*
Месяц Ияр 585 года до новой эры пришёл в Кнаан с холодными ночами и с ежедневным дождём. Это не был серьёзный дождь, как зимой, он лишь едва залеплял ресницы. Но для дюжины оборванных и босых мужчин, бредущих из Иудеи на северо-восток, к сирийской границе, такая погода была причиной мучительных забот об укрытии на ночь за любой стеной, в пещере или обложенной ветками лесной яме.
В ночь на праздник Лаг ба-Омер кусты и трава покрылись мелкими серыми улитками. Они хрустели под ногами, крошились и рассыпались. Один из странников порезал вкровь ступни, но не издавал ни звука – так и брёл по лесной тропинке в горах когда-то процветавшего надела израильского племени Нафтали. После прохода по этим краям ассирийских армий от поселений племени остались только перемешанные с мусором угли, так что и самые несчастные бродяги не надеялись выпросить здесь пищу или кров. Местное население давно было угнано в Двуречье, а большая часть лесов, куда все цари Кнаана приезжали охотиться на медведей и барсов, сгорела дотла.
Тишина стояла повсюду, даже птицы, и те молчали в это холодное утро.
– Стойте!- вскрикнул вдруг толстый мужчина по имени Эзра. – У него же ноги в крови!
Все остановились, только тот, на кого смотрели странники, продолжал идти вперёд, ничего не чувствуя.
– Погоди, Матания, – ласково обратился к нему толстяк, остановивший остальных. Человек замер и растерялся. "Матания" – так называла его мать Хамутал, когда ещё жили они не в Иерусалиме, а в селении Ливна, неподалёку от столицы. Это своё имя он давно забыл.
Один из мужчин, лекарь, приблизился к нему, не глядя в красные ямы на месте глаз, погладил по голове, усадил на сухой пень под сосной и стал очищать от хвои и грязи рассечённые осколками улиточных домиков ступни ног слепца. Тот не сопротивлялся, сидел неподвижно, не выражая никакого интереса к действиям своих спутников. А те доставали зерно и овощи из крепких дорожных мешков, а из поясов – соль и порошки сухих трав.
Около сидящего на пне суетились уже несколько человек. Один продолжал лечить его ноги, другой осторожно смазывал цветочной мазью рубцы на заросшем бородой лице, третий приглаживал гребнем белые волосы, смятые войлочной шляпой. В этот момент ещё один из странников подошёл к группе, окружившей слепца и, сказал, протягивая извлечённый из пояса свиток:
– Сегодня, Цидкияу, тебе исполнилось тридцать два года.
– До ста двадцати! – растерянно выговорили остальные, а слепец, которого назвали Матания, а теперь – Цидкияу, не ответил на поздравления.
Так случилось, что последний король Иудеи покидал её в день своего рождения.
Помолившись, они развели костёр, сварили зерно, вскипятили воду и уселись за еду. Любой, кто мог бы приблизиться и рассмотреть лица людей, удивился бы, обнаружив, что только троим из этой дюжины могло быть сорок лет. Остальным, включая короля Цидкияу, едва перевалило за тридцать. Троим или четверым вероятно, и вовсе недавно исполнилось по восемнадцать лет, но и их лица казались старше, покрытые дорожной грязью и окаймлённые бородами и давно не стрижеными волосами. Ещё больше состарили этих мужчин переживания последнего месяца, штурм и захват Иерусалима вавилонской армией, пожар и резня в городе, из которого они чудом выбрались живыми. Люди эти – ближайшее окружение короля Иудеи – в последние годы определяли политику государства и принимали важнейшие законы. Национальной бедой оказалось даже не то, что все их решения были неправильными, а то, что у этих государственных деятелей никогда не было единого мнения о том, как следует поступить их несчастной родине. Даже сейчас, после полного крушения Иудеи, лишённые положения и состояния, потерявшие близких и отправленные в плен – хотя и без охраны, но с обязанностью докладывать о себе каждому придорожному вавилонскому посту – эти люди, едва собирались вместе, начинали спор, как должны были вести себя король, армия и население Иерусалима. Даже теперь большинство из них не верили в правоту пророка Ирмияу, в его категорический совет не сопротивляться царю Вавилона. Часть из них продолжала считать, что восставать следовало непременно, только момент для выступления оказался неблагопрятным. Несколько человек упорствовали, не желая признать факт предательства Египта. Они твердили, что фараон ещё явится, ещё прогонит проклятого Навуходоносора и восстановит Иерусалим и Храм. А часть приближённых короля Цидкияу – теперь уже большая – требовала просить прощения у пророка Ирмияу и в будущем жить по его советам.
И только сам слепец не вмешивался ни в какие споры, молчал, был неподвижен, но вдруг падал и бился лицом о камни, пока подбегали несколько человек, поднимали его и усаживали силой на пень. Спутники уже думали, что он свихнулся, и вслух обсуждали, как станут объяснять его состояние в Вавилоне – ведь им под страхом смерти было велено доставить туда Цидкияу в здравом уме, – как вдруг иудейский король начинал медленную беседу с кем-либо из слуг, обсуждал что и как следует сварить на ужин или, как в дни недавней осады, прекращал политические споры, заставляя каждую из сторон медленно повторить главные аргументы противника. И заросшие, немытые царедворцы, захлёбываясь и отталкивая друг друга, выкрикивали свои доводы перед Цидкияу, будто не слепой и изуродованный палачом человек сидел перед ними на пне, а прежний король Иудеи, правитель Иерусалима.
Трудно объяснить, отчего путаются в степени родства между наследниками короля Иошияу. Даже летописец Второй книги Царств вдруг называет Матанию (посадивший его на трон Навуходоносор изменил имя этого человека на Цидкияу) дядей уведённого в плен молодого короля Ехояхина. Простой анализ хроник Танаха, который читатель может повторить следом за мной, выявляет такую родословную.
У короля Иошияу было четверо сыновей: Ехояхин – его родила Нехушта, дочь Элнатана из Иерусалима, Ехояким – сын Зевуды, дочери Педая из Румы. И ещё двоих сыновей родила королю Иошияу Хамутал, дочь Ирмияу из Ливны: Ехоахаза, первым после гибели отца унаследовавшего власть и свергнутого фараоном Нехо, и Цидкияу – последнего иудейского короля. Все четверо братьев походили на отца Иошияу мягкостью манер и уступчивостью характера, пока дело не касалось судьбы Иудеи, которой все они были преданы беззаветно. Каждый из братьев-королей был весьма восприимчив к политическому давлению придворных кругов, каждому пришлось выбирать между вавилонской или египетской группировками иерусалимской аристократии. Их отец пал в битве с армией фараона, и им, будто по наследству, передались сложные отношения с Египтом: соблазн, интриги, приводившие Иудею к восстанию против Вавилона и непременное предательство Египта в самый решающий момент.
Когда Навуходоносор увёл в плен молодого Ехояхина и вместо сына Ехоякима стал править Цидкияу – сын Иошияу, которого поставил королём в стране Иуды Невухаднецар, царь Бавеля, в столице тут же собралась группа непримиримых. Во главе её стал родственник королей из Дома Давида Ишмаэль бен-Натания – храбрый воин, но высокомерный и злопамятный человек, неумный и безразличный к завтрашним последствиям сегодняшней вспышки своих чувств. Среди тех, кого он объединил в ненависти к Вавилону и желании любой ценой вернуть Иудее полную независимость, были высшие священнослужители, не простившие Навуходоносору ограбления Храма во время первого захвата им Иерусалима, аристократы из старых служак, сделавших военную карьеру в войнах ещё с Ассирией, были никудышные дипломаты, поверившие подмётным письмам фараона и люди, открыто признававшие королём только находящегося в вавилонском плену Ехояхина, "а не вавилонскую куклу" – Цидкияу.
Весной в Иерусалим внезапно прибыл царь Тира Итбаал III в сопровождении большой свиты и со множеством подарков королю Цидкияу. После торжественного приёма, устроенного в честь гостей, царь Тира попросил оставить его наедине с иудейским королём и советниками и рассказал им следующее.
Навуходоносор строит оборонительную стену поперёк равнины Двуречья, выше Сиппара. Кроме того, сам Вавилон окружается мощными крепостными валами и рвами для защиты столицы от атаки колесниц. Из всего этого следует, что два могучих царства, победители Ассирии – Мидия и Вавилон – не довольны разделом добычи и готовятся к войне друг с другом. Это ли не благоприятнейший момент для общего выступления против Вавилона!
Иудеи слушали. По данным, полученным ими от иврим, проживающих в изгнании в Двуречье, получалась такая же картина: Вавилон и Мидия теперь надолго будут заняты друг другом. Непонятным оставалось только одно сообщение: царь Мидии Астиаг объявил, что выдаёт свою дочь Амитиду замуж за наследника вавилонского престола, сына Навуходоносора.
Иудеи колебались. Наглец Ишмаэль бен-Натания тихо, но так, чтобы услышал король, сказал первосвященнику Серае:
– Если бы Ехояхин был сейчас в Иерусалиме!
В этот момент царю Тира передали срочное донесение, доставленное к побережью почтовой галерой: фараон Априй выступил, и его флот движется на север для захвата Цидона – союзника Вавилона. Два финикийских города-царства, Тир и Цидон, находились в давней вражде и соперничестве. Получив весть, царь Итбаал III объявил: он присоединяется к Египту в войне против Вавилона, независимо от того, какое решение примет Иерусалим.
– Такое же,– ответил Цидкияу и протянул руку царю Тира: – Война!
Иерусалим ликовал, вокруг костров пели и танцевали, воины готовили оружие.
На самом деле, к тому моменту, когда над Вавилоном действительно собрались тучи, царь Навуходоносор нашёл решение политических проблем империи, доказав, что он дипломат ничуть не меньший, чем полководец.
К полной неожиданности для соседей, Навуходоносор вдруг оказал военную поддержку своему извечному врагу – империи Урарту против давнего союзника Вавилона в борьбе с Ассирией – Мидии. Урарту не победил Мидию, но теперь соперник переместился от границы Вавилона далеко на север. И надолго – потому что, едва сокрушив Скифское и Урартское царства, Мидия оказалась вовлечённой в конфликт с Лидией в Малой Азии.
Освободившиеся руки Вавилона протянулись на юг. Над Средиземноморьем послышался рёв Царя Царей и топот миллиона ног – солдат Навуходоносора и его союзников. Тяжеловооружённые колонны армий Двуречья вломились в Кнаан. Полудикие ассирийские лошадки в упряжках и под седлом понеслись по всем дорогам и тропам по обе стороны Иордана. Вавилонская армия крушила недальновидных бунтовщиков, выжигая города, подобно тому, как земледелец удаляет пни и корни на участке, чтобы засеять его заново.
Ещё до того, как в Кнаане узнали, что надежды на войну Мидии с Вавилоном не оправдались, с севера поступило сообщение, что армии фараона двигаются по побережью обратно, к себе в Египет. Целью сообщения было предупредить Иерусалим, что недавний союзник может, как это уже бывало, по пути ограбить Иудею. Но Цидкияу ни минуты не сомневался: фараон Априй убегает под натиском очнувшегося от сна Вавилона. Король велел срочно укреплять столицу.
Действительно, очень скоро пришла весть, что огромное войско Навуходоносора и его союзников уже шагает по Кнаану. В следующем сообщении говорилось, что Тир уже пал, и после его разграбления городские ворота были обиты кожей царя Итбаала – именно так издавна наказывали предателей цари Ассирии и Вавилона.
На этот раз ни одно государство не посмело вывести свою армию навстречу рассвирепевшему Царю Царей. Королевства Заиорданья уверяли, что никогда не изменяли Вавилону и готовы хоть сейчас присоединить свои армии к войску Навуходоносора. Филистия, финикийские и сирийские города прыснули в стороны от Иерусалима и повезли в Вавилон дань, громко раскаиваясь в своём недолгом порыве уйти из-под власти Царя Царей.
И только Иудее некуда было ни отступить, ни спрятаться. Её король, опрометчиво назначенный когда-то самим Навуходоносором, знал, что ожидает клятвопреступника. Большинство в его окружении ничуть не испугалось военного столкновения с Вавилоном, ибо "Господь защитит свой Город", как защитил он Иерусалим от полчищ Санхерива при славном короле Хизкияу. Лишь пророк Ирмияу громко призывал к капитуляции перед "Бичом Божьим" ради того, чтобы сохранить народ, Иерусалим и Храм.
<...> Слово, которое пророк Ирмияу сказал Баруху бен-Нерии, когда тот писал в книгу с уст Ирмияу эти слова, в четвёртый год правления Ехоякима бен-Иошияу, короля Иудеи. Он сказал<…>
Вавилонские колонны протопали по побережью, сожгли Лахиш и селения южной Иудеи и окружили Иерусалим. Были перекрыты все пути снабжения города оружием, водой и продовольствием, и каждое утро теперь начиналось стуком осадных орудий о бронзовую обшивку Долинных и Рыбных ворот, попытками вавилонян проломить стену Офела или прорваться в Иерусалим через западную часть города, где в первый же день осады сгорела башня Хананэля.
Полтора года, изо дня в день иудеи отбивали атаки Навуходоносора.
Матания был человеком нерешительным, и все его недостатки усугубляла склонность к самооценке и переоценке каждого своего слова и поступка. Ночью он внезапно просыпался и мучился от желания просить прощения у всех и каждого. С юности наделён он был умом ясным и безжалостным к себе, чтобы, познав свои пороки, постараться истребить их постоянным сдерживанием и непроявлением перед людьми. Так, самолечением удалось ему изрядно укрепить характер, хотя с возрастом это и привело к обострению неврастении: король Цидкияу страшился темноты. Он боялся проснуться среди ночи и уже не в первый раз возжелать разом покончить с невыносимой тяжестью обязанности перед беспомощной роднёй и всеми своими подданными-иудеями, собравшимися в Иерусалиме в надежде на защиту и покровительство короля Цидкияу. От яда его спасла религия – строгий запрет иудеям распоряжаться своей жизнью, вплоть до неразрешения хоронить самоубийц на общем кладбище.
Пророк Ирмияу жил теперь во Дворе Стражи, в "Яме" – самой охраняемой тюрьме Иерусалима, находившейся на территории дворца. Даже Навуходоносор не вызывал такой ненависти у иудеев, как Ирмияу с его проклятиями и обещаниями скорой и страшной кары своему народу за грехи и непослушание Божьему закону. Не раз к королю приходили командиры с просьбой наказать "взбесившегося старца", и Цидкияу просил пророка прекратить проповеди капитуляции.
Но тот и не думал замолкать.
– Если нас победят, весь народ будет уведён в Вавилон, как был уведён из Кнаана Израиль, – тихо говорил король, держа в ладонях руку старика.– Подскажи, как выстоять Иудее, где взять силы?
– И пусть уведут в Вавилон! – выкрикивал в ответ Ирмияу.– Через семьдесят лет другое поколение иврим, а не эти жадные и развратные животные, вернутся и отстроят Храм и город. А "поколение пустыни" недостойно жить здесь, в Земле Обетованной. Вспомни, как Моше сорок лет водил по Синаю такую же злобную и глухую к его призывам толпу! Пусть же там, в Вавилоне начнётся новый род иудеев!
Так они спорили, не в силах переубедить друг друга. А осада Иерусалима продолжалась. По городу ходили слухи, будто после нескольких попыток патриотов убить пророка, король назначил Шимона, командира своей гвардии, ответственным за сохранение жизни Ирмияу. Говорили, будто в своей тюрьме пророк принимает тайных посланцев из Вавилонии, и будто бы сам Царь Царей одобрил поведение иудейского пророка, чьи речи, как было сказано в ходившей по Иерусалиму прокламации, "ослабляли руки воинов и народа". Из тех же слухов можно было заключить, что король Цидкияу очень ценит Ирмияу, выполняет его советы, но делает это тайно, ибо уже несколько раз стрелы патриотов вонзались в дверь за секунду до того, как там появлялся король. Иерусалимцы знали что по таким "предупреждениям" большой мастер – Ишмаэль бен-Натания, первый ненавистник Вавилона.
У иудеев были основания верить, что король находится под влиянием Ирмияу, а тот никогда не скрывал своих взглядов. "Навуходоносор, – проповедовал он, – это Бич Божий, насланный на иудеев Господом за грехи.
Стало быть, и сопротивляться Вавилону – только добиваться окончательной погибели Иерусалима и Храма". Когда назначенный Царём Царей правителем Иудеи Цидкияу должен был нанести благодарственный визит в Вавилон, Ирмияу дал ему в сопровождающие своего ученика, Сераю бен-Нерию, брата Баруха, велев удерживать короля от любых политических игр. По Иерусалиму ходило "слово", которое пророк Ирмияу заповедовал Серае бен-Нерия, когда тот отправился в Бавель с Цидкияу, королём Иудеи, в четвёртый год его правления.
Рассказы об отношениях короля и пророка были правдой. На ночь с Ирмияу снимали деревянные колодки, приводили к Цидкияу. Тот расспрашивал, как кормят в "Яме" и не обижает ли пророка охрана, а потом рассказывал новости, как правило, весьма неприятные для оборонявших город иудеев. Пока хватало стрел и камней, пока ещё не иссякли запасы зерна и не были вычерпаны до дна ямы с весенней дождевой водой, но потери воинов на стенах Иерусалима восполнить было некем: все, кто мог рубить мечом или метать дротики, участвовали в обороне, а от других городов Иудеи столица была отрезана кольцом вавилонских армий.
В начале месяца Сивана сопротивление вавилонскому нашествию по всему остальному Кнаану прекратилось, и Навуходоносор велел освободившиеся войска и осадные орудия перебросить к Иерусалиму. Так под стенами города появилась армия касдимов – самых свирепых бойцов во всём имперском войске.
Король велел принести ещё несколько светильников в дворцовую комнату, где он сидел за ужином вместе с Ирмияу и двумя иудейскими старейшинами из своих главных советников.
– Ирмияу,– сказал он устало.– Я не прикажу сдать Иерусалим, иначе касдимы вырежут нас всех и сожгут город и Храм. Подумай, где взять воинов для обороны взамен тех, кто погиб?
– А ты не знаешь?– удивился пророк.– В Иерусалим сбежались крестьяне со всей Иудеи. Ты велел дать им зерно и воду. Так дай им и мечи! А сколько в городе рабов! Законы Торы не позволяют держать человека в рабстве дольше шести лет, а как поступают твои "почтенные граждане"?!
Король и его советники переглянулись. Ужин продолжался в молчании.
Действительно, город был переполнен иудеями, но служить в армии многим из них запрещалось: крестьянам – как необученным войне, рабам – как неимеющим права носить оружие. А рабов с каждым днём становилось всё больше. После того, как в Иерусалим хлынули иудеи-беженцы изо всей разорённой страны, стал ощущаться недостаток в жилье и пище. За любую работу люди бросались в драку. Участились случаи продажи в рабство себя и детей, чтобы выжить, и постепенно количество рабов в Иерусалиме приблизилось к численности свободных жителей.
Всё наглее вели себя посредники-работорговцы. По их обращению с беженцами можно было подумать, что это именно они защитили последних жителей Лахиша от вавилонских стрел, и теперь согласны купить их труд на самых грязных работах за тарелку каши. Дома богачей лопались от добра, заборы вокруг них делались всё выше, за заборами бродили крепкие охранники и гудели в большие трубы, предупреждая воров о своей бдительности. Будто не было никакой войны и осады, в богатых домах по вечерам происходили весёлые пиры, отмечались рождения, бар-мицвы, любые праздники, впрочем, всё чаще и здесь оплакивали погибших в этот день на стенах города.
– Надо попробовать,– прервал молчание король Цидкияу.
Во время следующего тайного посещения Ирмияу в "Яме" Барух записал рассказ пророка о дальнейших событиях в смертельно раненом Иерусалиме.
Король Цидкияу действительно говорил перед толпой на площади перед Храмом и неожиданно для своих советников смог убедить знатных людей и старейшин Иудеи отпустить на волю принадлежащих им рабов.
"Или вы сами очень скоро станете рабами вавилонян!"– предупредил он, а все уже понимали, что это означает.
В следующие дни бойцов-иудеев на стенах города стало много, как в начале войны. Изумлённые вавилоняне ещё ничего не поняли, когда защитники Иерусалима сделали вылазку, перебили множество врагов, а главное – сожгли все осадные башни вместе с таранами.
Атаки города прекратились. Навуходоносор велел подвезти новые осадные машины. Иудеи, не зная замыслов врага, ликовали. Некоторые командиры предлагали ещё одну контратаку, чтобы окончательно разбить Навуходоносора.
Из-за блокады города, в нём оставалось всё меньше неразрушенного жилья, не хватало продуктов и воды. И опять началось закабаление только недавно освобождённых людей.
Опечаленный этими новостями, король Цидкияу поделился с пророком.
Ирмияу пришёл в ярость.
– Передай этим алчным животным, что когда они будут сидеть на кольях с кошельками в зубах, я не стану злорадствовать. Но перескажи им, что было мне для них такое слово Божье:
– Вы вернули братьев в рабство! Вы отказались признать их свободу! Теперь <...> Я дам свободу против вас – мечу, голоду и чуме!
В одну из ночей Ирмияу в "Яме" тайно посетил пророк Ехезкель. Они беседовали до самого утра, и ни охрана, ни слуги не смели мешать встрече двух мудрейших кнаанских старцев. Только верный человек Ирмияу, его секретарь Барух бен-Нерия, присутствовал при беседе пророков. Он и записал с их разрешения видение Ехезкеля о будущем Храма.
<...>В шестой год от изгнания Ехояхина, в пятый день месяца Элул сижу я в доме моём, и старейшины Иудеи сидят предо мной. И опустилась там на меня рука Господа<...>
Заболела маленькая дочь Цидкияу. Няньки прикладывали к её лбу смоченные водой тряпки, а он сидел у постели, где стонала в бреду девочка и, прикрыв глаза, умолял Бога забрать его жизнь вместо жизни ребёнка.
К утру жар у девочки стал спадать, и король впервые за этот год почувствовал себя счастливым. Все кругом спали, и никто не мешал ему целовать ручку дочери, и просить у неё прощение за жестокий мир, который он не смог изменить к её рождению.
И был город в осаде до одиннадцатого года правления Цидкияу. В четвёртый месяц голод в городе усилился, и не стало хлеба для народа страны.
От плохой воды у многих начались желудочные болезни. По городу бегали голодные крысы и кусали людей. На кладбище в Геиноме не успевали рыть ямы. Нередко у людей сдавали нервы, и они перебирались через городскую стену: будь что будет! Как правило, беглецы тут же попадали в плен к солдатам Вавилона, и те, помучив, продавали несчастных иудеев в рабство.
Иерусалимцы ходили злые, то тут, то там вспыхивали драки, городская тюрьма была переполнена. В месяце Тамузе прошёл затяжной хамсин, ещё усугубивший нервозность людей.
Но с приходом каждого вечера в Иерусалим возвращалась прохлада, воздух становился прозрачным и сладким, город взлетал и плыл над Иудейскими горами. Тогда все жители, кто способен был передвигаться, высыпали из домов на улицы или хотя бы поднимались на крыши домов. Горожане прогуливались и обсуждали итоги последних боёв.
Цидкияу тоже покидал вечером дом и, чаще всего, гулял по королевскому саду. Иногда он выходил в город. Его сопровождали неизменные телохранители: Яхин и Боаз. Двум этим огромным парням не даром дали имена столбов у входа в Храм. Было странно видеть у них ещё какое-либо оружие: удара такого кулака, казалось, было достаточно, чтобы вогнать в землю осла.
Однажды Цидкияу в задумчивости шёл по саду и вдруг услышал смех.
Приглядевшись, он увидел пожилого человека – тот что-то рассказывал обступившим его поварятам. Цидкияу подозвал незнакомца и спросил, что смешного он рассказал мальчикам.
– Я сегодня всех обманул! – захохотал человек.– И Навуходоносора, и самого Бога – всех!
Он наклонился к уху короля и проговорил:
– Я прожил ещё один день!
Цидкияу отшатнулся, только теперь поняв, что перед ним – сумасшедший. Вечером он попросил Ирмияу:
– Благослови Иудею, пророк! Помнишь, как благословил иврим Билам, враг наш: "Как хороши шатры твои..."!
– Нет!– прервал его Ирмияу.– И не зови меня больше из "Ямы". Для тебя всё теперь кончено.
После его ухода Цидкияу долго сидел один, глядя на огонь в жаровне.
Подумал: наверное, вот так же отказался пророк Шмуэль помочь королю Шаулу.
В этот день он проснулся задолго до рассвета, умылся, помолился и, не разбудив слуг, прошёл на женскую половину дома поглядеть на свою малышку-дочь. К его удивлению, Рахель не спала, лежала и улыбалась ему. Цидкияу взял ребёнка на руки, умыл, надел на неё рубашку, дал кусок лепёшки, какой нашёл, и вышел в сад. Они обогнули стену расположенного рядом Храма и поднялись на холм. Голова девочки раскачивалась возле лица Цидкияу, он целовал ароматную щёку Рахели и, счастливый, зажмуривал глаза.
Поднявшись на холм, они увидели стену Храма Шломо, её камни нагревались уже пробудившимся солнцем. Рассвет очертил бронзовые ворота в крепостной стене: Долинные, Рыбные, ворота Эфраима. От башен, где находилась иудейская охрана, на ворота падали тени, похожие на тёмные шкуры. На заштукатуренный пролом в стене, сделанный ещё в дни короля Амации, выползла большая ящерица, уставилась на солнце и водила головой влево и вправо, будто не советовала светилу входить в Иерусалим.
Рахель звонко рассмеялась, ящерица взглянула на людей и вернулась к своему занятию – покачиванию головой.
Они спустились к Храму. Цидкияу поставил дочку на землю, кивнул охране, прошёл в ворота и стал обходить двор. Дверь Хейхала – помещения, где стояли священные сосуды,– была открыта, и они увидели, как один из священнослужителей Первой череды приблизился к семисвечнику-Меноре, встал на вторую ступень камня у её подножья и начал очищать бронзу, заливать в семисвечник масло и вкладывать фитили, которые, по традиции, изготавливались из старой одежды коэнов. Менора будет гореть целый день, а вечером священник опять поднимется по камню, но зажжёт уже только одну свечу – нер-а-маарави, то есть западную, наиболее близкую к Святая Святых. Она будет гореть всю ночь.
Малышка доела лепёшку, перемазалась и заныла. Цидкияу умыл её и напоил из источника возле храмовых ворот. Повернули к дому. Он шёл медленно, блаженно вдыхая запах от крошечной головки Рахель.
Люди в королевском доме уже проснулись. Цидкияу поцеловал девочку и передал её нянькам. Малышка заплакала, он погладил её, успокоил, но сам ушёл к себе в совершенном смятении, хотя обычно такое светлое утро давало ему покой на целый день.
Цидкияу ещё не закончил еду, когда от крепостной стены прибежал вестник с сообщением, что вавилонским осадным машинам удалось проделать пролом вблизи Рыбных ворот.
<...> В одиннадцатый год правления Цидкияу, в четвёртый месяц, в девятый день месяца Ав была проломлена городская стена.
На этот раз иудеи не смогли заложить пролом. Атаки вавилонян не утихали даже к ночи. В жестоких рукопашных боях у пролома несли потери последние резервы Цидкияу – отряды левитов внешней охраны Храма.
Ишмаэль бен-Натания пришёл к королю с ежедневным рассказом о состоянии защитников города – теперь он возглавлял оборону Иерусалима. Оружие кончалось, людей не хватало, на крепостной стене рядом с отцами сражались подростки, только недавно справившие бар-мицву. Цидкияу слушал, опустив глаза, и думал, что это плохо, но выхода он не знает. Вдруг Ишмаэль приблизил к нему пылающие глаза и хриплым голосом зашептал, что если сегодня же ночью он не исполнит плана командиров, то они покинут город без него.
План был такой. Король в темноте через большую пещеру под стеной покинет столицу и в пустыне Арава встретится с посланником фараона – эту встречу брался устроить Ишмаэль бен-Натания. Цидкияу должен убедить египтянина, что судьба не только Иудеи, но и всей фараоновой империи зависит от помощи, которую получит Иерусалим.
– Только ты можешь убедить фараона,– говорил Ишмаэль.– Вспомни, как ты уговорил иерусалимцев отпустить на волю рабов.
Весь месяц Тамуз Цидкияу отказывался бежать из Иерусалима, но сегодня он ответил:
– Амен.
Иудеи не знали, что Навуходоносор велел в эту ночь свежему отряду касдимов, прибывшему из Южного Двуречья, разбить лагерь вблизи проломленной иерусалимской стены. Наутро намечался решительный штурм города, и касдимы, упорные и дерзкие воины, с косицами под затылком и с узкими – только для еды, но не для смеха – ртами, должны были первыми прорваться через пролом в Иерусалим.
Яхин подставил ладонь, как птенца, перенёс Цидкияу через вавилонское заграждение и передал Боазу, за спиной которого король сразу исчез из виду.
– Сюда!– послышался голос Ишмаэля, двигавшегося первым. – Не выходи на свет!
Но луна в ту ночь была безжалостно яркой, а от великанов-телохранителей падали на песок такие широкие тени, что спрятать беглецов не могли никакие кусты. Внезапно закричал и повалился на землю шедший последним Яхин. Остальные бросились к нему, но со всех сторон в них полетели стрелы с наконечниками, смоченными ядом скорпиона, и затрещали боевые касдимские барабаны. Попавшие в засаду иудеи, едва различая против света нападающих врагов, всё-таки попытались прорвать их кольцо, но удалось это только Ишмаэлю бен-Натании. Размахивая мечом, он пробился сквозь толпу касдимов и исчез в ночи. Цидкияу ринулся было за ним, но был свален на землю упавшим Боазом, в которого попал отравленный дротик. Толпа врагов накинулась на Цидкияу и его людей, и вскоре живые и мёртвые иудеи лежали связанные в охранной палатке внутри касдимского стана.
На рассвете по вавилонскому лагерю прошла весть: король иудеев в плену, Иерусалим сдался, Царь Царей отдал город на разграбление армии.
"В пятый день месяца Тевет пришёл ко мне беглец из Иерусалима, чтобы сказать: "Поражён город!", – записал пророк Ехезкель, вздохнул и вслух заключил: "Горе нам всем!"
Ненависть Навуходоносора к упрямому и непокорному городу была такова, что после победы он назначил губернатором Иерусалима своего придворного палача Невузарадана. Пьяный от непрерывного победного пира, тот бродил по притихшим в ужасе улицам и, заметив среди развалин ещё сохранившуюся стену, приказывал кинуть за неё факел и не выпускать из огня никого. В первые же дни оккупации отряд поджигателей, находившихся при Невузадаране, сжёг Храм, королевский дом и все прилегающие к нему постройки.
Старший палач разрушил стены вокруг Иерусалима. И оставшихся иудеев <...> Невузарадан, старший палач, изгнал из страны. <...> И взял старший палач Сераю-первосвященника, и Цфанью-второго священ ника, и трёх стражей входа в Храм, а из города взял он одного начальника воинов и пятерых из Предстоявших Лицу Короля, остававшихся в городе, и военного писца, вербовавшего народ, и ещё шестьдесят человек из города, и взял их Невузарадан - старший палач и отвёл их к царю Бавеля в Ривлу. И перебил их всех царь Бавеля, и умертвил их в Ривле, в стране Хамат.
И ушли иудеи в изгнание из страны своей <...>
Потом, уже в вавилонском плену, среди иудеев ходил рассказ, будто командующий отряда из племени халдеев по личному приказу Навуходоносора поспешил в "Яму", вывел оттуда пророка Ирмияу, велел его накормить, одарить богатой одеждой и рабами и с почётом отправить в Вавилон. Но пророк отказался от подарков. Он брёл по городу и рыдал. Верный Барух записал:
– Это ли город, который называли совершенством красоты, радостью всей земли? Разинули пасти на тебя все враги твои, свистят и скрежещут зубами <...>
Сильна была ненависть Навуходоносора к Иерусалиму, но ещё сильнее взбесил его сам Цидкияу – вассал, посмевший нарушить клятву и поднять мятеж. Поэтому Царь Царей из своей резиденции в Сирии приказал придворному палачу устроить суд над попавшим в плен королём Иудеи и придумать для того необыкновенное наказание.
В последний день перед началом суда Цидкияу представилась возможность умереть, но он не решился. Когда пленников вели из Иерусалима, дорога некоторое время проходила по краю глубокого ущелья. "Вот она и могила готова,– подумал Цидкияу. Ему даже показалось, будто один из идущих сзади пленников произнёс: "Ну?" Король обернулся. Но никто к нему не обращался. Он увидел лица униженных, искалеченных, измученных дорогой и зноем иудеев и сказал себе, что необходим им для поддержки.
Он не смог бы это объяснить, но была ни на чём не основанная уверенность, что он отстоит на суде невинных, детей и, прежде всего, свою маленькую дочь, от мести Вавилона, приняв на себя всю вину за нарушение клятвы Царю Царей. Что же будет с ним самим, стало Цидкияу безразлично: конечно, будут мучить, конечно убьют. И пусть!
Только во время суда он почувствовал: может быть что-то худшее.
Суд происходил во дворе царской резиденции в Ривле. Навуходоносор появлялся каждое утро и приказывал остановить носилки. Телохранители опускали его на землю и исчезали. Он возлежал под пологом, слушал и за все дни не произнёс ни одного слова, только кивал, одобряя негодующие и презрительные выкрики командиров вавилонского войска, толпившихся во дворе. Суд вёл старший царский палач Невурадан, и было ясно, что на этот раз он приготовил какое-то особенно злодейское наказание.
Теперь всё было против Цидкияу: и природная прочность памяти, и привычка подчинять своё поведение внутренней воле. Поэтому он не умер и даже не свихнулся от зрелища, к которому его приговорили. Каждый день суда на его лицо примеряли глиняную маску, но только в последний день все узнали её назначение: не дать пленнику сомкнуть веки. Только после того, как на виду у Цидкияу были зарезаны все его дети, Навуходоносор разрешил ослепить иудея. Палач поднёс раскалённые медные гвозди к глазным яблокам связанного Цидкияу, и тот ещё успел увидеть, как взорвались его глаза. Только тогда он наконец-то потерял сознание.
Цидкияу очнулся на соломенной подстилке в углу какого-то дома. Он всё пытался протереть глаза развязанными руками, и тогда резкая боль по всему лицу возвращала его память к проклятым последним минутам зрячей жизни.
– Мы сопровождаем в Бавель Цидкияу, бывшего короля Иудеи. Вот наше разрешение передвигаться по Царскому тракту – видите печать Бавеля?
– Ладно, ладно. Платите и проходите.
От костра доносились запахи еды и разговоры, в которых слепец никогда не участвовал. Вдруг он расслышал знакомое имя. Прислушался.
– Нет, – уверенно говорил, судя по голосу, королевский повар Цвика,– и врата Храма не достались халдеям. Мой брат слышал это от самого Баруха. Ещё до пожара ангел опустился в Святая Святых, забрал оттуда покров алтаря, Ковчег Завета, обе Скрижали, жертвенник, и эфод первосвященника с сорока восьмью драгоценными камнями и все священные сосуды из Скинии. Ангел сделал знак, земля разверзлась, он опустил в расщелину то, что собрал, а сверху – ворота Храма, и так оно ушло на дно земли – а это самая глубокая глубина, какая бывает!
– А я слышал по-другому, – торопливым голосом заговорил кто-то, кого Цидкияу не помнил. – Я слышал, будто Ирмияу, пророк наш, укрыл всю одежду первосвященника под скалой Мориа, там, где стоял жертвенник Храма. Потом он велел Скинии и Ковчегу следовать за ним и пошёл к горе Нево, что у Солёного моря. Там Господь указал ему пещеру, Ирмияу внёс туда Скинию и Ковчег Завета и заградил вход так, что идущий мимо ни за что не заметит.
– Да я знаю место, где эта пещера! – перебил голос толстого Эзры.– Между двумя горами, где захоронены Моше и Аарон, поняли?
– А где эти горы? – спросил Цвика и, не получив ответа, подытожил: – И никто из простых людей этого не знает и никогда знать не будет. Пока Господь не смилостивится над Иудеей и не поможет нам отстроить Храм.
– Хватит разговоров! – крикнул Реувен, назначенный вавилонянами главным в этой группке людей, сопровождающих Цидкияу на пути от Иерусалима до Вавилона. – Идём, к сегодняшнему вечеру мы должны выйти на Первый пост Дамасской дороги.
И все зашумели, засобирались. Цидкияу никто не беспокоил – его всегда поднимали последним. Рядом какой-то слуга, запихивая в мешок каменную посуду, больно задел слепца зернотёркой и, когда тот вскрикнул, обернулся и подул ему на ушиб. Другой слуга разливал воду перед дорогой. Первую чашку он сунул в руку Цидкияу и поднял эту руку с чашкой к его рту. Слепец начал пить, потом послушно подставил лекарю плечо, чтобы тот вытащил из-под кожи клеща, а когда его подняли на ноги и подтолкнули в направление движения, вдруг убрал руки за спину, показывая, что не нуждается в поводыре.
Месяц Ияр 585 года до н.э. случился прохладным и дождливым – необыкновенным для Северного Кнаана. Розово-голубые, с пышной окантовкой облака, которые все здесь называли "Иерусалимскими", провожали путников до самой границы.
Но последний король Иудеи не видел облаков.
***
1991 г. месяц Ав
ДО СВИДАНИЯ, ЧИТАТЕЛЬ!
Я взялся за жизнеописания Малых Королей, потому что в них звенит прелесть тайны еврейской истории. Заканчивая любую из новелл, я могу поклясться, что следовал летописям, и указать место каждой цитаты в Танахе. Знаю, что не погрешил и против науки – археологии и истории. Я только никогда не посмею утверждать, что моя версия отношений, скажем, в истории о путчисте Еху и королеве Аталии, единственно верная и что следующая археологическая экспедиция не опровергнет её (а следующая за ней не подтвердит).
За тысячелетия размышлений и обсуждений связанных с Танахом тем, наши мудрецы записали ответы на, кажется, уже все вопросы. Мне представляется историческая часть комментариев еврейских мудрецов не сильнейшей у них. Вероятно, побеждал интерес к религиозной философии, мистике и проблемам человека в повседневной жизни. Не удовлетворившись комментариями, я пытался самостоятельно обмыслить и понять: отчего королевство Шломо распалось на два государства, кем они были, Малые Короли, и почему Господь велел Давиду и Шломо построить Храм, а потом не помешал его разрушению?
Каждого из тридцати девяти королей я "расспросил" про его жизнь и записал этот рассказ в новеллу, а, прощаясь, закрыв рукопись и перевернув её страницы, увидел улыбку оставшегося тайной персонажа.
История имеет достоинством систему. На старте мне это помогало, но потом стало мешать – так мешает жестяная рамка идеологии осмыслить истину. Небрежность, с какой касается истории Танах, когда-то приводила меня в отчаянье, зато теперь я научился любоваться её аристократизмом. Разве нескольких фраз, что вписал, – так, между прочим, – летописец во Вторую книгу Царств недостаточно, чтобы из-за страницы к нам высунулся вечно взлохмаченный, в ссадинах, в мятом халате с капюшоном-шлемом и с прекрасным, добытым в бою мечом из хеттской стали за поясом – король Ехорам – этот "шлимазл" еврейской истории, который затеял пять войн и все проиграл?
Наши мудрецы считают, что "История человека определяется его попытками достичь предназначенной ему высоты: каждый неверный шаг на этом пути отдаляет нас от цели и увеличивает расстояние, которое каждому из нас придётся пройти в своём духовном развитии только для того, чтобы вновь вернуться к месту, где ему довелось оступиться". Пророки говорят, что за грехи монархов платит их народ и не в одном поколении. Если это так, то нам никогда не рассчитаться за одну даже жизнь иудейского короля Ёрама. Чудовище-Ёрам был сыном светлейшего короля Ехошафата, но, увы, "пошёл не в папу". А что станем делать с путчистом Еху, ставшим десятым королём Израиля, основателем новой династии? И как оценить нам жизнь Амации, короля-освободителя, начисто лишённого юмора, что дорого обошлось иерусалимцам? А Ехояким – по народной легенде, его труп зашили в ослиную шкуру и выбросили за стены осажденного вавилонянами Иерусалима? Чем провинился он перед горожанами? Я не нашёл в Танахе никаких упоминаний о грехах Ехоякима, как, впрочем, и об его благодеяниях.
Да ведь, кто, кроме Него, знает цены на шуке пороков и добродетелей!
Мы закрываем книгу с их жизнеописаниями, и короли, улыбаясь, снова исчезают – так улыбается воздушный шарик, покидая оставленных на земле детей: до свидания!
Верхняя Галилея, Амирим, авг. 1991г (предыдущая редакция)