Подумать только: человек знает ноты!

«Может быть, Петя прав», — думал Лорс и ждал кары. Однако заведующий вел себя как ни в чем не бывало.

«Решается вопрос, — вспомнил Лорс загадочную формулу, которую ему часто приходилось теперь слышать по всякому поводу в учреждениях. — В культпросветотделе решают, снимать меня или нет».

Уже через день Лорс перестал ломать голову над этим, потому что увлекся работой. Все у него налаживалось.

Полунина при встрече с Лорсом сказала хлопотливо-доброжелательно:

— Министерство выделило вам обещанные деньги и в придачу высылает аккордеон. Зайдите в райфинотдел, оформляйте деньги. А потом сходим вместе с вами в сельпо. Я велела оставить для клуба дешевые занавеси, скатерти, портьеры и темно-синий материал. Сцена голая, вам же нужны кулисы, падуги?

— Без падуг просто задыхаемся! — ответил ей Лорс, пытаясь сообразить, что это такое — падуги.

В райисполкоме тоже всячески старались помочь. Через несколько дней после стычки с Тлином Лорс зашел к Кериму на работу. Не ожидая увлекательного вопроса «как жизнь?», осторожно закинул удочку:

— У меня все нормально!

Вместо ожидаемого упрека в строптивости, вместо угроз вызвать из города дядю Керим благодушно ответил:

— Утихомирился? Вот и работай. Клуб — еще не самое пустое занятие на земле. Уже поговаривают, что у тебя там что-то получается…

Аптекарь, так же как и Тлин, внешне ничуть не переменил в худшую сторону своего отношения к Лорсу. Нечаянно он даже помог Лорсу.

Они сели в парке играть в шахматы. Болельщики еще не сбежались.

— Вы знаете, что такое кальвадос? — спросил аптекарь.

— Яблочная кислятина, которую я пил у вас.

— А Каварадосси?

— Оперный герой. Пуччини, «Тоска». Я же редкий эрудит, неужели вы еще не заметили?

— Ко мне вчера в аптеку пришел парень, работник больницы: «Говорят, у вас много пластинок. Не дадите ли мне на один день арию Кальвадоса из оперы «Тоски»?»

И аптекарь расхохотался так, что опрокинул со скамейки шахматы.

— Дали? — спросил Лорс, восстанавливая на доске позицию.

— Нет. Не могу прикасаться к пластинке, побывавшей в чужих руках. То же самое и с газетой.

— Даже если в ней волнующий очерк Цвигуна? — сделал ход пешкой Лорс.

— Кажется, вы тоже журналистом… были? — ответил аптекарь ходом коня.

Утиное мясо будет преследовать его всю жизнь… Лорс представил себе, как о нем рассказывал Цвигун и какой смех стоял в квартире аптекаря. При Эле!

— А кто этот Кальвадос из больницы, не знаете? — вынужден был перевести разговор Лорс.

— Демобилизованный. Воздыхает по молоденькой врачихе, очень интеллигентной девушке. И поет у нее под окном.

Лорс провел отличную комбинацию с жертвой ферзя и загнал чужого короля в матовую сеть.

…В тот же день он познакомился в парке на волейбольной площадке с Володей Власьевым, о котором рассказывал аптекарь. Они сошлись сразу, потому что Володя тоже самозабвенно любил мяч. Ростом почти в метр восемьдесят, очень прыгучий и с «собранным» ударом, Володя отличался игрой от большинства местных волейболистов. Тем только дай поэффектнее ударить через сетку, чтобы взвыла публика.

— А для меня без паса и защиты нет игры, но плохо чувствую мяч, — пожаловался Володя.

Полуголые, они остывали в прохладном зале, и Лорс сразу вскочил показать Володе его ошибки: показал выход в правильную стойку, поставил ему пальцы для встречи мяча и объяснил нижний кистевой прием. Они договорились каждый день хоть по полчаса гонять друг друга в кругу без сетки.

В репетиционной, вытирая полотенцем широкую белую грудь, Володя увидел новый аккордеон и посмотрел на него так, что Лорс угадал: играет.

— Я и пою чуть-чуть, — улыбнулся Володя, взяв уверенный аккорд. — Весной, после армии, я зашел было сюда, но Эдип сказал: «У вас слишком камерный и узкий для нашего слушателя репертуар — только о любви. Нам нужны социальные мотивы».

— «Кабачок» — социальный мотив?! Куда же ты исчез?

— Уезжал к отцу в горы, помогать. Он охотник. А теперь работаю в больнице конюхом. Мечтаю о музыкальном училище.

Володя замолчал, склонился пышными каштановыми волосами к недвижному аккордеону, слушая тишину. Матовая, юношески чистая кожа худого лица побледнела. Он мягко и осторожно вскинул голову, уверенно тронул клавиши и запел.

Лорсу не приходилось слышать в клубе такого пения. Он смотрел в окно на последнее закатное полыхание солнца, потом видел, как начали делаться все темнее и темнее горы.

Теперь, когда стихал мир за окном и звучала рядом песня, Лорсу чудился и сумрачный покой бронзовых чинар в горном лесу, и слабое шевеление луговых трав, и последние голоса засыпающих птиц.

Далеко, над самым силуэтом гор, мерцал одинокий огонек на высветившемся вдруг по-вечернему небе.

Незатейливые слова песни — и стремительной, и плавной, как бег коня, — не казались банальными, когда их пел Володя:

Затем голос взял еще выше. Еще стремительнее полилась песня. Так мчится конь, когда вылетит из ущелья на простор долины. Опустив голову на руки, Лорс слушал песню за песней и думал, что никогда еще не хотелось ему так быть рядом с Азой, как сейчас. С Элей можно говорить о песне. С Азой — песню слушать…

Замер во тьме комнаты последний переливчатый аккорд. Стало слышно, как мерно и мягко прошагали за оградой быки в упряжке.

— Ну дайте же посмотреть, кто так чудесно поет! — услышал Лорс непривычно взволнованный голос Тамары.

Щелкнул выключатель, зашумели голоса. Аза сидела недвижно, положив голову подбородком на плечо подруги. Комната была полна народу. Люди стояли в дверях, заглядывали сверху, со сцены, лежали грудью на подоконнике, полувлезши с улицы.

Володя страшно смутился, отставил аккордеон, втиснулся между стенкой и боком пианино.

— Билеты на танцы продавать? — заглянула в дверь тетя Паша, возвращая Лорса на землю. — Народ уже ломится…

«Народ будет ломиться на Володины концерты!» — подумал Лорс и тут же вдруг предложил Володе:

— Согласен работать у нас? Оформляю методистом по музыке!

Гора свалилась у Лорса с плеч. Подумать только: в клубе будет человек, который знает ноты! До сих пор возиться с ними приходилось Лорсу.

Он скептически относился к собственной творческой многогранности, со стыдом перебирал свои полуталанты, которые так заворожили Яшу Покутного. Лорс начинал смутно догадываться, что заурядная личность не вправе позволить себе роскошь быть многогранной. Жизнь вынуждает, жизнь! Так она заставила Лорса взяться в клубе за нотную грамоту и смертельно мучиться до самого появления Володи.

Дело было вот в чем.

— Нам скучно распевать на полевых станах одни и те же песни, — жаловались кружковцы вслед за Азой.

О концерте на самой клубной сцене они и разговаривать не желали. Райцентр! Кто захочет здесь слушать старье? Чтобы вводить в репертуар новейшие песни, надо знать ноты.

— Мы сами шить умеем, мы — главные специалисты по культуре, — дурачился Лорс, чтобы подразнить Азу. — Ваш директор умеет все, но в данную минуту мне просто некогда разобраться в нотных тетрадях.

А ночью он запирался в Доме культуры и с помощью самоучителя познавал нотную грамоту. Он проклинал тот далекий день детства, когда злая, толстая старуха, учительница музыки, ударила его по пальцам за невыученный урок. Лорс тогда забастовал и ценой наказания выкупил себе свободу от музыкальных уроков.

Зато прошлое мстило теперь ночными фортепьянными кошмарами в клубе. О существовании диезов и бемолей Лорс помнил с младенческих лет, но сейчас они ему никак не давались.

— Может быть, займешься нотной грамотой? — попробовал он подступиться к Пете. — Я тебя поучу. Директору ведь не положено самому копаться в песнях…

Петя категорически отказался:

— Я природный слухач.

…Райцентр спал. Директор бодрствовал над клавиатурой. Райцентр просыпался с жаждой новых песен. Они доходили сюда медленно, как письмо с караваном верблюдов. Новая московская песня заполняла эфир, но Петя ухватывал ее на слух как раз к тому времени, когда всем она начинала надоедать. Москва уже отпоет — здесь еще только разучивают.

— Я шла очень поздно с бюро райкома партии, в клубе почему-то горел свет, — сказала ему однажды Аза. — Мне показалось, кто-то на пианино играет…

— Нельзя так долго заседать, Аза, — наставительно пожурил он ее. — Привидения начнут в клубе мерещиться.

Однажды на репетиции Лорс объявил:

— Позавчера пришел новый номер «Смены». Там неплохая песня…

— «Потух костер на перевале»? Заслушаться! Но пока ее только сам композитор исполнил по радио…

— Что ж, в таком случае включаем в репертуар, — небрежно сказал Лорс.

Аза тотчас изобразила радость:

— Будем декламировать со сцены текст? А музыку когда-нибудь отдельно? Давайте, это что-то новое!

— Нет, зачем же. В журнале есть и текст и ноты.

Лорс с чувством злорадства повел удивленную Азу и других кружковцев к пианино…

Так удалось дать концерт на клубной сцене. Слух о том, что в клубе поют новые песни одновременно с Москвой, разнесся быстро. Концерт повторили по той же программе, и был опять сбор, что крайне удивило бухгалтера. Вокально-хоровая жизнь в Доме культуры повеселела. Кружок разросся, и во время повторного концерта пришлось размещать хор на сцене уже в два этажа. Лорс понимал, что причиной этому не только любовь к искусству. Он ввел для кружковцев, несмотря на протесты бухгалтера, пропуска. Типография бесплатно набрала и отпечатала, благодаря Капе, красивые удостоверения на плотных глянцевых картонках. Кое-кто только ради них и соглашался запеть в хоре. Пропуск давал право бесплатного посещения «лекций, танцев, зрелищ и всех прочих массовых мероприятий».

Однако Лорс извелся от этого тайного разучивания песен по нотам больше, чем от всех прошлых ремонтных забот. Он вспоминал, как толок ночами мел для Евгена, — это было не так изнурительно. «Еще один концерт, — думал он с тоской, — и я загнусь. Еще одна новая песня — и она станет для меня лебединой».

…Потому легко себе представить, как обрадовался Лорс Володе.

В тот же день, ночью, эта радость выплеснулась в письме к Эле. Лорс написал о Володе, о том, как легко теперь будет работать, и о том, что жаль времени, так зря потраченного на диезы и бемоли, которые никогда больше Лорсу не понадобятся. «А теперь я знаешь что придумал, когда Володя высвободил меня от песенок? — писал он. — Ставить спектакль! Сам».

Лорс оторвал перо от бумаги и швырнул ручку. Кому он пишет?! Ведь с Элей покончено! «Передавать вам ничего не поручала» — так ведь сказал аптекарь.

 

Оживление в зале…

…Сегодня должна быть очередная лекция. Обеспечивают ее работники Дома культуры усиленным нарядом. «Завлечь всех в зал» — такова установка Лорса, потому что молодежь толпится на крыльце, колесит по парку, всячески хочет переждать, пока пройдет лекция и зазвучит в клубе музыка. Володя, Вадуд, Петя, сам Лорс стараются завлечь. Потом задача заключается в том, чтобы удержать слушателей в зале, пока не закончит Водянкин.

Он охотно выступает в клубе. Приходит всегда нарядный, пахнущий одеколоном. Приводит жену и тещу. Обе сидят, слушают лекции не шелохнувшись.

Аккуратный человек с молодым, туго-толстеньким и конопатым лицом, круглыми глазками, полными добродушия и старательности, Водянкин обычно читает о перспективах экономики. Тлин ценит Водянкина за умение увязывать общесоюзные проблемы с местными. И еще за то, что Водянкин здорово умеет оживить аудиторию.

Завалив слушателей цифрами и цитатами из разных брошюр, Водянкин переходит к увязыванию:

— Если теперь перейти от общесоюзных показателей к местным, то приходится признать: большие экономические возможности используются в нашем районе плохо, товарищи! Мы еще проявляем пассивизм в максимальном использовании лугов, водных ресурсов и других географических приспособлений района…

При слове «пассивизм» в зале назревает то самое оживление.

— …Отдельные колхозные руководители не удосужились…

…А мы ведь тоже могли приготовить к сезону достаточное количество саженцев, посадить зеленого друга, но затянули, своевременно упустили этот вопрос…

Скрип и стоны расшатанных клубных скамеек все сильнее, оживление на лицах слушателей все явственнее, в зале вспыхивает беззастенчивый смех.

— Уважайте лектора! — урезонивает со сцены Вадуд и допытывается: — Вы сюда смеяться пришли или слушать? Здесь у нас сейчас лекция или концерт?

Кто-то в зале весело выкрикивает:

— Концерт!

Лорс мрачен.

— Не умеем воспитывать аудиторию! — шепчет Тлин, наклоняясь к Лорсу. — Бестактно себя ведут.

— Вопросы к лектору будут? — вопрошает Вадуд в зал по окончании лекции и немедленно констатирует: — Не будут.

Задней мысли у Вадуда нет, он просто исходит из опыта предыдущих лекций Водянкина.

— Нет вопросов?! — удивляется, как и каждый раз, Водянкин. — Спасибо за внимание. До следующей встречи!

Несмотря на эту угрозу, в зале радостное настроение. Сейчас будут танцы. Вадуд ставит в тетрадку птичку о проведении лекции и одновременно кричит:

— Юсуп, отвечаешь за скамейки!

Под руководством Юсупа ребята освобождают зал от скамеек, громоздят их на сцену, за кулисы.

— Клава, отвечаешь за пол!

Доярка показывает Вадуду язык, но все же протирает вместе с девушками пол влажными тряпками. Он теперь, после ремонта, без сучков, и танцевать — одно удовольствие.

— Пупыня, воду в графины! — командует Вадуд. — Товарищ баянист, приготовились!

— Минутку, минутку! — вскакивает на сцену Володя. — После третьего танца все солисты и хористы в репетиционную.

Жалобный стон солистов и хористов.

— Право первого приглашения девушек на танец — нашим землякам-студентам, — объявляет Вадуд, махнув рукой вверх, где над сценой полотнище: «Доброго пути, доброго нового учебного года, студенты!»

Вадуд подает сигнал Пете. Петя вскидывает ремень аккордеона и кивает двум своим помощникам-студентам: трубачу и ударнику. Грянула музыка, и заскользили пары. Петя важен и играет с подъемом. Ему нравится руководить оркестром.

Лорс ждет у дверей: сейчас начнут собираться — впервые при Лорсе — «солидные люди», участники будущего спектакля. Он хочет встречать их у входа сам. Да и вообще Лорс теперь осмелел и не так панически боится зала. Он с любопытством наблюдает за инструктором.

Вадуд с первыми звуками музыки немедленно затевает на сцене игру в шахматы, поглядывая в зал со своего наблюдательного пункта. Когда Лорс впервые застал его за таким занятием во время танцев, Вадуд покраснел: «Клянусь, больше в рабочее время этого не будет». — «Нет, играй обязательно. И именно в зале, а не в красном уголке, это твоя работа». Лорсу хочется в зале респектабельности великосветского клуба. Пусть здесь, кто хочет, читает, или играет в шахматы, или просто дремлет в кресле. Это и создает уют.

И вот Вадуд обеспечивает на сцене респектабельность. Развалившись в кресле, как баронет, он обыгрывает запальчивого Ашота — экскаваторщика с песчаного карьера.

— Видишь, не дают сосредоточиться! — нервно кивает Ашот на теннисистов, которые гоняют шарик пинг-понга через сетку здесь же, на сцене.

— Это меня не касается, проиграешь — везешь в свое нерабочее время машину песка, мы посыплем вокруг крыльца. Такой был договор? Все его слышали? — припирает Вадуд Ашота.

Гремит музыка. Респектабельно в зале. «Умилительная картина! — иронизирует над собой Лорс. — Одолеть спектакль, создать драмкружок — и на этом моей фантазии будет конец. Но прижизненного памятника я заказать себе не смогу, пока не ликвидирую Водянкина».

 

«Дворянское собрание»

Чтобы солидные люди попали в кабинет, их надо провести через уголок зала и боковое фойе. Лорс теперь не боится зала, но чувствует себя при виде небывалых гостей все равно так же растерянно, как в первый свой клубный вечер. Солидные люди важны и снисходительны. Танцующие глазеют на необычных посетителей с любопытством, Лорс — с опаской. Как с ними держаться, чего от них ждать?

В кабинете девушки из чайной устроили чай (в райцентре, как постепенно выясняет Лорс, нет места, где не работала бы клиентура Дома культуры). С хитрой экономностью разложены сладости. Килограмм печенья. Килограмм карамели. Полкило сахара. «Еще неизвестно, как это списывать», — думает Лорс.

При таких непомерных затратах — и робеть, не использовать почтенную публику до конца?

Лорс вспоминает завет своих дерзких предков-горцев: «Если хочешь удержаться на этом берегу Терека, воюй за противоположный». Чего они глазеют на него так настороженно, изучающе?

— Товарищи! — высокомерно и дерзко начинает Лорс перед цветом интеллигенции, ветеранами сцены. — Вы видите, каким райским уголком стал наш с вами Дом культуры. Это, правда, не храм из стекла и бетона, как в других районах, но мы сделали его сказкой. Поп умирает от зависти. Керосиновые коптилки навсегда ушли в прошлое. В каждом окне теперь имеются стекла, и они даже протерты. Воду здесь пьют только из графинов. Имеется запас веников на весь очередной квартал. А зимой в печах будут весело трещать полноценные дрова. Скажите, разве это не сказка?!

Добродушно смеется начальник райплана, седой Саидов. Иронические глаза у молодого инженера Шабалова из райводхоза. «Этого не раздразнишь», — думает Лорс, упорно стараясь не отводить глаза от его взора. Некоторых Лорс знает или видел, с большинством встречается впервые. «Подумаешь, народные артисты», — разжигает себя Лорс.

Жует печенье могучий Никодим Павлович, физик и директор средней школы, неизменный участник всех волейбольных игр на площадке Дома культуры. Он рассеянно косит глаза в журнал «Техника — молодежи». Съест все печенье!

Мусаева, директор начальной школы, неслышно помешивает ложечкой чай, поглядывает на Лорса, как бы говоря: «Ну-ну, давайте послушаем, пока это ведь только ораторский прием» (она сама слывет лучшим оратором районных собраний, депутат).

По-мужски закинув ногу за ногу и сцепив пергаментно-смуглые, сильные руки хирурга, пристально смотрит на Лорса Зинаида Арсеньевна. После встречи у аптекаря Лорс так близко встречается с ней впервые и гадает: кто ее-то сюда позвал? Она не числится в списке клубных любителей.

Полная комната именитых, взрослых людей!

Лорс продолжает речь в том же духе. По каменному лицу Азы он видит, что взял не тот тон, что развязность перед такими людьми неуместна. Но глаза Тамары, сидящей рядом с Азой, улыбаются поощрительно, и Лорс смелеет:

— Кто организовал эту сказку, товарищи? Я!

В комнате шевеление, смешок. Опустила голову Аза. На ее щеках расплывается пятнами румянец.

— Меня в райцентре помянут потомки! — заверяет Лорс. — Правда, райисполком дал денег и помог с ремонтом. Райком комсомола расшевелил молодежный актив клуба, а что касается самого секретаря райкома, то Дом культуры — ее второй кабинет. Но директор-то ведь я! Я работаю со своими сотрудниками с утра до ночи. Как видите, я энтузиаст.

Лорс выждал паузу. Теперь уже бесцеремонно зазвякали ложечки в стаканах, зашуршали обертки карамелей. В хоре междометий звучала только ироническая интонация. По лицам почтенной публики Лорс определил, что первый результат достигнут: народные артисты видят, что перед ними нахальный фанфарон, мальчишка, с которым можно вести себя как угодно. Раскрылись, потеряли оборону. Пора нокаутировать, иначе с ринга унесут его.

Лорс сменил тон и заговорил неожиданно тихо, проникновенно и серьезно:

— А теперь позвольте мне снова подсчитать результат всей этой нашей клубной работы, только всерьез: чистота, танцульки, изредка концерт и раз в месяц убийственная лекция вроде сегодняшней. Вот вам и вся цена нашей сказке. Кто виноват, что все это так убого? Ну, разумеется, директор. А где же вы, которые всё знаете и можете? Вы знаете, что у прилавка, где отпускают культуру, все длиннее и длиннее очередь. По клубной афише — «танцы, танцы, танцы» — вы видите, что мы обвешиваем публику у вас на глазах! Если бы вы поверили, что нам тут хочется что-то сделать…

Лорс не нашелся, как закончить, и сел.

Стояла тишина. Лорс не глядел ни на кого. Какая теперь разница, как они судят о нем, если он сказал искренне и то, что хотел.

— Позволь, позволь! — забасил в тишине Никодим Павлович, и его голос прокатился на букве «о», как на колесах. — Мы сюда ради постановки собрались или для чего? Мне давай пьесу, давай роль! А ты тут, мужик, какие-то космические проблемы развел.

Все враз зашумели.

— «Мужик»-то прав, Никодим! — кивнула в сторону Лорса и раздумчиво сказала Мусаева. — Собрались мы ради ролей, это верно. Но роли у нас должны быть пошире, чем в спектакле. Мы, пожалуй, могли бы выкроить понемножку времени для клуба, помочь ребятам… Лорс, у вас есть совет клуба?.. Только старый список? Эх вы, организатор сказки! Ну, пусть у нас сегодня будет нечто вроде совета. Не возражаете, Лорс? Вы ведь так и задумали, дипломат?

«Когда легковерен и молод я был…» Раньше, «в молодости», Лорс любил все и всегда делать только сам. Один. У него никогда не хватало терпения втолковать напарнику, что и как ему, Лорсу, хочется сделать. Он вырывал у ребят молоток или пилу. Растолкав всех и рассорившись со всеми, он маялся один. Не успел переломить его упрямство ни школьный коллективизм, ни институтский.

В клубе он с удивлением обнаружил: что-то можно делать и сообща. Аза незаметно подпрягала к нему помощников, даже вытаскивала дважды в райком тех, кто отлынивал от клубных поручений. Лорс поначалу усматривал в этом недоверие к его силам, раздражался, но потом увидел, что помощники далеко не всегда портят задуманное им, Лорсом.

Думать над какой-нибудь затеей он все же предпочитал по-прежнему один.

Сегодня было много умов. Что же они скажут Лорсу?

— Писателей пригласить бы из города. Встречу с ними в клубе… У меня знакомая поэтесса, не откажется приехать с друзьями.

— А почему мы никогда не организуем вечер лучших колхозников? У нас в одном только комсомоле столько замечательных звеньевых, доярок…

— Да что вы все о производстве! Быту надо учить, быту. Пропалывать свеклу колхозницу и без клуба научат, а вот шить, дом украсить…

— Час слушания серьезной музыки! Хотя бы час в месяц! Только для желающих. Проигрыватель и пластинка — что еще нужно для этого, а? У меня этих пластинок целая этажерка.

— Лорсу и Володе только увидеть мяч — и они могут сутки его перекидывать. Ну, пусть… Так хоть бы соревнование организовали. На приз Дома культуры! Спортивный праздник.

— Верно. Да и вообще бы побольше на воздух, в парк, а то закопались в клубных стенах. В старину и клуба не было, а народные игрища затевали: тут тебе и канат перетягивают, и лотерея…

— Слушай, мужик… Нехорошо! Что у тебя, свет клином сошелся на лекциях Водянкина? Не пускай ты его на трибуну. У нас же лекторов полно, я тебе подберу.

— А если б картинную галерею вот там, в фойе… Есть в колхозе один художник, жаждет выставиться, но стесняется…

Лорс только успевал записывать и поворачиваться от одного советчика к другому. Он со страхом наблюдал, как мечется по комнате джинн, выпущенный из бутылки. «Черт с тобой! Хорони себя в клубе!» — вспомнил он слова Керима на заупокойной мессе в первый клубный вечер. Чтобы реализовать все эти наказы, надо здесь вкалывать до седин, до полысения!

— Голубчик, а пьефеянс? Пьефеянс! — Это встала Зинаида Арсеньевна. — Ведь был в стаинных клубах пьефеянс!

— А, преферанс?! — захохотал Никодим. — Картишки?! Досоветовались!..

Реакция на это чаепитие была у разных людей разная:

Вадуд. Лорс, я со сцены весь ваш этот шум слышал. Начнем выполнять? Конечно, этой работы и нашим детям хватит, но мужчина не должен отступать, если взялся. Насчет преферанса я, конечно, крепко сомневаюсь… Рискнем, если для дела потребуется!

Аптекарь. Ваш ход. Ну, как вчера прошло ваше дворянское собрание?

Керим. Зачем ты, чудак, так надрываешься! Сидел бы тихо-мирно, подталкивал честно свою клубную тележку. Взбудоражить серьезных людей — с ними серьезно и возиться надо! Я тебя все равно в заочный институт заставлю полезть, но как ты будешь время находить, не понимаю. И чего ты сюда приехал на мою голову?

Клавка (доярка). Ну и старики… Чего ты их сюда вытащил, завклуб? Задавят теперь лекциями об опыте. На ферме опыт, и в клубе опыт? Дайте трудящему человеку потанцевать спокойно!

Тамара. Лорс, я не знала, что вы отчаянный романтик. Перед такой публикой ходить по проволоке…

Аза. Я в начале совещания думала, что вы свернете шею! Я понимаю, понимаю, Лорс, что профессия у вас вредная и требует молока. Тлин покупает вам корову? Наверное, не мешало бы, вы здорово похудели. Чего вы не договоритесь, чтобы Чипижиха вам готовила? Она очень опрятная бабушка… Хорошо, профессия у вас вредная, но можно ли так нахально начинать речь? При вашем самолюбии — и так рисковать. Не фасоньте, поджилки у вас тряслись! Ну и что ж, что взрослые. С тех пор как я стала секретарем, нагляделась я на этих взрослых. Такие же люди. Купили вы их прилично, согласна. Только не переоценивайте взрослых. Знаете, расшевелить их на клубные затеи… Говорить-то они говорили горячо, но я уже повидала, чем кончаются многие совещания!

…Лорс описывал это чаепитие в письме к Эле — в письме, которое никогда не будет отправлено. Именно в такой форме привык он осмысливать дни свои и дела, и переменить эту привычку оказалось трудно. «Я еще присыпан лавиной, которую вызвал сам, — писал он. — По сравнению с этим грандиозным обвалом лихих советов и наказов мои жалкие свершения в клубе — кочка. Я скатился с горки назад, когда уже думал, что клубная вершина близка». «Мужчины ни в чем не должны отступать» — гласит мудрость Вадуда. Герои Джека Лондона твердили, что настоящий мужчина должен идти до тех пор, пока уже не может. А потом пройти еще столько же.

 

Телятница Гошта: «А разве вы меня не слышали?»

Однажды Лорс шел домой из клуба такой мрачной ночью, когда поневоле на душе кошки скребут. Низко нависло черное небо. Хлещет косой, холодный дождь. Со стороны гор дует ледяной ветер. Наверное, там, высоко в горах, где пасут скот чабаны, выпал нежданный снег. Хотя еще лето! Такое здесь случается. Сквозь шум дождя слышен однотонный, тоскливо-тревожный гул, будто мчится в ночной мгле ущелья поезд, боясь врезаться в скалы. Может быть, это ветер вырывается из ущелья с таким шумом? Или провода уличные гудят над головой? Не поймешь, потому что на голове у Лорса толстый капюшон.

Володя не выпустил Лорса из клуба, пока не сбегал в больницу за плащом и кирзовыми сапогами. И сейчас Лорсу не страшна в Володиных сапогах хлюпающая, вязкая грязь улицы. Не страшны в брезентовом плаще ледяной ветер и холодный дождь.

Ни единой звездочки на небе, ни единого огонька кругом. Смутно белеют домики с наглухо закрытыми ставнями, будто глаза от страха перед ненастьем зажмурили… Есть ли что-нибудь живое на земле, кроме тебя самого, — вот что думаешь в такую ночь.

…Придя домой, Лорс писал Эле: «Эля, я шел мрачной, вымершей улицей под уютным капюшоном, который пропах сухим сеном и лошадьми, и думал: почему мне даже в такую тоскливую ночь не одиноко на свете? В городе — ты, в городе — мой дядя, в городе — город с многолюдными улицами, яркими ночными огнями и всегдашним шумом жизни. И все равно было одиноко! Здесь тоже ты, хотя теперь даже на бумаге мы не можем обменяться словом. Но понимаешь, Эля, здесь я впервые почувствовал, что мир населен».

Лорс не знал ученой скучной формулы, утверждающей, что юность есть не что иное, как переход от зрелости физиологической к зрелости социальной, когда человек осознает, что он — среди людей. Этот переход начался бы у него в должный час и в институте или в редакции. Так уж случилось, что пришелся этот час на его сельскую клубную жизнь, которая вплотную свела его со множеством разнообразных людей.

«Ты, конечно, воскликнешь, Эля: «Смотря каких людей!» Но во время матча не задумываешься, кто в твоей команде сколько книжек прочел, умный он или все еще тряпочку сосет. Важно — сделать игру. Выиграть! В моей большой клубной команде есть все, что бывает во время матча: огорчения и радость, смех и ссоры, злость против «сачкующего» игрока и доброе товарищество.

Мне хорошо в моей «команде». Я в ней не чужой. Что-то (очень немногое!) я знаю и умею лучше, чем другие. Как искренне это здесь уважается! Когда видят, что не умею и не знаю, относятся к этому так простецки-деликатно, что мне все чаще бывает просто скучно играть в «арапистость» (ее, кажется, раскусили и посмеиваются над ней добродушно). Мне хорошо и дружно почти со всеми. Я знаю, что никто из нас не съест куска хлеба в одиночку, когда мы всей агитбригадой застрянем где-нибудь в полевом шалаше в проливной дождь. Я знаю, что я и некоторые из ребят будем стоять локоть к локтю, если перед нами опасность.

Скажешь, сплошная идиллия? Как бы то ни было, я слова «недруги» пока не знаю, Эля (можешь смеяться)!

Когда-то я спросил в редакции у Цвигуна: «Цвиг, почему тебя в редакции многие не любят?» Он мне ответил: «Детка! Расписываясь в ведомости за свой гонорар, ты успеваешь глянуть — а сколько у других? Конечно, нет. Стесняешься! Люди же обязательно шнырнут глазами и по чужим строчкам ведомости. Такова порода: человек! У Цвига всегда в ведомости приличная сумма, а любовь к человеку уменьшается в обратной пропорции к его гонорару».

Не думай, что Цвиг такой уж жадюга. Просто мера гонорара для него — мера истинной значительности человека, плодящая ему недругов, мера энергии, способностей, характера.

Может, прав Цвиг? Ну и пусть. Совсем не обязательно, чтобы человек имел врагов. Моя команда ведет нехитрую, но по-своему заразительную клубную атаку против скуки, грязи, уныния, людской разобщенности. Есть люди, которые на меня косятся. Но они для меня вне моей игры: глядят с трибун. Аптекарь — с насмешкой, Васька-Дьяк — главный заводила ночного парка — со злобной пристальностью, потому что многие из его дружков потянулись к клубу. Цвиг при своих наездах — просто со снисходительным любопытством, хотя суетится всегда так, будто я у него место избача перебил. Поп Азарий Фомич — и тот, наверное, наблюдает за мной пока без зависти, потому что мне еще далеко, как он считает, до его «весовой категории». Даже мой коллега и начальник Тлин — и тот вне площадки. Он словно негодный тренер, который просто по долгу службы шипит со стороны на команду.

Конечно, здорово расхолаживает, если с трибун смотрят недоброжелательно (я люблю аплодисменты). Но лишь бы не кидали огрызков на поле, не мешали игре слишком уж нахальными выкриками. Кинут огрызок — швырну назад».

Страшны ли недоброжелатели на трибунах, если сама «команда» растет, крепнет? — раздумывал Лорс.

— Национальную молодежь больше привлекайте, — требует Полунина. — Особенно девушек. Вот тут рядышком с райцентром, на третьей ферме, певучих девочек я как-то заметила.

Туда пошел Володя — это в четырех километрах от Предгорного.

Вернувшись, он прямо на пороге репетиционной встал, закрыв свои узковатые глаза, постоял с мечтательной улыбкой, словно слушая чей-то голос, и в блаженстве покачал головой:

— Ну, братцы… Какой я голосище откопал!..

Обычно Володя был очень сосредоточен и сдержан. У него чаще всего бывало замкнутое лицо человека, непрерывно прислушивающегося к какой-то своей, внутренней мелодии. Озарялось его матовое лицо вырвавшимся светом волнения только на сцене или на репетиции, да еще, пожалуй, у волейбольной сетки.

Однако таким, как сейчас, Лорс видел его впервые. Оказывается, Володя услышал на ферме голос молоденькой ингушки-телятницы.

— Захожу в телятник, — рассказывал он, — чисто. Воздух свежий. В клетках прыгают, резвятся крепыши-малыши толстоногие. И вдруг — девичий голос. Тембр! Лиризм! Чувство меры! Да что рассказывать… Девчонка обещала к вечеру прийти к нам. Согласилась, чтобы мы ее послушали.

…Это была обычная горская девушка. Взгляд черных глаз с густыми ресницами скромно полуопущен, но в осанке девушки достоинство. Румянец во всю щеку… Руки большие, красные, она старается их не очень выставлять. Розовеет шифон кофточки. На голове непременная косынка.

— Мы же с тобой знакомились, — вспомнила Аза. — Тебя зовут Гошта? Я не знала, что ты поешь.

— И я тебя знаю!

Она довольно подробно, не чинясь, рассказала всем о себе, о семье, о ферме. А закончив, встала, поправила косынку и спросила у Володи:

— Можно идти?

— Вот чудачка! — кинулся Володя загораживать дверь. — Я же тебя предупредил: мы должны тебя послушать!

— А разве меня никто не слушал? — гордо тряхнула Гошта головой. — Для чего я тогда все сейчас так длинно рассказывала?

В комнате расхохотались так дружно и добродушно, что не удержалась и Гошта.

…Спела она ингушские и даже русские песни, знала и грузинские мелодии. Всем очень понравился голос Гошты. Но от участия в самодеятельности она отказалась наотрез.

— Боюсь отца. Он человек старых правил, вспыльчивый. Кто его знает, вдруг начнет…

Гошта, любовно передразнивая отца, показала голосом, жестом, мимикой, как он выглядит в гневе. Все рассмеялись, один Лорс над чем-то задумался.

— А ты спроси у отца. Может, разрешит, — посоветовала Аза. — Хочешь, я поговорю с ним?

— Нет. Вдруг ему не понравится даже то, что я спросила такое. Была бы у меня мать или сестра — через них девушке удобно к отцу обращаться…

Конечно, говорила Гошта, отец может и не узнать, что она поет на сцене (по старинным понятиям горцев это считается нескромным для девушки). Живут они раздельно: она — при ферме, а отец — по другую сторону райцентра. Он грузчик склада на строительстве, там и живет. Но ведь всегда найдется кумушка, которая захочет донести отцу. И Гошта изобразила какую-то кумушку так похоже, что все представили себе сплетницу, как живую. В комнате опять смех, и только один Лорс все что-то размышлял.

Он отозвал Азу, что-то шепнул ей. Она вышла.

Лорс подошел к Гоште и решительно сказал:

— Ты будешь играть у нас в спектакле. Я понаблюдал, как ты умеешь передразнивать. Любая роль у тебя получится. А петь мы тебя не заставим, не бойся, — успокоил ее Лорс, шепнув расстроенному Володе: — Пока начнем с этого.

— А-а! В спектакле можно загримироваться, чтобы никто не узнал?! — догадалась Гошта. — Все равно узнают. Я бы любого узнала, как ни переодевай. Однажды приезжали к нам на ферму артисты…

Она остановилась, увидев, что вошла какая-то незнакомая женщина. Незнакомка поздоровалась со всеми кивком головы и начала разглядывать присутствующих. Она кого-то искала.

Не обращая на нее внимания, Лорс спросил у Гошты:

— Ты Азу знаешь?

— Ее многие знают, не только я. Секретарь! Да она же недавно была тут, вон на том стуле сидела…

— А я и сейчас здесь! — подошла к Гоште незнакомка — это была загримированная Аза.

Так убедили Гошту. В ожидании роли она приходила в клуб, охотно дежурила, пела кружковцам свои песни, ездила с агитбригадой, но все переживала: не получится ли скандала с отцом.

Лорс знал: если ее отец оскорбится, он-то, горец, не усидит сердитым зрителем в сторонке, на трибуне.

Зашевелились на трибунах пока другие. Первым — Васька-Дьяк, как и положено хулиганам выступать первыми возмутителями клубного спокойствия.

Случилось это уже на следующий же день после того, как Лорс так радушно писал Эле о том, что в его лексиконе нет слова «вражда».

 

У матрешки нехитрый секрет…

Лорс шел в чайную завтракать и приостановился возле окна закусочной. Там кто-то пел хрипловатым приятным голосом блатную песенку.

Чага! «Как ты появишься у меня в районе, обязательно происходит че-пе!» — вспомнил Лорс слова Вахидова.

Вечером перед танцами Лорс проследил, чтобы Вадуд назначил дежурных и по парку. Это стали делать с тех пор, как Никодим Павлович, директор школы, сказал Лорсу: «Лекторов и серьезных слушателей ваш клуб до сих пор отваживал грязью и беспорядком. Теперь стало почище. Но что толку, мужик, если не каждый отваживается к вам через парк пройти: тут тебе и хулиганят, и матерщина!»

В последнее время вечерняя жизнь парка вроде бы немного улеглась. И не столько из-за дежурных с повязками — просто стал притягательнее вечерами сам клубный зал. Там народ теперь понаряднее. Если и не концерт, то какая-нибудь затея в ходе танцев. Шахматы, пинг-понг… Когда Володя свободен от репетиции, он охотно сменяет на часок Петю, а танцевать под Володин аккордеон — это не то что топтаться в кустах под треньканье мандолины.

Неистощим на выдумку Вадуд, он рожден быть затейником. Если Володя не позволяет спеть кружковцу что-нибудь в перерыве между танцами («Программу следующего концерта грабишь!» — сердится он на Вадуда), Вадуд все равно находит, чем «заткнуть» антракт.

Сегодня у него опять — уже в который раз! — игра в «слепого», потому что она заинтриговала всех. Надо с завязанными глазами суметь срезать ножницами какой-нибудь из призов, свисающих с горизонтальной веревки. Лорс вначале запретил Вадуду эту игру, потому что стал трещать бюджет. Тогда Вадуд, с целью экономии, непостижимым образом научился почти безошибочно срезать подарки сам. И тут же бескорыстно вешал приз на место.

Среза́л он даже по заказу.

— Портсигар! — кричат в зале.

Целая комиссия пеленает Вадуду глаза. Заставляют его покружиться так, что и с открытыми глазами не понять бы, куда идти. Но Вадуд точно идет на цель с ножницами в вытянутой руке — и через миг уже щелкает двухрублевым оловянным портсигаром:

— Закурим?

Потрясенный зал охает.

Даже Васька-Дьяк, который так неохотно выползает из тьмы парка на свет, не выдержал, пришел:

— Хоть глянуть, как дураков путают!

Лорс видит, с какой постоянно злобной усмешкой недоверия следит Дьяк за приготовлениями Вадуда.

— Одеколон! — заказывают в зале.

И вот Вадуд уже демонстрирует, подкидывает в воздух зеленоватый флакон.

— А ну дай! — нагло расталкивая всех плотно сбитым корпусом, выхватывает у Вадуда повязку и ножницы Васька-Дьяк.

Панический визг девчонок. Все шарахаются: Васька-Дьяк своей хищной походкой идет не к призам, а прямо на публику, жадно шаря и тыкая в воздух жалами ножниц. По его дергающимся толстым губам видно, что он беззвучно ругается, уже поняв неудачу.

…Лорс сегодня репетирует с Азой сцену из будущего спектакля. Выбор остановили на пьесе «Гориллы». Из американской жизни. О том, как вчерашние гангстеры стали бизнесменами и терроризируют город. Гориллы во фраках! Одну из «горилл» придется играть самому Лорсу, потому что заболел исполнитель этой роли.

Когда он объявил об этом, Аза удивилась:

— А как же ваше презрение к сцене?

— Мне просто любопытно, смогу ли я перевоплотиться в гориллу, — огрызнулся он.

Что бояться своей роли, если он отважился осуществить всю постановку? Не одну ночь провел он за книгами, готовясь к постановке, читая и конспектируя все, что мог прочесть о сцене. Терминами «мизансцена», «войти в образ», «сквозное действие пьесы», «сверхзадача роли» он сыпал на репетициях так, будто они были его первым детским криком при рождении. Но сыпал с чувством меры — ровно столько, чтобы тертые кружковцы только смутно догадывались о невежестве своего режиссера.

В детстве Лорсу нравилась одна восточная сказка. Самонадеянному человеку, который больше всего любил говорить слово «знаю», достался волшебный плащ. «Наденешь, застегнешь одну пуговицу — взлетишь выше людей, — начали ему объяснять. — Застегнешь еще одну — выше дома; еще одну — выше дерева». — «Знаю, знаю!» — «А для того чтобы спуститься, ты должен…» — «Знаю, знаю!»

Всезнайка оказался в холодном и голодном поднебесье, потому что застегнулся наглухо. Как спуститься, он не знал. Он был наказан за то, что не хотел слушать ничьих советов.

Лорс тоже был застегнут наглухо: объявившись постановщиком, он как бы сказал «знаю, знаю». Но кое-что в режиссуре закрутил так, что не мог свести концы с концами.

Тогда через побывавшего в районе министерского инспектора он добился приезда на денек настоящего режиссера из театра. Это был человек еще молодой, но с узкой лысиной от лба до затылка. На репетиции он быстро, с дружелюбным остроумием и деликатно вскрыл режиссерские и актерские просчеты и распутал завихрения, придуманные Лорсом. Подсказал несколько простых и очень выигрышных решений, которые зажгли кружковцев.

Когда Лорс остался с ним наедине, режиссер с любопытством сказал:

— Слушайте, а вы ведь арап! Меня не проведешь. Как вы взялись одолеть такой спектакль, такую махину и в общем что-то путное слепить?

— Беру нутром самородка! — И Лорс достал из тайника кучу конспектов. — Сверхзадача в том, чтобы никак не дать самым бывалым кружковцам догадаться, что спектакль, по существу, ставят они, а не я.

Режиссер рассмеялся.

— Сами-то вы играете этого своего босса потрясающе бездарно, в стиле наихудшей самодеятельности, — сказал режиссер. — Пыжитесь, орете… Другие — сносны. Но сказать честно, божья искра только у этой девушки с косами… Вот что играет сестру забастовщика.

— У Азы?! — поразился Лорс. — Да ведь у нее «игровая», по существу, только одна фраза, трагическим шепотом: «Это невыносимо!» И то я все время Азу передразниваю… Это у меня получается.

— Она бы даже без этой фразы обошлась. Вы поглядите на ее лицо просто так, вне сцены. Насмешливость, высокомерие, но это так… девичьи штучки! А на самом деле у девчонки мир чувств и есть умение сдержать их.

…И вот Лорс уже не первый раз репетирует с Азой свою сцену, стараясь понять, чем так понравилась режиссеру из города реплика «Это невыносимо!». Сам он старается кричать слова своей роли поумереннее хотя бы ради того, чтобы не оглушать самого себя: его директорское ухо по обязанности и привычке автоматически прислушивается к разноголосице Дома культуры, как ухо механика к шуму мотора.

Вдруг Лорс улавливает какой-то сбой в клубном механизме и выскакивает в зал. К нему бросаются навстречу девушки в слезах:

— Липочку в парке убили!..

Проклятые девки! Дуры марлевые! Липочка жив!

Он лежит без сознания под деревом. Алая повязка «Дежурный» у него на рукаве. И алая кровь на бледном лице.

Капа бережно поддерживает его голову, но Капа молодец, она не голосит и не плачет. А у Юсупа, друга Липочки, у горца, для которого позор — плакать, текут слезы по лицу, и Юсуп говорит, говорит одно и то же:

— Кто тебя, Липочка? Кто тебя? Ну скажи мне только — кто тебя?

Липочка глотнул воду распухшими губами, открыл глаза и увидел Капу.

— Ничего… Все прошло… — мужественно соврал Липочка. — Я ничего не видел… Меня сразу ударили по голове…

В больнице, куда отвели Липочку, вызванная из дому Зинаида Арсеньевна сказала Лорсу, картавя:

— А ваш клуб — мьячное место. Что сделали с мальчиком! Скажите-ка, голубчик… говойят, вы жуйналист? Так что же, вас сюда пьислали, в клуб? Или вы вьоде этого, как их… тьидцатитысячника, только клубного? По какой-нибудь мобилизации?

Когда Лорс вернулся из больницы, в клубе было уже темно и пусто. Только в репетиционной сидели двое: Вадуд и Васька-Дьяк.

— Чего он от меня хочет, эй, завклуб? — с злобной усмешкой кивнул Дьяк на Вадуда, пристально глядя Лорсу прямо в глаза — такая у него была манера.

— Насчет Липочки ты виноват, — в упор обвинял Вадуд. — «Эй, завклуб» здесь нету, есть директор Дома культуры.

— Липочка вышел, а я-то оставался в зале?

— Абсолютная правда! Я сам тебе глаза завязывал, чтобы ты себе подарок отрезал.

— Во! Отхватил игрушку… — Дьяк подкинул в руке деревянную матрешку.

— Он знаете что всегда делает? — обличал Дьяка Вадуд. — Вызывает из зала девушку, сажает на мотоцикл и увозит в поле.

— А тебе завидно, жандарм, что меня девушки любят? — хмыкнул Дьяк.

— Жандарма здесь нету, есть инструктор. Тебя девушки ничуть не любят, Дьяк! Боятся, — обличал Вадуд. — А как только мы дежурных начали ставить в парке, ты сам начал бояться. Но когда в деревне появляется твой дружок Чага, ты снова бываешь нахальный. Это все уже заметили!

— Жандарм! Липочку мне хочешь пришить? — не мигая, смотрел Дьяк из-под низкого, тяжелого лба прямо в глаза Вадуду.

— Нет, ты Липочку не тронул, — покачал головой Вадуд. — Чага тем более не тронул, он руки мелочами не пачкает. Тут другой секрет. Вот он!

Вадуд выхватил у Дьяка матрешку и показал ее Лорсу:

— Это — Чага. Теперь скажу секрет.

Вадуд открыл матрешку и вынул следующую:

— А эта, помельче, — Дьяк. А дальше пойдет еще мельче матрешка, которая ударила Липочку. И так — без конца. Нет, нет, не без конца, потому что тут всего несколько матрешек. И мы сумеем их открыть, Дьяк. Потому что вас мало, а нас много. Ты колхозный весовщик, денежки водятся ребят спаивать. И силы у тебя хватает. У нас это тоже немножко есть… Сила! — Вадуд поднес палец вплотную к немигающим глазам Дьяка и поводил им вправо-влево: — Ты не думай, Васька-Дьяк, что мы здесь танцульками заведуем. Не-е-ет, мы здесь заведуем, чтобы никто не боялся и всегда был радостный!

 

Акулу выводят на чистую воду

В вечер премьеры Лорс впервые увидел в зале такое количество людей. И каких! Большей частью почтенная публика. Зинаида Арсеньевна озирала зал в перламутровый бинокль. Пришел даже аптекарь.

Лорс посмотрел через дырочку в занавесе в зал, заметил, что там атмосфера особой приподнятости и ожидания. На концертах бывало как-то легкомысленнее и проще. Его только смутило, что в первом ряду, рядом с Тлином, важно восседает Аркадий Цвигун. Он уже неделю околачивался в районе с рейдовой бригадой. «Пришел, чтобы потом зубоскалить обо мне в редакции», — подумал Лорс.

— Вы так спокойны? — удивилась Аза. Ее щеки пылали, она осторожно прижимала к ним ладони тыльной стороной, стараясь остудить, не испортив грима.

Лорс почему-то не волновался за свою роль. Ему было забавно следить за суматохой последних приготовлений — это отвлекало от переживаний даже за весь спектакль. Солидные люди клеили себе парики и нервничали до дрожи. Некоторые дурачились, не разбирая возрастов и чинов, бравировали, но и в этом Лорс замечал страх.

Сам он к этим волнениям относился с такой же улыбкой, как и невозмутимый Никодим. И потом, кто-то ведь среди этого множества взбудораженных людей должен был трезво следить, чтобы ничего не забыли, не замешкались, всем своим видом показать, что все будет в порядке. Он переживал только, что зря так опрометчиво отпустил сегодня Володю и Петю с агитбригадой в колхоз. Их все нет и нет. Наверное, решили после полевого стана выступить вечером в колхозе с платным концертом. Ну ничего, за порядком в зале следит Вадуд: он занят только в третьем акте и то всего восемь минут.

Спектакль, в общем-то, получился! Если не считать того, что в ход премьеры неожиданно вклинился эпизод, не предусмотренный постановщиками: драка в зале.

Выход Лорса был в третьем акте. Перед этой минутой его совершенно неожиданно охватил такой страх, что он готов был сорвать бородку, цилиндр и выпрыгнуть в окно. «Надо было входить в образ, а я два акта глазел в зал!» — трясся он в панике. «Возьмите себя в руки!» — прошептала Аза дрожащим голосом и вытолкнула его на сцену.

Там сидел Никодим, главный «горилла»-шеф. Перед ним стоял Вадуд, исполнявший бессловесную роль штрейкбрехера, струсившего перед забастовщиками. Лорс обязан был гневной тирадой разоблачить перед шефом этого презренного труса, а потом в припадке ярости тут же пристрелить его.

Однако Лорс не мог произнести ни слова. Все мутилось в глазах.

Как же начиналась его реплика против штрейкбрехера?! Лорс наконец перестал прислушиваться к испуганному шипению суфлера, решив: «Э-э, стрелять — так уж поскорее, без слов».

И он, вытащив кольт, пальнул в Вадуда. Вадуд долго не падал, потому что хорошо помнил: Лорс сначала должен его разоблачить. Так и не дождавшись, Вадуд все же упал.

Лорс, подсев к шефу, должен был сказать: «Так я буду поступать с каждым, кто посмеет нам мешать, шеф!» Губы у Лорса тряслись, произнести не могли ни слова.

Никодим протянул сигареты. Девять дней назад Лорс бросил курить на спор с Никодимом. Поэтому твердо договорились на репетиции, что сигарет не будет. Однако Никодим упорно подсовывал. «Я же бросил», — уголком губ процедил Лорс. «Закури, Сэнди!» — пробасил Никодим на весь зал, нагло улыбаясь. Такая подлость возмутила Лорса и… спасла от столбняка. Он заговорил!

Больше того, его изощренный директорский слух теперь уловил неблагополучие в зале. Где-то в конце зала, за последними рядами, все громче шум, смешки и говор. Лорсу показалось, что там растерянно мечутся тетя Паша и дежурный кружковец.

Публика стала озираться и шикать. Смутились и начали сбиваться с реплик актеры-«гангстеры», пришедшие за «трупом» Вадуда. Лорсу показалось, что посмел шевельнуться Вадуд. Спектакль шел к срыву: в конце зала раздался пьяный громкий голос с хохотом.

Понимая, что все теперь рухнуло, Лорс прыгнул со сцены и вмиг домчался по проходу в конец зала. Мелькнула к выходу крадущаяся сбитая фигура Дьяка, а на пути у Лорса стоял, покачиваясь и улыбаясь, какой-то незнакомый парень в ковбойке с «молниями». «Ишь ты, во фраке! А дай-ка я твой цилиндр примерю!» — пробормотал он и протянул руку к Лорсу. Этот голос и этот хохоток и слышал Лорс со сцены.

Лорс нанес парню прямой удар в подбородок. Мелькнули в воздухе «молнии» ковбойки. Ахнула повернувшаяся публика. Выскочив за вылетевшим в прихожую парнем, Лорс еще одним ударом выкинул его на крыльцо и прошептал: «Смывайся, уже милиционера вызвали!»

Кинув дежурному: «Двери на засов!», он теперь уже не спеша возвращался к сцене, придумывая, что же объявить публике. Спектакль сорван!

«Смотри ты, совсем по-современному наши играют: прямо в зале!» — услышал он вдруг чей-то одобрительный шепот в рядах.

Лорса осенило. Он взлетел на сцену и уже с неподдельной страстью повторил реплику роли, кое-что присочинив: «Я же сказал, шеф: я буду беспощадно расправляться с каждым, кто нам мешает, — бить по морде, стрелять в упор. Эй, унесите этот труп!»

Зрителям понравилось. Они зааплодировали. Громче всего аплодисменты были почему-то в задних рядах зала, где зрители как раз всё видели и поняли, какую «игру» там вел Лорс!

Актеры, обрадованные неожиданным спасением спектакля, закончили его с подъемом.

После спектакля к Лорсу в репетиционную сквозь шумное и радостное столпотворение протиснулся Цвигун. Он снисходительно разглагольствовал:

— Неплохо, старик! Свою реплику после возвращения на сцену ты подал особенно здорово, хотя, в общем-то, ты, конечно, не Олег Ефремов. А вот трюк с игрой в зале… Выкинь ты его, он только замедляет темпо-ритм. Это же дешевое новаторство! Всегда тебя на выкрутасы ведет!

Кружковцы, прислушивавшиеся к речи городского гостя, расхохотались. Цвиг вдохновился:

— И еще одно, извини, замечание. Зачем тебе этот грубый натурализм? Я хоть и издали, но видел, как ты двинул партнера. Рвешь страсть в клочья! Этак ты всех своих кружковцев перебьешь. Нет, старик, это ты уж совсем, извини, по-деревенски сыграл.

— А я люблю, чтоб весомо, грубо, зримо, — измывался Лорс. — У меня такой сценический почерк.

Неудержимо хохотала вся репетиционная. Цвигун пожал плечами, заносчиво оглядел всех и ушел не прощаясь.

Лорс, переодевшись и смыв грим, выходил из опустевшего клуба предпоследним: Вадуд должен был прибрать костюмы, грим, реквизит, иначе тетя Паша утром растолкает все это при уборке так, что не найдешь.

— Я с вами! — заспешил было за Лорсом Вадуд, бросив все неприбранным.

— Договорились же, что ты останешься! — рявкнул Лорс и подумал: «Неужели Вадуд заметил, что я сунул в рукав футбольный насос? Решит, что я струсил».

…Насос-то он все-таки взял не зря!

Как только он сошел с крыльца и шагнул в темень парка, кусты зашевелились.

— Ты, оказывается, тоже ингуш? — двинулся наперерез парень, тускло сверкнув «молниями» куртки, и голос его был теперь трезвым. — Ну, посмотрим, как ты сумеешь ответить за свой удар!

К Лорсу шагнул, словно крадучись, и второй. Это был Дьяк.

Лорс быстро извлек насос из рукава и приготовил его как дубинку.

— А ты знаешь, завклуб, — процедил Дьяк, — что Муртаз — мой дружок? Придется кое-что выдать тебе за него.

«Неужели с ножами?» — успел только подумать Лорс и быстро обернулся, услышав за своей спиной вкрадчиво усмехнувшийся негромкий голос:

— А ты знаешь, Васька-Дьяк, что Лорс — мой дружок?

Мимо Лорса тотчас торпедой пролетело короткое тело Вадуда со стремительно вытянутой рукой. Дьяк, лязгнув челюстью, опрокинулся от удара кулаком и полетел с пригорка в кусты.

— Какой светильник разума угас! — покачал головой Лорс, потому что Дьяк был недвижим.

Парень в ковбойке — Муртаз — сплюнул и обернулся:

— Вставай, Дьяк, а то простудишься. Тут дело дешевое: кулачное! А мы в свой час поступим с ними по-вейнахски.

— Чем же ты нас хочешь испугать? — задорно рассмеялся Вадуд.

— Бить не будем. Самого большого для вейнахских мужчин позора вы оба дождетесь: штаны с обоих снимем! — Муртаз скрипнул зубами и добавил: — Я предупредил. Берегитесь, если сумеете. Без штанов по деревне заставлю обоих пробежаться! На глазах у всех людей!

Муртаз и Дьяк исчезли в кустах.

— Ты что, следил за мной? — спросил Лорс у Вадуда. — Кто тебя просил?

— Аза… — виновато сказал Вадуд. — Она заскочила, шепнула: «Одного его не выпускай». И побежала за милицией.

Но на этот раз обошлись без милиции.

На полном ходу, ослепив фарами, в ограду парка влетел грузовик с агитбригадой. На ступеньке машины стояла Аза. Не ожидая, пока машина затормозит, через борт кузова спрыгнули Петя и Володя. Они вместе с другими кружковцами кинулись искать Дьяка и Муртаза, но вернулись ни с чем.

— Ну, по домам? — крикнула Аза весело, а Лорсу сказала потихоньку: — Все-таки жалко, что эти подонки вам не дали как следует. Вы же чуть не сорвали спектакль. Думаете, никто не заметил?

— «Это невыносимо!» — ответил Лорс трагическим шепотом, пряча насос в рукав.

…На другой день после премьеры Тлин вызвал Лорса к себе в кабинет.

— Садитесь. Вам известно, кого вы вчера в зале избили?

Никто из кружковцев этого парня не знал. Однако Тлин уже имел папку с данными о Муртазе Салманове. Приезжий, работает слесарем-монтажником на стройке завода. Поселился в самом райцентре у дяди-колхозника.

— Возраст — двадцать два… Холост… — бормотал Тлин, листая бумаги. — Вот! Является способным специалистом монтажных работ. Был занесен на Доску почета стройки.

Тлин потеребил мочку уха и продолжал:

— К тому же вы чуть не сорвали спектакль. Премьеру! Плод долгих трудов целого коллектива!

— Спектакль чуть-чуть не сорвал Муртаз… — заикнулся было Лорс.

— И с каждым нарушителем вы думаете расправляться кулаками, вы, директор? Тем более в костюме акулы империализма бить рабочего?! Нет, вас просто словами не воспитаешь…

— Давайте… — обескураженно сказал Лорс, когда Тлин вытащил из стола бумагу со словами:

— Распишитесь в том, что вы ознакомлены с моим приказом.

Лорс расписался, преисполненный тщеславия: «Вот теперь я наконец настоящий директор. С выговором!»

 

Глупая птица дятел

Понедельник был клубным выходным днем. Лорс сидел в кабинете и читал. Он знал, что все равно к вечеру здесь у него начнется столпотворение: многим нравились как раз вечера клубного безделья, когда ни танцев, ни концерта, ни репетиций и можно говорить обо всем и ни о чем.

Есть книжки, которые для Лорса, всегда любившего оставаться с книгой наедине, приятно теперь читать именно среди такого шума и говора. Сегодняшняя книга была не из таких. Поэтому Лорс с досадой прислушался к длинному телефонному звонку.

Это звонила из города Эля. Он впервые слышал ее голос по телефону.

Она звонила, чтобы спасать Лорса! Только для этого!

— Я из дому, мне могут помешать, давай скорее о деле, — с непривычной для Лорса горячностью быстро говорила она. — Мой отец познакомился с редактором. Тебя обещают взять в газету! Понимаешь? В газету! Не отмахивайся от протекции, Лорс! Напечатаешься раз, два — и в тебе проснется твоя любовь к журналистике. Пиши тогда себе на здоровье хоть о своих любимых клубах! — Она не скрывала, что в тот раз приезжала ради этого. — Но нам не дали поговорить, и потом… ты так пылко говорил тогда о высокой клубной миссии, что было бы трудно в тот вечер тебя склонить. Сам ведь не верил во все это, а убеждал. Будто бы себя в чем-то пытался убедить! Я тогда и не решилась…

— Но что изменилось теперь?

— А твоя драка на премьере?!

— Кто же тебе рассказал?

— Не мне, а маме. По телефону дядя Жорж.

«И какое аптекарю дело до меня?» — злился Лорс, слушая Элю.

Словно бы угадав, о чем думает в эту минуту Лорс, Эля продолжала:

— Твоя беда, что ты не любишь смотреть в зеркало! Даже мальчишке не прощают, если у него на лице написано: «Вы — ничтожество». А Жорж не слепой.

Эля помолчала и сказала таким голосом, какого Лорс у нее никогда не слышал:

— Самое главное-то ведь не в этом. Жорж искренне хочет помочь моей маме…

Это было как признание в любви к Лорсу. Мать спасает Элю от этой любви!

Сейчас бы Эле следовало посмотреть в зеркало, которое у них висит возле телефона, — ее лицо не было, наверное, бесстрастным и неподвижным, как всегда. Эта холодная, жестокая мысль всплыла у Лорса на волне нежности и жалости к Эле. Почему ей так безразличны его заботы, если она действительно любит? Он же ей обо всем писал! Она должна чувствовать даже то, что сказано в его неотправленных письмах. Глупо ли, умно ли, но он чему-то радуется в этой своей теперешней жизни, чем-то огорчается, о чем-то размышляет, ищет себя. Но для нее все заслонено уверенностью в собственной правоте.

— Алло, алло! Ты что замолчал? Что ты делаешь?

— Читаю.

— О чем?

— На этой странице — о дятле.

— О птичках почитываешь… — вздохнула Эля.

— О людях! Дятел — странная, глупая птица. Чтобы заглянуть в охотничий домик, он долбит окошко. — И Лорс дробно постучал ногтем по трубке. — Пусть тут же, рядом, дырочка, продолбленная другой птицей, — дятел непременно хочет заглянуть через свое окошко! И у людей так бывает…

— Отцу не до меня, а мать растила меня… умной птицей. Ну что ж, долби свое окошко, Лорс! Опять у нас не получилось разговора… И никогда не получится!

— Заканчивайте, заканчивайте, — заторопила телефонистка.

— Обещай мне хотя бы одно, — успела сказать Эля, — обещай по-прежнему писать. О чем хочешь!

Он хотел сказать: «Зачем?», но почувствовал в голосе Эли слезы и поспешно крикнул в трубку:

— Хорошо! Буду писать!