Глава 15

Ерушалаим спит. Тучи закрыли луну, в сыром холоде ночи только факелы стражи на городской стене да свет костра возле храмовых ворот оживляют темноту.

Иддо бен-Элицур вскочил с подстилки и пробрался к выходу из дома, в котором он жил вместе с другими молодыми коэнами. Сполоснув лицо из прислонённой к стене умывальной чаши и пробормотав утренние благословения, он побежал вверх по склону горы, держа путь на пандус жертвенника, отражавший слабый свет звезд. Страх, что его опередит коэн из службы Проверки жертвенных животных, подгонял Иддо.

Приблизясь к воротам, он увидел костёр, ранее скрытый дровами, заготовленными с вечера рабами-хивви. Цепляясь руками и ногами за корни кустов, Иддо вскарабкался на развалины ивусейской крепости Бира. Там, прижав руки к отчаянно колотившемуся сердцу, он огляделся по сторонам и успокоился, даже рассмеялся. Строители Храма выбрали для него место так, чтобы первый луч солнца лёг точно у входа в Двир. Сегодня он, коэн Иддо бен-Элицур, раньше всех увидит этот луч и оповестит священнослужителей, что наступил новый день.

Счастливый юноша пританцовывает на холодных, скользких камнях.

Скоро сто молодых священнослужителей, рослых, крепких, способных в зной и в стужу выполнять тяжёлые храмовые работы, поднимутся по крику Иддо и начнут в радости нести свою службу.

Иддо поворачивает голову направо и сразу морщит нос. Из глубокого оврага под городской стеной, оттуда, где сходятся долины Ха-Гай и Ге бен-Хеном, поднимается едкий дым: в этом месте ночью сжигают шкуры и те части животных, которые не успели сгореть вечером.

Иддо опять вглядывается в горизонт, шепчет:

– Ну, где же ты, заря?!

Легкий, едва народившийся свет окрасил небо над Ерушалаимом в цвет молодого этрога, будто все жители города подняли над головами этот плод, как в праздник Суккот.

Юноша втянул ноздрями воздух, пробормотал благословение, и…

Над Храмовой горой разнёсся крик:

– Рассвет! Рассвет!

В северных областях Эрец-Исраэль опасались, как бы второй год подряд не выдалась сухая зима и не обмелели колодцы.

– Это из-за ерушалаимского Храма, – говорили коэны в наделах северных племён. – Нам запретили приносить жертвы Богу в старых храмах, мы и не приносим. За это Он накажет иврим. Надо поднять народ, пойти и сжечь Храм, построенный язычниками для короля-грешника.

Священнослужители племени Иуды не соглашались с таким объяснением засухи.

– Наш король Шломо построил Храм по велению Господа, полученному от Него Давидом. И обсуждать тут нечего, – говорили они. – А северные коэны во главе с пророком Ахией давно сеют смуту. Они хотят вернуться к тем временам, когда были самыми толстыми священнослужителями в Эрец-Исраэль, потому что каждый день к их жертвенникам приводили овец, и эти люди получали от них свою десятину мяса. Если им мешает запрет приносить праздничные жертвы не в Храме, пусть жалуются первосвященнику Цадоку или самому королю Шломо.

Однако в северных племенах всё меньше и меньше доверяли первосвященнику Цадоку и королю Шломо, считая, что, так как оба они происходят из племени Иуды, то в любых разногласиях будут на стороне «своих». После долгих и горячих споров решено было обратиться к старому пророку Натану, которого уважали во всех без исключения племенах. Как он решит – пусть так и будет.

Прежде чем принять решение, какой ответ дать северянам, пророк Натан три дня постился и ни с кем не встречался. Думал. На четвёртый день он позвал к себе коэна Элицура бен-Аднаха для совета. Целый вечер они вспоминали старинные обычаи, всевозможные толкования Закона и случаи, когда удавалось отвести беду от Эрец-Исраэль.

Наконец, пророк Натан пришёл на встречу с коэнами северных племён и сказал так:

– Близится Восьмой месяц и с ним Судный день. Пусть народ по всей Эрец-Исраэль покается и попросит у Всевышнего прощения за грехи. А когда по нашему обычаю будет принесён в жертву козёл, Господь даст знать, дарует ли Он нам прощение. И если Он примет покаяние народа, то праздничные жертвоприношения пусть всегда проводятся только в Храме и ни в каком другом месте.

К удивлению первосвященника Цадока, коэны северных племён согласились.

Утром накануне Судного дня ерушалаимцы собрались в Храме на церемонию отсылания «козла отпущения» в ущелье Азазел, что на краю пустыни. Коэн с помоста во дворе Храма громко читал из Учения: «И возложит Аарон обе руки свои на голову живого козла, и признается над ним во всех беззакониях сынов израилевых и во всех преступлениях их <…> и отошлёт его с нарочным человеком в пустыню. И понесёт козёл на себе все беззакония их в страну необитаемую».

Михаэль, как обычно, слонялся по территориии храмового двора и приставал ко всем встречным.

– А ты знаешь, сколько нужно отобрать козлов для Судного дня? – спросил он у добродушного Переца, сына командующего.

– Двух, – ответил Перец, занятый своим делом: он чистил сосуды для сбора жертвенной крови.

– И чтобы у обоих не было изъянов, – поучительно добавил Михаэль. – Ну, а как решат, которого из козлов принесут в жертву в Храме, а которого скинут со скалы в ущелье Азазел?

– Коэн бросит жребий, – терпеливо ответил Перец.

– Ну, хорошо, – не отставал Михаэль, – а как вы узнаете, принял ли Господь жертву иврим?

Перец, сидевший на корточках возле сосуда с водой для храмовых работ, поднялся: невысокий, широкоплечий, очень похожий на отца, Бнаю бен-Иояду. Он выразительно посмотрел на Михаэля и медлено объяснил:

– Берём красную шерстяную ленту и разрезаем её пополам. Одну половину обвязываем вокруг бронзового столба Яхин у входа в Храм, а другую закрепляем на рогах «козла отпущения». Если лента побелеет после того, как козёл, нагруженный человеческими грехами, полетит в ущелье – значит, Господь принял жертву. Всё?

Михаэль не ответил, потому что ринулся в толпу ерушалаимцев, набившихся во двор Храма: там выбирали человека, который должен будет вывести «козла отпущения» через специальные ворота.

– Я! – кричал Михаэль на бегу. – Я его выведу!

Тут на его пути, раскинув руки, встал молодой коэн Иддо.

– Михаэль, – напомнил он. – Ты же левит, а козла должен вести простой человек.

– Верно, – Михаэль остановился, вздохнул и подумал: «И к лучшему. Когда на козла будут “возлагать грехи” люди станут кричать: “убирайся из города!”, кидаться землёй – того и гляди достанется и провожатому. А всего-то и дела: подвести козла к краю ущелья, завязать у него на рогах половину красной ленты и дать пинка. Есть заботы и поважнее!»

И он присоединился к толпе любопытных, собиравшихся у столба Яхин, чтобы увидеть первыми, когда лента станет белой.

 

Глава 16

Господь явился королю Шломо во второй раз после Гив’она и сказал ему:

– Я услышал молитву твою и буду пребывать в доме Моём всегда. Но помни, пока ты и потомки твои будете следовать Закону Моему, вы останетесь на престоле в Ерушалаиме, как Я обещал отцу твоему Давиду. Но если вы отступите от Меня, если не будете соблюдать законов, которые Я дал вам, если станете служить иным божествам и поклоняться им, Я истреблю вас с лица той самой земли, которую Я вам дал. И станет Израиль посмешищем для народов, а Храм – дом Мой – будет разрушен. И удивится путник: «За что так наказал Господь землю эту и Дом этот?» И ответят ему: «За то, что оставили иврим Господа, Бога своего, который вывел отцов их из земли Египетской, и стали поклоняться другим божествам».

Король Шломо с утра окунулся в микву, а перед тем как войти в Храм, зачерпнул воды из Медного моря и омыл руки и ноги. В Храме он долго молился и просил у Господа помощи в предстоящем в этот день суде.

У входа в Дом леса ливанского его приветствовала толпа просителей и просто любопытных. Даже в такой ранний час тяжёлый зной Шестого месяца казнил всё живое в Ерушалаиме. Из дворов доносилось шуршание – это кожаные вёдра тёрлись о стенки обмелевших колодцев.

Король Шломо в сопровождении двух писцов и охраны прошёл в зал и поднялся на престол. Стража распахнула дверь, и люди, ожидавшие на улице, все сразу протиснулись в зал. Писец Офер бен-Шиши выкрикнул имя первого просителя. Низко кланяясь, тот приблизился к престолу короля Шломо.

Писец начал громко излагать жалобу.

Как и обещали строители, в Доме леса ливанского, облицованном ерушалаимским камнем, сохранялась прохлада. Свет, проникавший через отверстия в стене, с утра был слабым, и король Шломо велел принести ещё несколько светильников, чтобы лучше видеть лица пришедших на суд. Дела были скучными, и он прилагал усилия, чтобы сохранять внимание. По сути, ни одно дело не нуждалось в разборе в королевском суде. Когда это стало раздражать короля Шломо, он подозвал писца Офера бен-Шиши и велел ему на будущее тщательнее отбирать судебные дела. Особенно это относилось к просителям из отдалённых областей. Там никак не могли привыкнуть к тому, что вопросы о разделе земли или о наследстве решают созданные ещё при короле Давиде местные суды из трёх судей. А в Ерушалаиме король Шломо учредил суд из двадцати трёх самых уважаемых людей города, и они принимали жалобы и решали споры.

Вдруг послышались крики и удары ремней, и на пороге зала показались пятеро молодых людей со связанными за головой руками. Их сопровождала городская стража с мечами, засунутыми за широкие пояса. Переступив порог, задержанные поклонились королю Шломо. Он велел им подойти ближе, а слугам – принести ещё несколько светильников.

Ему не нужно было вслушиваться в имена задержанных: синяки и рваные рубахи не изменили их горделивой осанки и выражения надменности на лицах. Не только король, любой горожанин мог догадаться, что эти молодые люди – из самых почтенных семейств Ерушалаима, чьи дома стоят в Офеле, неподалёку от Храма и королевского дворца.

– Принесите им воды, – приказал король Шломо, и на вопрошающий взгляд слуги добавил: – Всем.

Городская стража могла бы и не носить широкие пояса и не держать в руках кожаные ремни: каждый, встретив человека с такими широкими плечами и с такой толстой шеей, понимал, где тот служит. Король Шломо подозвал старшего стражника и приказал:

– Говори, что прозошло.

– Две женщины, Ренат и Азува, которых ты когда-то рассудил, помирились и жили у себя в Весёлом доме в мире и согласии. Они даже вместе растили мальчика, которого назвали Эйкером, и, хотя продолжали принимать купцов из караванов, соседи больше не жаловались на шум и буйство в Весёлом доме. Мы в городской страже уже забыли об этих шлюхах.

– Так что же случилось вчера?

– Вчера вот эти молодые люди выследили купцов из богатого вавилонского каравана и, когда те пришли поразвлечься к Ренат и Азуве, ворвались в Весёлый дом, убили вавилонян и уже начали складывать добычу в мешки, когда появился мой отряд и скрутил грабителей.

– Как же вы узнали, что случилось в Весёлом доме?

– Нас вызвал мальчик Эйкер. Он спал на крыше, и грабители его не заметили.

– Отведите их в городской суд и посадите в яму, – приказал король Шломо.

Задержанных повели к выходу. Один из них, по виду самый молодой, обернулся, хотел что-то сказать, но вместо этого расплакался.

– Он спрашивает, побьют ли их камнями, – обернулся к королю стражник.

– Это решит суд. Уведите их!

Потом он велел старшему стражнику:

– Подойди.

Когда тот приблизился, король наклонился к его уху и спросил:

– Ты уже сказал их отцам?

– Нет. Это случилось на рассвете, и я велел всем идти в Дом леса ливанского.

Только сейчас король понял, почему задержанных привели к нему.

Он поднял голову и объявил:

– Суд переносится на следующую неделю.

Люди начали выходить из зала.

– Что мой сын? – спросил король Шломо у старшего стражника.

– Рехавам не убивал. Он стоял снаружи, чтобы предупредить своих товарищей, когда появится стража. Но не успел, потому что…

– Где он сейчас?

– Сидит связанный у входа.

– Развяжи его, и пусть придёт сюда, – приказал король. – Я пришлю награду тебе и твоим людям. Можешь идти.

Пока сын не появился в пустом зале, Шломо думал, что, конечно, пророк Натан был прав, когда говорил, что нельзя укрепить в добре человека, если у него нет страха перед Богом. «Ну, нельзя, – соглашался мысленно Шломо. – Пророк Натан был прав и тогда, когда советовал мне наказывать Рехавама – этого мальчика, оставшегося сиротой после смерти Наамы!

Он был очень привязан к своей бабушке Бат-Шеве, но десять лет назад и она “ушла в свой мир”, – как объяснили Рехаваму взрослые. Тогда, в такой же день королевского суда, в Судебный зал вбежал солдат и выкрикнул: “Бат-Шева умерла!”

Вопль ужаса, который у меня вырвался, перепугал Рехавама. Мальчик убежал и спрятался у себя в комнате за кучей шкур, которые стелят на ночь. Он не хотел выходить, пока ему не скажут, что это – ошибка, что бабушка Бат-Шева жива. О мальчике забыли, и он так и уснул на полу за шкурами».

Раньше чем Рехавам вошёл, король Шломо успел подумать, что наверняка знал убитых вавилонских купцов. Он не упускал случая познакомиться с караванщиками, приходившими в Ерушалаим, расспросить их о жизни в далёких землях и о городах, где они побывали по дороге в Эрец-Исраэль.

– Убили! – произнёс он вслух. – убили!

Рехавам остановился у входа. Король Шломо сделал ему знак подойти.

Сыну недавно исполнилось девятнадцать, он был выше среднего роста, костлявый, но крепкий. Золотистыми волосами Рехавам напоминал старикам его дядю, Авшалома бен-Давида, а лицом – бабку Бат-Шеву. Может, из-за этого сходства она так необыкновенно любила и баловала внука.

Отец и сын посмотрели друг другу в глаза.

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – спросил Шломо.

Рехавам молча покачал головой и опустил глаза.

– Если бы купцы или стражники тебя убили, кто правил бы в Эрец-Исраэль после меня?

Рехавам молчал. Как и у его товарищей, тело Рехавама было в песке и в царапинах, рубаха порвана и покрыта грязью.

Король Шломо встал и подошёл к Рехаваму. Положил ему руки на плечи.

Рехавам стоял, не поднимая головы.

– Иди домой, – велел король, и, догадываясь, что Рехавам сейчас начнёт просить за своих друзей, повторил громко и нетерпеливо: – Иди домой! Как вы посмели лишить жизни людей!

На следующий день вавилонский караван покидал Ерушалаим, увозя с собой тела купцов, убитых в Весёлом доме. Король Шломо с первосвященником Цадоком и командующим Бнаей бен-Иоядой, стояли в Долинных воротах, провожая караван. Вчера поздней ночью оставшиеся в живых купцы согласились на примирение, приняв большой выкуп для семей убитых и подарки царю Вавилона.

Однажды, проснувшись среди ночи, король Шломо долго не мог уснуть. Мир людей, неустроенный и злобный, обступил его, лежащего с закрытыми глазами.

Все толкались и кричали, как просители в суде. Купцов, которые не только перевозили и продавали полезные товары, но и рассказывали, как управляются разные страны, какие в них законы, как обрабатывают землю, делят колодцы и собирают подати в разных странах и землях – этих купцов Шломо увидел с окровавленными лицами и развороченными внутренностями.

– Зачем Господь допустил, чтобы жить было так страшно! – шептал король Шломо. – Ведь Он уже уничтожал порочное человечество и создавал новое?

И услышал голос Храма:

– Шломо, мир не так чудовищен, как тебе кажется. Доверяй не тому, что видишь, а тому, что чувствует твоя душа.

 

Глава 17

После засыпки оврагов и седловин, отделявших Храмовую гору от Города Давида, образовавшиеся участки быстро застроили домами. Ерушалаим продолжал стремительно разрастаться на север и на запад. Четыре возвышенности определяли ландшафт города: Храмовая гора, на юго-западе от неё – безымянный высокий холм, на севере – горы Бет-Эль и на западе – цепочка высот, уже застроенных домами. Ерушалаим был заложен в седловине между горами и строился на террасах, вырубленных по склонам этих гор.

Такое местоположение обеспечивало круглый год город водой, просачивавшейся из горных пород. Купцы, возвращавшиеся из Ерушалаима, рассказывали, что видели чудо: город стоит в пустыне, но, благодаря сочетанию природных особенностей с изобретательностью жителей, он круглый год обеспечен питьевой водой.

Источник Тихон исправно поил жителей и гостей Ерушалаима. Его воды хватало и Храму, а ему требовалось немало для обмывания жертвенных животных, особенно в праздничные дни, для постоянных жителей и паломников. Вторым по значению был родник Эйн-Рогел на западе от Храмовой горы. И его вода была хороша, правда, он не был таким обильным, как Тихон. Стирали одежду в ручье Кидрон, оживавшем с началом зимних дождей. Для домашних нужд ерушалаимцы выкапывали возле каждого дома водохранилище, оштукатуривали его и даже обмазывали асфальтом из Солёного моря. Вода зимних дождей и потоков с ближних холмов, скапливавшаяся в таких водоёмах, бывала мутной, ею поили скот и птицу, её использовали для приготовления извести, которой теперь крепили кладку стен. На случай осады иерушалаимцы устроили водохранилища под башнями городской стены. Сюда тоже собиралась вода от проливных дождей и снега, который хотя бы раз за зиму выпадал и быстро таял.

Ни одна зима в Ерушалаиме не обходилась без того, чтобы во внезапных потоках, порождаемых дождём, не захлебнулась овца или даже ребёнок. Эти же потоки за столетия прорезали у оснований холмов долины, по руслам которых вода весенних и зимних дождей уносилась в Солёное море. Долина Сыроделов проходила через центр города, а с юго-запада его ограничивала долина Ге бен-Хеном, круглый год наполняемая водой из подземных ключей. Долина называлась ещё и «Крокодильей», потому что, по преданию, в ней когда-то водились крокодилы, воровавшие у местных жителей кур и овец.

В воротах городской стены всегда толпились люди. Они приходили узнать городские новости, поглазеть на входящие в город караваны или купить какую-нибудь мелочь у торговцев, раскладывавших свои товары по обе стороны стены.

Среди нищих, постоянно сидевших в тени Овечьих ворот, был старый солдат Шимон, искалеченный во время войны короля Давида за Иорданом. Мальчишки дразнили его «Розовым Шимоном», потому что в уголках глаз у него всегда блестела розоватая влага. Розовой была и сетка сосудов на его носу и щеках, а солнце, поднявшись за спиной Шимона, неизменно окрашивало его остроконечные уши в ярко-розовый цвет. Шимон много и охотно говорил с каждым, кто соглашался его слушать, давал советы по части лечения или ведения хозяйства, искал женихов для дочерей на выданье, предсказывал судьбу. Хотя он и не был пророком, ему всё же сходили с рук высказывания о мздоимстве властей, за которое их ждёт Божий суд – неотвратимый и страшный.

– Старик – сумасшедший! – говорили городские стражники. – И чего вы его слушаете!

Но у горожан по поводу терпимости властей к Розовому Шимону было другое объяснение, передававшееся шёпотом: он знает тайну гибели Ури – первого мужа Бат-Шевы, которого король Давид послал на смерть. Ури был убит под стенами Раббы в том же бою, в котором Розовый Шимон получил удар по голове куском жернова, сброшенного со стен. Несмотря на просьбы, Шимон никогда не рассказывал о войне за Иорданом, и для ерушалаимцев это было потверждением слухов о тайном договоре между домом Давида и нищим калекой.

Как-то рано утром, едва Шимон занял своё место в Овечьих воротах и вытащил из пояса луковицу, полученную от возвращавшегося с городского базара купца, в воротах появился человек с закутанным в шерстяной платок лицом. «Идёт из пустыни», – сообразил Шимон.

Вместо того чтобы поспешить в Храм к утренней молитве, человек уселся рядом с Шимоном, достал из пояса лепёшку, переломил её и протянул половину нищему вместе с флягой. Шимон разделил свою луковицу и тоже протянул половину незнакомцу. Они молча закусывали, согреваясь на поднимавшемся над городом солнце.

Незнакомец не спешил назвать себя и открыть лицо. Шимон заметил, что он любуется Храмом на вершине горы. Нищий не мог дольше молчать.

– Ты, наверное, думаешь, его люди построили? – спросил он, указывая рукой на Храм, и шёпотом сообщил: – Это всё червь Шамир! Не слыхал о таком? Я тебе расскажу. Размером он с ячменное зерно, не больше, но может разрезать и обтачивать каменные плиты, да так, что люди теперь смотрят на стены Храма и спрашивают: «А где же швы?» У нас в Ерушалаиме удивлялись: «Почему мы не слышим грохота инструментов, когда Шломо строит Храм?» Теперь понял, почему?

– Откуда же у Шломо такой червь? – спросил незнакомец.

– Как откуда? Из рая. Его принёс орёл прямо в комнату к нашему королю.

Пока они беседовали, в Овечьих воротах собрался народ, начался обычный ерушалаимский день. Мимо Розового Шимона и незнакомца гнали овец на базар, девушки шли с кувшинами на головах к источнику Тихон, торговцы тащили в башню городской стражи пойманного на воровстве мальчишку. Какая-то женщина колотила старика в рваной рубахе, тот молчал и только старался прикрыть руками голову.

– Это – его жена, – сказал Шимон. – С утра уже такая злая! У нас шутят: «Каждый день они решают развестись, и каждую ночь ложатся в одну постель».

– За что же она его так? – спросил незнакомец.

– За бедность, – ответил Шимон и добавил: – Люди говорят так: «Богатого любят все, а бедного ненавидят даже в его доме».

– Ты мудрый человек, – сказал незнакомец. – Повтори-ка, что ты сейчас сказал, мне понравились твои слова.

Нищий повторил и добавил:

– Обидели меня вчера нищие, хотели прогнать с этого места. Я пожаловался городским стражникам, но, как говорится, пошёл верблюд рога просить, а ему и уши отрезали.

Он вздохнул, потом поднял глаза к небу и попросил:

– Господи! Я знаю, что ты мне поможешь, но, пожалуйста, не откладывай!

– За что же тебя обижают другие нищие? – спросил незнакомец.

– Э! – Шимон махнул рукой и снова принялся за еду.

– Когда-нибудь в другой раз расскажешь, – улыбнулся человек, закутанный в платок, и поднялся. – Прощай, мудрец, надеюсь, нам ещё доведётся встретиться и поговорить.

Он направился к Храму. Шимон ещё некоторое время смотрел ему вслед. Вдруг он заметил, что человек забыл свою флягу и окликнул его. Но тот не услышал.

Король Шломо вошёл в Храмовый сад и остановился. Вокруг никого не было. Каждая травинка, каждый листик, будто в микву, окунались в солнечный свет. Они смотрели в небо и пили пронизанный тёплом утренних лучей воздух. От предощущения чуда Шломо не мог справиться с дрожью во всём теле.

Вдруг веки его будто огнем обожгло, он зажмурился и тут же услышал нарастающий гул, от которого затряслись медные чаши, расплёскивая священную воду. Шломо тут же вспомнил, что в Учение говорится о «голосе Господа, идущего по саду среди веянья дня».

Так вот каков он, Его голос!

 

Глава 18

Опять от крика «Рассвет! Рассвет!» пробудились обитатели Храма. Они поднимались с подстилок, приводили себя в порядок и готовились к будней службе. Все священнослужители Эрец-Исраэль были разделены на двадцать четыре «череды», и каждый месяц две череды приходили в Ерушалаим проводить службу в Храме. А на праздники все двадцать четыре череды сходились и вместе несли храмовую службу.

За порядком в Храме следил старший по возрасту коэн. День начинался с того, что священнослужители в его присутствии бросали жребий. Работ, распределявшихся по жребию, было три вида: уборка пепла, принесение ежедневной жертвы всесожжения и воскурение ароматических трав на Золотом жертвеннике. Считалось, что те, кто выполняют эти работы, особенно угодны Богу. Коэны усаживались в круг, и каждый поднимал палец: людей считать у иврим запрещено, а пальцы – нет.

Сели, договорились, с кого начнут счёт.

– Вон кто-то идёт в нашу сторону! – заметил один из коэнов.

– Да это же Михаэль, – отозвался другой и шёпотом добавил: – Самый глупый человек во всём Ерушалаиме.

– Мы же его не в Школу Мудрости приглашаем, – сказал третий коэн и крикнул: – Михаэль, окажи услугу, назови нам какое-нибудь число.

– Двадцать три, – сказал Михаэль и пошёл дальше.

– Двадцать три, двадцать три, – бормотал старший коэн, входя в круг и начиная считать пальцы.

Коэны знали: тот, на ком закончится счёт, получит сегодня желаемую работу.

Ежедневные службы в Храме шли своим чередом, ерушалаимцы начали привыкать к молитвам. Шломо запомнил первую ночь новогоднего праздника – «Ночь коронации». Возвышенный и пылающий напев молитвы не сопровождался музыкой. Король раскачивался и пел вместе со всеми. Для тех, кто тогда находился в Храме, это была первая в их жизни молитва, первый разговор с Богом, и от новизны переживание было особенно волнующим.

Осенью, вскоре после праздника Суккот, Шломо оказался в горах, окружающих Ерушалаим. За день до этого пролился первый дождь и умастил замученную зноем природу. Смягчились грубые трещины земли, посветлели отмытые от пыли камни; птицы, растения, букашки – всё ожило, запело, задвигалось, зазеленело и разложило под небом сбережённую от летнего солнца красоту.

Раньше всех очнулись от зимнего сна цветы со странным названием «дождинки». Среди скал на лесных полянах приподняли они над землёй белый ковёр, под которым виднелся ещё один, серебристо-зелёный из похожих на сердечки листьев.

Шломо остановился, не смея ступить на цветы, и тут он заметил девочку, собиравшую дождинки в большую корзинку, сплетённую из прутьев.

Остановилась и девочка, с удивлением глядя на появившегося из-за скалы незнакомца.

Шломо улыбнулся ей и помахал рукой.

– Ты собираешь цветы? – спросил он. – И корни?

Девочка кивнула.

– А ты? – спросила она.

– Я собираю мудрость.

– Что же ты будешь делать с мудростью, когда наберёшь её много?

– Не знаю, – развёл руками Шломо. – Может, тогда я стану счастливым. А что будешь делать с цветами?

– Лекарства. К нам приходят больные люди, и отец продаёт им порошки и мази.

– От чего же помогают дождинки?

– Они выгоняют из тела отраву. Нужно выжать из цветка сок, влить в воду, в которую с вечера добавили немного мёда, выпить, а потом лечь и накрыться большой шкурой. Тогда всё тело покроется потом, а моча станет тёмная. Утром человек поднимется ещё слабым, но уже здоровым.

– А корни?

– Корни, – девочка достала из корзинки один, перепачканный землёй и приплюснутый, – очищают кожу и сводят веснушки. Ещё мы запасаем их на зиму, чтобы лечить трещинки от холода на руках и на ногах.

– Ты столько знаешь! – удивился Шломо. – Совсем как лекарь. А если бы дождинки не лечили, ты бы всё равно их собирала? Ну, просто за красоту?

Девочка задумалась.

– Нет, – сказала она. – Зачем мне их столько? Да и жалко рвать так просто. Бог украсил землю, чтобы… Нет, я не знаю зачем.

– Ладно, – сказал Шломо, пожалев смутившуюся девочку. – Мне пора. Да пребудет Бог с тобой и с твоей семьёй!

Ему так хотелось сказать: «Передай отцу привет». Но от кого? «Эти люди, может, никогда не бывали в Ерушалаиме и не видели короля. Да и видели бы, не узнали», – подумал Шломо, поглядев на свои босые ноги.

Он махнул девочке рукой, пошёл и вскоре скрылся за скалой.

Писец Офер бен-Шиши, столкнувшись с королём Шломо в дверях Дома леса ливанского, от удивления разинул рот, но не посмел ни о чём спросить.

– Хочешь знать, где я был? – рассмеялся король.

– Ты же слышал, люди говорят, что у меня тысяча жён. Вот у них я и был сегодня ночью.

 

Глава 19

Король Шломо пребывал в дурном настроении безо всякой причины. Он отправился в королевскую молельню в Доме леса ливанского, куда уже собралось десятка два домочадцев и слуг. Там вместе со всеми Шломо произнёс утреннюю молитву, воспевавшую Властелина мира:

«И после того как всё исчезнет,

Он один, грозный, будет царствовать.

Он был. Он есть.

И Он будет в великолепии своём…»

Позавтракав, король Шломо вернулся в зал Престола, где его уже ожидали командующий Бная бен-Иояда, первосвященник Цадок и советники. Вместе с ними король выслушал новости.

Первым докладывал начальник городской стражи. Ночью его люди поймали трёх злоумышленников. Те хотели бросить огонь в оставленный цорянами запас кедровых досок. Пламя могло перекинуться на стену Храма.

Сбежалось много народу, и злоумышленников убили бы на месте, если бы дело не происходило на Храмовой горе, где разрешалось проливать кровь только жертвенных животных.

– Мы передали негодяев в суд, пусть там с ними разберутся, – закончил начальник стражи.

– Они пытались спрятаться, убежать? – спросил король Шломо.

– Нет. Стояли с факелами, в глазах ненависть, кричат: «Мы всё равно сожжём этот языческий дом!» Так они называют Храм из-за того, что его строили цоряне.

– Думаю, я знаю, кто они, – сказал король Шломо. Видно было, как опечалило его ночное происшествие.

– Все знают, – вздохнул начальник стражи.

– Конечно. Это – ученики пророка Ахии, – вмешался командующий Бная бен-Иояда. – Я уже несколько раз предупреждал его, чтобы сидел у себя в Шило и ни он, ни его люди не показывались в Ерушалаиме. Но Ахию опять видели на Масличной горе. Он не успокоится, пока будет стоять Храм.

– Ты приказал бы… – начал начальник стражи.

– Ты можешь идти, – перебил его король Шломо.

Теперь он знал, что у Храма есть смертельные враги среди иврим.

Выходивший из зала начальник городской стражи столкнулся в дверях с запыхавшимся вестовым. По цепочке пограничных крепостей передали, что фараон решил выдать свою дочь Витию за короля иврим. Египетский караван – принцесса, её слуги и приближённые вместе с отрядом охраны – уже движется по Морскому тракту и через несколько дней прибудет в Ерушалаим. До их прибытия король Шломо может полюбоваться изображением Витии.

Волнуясь, Шломо развернул оранжевые полоски мягкой коры и увидел маленькую дощечку, а на ней – женское лицо. Короля окружили приближённые. Это было первое изображение человеческого лица, которое увидели иврим, и никто из них не сомневался, что фараон прислал королю свою живую дочь, втиснутую колдунами в деревянную дощечку. У принцессы был большой приоткрытый рот и верхняя губа смещена относительно нижней, но это замечалось не сразу, потому что она улыбалась. Ямочка на подбородке добавляла Бигии миловидности, весёлые карие глаза излучали лукавость. Наверное, она только что отбросила со щёк длинные светлые волосы, отчего открылся высокий, незагорелый лоб, острые скулы и широкий подбородок. Шломо почудилось, что сейчас эта девушка продолжит движение, на котором её прервали колдуны. Он зажмурился и задержал дыхание, испугавшись, что лицо фараоновой дочери сейчас вспорхнёт и улетит обратно в Египет.

– Ты знаешь, господин мой король, – сказал за спиной у него командующий Бная бен-Иояда, – египтянки долго выглядят молодыми, но потом сразу превращаются в старух. Нос у них становится длинным, голос мужским, они то и дело жалуются на запоры и пьют отвары из трав.

– Я возьму её в жёны, – король Шломо разжал веки. – Вы можете идти.

Все пошли к выходу. Король Шломо передал изображение Витии писцу, велев завернуть и хранить.

– Постой, Бная! – окликнул он командующего. – Ты же должен был сегодня знакомиться с пополнением.

– Вчера познакомился, – сказал командующий, с поклоном возвращаясь к креслу короля.

Теперь один месяц в году войско иврим составляли солдаты из одной области, следующий месяц – из другой, и так пока не кончался год. Правитель области посылал своих солдат в города и пограничные крепости, а один отряд – в Ерушалаим, в помощь городской страже. Этот отряд подчинялся командующему Бнае бен-Иояде, и он его придирчиво проверял.

– Откуда солдаты? – спросил Шломо.

– С севера, из наделов Нафтали, Звулуна и Ашера. Но не только. Те, о которых ты спросил, прислал правитель области Дор Авинадав – муж твоей дочери Тафат. Солдаты как будто неплохие, но надо будет испытать их в деле.

«В Гезере, – подумал король Шломо. – Пришла пора разрешить Бнае хорошенько проучить кнаанеев Гезера, чтобы оставили в покое иврим в пограничных селениях».

– Вот видишь, а ты говорил: после разделения на области будет хуже, – засмеялся он.

– Нет, – покачал головой командующий. – Я говорил, что ты хочешь поставить племена иврим в одинаковое положение с племенем Иуды. Сейчас на тебя злятся на севере, зато на своё племя ты можешь опереться. А чтобы весь народ был доволен королём, так не бывает, – добавил он и тоже засмеялся.

В тот вечер Шломо советовался о Бигии с первосвященником Цадоком.

– Взять её в жёны ты можешь, – сказал первосвященник, – но построй для неё дом на другом берегу Кидрона, а не в Ерушалаиме, потому что с тех пор, как сюда перенесён Ковчег Завета, место это сделалось священным.

Так и поступил король Шломо. К прибытию Бигии в Ерушалаим, её ждал дом со слугами и рабами, построенный на изрытом пещерами берегу ручья Кидрон. Главный город иврим был разукрашен, толпа горожан высыпала из домов посмотреть на дочь фараона.

Командир отряда, охранявшего караван Бигии, в точности исполнил приказ фараона передать в подарок будущему зятю Гезер – пограничный участок земли на западе Эрец-Исраэль. О жителях в приказе ничего сказано не было, и египетские солдаты перебили всё население Гезера, включая младенцев, сожгли дома вместе с капищем местного бога, после чего опустошённая земля была передана королю Шломо в придачу к приданному дочери фараона Битии. За что пострадали самые верные подданные фараона в Кнаане, никто так никогда и не узнал.

Через некоторое время пророк Натан продиктовал писцу свой сон:

«Когда Шломо взял в жёны дочь фараона, с небес сошёл архангел Габриэль и опустил тростинку в Верхнее море возле устья одной из рек. Вокруг тростинки образовалась мель, на ней вырос огромный лес, а потом на этом месте возник город, из которого в Эрец-Исраэль пришли армии железных людей. Они принесли много горя потомкам Авраама и Храму».

– Страшный сон, – сказал писец.

– Или вещий, – заметил пророк Натан.

 

Глава 20

Караваны, идущие по Плодородной Радуге, знали, сколько дней нужно идти от одного оазиса с колодцем до другого, когда колодцы полны и когда они оскудевают, какую плату берут за воду местные племена и много ли верблюдов, ослов и овец можно напоить там за время стоянки. Проводники по Морскому и Царскому трактам помнили не только места, где есть колодцы, но и могли посоветовать, какие пожертвования оставить местному богу Воды и как добраться до ближайшего базара. Воду повсюду старались сохранять чистой и свежей, а чтобы она не испарялась, колодец прикрывали камнем, сдвинуть который одному человеку было не под силу. Караваны рассчитывали время в пути так, чтобы прибыть в оазис к тому часу, когда местные пастухи пригонят с полей стада и напоят их. После этого воду пускали в жёлоб, ведущий к общей поильне для скота.

Все проводники знали, что дороги и тропы в центральной и южной частях Эрец-Исраэль пролегают там, где есть источники, где дождливой зимой реки и ручьи переполняются, а долгим сухим летом хоть и пересыхают, но вода на дне самых глубоких водоёмов всё равно сохраняется. Особо ценными были родники и ключи, бившие круглый год, обильно орошая такие оазисы, как Иерихон, Эйнот-Цуким и Эйн-Геди.

Филистимский караван направлялся к Иордану за солью, необходимой на побережье Верхнего моря для засолки рыбы. Казалось бы, живя у моря, можно выпаривать из него сколько угодно соли, но морская соль не годится для приготовления и сохранения рыбы. Поэтому раз в год каждое селение филистимлян отправляло большой караван, и он пересекал Эрец-Исраэль с запада на восток, чтобы на базаре в оазисе Эйн-Геди у кочевых племён, владевших соляными ямами, выменять кораллы и ракушки на большие корзины, полные твёрдых светло-серых комков, которые растворялись в пресной воде, превращая её в драгоценный рассол.

Дорога, по которой филистимский караван пересекал Эрец-Исраэль, привела его к источнику Тихон, бурлящему круглый год под стенами Ерушалаима. Купцы знали, что вода в Тихоне превосходная, что источник никогда не пересыхает и так обилен, что его хватает и для жителей города, и для караванов, приходивших на базар. В тот день филистимляне появились, когда стража уже заперла ворота, и купцы решили переночевать под городской стеной, а утром войти в главный город иврим, продать на базаре несколько овец и посмотреть, что за Храм построил король Шломо для своего бога. Караванщики разбили лагерь, поджарили зерно, запекли в золе козлёнка и, пока рабы поили верблюдов и устраивали ночлег, купцы под холодным ночным небом принесли жертвы богу Дагону, а потом сели у костра.

– Говорят, что у короля Шломо всё из золота: и престол, и стены храма. Серебро у него ценится, как простые камни, а кедры – как вон те сикоморы, – сказал молодой купец. – Откуда у него столько богатства?

– А я ещё слышал, – добавил начальник караванной охраны, – будто у короля Шломо тысяча четыреста колесниц и двенадцать тысяч всадников.

– Может, и мы завтра увидим его богатства, – размечтался молодой купец.

И тут раздался дребезжащий голос старика – хозяина каравана.

– Король Шломо, – сказал он, – ни во что не ставит ни золото, ни дорогое дерево. Больше всего он ценит мудрость.

Караванщики повернулись к старику. Он продолжал:

– Я захотел побывать в Ерушалаиме после того, как услышал, что король Шломо устроил там Школу Мудрости, где молодых обучают такие мудрецы, как пророк Натан. Вся Плодородная Радуга знает имена законоучителей из этой Школы. Но самый мудрый среди мудрецов – сам король Шломо. Говорят, он продиктовал писцам три тысячи притчей и пять тысяч песен. Цари из разных стран приходят послушать его или посылают своих наследников набраться у него мудрости. И ещё я слышал, будто король Шломо иногда незаметно исчезает из Ерушалаима, бродит по Эрец-Исраэль, и разговаривает не только с людьми, но и с оленями, с полевыми мышами, голубями, даже с деревьями и с камнями. И все они передают ему свою мудрость. Вот такой дар ему дан от бога иврим – всех понимать.

В тот вечер купцы ещё долго сидели у костра. Ночная прохлада сползла с Масличной горы на берег ручья Кидрон и убаюкала филистимлян. Последним ушёл к себе в палатку хозяин каравана.

Филистимские купцы не могли знать, что в это время Шломо не спит у себя во дворце. Всякий раз, вернувшись из Школы Мудрости, он записывал всё, что услышал там за день. Иногда он останавливался, смотрел на фитилёк, плавающий в оливковом масле – хорошем масле, не дающем копоти, – потом опять окунал в тушь заострённую палочку и продолжал писать: «Учитель мудрости сказал: О двух вещах прошу Тебя – не откажи мне прежде, чем умру. Суету и ложь удали от меня. Нищеты и богатства не давай мне. Питай меня хлебом насущным, дабы я не присытился и не сказал: “Кто Господь?” и дабы обеднев не начал я воровать и осквернять имя Бога моего».

Шломо сделал из волокон льна новый фитиль, опустил его в масло и зажёг от другого светильника. Лён плохо впитывал масло и давал слабый свет. Тогда Шломо придвинул к себе глиняную миску с семенами «Содомского яблока», похожими на мохнатые нити, взял несколько штук и скрутил их, продолжая думать. Семена очень хорошо впитывали масло, но сгорали слишком быстро. Зато они давали много света. Шломо взял новую палочку и продолжал писать:

«Ни одно занятие не обессиливает меня так, как размышления о смысле всего, что создал Господь. Тело короля так же болит и так же умирает, как тело раба; человек с малолетства может отличить доброе от дурного; природе Господь придал бесконечную доброту, но злоба стихии губит жизнь… Почему Он так создал?»

Первыми жителями Ерушалаима, которых филистимские купцы увидели в открывшихся утром Овечьих воротах, были сонный нищий Розовый Шимон и две немолодые женщины, Ренат и Азува, предлагавшие караванщикам остановиться в их доме, «ну, совсем близко от нового базара!»

Но филистимские купцы не слышали ничего, потому что их уже коснулось сияние с Храмовой горы. Над суетой проснувшегося города, над запахами кож и выкриками пастухов, над перезвоном бронзовых колокольчиков у входов в дома и над звуками ударов друг о друга кремней, высекающих искру; над криками детей, выбежавших на улицу, и над голосами соседок, обсуждающих, чем сегодня кормить домашних, – надо всем этим парил Храм. Глядя на него с юга, купцы могли видеть за оградой только самые высокие строения – Хейхал и Двир, но и это зрелище осталось у них в памяти навсегда.

Филистимляне очнулись и начали развязывать пояса, чтобы заплатить налог за вход в Ерушалаим.

 

Глава 21

Король Шломо заболел. Его уложили поближе к очагу, укрыли шкурами. Он бредил, никого не узнавал, звал свою Нааму. Лекари не отходили от короля всю ночь, поили его настоями горных трав, натирали мазями. В Храме принесли жертву от всего народа, прося Бога о выздоровлении короля. Под утро он уснул и проспал целый день и всю ночь, а на следующее утро проснулся без жара, ещё слабый, но уже мог улыбаться. С него сняли пропитанную потом рубаху, умыли, переодели и напоили цветочным бальзамом. Шломо попросил хлеба, и лекари поняли, что король пошёл на поправку.

Пока король Шломо болел, всех принимал Завуд – начальник правителей областей. Гостей было много, и они приносили с собой богатые дары: серебряную и золотую посуду, одежду из виссона, оружие и благовония.

А уже после того как король Шломо выздоровел, в Ерушалаим вошёл многочисленный караван из Мариба – главного города государства Шева, расположенного где-то далеко на юге от Эрец-Исраэль. В караване шли верблюды и ослы самой выносливой породы – таких разводили только в Марибе.

С появлением каравана по городу поплыли незнакомые запахи, от которых заволновалась даже городская стража в смотровых башнях. Впереди и позади каравана двигались, подпрыгивая и кувыркаясь по земле, чернокожие певцы и музыканты. Гудели трубы, заливались флейты, ухали большие барабаны, отмеряя шаг верблюдов. Жители Ерушалаима, привыкшие за годы правления короля Шломо к заморским купцам, вышли из домов посмотреть на шествие. Они гадали, что мог привезти такой огромный караван, почему из одних мешков на спинах верблюдов долетает нежный запах цветов, а из других – неведомый аромат, вызывающий нестерпимый аппетит. И что за сокровища везут купцы, если с караваном шагает целая армия воинов с копьями и луками? Все показывали пальцами на смуглую высокую девушку в ярко-голубом халате, ехавшую на переднем верблюде, украшенном разноцветными лентами от ушей до хвоста.

– Это – царица Шевы, – говорили в толпе. – Её зовут Тимна. Видите, там на осликах едут её служанки.

Наверное, у верблюда царицы был особенно упрямый нрав, раз через его ноздри пришлось пропустить железное кольцо, от которого шёл ремень к руке погонщика. В другой руке погонщик держал остро заточенную палку, которую втыкал в покрытую редкими волосами шею верблюда, добиваясь послушания.

– Что за страна такая, Шева? Никогда про неё не слыхали.

– Вот теперь узнаем. И страну, и её царицу.

Караван уже приблизился к Дому леса ливанского, а последние воины охраны ещё только входили в Долинные ворота.

Кто-то рассказывал, будто дома в главном городе царства Шева Марибе строят из песка, и они после первого же дождя оседают. Но дождь там бывает редко, он очень короткий, и сразу возвращается солнце, а в песке есть частицы, делающие омытый дождём и прожаренный солнцем песчаный дом твёрдым и блестящим. Об его углы можно даже порезаться. И никакой ветер для такого дома не страшен.

Те, кто слушал эти рассказы, представляли город Мариб похожим на пустырь перед глиняной мастерской Иосефа, где расставлены вытащенные из печи горшки. Но в толпе оказались бывалые купцы, от них и узнали, что, хотя дома в Шеве действительно песчаные, они большие и в них сделаны проёмы для света, закрытые прозрачным камнем. Рядом с домами вырыты, совсем как в Ерушалаиме, огромные ямы для сбора дождевой воды. Хорошей земли в Шеве мало, она только в оазисах, поэтому на ней выращивают не ячмень, а пряности и благовония: мирт, кассию, шафран, корицу – да сами слышите, какие запахи привёз сюда этот караван! Растёт там только финиковая пальма, но она даёт жителям Шевы и еду, и питьё, и древесину для капищ, из неё даже делают домашнюю посуду. Золото, драгоценные камни и рабов привозят в Шеву на кораблях, в порту товары перегружают на одногорбых верблюдов и везут караванными путями в Цор, Филистию и Египет. Вот привезли и в Ерушалаим. А царство Шева знай себе собирает налоги с купцов, и от этого оно очень богато.

– Нигде больше нету таких огромных складов с благовониями и пряностями, как в морском порту Мариба, – уверяли бывалые купцы. – Стерегут те склады крылатые змеи и открывают их по волшебному слову, которое знает только Тимна – царица Шевы.

И ещё говорили, будто на берегу моря в этой стране находят раковины размером с голову ребёнка. Если такую раковину поднести к уху, можно услышать голос морского бога Шевы.

Тимна, смуглая, тонкая девушка с торчащими во все стороны косичками, не стала дожидаться пока разгрузят её караван. Она велела рабыне сесть на царского верблюда, а сама соскочила на землю и, оставив спутников возле источника Тихон, побежала осматривать Ерушалаим. Косички подпрыгивали у неё на затылке, два охранника-раба и сопровождавший царицу начальник правителей областей Завуд едва поспевали за ней.

– Договорись со Шломо о встрече на завтра после полудня! – крикнула она своему управителю.

До встречи с королём иврим Тимна хотела побольше увидеть сама.

– Что там копают солдаты? Ведь это – городская стража, верно? Почему же они ушли из своих башен и сидят у канавы? – спросила Тимна у Завуда.

– Это не канава, а отхожее место, – рассмеялся он.

– У нас учат солдат, что отхожее место должно быть вне стана и каждый воин, кроме оружия, должен иметь при себе лопатку, чтобы вырыть ямку, а потом засыпать её.

– А я-то думала, чего это бородатые стражники роют ямки, как дети? Хочу посмотреть.

– Царица!

Но она уже бежала к присевшим над ямками солдатам.

Вернулась Тимна в полном восторге.

– Как замечательно выбрано место! Оказывается, там постоянно дует ветер и относит всю вонь от города.

Около водоёма Тимна остановилась и долго смотрела на купающихся детей.

Ей поднесли напиться, она похвалила воду и спросила у Завуда, показывая на сияющий на вершине горы Храм:

– Я могу посмотреть, что там внутри?

– Нет, – покачал головой Завуд.

– Так я и думала. У меня в Шеве в капища могут входить только местные жрецы, а чужим запрещено. Мне рассказывали, будто у вас в Храме происходят чудеса: дожди не гасят огонь на жертвеннике во дворе, ветер не может осилить столб дыма от воскурения ароматических трав, в муке для священного хлеба ни разу не нашли червей, в праздник людей во дворе полно, но, когда они простираются ниц, всем хватает места. Всё это правда?

– Правда, – подтвердил Завуд. – А ещё, ни одна беременная женщина не упала в обморок от запаха горелого мяса, и там, где разделывают туши, не бывает мух.

– А правда, что в день рождения мальчика сажают дерево, а когда он женится, из ствола делают опоры для свадебного балдахина и люльку для будущего ребёнка?

– И это правда, – сказал запыхавшийся Завуд.

Царица Шевы яркой бабочкой пролетела по Ерушалаиму и растормошила всех. Она появлялась всюду, расспрашивала о жизни в Эрец-Исраэль и сама охотно и подробно отвечала на расспросы о царстве Шева. И всё время смеялась.

– Мои мастера умеют делать только самую необходимую посуду из глины и меди, – рассказывала она.

– Поэтому я так хочу увидеть драгоценную утварь в Храме и во дворце Шломо.

«На следующий день после появления в Ерушалаиме, – пометил писец царицы Шевы, – пришла она к Шломо и говорила с ним обо всём, что было у неё на сердце. И отвечал ей Шломо на все её слова, и не было для короля слова сокрытого, чего не поведал бы ей…»

– Когда я был маленьким, – рассказывал король Шломо Тимне, – я однажды случайно услышал, как отец мой Давид долго говорил с Богом. Я испугался и убежал на женскую половину к Бат-Шеве, моей матери. Я спросил её, как же отец не боится сам, а не через пророка, говорить с Господом, который повелевает звёздами, морями, горами – всем, что есть на свете? Ведь отец не пророк. И мать моя Бат-Шева объяснила мне раз и на всю жизнь: «Это – мой Бог. И твой Бог. Всегда помни, что записано в Законе: “Я – Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства”. Поэтому не бойся говорить с Ним». Постепенно я тоже одолел страх и начал обращаться к моему Богу. Такие обращения отец мой называл «Псалмами».

Тимна перестала улыбаться.

– Я могу послушать эти псалмы?

– Можешь. Их читают каждый вечер. Ты их услышишь на женской половине Дома леса ливанского. Я велю, чтобы их перевели для тебя.

В тот вечер Тимна щедро заплатила писцам и велела, чтобы перевод на арамейский был готов к её возвращению домой.

Так и повелось: первые пол дня Тимна гуляла по Ерушалаиму, потом приходила в Дом леса ливанского, Шломо откладывал государственные дела, приказывал принести еду и напитки и беседовал с царицей Шевы.

В первую встречу со Шломо Тимна подарила ему серую пушистую кошку, совсем не похожую на высокомерных и капризных египетских кошек, которых знали до сих пор иврим. Эта кошка приехала в корзине под животом верблюда. На стоянках ей давали пить холодное верблюжье молоко, а в пути она всё время спала.

– Она будет мурлыкать у тебя на коленях. Ты будешь её гладить и вспоминать меня, потому что у нас с ней похожие голоса, – сказала Тимна.

Она сидела на толстой шкуре в середине зала, ела виноград и рассказывала.

На следующий день, когда Тимна гуляла по городу, ей показали Школу Мудрости, и она вспомнила рассказ короля Шломо о том, как он каждый день изучает Закон.

– Мне нельзя там побывать? – спросила Тимна у Завуда.

– Нет, царица. Школа Мудрости находится во дворе Храма, а туда иноверцам входить нельзя. Но ты не огорчайся, я провожу тебя к пророку Натану в селение Манахат, и он расскажет тебе, о чём рассуждают и спорят в Школе Мудрости, как решают трудные вопросы. В доме пророка Натана ты, может, застанешь наших знаменитых учителей и послушаешь их.

Вечером Тимна сказала Шломо:

– Теперь я знаю, почему слава Ерушалаима дошла даже до моей Шевы. Дело не в богатстве, не в красоте города и не в Храме, куда иноверцев всё равно не пускают. Купцы слышат учёные споры даже у вас на базаре и удивляются тому, что их ведёт простой народ. А ведь это – всего лишь отголоски того, о чём говорят в Школе Мудрости! Сегодня я побывала в доме пророка Натана, и он познакомил меня с тремя законоучителями. Шломо, сколько всего мудрецов обучают молодёжь в Школе Мудрости?

– Десять.

– Расскажи мне о них. Я хочу понять, какие они, ваши учителя мудрости, и чем отличаются от жрецов Вавилона, с которыми я встречалась.

– Какие они? – повторил король Шломо. – Я вижу два типа законоучителей. Одни обращаются к уму учеников, обучают их буквам Закона, тайне соединения букв в слова, слов – в целые фразы и стихи. Такие учителя выступают только перед небольшой группой учеников.

Другой тип законоучителей – те, кто обращаются к сердцу учеников, обучают очищению от греховных желаний. Они учат, как вести себя, когда Всемогущий добр к человеку, и как пережить печаль и горе, когда Всемогущий «сокрыл своё лицо». При всей их мудрости, это – самые простодушные люди, и, встречаясь с несправедливостью, они удивляются ей, как младенцы, и упрекают грешника, как любящая мать – озорного ребёнка.

– У нас в Шеве мудрости обучают по-другому. В моём дворце в Марибе я, мои родители, братья и сёстры часто встречаемся со жрецами и, играя в загадки, познаём мудрость. Хочешь, я загадаю тебе самые трудные, которые никто в Шеве отгадать не смог?

– Загадывай, – улыбнулся Шломо.

Тимна приказала принести букет живых цветов и положить рядом с изготовленным к её отъезду мастерами в Марибе.

– Различи их, король Шломо.

Король иврим велел принести пчёл. Они опускались только на настоящие цветы.

Когда прощались, царица сказала королю Шломо:

– Я не верила рассказам купцов, приводивших в Шеву караваны из Ерушалаима, о богатстве этого города и о великой мудрости короля иврим. Мне хотелось всё увидеть самой. Теперь я могу сказать любому, что мудрости и богатства у короля Шломо ещё больше, чем рассказывают. Наверное, Господь очень любит иврим, если дал им такого короля.

Они говорили по-арамейски. Окружающие и слуги понимали каждое слово, но смысл загадок и ответов на них был понятен только им двоим.

Тимна подарила Шломо перстень с фиолетовым аметистом.

– Этот перстень приведёт тебя домой, как бы далеко ты ни ушёл. В твоих блужданиях без охраны он защитит тебя от диких зверей и злых людей. Он не даст тебя одурманить ни вину, ни хитрым приближённым. И обязательно надевай его, когда идёшь судить твоих подданных.

А в последний перед отъездом день Тимна сказала:

– Шломо, вот что говорят о тебе гадания, которым меня научили наши звездочёты. Ты родился под Синим созвездием, твой знак – вода и две плывущие в разные стороны рыбы. Твой символ – жемчуг, поэтому я привезла тебе много жемчужин. Но хранить тебя будет перстень с аметистом. Твой несчастливый день недели – четвёртый. Будь осторожен в этот день и не доверяй никому. Удачные для тебя дни недели – второй и пятый. Ты родился усталым, Шломо. Как кошка, – добавила она и засмеялась.

– Как котика?

– Да, – ответила Тимна. – После того как кошки умирают, их души ещё долго бродят по небу.

– Ты так думаешь, потому что облака бывают похожими на кошек?

– Нет, не поэтому. На новый круг жизни кошки возвращаются такими усталыми, что всё время спят и никак не могут отоспаться. А жизнь им отпущена короткая. Я думаю, моя кошка завидует мне и мечтает: «Когда-нибудь боги дадут и нам такую же длинную жизнь, как у людей. Сколько прекрасных снов мы тогда сможем увидеть!»

Перед тем как караван двинулся в обратный путь, Тимна ещё раз зашла в Дом леса ливанского погладить свою кошку, остававшуюся в Ерушалаиме.

Царицу Шевы провожал весь город.

Один из придворных, сопровождавших царицу Шевы, рассказывал по возвращении домой:

– В порту Эцион-Гевер на обратном пути из Ерушалаима мы увидели цорский торговый караван из пяти кораблей. Это были большие суда с треугольными парусами и двумя рядами гребцов. Они привезли ветки камедного дерева, слоновую кость, зелёное золото из земли Аму, корицу, бальзам, сурьму, обезьян, пятнистые шкуры пантер и рабов из страны Пунт с их детьми. Проводник-идумей восхищался богатством нашего каравана. Он сказал, что кочевники поднялись со своих становищ в пустыне и рыщут повсюду, но не смеют напасть на наш караван, потому что его охраняют воины Шломо.

– Иврим пользуются ароматическими травами? – спросили придворного. – Стоит их везти туда на продажу?

– Стоит, – ответил придворный. – Во-первых, священнослужители иврим каждый день сжигают ароматические растения у себя в Храме, во-вторых их добавляют к маслу для растирания, а листики майорана ерушалаимские женщины кладут себе в постель.

– И какими же подарками обменялись на прощание наша царица и король иврим? – спросили его.

– Тимна подарила Шломо сто двадцать талантов золота и великое множество благовоний и драгоценных камней. А король иврим, мне кажется, дал царице всё, чего она пожелала.

 

Глава 22

[25]

Через две недели после праздника Дарования Закона, после того как иврим, паломничавшие в Ерушалаим, успевали вернуться домой, по всей Эрец-Исраэль начинались жертвоприношения с просьбами к Господу дать потомкам Авраама в обетованной Им земле зимние дожди. Уже заканчивался Восьмой месяц, роса по утрам была обильной, но дожди всё не начинались. Природа остывала, было холодно и ясно, на бесцветном небе набухли редкие рыхлые облака. Зима приближалась, и нарастал страх, что она окажется сухой, и земля не сможет запастись влагой к Девятому месяцу – к началу сева.

Всё-таки иврим надеялись, что жертвоприношения умилостивят Бога, и дожди вот-вот начнутся. Жители заделывали щели в домах и в цистернах для воды, чинили крыши, собирали хворост, перебирали зерно для зимнего сева ячменя, посыпали чистым песком полы в комнатах. Женщины спешили собрать одежду всей семьи, отнести её за стены Ерушалаима и передать Эйкеру, сыну Азувы из Весёлого дома. Этот Эйкер знал какой-то травяной настой, в котором достаточно было одну ночь подержать одежду, чтобы потом на ней не выступили пятна плесени.

Едва всходило солнце, нищий Розовый Шимон выползал из пещеры, где обычно спал, кряхтя, добирался до Овечьих ворот и усаживался там на плоском камне. Он заговаривал с каждым, кто проходил в город на базар, а когда советовать или объяснять дорогу бывало некому, Шимон принимал других нищих, приходивших потолковать с ним о жизни.

– Шимон, – спросил у него однажды нищий, которого весь город называл Рыжим, – это правда, что к тебе заходил сам король Шломо?

Шимон не успел ответить, потому что в этот момент через Овечьи ворота на Хевронскую дорогу пробежал человек с выпученными глазами в одежде коэна. Он выл, дышал, как собака и громко молил Бога о спасении. Коэн ещё не успел скрыться за поворотом, как за ним пронеслась горланящая толпа с зажатыми в кулаках камнями и палками. В толпе были и старики, и женщины, и даже дети. Все они вопили: «Грязный коэн! Он презирает наши законы!» Бежавшие следом городские стражники тоже кричали, пытаясь остановить и успокоить толпу.

Нищие сразу забыли про короля Шломо. Но пока они поднимались, чтобы догнать бегущих, тех уже скрыло облако пыли. Доковыляв до поворота, нищие увидели, что толпа остановилась посреди дороги. У всех были такие же выпученные глаза, как у пробежавшего несколько минут назад коэна. Пробившись вперёд, Шимон и его приятели разглядели среди комьев земли и грязных камней окровавленное тело в обрывках тряпья.

– Кто это был? – спросил тяжело дышавший Шимон.

– Коэн Михаэль, – ответили ему. – Служил у жертвенника в грязной рубахе, вот с ним и расправились.

– И правильно сделали, – сказал Шимон, выслушав рассказ о случившемся в Храме.

Если не считать лысины, у тридцатилетнего Михаэля из племени Леви, не было ни одного изъяна, но он всё никак не мог пройти испытания на службу в Храме. Вообще-то и без всяких испытаний любому ерушалаимцу было известно о редкой глупости Михаэля. Люди пересказывали смешные истории, в которые он неизменно попадал, но признавали за ним и другое: необыкновенную память.

В конце концов его приняли на службу и выдали положенную одежду. После обряда посвящения в храмовые коэны, Михаэль окунулся в микву и отправился на первое жертвоприношение.

Несмотря на то, что Михаэль, ещё до того, как стал коэном, десятки раз бывал в Храме и знал каждую церемонию наизусть, он пришёл рано и заглядывал во все помещения и во все закоулки двора, ко всему присматривался, всем хотел помочь и давал советы, о которых его никто не просил. Каждому он сообщал, что говорит по такому-то поводу Закон.

Ещё не войдя во двор Храма, Михаэль перепачкал новую рубаху, показывая рабу-хивви, как нужно переносить дрова. Перепуганный хивви уставился на одежду коэна, но Михаэль его успокоил: он знает, что так служить у иврим запрещено, однако у него ещё есть время переодеться. По пути в помещение с одеждой для храмовых коэнов он ещё хочет помочь крестьянину – вон тот стоит со своей овечкой и ждёт.

– Ты её уже показывал коэнам из Службы проверки жертвенных животных? – спросил Михаэль, подходя к крестьянину.

– Да, господин. Они не нашли у моей овечки никаких изъянов.

– Тогда расскажи мне, почему ты хочешь принести жертву.

– Моя жена благополучно родила мальчика.

– Так, – сказал Михаэль, – значит, жертва будет благодарственной. И не забудь потом передать часть овцы храмовым коэнам.

Когда левиты привели дрожащую овечку, Михаэль показал крестьянину, как тот должен возложить руки на её лоб между рогами, а сам прошёл в помещение, где хранились ножи. Михаэль брал один нож за другим и проводил лезвием по ногтю, чтобы отобрать самый острый. Возвращаясь, он столкнулся с левитом, нёсшим сосуд с кровью. Поверх грязи на рубахе Михаэля расплылось красное пятно. Переодеться надо было немедленно, и он было двинулся за чистой рубахой, но увидел, что овечку уже разделали, и левиты понесли омытые части туши на жертвенник. Забыв всё на свете, Михаэль ринулся наверх, схватил в одну руку золотую вилку, в другую – лопатку и начал передвигать ими куски туши на решётке над углями. Дым повалил к небу.

Крестьянин с благоговением следил за «своим коэном» снизу, пока тот не повернулся и не показал руками, что всё прошло благополучно.

И только тогда крестьянин заметил, что на коэне грязная рубаха. Поняв, что жертва пропала зря, потому что Бог её не примет, крестьянин побежал по двору, крича:

– Он приносил жертву в грязной рубахе!

Все застыли на месте: коэны и левиты возле столов для разделки туш, народ, пришедший в Храм – во дворе.

Мысли в голове у Михаэля вспыхивали и гасли: «Сейчас меня отведут в суд и посадят в яму. Завтра побьют камнями. Спастись можно только в городе-убежище. Ближайший – Хеврон!»

Сбежав по пандусу с жертвенника, Михаэль кинулся через распахнутые ворота Храма к выходу из города и помчался по Хевронской дороге. Толпа устремилась за ним.

 

Глава 23

Шёл двадцать второй год со дня помазанья Шломо бен-Давида в Ерушалаиме. В этот год взбунтовался Резон сын Эйлады – арамейского жреца, которого назначил правителем богатого и многолюдного города Хамат-Цова король Давид, когда завоевал этот город. Теперь сын Эйлады решил покончить с господством иврим. Из Хамат-Цовы бунт перекинулся на соседние арамейские города-царства, и они тоже объявили, что не будут больше платить дань королю Шломо. Арамеи заключили между собой военный союз, укрепили стены вокруг своих городов, собрали большую, хорошо вооружённую и обученную армию и захватили близлежащие плодородные земли иврим племени Нафтали.

О бунте стало известно королю Шломо, и он приказал командующему Бнае бен-Иояде идти и покарать Хамат-Цову. Как всегда перед началом важных событий, был объявлен пост, и народ принёс жертвы в Храме. Элицур бен-Аднах стал на время похода главным коэном войска. Перед всей армией, в присутствии короля и его приближённых, первосвященник помазал Элицура бен-Аднаха и надел на него хошен – священный нагрудник, украшенный двенадцатью драгоценными камнями – символами двенадцати племён иврим.

Главный коэн войска благословил солдат, собравшихся во дворе Храма и, как было принято, обратился к идущим на войну со словами из Закона: «Те, кто построил дом и не обновил его, кто посадил виноградник и не почал его, кто обручился с женщиной и не взял её <…>». Все эти люди освобождались от участия в боевых действиях, но обязаны были выполнять вспомогательные работы: обеспечивать войско водой и продовольствием и чинить дороги. Некоторые из них могли не участвовать и в этом. «Если кто взял жену недавно, – выкрикивал с возвышения у жертвенника главный коэн войска, – пусть не идёт в поход, и да не будет ничего на него возложено. Да будет он в доме у себя один год и да увеселяет жену свою, которую взял, – переведя дыхание, коэн Элицур бен-Аднах продолжал: – Тот, кто боязлив и робок сердцем, пусть возвратится в дом свой, дабы он не сделал робкими сердца братьев его, как его сердце…»

Протрубили шофары, войско, сопровождаемое жителями Ерушалаима, прошло через город с севера на юг, вышло через Долинные ворота и направилось в область Макац, а оттуда – на Морской тракт, где к иврим должен был присоединиться союзный отряд филистимских колесниц.

С началом весны все дороги в Эрец-Исраэль буйно заросли травой. Для запряжённых быками подвод обоза с продуктами и оружием оставались проходимыми только два утоптанных тракта: Царский – на восточном берегу реки Иордан и Морской, по которому шло сообщение Египта со странами Арама и с Вавилоном. Назывался тракт Морским, потому что шёл по берегу моря. Самая южная его часть проходила через филистимские города Газу, Атттдод и Ашкелон.

Командующий Бная бен-Иояда ехал впереди войска. Следовавшие за ним видели широкую спину командующего и натянутые, как тетива, сухожилия на его шее. Рядом с Бнаей бен-Иоядой на своих мулах двигались: король Шломо, главный коэн войска, начальники боевых отрядов, королевские советники и писцы.

Строй солдат, обутых для похода в сандалии из бычьей кожи, растянулся по дороге. Замыкали шествие вереница повозок и погоняемое рабами стадо овец. Каждый день оно уменьшалось и каждый день снова пополнялось за счёт местных стад.

Переходы были короткими, на время дневного зноя устраивали длительный отдых в ближайшем лесу или роще. К армейским стоянкам сбегались собаки поживиться тем, что не смогли одолеть солдатские зубы, а ночью к потухшим кострам подкрадывались лисы и мелкие степные волки, чтобы доесть то, что оставили собаки.

В области Макац короля Шломо и армию встретил Бен-Декер, правитель, прославившийся храбростью ещё в армии короля Давида. Обоз пополнился свежей водой, зерном, сушёными фруктами и стадом овец. В сопровождении Бен-Декера Шломо осмотрел городок Гезер, полученный им в приданном дочери фараона Битии. Городок восстанавливался после разгрома, учинённого египтянами. Теперь Гезер обживали иврим с гор Эфраима, сменившие местное кнаанское население.

На рассвете следующего дня иврим вошли в Землю Хефер – область, которой управлял недавно назначенный королём Шломо молодой человек по имени Бен-Хесед. Там их ожидал отряд филистимских колесниц. Он был небольшой, но при полном военном снаряжении и для битвы в поле, и для штурма городских укреплений. Воины в коротких туниках и бронзовых шлемах с перьями, стоя в крепко сколоченных колесницах, приветствовали Шломо и Бнаю бен-Иояду ударами копий о щиты и воинственными криками. Командующий взглядом показал королю на колёса филистимских колесниц, мол, железные – поняли, что воевать придётся не на побережье, а на каменистых полях севера Эрец-Исраэль!

После приёма у Бен-Хеседа войско двинулось дальше по Морскому тракту и на следующий день подошло к границе Земли Хефер. Здесь к нему присоединился большой военный отряд из племени Менаше. Командир преподнёс королю Шломо прекрасную кожаную сбрую, сделанную мастерами племени. Солдаты окружили королевскую колесницу, рассматривая вытесненные на сбруе знаки Зодиака.

Так за пять дней пути войско иврим дошло до города Мегиддо, где Морской тракт заканчивался. На военном совете у командующего Бнаи бен-Иояды было решено продолжать движение на северо-восток, к озеру Киннерет и по его берегу – дальше на север, к взбунтовавшимся городам. Иврим уже знали от пастухов, что в поле перед стенами Хамат-Цовы их ожидает арамейская армия.

У Мегиддо король, военачальники и солдаты принесли в жертву быка, прося Бога послать им военную удачу. В тот же день Шломо попрощался с армией. Он с самого начала собирался дойти с войском только до портового города Дора, где его ждал правитель Авинадав, год назад женившийся на дочери Шломо Тафат, готовящейся теперь стать матерью.

Пока Шломо шёл вместе с армией, он каждый день принимал в своей палатке ивримских правителей. Король был поражён: в дальних областях до сих пор не знали, что у иврим есть Храм в Ерушалаиме, куда нужно паломничать на праздники.

– Откуда нам было знать, – смущённо сказал королю Шломо один из правителей. – Караваны из Ерушалаима через наши земли не проходят, вестников от тебя не было уже несколько лет.

Волна то откатывалась в море, оставляя на песке медузы и раковины, то возвращалась на берег, шепча на всех языках и наречиях мира о бесконечности и непостижимости Божьего творения.

Собеседник Шломо обычно начинал так:

– Я давно хотел познакомиться с потомком славного Давида. Так это тебя, значит, помазали в короли иврим. А теперь ты идёшь в землю арамеев, откуда предок наш Авраам пришёл в Эрец-Исраэль. Зачем ты построил дом Богу?

– Он повелел это сначала моему отцу Давиду, а потом мне, явившись во сне в Гив’оне, – отвечал Шломо и рассказывал, как люди молятся, то есть разговаривают с Богом в Его доме в Ерушалаиме.

В палатке у Шломо бывали и другие гости: шейхи мирных кочевых племён, среди которых попадались и древние роды иврим. Прослышав о появлении короля Шломо в их краях, они приходили познакомиться, приносили подарки, и каждый просил принять в число королевских жён его дочь, а в королевскую армию – сына. Командующий Бная бен-Иояда тоже получал подарки: то дорогой нож, то раба или рабыню.

Король Шломо провёл только один, но очень тёплый вечер в доме дочери Тафат. До родов ей осталось ещё почти два месяца, переносила она своё новое состояние легко и даже старалась помогать мужу в управлении областью Дор, выделенной из надела племени Эфраима. Тафат растрогала отца, сказав, что мечтает о дочери, которая будет похожа на свою бабушку Нааму. А он удивил её, поделившись страхом за сына и за будущее государства, которым будет управлять Рехавам.

Утром следующего дня король Шломо с небольшой свитой отправился обратно в Ерушалаим. Прощаясь, попросил, если родится мальчик, назвать его Давидом и учить не бояться жизни.

– Что ты ему пожелаешь, папа?

– Чтобы его любил Бог, как Он любил Давида.

А к Бнае бен-Иояде приходили военачальники местных племён иврим. Обсуждали достоинства и недостатки разделения Эрец-Исраэль на области.

– Можно ли было менять раздел земли по племенам, установленный нашим судьёй и пророком Иошуа бин-Нуном? – сомневались военачальники.

– Когда я служил в войске Давида и мы разбили филистимлян и дошли до моря, мне один старик из племени Дана рассказал их историю. Даниты были племенем небольшим, зато храбрым, а воины они, как известно, умелые и надёжные. Вот их и подговорил сто лет назад соседний морской народ пойти на Египет. Пошли. Одолели фараона и разграбили его города на побережье. Вернулись с богатой добычей, но многочисленный морской народ не захотел отдать Дану его долю. Начались споры. Даниты обратились за помощью к соседям-иврим из племени Биньямина. Те ответили: «Когда вы на Египет ходили, нас в поход не позвали. Так и нечего теперь звать нас на помощь!» Кончилось тем, что Дан остался без земли и без войска и вынужден был уйти на север и там всё начинать сначала: отвоёвывать землю и заселять её – в общем, совсем не так, как завещал данитам наш судья Иошуа бин-Нун. Теперь представьте, что земля принадлежала бы всем иврим. Тогда никакой морской народ не посмел бы обделить племя Дана. А если бы и обделил, все иврим вместе дали бы ему отпор.

Резона, самозванного царя Хамат-Цовы, известили о выступлении иврим кострами с горных вершин. Он велел пастухам следить за армией короля Шломо на всём её пути и доносить ему, куда и как она движется. Когда королевский отряд, сверкая на солнце бляшками, навешенными на поводья, повернул из Дора обратно в Ерушалаим, соглядатаи в тот же вечер сообщили эту новость царю Резону, и тот, приняв отряд Шломо за всю армию, решил, что планы иврим по каким-то причинам изменились. Если бы колесницы и пехота Бнаи бен-Иояды двигались быстрее, иврим застали бы арамеев врасплох и могли бы захватить Хамат-Цову прежде, чем стража заперла ворота. Но командующий Бная бен-Иояда не торопился.

На северной оконечности озера Киннерет армию встретили свежим хлебом и водой крестьяне из племён Звулуна и Нафтали, а вскоре к стану подошли и войска этих племён. От них командующий и его воины узнали, как ведут себя арамеи в захваченных ими селениях иврим. Забирают урожай, угоняют к себе скот, убивают мужчин, детей и стариков, а женщин раздают своим солдатам. Дома в селениях, посевы и колодцы они не разрушают и не сжигают, так как царь Резон обещал после возвращения в Хамат-Цову разделить по жребию обезлюдевшую землю между участниками похода. Иврим рвались в бой, они настаивали на том, чтобы армия передвигалась даже днём, после самого короткого отдыха в полдень. Командующий согласился, но время уже было упущено.

В долине перед стеной Хамат-Цовы армия иврим появилась, когда стража уже закрыла массивные ворота, обитые медью, и заняла свои посты в башнях на сложенной из огромных камней стене в десять локтей высотой. Солдаты поднимались на башни по верёвкам и попадали внутрь через бойницы. Так же по верёвкам в башни поднимали оружие, еду и запасы масла для множества факелов, которые зажигали с наступлением сумерек.

Разбив стан, иврим окружили его земляным валом, расставили внутри вала палатки, а снаружи сложили стенку из повозок. Командующий Бная бен-Иояда велел выставить сторожевые посты вокруг всего стана и дополнительные – возле обоза.

Утром воины Бнаи бен-Иояды едва успели надеть доспехи, как из города послышались трубы и барабаны, раскрылись ворота, и арамейская армия в рассыпном строю выбежала из города. Воины Хамат-Цовы были одеты в шерстяные плащи, перепоясанные широкими ремнями, на головах они носили высокие, загнутые назад колпаки. Впереди двигался отряд, называвшийся Непобедимым.

Подбадривая себя боевыми криками, барабанами и трубами, арамейские отряды мчались к стану иврим. Те готовились встретить неприятеля: одни натягивали луки, другие раскручивали над головой пращи. В ожидании команды солдаты посматривали в сторону Бнаи бен-Иояды. Никто не предполагал, что арамеи будут настолько уверены в своей силе, что начнут атаку первыми.

В тот день исход сражения решили филистимляне, разбившие лагерь за грядой скал, пересекавшей берег. Отряд их колесниц появился неожиданно и, как единое копьё, ударил сбоку по атакующим арамеям. Он рассёк надвое ряды вражеской пехоты и быстро рассеял по долине колесницы. Арамеи в панике носились по полю, рискуя получить стрелу или дротик от своих же.

Из Хамат-Цовы протрубили сигнал прекратить атаку и вернуться за городскую стену. Ворота опять закрылись. Долина была завалена трупами. После полуночи из Хомат-Цовы выехал специальный отряд с факелами. Верховые медленно объезжали поле боя, останавливаясь, чтобы собрать оружие и отпугнуть грабителей. Через некоторое время из ворот выехали повозки, рабы грузили на них трупы арамейских воинов и отвозили на площадь перед капищем бога Ану, где жрецы приготовили погребальный костёр.

На следующий день армия Бнаи бен-Иояды начала длительную осаду Хамат-Цовы.

Когда арамеям удавалось поймать удалившихся от стана иврим, они приводили их связанными под стену города, где были вырыты неглубокие ямы для приговорённых к смертной казни, и сажали туда пленных. Со сторожевых башен на сидящих в ямах сбрасывали каменные жернова, после чего разможжённые головы отсекали и бросали голодным псам. Увидив это, иврим в ярости атаковали Хамат-Цову и попадали под прицельный огонь лучников.

Бная бен-Иояда пообещал выложить дорогу, по которой въедут в город его колесницы, телами царя Резона, его приближённых и всех арамейских командиров.

Но осада грозила затянуться до начала сезона дождей, а тогда тому, кто оставался в поле, станет намного хуже. Бная бен-Иояда ходил злой, от короля Шломо поступали одни и те же приказы: атаковать бунтовщиков и молить Бога о победе.

Положение разрешилось неожиданно и для бунтовщиков, и для иврим. Во время очередной атаки, когда филистимский таран колотил в стену Хамат-Цовы, факел на шесте сторожевой башни упал в огромный чан с маслом, расколол его, и горящее масло растеклось по стене. Загорелась башня, тут же занялась соседняя, огненный ручей полился вниз, заполыхали ворота, солдат, оборонявших городскую стену, охватила паника, они спрыгивали на землю и бежали в город, крича, что бог иврим дал им огненные стрелы.

Бная бен-Иояда сам повёл бойцов в атаку, за ним сквозь дым в Хамат-Цову устремились филистимские колесницы.

Началось избиение населения и грабёж сокровищницы капища.

В Ерушалаим отправили донесение о победе, повозки с добычей, стада овец и колонну рабов. Шломо ответил приказом отстроить город, укрепить его и, пройдя дальше на север, установить там постоянный пост иврим, наподобие тех, что построили для своих купцов египтяне вдоль Дороги бога Гора. Бная бен-Иояда исполнил королевский приказ, и через несколько лет вокруг нового поста выросло поселение, которое назвали Тодмор.

К Бнае бен-Иояде подвели взятого в плен царя Резона. Командующий прорычал:

– Ты почему взбунтовался и пошёл войной на иврим?!

Царь Резон ответил:

– Иври, я не хуже тебя знаю, что мир лучше войны, ибо в мирное время сыновья хоронят отцов, а во время войны, наоборот, отцы хоронят детей. Но таков был совет оракула бога Ану, а у нас ещё никто не осмелился его ослушаться.

 

Глава 24

Король Шломо возвращался в Ерушалаим в Четвёртом месяце. Трудно было поверить, что совсем недавно эта земля провожала армию пышной зимней зеленью, а обе стороны дороги украшали сиреневые и алые цветы ракофот, перепончатые лопухи и высокие хвощи, из-за которых были едва видны ушастые головы овец обозного стада. Теперь холмы вокруг города покрылись чертополохом и жёсткими комками земли, под которыми жили худые и нервные скорпионы.

Глядя на дорогу, уходившую под железные ободья колёс, король Шломо вспомнил, как он на берегу моря наблюдал за слугами, готовившими его колесницу в обратный путь, в Ерушалаим. Они купали красавцев-коней и долго чистили прибрежным песком сбрую. Солнце стояло высоко, рассыпав по глади воды золотые блики, которые достигали морского дна.

День возвращения Шломо в Ерушалаим совпал со смертью первосвященника Цадока. Тот не болел, не мучился, умер во сне, и все поняли: Господь взял праведника к себе.

Цадоку, как и пророку Натану, исполнилось семьдесят три года. Оба они учили детей короля Давида Закону. Став взрослым и получив власть, Шломо не раз беседовал с первосвященником Цадоком то на совете в Доме леса ливанского, то в Храме, то в Школе Мудрости. Шломо ценил учёность первосвященника, его дар увидеть, понять и объяснить другим то, мимо чего остальные и сам Шломо проходили, не замечая. Цадоку дано было распознавать Божью волю в каждой букве Закона.

На следующий день после того как Цадока похоронили в погребальной пещере на Масличной горе и начался тридцатидневный траур, во дворе дома его старшего сына Азарии собрались король с приближёнными, пророк Натан с сыновьями, коэны и левиты, свободные от службы в Храме, и шейхи племён-соседей.

Уже были разосланы вестники по всей Эрец-Исраэль. Всюду, где они появлялись, слышались плач и причитания, но иврим знали, что сразу после дней траура, прежде всего, будут выкуплены пленные иврим, попавшие в рабство. Для выкупа разрешалось использовать все пожертвования, собранные в Храме, а если их не хватит, то в первую очередь необходимо вызволить из плена женщин. Затем по случаю смерти первосвященника будут помилованы все осуждённые, кроме «уводящих с пути» – тех, кто подстрекал народ к идолопоклонству. Они были единственными преступниками, к которым запрещалось проявлять сострадание. И наконец, после смерти первосвященника откроют города-убежища, чтобы те, кто в них скрывался – иногда годами – безбоязненно возвратились домой. Таких городов было шесть: три по одну сторону Иорадана и три по другую. Кроме них у левитов были в Эрец-Исраэль ещё сорок два маленьких поселения-убежища. Их тоже должны будут открыть.

Шломо усадили между Азарией и пророком Натаном. Пока Азария выслушивал соболезнования гостей, старый Натан тихо разговаривал с королём Шломо.

– Ты помнишь, каким по нашим обычаям должен быть первосвященник иврим?

– Помню. Мудрым, праведным…

– А ещё?

– Рослым, приятной внешности. Разве есть к нему ещё какие-то требования?

– Он должен быть богатым, – улыбнулся пророк Натан, – чтобы никто даже не пытался его подкупить. И ещё я учил вас, что первосвященник обязан держаться с достоинством, а народ должен выказывать ему почтение.

Мужчины из рода Цадока как будто самим Господом были созданы первосвященниками: высокие, широкоплечие, с гладкой кожей, длинными, пепельного цвета волнистыми волосами, со степенной походкой, при которой опора на посох была излишней, но как бы добавляла этим сильным людям идущую из глубин земли мощь. Все они обладали приятным глубоким голосом, говорили внятно, и послушать, как первосвященник читает Священный свиток, приходили в Храм паломники из далёких от Ерушалаима мест, иногда даже из наделов Ашера и Нафтали. Слуги, умащавшие родных Цадока ароматическими маслами, уверяли, что у тех светятся тела. Когда первосвященник или его сыновья входили в помещение, беседа прерывалась, люди поднимались с мест и в восхищении произносили хвалу Господу за то, что послал им Цадока и его сыновей.

Всем было ясно, что Азария заменит своего отца. Когда закончится траур, его умастят и переоденут в белые одежды, в Храме в присутствии всего народа он будет назван новым первосвященником и помазан священным маслом из того запаса, который Моше приготовил в пустыне.

Шломо сам провёл в Храме траурное жертвоприношение. Остальные, включая Азарию, стояли вокруг и просили у Господа прощения за грехи первосвященника Цадока, если они были у этого праведного человека.

Рубаха на Азарии в знак траура была надрезана в нескольких местах, голова посыпана сухой землёй, взятой из-под ног. В самой большой комнате дома люди сидели на полу или стояли, беседуя и вспоминая покойного. Они оплакивали его, не сознавая, что жалеют самих себя, оставшихся без наставника.

Шломо поднялся и на затёкших ногах пошёл в дальние комнаты. Они отделялись одна от другой столбами, сложенными из широких камней. Там, где светился очаг, начиналась женская половина. Здесь ничто не напоминало о покойном, но Шломо продолжал о нём думать.

Он учился у Цадока, что и как нужно делать в Храме, потому что король должен уметь заменить любого священнослужителя – как это и случилось сегодня. Но мог ли тогда мальчик Шломо подумать, что когда-нибудь станет королём! Он, а не златокудрый Авшалом, не угрюмый Амнон, не сумасбродный Адонияу, не добродушный Даниэль. Братья были старше и, как считал Шломо, достойнее его, но его мать Бат-Шева упорно верила, что Давид сделает своим наследником именно её сына.

Шломо не ожидал, что власть когда-нибудь перейдёт к нему, но учиться у первосвященника Цадока ему было интересно. Когда подходило время каждому сыну Давида переписать для себя Священный свиток, Цадок рассказывал, как выделывается кожа для изготовления пергамента и как готовятся специальные чернила.

Шломо замечал, что, беседуя с ним, Цадок иногда говорит то, чего от него не слышат другие ученики. Однажды первосвященник сказал ему: «У смертных должен быть великий страх перед Богом, чтобы не давать волю злу, которое есть в каждой человеческой душе».

Тогда Шломо не понял этих слов.

В другой раз сыновья короля Давида услышали от Цадока: «Господь не завершил своего Творения, предоставив это сделать человеку».

И эти слова Шломо только теперь начинал понимать. Вот он, Шломо, построил Храм, которого не было при сотворении мира. Конечно, всё он делал с Божьей помощью, но ведь Храм не опустился с неба, а был построен им, Шломо, как завещал ему отец и как повелел Бог.

Мысленно он ещё раз поблагодарил Господа за то, что тот выбрал именно его для исполнения Своего замысла, и подумал: «Я всегда должен помнить, что, когда решалась моя судьба, пророк Натан и первосвященник Цадок пришли и помазали меня в короли. Это они протрубили в шофары и провозгласили перед всем народом: «Да живёт король Шломо!»

Король Шломо вернулся на своё место. Какой-то незнакомец обсуждал с пророком Натаном, успеет ли Ахия прийти из Шило на траур в дом Азарии.

– И захочет ли, – добавил Натан.

Незнакомец отшатнулся и пробормотал:

– Но Ахия ведь пророк! Он должен прийти!

– Должен, – повторил Натан, глядя в пол. – Пророк должен прийти.

Незнакомец отошёл, и Шломо с Натаном негромко продолжили начатый раньше разговор.

– Этот человек очень богат, – сказал пророк о незнакомце. – Как-то он спросил меня, что из накопленных ценностей стоит захватить в могилу, чтобы не бедствовать, когда Бог возвратит человека на новый виток жизни. Чтобы ты ему ответил, Шломо?

– Воспоминания – это единственное, что человек, накопив, заберёт с собой и не оставит никому.

Когда в Хамат-Цову прибыл гонец из Ерушалаима, Бная бен-Иояда с командирами находился в кузнице городской оружейной. Они рассматривали лежащие повсюду заготовки мечей и наконечников для копий. Кузнец успел сбежать раньше, чем иврим ворвались в город.

Командующий положил один из мечей плашмя на палец.

– Тяжеловат, – сказал кто-то за его спиной. – Видишь, как закачался клинок?

– Он не закончен, – объяснил Бная бен-Иояда стоящим вокруг солдатам. – Арамеи пишут на деревяшке имя своего бога, прикладывают её к рукояти и обматывают соломой. Тогда оружие не теряет равновесия и управлять им в бою легко.

Тут ему принесли меч, найденный в царской сокровищнице, на лезвие его была нанесена насечка в виде полуколец.

Командующий полюбовался оружием, потом сдвинул два огромных камня, зажал между ними рукоять меча, отвёл клинок в сторону и отпустил. Подрожав, клинок с комариным писком вернулся в прежнее положение. Бная бен-Иояда отвёл его в другую сторону, согнул ещё больше и опять отпустил. Всё повторилось. Командующий даже выругался от восторга. Он подтащил к ногам обломок железного обруча от колеса и ударил им по лезвию. Послышался звон, и куски обруча посыпались на пол. Бнаю бен-Иояде вспомнились рассказы, будто где-то на севере Плодородной Радуги делают такие мечи, что, если воткнуть его в дно ручья, он будет разрезать подплывающие к нему листья.

«А ведь филистимляне не самые великие оружейники, – подумал командующий. – Кто же мог сделать этот меч? Арамеи из Дамаска? А может, кто-нибудь другой?»

Он отвалил камни, поднял меч, отряхнул его от песка и, прижав к груди, понёс в свою палатку. Это оружие он не отдаст никому!

У палатки его ждал солдат, только что прискакавший на муле из Ерушалаима. На голове у солдата была чёрная лента. Бная бен-Иояда едва не выронил меч.

– Кто? – спросил он хрипло.

– Первосвященник Цадок, – ответил солдат. – Где главный коэн войска?

Прервав строительство укрепления в новом селении Тадмор на самом севере Эрец-Исраэль, командующий, главный коэн войска и с ними все солдаты, погрузив в обоз отнятую у арамеев добычу, двинулись к Ерушалаиму.

 

Глава 25

Пророк Ахия диктовал послание к надёжным людям в Ерушалаиме. Он отослал из дома всех, даже своего писца, и остался вдвоём с самым верным учеником – Эйкером. Они сидели возле открытой печи, Эйкер держал в руках глиняный цилиндрик и железной палочкой наносил на него аккадские значки слов, которые диктовал ему пророк Ахия.

«Кроме дочери фараона король Шломо взял в жёны ещё многих язычниц из народов, о которых Господь сказал сынам израилевым: “Не роднитесь с ними, чтобы они не склонили сердца ваши к своим божествам”», – писал Эйкер.

Послание было настолько секретным, что пророк Ахия, опасаясь, как бы оно не попало в руки врагов, не разрешил его записывать ни на дощечке, ни на пергаментном свитке, как это делалось всегда. Он запретил Эйкеру писать смоляными чернилами или медной краской – только палочкой по сырой глине.

– В конце письма я оттисну печать с моего кольца, – сказал пророк Ахия.

– А я отожгу письмо в печи, выну и облеплю сырой глиной, – отозвался Эйкер. – Тогда ты ещё раз оттиснешь свою печать, и я окончательно отожгу всё вместе.

– Правильно. И когда моё письмо получат в Ерушалаиме, оболочку разобьют и сравнят печати внутри и снаружи, чтобы исключить подделку.

Ахия продолжал диктовать:

«Мне сообщили, что Шломо иногда одевается, как простолюдин, покидает свой дом без охраны и бродит в сумерках довольно далеко от Ерушалаима. Из-за этого человека храмы наших предков опустели. В народе говорят, будто Господь предупредил Шломо, что иноземные жёны – великий грех, но он не послушался предупреждения.

Я велю вам остановить грешника, прежде чем Господь накажет из-за него весь народ».

– Это всё, – сказал пророк Ахия и приложил к цилиндру печать.

Пока глиняное письмо обжигалось в печи, пророк Ахия, оглядываясь по сторонам, тихо говорил Эйкеру:

– В Овечьих воротах сидит нищий-калека по прозвищу Розовый Шимон. Запомнил?

Эйкер кивнул.

– Я уверен, что на него можно положиться. Шимон был воином, учить его, что делать с врагом, не нужно. Руки у него ещё сильные. Купишь на базаре подходящий нож – отсюда не бери: ерушалаимская стража может отнять при входе в город, – передашь его Шпиону и объяснишь, кого он должен убить, когда тот человек появится в Овечьих воротах. К другим воротам я тоже пошлю верных людей.

– Этому Шимону нужно пообещать какую-то награду? – спросил Эйкер.

– Нет, так можно всё испортить. Шимон затаил злобу на весь дом Давида за войну, которая сделала его калекой. А его друга Ури из Хита вообще подставили под камни и жернова, которые аммониты сбрасывали с городской стены – чтобы прикрыть грех короля Давида и Бат-Шевы – матери Шломо. Это известно точно. Посмотри, как там в печи моё послание.

Эйкер взял длинный прут, потрогал им глину и покачал головой: ещё сырая.

У него были тонкие, всегда сжатые губы и постоянно напряжёные ноздри. Эйкер ушёл из Ерушалаима, жил в Шило и учил «с губ» Ахии Закон.

Он опять поковырял прутом в печи, сказал: «Готово», острожно выкатил цилиндр на каменное блюдо, поставил его на землю и взглядом показал Ахии на чёткий отпечаток его кольца – две буквы: «Алеф» – «Ахия» и «Шин» – «Шило».

– Раз готово, ты можешь отправляться в Ерушалаим уже сегодня.

Шимон сидел на своём обычном месте и о чём-то думал. Ему мешали мальчишки-водоносы, подбегавшие к Овечьим воротам посидеть в тени и, пока у торговцев не возобновится жажда и их снова не нужно будет обнести водой, поболтать с Худым – ворчливым нищим, приятелем Шимона.

– Шимон, – сказал Худой. – Зачем ты вчера сказал этим мальчишкам, будто бес может создать живую тварь, размером меньше ячменного зерна. Не может! Верблюда – пожалуйста, а блоху – нет. Ладно, – обратился он к мальчишкам. – Вот я вам сейчас расскажу чистейшую правду. Трое грузчиков взялись перенести огромный кувшин с вином. Остановились передохнуть, поставили кувшин у водосточного жёлоба, а того не знали, что под водосточными желобами всегда живут бесы. Вдруг кувшин на их глазах взял да и рассыпался. Хозяин потребовал, чтобы грузчики заплатили ему и за пролитое вино, и за разбитый кувшин. Те, конечно, отказались. Начался спор, дело дошло до известного праведника. Он сразу понял, чьих лап это дело, и призвал беса к ответу. Но тот не растерялся: «А что мне было делать, если является эта деревенщина и не спросивши берет и ставит кувшин мне прямо на голову?».

Мальчишки-водоносы смеялись, а к Шимону в этот момент подошёл запыхавшийся человек в богатом, но уже сильно поношенном халате.

– Вот, я вчера купил у тебя средство от бородавок, – сказал он. – Помнишь? – и вытащил из-под полы халата глиняный пузырёк.

Шимон посмотрел на него и неохотно произнёс:

– Ну?

– А как его принимать? Может, ты и сказал, да я не запомнил.

– Разболтать и выпить. Чего проще!

– А когда, в какое время?

– Утром. За час до того, как проснёшься.

– A-а понял, – обрадовался человек, завернул пузырёк в полу халата и быстро пошёл к городскому базару.

Убежали и мальчишки. Нищие остались одни и вернулись к беседе.

– Ты замечал, как спят солдаты? – спросил Шимон Худого. – Молодой, он свернётся, будто в животе у матери, согреется и сопит себе. А старые солдаты спят вытянувшись.

– Не только они, – подхватил Худой. – Я тебе так скажу: человек начинает спать вытянувшись, когда его собственный возраст сравняется с возрастом его матери в год её смерти.

В этот момент к Худому подошла женщина, положила в стоявшую перед ним тарелку для подаяний несколько луковиц и спросила совета, как избавиться от пауков в доме. Получив совет, женщина ушла.

Шимон опять вернулся к своим мыслям. Сегодня ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь, вот, хоть с Худым, догадкой о том, что человек, который иногда подходит к нему в сумерках – сам король Шломо. «Если я скажу людям, что со мной разговаривает король, – рассуждал он про себя, – кто поверит? Скажут: “Опять врёшь, Шимон!“»

Но он всё равно рассказывал, что его навещает сам король и однажды даже похвалил его за мудрость.

На камень рядом с Шимоном присел молодой человек, чьё лицо сразу показалось нищему знакомым, хотя он и не подал виду, что старается вспомнить, где мог его видеть. Молодой человек положил в тарелку целую лепёшку и спросил Шимона о здоровье.

– Готов лететь на врага: бежать-то не могу! – засмеялся нищий, поднимая к небу палку.

В душе у Шимона нарастало предчувствие неприятностей. И тут он вспомнил, что молодой человек несколько лет назад сидел по ту сторону ручья Кидрон, сразу за мостом, горожане несли ему заплесневевшую одежду, и он, должно быть, неплохо зарабатывал чисткой, но вдруг исчез из Ерушалаима. Говорили, будто он всё продал и ушёл в Шило учить Закон у пророка Ахии. Такие случаи были не редкость. Об Эйкере быстро забыли… «Вот как его звали! Конечно, Эйкер! Сын городской шлюхи Азувы. А к Азуве я и сам когда-то захаживал», – улыбнулся Шимон.

Как только Шимон вспомнил, кто это, он успокоился. Но подумал: «Что ему до моего здоровья?»

– Хочешь пить? – спросил нищий, протягивая Эйкеру флягу.

Тот покачал головой и спросил, указывая рукой на другой берег ручья Кидрон, видный через открытые ворота:

– Знаешь, кто там живёт?

– Жёны нашего короля.

– Семьсот жён да ещё триста наложниц, – уточнил Эйкер.

Шимон засмеялся.

– Что же здесь смешного? – удивился Эйкер. – Разве это не грех для иври, да ещё для короля? Так почему ты смеёшься?

– Потому что я каждый день слышу эти сказки, – ответил нищий, продолжая смеяться. – Те, кто их рассказывает, просто сами мечтают иметь много жён. Ну, раз иврим нравится такой сластолюбивый король – пусть рассказывают!

– А ты не веришь? – Эйкер нахмурился. – Ты думаешь, народ зря болтает?

Эйкер потянулся за флягой, и тут у него из-под халата выпал кожаный свёрток и развернулся. В нём оказался филистимский нож. Эйкер на секунду растерялся, потом завернул нож, убрал свёрток под полу халата и посмотрел на нищего.

– Во-первых, если бы у короля было столько жён, у нас в Ерушалаиме каждую неделю было бы по королевской свадьбе. Весёлая была бы жизнь! – засмеялся Шимон.

– А во-вторых? – перебил его смех Эйкер.

– Во-вторых, наш король, как и его отец Давид, стихи сочиняет. А в стихах говорит то, что велит ему Всевышний. Ты это забыл? Как мог бы Шломо что-нибудь сочинить, если бы у него была тысяча жён? А управлять страной когда? Сам подумай, если бы король проводил столько времени с женщинами, разве не клевал бы он носом и в суде, и в Храме.

Заметив, что Эйкер заколебался, Шимон привёл самый сильный, как ему казалось, довод:

– А где дети от этих жён, ты мне скажи? Рехавам и две его сестры – от Наамы-аммонигянки, да будет благословенна ее память. Как же это остальные девятьсот девяносто девять жён оказались бездетными. Можешь ты мне объяснить?

Эйкер поднялся.

– Зайду к тебе в другой раз, – пробормотал он и уже было пошёл к воротам, но вдруг вернулся и снова сел напротив Шимона.

– А Бигия, дочь фараона, – спросил он. – С ней как?

Шимон засмеялся.

– Это не любовь, – махнул он рукой. – Это на пользу страны. Дети от таких отношений не родятся, только границы меняются.

Эйкер вдруг тоже начал смеяться. Так они глядели друг на друга и хохотали, вызывая удивление у прохожих. Потом Эйкер сказал:

– Шалом, Шимон. Ты – мудрый человек. Но король наш всё равно великий грешник. Поразмысли над этим до нашей следующей встречи.

И он исчез в толпе, выходившей из города через Овечьи ворота.

«О том, что я мудрый, мне уже говорили, – думал Шимон, жуя лепёшку. – Зачем же всё-таки приходил ко мне этот Эйкер? Для чего ему филистимский нож и зачем нужна ещё встреча?»

– Худой, – тихо сказал он вернувшемуся на своё место приятелю, – ты помнишь, что кричит здесь каждое утро глашатай?

– Помню.

– Повтори.

– Каждый, кто встретит злодея Эйкера в Ерушалаиме, должен сообщить об этом в городскую стражу.

– Да, так вот, пойди в город и скажи людям Бнаи бен-Иояды, что Эйкер в Ерушалаиме.

 

Глава 26

– В десятый день Восьмого месяца 2449 года от сотворения Мира наш праотец Моше во второй раз сошёл с горы Синай, неся Скрижали, и народ, стоявший у подножья горы в большом страхе, узнал, что Бог простил ему поклонение отлитому из золота тельцу, – рассказывал своим ученикам пророк Натан. – С тех пор мы отмечаем этот день каждый год и называем его?..

– День очищения! – выкрикнул мальчик в полосатой рубахе.

– Верно, – похвалил его пророк Натан. – А какое ещё название есть у этого дня?

– Судный день, – раздалось сразу несколько голосов.

– Правильно, – сказал пророк Натан. – Скоро наступит Судный день, и я хочу проверить, что вы запомнили о нём.

– Человек должен просить прощения, – вспомнил рыженький мальчик.

– У кого? – повернулся к нему пророк Натан.

– У людей, кого обидел, и у Бога, – подсказал кто-то из детей.

– У кого раньше?

– У людей, – неуверенно сказал мальчик в полосатой рубахе.

– А потом?

– Потом у Бога.

– Правильно, – пророк Натан даже засмеялся, довольный. – Теперь вижу, запомнили.

Всю эту неделю жители Ерушалаима просыпались под звуки шофара и возгласы левитов: «Вернись, Израиль, к Господу Богу!» Храмовые коэны призывали народ забыть вражду, помириться и просить у ближних прощения за обиды, нанесённые вольно или невольно. В городе воцарилась торжественность, ерушалаимцы приходили в Храм в белых одеждах и слушали, как король Шломо громко читает Священный свиток: «В десятый день Восьмого месяца сего, в день очищения, да будет у вас священное собрание: смиряйте души ваши и приносите жертву Господу. Никакого дела не делайте в день сей, ибо это – день очищения, дабы очистить вас перед лицом Господа, Бога вашего».

До окончания Судного дня все ворота в городе оставались закрытыми, торговля и всякая работа прекращалась, начинался пост.

Первые лучи солнца окрасили плиты Храма в золотистый цвет. Было ещё по-утреннему холодно, когда возле медных столбов Яхин и Боаз начали собираться коэны. Ворота Храма были широко распахнуты, и люди могли видеть тяжёлую завесу Двира с вытканными по ней орлами и львами. Поднимался дым от утреннего жертвоприношения, горела большая менора, сияли на солнце священные сосуды для воскурения благовоний.

В обычные дни в Ерушалаиме все так кричат, что трудно расслышать, что сказал коэн в Храме. И вдруг – тишина! Молчит королевский Офел и нищий район пещер на берегу Кидрона. Не кричат сборщики податей и пастухи, прогоняющие овец по городским улицам; не голосят базары, где в обычные дни ослы, верблюды и их хозяева стараются переорать друг друга. Не слышны голоса купцов и паломников на мосту через ручей Кидрон, не перекликаются молодые левиты, собирающие в садах Храма ароматические травы для Золотого жертвенника. Воины, придворные, простохлюдины – все столпились на восточном склоне Храмовой горы. Вытянув шеи, они смотрят через Кидрон в сторону Маличной горы, откуда должен появиться первосвященник.

Тихо. Зной. Город замер.

Посмотреть на первосвященника иврим собрались к подножью Масличной горы чужестранцы – гости Ерушалаима: арамеи, филистимляне, люди пустыни, негры-моряки из страны Пунт. Их легко отличить по ярким одеждам. С вершины горы Покоя, где стоят дома иноземных жён Шломо, сами жёны и их слуги смотрят на Храмовую гору: им тоже интересно, как ведут себя иврим и их священнослужители в такой странный день.

Иврим стояли в тени каменной стены, окружающей Храм, пока король не кончил читать молитву, прося Господа о прощении Его народа.

Для первосвященника Азарии впервые наступил Судный день, когда он должен будет провести службу в Храме. Семью днями раньше его начали готовить к этому: читали перед ним Закон и проверяли, точно ли он помнит, что должен делать после того, как войдёт в Двир и воскурит ароматные травы перед Богом. Прежде чем переодеть Азарию в праздничные одежды, коэны убедились, что пепел Красной коровы для очищения первосвященника – на месте.

В прошлом году на Масличной горе была торжественно сожжена шестая Красная корова с момента выхода иврим из Египта. Народ со всей Эрец-Исраэль собрался в Ерушалаиме. Тогда службу проводил первосвященник Цадок, ещё не знавший, что в следующем году ему уже не доведётся брызгать водой из Тихона с растворённым в ней пеплом Красной коровы на завесу, которая отделяет Двир от остального Храма – так всегда начинается служба первосвященника в Судный день.

Коэны в специально поставленной палатке сняли с Азарии голубую мантию первосвященника и после омовения переодели в белые одежды простого коэна. На плечах рубахи закрепили накладки из оникса, а к ним привязали лентами священный нагрудник-хошен.

За открытым пологом палатки первосвященник Азария видел своих детей. Те пришли проститься с отцом на случай, если сердце его не выдержит волнения, когда он войдёт в Двир.

Первосвященник знал, что ни разу не нарушил Закон и удерживал язык от злого слова. Но и он не умел избежать греховных мыслей, и поэтому просил за них прощения. Просил истово, просил и не знал, будет ли ему прощение и каков приговор Господа населению Эрец-Исраэль на будущий год: жить в достатке и в мире или при засухе, землетрясении и нашествии врагов.

Чтобы успокоиться, первосвященник Азария смотрел на небо.

И вдруг он увидел там… Ерушалаим Небесный!

В Восьмом месяце над городом висят пушистые облака. Ветер, поднимающийся от Солёного моря, надувает и окрашивает их. Из облаков этих и построен Ерушалаим Небесный, и в нём – священные предметы, которые изготовил для Храма медник Ави: Медное море, Золотой жертвенник, столбы Яхин и Боаз. На них и смотрел с земли первосвященник Азария.

Ерушалаим Небесный располагался на острове, висящем прямо над Городом Давида – южной частью Ерушалаима земного. У храмовых ворот сидел лев, которого однажды послал Господь, чтобы указать королю Давиду место для главного города Своего народа. Лев так и остался в Ерушалаиме Небесном. Храм, Дом леса ливанского, городская стена с башнями – первосвященник Азария увидел явственно и их, и мощный свет, поддерживающий остров на осях золотых лучей. Снаружи, вне стен Ерушалаима Небесного, сталкивались в битве гигантские чудовища – тяжёлые, медлительные, свирепые. Но в самом Небесном городе – тишина и свет.

На глазах первосвященника остров начал оседать в серую пучину, нависшую над Иудейскими горами, и когда Азария захотел показать Небесный Ерушалаим стоящим рядом коэнам, от города уже остались лишь рыхлые очертания Офела, да у северной части стены два воина, похожих на братьев бней-Цруя, напирали друг на друга лбами и бородами, раскинув руки на полнеба.

Коэн, закреплявший ленту хошена, сильно прижал плечо, и от боли Азария очнулся. Прислушался к чтению другого коэна и понял: пора!

Священнослужители расступились, и первосвященник Азария при полной тишине мира направился по настилу моста через Кидрон к Храму. Там, омыв ноги, он вошёл в Двир, поставил тарелку с углями между шестами Ковчега Завета и кончиками пальцев высыпал на угли порошок из золотой ложки. Когда помещение наполнилось дымом, первосвященник Азария отодвинул завесу и вышел. Пройдя через Хейхал, он появился на пороге Храма. Площадь перед входом была заполнена людьми. Пав лицом на землю, священнослужители и народ ждали возвращения первосвященника, не смея даже мельком взглянуть в сторону Двира.

Выйдя к людям, первосвященник Азария во всю мощь своего голоса произнёс полное имя Бога, и народ восславил Господа, как славят Его ангелы: «Благословенно царствование Его вовеки!»

Люди думали, что первосвященник, готовясь к службе, выучивает наизусть имя Бога, но сам он знал, что это не так. Очищение, пост и ночная молитва вознесли Азарию в такие сферы, что, когда он вышел из Двира, имя Бога само слетело с его уст.

Вечером над Ерушалаимом прошёл лёгкий дождь и оставил пятна на земле – иначе люди не поверили бы, что шёл дождь, потому что опять стало душно и жарко.

Трубный звук шофара возвестил об окончании поста и вызвал в сердцах иврим надежду на прощение их Господом, Богом израилевым. В каждом доме началось веселье.

Король Шломо, вернувшись из Храма, благословил Рехавама, как в этот день благословляют сыновей все отцы в Эрец-Исраэль: «Да благословит и да хранит тебя Бог, да озарит Он для тебя лицо своё, да ниспошлёт Он мир тебе!»

Рехавам стоял босой, в белой рубахе и, как показалось отцу, необыкновенно худой. «Это из-за поста», – подумал Шломо.

В который раз ему стало тревожно за сына-наследника.

В этом году Рехаваму исполнялось двадцать семь лет, у него было две жены – обе из родни – и он уже одарил Шломо первым внуком, Авиамом. Все в Ерушалаиме знали, что Рехавам не порвал с шайкой своих спесивых товарищей. После того как они зарезали вавилонских купцов в Весёлом доме, их судили, и каждый получил наказание, а главарь шайки был побит камнями. Рехавам на какое-то время отошёл от беспутной ерушалаимской молодёжи и даже появился в Школе Мудрости на уроках пророка Натана, объяснявшего Закон. Но радость отца была недолгой: очень скоро Шломо сообщили, что Рехавам вернулся к своей компании.

Когда король Шломо уезжал в Эцион-Гевер, он хотел оставить вместо себя Рехавама: ведь тому пора было готовиться принять правление страной. Но хорошо, что вместо короля тогда остался командующий Бная бен-Иояда. Во время бунта строителей-эфраимцев Рехавам с его молодыми советчиками наверняка устроил бы кровавое побоище и отпугнул бы от Ерушалаима все племена иврим.

Последнее время они виделись редко и почти не разговаривали. Шломо всё ждал, что Рехавам придёт к нему и расскажет, чем он занят, о чём размышляет, поинтересуется делами в стране, попросит совета. Сын не появлялся, от расспросов уходил – может, был чем-то обижен. Чем? Шломо не находил ответа и мучался.

Но жён своих и сына Рехавам любил. Бывая в его доме, король Шломо думал: «Наама была права, наверное, это любовь дал нам Господь в утешение за неизбежность смерти. Когда мужчина молод – любовь к женщине, потом – к ребёнку, а в старости – любовь к самой жизни, которая заканчивается. Как говорила моя Наама, “сильна, как смерть, любовь…”

Вспоминая Нааму, Шломо всегда начинал тосковать по осенним прогулкам с ней в горах, среди влажной прохлады Иудейской пустыни… На покрытых щебнем склонах гор цвели нарциссы – любимые цветы Наамы. Она становилась перед цветком на колени и дышала на него, будто хотела отогреть душистую и нежную головку цветка, всегда немного наклонённую набок.

Было уже за полночь, когда Шломо вышел из дома и направился к Храму.

Служба закончилась, люди разошлись по домам. Стражники впустили Шломо во двор, он вошёл и огляделся. Подумал: жертвенник поставили правильно, на то самое место, где Бог сотворил Адама, где Ной принёс благодарственную жертву после окончания Потопа, а праотец иврим Авраам уже занёс нож над связанным сыном своим Ицхаком, когда ангел остановил его руку.

На душе стало легче, Шломо повернулся и пошёл к Дому леса ливанского.

А в городе продолжали трубить шофары, народ праздновал окончание самого страшного дня в году – Судного дня.

 

Глава 27

[27]

Зимой, в солнечные дни король Шломо, подобно праотцам Аврааму, Ицхаку и Яакову, седлал ослика и уезжал в пустыню, где никто не мешал ему думать. Иудейская пустыня была рядом. После утренней молитвы король Шломо, если он в этот день не судил, не встречался с иноземными купцами и не решал важные дела, набрасывал на голову большой шерстяной платок, садился на ослика и, запретив искать его, отправлялся в объезд Масличной горы в пустыню. Там он оставался под сводом пещеры до наступления сумерек, а иногда засыпал, завернувшись в платок, и возвращался только под утро.

Эта зима, кажется, решила вобрать в себя сразу все сезоны года. Выпадал и таял снег, часто начинался дождь, потом возвращалось солнце и высушивало склоны холмов, на которых стоял Ерушалаим. Мир, простирающийся перед Шломо, был тих и приветлив. Когда вот так всё вокруг погружалось в зимнюю прозрачность, у Шломо бывало чувство, будто Господь всматривается с небес в свои творения: в рыжую сосновую рощу на пригорке, в притихших на ветках птиц, в лужи, оставшиеся после растаявшего на дневном солнце снега, в Ерушалаим и в него, Шломо. У радости, которую пробуждал в нём ливень зимнего света, не было причины, как не было и возможности удержать эту радость. Он думал: «Всё – дом Божий: и земля, и небо, и море!»

Вчера поздним вечером, смущённый и растерянный, пришёл Шломо в Храм. К нему вернулся его детский ночной ужас. Он подолгу не мог уснуть, ему опять стало казаться, будто он один и беспомощно мечется в пространстве, переполненном ожиданием смерти.

Через распахнутые ворота во двор Храма проникал ветер. Шломо обхватил руками столб Яхин и прижался к нему лбом. От таких прикосновений ему всегда становилось легче.

– Я настолько понимаю людей, что жизнь моя сделалась невыносимой от жалости к ним, – бормотал Шломо.

– Ты же просил у Господа мудрости, вот Он тебе её и дал.

– Я хочу покоя!

– Но ты просил у Господа мудрости, и Он тебе её дал, – повторил Храм. – И теперь ты знаешь цену всему, из чего состоит жизнь человека. Вспомни изгнание из Рая. Это была расплата за съеденный плод с Древа познания добра и зла, расплата за мудрость.

– Я зарою в землю всю свою мудрость, все стихи и притчи! – кричал про себя Шломо. – Я больше не хочу бояться ночи!

– Ты устал быть королём, Шломо, это не для тебя, – сказал ему Храм. – И прими: мудрец может познать многие тайны жизни. Но он не в силах вынести хаоса истерзанного ума. Вы, люди, беспомощны, и в вашей беспомощности – бездомны. Особенно перед лицом ночного страха.

Шломо обогнул склон холма, где стояли пастушеские шалаши. Дети украшали их цветами к празднику Суккот. У Шломо не было сил ни посмотреть, сохранился ли «их с Наамой» шалаш, ни даже взглянуть в ту сторону, где он стоял.

Задумавшись, он не заметил, как выехал на окраину сосновой рощи, растущей на песке и примыкающей к маленькому селению – с десяток едва видных над землёй домов. Часть рощи была выжжена, расчищена и перепахана под ячменное поле, а по его краю посажено несколько оливковых деревьев. Шломо остановился за ними. Неподалёку от него за плугом, в который был впряжён вол, шёл пахарь. К плугу крепилась железная воронка с семенами. Мальчик – может, слуга, а может, сын – то и дело бегал к кувшину, стоявшему под сосной, отсыпал из него зерно в глиняный ковш, возвращался и наполнял воронку. Пахарь, не останавливаясь, продолжал погонять вола. Ещё двое мужчин мотыгами били по коричневым комьям, разрыхляя землю. Остальные собирали камни под оливами и складывали из них ограду для защиты деревьев от коз.

Подошло время вечерней молитвы, люди прервали работу и, сойдясь вместе, начали повторять слова, которые произносил один из них, судя по одежде, местный коэн. Стоя в роще никем не замеченный, король Шломо произносил про себя те же слова. Это было ему непривычно и странно: общая молитва. Закончив её, люди не сразу вернулись к работе, а ещё несколько минут оставались на месте, и каждый что-то шептал. Шломо подумал: «Наверное, они говорят Ему о своих нуждах, просят помощи. Но зачем? Разве Бог не знает, что человек хочет быть здоровым, сытым, спокойно жить в своём доме и того же желает своим детям и родителям? Разве Господь не добр и не милостив? Разве Он и без нашей просьбы не делает нам добра? Обращаясь к Нему, мы называем Его нашим Отцом. А дети ведь не просят, чтобы отец кормил их, одевал и защищал.

Почему же мы просим об этом нашего Бога?»

Так и не показавшись из-за деревьев, король Шломо ушёл ещё глубже в прозрачную, не сохранившую хвою рощу. Там он увидел быстрый ручей и обрадовался. Вода пахла травой. Он напился, ещё раз с удовольствием омыл лицо, потом влажными руками обтёр грудь, шею, плечи и засмеялся – так ему стало хорошо. Он дивился своему смеху, и думал, что душа его стосковалась по радости.

Шломо спохватился: как же он забыл про ослика! Сходил за ним, отвязал и подвёл к ручью, дал напиться, потом смочил тряпку, обтёр ему ноги, достал из пояса лепёшку, поделился с осликом, и оба принялись жевать.

Посмотрев, где на небосклоне появилась первая звезда, Шломо пошёл к ней, ведя за собой ослика, и вскоре вышел в подлесок. Тут же он наткнулся на пучок заострённых морщинистых листьев, торчащих из-под земли. Из середины пучка тянулись к небу сиреневые цветки. Шломо наклонился, чтобы их разглядеть, его обдало сильным терпким запахом. Мандрагора!

– Только не вздумай вырывать её сейчас! – раздался голос у него за спиной.

Шломо выпрямился и обернулся. На пне сидел старик и улыбался ему. Он был калекой, на земле около пня лежала его палка. Волосы старика спутались с рыжеватой бородой, розовая сетка сосудов покрывала щеки, а красные пятна – шею. Старик кого-то смутно напоминал королю Шломо, но он никак не мог вспомнить – кого.

Поздоровавшись, старик сказал:

– Запомни, вырывать мандрагору из земли можно только на рассвете. Встанешь лицом к солнцу, возьмёшь нож и очертишь вокруг стебля два круга, один внутри другого. Но не забывай всё время отворачивать лицо, потому что мандрагора будет испускать ядовитый дым. И ещё. Прежде, чем вырывать её, нужно чем-нибудь заткнуть уши, потому что она начнёт издавать такой крик, от которого люди и животные сходят с ума.

– Ради чего так стараться? – вырвалось у Шломо. – Зачем мне мандрагора?

– Из её корней можно приготовить сто разных снадобий, а если сварить корни в молоке молодой ослицы, то у тебя под рукой всегда будет мазь, которая останавливает кровотечение, снимает боль и, конечно, помогает в любви.

Голос калеки тоже был знакомым. Шломо показалось, что и старик всматривается в него, стараясь вспомнить, где он его видел.

– Спасибо, – улыбнулся король Шломо. – Я обязательно приду сюда на рассвете и вырву мандрагору. Ты живёшь в том селении? – он показал рукой. – Нет? А я верно иду к Ерушалаиму?

– Верно, – подтвердил старик. – И мне туда же. Нам по пути.

– Тогда садись на ослика. Я всё равно иду с ним рядом.

И он подсадил калеку на ослика.

– Ты живёшь в Ерушалаиме?

Старик покачал головой.

– Я не живу нигде. Ночую в пещере. Земля и этот лесок никогда не дадут умереть с голоду.

– У тебя совсем ничего нет?

– Так уж «совсем ничего»! У меня есть душа, которую дал мне Бог, – возразил старик. – Всё, что сделано руками человека – дом, который он себе строит, богатство, которое копит, и семья, и уважение людей, которого он добивается, – всё только… ну, как бы это сказать? Видишь, вот я дохнул, вышел пар изо рта и нет его. И так всё, что есть у человека. Только душа не исчезнет, потому что она создана не из праха, как наше тело.

Шломо во все глаза глядел на старика, сидящего на его ослике.

– Ты разве не боишься смерти? – наконец выговорил он.

Старик задумался.

– Не знаю. Человек пришёл из ниоткуда и уйдёт в никуда. Я видел мертвеца: лежит, раскрыв ладони, а в них пусто.

«Неужели всё только суета!» – подумал Шломо.

И он, и ослик тяжело дышали после подъёма в гору. Уже хорошо были видны освещённые факелами ворота. Шломо догадался, что в сумерках сделал круг и вернулся к городской стене. Он отпил из фляги, висевшей у него на поясе и протянул её старику. Тот поднёс её к глазам, чтобы рассмотреть при свете луны, и засмеялся.

– Так это ты забыл у меня флягу с таким знаком! – обрадовался он. – Я – нищий Шимон. Мальчишки меня дразнят Розовым Шимоном, они уверяют, что на рассвете уши мои становятся розовыми, – он засмеялся. – Мы беседовали с тобой в Овечьих воротах. Теперь вспомнил? Приходи и забери свою флягу.

– Пусть она будет твоей, – теперь и Шломо вспомнил нищего. – Вот мы с тобой сегодня говорили о жизни и о смерти. Знаешь, как-то я спросил у одного купца: «Зачем ты так стараешься: копишь деньги, жертвуешь на Храм, помогаешь больным? Ведь ты уже не молод. Уйдёшь – и всё достанется другим. Человек же ничего не может забрать с собой, ни добра, ни похвал за свои добрые дела». Совсем так, как ты сказал: «Лежит, раскрыв ладони, а в них пусто». Купец долго думал, но не смог мне ответить. А я понял: если человеку не всё равно, что с ним будет после смерти, если для него важно, чтобы о нём вспоминали по-хорошему, значит, Бог говорит ему, что со смертью ещё не всё кончается.

– Верно, – сказал Шимон и, покряхтывая, слез с ослика. – Вот я и приехал. Сегодня заночую вон там, в пещере. Видишь мои Овечьи ворота? Тебе с ослом лучше пройти в город через них, все остальные, наверное, стража уже закрыла до утра. Да хранит тебя Бог!

– Да хранит тебя Бог! – повторил король Шломо, глядя ему вслед, сел на ослика и плотнее закутался в платок.

 

Глава 28

– Погоди, папа, не рассказывай, – попросила Отара. – Я схожу посмотрю, не подгорел бы хлеб.

В углу топилась большая печь, в ней хозяйка дома Мирьям готовила еду. В племени Ашера было принято есть вечером. Дочери, Отара и Ронит, помогали матери: мыли и нарезали лук, крошили чеснок, наливали масло в светильники, скручивали фитили. В горшках подогревалось молоко, овечий сыр подсыхал на глиняной тарелке, пахло свежим хлебом – его выпекали на горячих камнях и потом ещё некоторое время держали в прогретой ветками маленькой печке, стоявшей возле дома между кувшинами с зерном. Мирьям на опухших ногах ковыляла между печью и той комнатой, где на полу сидели вернувшиеся только сегодня после паломничества в Ерушалаим на праздник Суккот её муж Яцер бен-Барух и средние сыновья Ном и Шая.

Мирьям родила мужу двенадцать детей, из которых семеро выжили, чем она очень гордилась. «Бог послал мне столько детей, сколько другим мужьям рожают две жены», – любила говорить она.

Старшие дети на этот раз не покидали селения: Отара ждала ребёнка, а Элияу уже побывал в этом году с караваном в Ерушалаиме на празднике Песах и остался дома, чтобы перевезти на гумно урожай со своего поля и с отцовского.

Яцер бен-Барух со средними сыновьями, умытые и переодетые с дороги, произнесли благодарственную молитву за благополучное возвращение и начали рассказ о своём паломничестве в Ерушалаим.

– Какая там была погода? – спросила Отара. – Здесь у нас Девятый месяц начался сильным дождём с громом и молниями. Потом дождь ещё слегка моросил, но большую часть времени небо было чистым.

– В Ерушалаиме всё время светило солнце, да и в пути наш каравн ни разу не попал под дождь.

Он вспомнил дорогу, по которой шёл караван. Всё вокруг затопила густая зелень, в руслах пересыхавших на лето ручьёв журчала вода, и перейти через них с верблюдами, ослами, а особенно с овцами было не просто. Ночью становилось холодно, и охране каравана – её по жребию несли все взрослые паломники – приходилось разводить костёр и поддерживать его до самого утра.

– Я, может, в свои пятьдесят уже не так крепок, как раньше, – продолжал Яцер бен-Барух, – но старался от молодых не отставать: зря что ли водил караваны двадцать лет!

– А твой друг Омри из Нафтали?

– Не было Омри в этот раз, – вздохнул Яцер бен-Барух. – Говорили, он болел зимой, ослаб, лежит и не встаёт.

Он замолчал. Опять вспомнилась дорога.

На опушке леса только что народились белые и жёлтые ромашки и сочный, полюбившийся верблюдам ракитник. Как всегда после зимних дождей зацвёл тамариск и проклюнулись розовые башенки алтея. Утром кусты сгибались под тяжестью улиточных домиков, из которых торчали прозрачные медлительные рожки. Днём, едва караван успевал расположиться на отдых, как откуда ни возьмись налетали оранжевые божьи коровки и тревожили пасущихся верблюдов, опускаясь им на морды. Пробудились жуки-тяжёловозы. Они то зарывались в почву, то задом выползали оттуда и перебегали на другое место, оставляя жемчужный след на коричневой пыли, толстым слоем покрывшей дорогу.

– А дальше, папа? – напомнил Элияу. – В Ерушалаиме народ просил у Бога, чтобы вовремя пошли зимние дожди?

– Конечно, просил. А вечером был праздник Водочерпания. Возле источника Тихон поставили высокие светильники. Под звуки киноров, барабанов и бубенчиков коэны черпали золотыми кувшинами воду и всем давали её пить.

Дочери внесли и расставили тарелки с сухим иссопом и маслинами, кувшинчики с маслом и ракушки, наполненные солью. Зажгли светильники.

– Веселье Водочерпания праздновали и до Храма, – сказала Мирьям. – Что нового в Ерушалаиме?

– Нового? – Яцер бен-Барух начал перечислять: – Теперь главы семейств в Эрец-Исраэль должны подниматься в Ерушалаим на три праздника Восхождения: Песах, Шавуот и Суккот. В последний день праздника Суккот, когда все паломники собираются во дворе Храма, сам король громко читает перед ними Священный свиток, в котором рассказывается наша история от выхода из Египта до прихода в Эрец-Исраэль.

– А ещё обычаи повелевают иврим во все праздники радоваться и веселиться, – засмеялась Мирьям, ставя перед мужем большую чашу для вина.

– В Суккот – особенно, – подхватил Яцер бен-Барух. – Так вот, веселье началось вечером и сразу по всему городу. К паломникам присоединились мудрецы, храмовые левиты и коэны во главе с первосвященником, король и все почтенные жители Ерушалаима. Повсюду гремели барабаны, все танцевали, а кто, вроде меня, не умел – кружился на месте.

– Расскажи, какой вы себе построили шалаш? – подошла, обтирая руки о передник, Отара. – Хлеб сейчас принесут.

Старшая дочь Яцера бен-Баруха очень походила на мать: такая же короткая шея, покрытая тёмным загаром, такие же полные плечи, такая же улыбка и такой же хрипловатый голос.

– Дети очень старались, – вспоминал Яцер бен-Барух. – По-моему, наш шалаш был самым красивым в Ерушалаиме. Они развесили по стенам первые плоды из осеннего урожая: колосья, виноградные лозы, гранаты, финики и смоквы.

– А главные «четыре вида»? – спросила от печи Мирьям. – Вы про них не забыли?

– Что ты! У нас, как и в каждом шалаше, были и пальмовая ветвь, и ветки ивы и мирта…

– И этрог, – выкрикнули одновременно Шая и Ном. – Мы их связывали вместе и танцевали с этой связкой в руках, как все ерушалаимцы.

– Восемь лет назад вы были на празднике Шавуот в Храме с твоим отцом, почтенным Барухом бен-Авиноамом – да будет благословенна его память, – напомнила Мирьям. – Тогда Отара и Элияу так замечательно показывали нам, как во дворе Храма играли «Песнь Песней»! Говорят, будто король Шломо сочинил целый свиток притч. Может, вам довелось послушать их?

– Бог послал нам такую удачу. Представь, большой шалаш о трёх стенках и в нём показывают притчу из этого свитка. Называется «Премудрость и глупость». Ну-ка, дети!

Ном и Шая только того и ждали. Тут же в середине комнаты появились два плоских камня, и мальчики взобрались на них.

Ном выкрикнул:

– Премудрость провозглашает на улицах, на площадях подаёт свой голос. В самых шумных местах взывает она, при входе в городские ворота говорит она речи свои.

– К вам, люди, взываю.

Голос мой – к сынам человеческим, – вступил Шая. —

Я, Премудрость, обитаю с сообразительностью <…>

У меня совет и мудрость, я – разум, у меня сила. —

Мальчик почесал живот под рубахой и продолжал:

– Господь создал меня в начале пути своего,

прежде созданий своих <…>

когда ещё не было земли.

Я родилась, когда ещё не было бездны и источников, полных воды.

Я родилась прежде, чем погружены среди вод были горы, прежде холмов.

Когда ещё Он не сотворил ни земли,

ни полей, ни начальных пылинок Вселенной.

Когда Он задумывал небеса – я уже была там.

Когда Он проводил круг на поверхности бездны,

когда Он утверждал облака в высоте,

когда закреплял источники бездны,

когда полагал для моря устав свой,

чтобы воды не преступали Его приказ,

когда полагал основания земли —

я была при Нём,

я была радостью каждый день,

веселясь перед Ним всё время…

Он забыл слова, и отец пришёл ему на помощь:

– Послушайте наставления и будьте мудрыми!..

– Про муравья! Расскажи про муравья! – закричал Ном. – Ты всё забываешь!

– Расскажи ты, – предложила Мирьям.

– Пойди к Муравью, – начал Ном, остановился и пояснил: – Это Премудрость обращается к Глупости:

Посмотри на путь его, и ты поумнеешь.

Нет у него ни начальника, ни надсмотрщика,

ни правителя.

Заготовляет он летом хлеб свой,

собирает во время жатвы пшеницу свою.

Доколе, лентяйка, будешь ты спать!

Когда встанешь ото сна своего! <…>

Ном вздохнул и закончил:

– Упорство невежд убьёт их.

А слушающий меня будет жить безопасно и спокойно,

не страшась зла… – Дальше я забыл, – смутился Ном.

– Вы и так много запомнили, – сказала Мирьям. – Ну, вот и хлеб наш готов.

Семья принялась за еду. Потом Яцер бен-Барух допоздна рассказывал о празднике Суккот в Храме.

Дети уснули там же, где представляли «Премудрость и Глупость». Дочери отправились к колодцу мыть посуду. Завтра придут соседи послушать о паломничестве в Храм. Яцер бен-Барух и его жена остались одни, сидели и смотрели на угли, догоравшие в печи.

– Расскажи ещё про Ерушалаим, – попросила Мирьям. – Что делает там народ, когда праздники кончаются?

– Что делает народ? – повторил Яцер бен-Барух. – Одни заняты выделкой кож для сандалий или доспехов, другие варят сыры, третьи выжимают из маслин масло, четвёртые вырезают из бараньих рогов шофары или делают музыкальные инструменты для Храма – всего не расскажешь. Так они и селятся: сыровары на одной стороне города, оружейники – на другой, горшечники – у ручья Кидрон. Ну, а левиты и коэны селятся ближе к Храму. В Офеле строят себе каменные дома приближённые и родственники нашего короля.

Тут он заметил, что жена уснула, сморенная теплом от печи. Яцер бен-Барух уложил Мирьям, накрыл её овечьей шкурой, сделал дочерям знак не шуметь, вышел и остановился перед домом.

К вечеру птицы умолкли, исчезли из виду. Появился тоненький месяц.

Целых пять дней Яцер бен-Барух уходил всё дальше и дальше от Ерушалаима, но сейчас, стоило ему посмотреть в ту сторону, откуда пришёл караван, как лучи от стен Храма будто дотянулись до его лица. Яцер бен-Барух опять услышал слова, которые произнёс король Шломо в Храме, когда читал из Священного свитка:

«Господь избрал мой народ. Значит, Он сохранит его навсегда».

 

Глава 29

Ещё не окончательно рассвело, когда Шломо поднялся по склону горы к ограде храмового двора. За зиму склон зарос диким укропом и ромашкой, и тропа, протоптанная еру шал аимцами, в утреннем сумраке казалась серебряной.

Недалеко от ограды были сложены сосновые поленья, рабы-хивви привозили их с севера. Дров нужно было много, и храниться они должны были вне Храма. В Девятом и Десятом месяцах шли сильные дожди, и поленья до сих пор оставались прикрытыми ветками. Когда дрова вносили во двор, левиты из службы Проверки долго осматривали каждое полено, чтобы в нём не оказалось древоточцев.

Заря едва прикоснулась к небу над ещё не пробудившимся городом. Король Шломо посмотрел на восток и разглядел внизу Храмовый сад, ще, должно быть, уже начали работать левиты. Тимна, царица Шевы, подарила Ерушалаиму драгоценные саженцы ароматических растений, в почве Храмового сада они принялись и уже через год вошли в состав благовоний для воскурения на Золотом жертвеннике.

Полюбовавшись Ерушалаимом с вершины горы, король Шломо вошёл во двор и направился к Храму. Левиты и коэны, попадавшиеся навстречу, приветствовали его, спеша по своим делам: скоро в Храм потянется народ.

Проходя мимо мастерской, где изготовляли посуду для священнослужителей, король Шломо остановился возле левита, который вытачивал из базальта большую тарелку. После того, как они поздоровались, левит сказал:

– Посуда, которую делает здесь раб твой, – каменная.

Слепой мальчик в это время высверливал внутреннюю часть чаши, подливая туда воду и направляя бронзовое сверло. Доводили посуду до гладкого состояния пальцами.

Король Шломо попрощался и пошёл дальше. Поровнявшись со столами для разделки туш, он загляделся на ловкую работу коэнов. Пока одни отделяли задние ноги овцы и вынимали её внутренности, другие, молодые, босоногие и весёлые, несли уже обмытые части по скользкому пандусу наверх и там посыпали их солью, третьи вилками и лопатками раскладывали куски на решётке так, чтобы мясо быстрее сгорало.

Вдруг коэны остановились и посмотрели куда-то вправо. Там, стараясь поскорее миновать пространство, высветленное менорой, шёл, ссутулившись и ни на кого не глядя, человек, ведущий за руку укутанную в тёмный платок женщину. Вглядевшись, Шломо узнал своего писца Офера бен-Шиши.

Всем, кто стоял во дворе Храма, было интересно, зачем писец повёл женщину в крайнюю угловую комнату, куда незадолго до того прошёл Элицур бен-Аднах. Шломо и священнослужители проводили взглядами писца и женщину.

– А, – произнёс один из коэнов, стукнув себя по лбу. – Сота!

Все поняли и, вернувшись к своим делам, заговорили о древнем обряде «Сота».

Раб донёс Оферу бен-Шиши, что видел, как его четвёртая жена обнималась со слугой.

Офер бен-Шиши так растерялся, что уселся прямо на землю.

– Что же делать? – сказал он вслух.

– Убей её, – пожал плечами раб.

Он сходил к колодцу и принёс хозяину воды. Писец пил и приходил в себя.

– У нас есть суд коэнов, чтобы не было самоуправства, – сказал он назидательно и добавил: – Перед судом ей ещё нужно пройти обряд, который называется «Сота».

Раб опять пожал плечами.

Первая встреча Элицура бен-Аднаха с женой писца проходила с глазу на глаз. Он рассказал ей про обряд.

– Испокон веку муж, заподозривший жену в измене, приходит с ней к коэну, и тот с её согласия проводит испытание. Она при этом стоит в разорванном платье и с растрёпанными волосами. Приносят свиток, где написана глава из Торы «Сота», и опускают его в воду, в которой перед этим растворили горсть земли из-под жертвенника. Коэн даёт женщине выпить эту воду и предупреждает, что, если она скажет неправду, то умрёт. Ты всё поняла?

Жена писца твердила, что она невиновна и что раба-свидетеля подкупила старшая, уже нелюбимая жена писца. Элицур бен-Аднах попросил женщину подумать и прийти к нему через месяц.

Через месяц Офер бен-Шиши опять привёл жену к Элицуру бен-Аднаху. Она упорно повторяла, что безгрешна и что её оклеветали. Элицур бен-Аднах сказал, что в новолуние приготовит питьё для испытания, и назначил день проведения обряда.

– Если ты не придёшь, – добавил он, – дело твоё. Я забуду, что ты и твой муж здесь появлялись.

А писцу он велел прийти завтра без жены. Тот пришёл.

– Эта жена родила тебе детей? – спросил Элицур бен-Аднах.

– Да, двоих. Девочку и мальчика.

– Ты понимаешь, что она может умереть?

– Да.

– И дети останутся без матери?

– Да, я знаю.

– И всё-таки продолжаешь верить рабу?

– Он уже десять лет в моём доме. Это – верный человек.

– Значит, ты не хочешь простить жену, хотя вина её не доказана?

– Не хочу.

– Сота?

– Сота!

– Ладно, я жду вас обоих в первое утро после новолуния. Придёте на рассвете, пока ещё не собрались любопытные зрителя. Наверняка весь город уже знает, что писец Офер бен-Шиши подозревает свою жену в измене.

Сразу после новолуния писец и его жена предстали перед Элицуром бен-Аднахом. К этому моменту левиты проверили, нет ли поблизости от комнаты, где будет происходить обряд «Сота», ни слуг писца, ни служанок его жены, потому что подозреваемую в супружеской неверности женщину запрещалось унижать. Ни служанки, ни рабыни не должны были видеть свою госпожу во время обряда.

Королю Шломо не спалось, и, едва рассвело, он пришёл в Храм. Остановился неподалёку от жертвенника, глядя на факелы стражи на стене. «Смотри, – сказал он себе, – вон от одного факела зажигают десятки, а света не убывает».

В этот момент открылась дверь угловой комнаты, оттуда вышел писец, потёр ладонями лицо и, пошатываясь, побрёл к столам для разделки туш. Чуть не наткнувшись на один из них, Офер бен-Шиши повернулся и быстро пошёл к воротам, за которыми его ждали домочадцы и слуги.

– Умерла, – ответил он на их немой вопрос. – Вечером – похороны.

 

Глава 30

Хирам I, царь Цора, вызвал во дворец своего старшего морского начальника и спросил:

– Почему в этом году не прибыло золото из южной страны Офир?

– Царь, – начал старший морской начальник, – в страну Офир наши корабли могут проникнуть только с летними муссонами. Из Цора они должны целый месяц плыть по Верхнему морю вдоль побережья страны иврим, где, как ты знаешь, боги не устроили удобных стоянок. А Верхнее море всю зиму, осень, а часто и весной очень бурное. Поэтому наши моряки отправляются в плаванье летом, и, случается, не успевают прибыть в Офир вовремя. Тогда они целый год ждут на суше, пока подует муссон и с ним придёт нужное течение. То же самое и на обратном пути.

– Тебя послушать, во всём виновато Верхнее море, – засмеялся Хирам.

– Так оно и есть, – сказал старший морской начальник.

– Но король иврим предлагал нам строить корабли прямо в его владениях, в Эцион-Гевере, держать их там в порту, а грузы перевозить через его страну по суше. Почему же ты против?

– Потому что, если принять такое предложение, то нам придётся брать иврим с собой в плаванье.

– Ну и что! Из портов короля Шломо – Эцион-Гевера и Эйлата – мои суда при попутном ветре могут достичь страны Офир за то время, пока сменится одна луна.

– Царь, чужеземцы не должны знать, какими путями ходят наши суда, – напомнил старший морской начальник. – А король иврим пожелал, чтобы мы брали с собой его матросов. За одно плаванье они узнают устройство кораблей, запомнят, какие ветры и течения и в каком месяце благоприятствуют плаванию, а какие могут разбить корабль о скалы, какие проливы проходимы, а где можно распороть дно о камни или сесть на мель. До сих пор ни у кого из наших соседей нет парусов, и никто из них не умеет плавать ночью, когда берег не виден. Да ты и сам знаешь, как много секретов есть у цорских моряков. Зачем же делиться ими с чужими?

Хирам I задумался, потом махнул рукой.

– Если мы будем выходить в плаванье из портов короля Шломо, то каждый наш корабль сможет доставить столько золота и красного дерева, сколько привезли в прошлом году из страны Офир два купеческих корабля. Цор и Ерушалаим станут самыми богатыми на всей Плодородной Радуге. Тогда будем вместе с иврим хранить наши морские секреты, – добавил он и подмигнул, но тут же став серьёзным, приказал: – Возьмёшь с собой матросов короля Шломо. Корабли пусть перетащат в Эцион-Гевер по суше. Это займёт не больше месяца. Охрану наших купцов от грабителей иврим взяли на себя. Иди и начинай готовиться к плаванью.

Через год Хирам I – царь Цора и Шломо – король иврим с нарядными свитами прибыли в порт Эцион-Гевер встречать возвращавшийся из страны Офир цорский флот – три торговых корабля, которые все в Эрец-Исраэль называли «таршишскими», так как они строились в селении Таршиш, – и сопровождавшего их для защиты от грабителей военного судна. Корабли предназначались для дальнего плавания и имели пятьдесят локтей в длину и семь в ширину. Строили их из клёна и кедра. Нос таршишского корабля был высоко поднят, его, как все суда Цора, украшала деревянная конская голова, на которой крепилась корзина для самого зоркого матроса. Корзины были привязаны и к обеим мачтам: главной, несшей большой четырёхугольный парус, и кормовой с небольшим треугольным парусом. Паруса поддерживались специальной балкой.

Военные суда цорян были прочнее купеческих. Их трюмы внутри разделялись на три яруса, в каждом сидели гребцы. На палубе размещались воины. Как солдаты вешали свои щиты на зубцы стен, окружавших их города, так и матросы Цора вешали щиты на деревянные зубцы вокруг палубы.

Среди маряков на всех кораблях впервые были иврим.

Прибыв в порт Эцион-Гевер, царь Хирам I и король Шломо увидели на палубе военного корабля только снасти для подъёма парусов, бронзовый якорь и окованное медью рулевое весло. Все воины ушли помогать матросам торговых кораблей.

Разгрузка флота продолжалась целую неделю, и всё это время на берегу было весело, царили дружелюбие и мир, как это всегда бывало между купцами стран Плодородной Радуги. Отовсюду слышалось пение, возле музыкантов кружились в танцах ивримские и цорские юноши и девушки, прибывшие в свитах короля и царя, проходили военные отряды в парадных доспехах, состязались колесничие и лучники. Товары с кораблей верёвками спускали на песок, показывали королю Шломо и царю Хираму I, а потом проносили между двумя людскими рядами, в которых смешались цоряне и иврим, приближённые и слуги, охранники и матросы. Всем не терпелось протянуть руку и пощупать высушенное морское чудище или огромную шкуру льва. Одни чернокожие рабы тащили клетки с игривыми обезьянками и связки незнакомых фруктов, другие пробегали к пальмовой роще с носилками, на которых сидели прибывшие в Эрец-Исраэль вельможи из южной страны Офир.

Только через неделю разгрузка кораблей окончилась, и потом ещё целый день с одного из них, распилив борт и пристроив специальные сходни, спускали на песок тёмно-серого слона, перепугавшего всех огромными бивнями. Слон был вялый, не принимал пищу и ещё долго приходил в себя после приступа морской болезни.

Все эти дни король Шломо и царь Хирам I, очень довольные первым совместным плаваньем, обсуждали планы на будущее.

– Король Шломо, – сказал царь Хирам I, когда они беседовали наедине, – меня удивил ещё твой отец Давид: он, как и ты, говорил, что ваш бог дал потомкам Авраама Эрец-Исраэль, и только на этой земле, обетованной ему богом, может жить ваш народ. Мне показалось, что у тебя, как и у твоего отца, нет даже интереса к другим землям. А мы, цоряне, знаем и детям нашим рассказываем, что богиня Астарта подарила нам ещё многие и многие земли, нужно только до них добраться. Поэтому, когда наши моряки находят какую-нибудь прекрасную страну и сообщают об этом в Цор, они всегда добавляют: «Царь, наш повелитель, у берегов этой земли море ещё не кончается, и где-то далеко есть страна ещё больше и ещё богаче этой».

В Цоре всегда не хватало земли, так что не раз дело доходило до бунта. Открытую сушу мы заселяем нашими крестьянами и ремесленниками, а также воинами и купцами, прибывающими туда на кораблях. Переселенцы сразу принимаются за работу, и вскоре по всей новой стране туземцам продают наши товары, а в Цор приходят корабли с золотом, шкурами, зерном и рабами.

Тем временем самым нетерпеливым нашим мореходам становится скучно в открытых ими странах, они уже готовят корабли, чтобы плыть дальше. Но прежде чем выйти в море, они сообщают тем, кто держит путь следом за ними, на какой день плаванья должна появиться земля, как при этом должно стоять солнце, какого цвета будет море у прибрежных скал. Наши боги дали цорянам способность видеть все оттенки морской пены над волнами, и мы знаем, что, если пена оранжевая с сиреневой кромкой по верху, то прилива можно не бояться, он проведёт судно над прибрежными камнями до самого берега.

– И ещё, – царь Хирам I огляделся по сторонам и заговорил шёпотом, – у нас есть предание, что кроме нашей земли богиня Астарта создала на другой стороне моря ещё одну. Там круглый год тепло, много рек и озёр, в них хорошая вода и водится много рыбы, а по берегам растут деревья со сладкими ароматными плодами, и на них сидят птицы с разноцветным оперением – таким ярким, что можно ослепнуть, если долго смотреть на них. На этих землях живут краснокожие люди, добрые и доверчивые. Тех, кто до этой земли доплыл, они считают богами, дарят им птиц и ручных зверей, драгоценные камни и раковины и столько золота, сколько может увезти их корабль.

Несколько раз король Шломо приглашал к себе в стан моряков и купцов и расспрашивал их о путешествии. Цоряне приходили нарядные, в ярко-красных туниках, стянутых шнурком.

Часто Шломо подзывал писцов и приказывал им записать рассказы моряков.

«А напротив той земли лежит очень узкий остров длиной в сто двадцать стадий. Он легко доступен и полон маслин и виноградных лоз. На нём есть озеро, откуда местные девушки добывают из ила золотой песок обмазанными смолой птичьими перьями.

На лодках мы подплыли к берегу, выгрузили свои товары, разложили их на песке и развели костёр. А сами вернулись к себе на корабль. Местные люди начали подходить к товарам, рассматривать их, щупать. Они никогда в жизни не видели стекла, бронзовых ножей, одежды из красной ткани и ещё многого из того, что мы привезли им на обмен. Вдоволь насмотревшись, они положили рядом с нашими товарами слитки золота и меди, шкуры барсов. Мы приплыли ещё раз. Нам показалось, что плата мала, мы её не взяли и вернулись к себе на корабль. Так повторялось несколько раз, пока мы не решили, что плата хорошая и не забрали их товары, а они – наши. И никто никого ни разу не попытался обмануть».

– Вы видели когда-нибудь страны, где народ счастлив и доволен своими правителями? – спросил однажды у купцов король Шломо.

Те задумались.

– Король, мы были там только гостями, – осторожно ответил за всех старик в полосатом халате. – Видят купцы много, но расспрашивают только о ценах на товары.

За восемь дней пребывания в Эцион-Гевере король Шломо пригляделся к цорянам, и они ему понравились, особенно весёлые моряки и купцы, вернувшиеся из длительного плавания. Со свитой царя Хирама I прибыли семьи этих мореплавателей, и на берегу продолжился праздник. Цоряне любили музыку, красиво пели хором и умели беззлобно подшутить над гостем. Ему, например, подносили напиться из круглого глиняного кувшина с лепными плодами граната и бычьей головой. Человек, не зная, что кувшин с подвохом, сразу прикладывается ко рту быка, и вся вода выливалась ему за ворот. Оказывается, нужно заткнуть пальцами остальные отверстия, не заметные под плодами граната, и тогда начать пить.

Король Шломо никогда раньше не съедал столько рыбы, сколько ему довелось отведать в Эцион-Гевере. Сети рыбаков переполнялись, едва их забрасывали в море. Повар Шломо варил и жарил для него только такую рыбу, у которой были плавники и чешуя, а цоряне поглощали любую рыбу и её икру. С удовольствием ели они и крабов, и криветок, и устриц, на которых иврим не могли смотреть без отвращения.

На девятый день иврим и цоряне расстались. Хирам I с царедворцами отправился на северо-запад, чтобы по Морскому тракту дойти почти до самого Цора, а караван короля Шломо двинулся на восток, к Царскому тракту, чтобы войти в Эрец-Исраэль через Иордан, как когда-то вошли предки иврим во главе с учителем своим Моше.

По дороге к Царскому тракту король Шломо осмотрел новые крепости. Некоторые из них были обнесены двойными стенами. Караван шёл от источника к источнику и всюду встречал солдат из местного ивримского гарнизона. Король остался доволен: обещанная чужеземным купцам охрана дорог выполнялась.

С тех пор как Шломо побывал в Эцион-Гевере, оттуда каждый год отплывал и возвращался обратно таршишский флот, привозивший золото, серебро, слоновую кость, обезьян, павлинов и драгоценные камни. Когда у короля Шломо набралось много сандалового дерева, он велел сделать из него перила для Храма и для Дома леса ливанского, киноры и арфы для левитов.

Перед самым отбытием короля Шломо в Эцион-Гевер в Ерушалаиме взбунтовались иврим из племени Эфраима, присланные на засыпку седловины и строительство городской стены. Они кричали, что хотят говорить с королём Шломо и услышать от него самого, почему он освободил от обязательных работ своё племя Иуды. Эфраимцы свалили весь инструмент, носилки и тележки в одну кучу, залезли на неё и оттуда во весь голос ругали Шломо, не обращая внимания на призывы начальников закончить строительство до начала дождей. На второй день бунта командующий Бная бен-Иояда велел готовить оружие и вызвал к себе командира отборного филистимского отряда. Но в этот момент пришло сообщение, что эфраимский старейшина по имени Яровам бен-Нават успокоил своих соплеменников и уговорил их продолжать работы.

Королю докладывали, как озлоблены строители, и он оценил мужество Яровама бен-Навата. Перед отъездом король вызвал его к себе и назначил старшим над всеми рабочими из племени Эфраима, присланными в Ерушалаим. Яровам бен-Нават показался королю человеком толковым и решительным, знающим строительное дело, только очень скрытным. На расспросы он отвечал односложно, а от предложения остаться в Ерушалаиме и после того, как у эфраимцев закончится месяц повинности, отказался, сказав, что соскучился по дому.

С тем король Шломо и отправился в Эцион-Гевер, решив что по возвращении ещё раз вызовет к себе молодого эфраимца, чтобы почувствовать в разговоре, друг он или враг. А через три дня после отъезда Шломо городская стража перехватила и доставила командующему Бнае бен-Иояде пергамент, отправленный кем-то с египетского поста фараону. В пергаменте говорилось, что Яровам сын Навата из племени Эфраима готовится поднять своё племя войной на короля Шломо.

Командующий с отрядом воинов отправился в лагерь строителей, чтобы допросить Яровама. Но тут выяснилось, что ночью молодой эфраимец с двумя своими братьями бежал в Египет.

Погоня оказалась бесполезной. А вскоре Бнае бен-Иояде поступило донесение о том, что за несколько дней до побега Яровам тайно встретился с пророком Ахией, и тот благословил его на бунт против короля Шломо.