Делается это с одной целью: посеять смуту и тревогу в рядах трудовых масс, вызвать их на эксцессы и под шум произвести те покушения на вождей революции, которыми они давно грозятся.

Уже установлено, что имели место провокационные выстрелы в рабочих, солдат и матросов, охранявших порядок в столице.

Исполнительным Комитетом Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов предпринято самое строгое расследование событий 5 января. Все виновные в пролитии крови революционных рабочих и солдат, буде таковые имеются, будут привлечены к ответственности…

Исполнительный комитет Петроградского Совета Р. и С. Д.».

Учредительное собрание, сразу же обнаружившее свое антинародное, враждебное Советской власти лицо, не просуществовало и суток и на следующий день после открытия было распущено решением Совнаркома и ВЦИК.

«Закрыл» Учредительное собрание Анатолий Железняков, с которым еще недавно мы отправляли в Кронштадт царскую яхту, командовавший охраной Таврического дворца в день открытия Учредительного собрания. Он был свидетелем того, как Ленин, Свердлов и другие большевики покинули собрание, отвергшее внесенную Яковом Михайловичем ленинскую Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Ранним утром 6 января Железняков поднялся на трибуну и предложил остававшимся в зале правым эсерам, меньшевикам и прочим врагам революции очистить помещение, непреклонно заявив: «Караул устал!»

Прошел январь 1918 года, начался февраль. 18 февраля германское командование вероломно нарушило перемирие с Советской Россией, и орды немецких захватчиков двинулись в глубь страны. Над Советской Республикой нависла смертельная опасность. Ленин потребовал немедленного заключения мира с Германией и одновременно обратился к трудящимся нашей Родины с пламенным призывом: «Социалистическое отечество в опасности!»

В Петрограде тревожно загудели фабричные и заводские гудки. Питерский пролетариат грудью встал на защиту революционной столицы. Вновь, как и в Октябрьские дни, к Смольному нескончаемым потоком потянулись рабочие и работницы красного Петрограда. Всяк, кто мог держать винтовку, становился в строй. Спешно формировались отряды и дружины, батальоны и полки и прямо из ворот Смольного с песней отправлялись в бой.

В Петрограде был создан Комитет революционной обороны города. В него вошли Свердлов, Благонравов, Бонч-Бруевич, Володарский, Гусев, Еремеев, Косиор, Крыленко, Механошин, Подвойский, Урицкий и другие видные деятели нашей партии и крупные военные работники.

Комитет революционной обороны, работавший под непосредственным руководством Ленина, возглавил мобилизацию сил на борьбу с немецкими захватчиками и одновременно твердой рукой пресекал всякие попытки контрреволюции в Петрограде нанести Советской власти удар в спину.

В Петрограде в те дни был выявлен ряд небольших контрреволюционных групп, и ликвидация их возлагалась сплошь и рядом на латышских стрелков. Действовали латышские стрелки безукоризненно, как безукоризненно они несли и охрану Смольного. В значительной своей массе коммунисты, они были беспредельно преданы делу пролетарской революции, Советской власти. Суровые, решительные, не знавшие страха в борьбе с врагами революции, на редкость сплоченные и дисциплинированные, латышские стрелки по праву могут быть названы, наряду с красногвардейцами Питера и моряками Балтики, железной гвардией Октября.

…В первых числах марта 1918 года мне позвонил Урицкий. Оказалось, что рабочие Колпино схватили отсиживавшегося под Петроградом брата Николая II – великого князя Михаила Александровича Романова и решили с ним разделаться. Сколь ни справедлив был гнев рабочих против великого князя, беспрестанно интриговавшего и строившего различные козни против Советской власти, допускать самосуд было нельзя.

Урицкий приказал мне немедленно забрать Михаила Романова и посадить в Смольный под стражу, не туда, где содержались прочие арестованные, а куда-нибудь в другое место, так, чтобы никто лишний не знал.

– Если придут к вам представители колпинских рабочих и потребуют Михаила, вы им отвечайте; нет, мол, такого. Ничего не поделаешь, придется так поступить, уж очень народ озлоблен. А мы тем временем решим, как быть с ним дальше.

Так я и сделал. Запер Михаила Романова в отдельную комнату на третьем этаже Смольного и приставил надежную охрану. Сам по нескольку раз на день ходил проверял, крепко ли стерегут царского братца.

Опасения Урицкого оказались напрасными. Никто из рабочих за Михаилом не явился. Уверенность в том, что Советское правительство правильно решит судьбу этого отпрыска ненавистного дома Романовых, была у рабочих куда сильнее, чем стихийный гнев и ненависть.

9 марта 1918 года Совет Народных Комиссаров постановил:

«Бывшего великого князя Михаила Александровича Романова, его секретаря Николая Николаевича Джонсона, делопроизводителя Гатчинского дворца Александра Михайловича Власова и бывшего начальника Гатчинского железнодорожного жандармского управления Петра Людвиговича Знамеровского выслать в Пермскую губернии впредь до особого распоряжения. Местожительства в пределах Пермской губернии определяется Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, причем Джонсон должен быть поселен не в одном городе с бывшим великим князем Михаилом Романовым.

Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)» .

Мне в эти дни было уже не до Михаила Романова. Надвинулись другие дела, поважнее.

В первых числах марта как-то ночью меня вызвал Яков Михайлович Свердлов и сообщил, что по предложению Ильича принято решение о переезде Советского правительства из Петрограда в Москву, Сначала переедет ВЦИК, сказал Яков Михайлович, следом – Совнарком. В дальнейшем постепенно будут переведены все правительственные учреждения.

– Вам, товарищ Мальков, придется принять самое активное участие в организации переезда правительства. Охрана поезда Совнаркома возлагается на вас. Вы назначаетесь комендантом поезда. Учтите, в поезде Совнаркома поедет Владимир Ильич. Об охране Ильича в пути надо особо побеспокоиться, все организовать наилучшим образом. Яков Михайлович сообщил мне, что охрану поезда Совнаркома будут нести в пути следования латышские стрелки из охраны Смольного.

– Выделите человек сто пятьдесят – двести самых надежных, которые поедут с вами. Отряд латышских стрелков переводится в Москву весь, целиком. Кто не поедет с поездом Совнаркома, выедет из Петрограда в следующие дни, В Москве, латышским стрелкам поручается охрана Кремля, где будет находиться Советское правительство, и здание гостиницы «Националь». В «Национале» будет жить Владимир Ильич и еще ряд товарищей. Разместятся латыши в Кремле.

– Ясно, Яков Михайлович. – Я поднялся, полагая, что беседа окончена.

– Ну, а ваша собственная судьба вас не интересует? – остановил меня Яков Михайлович.

– Интересует, конечно. Только, думаю, когда будет надо, вы скажете.

– Обязательно скажу! – Яков Михайлович усмехнулся, – Так вот. Вы назначаетесь комендантом Московского Кремля и по прибытии в Москву сразу же вступите в исполнение своих обязанностей.

Через несколько дней я получил из Управления делами Совнаркома секретный приказ:

«УПРАВЛЕНИЕ ДЕЛАМИ КРЕСТЬЯНСКОГО И РАБОЧЕГО

Управляющий Делами Совета Народных Комиссаров Влад. Бонч-Бруевич».

ПРАВИТЕЛЬСТВА РЕСПУБЛИКИ РОССИИ

9 марта 1918 г. г. Петроград

Коменданту Смольного товарищу Малькову

ПРИКАЗ

Предписывается Вам сдать Ваши обязанности коменданта Смольного товарищу, которого Вы оставляете себе в преемники. Завтра, 10 марта с. г., к 10 часам утра Вы должны и прибыть по адресу: станция «Цветочная площадка» Эта станция находится за Московскими воротами. Пройдя ворота, надо свернуть налево по Заставской улице и, дойдя до забора, охраняющего полотно железной дороги, и тут в близи будет железнодорожная платформа, называющаяся «Цветочная площадка». Здесь стоит поезд, в котором поедет Совет Народных Комиссаров. Поезд охраняется караулом из Петропавловской крепости. Этот караул должен быть замещен караулом латышских стрелков, которые по особому приказу в числе 30-и человек должны будут выступить из Смольного с двумя пулеметами в 8 часов утра. В Петропавловской крепости сделано распоряжение о передаче караула. После принятия караула латышскими стрелками Вы должны немедленно выступить в отправление обязанностей коменданта поезда. Охранять весь поезд вместе с паровозом, на тендере которого должен быть поставлен караул.

Кругом поезда все проходы к нему должны охраняться. Никто из посторонних не должен быть допускаем в поезд. Багаж будет грузится с 11 часов утра. Принимайте багаж, грузите от каждого отдельного лица в одном месте и охраняйте его. С этим поездом поедет 100 человек латышей, которые должны будут нести охрану поезда во время движения.

70 латышей прибудут на станцию часам к 7-ми вечера. Остальные латыши 1-го коммунистического отряда поедут в Москву завтра же с Николаевского вокзала, о чем будет издан особый приказ. Озаботьтесь, чтобы всем латышам было бы отпущено надлежащее довольствие в дороге.

Началась подготовка. Я выделил 150 человек латышских стрелков и тщательно их проинструктировал, не говоря, конечно, раньше времени, кто поедет в поезде, который надлежит им охранять.

9 марта утром Президиум и часть членов ВЦИК покинули Петроград, отбыв специальным поездом в Москву. Владимир Ильич должен был выехать на следующий день, 10 марта 1918 года.

У меня все было готово к отъезду, как вдруг вечером вызывает Урицкий.

– Получены сведения, что в двух стрелковых полках затевается скверная история. Пробрались туда юнкера, кое-кого обработали и готовят контрреволюционное выступление. Необходимо немедленно принимать меры.

Я растерялся.

– Как же так? Ведь я имею распоряжение Якова Михайловича выехать с Владимиром Ильичем, обеспечить его охрану, а сегодня и от Бонча получил официальный приказ, Я уже начал дела сдавать…

В кабинет Урицкого вошел Володарский.

– Вот он, Мальков, а я его по всему Смольному разыскиваю!

Новая напасть! Оказывается, кое-кто из ответственных работников, остающихся в Петрограде, узнав, что на следующий день я должен уехать со значительной группой латышей, неожиданно запротестовал. По их мнению, передать охрану Смольного новым частям я должен был сам, лично, и мне не следовало уезжать и выводить большое количество латышей, пока не будет полностью организована новая охрана.

Особенно паниковал, по словам Володарского, Зиновьев.

Урицкий недовольно поморщился.

Рассеянно глядя на приказ Бонч-Бруевича, который я ему передал, Урицкий задумчиво произнес:

– Видишь, как получается. Ты действительно нужен в Петрограде, и не только для наведения порядка в полках, но и для организации охраны в Смольном, которую из-за вашего отъезда нужно строить заново. С другой стороны, на тебя возложено ответственейшее поручение, и ни я, ни он, – Урицкий кивнул в сторону Володарского, – отменять распоряжение Якова Михайловича не можем. А его уже нет, уехал. Остается один выход: идти к Владимиру Ильичу. Ильич все и решит.

На следующее утро, часов около восьми, мы с Володарским, узнав, что Владимир Ильич у себя (пришел пораньше, готовится к отъезду), отправились к нему. А в это время у подъезда Смольного уже тарахтели грузовики и собирались латышские стрелки, назначенные в охрану поезда Совнаркома.

К доводам Володарского – Смольный-де остается почти без охраны – Владимир Ильич отнесся поначалу довольно скептически; как же! Трехсот латышей мало?! Однако, когда мы рассказали ему о напряженном положении в двух стрелковых полках и передали точку зрения Урицкого, Ленин изменил свое мнение.

– Что же, – сказал Владимир Ильич, – пусть Мальков остается. Можно оставить и часть латышских стрелков, выделенных для охраны поезда Совнаркома. Обойдемся меньшим количеством.

Тут уж я решительно запротестовал: коли надо, я останусь. Не уеду, пока не наведу порядок в полках и не организую охрану Смольного, но на одного человека с поезда Совнаркома не сниму. Нельзя.

– Ну смотрите, – согласился Владимир Ильич, – вам виднее.

Отправив несколько латышских стрелков посмышленее в подозрительные полки на разведку, сам я поехал на станцию «Цветочная площадка», чтобы проследить за погрузкой и организацией охраны поезда. Все прошло благополучно, и в назначенное время поезд Совнаркома был отправлен. Ленин уехал в Москву.

Когда я вернулся в Смольный, наши разведчики были уже там. В ту же ночь две большие группы латышских стрелков, человек по сорок каждая, двинулись на операцию. Я поехал с одной из групп, вторую возглавил Озол.

Обезоружив без особого шума часового у ворот казарм, мы захватили полковые склады оружия и подняли полк по тревоге. Никто из солдат не пытался оказать сопротивления. Все прошло тихо и спокойно. Солдаты сами погрузили в подошедшие грузовики полковые пулеметы, винтовки, патроны.

Так же гладко все прошло и у Озола.

Покончив с разоружением полков, мы принялись за передачу охраны Смольного новым частям, пришедшим на смену латышским стрелкам. Все это заняло около недели. Когда последний латышский стрелок покинул Смольный, я сдал дела новому коменданту и выехал в Москву. Кончилось мое комендантство в Смольном, в славной цитадели Великого Октября. Впереди была Москва, Кремль…

Прощай, Смольный!