Большой участок от Моховой до Фонтанки начал застраиваться еще в середине XVIII века. После смены нескольких владельцев хозяином участка и домов на нем становится в 1809 году купец, именитый гражданин города Петрозаводска, разбогатевший на подрядах при строительстве Михайловского замка, Корнелий Евтихиевич Мижуев. К моменту покупки участка на Фонтанке уже стоял четырехэтажный дом с парадным фасадом, украшенным шестью полуколоннами и фронтоном; он был построен в 1804-1806 годах по проекту архитектора Андреяна Дмитриевича Захарова. С тех пор дом почти не изменился, сохранив черты Петербурга начала XIX века. Среди известных жильцов этого дома того времени можно назвать Ивана Борисовича Пестеля, у которого в 1810-е годы жил его сын, будущий декабрист Павел Иванович Пестель, и Владимира Александровича Соллогуба, писателя, приятеля Вяземского и Пушкина.

Дом с дворовыми флигелями, выходивший на Моховую (Дом №41), (одно из самых старых строений на этой улице), пострадал от надстройки двух этажей в 1864 году, потеряв свои пропорции и некоторые элементы декора; ставший непримечательным фасад сохранился до настоящего времени.

Рис. 12. Моховая улица, дом №41. Современное фото

О жильцах этого дома поговорим более подробно. Самыми известными из них были Карамзины. Прожив в доме Муравьевой на Фонтанке, 25, с 1818 по 1823 год, семья Николая Михайловича переселилась на новую квартиру. Она находилась в верхнем этаже дома Мижуева со стороны Моховой, во втором дворе. Плата за нее составляла 5000 рублей в год. Карамзин пишет своему другу А.Ф. Малиновскому: «Новая городская квартира не очень мне нравится, однако чиста, тепла, суха». Это была последняя квартира писателя, где он продолжал работать над двенадцатым томом «Истории государства Российского». Сюда несколько раз с кратковременными визитами приезжает Петр Андреевич. Так он останавливается здесь в июне 1825 года, когда привез сына Павлушу, чтобы оставить его на лето с семьей Карамзиных в Царском Селе. За ним Вяземский вернется 18 августа и пробудет в Петербурге до 12 сентября. В этот приезд он виделся с Карамзиным в последний раз. В следующий свой приезд Петр Андреевич опоздает на день: «Я уже не застал Николая Михайловича, не застал одним днем… Какая потеря! Как пусто после него в семействе, и в кругу друзей, и в отечестве», – напишет Вяземский жене. (Николай Михайлович Карамзин скончался 22 мая (2 июня) 1826 года).

После двухгодичного перерыва Петр Андреевич вернется в осиротевший дом на Моховой только 27 февраля 1828 года и пробудет здесь до июня. В этот приезд он почти ежедневно встречается с Пушкиным, который живет в гостинице «Демутов трактир» (Мойка, дом №40). Они много времени проводят вместе, обсуждают возможность поступления на службу в армию, читают новые главы «Евгения Онегина». Во всех подробностях описывает Вяземский почти ежедневно свою жизнь в Петербурге в письмах к жене: «Пушкину отдал я твою подушку. Он каждый день здесь (на Моховой), обещался писать к тебе. А раз уже и писал в письме Карамзиных. Получила ли?.. Он все такой же и смешит барышень и Катерину Андреевну». Барышнями Петр Андреевич называет дочерей Николая Михайловича и Екатерины Андреевны Елизавету, Екатерину и Софью (старшую дочь Карамзина от первого брака). В следующем письме был дан уже более подробный отчет об одном только дне: сначала в гостях у польской пианистки М. Шимановской, затем большой компанией побывали у художника В. М. Ваньковича, у которого видели парные портреты Мицкевича и Пушкина, сделанные для выставки в Варшаве («… у него глаза так вытаращены, что ни на что не похожи», – мнение Вяземского о портрете Пушкина). После этого все двинулись к художнику А. О. Орловскому, а под вечер Вяземский с Пушкиным успели побывать у И. А. Крылова, в седьмом часу отобедали вместе с Карамзиными у Лавалей. Вот такими насыщенными были почти все дни двух друзей.

Но список знакомых и друзей Вяземского в Петербурге велик. Надо успеть к Жуковскому послушать «Арапа Петра Великого» в чтении автора (то есть Пушкина), затем отобедать у М. Ю. Виельгорского в компании с Жуковским, Грибоедовым и Пушкиным, посетить А. Д. Гурьева, сына министра финансов, поприсутствовать на обеде у родителей Пушкина по случаю именин их младшего сына Льва, послушать чтение поэмы «Дурацкий колпак» в исполнении самого автора, В. С. Филимонова. И так ежедневно в вихре столичной жизни. А как же служба?

Пока остается не решенным вопрос о гражданской службе Вяземского в связи с его намерением ехать в действующую армию, тем более, что «боевое крещение» он получил еще в войне 1812 года. Пушкин загорелся той же идеей. Они просят помочь им в этом начальника штаба 2-й армии генерал-майора Павла Дмитриевича Киселева, их общего знакомого, ищут покровительства Великого князя Константина Павловича, брата царя, пишут прошение графу Бенкендорфу о ходатайстве перед Николаем I. Великий князь обращается тоже к Бенкендорфу: «Вы говорите, что писатель Пушкин и кн. Вяземский просят о дозволении следовать за Главной Императорской квартирой. Поверьте мне… что ввиду прежнего поведения, как бы они ни старались теперь выказать свою преданность службе Его Величества, они не принадлежат к числу тех, на кого можно было бы в чем-либо положиться…».

Ответ Бенкендорфа Вяземскому был заранее предсказуемым: «Его Величество поручил уведомить просителя о том, что в действующей армии против турок «отнюдь все места в оной заняты». Пушкину отказали в таком же тоне. Острый на язык Вяземский иронично заметил: «Можно подумать, что я просил командование каким-нибудь отрядом, корпусом или по крайней мере дивизиею…». В стихах его реакция выглядела так:

Последние две строчки Пушкин при переписывании стихотворения подредактировал, а Вяземский, желая обыграть слово «отнюдь» из ответа Бенкендорфа, настаивал на своем варианте, который звучал так:

Памятным днем для обоих поэтов оказался праздник Преполовения 18 апреля 1828 года, когда они совершили двухчасовую прогулку по Петропавловской крепости. «Много странного и мрачно-грозно-поэтического в этой прогулке по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах», – напишет Петр Андреевич жене 19 апреля. Друзья побывали на кронверке, где за два года до их прогулки казнили пятерых декабристов.

На месте разобранной виселицы Вяземский подобрал на память о жертвах расправы пять щепок, которые он хранил всю жизнь в Остафьево в запечатанном ящичке с надписью: «Праздник Преполовения за Невою. Прогулка с Пушкиным 1828 года». Вскоре после этого Пушкин перестал бывать в доме на Моховой. Вяземский в письме Вере Федоровне жалуется: «Вот уже почти два месяца здесь живу. Пушкина почти совсем не видим: я с ним встречаюсь на площадях мощеных и паркетных, но у нас он никогда не бывает, а сначала бывал каждый день».

Дело в том, что в это время Пушкин серьезно увлекся Анной Алексеевной Олениной, дочерью Алексея Николаевича Оленина, президента Академии художеств, директора Императорской публичной библиотеки, члена Государственного совета, весьма значительного в обществе человека. Поэт даже намеревался сделать Анне Алексеевне предложение, но этого не произошло: родители хотели видеть для своей дочери более благонадежного избранника, да и она не питала к Пушкину никаких чувств. Чтобы не отстать от друга Вяземский пытается ухаживать за «всеобщей любимицей» Аграфеной Федоровной Закревской, попутно увлекся Александрой Осиповной Россет.

20 апреля собрались у Жуковского на Миллионной, в Шепелевском доме (ныне участок дома №35). Задумали поездку за границу вчетвером: Вяземский, Пушкин, Крылов, Грибоедов. Однако такая вылазка оказалась неосуществимой. Зато 25 мая, в канун дня рождения Пушкина, уже большой компанией отправились в ближнее путешествие на пироскафе (первый пароход) в Кронштадт.

Вообще дни в конце апреля – начале мая были для Вяземского весьма насыщены балами, встречами, приемами у Карамзиных по случаю замужества Екатерины Николаевны (она стала княгиней Мещерской). Петр Андреевич и Александр Сергеевич – непременные гости повсюду.

Такая светская круговерть начала Вяземскому надоедать. Устал от нее и Пушкин. Пребывание князя в Петербурге, кроме общения с друзьями, не дало никаких результатов: службы не получил, но зато узнал от императора о своей «неблагонадежности и недостойном поведении». Подытоживая свой визит в столицу, он с грустью пишет:

В этом стихотворении Вяземский упомянул А. С. Шкурина – обер-полицмейстера столицы, который «по высочайшему повелению» взял с Пушкина подписку-обещание не писать больше произведений, подобных «Гавриилиаде»; Ликург – мифический законодатель древней Спарты.

Простившись с Карамзиными на даче в Царском Селе, Вяземский уезжает в Москву, написав перед этим жене: «Я возвращаюсь в ряды бездейственной, но грозной оппозиции…»

Однако с домом Мижуева на Моховой Вяземский расстается не навсегда: он сюда еще вернется в марте-июле 1830 года. За два года, прошедшие до этого возвращения, Петр Андреевич много передумал о своем положении, о дальнейшей жизни, о бессилии перед властью. Не найдя каких-либо путей выхода из создавшегося положения, он пишет «Исповедь» («Записка о князе Вяземском, им самим составленная»). В ней князь не оправдывается, а защищается от несправедливых нападок власть предержащих, отстаивает с достоинством право каждого на собственное мнение, как честный государственный человек предлагает царю сотрудничество на «Благо Отечества». Вяземский пишет «Исповедь» ради детей, ради их будущего, которое он видит

в тумане. Готовую «Записку» он отсылает для ознакомления Василию Андреевичу Жуковскому, помощнику, советчику, человеку, близкому ко Двору. И тут начались хлопоты доброго друга в защиту «неблагонадежного» Вяземского. Не дождавшись ответа и реакции Николая I, Вяземский сам едет в Петербург, чтобы добиться личной аудиенции у императора. 28 февраля 1830 года Петр Андреевич появился в столице. И снова он в гостеприимном доме Карамзиных на Моховой среди своих любимых родных и друзей. Правда, Пушкин через две недели после приезда друга уехал в Москву. Государь, узнав об этом, недовольно заметил Жуковскому: «Один сумасшедший приехал, другой сумасшедший уехал».

Хлопоты Василия Андреевича об аудиенции для опального Вяземского оказались безрезультатными: император не пожелал с ним встречаться. Тогда решили действовать через брата царя, Великого князя Константина Павловича. Последний знал о неуважительном отношении к нему самому независимого Вяземского, но то, что князь ищет у него заступничества, польстило Константину Павловичу. И тогда копия письма просителя была направлена Николаю I. Вскоре государь сам заговорил с Жуковским о письме. Разговор был трудным, Его Величество переходил иногда на крик, но вдруг, понизив тон, проявил монаршую милость: Петра Андреевича простили, и 18 апреля 1830 года он получает назначение на службу коллежским советником в Министерство финансов. Это была должность чиновника для особых поручений при министре, графе Канкрине. В ответ вновь назначенный чиновник пишет императору как бы покаянное письмо, винит себя в легкомыслии и своеволии, выражает желание исправиться, дабы оправдать доверие монарха. Простив Вяземского, Николай I с удовольствием принял покаяние униженного аристократа, но не забыл его дерзких стихов вроде «Негодование», «Сравнение Петербурга с Москвой» и некоторых его эпиграмм.

Он просто посчитал, что разумнее будет привлечь на службу таких широко известных людей как Вяземский и Пушкин, хотя был совершенно уверен, что отсутствие имени князя среди декабристов доказывает лишь то, что тот был умнее и осторожнее других.

Итак, служба! Да еще в Министерстве финансов! Этого Петр Андреевич не ожидал. Он с детства терпеть не мог математики, цифр, вообще все точные науки, хотя отец старался привить сыну любовь к ним. Следующие стихи говорят сами за себя:

Вяземский не ожидал, конечно, теплого местечка, но рассчитывал служить в соответствии со своими знаниями и способностями. В его записной книжке читаем: «Раздавая места, они меньше учитывали интересы государства, нежели потребности просителя» (цитата, выписанная из «Всеобщей истории» Жана Мюллера). От себя добавил: «Сколько у нас мест для людей, и как мало людей на месте». Отказаться от неугодного ему поста он не мог, это было своего рода наказание. Но зато, приняв этот пост, он оставался на своем месте в литературе. Тем более, что Дельвиг задумал издавать в Петербурге «Литературную газету». К тому же, в этом Министерстве Петр Андреевич оказался не единственным литератором. Здесь служили такие поэты и писатели как Владимир Бенедиктов, Иван Мятлев, Нестор Кукольник, Владимир Бурнашев, позднее Иван Гончаров.

Да и с начальником повезло: министром в это время был прекрасный человек, большой умница, талантливый финансист и экономист Егор Францевич Канкрин. Вяземский от друзей уже знал, что Егор Францевич не чужд был литературы (сам писал повести), играл на скрипке, был хорошим архитектором, военным инженером, участвовал в Отечественной войне 1812 года. Назначенный на должность министра финансов, он сумел навести порядок в Министерстве, со служащими был всегда вежлив, не повышал ни на кого голос, а государь обращался к нему только на «вы». Министр много трудился, отводя сну и отдыху очень мало времени.

«Вот все порицают вас, батюшка (любимое слово министра – авт.), – говорил Канкрин Вяземскому, – что вы все время проводите на обедах, балах и спектаклях, так что мало времени остается у вас на дела. А я скажу – и слава Богу! А меня все хвалят: вот настоящий государственный человек, нигде не встретите его, целый день сидит в кабинете и занимается бумагами. А я скажу – избави Боже!».

Канкрин с пониманием отнесся к новому служащему своего министерства, особенно не перегружал первые дни, спокойно вводил в курс дела, что дало ему время осмотреться и включиться в литературную жизнь столицы. А эта сторона жизни забурлила с началом выхода в свет «Литературной газеты» Дельвига: Вяземский становится самым плодовитым ее автором. Он печатает там стихи, рецензии, памфлеты, критические статьи, а посему – он частый гость у издателя, самого близкого друга Пушкина. Но газете не суждена была долгая жизнь: с преждевременной смертью ее главного редактора барона Антона Антоновича Дельвига в январе 1831 года кончилась и короткая жизнь самой газеты. Для интеллектуального общения Вяземскому остались литературные салоны, вечера у Жуковского, Карамзиных, Смирновой (Россет), частое общение с Пушкиным, А.И. Тургеневым. Перевозить в Петербург семью пока не хотел, хоть и скучал, будучи неуверенным в прочности служебного положения, да и на жалование в 3000 рублей семье в столице не прожить: одни квартиры чего стоили. Поэтому Вера Федоровна с детьми оставалась пока в Остафьево.

В июле 1831 года последовала полугодовая командировка в Москву в качестве куратора готовившейся Второй Всероссийской промышленно-технической выставки. Со своими обязанностями Вяземский справляется хорошо, остается время и для литературных занятий: заканчивает книгу «Фон-Визин», перевод романа Б. Констана «Адольф», работает над несколькими статьями, готовит к печати подборку стихотворений. Роман «Адольф» печатается с трудом из-за цензурных ограничений, но издателю Плетневу все же удается выпустить 600 экземпляров.

Еще в мае 1831 года молодожены Пушкины переселились на постоянное жительство в Петербург. Вяземский остается в Москве до декабря. По возвращении в столицу он продолжает жить у Карамзиных на Моховой, в доме Мижуева, где добрейшая Екатерина Андреевна выделила ему несколько комнат. У нее Петру Андреевичу всегда было хорошо. Сюда продолжали приходить друзья и знакомые Николая Михайловича, здесь царствовала литература, собиралось много известных и талантливых людей, бывала и светская молодежь. «В Карамзинской гостиной… литературы, русская и иностранные, важные события у нас и в Европе… составляли всего чаще содержание наших оживлённых бесед», – вспоминал А.И. Кошелев, один из частых посетителей этого дома.– Литературы, русская и иностранные, важные события у нас и в Европе… составляли всего чаще содержание наших оживлённых бесед. Эти вечера, продолжавшиеся до поздних часов ночи, освежали и питали наши души и умы, что в тогдашней петербургской душной атмосфере было для нас особенно полезно. Хозяйка дома умела всегда направлять разговоры на предметы интересные».

На службе князь чувствует благосклонное отношение к нему высокого начальства: во время пребывания в Москве Вяземский получил звание камергера Его Императорского Величества. По этому поводу он уже в январе 1832 года представляется Николаю I. На балу вальсирует с императрицей, которая весьма расположена к нему, государь делает вид, что доволен службой нового камергера. А друг Пушкин не упустил случая поздравить усердного чиновника стихотворным посланием:

Кончился 1831 год. В январе 1832 года – годовщина смерти общего друга и любимца Антона Дельвига. Плетнев предлагает выпустить заключительный номер альманаха «Северные цветы» (детище Дельвига) в память о его издателе, а средства от продажи альманаха передать осиротевшей семье. Вяземский готовит для этой цели шесть своих стихотворений. В одном из них («До свидания») Петр Андреевич прощается с другом:

Вяземский всегда был светским человеком, поэтому жизнь столицы оставляет мало времени для скуки: балы, рауты, приемы, салоны, увлечение дамами, легким флиртом. В последнее время предметом увлечения Петра Андреевича была Аграфена Федоровна Закревская, светская львица, адресат лирики нескольких поэтов, в том числе Пушкина и Баратынского. Вяземский тоже посвятил ей прекрасное стихотворение «Разговор 7 апреля 1832 года»; в нем поэт объясняется в любви к графине и к городу, в котором живет его дама сердца:

Интересно, как изменилось отношение поэта к Петербургу в зависимости от его душевного состояния. Ведь ранее, будучи полон мрачных мыслей, он писал: «Я Петербурга не люблю… ».

12 июля 1832 года – сорокалетие Вяземского. Из Москвы приехала поздравить отца старшая дочь Маша, пришли друзья по «Арзамасу», Пушкин, Муханов, Блудов. Говорили о французской литературе, о «квасном патриотизме» (термин, который ввел в обиход Вяземский), спорили до хрипоты и даже доходило дело до крика.

Но все же светская жизнь «женатого холостяка» не заглушает тоски по семье: хочется воссоединиться и стать по-настоящему семейным человеком. И он начинает готовиться к переезду жены и детей в Петербург. Главное – найти подходящую квартиру. Надежды на казенную не оправдались, нужно искать частную. Карамзины на лето уехали в Ревель и отказались от квартиры на Моховой. Вяземский переехал на дачу, на Черную речку. Начались поиски семейной квартиры.

Сейчас хочется прервать мой рассказ и передать слово самому Вяземскому. Его ежедневные подробные письма-отчеты жене – блестящий образец эпистолярного жанра. Остроумие автора писем, его практичность и некоторая суетность в решении квартирного вопроса дополняют характеристику Петра Андреевича. Основные ориентиры при поиске жилья – стоимость и дельные советы жены. Итак, письма как главные свидетели жизни одного из петербуржцев пушкинского времени. Лето 1832 года:

10 июня. «Дом еще за Карамзиной и около двух месяцев у нас впереди». (При отказе от квартиры арендатору давались два льготных месяца на поиски другой – прим. авт.).

25 июня. «В первый раз пишу я к тебе о даче своей, где, кажется, начинаю надувать себе флюс и насморк… Мы живем у моста и нет минуты днем, да и ночью, где бы мост не дрожал под каретою, коляскою или дрожками. Беспрерывное движение и стукотня и крики разносчиков. Теперь спокойствие в городе, а волнение и суета в деревне. Дачи совершенно точка сумасшествия петербургских жителей и как дорого обходится ему это сумасшествие… Пока нельзя знать, за ними ли (Карамзиными) или за нами останутся их покои… ».

6 августа.. «Разочти хорошенько, сколько нужно тебе комнат и в каком порядке хочешь их иметь и дай мне знать. Квартира Карамзиных уже сдана другим… Я не очень о ней жалею, расположение для нас было бы не очень удобное, да и довольно дорого, особливо же с прибавкою пятисот рублей. Одна выгода не искать, а теперь предстоит мне скука. Дай мне знать и что людей будет с тобою? Как с меблями? Мещерская тебе уступает свои, или дает на подержание? А мебли Карамзиных? Перепишись с ними поэтому… Карамзина велит продавать свои мебли или сложить их куда-нибудь. Я пока остановил».

12 августа. «… Завтра думаю выехать (с дачи) и то для вас. Стану приискивать дом. Не надейтесь жить на фашьонабельной улице. Тут сейчас разность вдвое. Какого же мне искать, искать еще и туда и сюда, а решиться.

Вот жестокое испытание».

17 августа. «Я ночевал в городе и сейчас еду смотреть дома. Я такое распределение и искал, как ты пишешь. О доме Карамзиных право жалеть нечего, … точно у меня не было бы порядочной комнаты особенной, а для служащего она необходима. Погода ужасная и искать дома по этой погоде неимоверное наслаждение… Пока прости, пора лазать по лестницам и заглядовать в нужники».

19 августа. «А дома все еще нет для вашего сиятельства. Домов-то и довольно, да все или чего недостает, или что-нибудь лишнее. Разумеется недостаток в комнатах, а излишок в цене. Мне не хотелось бы платить более 4000 р.».

22 августа. «Есть дома хорошие, но не отдают их менее 6 или 7000. Мы все еще без дома. Сейчас опять еду в город, … есть у меня на виду квартира на набережной, не знаю только, как согласимся в цене, да и надобно ее почистить, а то она очень грязна. А местоположение хорошее, на самой Неве, один страх только, не холодно ли будет».

24 августа. «… Я беру этаж верхний в доме Баташева на Невской набережной. Из всех виденных мною квартир нет приятнее и удобнее этой. Высылай денег, матушка ваше сиятельство, тысячи две, по крайней мере. Надо при заключении контракта дать половину денег».

31 августа: «Я уже дал задатка для дома и все нужные переправки обозначены и решены. Недели через три дом будет готов».

3 сентября: «Карамзины отвечали мне на письмо твое, что мебли их в нашем распоряжении. Теперь отбери от Мещерской, чтобы она приказала Герасиму выдать мне их мебли. Надеюсь, что будет довольно тех и других».

7 сентября: «Кончай скорее и хорошенько все дела свои и милости просим к нам с деньгами, а без денег и не кажись на глаза. Вытолкаю пинками вон за заставу. Какого пишу тебе!… »

19 сентября. «Когда будешь укладывать вещи, не забудь взять в остафьевской библиотеке сочинения Лафатера, они в нижних отделениях шкапов, в красном картоне in-quarto. Вообще ты взяла бы несколько книг с собою».

28 сентября. «Экая ты прыткая… Сейчас готова ехать. Погоди дом еще не совсем готов. Полы, стены, все переделано, перекрашено, печи также. Дай дни два срока… и тогда скажу наверное, когда можете припендерить… Приготовьтесь ехать к 10-му или около… На беду погода ужасная, дождь так и льет, нельзя переносить мебли, ни ставить двойные окна… С понедельника надо будет приняться горячее. Мой дядька и твой черный человек хлопочут как угорелые и пилят меня поминутно».

3 октября: «Прошу объявить старшим княжнам, что с приезда их сюда каждая помесячно будет смотреть за всеми домашними расходами, все записывать и иметь ключи от многого».

10 октября: «Караваны твои пришли и караванный начальник Анна Захаровна порадовала меня, сказав, что в доме довольно помещения… надеюсь останешься и ты домом довольна. Теперь милости просим, приезжай. Главное сделано, но ничего не доделано, чтобы дать тебе удовольствие засучить рукава и похлопотать».

15 октября Петр Андреевич встречает своих домочадцев: жену, Веру Федоровну, сына Павлушу и трех дочерей, Марию, Надежду и Прасковью. Воссоединившаяся семья Вяземских становится постоянной жительницей Петербурга. Но, пожалуй, настало время рассказать подробнее обо всей семье.

Князь Петр Андреевич Вяземский женился довольно рано, в 19 лет, и главное – совершенно неожиданно для всех: родные и друзья считали, что он был вполне доволен своей холостой жизнью. Но, несмотря на скоропалительность, брак оказался прочным и продолжительным. Его избранница – двадцатиоднолетняя княгиня Вера Федоровна Гагарина из старинного знатного рода. Мемуарист пушкинского времени Ф. Ф. Вигель так описывает жену Вяземского: «Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась; немного старее мужа и сестер, она всех их казалась моложе. Небольшой рост, маленький нос, огненный, пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица ее. Смелым обхождением она никак не походила на нынешних львиц; оно в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее».

Муж был мало похож на свою жену. Он критически и с юмором так описывает себя в юношеском автопортрете: «У меня маленькие и серые глаза, вздернутый нос… Как бы в вознаграждение за маленький размер этих двух частей моего лица, рот, щеки и уши слишком велики. Что касается до остального тела, то я ни Эзоп, ни Аполлон Бельведерский! У меня воображение горячее, быстро воспламеняющееся, восторженное, никогда не остающееся спокойным… Как бы то ни было, я сочиняю стихи… ».

Рис. 13. В.Ф. Вяземская. А. Молинари. Конец 1800-х гг.

Более конкретный портрет дает Викентий Викентьевич Вересаев, собрав его по воспоминаниям современников: «Вяземский был высокого роста, держался прямо; небольшие и небыстрые голубые глаза смотрели сквозь золотые очки проницательно, на тонких губах насмешливая улыбка. Вид невозмутимый, неподвижный и холодный. Голос немного хриплый… Разговаривал остроумно и увлекательно».

Но это все словесные портреты. А каким видели Вяземского художники. Например, на парадном портрете, созданном в 1817 году Карлом Филиппом Рейхелем для семейной галереи изображен двадцатипятилетний Петр Андреевич: он без привычных очков и потому кажется несколько насупившимся и недовольным. Созвучно портрету и четверостишие Батюшкова:

Несколько позднее, в 1820 году, Пушкин дал такую поэтическую характеристику Вяземскому:

Рис. 14. П.А.Вяземский. К.-Ф.Рейхель. 1817 г.

Итак, Вяземский женат. Это был прочный, веселый союз людей, любивших удовольствия и успех в свете. Жуковский поздравил молодоженов кратким шуточным посланием:

Батюшков поздравил более многословно:

С «роем детей» пожелание Батюшкова было выполнено, но это принесло родителям много страданий: из восьми человек только один сын Павел пережил отца с матерью; остальные умерли малолетними или молодыми. Потерю детей Вяземские переживали очень тяжело, особенно Петр Андреевич. Во время длительных разлук, когда приходилось матери подолгу жить за границей, на водах, с больными детьми, родители поддерживали постоянную переписку. Это была переписка двух близких людей, которые и в главном, и в мелочах были предельно откровенны. Только любовь и понимание делали их самыми нужными друг другу советчиками и собеседниками. Бог послал Вяземскому как жизненное (86 лет), так и творческое (70 лет) долголетие. И на этом долгом пути верной спутницей ему была жена, Вера Федоровна, которая пережила мужа на 8 лет.

Но вернемся на Моховую, где 13 октября 1832 года Петр Андреевич в кругу друзей прощается с «холостой» жизнью и ожидает приезда семьи, которая была уже в дороге.

В конце октября Вяземские поселяются на Гагаринской набережной Невы (ныне набережная Кутузова).

Однако с домом Мижуева мы пока не расстаемся: к его истории можно добавить еще рассказ о жизни в этом доме хорошей приятельницы Вяземского и Пушкина Елизаветы Михайловны Хитрово. Любимая дочь фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова вошла в круг пушкинских друзей под фамилией второго мужа Николая Федоровича Хитрово, с которым она обвенчалась через 6 лет после гибели под Аустерлицем в 1805 году первого супруга, любимца Кутузова, Федора Ивановича Тизенгаузена.

Рис. 15. Е.М.Хитрово. Литография с оригинала В.Гау. 1830-е гг.

И Елизавета Михайловна и ее отец очень скорбели о ранней смерти совсем молодого человека, оставившего на руках жены двух дочерей, Екатерину и Дарью. В 1815 году ее второй муж, генерал Хитрово, назначается российским поверенным в делах при великом герцоге Тосканском, и семья переезжает во Флоренцию. Но в мае 1819 года Николай Федорович умирает. Вновь осиротевшая семья остается в Италии до 1826 года. Там совсем юная младшая дочь Елизаветы Михайловны, Дарья, выходит замуж за графа Шарля-Луи Фикельмона, который был старше своей избранницы на 27 лет. В 1829 году граф назначается австрийским посланником в Россию и переезжает с женой и маленькой дочерью в Петербург.

Елизавета Михайловна со старшей незамужней дочерью Екатериной вернулась в Россию раньше, в начале 1826 года, вскоре после смерти Александра I, видимо, опасаясь за свое еще не окончательно урегулированное финансовое положение. После коронации Николая I в мае 1826 года мать и дочь едут в Петербург и поселяются на Моховой в доме Мижуева. Здесь они проживут до весны 1831 года, после чего переедут в дом, арендованный посольством Австрии для своего посланника графа Фикельмона (Бывший дом фельдмаршала Н. И. Салтыкова, Дворцовая набережная, дом №4).

А пока в квартире на Моховой Елизавета Михайловна начинает принимать своих друзей и знакомых, каковых у нее оказалось великое множество. Она уже знакома и с Вяземским, жившим в этом же доме по соседству, и с Пушкиным, которого дважды вдова просто обожала. Она умела дружить и дорожить дружбой, стараясь делать добро, ратовала за всех, кто обращался к ней с просьбой, хлопотала за многих, так как была человеком необычайной отзывчивости. Вяземский как-то сказал о ней, что «она была неизменный, твердый, безусловный друг друзей своих». С ней все находились в хороших отношениях, на нее невозможно было обижаться или сердиться, ибо всех покоряли ее добродушие, приветливость и внимание. Елизавету Михайловну принимали во всех дружественных ей домах Петербурга. Бывая в гостях или принимая у себя, она никогда не забывала отдать должное своему отцу и его заслугам, за что и ее уважали как дочь великого полководца. «Мадам Хитрово была достойна своего отца, и любовь, которую она питала к России, исходила и от сердца, и от ума. Она гордилась своей родиной, верила в нее», – напишет безвестный автор некролога после ее смерти. Но Елизавета Михайловна умерла значительно позже, в 1839 году, а пока она вращается в петербургском свете, который часто подшучивает и острит по поводу ее слишком обнаженных не по возрасту плеч и спины. В свете ходили несколько эпигамм на эту тему. Одну из часто цитируемых эпиграмм С.А. Соболевского о «Лизе голенькой» необоснованно приписывали Пушкину. А вот менее знакомое четверостишье Баратынского:

Не обошел этой темы и Вяземский: 2 марта 1837 года он пишет А. О. Смирновой (Россет): «Это – истина совсем голая, как плечи нашей приятельницы. Глядя на нее, Василий Перовский сказал однажды: пора бы уже давно набросить покрывало на прошедшее».

После переселения Елизаветы Михайловны в июне 1831 года в дом дочери-посольши обе открыли свои салоны: у матери по утрам (утра у Елизаветы Михайловны начинались в час дня), у дочери, Долли Фикельмон, – по вечерам. Вяземский и Пушкин – постоянные посетители обоих салонов.