Часть первая

Клоду тридцать восемь лет, Фанни на десять лет моложе. Они поженились пять или шесть лет назад, и вот теперь она собирается уйти от него к пятидесятишестилетнему барону Оскару. Клод — человек добрый, здравый, веселый, немножко грузный и временами медлительный: типичный антверпенец, купец (в широком смысле слова, так как служит финансовым инспектором в «Синеко»), из тех фламандских дельцов, что втайне вынашивают множество грандиозных планов. И трезво, вернее, практически мыслят. Клод любит деньги и не стыдится этого, ему нравятся деньги и риск. Он интересуется всем на свете, всем, что происходит, меняется в мире. У него привлекательное лицо, живой взгляд, обезоруживающая улыбка. Он может быть обворожительным, хотя и неаристократичен: это человек увлекающийся, он всего добивается сам.

Клод покупает картины, потому что любит живопись и потому что они растут в цене. «Мне претит твоя вечная погоня за двумя зайцами», — говорит Фанни. Неприспособленность к жизни, элегантная томность придают ей еще больше очарования. Фанни — жгучая брюнетка с невероятно хрупкой, стройной фигуркой, настоящая красавица, и красота ее столь изысканна и утонченна, что даже навевает легкую грусть.

Фанни познакомилась с Клодом в Брюсселе, в кругу дипломатов и иностранных специалистов. То ли на коктейле в отеле «Хилтон», то ли в посольстве одной из малых стран. Перед ней предстал широкоплечий, весьма модно одетый мужчина; он говорил по-французски, английски, нидерландски, держался непринужденно. Она не разглядела в нем фламандца, человека с такими прочными корнями, что хоть весь мир обойдет, а домой всегда вернется. Он только что приехал из Гамбурга и уже вылетает в Токио открывать японский филиал своей фирмы. Клод заводит ее в дальний угол гардеробной и целует. И все же это человек с севера, из Антверпена, города, где картины прячут под замок, задернув их занавесками из зеленой саржи.

Клод встречается с Фанни. Восхищен. Очертания ее губ бесподобны. Он убежден, что глаза у Фанни фиолетовые, а то, что утонченности в ней больше, чем интеллекта, придает ей какую-то загадочность. Фанни польщена, заинтригована такой пылкостью. (Современные мужчины, из тех, что попадаются ей на каждом шагу, не способны на такие страсти.) Любовь эта прежде всего чувственная, но не только. Клод чувствует, что надо убедить, увлечь молодую женщину, хотя и не начавшую жить, но уже пресыщенную; он посвящает ее в тайны своего ремесла, объясняет механику денежных оборотов: она этим приятно поражена. В ее семье говорить о подобных вещах было не принято. И она, которую пичкали лишь отвлеченными идеями, вдруг заинтересовалась подлинной жизнью; голова у нее идет кругом. Благодаря Клоду она надеется сделать массу открытий: увидеть все, что скрыто за поверхностной и в чем-то претенциозной культурой, которую ей прививали, за показной красивостью теорий. Благодаря Клоду она узнает, что жизнь — это несправедливая, а иногда и абсурдная вещь.

Ей внушают, что он «чужд французскому духу» (так говорят ее родители и их друзья) и «несколько реакционен» (так утверждает ее лучшая подруга, изучающая историю искусств в Брюссельском университете). Вот почему, придя к нему на свидание в бар отеля «Хилтон», она чувствует себя героиней. «Он меня обожает», — твердит она подругам. Словно извиняясь за то, что надела розовый пуловер из ангорской шерсти: безвкусный, но очень уж теплый. «Клод такой „китчовый“», — заявит она накануне того дня, когда в комнате своей подруги уступит ему, не успев сказать «здравствуй». Случившееся одинаково ошеломило обоих. То было бездумное и чистое влечение, как в начале мира. Не увидеться на следующий день было невозможно. Клод терзался оттого, что не сумел облечь эту великую страсть в красивые слова, уверения, клятвы: так все-таки полагается. До самой свадьбы они не найдут для этого времени: их сжигает нетерпеливое желание быть вместе, всякий раз убеждаясь, что им доступна эта неиссякаемая радость… Таких потрясенных, опьяненных друг другом их и поженят под негодующий ропот обеих семей.

Фанни, в сущности, еще ребенок: своим восхищенным подружкам она рассказывает, будто Клод уже во время третьего свидания овладел ею силой, зажав рот рукой. «Не думала, что в наше время такое возможно», — призналась Анни, та самая, что предоставляла им комнату. Это она изучает историю искусств; на свадьбе ей предстояло быть подругой невесты.

Помимо описания этой бурной страсти и силуэта Антверпена, что маячит на заднем плане, к рассказу об этой женитьбе добавить нечего: у Клода есть дом (в Брюсселе говорят — маленький особняк), вилла в Зуте, акции в банке, где он служит; а теперь будут два автомобиля. Фанни сможет приезжать в Брюссель, когда пожелает. Она побывает в Париже, Гамбурге, Токио. Они не будут расставаться. Всегда будут вместе. Но Фанни очень быстро остывает. Без конца выступать в роли советчицы, соучаствовать во всем, что Клод делает, разглядывает, переживает, ест, — право же, утомительно. По ее мнению, он слишком многого хочет от жизни. Дела (о! Клод не из тех мужчин, что избегают разговоров с женой о своих делах! Он чуть ли не в банк готов был тащить ее за собой, чтобы показать, как там интересно!), живопись, связи, личная жизнь служанки Юлии, нервные срывы садовника, супружеская жизнь его компаньонов, выставка художника X и концерт артиста Y, которые нельзя пропустить, — все нужно ему попробовать, проглотить, переварить. Жизнь в Антверпене оказывается для нее чрезмерно пышной, перенасыщенной удовольствиями; и потихоньку Фанни теряет к ней вкус. Когда поглощаешь все подряд, тут уж не до открытий.

У Фанни спрашивали, не тоскует ли она по Брюсселю, по светской жизни, приемам, легкому флирту. Нет, отвечала она, уверяя, что в Антверпене жизнь еще напряженнее, требует больше сил. И правда, в доме ее родителей силуэты людей казались расплывчатыми, а слова — незначительными, один за другим появлялись атташе по делам культуры, романист из «Альянс франсез», корреспондентка крупной женской газеты, датский скульптор, какая-то женщина-биолог в сари… Они мелькали как фигуры в балете, а ритуал бесед, знакомств, осмотра музея Хорты или старого Брюсселя — все это вместе с интересными, но неглубокими разговорами, не тревожившими душу, было разнообразно, но взаимозаменяемо. Эти люди обо всем имели какое-то понятие, но, как говорила Анни, ничто их не «задевало». И случалось, что подруги с умеренно левыми взглядами сочувствовали ей. А теперь Фанни даже чересчур многое «задевало», вот как.

Думая об этом, она краснеет. Комплекс вины. Все, что делает, переживает и узнает Клод, все это должна была делать, переживать и она… Устала. Уже? Она-то ждала какого-то откровения, ключа от тайны, бог знает чего еще! Как глупый ребенок, которому исполнилось семь лет и он разглядывает себя в зеркало, надеясь увидеть, как он повзрослел.

Стоило Клоду заговорить о безработице — ей уже казалось, что она должна участвовать в какой-то борьбе; о болезнях — значит, надо быть медсестрой, сиделкой у бедных; о живописи — хотелось схватить карандаш и стать гением…

— Я чувствую себя неполноценной… Ему все интересно, он просто невыносим… И куда все это заведет?

— А куда, по-твоему, это должно завести?

— Но все же зачем лезть из кожи вон?

Как только Фанни решила уйти, она снова повеселела. В небольших дозах Клод был очень мил. «Уверена, будь он просто моим любовником, я любила бы его всю жизнь», — сказала она барону Оскару, которого это ничуть не задело.

— Вам будет приятно погрустить о нем…

Разумеется, она знала, что будет грустить о Клоде, но так, как грустят о детстве. «По крайней мере я любила», — успокаивала она себя, немного досадуя, — так говорят «он все-таки сдал на бакалавра» о ребенке, который, как известно, дальше не пойдет.

Фанни уложила чемоданы. Она знала, что Клод понесет их до конца, донесет до вокзала. Только здесь он по-настоящему осознал, что она уезжает. Бомба разорвалась посреди Центрального антверпенского вокзала, красивого здания, отделанного изнутри уже покрывшимися копотью металлическими волютами. Фанни остановилась под стеклянным куполом крыши во вкусе Моне, рядом с тремя чемоданами приглушенно-красного цвета. Посмотрела на часы.

— Право, это очень мило… — прошептала она. Фанни редко договаривала фразы до конца.

— Неужели я действительно ничего не могу сделать? — пробормотал Клод. Он не слышал собственного голоса. Она уезжала. В самом деле уезжала. Будто собралась, как делала это множество раз, провести уик-энд у родителей. Только теперь, преступив определенную грань, она уже не будет его женой.

— Проводите меня на перрон, — сказала она в ответ.

Перроны расположены высоко. Нужно подниматься по эскалатору. Не дождавшись, когда ее муж стряхнет оцепенение, Фанни нагнулась, решительным жестом ухватилась за самый маленький чемодан и, сделав три шага, ступила на эскалатор, который неумолимо поднимался. Чуть замешкавшись, он подхватил два других чемодана и пошел за ней. Когда происходит катастрофа, жене, которую теряют, не говорят «возьмите носильщика».

Они подошли к вагонам. Казалось, Фанни выбрала один из них наугад. Вот так она умела придать малейшему своему движению довольно милый флер бесшабашности, чуть ли не растерянности и оттого казалась еще очаровательней. Быть может, выбирая другого мужчину, она говорила себе: «Возьмем-ка вот этого, у него, кажется, красивый костюм…» Клод передал ей чемоданы. Физическое усилие пошло ему на пользу. Фанни спустилась на подножку, инстинктивно понимая — чутье ей никогда не изменяло, — как нужно себя вести.

— Мы еще увидимся, — сказала она. — Все эти предрассудки… (И как бы отмела их своей изящной ручкой). Не встречайтесь слишком часто с моими родителями в ближайшее время. Они могут быть невыносимы. С вашей матерью тоже: ей порой не хватает такта. Кстати, завтра в доме Рубенса замечательный концерт. Вам следует пойти. Ну-ну, не смотрите так… Вы ведь много путешествуете и обязательно встретите подходящего человека…

Она улыбалась. Поезд тронулся плавно и осторожно, словно это было необходимо для того, чтобы смягчить переход от «до» к «после». Фанни исчезла. Автоматические двери бесшумно закрылись. Наступило «после».

Поезд ушел. Вокзал наполнился людьми, которые издалека окликали друг друга, размахивали руками и даже пели. Уж не его ли несчастье послужило поводом для этого подобия карнавала? Это было бы совсем по-фламандски. Какие-то образы толпились у него в голове. Клод рухнул на скамью.

— Крестный! Крестный!

Чистый голосок. Тоненькая фигурка. Высокая девушка лет шестнадцати-семнадцати с симпатичной, как у белочки, мордашкой.

— Полина…

Полина, или Полина Фараджи, дочь его старого приятеля Аттилио и к тому же крестница.

— Что вы здесь делаете, крестный? Уже в отпуск?

— А ты? Уезжаешь? — произнес он с трудом, будто ком застрял у него в горле (но от какого же горького питья!).

— Я ведь на днях рассказывала вам! Я уезжаю с клубом. Моим фан-клубом, помните?

— Ах да, с клубом…

Он изо всех сил старается держаться. Маленькая Полина — это обычная жизнь, та, что была «до», спокойная жизнь. Он с усилием поднимает веки, смотрит на нее. Перед ним пока еще не очень красивая девушка-подросток с открытой улыбкой и большими глазами, непосредственная и чуть-чуть церемонная, забавная смесь женщины и ребенка, но вдруг все на свете становится ему совершенно безразличным.

— Вам нехорошо, крестный? Вы так побледнели!

— Грипп. Пустяки. Значит, ты уезжаешь?

— Сегодня же седьмое июня!

7 июня. Он старается удержать в памяти это число, как дату рождения. 7 июня 1978 года. Не показывать виду. Владеть собой. Принципы его матери. Он начинает медленно говорить. Будто вновь пытается завести, но очень бережно и осторожно, сорвавшуюся пружину жизни…

— Многие уже разъезжаются… Что это у тебя? Газеты?

— Это газета моего клуба. Клуба друзей Дикки Руа. Эстрадное обозрение. Я продаю его по пятьдесят бельгийских франков. Или по пять французских. Хотите купить?

— Если это доставит тебе удовольствие… — бормочет он.

И собственные слова пронзают ему сердце. Как будто ему уже никогда не придется никому доставлять удовольствие. Как хочется пожалеть самого себя, поплакать. Не получается. Он вынимает из кармана пятьдесят франков и протягивает их девушке. Берет отпечатанные на ротаторе листки. Он отдал бы, согласился бы купить что угодно за любую цену, лишь бы снова ощутить хоть какую-то связь с людьми.

— Я торгую ими не для того, чтобы заработать, — говорит Полина, стоя перед ним и приветливо улыбаясь. (Как хотелось бы ему ответить на эту улыбку, на эту искреннюю приветливость! Но на душе у него лишь смертельный холод). — Это для клуба. На наши расходы. На этот раз мы уезжаем до конца сентября. Папа поворчал немного, сами понимаете! К счастью, мадемуазель Вольф тоже едет. И моя подруга Анна-Мари, продавщица из универсама, вы ее знаете, она…

И почему ему режет ухо то, что Полина говорит «моя подруга» там, где Фанни сказала бы «моя приятельница»? Да, Фанни молодая женщина из зажиточной буржуазной семьи, а Полина — дочка иммигрантов, почти простолюдинка. И вдруг ему снова слышится голос Фанни: «Эта твоя малышка крестница не умеет себя держать, но очень вежлива», — и сердце его сжимается.

— Опять нехорошо, крестный? Не могу ли я чем-нибудь помочь? До отхода поезда у меня еще полчаса. Вид у вас совсем нездоровый… Ваш «феррари» там, внизу? Наверное, не стоит садиться за руль, если вам так плохо… Поискать вам такси?

Вверить себя чьим-то заботам, пусть даже этой девочки, которая кажется такой смышленой, рассудительной… Но у нее тоже поезд, как и у Фанни. Все уезжают. Все!

— Нет, нет, — отвечает он несколько раздраженно, как больной. — Пройдусь пешком, и станет лучше. Оставь меня, иди садись в свой поезд… Оставь меня…

Девушка не настаивает, берет со скамьи стопку газет. Затем наклоняется и целует его в щеку.

— Бедный мой крестный! Вам действительно не по себе, да? Вот нелепость, подхватить грипп в июне! Идите скорее ложитесь и выпейте крепкого грога. «Ночь от всех избавит мук, как плащом накроет вдруг…» Красиво, правда? Это из песни Дикки. Чао, крестный!

Тихонько, словно боясь разбудить спящего, она удаляется; такт или равнодушие? На ней джинсы и, несмотря на жару, бесформенный пуловер, который ей явно велик.

Клод теперь один. Встает. Осторожно, как бы оберегая себя. Спускается на первый этаж. Вокзал по-прежнему наполнен гулкими шумами, звучным эхом, как-то странно напоминающими бассейн. Он выходит. Больше ничто не связывает его с Фанни. Вот он и на улице: направо — зоосад, куда мать водила его ребенком; налево — проспект Меир — сюда три недели назад он ходил вместе с Фанни заказывать книги. Книги еще не пришли. В ушах снова загудело — мысли, злые пчелы. Рюмку виски и снотворное. И пора наконец взять такси.

— Такси!

Теперь в здании вокзала не осталось ничего, кроме металлических волют и дыма, старых часов, громадных локомотивов, напоминающих послушных, несмотря на свою силу, домашних животных, застывших в ожидании команды перед тем как тронуться в путь; ничего, кроме детских рубашек и курточек веселых расцветок, теннисных ракеток, велосипедов, которые регистрируют слева от камеры хранения, глухих или резких голосов, раздающихся из репродукторов, родителей, которые теряют и находят своих детей, влюбленных парочек, спортивных команд, поющих групп — ничего, кроме неугомонной беззлобной сутолоки, в которой даже отдельные происшествия кажутся совсем незначительными. Все эти люди и не подозревают, что какая-то там бомба взорвалась прямо посреди Центрального вокзала.

Полине тринадцать лет. В своей маленькой мансарде, оклеенной обоями в цветочек и расположенной на втором этаже, над отцовским гаражом, она слушает пластинку. От обоев повеяло вдруг тоской. Полина невольно вскакивает и бежит открывать окно. И снова ставит пластинку на свой дешевенький проигрыватель, подарок крестного.

Синтаксис не коробил Полину. Она взглянула на обложку альбома. Дикки-Король. Неизвестный юноша. Молодой пророк, открывающий перед ней двери столь прекрасного мира. Поэт, более близкий ей по духу, чем те, которыми забивали голову в школе. Друг. Он молод, его можно увидеть, он носит джинсы и вышитую рубашку. Он существует. Ей захотелось рассказать об этом кому-нибудь. Но кому? Через окно доносятся глухие удары из гаража. Во всяком случае, с отцом она и не подумает говорить. Братья в пансионе. Мать поливает небольшой сад: на восьмидесяти квадратных метрах, совсем впритык друг к другу — цветы, цветы, цветы, и больше ничего. Тюльпаны, рододендроны, розы, дельфиниумы… Цветы — это хорошо, думает девочка. Но у них есть корни. А корни привязывают, они неопровержимое доказательство того, что вас можно навсегда приковать к месту, навсегда…

В этом году на каникулы она взяла с собой и пластинку и проигрыватель, сунув их в «ситроен» рядом с расшалившимися мальчишками и почесывающейся собакой. Мама ждала рождения Софи. Когда она появится, придется купить автомобиль с прицепом. Приехали на бельгийское побережье, на виллу, снятую в местечке Ла Паннь, и началось: «Микки, сходи за хлебом, Полина, вывеси простыни. Эрик, открой окна, надо проветрить, здесь отдает какой-то затхлостью». Затхлостью отдает от их жизни, впервые беззлобно подумала девочка.

Полина продала восемь экземпляров газеты «Журналь де Дикки». Она подходит к Анне-Мари и Фредди, которые, поджидая ее, опустошали торговые автоматы.

— Эльза не появилась?

— Не видели.

— Это несерьезно, — сказала Полина, сознающая свою ответственность.

На все возложено руководство «Антверпенской секцией». Она же и основала ее полтора года назад. Полина — доверчивая и решительная девочка: испытав первый восторг, сделав открытие, она не постеснялась написать в издательство «Бемоль» — Неаполитанская улица, дом 46-бис, Париж, — этот адрес был указан на обороте фотографии Дикки. «Если вы хотите связаться с Дикки Руа, вступить в один из его фан-клубов или подписаться на его газету, обращайтесь в издательство „Бемоль“, Неаполитанская улица, 46-бис». Она написала. И с огорчением узнала, что в Антверпене нет фан-клуба Дикки-Короля. Оставалось одно: ехать в Брюссель, если отец согласится, если удастся скопить достаточно карманных денег, если… В любом случае на всех собраниях клуба она присутствовать не сможет. И все же она страстно желала разделить с кем-нибудь свой восторг, узнать, находят ли другие ту же моральную поддержку, ту же глубину в песнях Дикки, ей хотелось говорить о нем. В то время она вовсе и не надеялась когда-нибудь увидеть его. Полина подписалась на газету. И в качестве вознаграждения получила неопубликованные фотографии Дикки, отличавшиеся от тех, что красовались на конвертах его пластинок, где, загримированный, бесстрастный или сдержанно улыбающийся, в парчовом смокинге, он казался таким неприступным, таким далеким. Она получила фотографии, на которых Дикки был в теннисном и горнолыжном костюмах; сидел у костра, гулял в лесу со своей собакой, мечтал в домашней студии, недавно оборудованной в его квартире близ Эйфелевой башни. Она узнала название улицы, где жил Дикки, марку его автомобиля и туалетной воды, узнала, что он предпочитает голубой цвет и только иногда приемлет шафрановый, как у бонз. Узнала, что он читал Аполлинера. Хотя и не представляла себе, кто такой этот Аполлинер. Но что за важность! Ей ничего другого не было нужно, у нее был Дикки и каждый месяц его новое стихотворение в размноженной на ротапринте газете, которую присылали по почте, а отец, снисходительно пожимая плечами, вручал ее дочери. Наконец Дикки приехал. Приехал в Антверпен. Удостоил антверпенцев своим посещением и дал концерт на открытой эстраде в одном из парков, расположенных за чертой города. Молодые и уже довольно зрелые поклонники повалили туда сотнями. Не задираясь, немного потолкали друг друга. Наряд полиции все же присутствовал, но обошлось без собак и стычек. «Этот певец не имеет отношения к рок-музыке», — объяснила Полина отцу, владельцу гаража, который заволновался, прослышав, что все эти так называемые концерты заканчиваются драками. Речь идет не о вульгарном солисте рок-группы, а о крунере. Она произнесла слово «крунер» с такой уверенностью и, так безапелляционно, что владелец гаража ощутил всю свою отсталость. Ох уж эти дети! И все-то они знают! Это «крунер» убедило его, что следует разрешить малышке пойти на концерт. Слово «концерт» тоже звучит внушительно. И вот Полина видит Дикки. «Волшебный принц», «печальный король» песни появился в клубах благоухающего дыма, в лучах прожекторов, под гул синтезаторов. В тот вечер на нем была роскошная джеллаба, а длинные светлые волосы посыпаны какой-то отливающей перламутром пудрой. На ногтях прекрасных рук — голубой маникюр. Весь зал был охвачен глубоким волнением. В антракте проводился сбор средств в пользу престарелых актеров, и распорядителю сунули в руку клочок бумаги; удалившись на минуту в автофургон идола, чтобы посоветоваться, он затем прочитал записку перед микрофоном для двух тысяч присутствующих. «С огорчением узнав, что у нашего кумира еще нет фан-клуба в Антверпене, некоторые из его поклонников решили объединиться и создать фан-клуб Дикки Руа в нашем городе! (Гром аплодисментов.) Желающих записаться просим обращаться к мадемуазель Полине Фараджи, улица Лейс, 23, Центральный гараж». Это объявление от начала до конца было придумано Полиной, возникло по ее инициативе. Настал звездный час этой пятнадцатилетней девушки.

Ей писали, давали советы, а после того, как она установила контакт с центральной организацией фан-клубов Дикки-Короля, пришло даже личное письмо от ее кумира. Письмо, написанное от руки, гласило:

«Дорогая юная подруга,

Дикки-Король».

твоя инициатива меня глубоко растрогала, и я с большой радостью узнал о создании моего фан-клуба в Антверпене. Собираетесь ли вы, подобно некоторым моим клубам, дать ему какое-то особое название или хотите остаться просто моими друзьями из Антверпена? Держите меня в курсе. Такой энтузиазм в пятнадцать лет великолепен. Сохрани его на всю жизнь, пусть он будет твоей путеводной звездой, как поется в моей последней песне (надеюсь, у тебя уже есть пластинка!). Этого желает тебе твой друг

Искушенный человек сразу бы понял, что письмо было от кого угодно, только не от Дикки. Полина же не была искушенным человеком. Хотя и говорила на четырех языках, несколько лет провела в религиозном пансионе, но до того, как на нее снизошло «откровение», кроме комиксов, ничего не читала. Дикки стал для нее тем же, чем для других являются Рильке или Малларме, Реверди или Вийон. Дикки стал для нее всем. И ничего смешного тут нет. Такой была не одна она.

«Антверпенское отделение» пока еще немногочисленно. По крайней мере, если иметь в виду тех его членов, которые в этом сезоне, так же как и в прошлом, смогут сопровождать Дикки в турне по Франции. Правда, таких, кто не пропускает ни одного выступления певца в Бельгии, кто подписывается на газету, закупает по нескольку экземпляров его пластинок, хранит все его фотографии, наберется человек пятьдесят, но турне, трехмесячные гастроли… Это требует хотя бы минимальных средств. Но большинство фанатов — люди скромного достатка, да еще кризис в придачу, так что в этом году Полина не сумела набрать более четырех-пяти участников поездки, тогда как брюссельское отделение посылает семнадцать человек! СЕМНАДЦАТЬ!

— Ты представляешь! Выходит, это я не справилась! — говорит Полина, подходя к своей подруге Анне-Мари, сторожившей ее рюкзак.

— У Мари нет денег, у Женевьевы — в сентябре экзамен, Лили разводится, а две девушки из Бершема помолвлены…

— Ну так что из того? — искренне возмущается Полина. — Выходит, если ты помолвлена… Неужели так сразу надо погрязнуть во всем этом? Знаешь, с моим крестным происходит то же самое с тех пор, как он женился… Кстати, тебе не кажется, что он странно выглядел?

— Я видела только его шевелюру…

— Он оказал, что у него грипп, но я думаю, что скорее всего он поцапался со своей женушкой, — с заговорщицким видом сообщает Полина.

— Мы опоздаем на поезд, — прервала ее Анна-Мари.

— Ну о чем только думают мадемуазель Эльза и Патриция? А! Наконец-то! Проклятье, она одна!

— Вы, как всегда, вовремя, — подхватила Анна-Мари. — А где Пат? Вы одна?

Это мадемуазель Эльза Вольф, бывшая преподавательница французского и английского языков в пансионе святой Марии, где училась Полина и какое-то время Анна-Мари; мадемуазель Эльза Вольф на пенсии, ей, без сомнения, за пятьдесят, но она прекрасно держится, взирая на окружающих с высоты своего роста в метр семьдесят шесть; черные волосы, горящие глаза, высокий рост, смуглое, изможденное лицо и нечто эксцентричное и величественное от былой красоты.

— Патриция не придет! Я вам объясню. Тысячу раз (прошу прощения, девочки мои, но я уже собиралась выходить, как вдруг…

— Поезд! Поезд! — взмолилась Полина. — Нам негде будет сесть! Садитесь в третий вагон, чтобы в момент пересадки мы были прямо напротив парижского поезда!

Механик Фредди, который всегда все делал молча, сразу встал и взял чемодан Эльзы Вольф. Он был подручным в гараже Фараджи и, как Дикки, пикардец. Две веские причины для того, чтобы оказаться здесь.

— Нас только четверо! — заметила удрученная Полина, едва они разместились. — Даже Патриция бросила нас!

Поезд тронулся. В Париже опять надо делать пересадку; добираться с Северного на Лионский вокзал, дрожа от страха, как бы не опоздать. Все фанаты знали, что путешествие будет бесконечно долгим, неудобным. Они были к этому готовы. Как и к большим жертвам, которых потребует дорожная жизнь: с июня по август ни жареных мидий, ни обыкновенного хлеба в соусе не найдешь ни в Остенде, ни в Кань-сюр-Мер! Но, как говорит Полина, в чем была бы тогда их заслуга?

Брюссель. Полина с огорчением насчитала всего двадцать три фаната. Но все же среди них были ее подруги. Это кое-что значило. Все собрались в кучку. Рюкзаки, фибровые чемоданы; у одних — стянутые ремнями, у других без всякого стеснения толстой бечевкой. Эльза Вольф, в очередной раз уступившая своей страсти к роскоши (стоившей ей двух тяжких недель без мяса), тащила зеленый кожаный чемодан, который по красоте мог сравниться только с ней самой. Г-н Ванхоф, коммивояжер ювелирной фирмы, подталкивал на площадку блистающий новизной чемодан из самсонита.

— А вы заявили о нем в налоговой декларации? — спросила Эльза Вольф, ловко вспархивая в вагон.

Вокзал Антверпена, построенный в псеадомавританском стиле начала века, остался позади, и поезд шел мимо зоосада, улицы Пеликан, где живут ювелиры, рабочих кварталов с ухоженными крохотными садиками. За Брюсселем полотно железной дороги пересекало развороченные кварталы, и по обеим сторонам этой грубо врезавшейся в пригородный муравейник траншеи как на ладони были видны грязные, но милые лавчонки, португальские бакалейные магазинчики со стойками, всевозможные закусочные, булочные с табачными и газетными киосками и малыши в крестьянских рубашонках, ошеломленно таращащие глаза на поезда, словно грубая сила урбанизации забросила их сюда из прошлого века.

Фанаты молчали. Собирались с силами. В Париже предстояла пересадка, а в Ниме придется искать машину, чтобы доехать до шапито. Первый концерт в этом сезоне состоится прямо в поле.

Полина едет в одном купе с Эльзой Вольф, Анной-Мари, Давидом, который учится на курсах гостиничного сервиса, с бородатым голландцем по имени Дирк и Рене Ванхофом, коммивояжером ювелирной фирмы. Полина — шестнадцать лет восемь месяцев, сорок килограммов веса, метр пятьдесят восемь роста, несколько лет, проведенных в пансионе, — учится на курсах машинописи и стенографии. Анна-Мари — девятнадцать лет, рост — метр шестьдесят пять, вес — восемьдесят два килограмма, причиняющих ей большие страдания, — продавщица из универсама, внебрачная дочь «совсем заурядной женщины», как говорит Эльза, бывшая учительница обеих «малюток», за плечами которой пятьдесят шесть лет, скромная пенсия и своенравный характер. Давид, разделывающий птицу в брюссельском отеле «Виндзор», считает себя поэтом; на нем коричневая с голубым куртка, голубая рубашка, голубой галстук — в честь Дикки, который любит этот цвет. Давиду, наверное, лет двадцать пять, Дирку — двадцать три, но выглядит он старше, потому что много путешествовал и (как он утверждает) пережил тысячу треволнений и тяжелых болезней, наложивших на него свой отпечаток. Тем не менее он красив: светлые с рыжеватым оттенком борода и волосы, худое лицо и редкая беззастенчивость. Маленький потускневший г-н Ванхоф, наверное, и в тридцать лет выглядел старым, тем более трудно угадать его нынешний возраст; он последний пассажир в этом довольно мирном купе.

В соседнем купе самозабвенно кудахчут сестренки Люсетта и Тереза, восемнадцати и девятнадцати лет; их называют «близняшками», хотя они просто сестры, но обе блондинки, дурнушки, слишком богато одарены со стороны носа и удручающим образом обойдены со стороны подбородка, обе одинаковы во всем, вплоть до фанатичного обожания Дикки, за которым они ездят с самого первого турне вот уже четыре года подряд. Здесь же Жан-Пьер и Марсьаль — полное единство тщательно взъерошенных обесцвеченных волос, шелковых шейных платков и безудержного смеха. Это Жан-Пьер-и-Марсьаль, как их называют в одно слово. Или Жан-Пьер (или Марсьаль) от Барона — по профессиональной принадлежности. Барон — известный брюссельский парикмахер. Жан-Пьер-и-Марсьаль обмениваются с «близняшками» слухами и иллюстрированными журналами. Все четверо будут участвовать в конкурсе на лучшую фотографию Дикки.

Механик Фредди отыскал своих попутчиков по последнему турне, и они играют в карты. Все-таки приятели… Не бог весть что, но ради Дикки он готов терпеть общество тихого продавца пластинок, как и двух добрых женщин, которые, хотя они едва знакомы, целуют Фредди на правах членов клуба. Кого только здесь нет! Морис Хайнеман, например, бывший ведущий телепередачи «Старая Бельгия», — в свои пятьдесят два года он выглядит на сорок пять, у него великолепная седая шевелюра с легким голубым оттенком и предостаточно средств на жизнь. Во всяком случае, так он уверяет, но, терзаемый «профессиональной ностальгией», он сопровождает гастролера. А вдруг однажды что-нибудь случится, непредвиденная пауза во время представления, обморок, кто знает? Вместе с ними едут молодые парни, которые играют в карты, девушки, усердно штудирующие «Хит», «Подиум», «Старпресс», то и дело прыская от смеха. Итого десятка два людей, которых объединяет чувство безграничного превосходства над пассажирами, шествующими по коридору со своими чемоданами, удочками, детьми.

Глядя на этих отпускников, этих туристов, которые явно беспокоятся о ценах на жилье, о купании, отелях, питании, (водных лыжах, прогулках, даже Полина с некоторым самодовольством думает: «Мы, по крайней мере, едем не за этим».

Шапито начали монтировать около полудня. Земля еще не просохла. Июнь выдался дождливым.

— Ну и удовольствие будет сидеть здесь! — заметил Алекс, художественный руководитель группы, прибывший на место раньше Дикки.

Он смотрел, как вырастает знакомое сооружение. «Если они и на этот раз продали билетов больше, чем сидячих мест, завяжется драка». Они — это организаторы, которые, закупив права на представление, иногда не могли противостоять соблазну и, чтобы увеличить свои барыши, продавали билетов больше, чем положено. «Уместятся!» — было их главным аргументом. И действительно, зрители, как правило, умещались. Ведь можно сидеть и на земле. Но если она сырая — дело другое. Молодые папаши с ребятишками на плечах, влюбленные, приодевшиеся к случаю, и даже старики могут превратиться в диких зверей. Алекс хорошо это знал.

— О! У Дикки не такая публика, — с видом оскорбленной добродетели заявляет председательница объединения фан-клубов Жанина.

— Любая публика озвереет, если за сорок франков усадить ее в грязь! — отпарировал Алекс. — Где организаторы?

Они еще не приехали. Мимо, не помня себя, промчался постановщик Серж; его редкие белокурые волосы торчали дыбом.

— Как только установим отражатели, с двухсот мест ничего не станет видно, — не без злорадства сказал он, предвидя столь полную катастрофу. — И звук плывет по кругу. У Жанно фальшивит синтезатор. Да и освещение, кажется, установили, не считаясь с техникой безопасности.

Алекс почувствовал, что пора вмешаться самому. Впрочем, такое количество накладок являлось добрым предзнаменованием. Когда все идет как по маслу, того и жди провала — таков был его девиз. Главное чтобы все устроилось до приезда Дикки. Шапито установили. Принесли отражатели.

— Настройщик! — с обычной яростью завопил Алекс. — Настройщик! Пусть он посмотрит синтезаторы, немедленно! А на места, с которых ничего де видно, посадим фанатов. На сколько человек ты рассчитываешь, цыпленок?

— О! Сегодня человек на сто, не больше. Но еще неточно… Ведь это первый концерт, — простонала Жанина, шедшая за ним, словно святая Вероника в полном отчаянии. Это была вечно паникующая, полная блондинка, в прошлом ведущая одной телепередачи.

— На что же тогда нужны эти фанаты, малышка? — безапелляционно бросил Алекс. — Ну хорошо. Пойдем со мной, послушаем звук.

Польщенная тем, что с ней советуются, и готовая принести в жертву свою паству, она подчинилась, хотя и не без вздохов. Алекс мирился с этим: такова была его работа.

— Встань-ка в центре, лапочка! Жюльен! Синтезатор!

Жюльен был контрабасистом у Дикки; и поскольку обладал похожим по тембру голосом, иногда заменял его на пробах звука и света. Он вышел вперед, так как начали устанавливать микрофон.

— Ну-ка напой что-нибудь!

— «Есть у меня мечта одна, пусть жизнь становится прекрасней…» — пропел Жюльен с кислой миной. У него ведь было особое мнение относительно своих данных и собственные честолюбивые замыслы.

— Жанина?

— Слышно хорошо, но что-то урчит… Учти, что, когда набьется много народу, акустика изменится…

— Я твержу об этом уже два года, — процедил Жюльен. В свои тридцать лет он был красив, глуп и не понимал, почему не может быть такой же «звездой», как Дикки. Алекс отказался от попыток объяснить ему это.

— Урчанье создает синтезатор Жанно! — крикнул Серж из-за кулис. — Кто-то стукнул по нему. Наверняка кто-то стукнул.

На сцене появилась вокальная группа — две блондинки и брюнетка, заспанные, в таких помятых блузках, будто этим утверждали свое право на неопрятность.

— Не знаю, что делать, — изрек настройщик, стоя на эстраде с видом врача, дежурящего у изголовья безнадежно больного. Он ездил с гастролями уже два года, очень важничал, ходил, корча из себя незаменимую персону, а за кулисами приставал к девушкам. Имени настройщика никто не знал, и его прозвали Пьянолюкс, по названию фирмы, в которой он служил.

— Что ты там шепчешь? Говори в микрофон, черт возьми!

Алекс отошел к задним рядам, надеясь определить источник гула.

— Я говорю, что не знаю…

Но Алекс уже не слушал Пьянолюкса. Он бросился навстречу только что появившимся организаторам, напоминавшим своим скорбным видом служащих похоронного бюро.

— Ну и ну! Не рановато ли! — воскликнул он, подшучивая так же машинально, как только что бушевал. — По вашей милости нам придется затолкать сюда две тысячи человек! Добрая половина, конечно же, кое-что услышит!

Но его попытку сострить встретило трагическое молчание.

Два красномордых толстосума, завзятые пьяницы, и не совсем чистые на руку посредники, поколебавшись с минуту, признались:

— Нам не удалось договориться с домом культуры…

— А мне какое дело?

— Но поскольку эта территория принадлежит муниципалитету…

— Нет! — завопил Алекс, боясь понять до конца.

— Да, — в один голос удрученно заявили два ловкача. — Придется перенести шапито в другое место. Мэр задумал подложить нам свинью…

— А вам известно, который час? Понимаете, во что это обойдется?

— «Новотель», где вы, должно быть, уже поселились, предлагает свою площадку даром, — осмелился возразить один из организаторов.

— А рабочие? Уж не думаете ли вы, что они предложат мне свои услуги, как вы выражаетесь, даром?

— О! Это поправимо, мсье Боду! — с видом неунывающего простака воскликнул другой. — Мы ведь продали три тысячи билетов…

Три тысячи билетов! Шапито, даже набитое до отказа, вмещает тысячу восемьсот человек! А тут еще дождь!

Дикки спал на заднем сиденье «мерседеса». Вел машину его гитарист и старинный приятель Дейв. По желанию Дикки состав его группы всегда оставался самым минимальным. И уж конечно, в этом ему не противоречили ни художественный руководитель, ни фирма грамзаписи: сбережешь грош — миллион наживешь. Но в этом году им пришлось смириться с тем, что Дикки взял с собой молодого доктора Жаннекена, который уже два года лечил его от каких-то пустячных недомоганий в горле. Дикки заявил, что не поедет без врача, поскольку его лишили отдыха, столь ему необходимого. Абсолютная чушь, он ни на йоту не был болен, а молодой врач, не испытывающий никакого желания колесить с ним в турне, потребовал внушительной суммы… «Ну уж если это нужно для спокойствия Дикки, — изрек генеральный директор фирмы „Матадор“… — В кои-то веки у него возник каприз».

Когда садились в машину, молодой врач хотел было занять место впереди, рядом с Дейвом. Дикки из вежливости этого не допустил и теперь спал в довольно неудобной позе, положив голову на свернутый плащ Роже Жаннекена. Шестью днями раньше он еще был в Японии. Накануне записывал телепередачу, которая должна пройти в июле и поддержать интерес зрителей к его гастролям. Он устал.

Дейв вел машину умело, ровно, без толчков. Он был в хорошем настроении, не пьян, не одурманен наркотиками. И, казалось, осознавал ценность уникального груза, который вез. Впрочем, все, кто окружает Дикки, размышлял доктор, осознают его ценность. В каком-то смысле. Во всяком случае, у всех было такое ощущение, что на красивом лбу певца запечатлены слова: «Осторожно! Стекло!», и все обращались с ним соответственно. Доктор Жаннекен с некоторым отвращением рассматривал его хрупкую фигуру, длинные белокурые волосы с серебристым оттенком, ангельское лицо, стоившее миллионы. С недавних пор. И может быть, ненадолго. Но пока будет длиться этот период, никто не осмелится задеть этот хрустальный сосуд, даже слегка.

«Всего на четыре года моложе меня. Красота, деньги, поклонение… И страх. Все-таки справедливость существует». Не то чтобы доктор в чем-то обвинял Дикки. Тот ведь вначале трудно пробивался, и вдруг ошеломляющий, необъяснимый успех. Естественно, его самого это потрясло.

Дикки обладал качествами, которые редко встречаются у артистов. Он был серьезен, трудолюбив, пунктуален, экономен, но не скуп, любил порядок, но без маниакальности, говорил мало, не любил выставляться. И начисто был лишен чувства юмора. Приятели Дикки, снисходительно улыбаясь, судачили о том, что он все «принимает за чистую монету». А его возлюбленная Мари-Лу с нежностью говорила: «Он ищет себя». Однако создавалось впечатление, что и она принимает его не слишком всерьез. По крайней мере, именно это дал понять доктору Алекс, когда они сидели в артистической, дожидаясь Дикки, выступавшего на сцене Дворца спорта. Но тогда каким же чудом…

— У истоков всякого успеха, — ответил Алекс со свойственным ему безобидным бахвальством южанина, — стоит умная личность, осознанно подошедшая к конкретному явлению. Умной личностью оказался, естественно, я. Конкретным же явлением…

— Талант Дикки?

— Ну, насмешил. Талант? Какой от него прок? Конкретное явление заключается в том, что Дикки, которого звали Фредериком и который жил без гроша, любил одну Мари-Лу и вовсе не имел никакой профессиональной подготовки, всегда «срабатывал». Да, дружище доктор. Этого парня любили все. У него не было врагов. За ним укрепилась некая… репутация, не знаю, как сказать… нечто этакое… Возникало желание помочь ему. Дикки предлагали все новые и новые ангажементы. Его действительно любили. Любили, и все… Это кое-что значит. Понимаешь?

Доктор не ответил. Этот панегирик в адрес Дикки вызвал у него раздражение. Почему «его любили»? Никто никого не любит без причин. В противном случае это плохо кончается. Все-таки справедливость существует. И если в глубине души доктор не испытывал сочувствия, которое должен был бы испытывать к измотанному до предела Дикки, то лишь из-за этого «его любили», напоминавшего ему о старшем брате Поле, всегда умевшем извернуться так, чтобы «выкачать» изо всех побольше любви, намного больше любви, уважения и даже денег, чем заслуживал.

Дикки, по крайней мере, в этом не упрекнешь. Ведь не сам, с помощью Алекса вырвался он из маленького кабаре, где, не чувствуя ритма и далеко не используя возможностей своего голоса, пел под аккомпанемент Дейва. Не он, а Алекс решил, что этот чрезвычайно красивый крестьянский парень — настоящий клад. Алекс оплачивал уроки пения, обнаружил его поразительные «верха», заплатил парикмахеру, который обесцветил длинные белокурые волосы Дикки и придал им серебристый оттенок… Остальное пришло позже… С обесцвеченными волосами ангельское лицо Дикки приобрело вовсе не соответствующее его характеру, но загадочное выражение двусмысленности. Продумали грим, оттенив скулы и придав больше утонченности и без того эфирным чертам лица; их изящество и хрупкость стали еще заметнее. Перебрали множество модельеров. Судили-рядили. Наконец, решив все поставить на карту, Алекс объявил, что Дикки будет новым романтиком, романтиком в полном смысле слова, воспевающим грезы, невозможную любовь, детство, чистоту. На этом еще можно было поиграть, попробовать наполнить брешь. Если только не поднимут на смех. В одной из деревень Эндра Алекс разыскал двух дам, которые когда-то писали тексты к песням, теперь совсем вышедшим из моды, и те согласились рискнуть. Идея невозможной любви захватила их. Как знать почему? За несколько месяцев они ухитрились сочинить цикл песен, вполне устроивших экзальтированных заказчиков, а написанная, в модном ключе музыка Жана-Лу де Сен-Нона, лауреата первой премии консерватории, джазмена и наследника одного разорившегося знатного семейства, придала им, как ни парадоксально, некую оригинальную окраску.

В костюме из сверкающей парчи, размалеванный как египетская мумия, не подозревая, что может казаться смешным, Дикки в первый раз вышел на сцену театра в Обервилье и в сопровождении флейт своим металлическим голосом запел:

Алекс не из эмоциональных людей, но ему навсегда запомнилась минута затишья, оцепенения в зале, где кого только не было: хулиганы, простые работницы, старики из приюта, пришедшие сюда на правах соседей, и ребятня, множество подростков тринадцати-четырнадцати лет… Он почувствовал тогда, как что-то дрогнуло у него в груди, как перехватило дыхание при мысли, что случилось невероятное, именно то, о чем он так долго мечтал. Но уже поднялся шум, суматоха, триумф, безумие, коллективный психоз толпы, непонятно почему взволнованной этим до боли пронзительным голосом, вновь и вновь молящим:

За три недели было продано полмиллиона пластинок. «Аннелизе» проникла во все французские дома, и две пятидесятилетние дамы из Эндра были очень довольны.

И они снова взялись за работу. Алекс вытирал пот со лба. Дикки был доволен, но сдержан. Чтобы ему не слишком докучали, он поселился в отеле «Георг V» и был очень раздосадован тем, что Алекс не позволил ему пригласить туда Мари-Лу.

— Нет, малыш, сейчас, право, не время… Встречайтесь у нее, а то здесь повсюду шастают фотографы…

Дикки не стал спорить. Но каждый раз, когда бывал в Париже и шел к Мари-Лу, надевал шляпу и черные очки. Но это мелочи. Он посылал чеки своей овдовевшей матери, которая держала магазин с табачным киоском в Уазе. И, сделав индивидуальный заказ на шесть дюжин шелковых рубашек, казалось, был вполне удовлетворен. Идеальный птенчик, думал Алекс, чье бюро расширилось, а сам он располнел, стал носить довольно броские твидовые костюмы. Беспокойство вызывало только здоровье Дикки. Нервы, голос, появление узелков на голосовых связках и, наконец, склонность к хандре — временами. Но у кого же нет недостатков? Дикки упорно желал сам заниматься своими счетами и иногда сам проверял в театральных кассах количество проданных билетов. Немного покуривал гашиш. Вовсе не злоупотребляя. Немного пил. Нельзя же все-таки во всем ему отказывать? И если иногда был на грани срыва, то лишь от усталости и ничего больше.

Жан-Лу де Сен-Нон рекомендовал молодого врача, у которого два или три пациента выздоровели и он начинал приобретать известность, хотя все еще нуждался в деньгах, чтобы что-то там оплатить. Впрочем, Жан-Лу и сам уже не помнил, кто рекомендовал ему этого молодого врача. Может быть, Анни Корди? Или дядя Жана-Лу? Вот каким образом Роже Жаннекен стал лечащим врачом Дикки-Короля и в этом году впервые поехал с ним в турне.

Правда, ему уже приходилось ездить с ним. В прошлом году, когда Дикки без всяких причин впал в депрессию, он провел с ним дней десять. К доктору сразу же стали обращаться на «ты», грубить, то есть быстро признали. И бесспорно, он был хорошим врачом, потому что вправил вывих механику по звуку, а у постановщика Сержа снял приступ печени. Главное, было неясно, зачем вообще Дикки понадобился хороший врач. Но кому было задумываться об этом? Жизнь протекала в атмосфере безумия, непрекращающегося исступления. За два года Дикки дал около четырехсот концертов; выступал в Канаде и Японии, Италии, Швейцарии, ФРГ, и повсюду — триумф, повсюду — аншлаг. Но еще не был завоеван англосаксонский рынок! Это будет следующим этапом, посвящением. А пока Алекс требовал, чтобы Дикки учил английский, и учил основательно! Уж если в одной только Франции удалось продать четыреста тридцать тысяч пластинок… Дамы из Эндра буквально потеряли голову от этого и даже забросили свои розы. Жан-Лу де Сен-Нон купил «ягуар», затем «роллс-ройс» и установил в нем телевизор. И так как в артистической среде люди нередко бывают добры, он даже послал чек своему дяде, графу де Сен-Нону, на ремонт кровли родового замка. Денно и нощно радовался он тому, что не выбрал карьеру концертмейстера, как того хотела его аристократка-мать. Она в конце концов тоже будет радоваться выбору сына, — стоит лишь ему заново обставить дом на проспекте Моцарта. Матери часто извлекают выгоду как раз из того, что пренебрежительно именуют «ремеслом».

Дикки пел, гримировался, заказывал еду в номер в «Новотеле», «Франтеле», «Хилтоне», «Холлидей Инн». В ресторане при его появлении начиналась свалка, и хозяева не очень радовались приходящим вместе с ним клиентам… Иногда Дикки приглашал труппу в какое-нибудь шикарное заведение: в «Труагро» или в «Пуэн». Для этого снимался зал, и порой, если окна выходили на улицу, приходилось задергивать шторы: из-за скопления зевак… Это немного развлекало Дикки, хотя гурманом он не был. Но время от времени кумир должен приглашать куда-нибудь свою труппу. Иначе его сочтут жмотом, и ему несдобровать. Как бы то ни было, во время гастролей все пили за его счет. То есть вино покупал Алекс, настоявший на том, чтобы у него хранилась чековая книжка, чтобы он оплачивал счета, месячное содержание матери певца, то есть все… У Дикки при себе никогда не было ни гроша. Да и что бы он стал делать с деньгами?

Глядя, как Дикки отсыпается в «мерседесе», доктор Жаннекен не без злорадства думал о том, что теперь, пожалуй, далеко не «все любят Дикки».

— Я иду в вагон-ресторан, — решительно изрек г-н Ванхоф.

— И пойдете один, — с иронией отозвалась Эльза Вольф. — А вы, Анна-Мари, туда не собираетесь?

— Ни за что, — ответила толстуха. — У меня свои запасы.

И она встала, чтобы достать их из чемодана.

— Я тоже не пойду! — заявила Полина. — Если с первого дня начнем ходить по вагонам-ресторанам, до конца ни за что не продержимся.

— Не судите по себе о других, — сухо заметил г-н Ванхоф. И, то ли смутившись, то ли важничая, — понять было нельзя, — вразвалку вышел из купе.

— Интересно, что понадобилось этому господину в нашем клубе, — сказала мадемуазель Вольф. — Настоящий буржуа! Незлой, в сущности, но ограниченный.

Она открыла свою большую потрепанную, но добротную сумку и достала из нее завтрак, аккуратно завернутый в целлофан.

— Есть не в вагоне-ресторане он, наверное, считает ниже своего достоинства!

Несмотря на ее величественный вид, по тому, как бережно очищала она над носовым платком крутые яйца, как осторожно снимала перочинным ножиком шкурку с яблока, угадывался долгий период лишений, если не нищеты в ее прошлом.

— Поразительно, какая у вас тонкая шкурка получается! — без всякого умысла сказала Анна-Мари. Но Полина, должно быть, почувствовала внезапно возникшую неловкость и сразу же защебетала:

— Мне тоже. Я хочу сказать, мне тоже неясно, что за человек этот г-н Ванхоф. Его, кажется, нелегко раскусить.

— Кто знает? Кто знает? — со вздохом произнес Давид из своего угла. Он был так молчалив, что о нем всегда забывали. Хотя голос у него был мелодичный, а характер добродушный.

— О! Вы… Вы всегда находите всему оправдание, — ответила Эльза Вольф с раздражением, вызванным вовсе не присутствием Давида, а словами о тонких шкурках. Он тоже, ничего не ответив, вновь погрузился в свои размышления, рассеянно подбирая рифмы в такт постукивающих колес. Давид сочинял поэму во славу Дикки; она предназначалась для газеты. Никто из учеников курсов гостиничного сервиса — он был в этом уверен — не способен написать поэму.

— О! Не надо спорить! — горячо взмолилась Полина. — Нам ведь так повезло, мы можем сопровождать Дикки, а ведь скольким людям хотелось поехать с нами, но им не удалось… Уверяю вас… Мы же все-таки друзья… И подумайте о Дикки, он настолько выше всего этого…

В купе вновь воцарился мир.

— Действительно, — сказала Эльза. — Дикки… Какая фантастическая щедрость души, какая самоотдача… И какое волшебное, умопомрачительное впечатление оставляют его концерты…

Она взъерошила свои черные как смоль волосы, не без удовлетворения думая, что другим ее не понять. Давид пропустил мимо ушей большую часть разговора.

— У нас на курсах, — вдруг заговорил он, стряхнув с себя задумчивость, — тоже учат снимать очень тонкую шкурку…

Анна-Мари прыснула.

Слышно было, как в соседнем купе Люсетта с Терезой поют: «Есть у меня мечта одна… Пусть в мире чистым будет счастье…» «Мы еще так далеки от этого, так далеки», — думала немного раздосадованная Полина.

В вагоне-ресторане г-н Ванхоф с абсолютно чистой совестью поглощал телятину. Если другие не умеют устраиваться, тем хуже для них. А он в Ниме возьмет напрокат автомобиль. В течение целого года откладывал деньги, чтобы обеспечить себе приличные условия на время турне. При желании мадемуазель Вольф, с ее-то пенсией, могла бы сделать то же самое. Так нет же, она угощала «стаканчиком» молодых бездельников, чтобы пустить им пыль в глаза, делала подарки к дням рождения, ездила в такси. Что за экстравагантная женщина! В Ниме она с радостью согласилась бы сесть в его машину. В машину, которую благодаря тысяче хитроумных способов экономии ему удалось оплатить. Считая Эльзу ровней себе по культурному уровню, он пытался терпеливо объяснить ей все это. Разумеется, она стала строить из себя чуть ли не императрицу. Всего на десять сантиметров выше ростом, а уж возомнила о себе. А разве спать на вокзале в зале ожидания достойно человека, который как-никак с образованием? Уж он-то будет спать в своей взятой напрокат машине. Утром выходите, отправляетесь выпить кофе, а в туалете — никому это и невдомек — можно и умыться. Разве это не лучше, чем таскаться в жеваной одежде по пляжам, а затем ни с того ни с сего, только потому, что надоело, платить шестьдесят пять франков за ночлег в каком-нибудь отеле «Англетер»?

Иногда он тешит себя мыслью, что когда-нибудь и он тоже рискнет, переступит грань. Возможно, именно это желание порой вспыхивает в нем? И может быть, именно такой краткий миг и заставил его однажды увязаться за клубом фанатов?

Он безмятежно поглощает свою телятину.

«Близняшки» пели о том, что Аннелизе, Аннелизе…

— Старая песня, — сказала Анна-Мари. — Теперь у Дикки получше материал. (Это просто-напросто означало, что его песни стали лучше. Но «материал» звучало более профессионально.)

— О! Последняя пластинка! — вздохнула Полина.

Она ела апельсин, и, честно говоря, не слишком аккуратно.

— Восхитительный диск, — решительно вставила Эльза Вольф.

— Восхитительный, — эхом отозвался замечтавшийся Давид.

Анна-Мари намазывала паштет на огромный кусок хлеба.

— Анна-Мари, дорогая, не кажется ли вам, что надо бы…

— Сегодня последний день! Как только увижу Дикки, начну придерживаться диеты. В прошлом году я сбросила семь кило!

Это действительно было так. Но, вернувшись в Антверпен, в универсам и к матери, она быстро набрала их снова. Напрасно подруга детства Полина убеждала ее продолжить полезное для здоровья начинание. Увы, проходило несколько недель, и Анна-Мари потихоньку опять тучнела, опять становилась огромной печальной куклой.

Во время гастролей (хотя в обычной жизни, как могла заметить Полина, она была скорее прижимистой и всегда позволяла подругам платить за кино или еду в столовых самообслуживания) Анна-Мари тратила все; во время гастролей она казалась себе красивой; во время гастролей она посылала открытки матери. Но…

— То, о чем поет Дикки, красиво, поэтично, но это неправда, — говорила Анна-Мари. Для нее «правдой» были универсам и ее отдел (сначала галантерейный, затем, после повышения, тонкого белья. «Вас туда поставили, потому что вы несколько полноваты, и вас клиентки не стесняются»), ее мать (они без всякого стеснения обзывали друг друга бочками и стервами) и ее вес. Таблетки, которые она глотала, заметно повышали ее нервозность, но не способствовали похуданию. Худела она только под воздействием Дикки. Каждый год повторялось одно и то же: «Клянусь тебе! С начала турне я сбросила уже четыре кило восемьсот!» Это было не слишком заметно. Но ей, бедняжке, так много надо было сбросить!

— Ты прекрасно знаешь, что твои чувства и есть та самая правда. Ведь худеешь же ты!

— Да, но как только заканчиваются гастроли, я снова набираю вес.

Это означало, что благотворное влияние, оказываемое присутствием Дикки, теряло смысл, как только он исчезал из поля зрения. Полина была не согласна. Озарение, пережитое благодаря Дикки, должно быть действенным всю жизнь. Но в начале сезона, пожалуй, не стоило затевать споров.

Вернулся г-н Ванхоф, подчеркнуто демонстрируя приятность процесса пищеварения. Он взял у Давида газету клуба. Полина и Анна-Мари переглянулись.

— Это старый экземпляр. В рюкзаке у Полины новые номера, — сказала Эльза. — По десяти бельгийских или пяти французских франков.

— Всегда найдется человек, который даст мне его почитать, — намеренно цинично ответил г-н Ванхоф. Спор с мадемуазель Вольф всегда вызывал у него довольно приятные эмоции. Но она пропустила его замечание мимо ушей.

— Что касается последней пластинки, — сказала она Анне-Мари, — то я бы, сделала одну оговорку по поводу аранжировки Меррика. Ему, наверное, кажется, что если он американец, то может делать все что угодно. А я по-прежнему предпочитаю аранжировку Жана-Лу! Полина, дорогая, дать вам клинекс?

— Вы, шовинистка, пользуетесь американскими салфетками? — рассмеялась девушка. Но клинекс взяла. Три часа в пути, а лицо уже грязное. У нее воистину особый дар: всегда быть чумазой, как пятилетний ребенок! Вздохнув, мадемуазель Вольф наклонилась и вытерла еще детское личико сидящей напротив Полины.

— Дайте я вытру, — по-матерински сказала она.

Мадемуазель Вольф прожила уже много лет; но материнское чувство пришло к ней только в клубе.

— Как бы не опоздать на автобус, — заметила Анна-Мари, укладывая остатки еды в полиэтиленовый пакет. — С этими пересадками замучаешься.

— А мне не нужен автобус в Ниме, — сказал по-прежнему довольный собой г-н Ванхоф. — Я взял напрокат машину. Есть ли желающие? Мадемуазель Вольф?

— Нет, спасибо. Я поеду в автобусе, как все, — надменно ответила она.

— А я бы с удовольствием поехала, — вставила Анна-Мари.

— Я сказал «мадемуазель Вольф», — холодно отрезал Ванхоф. — Машина ведь маленькая.

Анна-Мари насупилась.

— Очень любезно! — сказала Эльза. — Хорошо же все начинается.

У Полины, только что положившей в рот шоколад с орехами, сразу же навернулись слезы на глаза. Она была чрезвычайно ранимой и сама приходила от этого в отчаяние. Возраст?

— Ну-ну, дорогая! Я раздражена, вот и сказала это. Думайте лучше о концерте, осталось ведь несколько часов! Первое выступление сезона, Дикки будет обкатывать восемь новых песен, и никто их еще не слышал!

Полина засмеялась так же неожиданно, как только что заплакала, и вытерла ладонью глаза.

— Вот опять вы перепачкали лицо, дорогая! Дать вам кли…

Подъезжали к Ниму.

Несмотря на крики, возмущение, угрозы — «возмещение ущерба, подадим жалобу, злоупотребление властью», — пришлось все же прийти к согласию. Вызвали по телефону рабочих, пообещав скрепя сердце вознаграждение, которое неизвестно кто должен будет выдать, и те в конце концов вернулись, разобрали и погрузили части огромного полотняного корабля, затем отправились на другой конец города, чтобы снова все смонтировать. В спешке, за четыре часа.

Алекс нашел автомобиль с громкоговорителем, который должен был проехать по всему городу и предупредить зрителей о новом расположении шапито и небольшой задержке, которая возможна перед началом концерта, связался по телефону с «мерседесом», в котором все еще спал Дикки и сидел угрюмый Жаннекен. «Не торопись, Дейв, произошла небольшая заминка. Встретимся у отеля „Хилтон“, ой нет, что я говорю, совсем голову потерял, у „Новотеля“, понял? Это на окраине… А! Этого я не знаю, выпутывайся сам как-нибудь, и чтоб я вас не видел раньше восьми, впрочем, и не позже… Дай-ка я сам поговорю с ним… Спит? О! в сущности, так даже лучше, зачем его волновать. Только когда он проснется, обязательно скажи ему, что все улажено, что все в порядке, ясно? Рассчитываю на тебя, старик, и на доктора. Никакой паники!»

Никакой паники. Для Дикки не будет паники еще несколько месяцев, может быть, лет. Не будет неприятностей с налогами, с полицией, превышениями скорости, не будет любовных мук (Какую ты хочешь, малыш? Вот ту брюнетку? Мы этим займемся, не волнуйся, но после концерта, хорошо? Договорились?), проблем с голосом, благодаря собственному врачу, проблем с деньгами. «Ты слышал? Я, оказывается, пожертвовал сбор от вчерашнего концерта на раковые исследования?» — «Да, цыпленок, я тебе объясню, это нужно было для рекламы, все согласовано с Кристиной, не беспокойся». Не беспокойся, никакой паники… Иногда доктор Жаннекен замечал, в какое оцепенение погружается Дикки, пока его гримируют или одевают, каким он становится смирным, скромным, будто церковный служка или занемогший бог… Красивый образ на фоне бесцветного мира. «Полезно было бы чуть-чуть встряхнуть его». Сам доктор на это не решался. Но был зол на Дикки. Зол, потому что тот не сопротивлялся: допуская существование волшебного мира, где счета можно оплачивать улыбкой, соблазнять одним взглядом, вылечивать больных — и он действительно их вылечивал, этот г-н Дикки-Король! По крайней мере так утверждали сами больные! — одной песней. Никаких проблем! Никакой паники! Все отметалось одним махом! И издевательские выпады в прессе, и частая усталость, «в небольших дозах амфетамин никогда еще никому не приносил вреда», и тем не менее он, Роже, предостерег Дикки. Амфетамин, затем снотворные и тонизирующие средства — такое в конце концов может подкосить и полубога. «Нужно, чтобы он выдержал», — говорил Алекс, даже не подозревая, как это жестоко.

«Что ж! Очень хорошо! Меня это не касается! Я тоже не буду поднимать панику!» И все же время от времени он испытывал некоторую жалость: как будто Дикки был одновременно и Роже, и Полем, и им, доктором, и его братом, эксплуататором и мошенником; доктор предпочел бы видеть Дикки человеком, избравшим тернистый путь добродетели, отказавшимся от парчи и от пышности и исполняющим подлинно прекрасные песни перед просвещенной аудиторией… А пока он сам, Роже Жаннекен, застрял здесь на три месяца, погряз во всем том, что ненавидел больше всего на свете: в фамильярности, грубости, деньгах, которые легко зарабатывают и легко тратят, в дурацком идолопоклонстве этих ужасных девиц, этих олухов… «Но есть же все-таки справедливость. И если бы я не занял у Поля денег, чтобы оборудовать кабинет на улице Шерш-Миди…»

Это была расплата. Можно даже сказать, искупление. Все настраивало его на мрачный лад: Дикки, исторгающий слезы у массы людей, Поль, изображающий из себя гуру, чтобы сколотить состояние, и доктор Барнар, путающийся с каждой понравившейся ему манекенщицей и поощряемый окружающими.

В машине вновь зазвонил телефон.

— Алло! Доктор, это снова Алекс.

— Алекс? Он спит. Подавлен? Нет, нет… Устал просто. Ну конечно, он в своем обычном состоянии.

— Хорошо, но все же предупреди его, придется нелегко. Эти мерзавцы продали на тысячу билетов больше положенного, а шапито плавает в воде. Но Дикки сможет загримироваться в «Новотеле». Шапито прямо под окнами. Будем надеяться, зрителям понравится программа… Нет, мне некогда объяснять тебе, почему перенесли место представления! Какое тебе до этого де… Я прошу тебя только об одном — предупреди Дикки, что ему будет трудновато, пусть он использует свой старый набор, песен, которые все знают… хотя бы те, что поют за кружкой пива, или что-нибудь ритмическое, чтобы зал аплодировал в такт. «Аннелизе», например, или «В твоих объятьях», «Пью за троих»…

— О! Нет, — простонал Дикки в глубине машины, — только не «Пью за троих». Я ненавижу эту песню…

— А! Он проснулся. Дай-ка мне его… Послушай, цыпленок, сам знаешь, мне неприятно надоедать тебе, но на месте шапито — настоящее озеро, ты слышишь, озеро! Тысяча человек будет плавать по щиколотку в воде, да еще стоя! Так, может быть, сейчас не время строить из себя Малларме?!

Роже был уверен, что Дикки никогда и не слышал имени Малларме. Но тот никак не отреагировал: Дикки всегда был осторожен. Сидящий за рулем Дейв в отличие от него захихикал.

И вот уже Дикки сдает позиции.

— Хорошо, хорошо, не сердись… Нужно так нужно…

Ну и принципы! Роже Жаннекен задумался: «То ли ему наплевать, то ли он циник, а может быть, просто-напросто выдохся?»

В автобусе немилосердно трясло десятка четыре фанатов, приехавших из самых разных мест и соединившихся на вокзале в Ниме. Несколько обыкновенных пассажиров с опаской поглядывали на эту возбужденную и шумную группу.

— Весной я связала ему пуловер и привезла его с собой… В него вплетены мои волосы — так я буду всегда рядом с ним…

— Ты участвуешь в фотоконкурсе? У меня новый аппарат с высокочувствительной пленкой, чтобы снимать его на сцене без вспышки, не причиняя беспокойства…

— Подумать только, последний альбом выпустили уже восемь месяцев назад! Не знаю, как доживу до рождества…

— Последний альбом я покупал восемь раз!

— А я шесть…

— А я…

Полина жевала плитку шоколада.

— Полина! Опять вы едите! Заболеете ведь! И снова запачкали свой пуловер! — не удержалась от замечания Эльза Вольф и сразу закусила губу, понимая, что в очередной раз в ней заговорило занудливое учительское нутро…

— Я никогда не болею, — спокойно ответила Полина. — И, знаете, сколько бы ни ела, ни за что не поправлюсь…

— Тебе везет… — вздохнула Анна-Мари. Она будет есть только вечером, в молодежной гостинице или придорожном кафе, а может быть, если погода будет хорошая, прямо на улице в своем спальном мешке. Ей казалось, что она меньше толстеет, когда никто не видит, как она ест.

— Как бы то ни было, — обреченно произнесла Полина, — я не перестану жевать, пока его не увижу. Это нервы.

К восьми часам вечера шапито было снова установлено. Музыканты скулили, механики по звуку стонали, бегая туда и обратно, мимоходом кто-то опрокинул и разбил юпитер. Алекс орал на организаторов.

— Могли бы мне сказать, что вы не в ладах с домом культуры! С этими домами вечно вляпаешься! Знаете, на сколько мест он рассчитан, этот их… дом, а? На девятьсот. Даже не на тысячу! Куда это годится, а? Да чтобы я позволил Дикки Руа петь в бараке на девятьсот мест? А в отместку они заставляют меня ставить шапито в болоте. Ох уж этот мэр!

На другом конце города, там, где была прежняя площадка, Серж с помощью двух рабочих сцены установил огромный транспарант: «По распоряжению мэра концерт Дикки Руа перенесен на площадку у „Новотеля“». Остановился какой-то автобус.

— «Новотель» — это где? — крикнул со своего высокого сиденья молодой шофер.

Серж движением руки указал направление. Даже не поблагодарив, шофер рванул с места, забрызгав грязью всех троих.

— Вот нахал! — беззлобно сказал один из рабочих.

— Что это за ребята?

— Одна из групп. Парижане.

— А! — ответил второй, как будто этим все объяснялось. Он был из местных.

И вот уже остановился другой автобус, выпустив два десятка людей, не сразу заметивших транспарант. Увидев его, все приуныли.

— Нет! Не может быть!

— Да, да, дамы и господа! — с сочувствием отозвался Серж. — Но вы прибыли вовремя, не огорчайтесь. Концерт начнется на час позже. Понимаете, надо же заново смонтировать шапито! Поезжайте по Авиньонской дороге, сверните налево, и через три километра попадете к «Новотелю». Это совсем просто.

Но недовольство только возрастало.

— Ведь это же не наш собственный автобус, а рейсовый! Что же делать?

Фанаты снова вошли в автобус и стали упрашивать шофера.

— Ничего не поделаешь. Я могу лишь подбросить вас до перекрестка. И то это не остановка!

— Но мы приехали из Антверпена… Брюсселя… Компьеня… Клермон-Феррана, — протестовали огорченные фанаты.

— Ну а я здесь при чем?

— Послушайте, — предложил Серж, — мне уже пора возвращаться туда. Мы можем подвезти несколько человек в грузовиках. Но там оборудование… Так, так… Ты скольких сможешь взять, Люко?

— Человек шесть… Ну-ка давайте, девочки!

У первого грузовика началась сутолока.

— Я тоже возьму шестерых, но ни на одного больше, — объявил Серж. — В путь.

Шофер автобуса терял терпение.

— Поймите же, у меня, кроме вас, есть и обычные пассажиры. Не ночевать же им здесь, а? Садитесь, высажу вас на перекрестке, и точка.

Морис Хайнеман, парикмахеры Жан-Пьер и Марсьаль были слишком далеко от двери автобуса и не могли выйти. Так же, как две трети фанатов. Нескольким взмолившимся девушкам кое-как удалось еще вскарабкаться на грузовики. Остальным пришлось вернуться в автобус. Заработал мотор. Группа смирилась.

— До скорого! Займите нам места! Если у Жанины есть транспорт, пошлите кого-нибудь нам навстречу!

Тронулись. «Я, что ли, иду на этот концерт!» — бурчал шофер. Он резко затормозил у перекрестка.

— Вот. Отсюда и трех километров не будет, и идти все время прямо. А у меня могут быть неприятности!

— Хотите, чтобы у вас в ногах валялись? — заявила мадемуазель Вольф, выходя первой с высоко поднятой головой. Остальные с разными комментариями последовали за ней.

На дороге оказалось человек тридцать. Было пасмурно. Морис Хайнеман философически заметил, что дождь больше не идет. Это было действительно так.

— Я, признаться, немного притомилась, — со смирением сказала Эльза Вольф.

У фанатки из Компьеня болела вывихнутая нога.

— Не знаю, доберусь ли я. Три километра!

Они никак не решались тронуться в путь с чемоданами, рюкзаками, тюками, которые громоздились у их ног.

— О! придется сделать это для Дикки, — вздохнул Жан-Пьер. Он нагнулся и поднял свой чемодан. Достойному примеру последовали и остальные. Полина взвалила на плечи свой огромный рюкзак. Марсьаль — сама любезность, — кроме собственного, взял еще чемодан девушки из Компьеня. Пошли. «И в самом деле, это можно сделать для Дикки, — думала Полина, сердясь на себя. — Сказать это должна была я…» И она резко прибавила шаг, а Эльза Вольф не отставала от нее: лучше умереть, чем признаться, что ей не под силу то, что может сделать шестнадцатилетняя девушка.

Анна-Мари задыхалась. Но она, по крайней мере, могла утешать себя тем, что немного похудеет… Несколько девушек, которых другие не знали или не узнавали, шли впереди и невероятно возбужденно рассказывали друг другу о подарках, которые собираются сделать Дикки, о письмах, которые писали ему после весеннего турне. Таких девиц Эльза Вольф в шутку называла «людоедками» — они мечтали протиснуться поближе к Дикки, дотронуться до него, поцеловать и, может быть, в один прекрасный вечер проникнуть к нему в номер, а если нет, то сделать так, чтобы их в этом заподозрили… «Людоедкам» все это прощали, потому что ни одна из них всерьез и не надеялась удержать его, а их неистовство зажигало публику.

— В этом году изголодавшихся «пышек» предостаточно, — заметила Полина Анне-Мари, замедляя шаг, чтобы подруга могла догнать ее.

— Ты это в мой адрес?

— О! Анни! Мы же не в счет! Мы действительно приехали ради него…

Они не стали больше разговаривать, чтобы не выдыхаться. Рюкзак Полины был тяжелым, а Анна-Мари, кроме рюкзака, волочила еще собственный вес. Эльза, поджав губы, прямая, будто аршин проглотила, несла свой чемодан как крест на голгофу. Хуже всех приходилось тем фанатам, у которых все время развязывались небрежно стянутые бечевкой тюки. Из-за этого надо было останавливаться, и чувствовалось, как нарастает волна недовольства.

Дорога была вполне сносной, но вскоре они подошли к промышленному району; вид опустевших заводов (было уже больше семи вечера), стоянок без автомобилей, строящихся зданий не вселял бодрости. Они старались думать о предстоящем концерте, песнях, звучавших у них в ушах, звучавших для них, о взгляде Дикки, всегда с особой признательностью обращенном к группе фанатов…

Подумать только, им снова предстояло увидеть Дикки. Некоторые фанаты не видели его целых три месяца! И этого спектакля, на котором они побывали по сотне раз на пути от По до Перпиньяна, от Меца до Безансона, этого зрелища — за один вечер, обливаясь потом в лучах прожекторов, Дикки терял по полтора килограмма веса — им уже не хватало. Почему этот пот, разорванные рубашки, знаменитые верха облегчали им бремя существования, усыпляли? Вот в чем заключалась загадка этого призрачного силуэта, неподражаемого голоса, звучавшего порой чуть ли не смешно (а может быть, напротив, возвышенно), произносившего за них слова, которые сами они не решились бы сказать вслух, обещавшего чудо, безумную любовь, красоту, которая вот-вот прольется волшебным дождем вместе с криками, вздохами, безмерностью желаний всех этих погрязших в серятине людей, как бы обретших вновь право на мечту и фантазию. И то, что для них не было места в этом мире, что их унижали в конторе и на заводе, что они были одиноки в семье, в городе и деревне и даже лишены возможности участвовать в великом празднестве культуры, происходящем совсем рядом, но недоступном, — все это забывалось. Они были фанатами, теми, кто необходим: чем-то вроде солдат наполеоновской гвардии, от которых можно ожидать любых жертв, того, что они весь концерт простоят, будут смотреть его из-за кулис или не смотреть вовсе и в дни триумфа ждать за стенами шапито, а когда божество случайно заметит их, то уж обратиться к ним на «ты». — «Ты не видел Мюриэль, приятель?» — он знает их по имени, все они для него свои. «Фанаты, мне нужно, чтобы сегодня вечером в Пезена были все. Билеты не очень-то расхватывали».

И они первыми усаживались на свои места, пускали в ход особую систему нарастающих оваций, даже отдаленно не напоминающих клаку; поначалу сдержанно, но потом все громче смеялись, а к середине второго отделения взволнованный гул неожиданно перерастал в неугомонные вопли: «Дикки! Дикки! Дикки-и-и!» А если случались обмороки, то они, между прочим, запрограммированы не были. Сломанные кресла также были не обязательны. «Предоставьте это певцам, у которых на то есть деньги!» — не столь громко, сколь решительно говорил Алекс. Они сопровождали Дикки, довольные, что стали своими, гордились, что жертвуют своим летом, мирясь со всеми неудобствами, сухими сандвичами, ночевками на автовокзалах или в молодежных кемпингах, хотя зачастую молодежью их можно было назвать весьма условно. «Нам-то незачем платить по пятьдесят франков в день всяким проходимцам, чтобы они рвали на себе рубашки в первом ряду», — добавлял Алекс. А «проходимцы» если и приходили, то мало что ломали. Несмотря на блестки, грим, немыслимые туфли, Дикки являл собой некое сумасбродное подобие их самих, а его белый сверкающий смокинг не так уж сильно отличался, как могло показаться с первого взгляда, от черной кожи, брюк с заклепками, сапог на каблуках, о которых они мечтали. Но главное заключалось в том, что простые, нехитрые слова его песен были для всех них податливым, незатейливым материалом, который легко усваивался. Слова, не вызывающие недоумений. Слова, принадлежавшие им так же, как принадлежал им сам Дикки с его красотой, печалью, приступами внезапного необъяснимого волнения. Если он переживал интрижку, она неизбежно касалась каждого из них. И они, довольствовавшиеся совсем малым, почти ничем, не могли себе даже представить, чтобы он, воплощение всех их чаяний, не получил самый высокий сбор, самую красивую машину, самую великолепную из женщин. Все это принадлежало им, так же как и новые песни, о которых, разумеется, захотят узнать и их мнение. Эти летние увлекательные поездки были их настоящей жизнью. И они, в том числе и девушка с вывихнутой ногой, шли мужественно, как паломники в средние века, шагали к далекому шапито.

Дикки только что приехал в «Новотель» (воротник у куртки поднят, черные очки, немыслимое подобие холщовой шляпы, принадлежавшей Дейву, нахлобучено на голову). И вот он уже в своем номере.

Включает телевизор. Первым делом. Чтобы заполнить пространство. Берется за телефон. Побыстрее связаться хоть с кем-нибудь. Сегодня вечером Мари-Лу поет в Ажене «Дочь тамбур-мажора».

— Соедините с привокзальной гостиницей в Ажене, пожалуйста.

Любезный, поставленный голос хорошо воспитанного молодого человека волнует телефонистку.

— Минуточку, Дикки…

Конечно же, фанатка. Ему было довольно трудно привыкнуть к тому, что кто угодно — пожилая женщина на улице, девчонка, журналист, старый пенсионер — обращаются к нему по имени и на «ты». Актерам, даже популярным, не говорят «ты». А к писателям, спортсменам разве так обращаются? К Боргу, например? Но он не знаком ни с писателями, ни со спортсменами, которым мог бы задать этот вопрос. У него на это нет времени. В таком поведении публики он видит не более чем издержки эстрадной профессии: некую особую фамильярность, доброжелательное презрение, к которым с недавних пор он стал болезненно чувствителен.

— Соединяю вас с Аженом, Дикки…

«По крайней мере, эта не говорит мне „ты“».

— Гостиница? Скажите, пожалуйста, приехала ли мадемуазель Шаффару? Мадемуазель Мари-Луиза Шаффару.

— Нет еще, мсье. Она, кажется, сразу поедет в театр…

— Не могли бы вы оставить ей записку?

— Не знаю, увижу ли я ее… Ночью дежурит другой…

Жалкие гастроли, третьеразрядные гостиницы — такова участь Мари-Лу, опереточной певицы (на вторых ролях в Париже, на первых — в провинции), ведущей ревю, маленькой энергичной женщины, обладающей красивым голосом и непоколебимой отвагой, но в тридцать шесть лет безвозвратно вышедшей из моды, «старой перечницы», как ее называют. Такое отношение к ней мало трогает Дикки, которому прежние связи с певицами (Жане!) или модными актрисами (Надя!) не принесли ничего, кроме неприятностей.

Чтобы послание было передано, Дикки подчиняется необходимости.

— Говорит Дикки Руа.

— Певец?

Разумеется. Какой болван!

— Да.

— О! мсье Руа, будьте уверены…

Хорошо. Настроение Дикки немного улучшается. Из-за «мсье Руа». А также от приятного сознания, что одним своим звонком он придаст больше веса Мари-Лу.

Однако тревожное состояние прошло не совсем. И будет длиться по меньшей мере еще час, пока Мюриэль не придет его гримировать. Он громче включает звук телевизора. Ему необходим хоть кто-нибудь, хоть какая-нибудь компания, пусть только для того, чтобы смотреть вместе с ним передачу «Цифры и буквы». Врач? Нет, слишком угрюм. То, что он здесь, через несколько дверей от его номера, достаточно для спокойствия Дикки.

— Номер четырнадцать, пожалуйста.

— Минуточку… Дикки…

Мгновенное раздражение. И реакция.

— Спасибо, птичка.

Долгий вздох телефонистки перед тем, как она соединяет его с Дейвом.

— Дейв? Зайдешь? Выпьем по рюмочке?

— Иду. Все равно репетиции нет. Времени не осталось.

Дейв пришел почти сразу. Его тридцати пяти лет уже не скроешь, но все же он был хорош собой — красивые породистые черты, нос с горбинкой, мужественный подбородок, синие-пресиние, хотя и небольшие, глаза, изящный рот… Временами мелькнет в нем что-то от былой славной молодости, и вдруг он снова превращается в босяка… Дикки вздыхает.

— Я позволил себе заказать два виски… — сказал Дейв с притворной услужливостью (я не более чем твой подмастерье), которую иногда так отвратительно разыгрывал… Дикки предпочитает не замечать этого.

— Посмотри-ка на этого парня! Невероятный тип! Уже шесть недель продержался! Каких только слов он не знает, старик! Иногда, кажется, что он придумывает их сам!

Дейв смягчается. К тому же официант приносит два стакана. Дикки берет свой и отливает часть напитка в стакан Дейва: порции виски поистине гигантские.

— Бережешь свое драгоценное здоровье, а? А мы ведь из деревенских!

Крестьянские корни Дикки — основной предмет шуток Дейва. Он не церемонится. Когда-то они с Дикки и Мари-Лу провели вместе столько приятных часов, так часто выручали друг друга, бывали в разных переделках, вместе горевали по поводу мелких неудач и праздновали случайные удачи… Между прочим, именно Дейв сказал однажды Дикки: «А почему бы тебе не петь?»

Для начала они отправлялись в маленькое кабаре, где Дикки пел, не заботясь о ритме, в среднем регистре, и голос его звучал довольно слабо и приглушенно. Но им было очень весело, и вечер заканчивался в джазовом кабаре, где до полуночи, но с большим блеском священнодействовал Дейв. Наконец, и Мари-Луи приезжала из Могадора. Ей было известно множество недорогих ресторанчиков, где до двух часов ночи подавали «существенные» блюда: рагу, луковые супы, всевозможные фрикасе.

Когда Дейв думал о том времени (пять лет, почти век назад), он вспоминал, что в те чудесные вечера им казалось, будто блестящее будущее ожидает не Дикки, а его и Мари-Лу, особенно его.

И вдруг метаморфоза. «Я ему не завидую, но все-таки… Фредерик!» Этому эфирному созданию достаточно было лишь встать в освещенный круг, просто-напросто выйти на сцену. И тишина обретала какой-то иной смысл! Фредерик! Создание это, бывшее когда-то его приятелем Фредериком Руа, смешным размашистым жестом, точь-в-точь как в немом кино, простирало руки, медленно подходило к краю, к самому краю сцены (слышно было, как гул в зале затихает, из угрозы превращаясь в мольбу), открывало рот, и в зал лилось нечто неописуемое, голос, который вполне можно было бы назвать беззвучным, слабым, странным, слезливым, но, будто задев самую тонкую струну, он отвечал какому-то невероятно единодушному спросу, единодушному до неприличия. Так думал Дейв. И в то же время это было изумительно, конечно, изумительно!

С того вечера в Обервилье феномен повторялся сотни раз; он не имел никакого отношения к знаменитым «верхам», которые так дорого обошлись Алексу. Да и сам Дикки прекрасно сознавал, что «что-то происходило», как говорят профессионалы. «Что-то», но что? Это «что-то» не зависело от его воли, а значит, могло не повториться. Поэтому Дикки не нравилось, когда на это намекали. Он любил, чтобы с ним говорили о технике исполнения, об аранжировке, проблемах звука, о здоровье, деньгах. О вещах, которые можно ощутить, изменить, по поводу которых можно обратиться к специалистам: врачу, электрику, финансисту, к тем, кто говорит так, как с ним говорили раньше, в так называемое «старое доброе время». Иногда Дикки замечал, что с сожалением думает об этом прошлом. Или это только казалось? Сожалеть о прошлом были основания у Дейва, скатившегося вниз и не понимающего, как это случилось, — из-за оплошности, неприятия компромиссов, благоговения перед «истинным джазом», — он обвинял себя во всем, кроме «гремучей смеси»: алкоголя, наркотиков и лени, которые продолжали бесповоротно разрушать его.

— Ты видел? Он опять выигрывает! И слово-то какое обалденное: «ХЕННИНС». Семь букв и три «н»! Надо же придумать! (Он смеялся от удовольствия.) Что это за штука «хеннинс»?

— Кажется, это какой-то головной убор. Времен средневековья.

— Отлично, старичок!

— Заказать еще виски? Осталось совсем чуть-чуть, посмотри.

— Мне не надо. Знаешь, не хотелось бы давать тебе советов, но…

— И не давай, — сказал Дейв.

Слабак! А еще врача таскает за собой! Хотя пьет еле-еле и курит еле-еле, бережет себя… Дейв прекрасно знал, почему Дикки так предусмотрителен. В нем сидела тревога, страх, ужас — все что хотите. А вдруг «нечто», что происходило, перестанет срабатывать? Дикки Руа хотел обеспечить Фредерику, своему наследнику, не слишком бедное, не слишком ущербное с точки зрения здоровья существование в будущем. Ему все еще казалось, что он снова может стать прежним бедным парнем Фредериком. Он еще опасался этого.

— Не беспокойся, — ласково сказал Дейв. — Я не стану заказывать сюда. Чтобы доставить тебе удовольствие.

Бедняга Фредерик! Для него Дейв вполне мог это сделать. Пить тайком. Опускаться, но вдали от всех. Бедный, старый Дикки-Король!

Алекс то и дело бегал от шапито к расположенному в двухстах метрах от него бару «Новотеля». Разумеется, как только возникают трудности, какая-нибудь неприятность, Серж ухитряется ускользнуть, опоздать. Хорош постановщик! А усилитель? Где же усилитель? И он влетал в бар, заказывал порцию спиртного, бросался в телефонную будку, выскакивал из нее, проглатывал свой стаканчик и снова, как всегда бегом, кидался проверять, как идут дела. Концерт начнется по меньшей мере на полтора часа позже, а толпа зрителей, не знающих, куда себя деть, все увеличивалась и в любую минуту могла взбеситься и все разнести.

— Никогда, никогда еще не было такого бреда, как сегодня! — стонал Алекс. В нормальных условиях он не должен был заниматься всем подряд. В нормальных условиях. Но что считается «нормой» в этом «Ремесле» с большой буквы, как напыщенно выражаются исполнители, ни во что не ставящие все другие профессии? Алекс — художественный руководитель у Дикки. Он никакой не импресарио (ну если только на одну пятую, самую малость), не администратор, не издатель его песен, и тем более не представитель по связям с прессой (этим занимается блондинка Кристина), он не отвечает за организацию его гастролей (потому что Дикки, несмотря на свои триумфы, не слишком надеется на проценты со сборов во время гастролей: вечная его осторожность!) и не является его финансовым советником. Но Алекс суетится значительно больше, чем все эти люди, которые существуют сами по себе, выплывают на свет во время гастролей, вмешиваются, высказывают свое мнение, затем исчезают. Принеся определенную пользу. Но что значит любой из них в сравнении с Алексом, который опекает Дикки, оберегает его, заставляя при этом работать до изнеможения, — с Алексом, который предан Дикки всеми фибрами души? Он его открыл. «Я сделал Дикки», — говорит Алекс по-отцовски, со смиренной гордостью — у него хватает ума понять, что сделать «звезду» можно лишь при наличии хотя бы «ростка» таланта. Дикки в жизни Алекса — это все: ребенок, средство к существованию, орудие творчества. Поэтому, стоя за кулисами, Алекс, который отбирал репертуар, следил за рекламой, соглашался с Кристиной, — но ведь у Кристины Дикки не один! — спорил с гримершей, портным и парикмахером, надрывал глотку с журналистами, рассаживая их в зале, орал на весь мир, за исключением священного идола, он, Алекс ощущает, глядя, как Дикки выходит вперед, простирает к публике руки, открывает рот и начинает петь своим странным голосом, — да, Алекс испытывает пьянящее чувство творческого вдохновения. Он тоже, несмотря на свои сорок два года, брюшко, вьющиеся волосы, которые придают ему некоторую моложавость, на слишком облегающие курточки ультрамодного спортивного покроя; несмотря на бремя неприятностей, связанных с женой Кароль, бывшей женой, но это неважно, ведь, завершив свою непродолжительную карьеру пристрастием к алкоголю, она теперь выкачивает из него уйму денег, так что в конечном итоге ему с трудом удается отложить минимальную сумму, чтобы впоследствии в купленном в Провансе домике обрести для себя и для старика отца душевное спокойствие, возможность попивать ликер, играть в шары, да, Алекс, преодолев природную леность, как преодолевает свой недостаток левша, тоже преображается и на какое-то мгновение теряет голову. «Я тоже фанатик Дикки», — говорит он искренне, но никто ему не верит, все считают, что он просто набивает себе карманы, такова циничная природа шоу-бизнеса, и т. д., — известно, насколько предвзяты суждения людей, хотя, признаться, они не так уж далеки от истины, да, он берет, положим, берет, чтобы немного расширить земельный участок вокруг домика, положим, даже вокруг виллы, ведь на побережье в Касси еще совсем ничего нет, но другой брал бы в десять раз больше и был бы в десять раз менее полезен. Ну так что? Перемножьте-ка!

Алекс устремляется вперед.

— Номер тринадцать? Доктор Жаннекен? Доктор, вас спрашивают в баре.

— Кто?

(«Противный сухарь. Не то что Дикки», — думает телефонистка.)

— Он не назвал себя, мсье! Похоже, что это священник. На нем длинный балахон и какой-то колпак на голове…

Черт побери! Поль! В первый же день! Теперь только и жди неприятностей! Если б я был похож на них (они — это Алекс, Дикки и вся группа), я решил бы, что все дело в номере комнаты. Между прочим, уважающий себя отель не должен иметь тринадцатого номера!

— В приличном отеле не должно быть номера тринадцать! — со злостью процедил он, проходя мимо дежурного администратора.

— Но его и нет, мсье! У вас номер шестнадцать! Взгляните на ключ, он у вас в руке!

Однако он прекрасно расслышал: тринадцать. Близость Поля превращает его в идиота. Как бы он ни старался образумить себя… и, естественно, в очередной раз попал впросак! Вечно этот Поль!

— Да, да. Прекрасно!

Роже бросает ключ на стойку. Дежурная же ему — взгляд искренней ненависти. «Этот тип мнит о себе, потому что у него дипломы! А Дикки! Подумать только, он сказал Жермене „моя птичка“»!

Доктор чувствует, как он ненавистен. Еще одна несправедливость. Но когда-нибудь… У входа в бар он натыкается на Алекса.

— Я вернусь, вернусь! Дикки в форме? — И, не дожидаясь ответа, Алекс почти бегом пересекает холл.

Поль (отец Поль, как он велит себя называть) сидит в глубине бара. Уютно расположился. Мимо не проскочишь. Он полностью заполняет собой огромное коричневое кресло в стиле «честерфилд». Живот лежит на коленях как мешок, но это, видимо, его совсем не смущает. Да может ли вообще что-то смутить его? Огромная борода, уже облысевший лоб, показная доброжелательность очень старят отца Поля, хотя он всего лишь на несколько лет старше брата. Своим доверительным и мягким басом ему удается привлечь множество друзей. Говорят даже, что этот основатель группы «Флора» и хора «Дети счастья» нравится женщинам.

На нем замысловатый костюм: огромные монашеские сандалии из грубой кожи, широкий балахон скорее под стать бонзе, чем доминиканцу, белого (что наводит на разные ассоциации), точнее, белесого цвета из шероховатой кустарной выделки ткани. Маленькая шапочка как у раввина, сегодня она красная (но у него есть шапочки разных цветов). Пояс, также из грубой кожи, завязан прямо под грудью над все подавляющим животом.

— Роже! Малыш! Я не встаю, сам знаешь почему!

Он разражается громовым хохотом. Официант и два-три клиента без всякого стеснения смотрят на него с симпатией. «Каков молодец, совсем не унывает!» или «Побольше бы таких монахов!» — написано на их улыбающихся лицах. Как ни старается Роже сохранять хладнокровие, при каждой новой встрече с Полем он переживает шок. Все смотрят на его брата с симпатией, пусть, но ведь все-таки все смотрят! Этого достаточно, чтобы Роже почувствовал неловкость. Его-то, ни большого, ни маленького, скорее худощавого, просто никто не замечает. Да и одеждой своей он совсем не выделяется: костюм неопределенного, то ли голубого, то ли серого цвета, галстук — то ли бордо, то ли коричневый. И серые глаза. Скорее сероватые.

— Ты не обнимешь меня?

Обнять этого великана!

— В нашем возрасте!

Поль не настаивает. Никогда не настаивает. Можно было бы подумать, что это его положительное качество, если бы не задняя мысль, которую он наверняка держит в голове.

— Я еду в Гренобль читать лекцию, мой маленький Роже, и подумал, что хорошо бы по пути заехать и обнять тебя по случаю твоего первого дня…

— Очень любезно.

— Еду завтра утром. Мы успеем выпить по стаканчику, а может быть, поужинаем вместе?

— Я ужинаю после спектакля. С труппой.

Поль по-прежнему не настаивает.

— Видимо, мне придется отправиться в путь совсем скоро… Но мы все же можем опрокинуть стаканчик, не правда ли? Так, под разговор, потому что пиво на юге… Официант!

— Да, о… мсье… отец мой?

— Большой-пребольшой бокал пастиса, немного воды и одну ледышечку. Не будем злоупотреблять, а?

И он снова смеется, а посетители бара улыбаются ему. «Я даже не могу бросить его здесь, — думает Роже, терпя настоящую пытку. — После того как занял эти деньги на кабинет…»

Роже открыл кабинет на паях с ларингологом Мерсье. Но молодой Мерсье — сын старого доктора Мерсье. А он — сын лавочников, мелких торговцев игрушками из Батиньоля.

— А тебе что, мой Роже?

— Томатный сок.

«Почему „мой“ Роже? Потому что он одолжил мне денег? Нет, будем справедливы, он всегда называл меня так. И всегда помогал. Всегда любил, правда, своеобразно. Именно это смешение чувств в характере Поля бесит меня. Никакой чистоты, ни шагу без задней мысли».

— По-прежнему трезвенник, да? Ха-ха! Малыш Роже — пуританин среди паяцев! Ну просто Иосиф у Патифара!

Он смеется, но с нежностью, которая кажется даже искренней.

— Испорченность этой среды преувеличена, — сухо отвечает Роже. — Между прочим, ты-то прекрасно знаешь, почему я поехал в это турне.

Поль снова становится серьезным.

— Мой Роже, я сто раз тебе говорил…

— Знаю. Но я хочу вернуть тебе долг. Достаточно уже того, что я согласился взять взаймы! Я не собираюсь строить свою карьеру на барыши… да, на доходы с твоей «Флоры».

— Ты ни разу даже не приехал посмотреть, что такое эта «Флора», — нисколько не рассердившись, ответил Поль. — Вы скоро приедете в Каор, а от него до замка Сен-Нон и сорока километров не будет.

Роже уткнулся в свой томатный сок. Казалось, он не понимает, о чем ему говорят, и отец Поль чуть ли не смиренно добавил:

— Все-таки его сдал нам внаем дядя твоего друга…

— Какого друга?

— Жана-Лу… Ну как же, Роже! Жан-Лу де Сен-Нон… Композитор, который сочиняет песни для Дикки-Короля.

— Ах да!.. Но он вовсе мне не друг. Я даже не знаю, почему он рекомендовал меня Дикки… Может быть, из-за тебя?

— Клянусь…

— Не клянись. Не упоминай всуе ни бога, ни черта, — процитировал Роже с ироническим пафосом. — Во всяком случае, мне на это наплевать. Эти люди мне не друзья. Никто из них.

Словно для того, чтобы опровергнуть эти слова, вечно зачумленный Алекс, возвратившись в бар, по-свойски присел на подлокотник его кресла и по-дружески похлопал Роже по плечу.

— Опять овощной сок, Роро? Виски, пожалуйста! А вы его брат, не правда ли? Гуру! Мы, кажется, уже встречались однажды. В спортивном зале… Короче, мы знакомы. Позвольте угостить вас рюмочкой…

— Пастиса? С удовольствием! И поменьше воды, эй, малыш! Крестить мы никого не собираемся! Не надо забывать, что мы с вами как-никак люди особые, не правда ли, дорогой Алекс?

— О! Вы даже помните, как меня зовут!

Алекс покатывался со смеху. Этот кюре, лавировавший как сапер, казался ему презабавным! «Они воистину созданы друг для друга!» — думал Роже.

— Я действительно хорошо помню наш разговор. Меня очень заинтересовал наш концерт, подлинно массовое, в хорошем смысле слова, зрелище… Кстати, я упомянул тогда и о моем небольшом хоре «Дети счастья», который, без сомнения, пока еще не на высоте и, на мой взгляд, очень нуждается в ваших ценных советах…

Алекс нахмурился. Он не сомневался, что у бравого кюре или псевдокюре есть что-то на уме, но очень смутно припоминал всю эту историю с хором. В закулисной суматохе… Слегка насторожившись, Алекс уставился в окно.

— Не беспокойтесь, — сказал отец Поль с искренней сердечностью, против которой невозможно устоять, — здесь их нет! Ловушки с прослушиванием не будет! Я подозреваю, что вы несколько настороженно относитесь к религии. Я, кстати, тоже. Нет, просто-напросто, когда вы будете в Каоре…

В душе Роже торжествовал… «И он будет говорить, что приехал повидаться со мной! Нет, никогда еще он ничего не делал просто так. Как знать, может быть, и деньги-то он одалживал для того, чтобы мне пришлось поехать в турне, а у него был бы предлог…» Пожалуй, здесь Роже хватил через край. Это означало бы признать, что Поль обладает сверхъестественным даром предвидения: тем самым даром, которым он кичился перед своими простофилями-учениками… Но то, что он умел гениально пользоваться всем, в том числе и непредвиденными ситуациями, — это факт.

Роже вспомнил, как возникла группа «Флора». Тогда Поль орудовал в сфере готового платья. Был замешан в каком-то сомнительном деле. Отбивался от предпринимателей, продавцов, пытаясь замять то ли историю с налогами, то ли профсоюзный конфликт из-за недоплаты денег или сверхурочной работы — Поль ничего не мог делать, как положено, и хуже всего то, что даже тогда мелкие торговцы принимали скорее его сторону! Так он действует на людей! А он, Роже, прочитав какую-то статью, в шутку сказал как-то: «Жаль, что ты не можешь основать секту! Вот решение всех твоих проблем с профсоюзами!» Стоит ли говорить, что это была просто шутка. «То, что ты сказал, не так уж глупо», — ответил Поль. И он ее основал!

Роже счел момент подходящим, чтобы вкратце рассказать эту забавную историю Алексу. Может быть, почувствовал необходимость как-то оправдать свою враждебность, — скрыть ее не удавалось, — к своему брату, который, в конце концов, ничем ему не навредил (если не считать того, что лишил расположения родителей, но это уже другая история).

Алекс расхохотался. Авантюра показалась ему очень смешной, а еще смешнее негодование Роже, о котором он догадался. То, что Поль, полное ничтожество, плохой ученик, не сдавший даже на бакалавра, сумел просочиться в группу «Дети счастья» (убогая полуэкологическая, полуфашистская секта в Париже), усвоил ее ритуалы, взял всех членов секты на заметку, зажал их в кулак и, прогнав несчастного отставного полковника, бывшего коллаборациониста, находившего последнее утешение в пылкости этих сектантов, занял его место, преобразовав секту в ткаческие, земледельческие, торговые общины на добровольных началах, то, что теперь он собирается присоединить к ним группу хористов, поющих бесплатно, — бесплатно только для них самих, но не для отца Поля, — приводило Алекса в восторг. «Флора» была еще далека от банкротства, поскольку ею руководил этот ловкий ум, в отличие от тела совсем не заплывший жиром.

Конечно, предприятие пока еще было непрочным. У Поля могли возникнуть неприятности в связи с законодательством о труде, с полицейской службой охраны несовершеннолетних, ассоциациями жертв сект и их родителей, словом, бог знает с кем. Но он был осторожен. Хитер. Постепенно заручался поддержкой полезных людей. Не упускал ни одной мелочи.

Он устроит свои дела и на сей раз. Да разве не сказал ему только что Алекс, никогда не спешивший выполнять обязательства:

— В Каоре я не обещаю. Но вы всегда можете привести их во второй половине дня в театр, когда аппаратура уже будет установлена, и ваши малютки смогут порепетировать. Между прочим, в Каоре мы будем дважды. Шестнадцатого июля, а потом и еще через три недели, ну если даже и не в самом Каоре, то где-то поблизости, постановщик скажет вам когда и где…

— О! Я воспользуюсь первой же возможностью! — решительно сказал отец Поль, и, достав из котомки маленькую записную книжечку, пометил огромными буквами: «16 июля, Каор». Он плохо видел.

Алекс вдруг подскочил. Шум на улице, с которым они уже свыклись, заметно нарастал, превращаясь в сплошной неистовый гул недовольства, сопровождающийся резкими криками, возгласами рабочих сцены.

— Черт… Что за кабацкое отродье… Они все поломают! Как пить дать! Будьте любезны, официант, позвоните в номер восемнадцать, скажите мсье Руа, чтобы он не выходил, пока я не позвоню ему, лично я. Надо попытаться все уладить. Но где же они, эти обещанные блюстители порядка? Куда они смотрят?

— Я пойду с вами, — сказал отец Поль. — Может быть, смогу вам чем-нибудь помочь…

Измотанная группа фанатов заметила наконец вдалеке светящуюся вывеску «Новотеля», и почти одновременно до них донесся гул разъяренной толпы.

— Боже мой, что это такое? — спросила девушка из Компьеня.

— Вы в первый раз сопровождаете гастроли? — высокомерно отозвалась Эльза Вольф.

Девушка подтвердила это.

— Люди рассвирепели, потому что им некуда сесть, — милостиво объяснила Полина. — Мадемуазель Эльза, помните в Бурже, они повыдергивали шесты и опрокинули машину с музыкантами…

— Полина, не называйте меня мадемуазель Эльза! Мы же не в классе! Да, это действительно было в Бурже…

Еле волоча ноги, но полные надежд, они подходили все ближе. Наконец в ярком свете ацетиленовых светильников они увидели шапито, которое плотным кольцом окружила толпа разбушевавшихся зрителей.

Они опрокинули железные перила, потеснили немногочисленную группу полицейских и понемногу просачивались без билетов внутрь забитого на три четверти шапито, грубо толкая уже рассевшихся счастливчиков.

— Попробуем войти с другой стороны, — сказала немного напуганная сутолокой Полина. — Мы же все-таки из фан-клуба.

Проходя между двумя грузовиками, они натолкнулись на Жанину, которая, заламывая руки, стояла в окружении фанатов, приехавших на грузовиках.

— Ну-ну, президентша! Не падайте духом! Мы и не такое повидали! — изрекла мадемуазель Вольф — совсем как Мария-Антуанетта у эшафота.

Жан-Пьер и Марсьаль считали, что просто недостойно, стыдно слушать Дикки в таких условиях.

— Это же варвары, сущие варвары! Публика, по-настоящему преданная Дикки…

Ванхоф и фанаты, прибывшие на мотоциклах, сидели на хороших местах.

— Вам, конечно, не пробраться туда, — чуть не плача, заговорила Жанина. — Я просто в отчаянии. Подумать только, ведь вы проделали весь этот путь пешком… Я расскажу об этом Дикки, сама расскажу. Он узнает обо всем, клянусь, узнает!

И все же они предпочли бы сидеть внутри шапито. Полина уже начинала плакать. Хотя и сердилась, убить себя была готова за то, что уродилась такой, но ничего не поделаешь… Малейшая неприятность, и уже фонтан слез. Она взглядом попросила у Эльзы клинекс, и та безмолвно протянула его ей. Девушка из Компьеня откровенно рыдала. Между грузовиками туда-сюда сновали рабочие сцены. «Эй, посторонись!» Опять стало моросить.

Вдруг глухой ропот толпы прорезало несколько резких выкриков. Шум заметно стих. Крики повторились снова. Тарахтение моторов, которые специально включила группа задиристых парней, прекратилось как по команде.

— Что происходит? — спросил Серж.

И побежал вокруг шапито, натыкаясь на веревочные заграждения, бугры, но все же успел увидеть, как с десяток мотоциклов, загудев, скрылись из виду. Оставшаяся снаружи толпа как будто угомонилась, выстроилась, встав в очередь на вход, между двумя рядами улыбающихся, очень спокойных полицейских, прибывших на обычных грузовиках.

Серж вздохнул с огромным облегчением.

— Я думал, что они никогда не приедут! Ох уж этот муниципалитет!

Алекс стоял у входа как генерал на поле сражения, наблюдающий за диспозицией войск.

— Еще человек двадцать можно посадить вон там! — орал он. — Да! Да! Подставьте сбоку стулья! Кто еще без места с билетами по сорок франков? Эти? Поставьте еще один ряд впереди! А у тех, кто еще не вошел, есть билеты с местом, да или нет?

Серж вышел, чтобы выяснить это, вернулся.

— Осталось не больше двадцати человек с правом на место. Но и остальные хотят войти во что бы то ни стало. Боюсь, как бы снова не начался гвалт.

— Пусть фанаты уступят места тем, кого еще не усадили, — решительно говорит Алекс. — Фанаты и у выходов постоят. Обещай им что угодно. А сколько человек с билетами без мест?

— Еще сотня, — вздыхает Серж. — Я уже разместил некоторых, клянусь вам… Но даже стоя всех не впихнешь. Остались самые упорные. Сотни три я уже отослал, и они преспокойно ушли. Только эти все еще здесь, им велели подождать, сказали, что посмотрим. Вот они и ждут. Но если отказать им…

— Нельзя же все-таки свалить их в кучу! — стонет Алекс. — Ну хоть волосы на себе рви! А эти мерзавцы, что продали три тысячи билетов и положили выручку в карман, теперь смылись!

— Хорошо еще, что полиция прислала оперативную группу, — говорит Серж. — Что бы ни случилось, оборудование-то они спасут! Люди их побаиваются.

— Какую оперативную группу? Ведь мэр обещал прислать пожарников?

Как по волшебству, появился отец Поль, с удивительной легкостью лавирующий своим грузным телом.

— Извините меня, Алекс, я видел, что вы в затруднении… В муниципалитете возникла некоторая обструкция, сами понимаете, если я это знаю…

— Так что же?

— Ну вот я и позволил себе сделать один, нет, два звонка… В полиции у меня кое-какие друзья…

Честно говоря, Алекса просто-напросто приперли к стенке.

Теперь шапито было набито до отказа. Воздуха уже не хватало. Сегодня вечером обмороков не сосчитаешь. Но наконец-то можно было начинать.

— Мсье Боду! Мсье Алекс!

— Что?

Он собирался отправиться за кулисы и послать за Дикки.

Программы! Про программы забыли!

Это был ощутимый источник доходов. А новые программы с вложенной в них мягкой пластинкой (рассчитанной на пять-шесть прослушиваний) стоили по десять франков, и их можно было продавать тысячами.

— Фанаты! Те, что пришли пешком, а? Девчонки среди них есть? Аппетитные?

Серж покривился:

— Фу, фу…

— Сунь им программы. Их это утешит. И пусть будут повнимательней, хорошо? В такой толкучке у них могут стибрить денежки. Никакой возни с мелочью. Пусть берут только бумажные купюры или монеты по десять франков, понятно? Усадить вас, отец мой? Вы это вполне заслужили! Без вас…

— Друг мой, мне это было только приятно! Скажите Дикки… Увы, я уезжаю в Гренобль. Там у меня самого завтра нечто вроде шоу, если можно так выразиться…

— Ну так спасибо еще раз, — смущенно бормотал Алекс, он не привык получать подарки.

Чтобы подойти к эстраде со стороны кулис, им пришлось обогнуть шапито, внутри которого яблоку негде было упасть.

Отец Поль удалился. Алекс отметил, что у него такой же, как у Дикки, белый «мерседес». «Он не теряется!» — подумал Алекс с восхищением и вернулся в шапито.

Продававшие программы девушки двигались будто по сыпучим пескам.

— Такое впечатление, что у них мешки на ногах! — заметил Серж, который, между прочим, не так часто шутил.

Изучение новых программ с великолепной фотографией Дикки — в джинсах, с обнаженным торсом, развевающимися на ветру волосами, верхом на великолепном камаргском скакуне, — и особенно новой пластинки, вложенной в пухлый буклет, отвлекло внимание публики. К тому же все наконец разместились, по краям и в центре на землю постелили брезент, чтобы можно было сидеть и не слишком промокнуть… «В конце концов все утрясается, — с огромным облегчением размышлял Алекс. — Но мы еще раз оказались на грани катастрофы. Только бы Дикки был в форме».

Девять часов сорок минут. Дикки подъехал к шапито.

Полина продала сто шестнадцать программ и нашла себе место за столбом. Она на седьмом небе. В тот долгожданный момент, когда Дикки появляется на сцене, девушка украдкой бросает на землю последнюю плитку шоколада. Под наплывом охвативших ее чувств, она только что дала себе обещание не есть шоколада на протяжении всех гастролей. «Любви должно хватить…» — восторженно повторяла, точнее, цитировала она.

— Вы, кажется, дебютировали не как певец?

— Нет. Я испробовал многое, даже танцевал…

— В «Фоли Бержер»?

— Да, в «Фоли Бержер». Затем работал в разных кабаре, в кафе-театре…

— Вы, кажется, были тогда ассистентом у иллюзиониста?

— Да.

Алекс восхищался невозмутимостью Дикки. В самом облике певца было некое достоинство, которое восполняло многое другое. Красноречивым Дикки не назовешь, но, по крайней мере, он не болтал глупостей. Понял ли он, насколько враждебен этот тип? «Ассистентом» — слово рассчитано на то, чтобы задеть.

— Что натолкнуло вас на мысль стать певцом? (подразумевается: как только подобная мысль могла прийти вам в голову?)

— Мне просто этого хотелось, — отвечает Дикки с непринужденной улыбкой. (Его взгляд устремлен на лоб собеседника, в точку, расположенную на два-три сантиметра выше глаз. Этот трюк, приводящий собеседника в замешательство, он изобрел сам.) — Мне этого хотелось, поэтому я и отправился в турне с Анни Корди в роли статиста…

— Так вы, значит, попробовали себя и в эксцентрике? Поистине вы на все руки мастер, — с презрением бросил журналист. Ему, наверное, было лет шестьдесят пять, он зарабатывал по четыре тысячи франков в месяц в «Дерньер нувель» города Бордо и был настолько уверен в глупости Дикки, что даже не пытался скрыть своей едкой иронии.

— Я не пробовал себя в этой области. Эксцентриком была звезда представления Анни Корди, которой я искренне восхищаюсь. А я стоял за кулисами и напевал «у-у-у». Никто меня не видел, но…

— Какая скромность!

Казалось, Дикки даже не заметил, что его прервали.

— Но именно это пробудило во мне желание петь. Хотя в глубине души я всегда этого хотел. Я стал брать уроки…

— Простите?

— Я стал брать уроки, отрабатывал дыхание, искал репертуар и дебютировал, просто так…

— О! Просто так! Но не без грозного арсенала из огней юпитеров, блесток, оглушительного оркестра, грима… довольно странного… девочек…

— Я сторонник зрелищности в спектакле, — невозмутимо ответил Дикки.

Больше он не сказал ничего. Алекс, готовый вмешаться в любую минуту, держался чуть в стороне. Но ему редко приходилось вмешиваться. Дикки, лишенный дара красноречия, владел искусством молчания. Он мог молчать на протяжении нескольких секунд, абсолютно не испытывая неловкости. Просто-напросто ждал, грациозно опершись всей тяжестью тела на одну ногу, если стоял, или на локоть, если сидел, даже не курил и не прятал свои голубые, правда, пустые глаза. Эффект не заставил себя ждать. Несмотря на свою внешнюю самоуверенность, г-н Метейе заерзал в кресле. Они все-таки находились в гостиной крупнейшего в Бордо отеля.

— А ваш персонаж? В нем есть что-то от Элиса Купера, немного от Ленормана и от Демиса Руссоса? К кому, с вашей точки зрения, вы ближе всего?

«Ага, сдаешься!» — с удовлетворением подумал Алекс. Он все же был доволен, что Дикки не начал с подсказанного им комплимента по поводу «Истории Тулузского графства», — увесистого тома, которым разродился этот тип, и наверняка раскупленного в количестве не более двухсот экземпляров. Зачем изощряться перед такими неприятными людьми!

— О! Что касается пения, я, пожалуй, ближе всего к стилю Синатры, — сказал Дикки, как было условлено.

Тип издал смешок, означавший нечто вроде «губа не дура». На этот раз Дикки сделал паузу и с участием произнес:

— Вы не любите Синатру?

— Я и не задумывался об этом, — ответил собеседник, отброшенный на прежние рубежи.

Он снял очки и протер их носовым платком.

Дикки продолжал:

— Да, не певец, а само обаяние… Но мне хотелось привнести в мой репертуар личную ноту, не ограничиваться песнями о любви или, точнее, придать им более глубокий смысл.

— Метафизический? — перебивает тип, пытаясь сделать последний выпад…

Дикки давно умел парировать такие удары. Это был настоящий профессионал.

— Слишком громко сказано о вполне обыденной вещи. Смысл нашего бытия… жизни… Даже совсем простым людям свойственно задумываться об этом, не правда ли? Даже тем, кто не может облечь свои мысли в слова…

Это была фраза Лоретты, дочери пастора и автора текстов к ряду его песен; она же поставляла обширный «материал» для интервью и одновременно придумывала эпизоды из «Жизни Дикки-Короля», которую писала. Дикки произносил эту фразу мягко, но с непоколебимой убежденностью. «Дерньер нувель» была левоцентристской газетой. Г-н Метейе понимал, что не может отказать людям скромного положения, не блещущим красотой слога, в праве на «метафизические» размышления. Во всяком случае, открыто заявить об этом или написать в газете. И даже самому себе он едва ли мог признаться, что, по существу, сам был в этом не уверен. Он признал себя побежденным. (Статью ему пришлось начать с такого недоброжелательного замечания: «У Дикки Руа, по-видимому, великолепный „мозговой трест“. Его реплики тщательно отработаны, и он выдает их очень к месту…»)

— Не хотите ли что-нибудь выпить? — предложил Дикки с безупречной учтивостью.

— Нет, нет… Мне было очень приятно… Я должен идти писать статью… Между прочим, мне очень поможет в этом ваша интересная биография, для того, я думаю, и написанная.

Он отступал, пытаясь все же не ударить в грязь лицом. Дикки проводил его до дверей гостиной.

— До свидания, господин Метейе. Мне было очень приятно познакомиться с автором замечательной книги «История Тулузского графства», о которой я так наслышан.

Эта метко пущенная «стрела» добила г-на Метейе, который исчез, бурча что-то себе под нос.

— Гениально! — вопил Алекс, корчась на диване. — Гениально! Я думал, что ты уже не скажешь этого. Да еще так, на пороге, — получилось великолепно! Сверх-гениально!

— Да! Неплохо, — удовлетворенно сказал Дикки. — Я с самого начала заметил, что он агрессивен, и сказал себе, если это тотчас же выдать, получится, будто я перед ним пресмыкаюсь. А в последний момент…

— Это было классно, поверь мне! Парня просто перевернуло! Официант, двойной виски! О нет, тебе нельзя. Ну, если хочешь, чуточку.

— Коли так, лучше уж совсем не пить, — ответил все еще улыбающийся Дикки. У него было такое ощущение, будто он выдержал трудный экзамен.

Он терпеть не мог интервью. Каким-то животным чутьем улавливал даже глубоко скрытую иронию, еле заметное презрение, присущее большинству журналистов, считавших, что популярный певец непременно должен быть невеждой, а если на его счету тысячи проданных пластинок, то невеждой претенциозным.

— Томатный сок, — попросил Дикки смиренно. — С солью и перцем, пожалуйста.

— Хотя, — продолжал он (мимолетная радость победы над образованным городским человеком уже исчезала), — он не так уж и не прав. Ну зачем мне нужны все эти юпитеры, и девочки, и…

— Ты сам это объяснил, людям нужно полноценное зрелище, — с досадой ответил Алекс.

Подобные дискуссии происходили не раз.

— Я объяснил это, потому что ты велел так сказать, — возразил Дикки. — Но самые знаменитые певцы — Брассанс, Брель, даже Лама, Сарду, Беар — не нуждаются в этом маскараде…

— А Демис? Может быть, он не знаменитость, по-твоему?

— Демис — грек. Поэтому для него это не маскарад. Или почти.

— Так что же ты хочешь этим сказать? — спросил Алекс, одним глотком опорожняя стакан; он не хотел сердиться. — Может быть, ты начнешь петь в пикардийском народном костюме?

Утонченное лицо Дикки сморщилось от раздражения, и он сразу постарел лет на десять. Когда его красота на мгновение меркла, было видно, какое у него умное, задумчивое лицо. Возможно, через несколько лет наступит новый «качественный» этап в его карьере, подумал. Алекс. Но до тех пор какое же нужно терпение! «Звезда» всегда останется «звездой».

Самое любопытное во всем происшедшем было то, что ни Алекс, ни Дикки, а может быть, и сам Метейе так никогда и не узнают, что «История Тулузского графства» была действительно замечательной книгой, изобилующей интересными фактами, эрудицией и оригинальными суждениями, итогом аскетического и бескорыстного труда целой жизни. А статья была написана в недоброжелательном тоне, который несколько смягчало недоумение автора. Прочитать ее Дикки так и не удосужился.

«Это он, он, он!» «Мы любим тебя!» «Рай — это ты». Девицы, то одни, то другие выкрикивали это каждый вечер. «Давай, Дикки! Дави!» — вопили парни.

Дикки пел:

И Полина говорила Анне-Мари:

— И вправду, когда тебя никто не любит, тебе все время как будто холодно.

А Эльза Вольф предпочитала более сумасбродные, более ритмичные песни, типа:

«Сейчас!» — в едином порыве подхватил мощный, огромный хор зрителей. Дикки протягивал руки, и в луче прожектора, направленном ему прямо в лицо, искрились усыпанные блестками веки и волосы. Когда он выходил кланяться, оркестр повторял мелодию. На сцене что-то застучало. Это юноши и девушки бросали подарки: запонки, брелоки, цепочки; другие зрители с букетами и письмами в протянутой руке пытались взобраться на сцену еще до того, как Дикки вышел на «бис».

Воцарилось глубокое, благоговейное молчание, восторженные лица были мокрыми от слез; в тот момент, когда Дикки блеснул своей верхней нотой, по завороженным телам электрическим разрядом пробежала дрожь. Занавес опустился. И, словно стряхнув напряжение, зрители завопили снова. На балконе что-то затрещало: ломали приставленные в последний момент складные стулья. Неважно: это было предусмотрено в статье расходов.

Толпа медленно рассасывалась. Какая-то группа чуть ли не на руках несла изнемогающую от восторга девушку. Домохозяйки уткнулись в носовые платки. Несколько подростков, оставаясь на своих местах, все еще вызывали: «Дикки! Дикки!» — израсходовать энергию им было так же необходимо, как излить свой восторг. Затем послышались возгласы: «Все к артистическому входу! На улицу Урс!» — и толпа хлынула.

За кулисами, с трудом переводя дыхание, Дикки вытирал пот с лица. Затем, опершись на Роже Жаннекена, пошел в артистическую. «Он болен не больше, чем я», — думал доктор, которого эти блеющие массы приводили к отчаяние. «А я для него нянька, вот и все». Музыканты не торопясь убирали свои инструменты и вполголоса разговаривали. Боб (гитара) и Жанно (клавишные) — как всегда, о еде. Другие — о женщинах. Дейв собирал в маленькую корзинку, которую одолжил у костюмерши, разбросанные по сцене дары и полувосхищенно-полунасмешливо преподносил их Дикки. Взвешивая на ладони цепочку с гравированной надписью: «От твоих фанатов из Тарн-э-Гаронн», пошутил: «Гляди-ка, старик! Вот что делают идолопоклонники!» Дикки надел цепочку на руку. Она оказалась тяжелой.

После двух недель триумфа заполнить Дворец конгрессов в Дине уже не удалось.

— Но все же мы сделали неплохой сбор, — говорил Алекс (он сидел в баре с председательницей фан-клубов Жаниной, которая смаковала уже третий коктейль «александра»). — Если учесть, что восемь дней назад здесь пел Сарду и что Лама выступает четырнадцатого июля…

— Люди не выкладывают по сорок-пятьдесят франков трижды за полмесяца… мы должны были это предвидеть, — без обиняков высказалась Жанина.

У нее был дар говорить об очевидных вещах так, что хотелось дать ей пощечину. Это была очень прямолинейная женщина, что не слишком-то украшало ее.

— Проклятье, — ответил Алекс, вместо того чтобы сказать «вы правы».

Но Жанина поняла это именно так.

— В конце концов хоть раз членов фан-клуба посадили на удобные места, — сказала она, допивая свой коктейль. За день она поглощала массу подслащенных, но крепких напитков, так что к вечеру частенько появлялась в зале, слегка пошатываясь. Это смешило Алекса. Но не сегодня. Его мучила одна проблема.

— Скопище кретинов, — произнес он абсолютно бесстрастно, будто сказал: «славные ребята». (Члены фан-клубов были для него низшей расой, пехотинцами, что позволяют себя убивать. Если они посмотрят спектакль в приличных условиях два-три раза за лето, с них и этого довольно.) — Ну разве не так, доктор? Разве это не правда? К примеру, эти психопатки, что лезут за кулисы, и готовы на все, разве это здоровое явление, а?

Доктор с газетой в руках как раз входил в бар. Проорав свои положенные полчаса в день, Алекс угомонился. Его шутка означала желание закрыть тему. Жанина до последней капли допила коктейль. (Выпить еще один? Не сейчас… Она достигла той стадии приятного помутнения в голове, которое отделяло ее от мира и вполне устраивало. Когда туман начнет рассеиваться, тогда посмотрим.) Она подобострастно рассмеялась. Поняла, что Алекс уже выкинул свой номер. Разумеется, она шепнет словечко девушкам, прежде всего Анне-Мари и Джине. Жанина дорожила своим призрачным авторитетом: когда-то она была составителем и ведущей одной известной телепередачи. И женой заместителя директора телевизионного канала. Муж и передача уплыли вслед за сорока пятью годами жизни Жанины, бывшей мисс Кабур, мисс «Серебряный берег», которую называли «прекраснейшей грудью Франции». Та минимальная власть, которая сопряжена даже с самой жалкой телепередачей, позволила ей какое-то время обольщаться, не замечать «непоправимости удара». Но с каждым днем иллюзия потихоньку таяла: Жанина испытывала от этого больше страха, чем горечи. Она и в самом деле была славной женщиной, говорившей о своем бывшем муже, сделавшем ей массу немыслимых подлостей: «Мы сохранили прекрасные отношения».

— Газеты, — попросил Алекс у бармена.

Доктор опередил его.

— У меня утренний «Клерон».

— Ну что? Хорошего мало?

— Ничего страшного. И даже вовсе не страшно… — сказал доктор с каким-то кислым удовольствием, означавшим: «Этого следовало и ожидать». (Этот парень такая же мразь, как Серж, — подумал Алекс. — Он только радуется, когда плохи наши дела.)

— Так покажи же газету!

— Две газеты, — уточнил доктор и протянул их ему.

Алекс быстро пробежал опубликованные статьи.

— Он их видел?

— «Клерон» да. Мне кажется, вы о чем-то договаривались с журналистами? Вот он и попросил их. Но «Репюбликен дю Гар» он не читал.

— Какие мерзавцы! — воскликнул Алекс. — Конечно, билеты все равно раскупят, но все же… Что ни говори, а даже мало-мальски серьезные газеты никогда не будут на нашей стороне. Правда, в таких изданиях, как «Каролина», «Мари-Пьер» или, например, «Барнум», «Фотостар», «Флэш-78», недостатка нет, но Дикки все же дает им недостаточно.

— Что ты хочешь этим сказать? Вы им платите?

— Да нет, мой дорогой Роро! (Доктор подскакивал всякий раз, когда Алекс фамильярно называл его Роро.) — Я хочу сказать, что он не дает им информации, материала. Я задумал кое-что устроить с одной японкой, которую он привез бы с собой, но все сорвалось. Невеста-японка, представляешь себе? Это было бы бомбой! Со времени помолвки Дикки с Жане прошло почти два года, и с тех пор — ничего!

— Рядом с Жане он смотрелся очаровательно! — вставила Жанина.

— Я не знал, что он был помолвлен, — сказал доктор.

Алекс и Жанина, заговорщически переглянувшись, вздохнули.

— Но ведь это же было не всерьез, — терпеливо пояснил Алекс. — Просто нужно было сделать снимки на обложку «Матча», «Жур де Франс» и для двух цветных разворотов в разных еженедельниках…

И он углубился в изучение лежащей у него на коленях газеты со статьей, озаглавленной: «Ничтожество, осыпанное блестками».

Было так сыро, что даже самые безденежные фанаты вынуждены были на эту ночь поселиться в маленьких гостиницах. Только г-н Ванхоф, упорствуя, ночевал в своей машине. Если уж что решено… Механик Фредди спал в грузовике для перевозки оборудования между двумя отражателями. Поскольку он помогал грузчикам, его терпели. Пухленькая итальянка Джина, по-видимому, нашла бесплатное ложе, правда спать ей пришлось не одной. Голландец Дирк вместе с другими парнями явно с вызовом решил продремать несколько часов в зале ожидания автовокзала. «Если с самого начала ночевать в отеле, до конца сезона не протянуть». Те, кто побогаче, и их гости разместились в «Гранд-отеле», под одной крышей с Дикки: это были мсье Морис и незаметные супруги-буржуа, которым он покровительствовал. Ну а Эльза Вольф, Полина, Анна-Мари, «близняшки», Жан-Пьер и Марсьаль оказались в гостинице «Центральная» вместе с фанаткой из Компьеня и пожилой дамой, присоединившейся накануне. Погода вскоре установится, вне всякого сомнения, и они компенсируют свои безумные траты.

Они легли спать, преисполнившись поистине воинской решимости: коль скоро есть пристойная постель, надо этим пользоваться, но уже к восьми часам утра все собрались в унылой столовой, оклеенной обоями в цветочек, — бордовые лилии по бежевому полю, на стенах которой висели бра грубой работы (с лампочками по сорок ватт). Даже рогалики казались им сырыми. Из столовой был выход во двор. Пока все были настроены оптимистически. Они выспались, выпьют сейчас горячего кофе или чего-нибудь еще, а вечером на аренах Фрежюса места хватит для всех.

— Все наладится, — сказал Марсьаль с надеждой. — Я, между прочим, встал пораньше, чтобы купить… Вышел на минуточку, и было ветрено. Все будет хорошо, я уверен.

Жан-Пьер вопросительно взглянул на него, но ничего не сказал. Если Марсьаль не решался упомянуть название газеты, значит, оценка критики была удручающей. Действительно, из деликатности по отношению к Дикки лучше было делать вид, что в газетах вообще ничего не появилось. Но сердце его сжалось. Они ничего не поняли… Предпочитали вульгарных примитивных певцов, в «подлинно французском духе», вроде… Он опять спохватился. Даже про себя незачем называть имела этих певцов, — а вдруг это принесет несчастье Дикки?

— Ну конечно же, все наладится! — выпалила м-ль Вольф с несколько наигранной горячностью. — Кстати, мне известно, что билеты на концерт во Фрежюсе раскуплены заранее. Пять тысяч мест, сказал мне г-н Боду.

— На Мирей Матье было продано девять тысяч, — бестактно заметила Полина.

— Мирей Матье! — презрительно фыркнул Жан-Пьер, а Анна-Мари посмотрела на Полину так, будто та сказала нечто непристойное, и вздохнула: — О!

— Что «о!»? Что такое я сказала? Это же факт.

Полина оторвалась от своего кофе с молоком, на ее верхней губе повисла пена.

— Это досадный факт, — поправила немного задетая м-ль Вольф.

— Конечно! Но я вовсе не хотела сказать… О! Вы же знаете, как я ЛЮБЛЮ Дикки! Я хотела сказать, что при таком уровне исполнения, как у него…

Полина вся пылала, чувствуя себя без вины виноватой, Эльза Вольф в очередной раз отметила про себя, как красивы ее выразительные глаза и чистейший лоб. Если бы эта девочка хоть немного следила за собой… Эльза вздохнула. Будь у нее самой чуть больше денег, она могла бы позаботиться об этой малышке, найти ей хорошего парикмахера, подарить несколько туалетов… Но этого «чуть» у нее не было. Денег не было совсем. С завтрашнего дня, будет дождь или нет, ночевать ей придется в спальном мешке. Представив себе эту грустную картину, она инстинктивно глотнула еще немного горячего кофе.

— Вы видели вчера девчурку? Ей и четырех лет не будет, а она знает наизусть все песни! «В сердцах и цветах», «Проблема рая», «В серебре и лазури»… Что за прелесть!

— Дети знают… — меланхолически заметил Жан-Пьер.

Когда что-нибудь не ладилось, непонимание, от которого мог пострадать Дикки, заставляло Жан-Пьера задумываться и о легкомыслии Марсьаля. Он, бесспорно, мил, доброжелателен… Но разве может по-настоящему понять, что собой представляет Дикки? Жан-Пьер смотрел, как Марсьаль смеется и берет еще один рогалик. Брать новый рогалик, когда появилась ругательская статья о Дикки!

— Искусство не делают с хорошими чувствами, — высокопарно произнесла Эльза.

— О! — сказал Жан-Пьер. — Вы не можете так думать, дорогая! Вы же тонкая натура.

— Это цитата откуда-то.

— Запиши ее себе в книжку для твоих клиенток, — съязвила Анна-Мари.

Дверь унылой столовой приоткрылась, и, все еще прихрамывая, вошла фанатка из Компьеня.

— О! Дискуссия в разгаре! — с сожалением воскликнула она. — Я все проспала, но вчера вечером от волнения я была просто без сил… Какой концерт! Какие чудесные новые песни! Когда я слышу такое, то чувствую, что люблю весь мир!

Ее побледневшее лицо светилось. Эта безоглядная восторженность немного смутила остальных.

— Всех угощаю кофе! — неожиданно выпалила Эльза. Ей зааплодировали. Согласие было восстановлено. Она обойдется без завтрака в полдень, только и всего.

В автобусе, когда удалось сесть подальше от остальных, Жан-Пьер шепнул Марсьалю:

— Скажи-ка… в газете… Что там такое?

Марсьаль огляделся, затем, удостоверившись, что их никто не слышит, сказал:

— Критическая статья в «Клерон», просто ужас! Пишут, что Дикки пошл, женоподобен… Что тексты песен бес… бесхребетные. Что костюмы и грим безобразны, и статья заканчивается словами «ширпотреб а-ля Сара Бернар, только без ее божественного голоса».

— О! — вздохнул Жан-Пьер, не находя слов, чтобы выразить свое возмущение.

Марсьаль еще больше понизил голос и еле слышно прошептал:

— Хуже всего то, что это совпадает со статьей в «Барнуме», ну знаешь, той, что должна была появиться под заголовком: «Кого он любит?»

— Ну и что же? Так ведь было условлено?

— Было условлено, но парень не сделал того, о чем договаривались… Он должен был написать: выступая в кабаре, Дикки пользовался огромным успехом у женщин и т. д., сегодня же он — мечтатель, всего лишь любезен со своими поклонницами, а с короткими интрижками покончено, кого же втайне он любит, объяснился ли уже, и далее всякая такая канитель, понятно?

— Ну?

— Так вот, вместо этого он написал: «Он не такой, как другие. Кого же он любит?» — и, не упомянув о том, что Дикки пользовался успехом у женщин, пишет: в отличие от других певцов он не пользуется услугами возбужденных девушек, предлагающих ему себя. Так в чем же загадка? То есть он намекает на то, что у Дикки иные склонности, вот!

— Нет!!

— Тише! «Барнум» читают почти все, а «Клерон», стоит лишь уехать из этих мест… Кто знает, может быть, на кого-то они и повлияют…

— Ты думаешь? (Жану-Пьеру это казалось немыслимым.) Как могут повлиять такие сплетни, такие мерзкие выдумки… Всем известно, что Дикки далек от всего этого, он же Ангел!

— Во всяком случае, такого он не заслужил. Но не говори никому об этом, если тебя не спросят.

— У меня нет никакого желания болтать о таких вещах, — сказал Жан-Пьер. — Об этих гадостях! Сам подумай!

Оба они были возмущены.

«Какой мерзавец подсунул ему газеты? Попадись он мне! Я его…»

Алекс задыхался, глаза у него сверкали. Арены Фрежюса — это все-таки кое-что значит! Погода разгулялась, выглянуло солнце, но жары нет — идеальные условия, Дикки отдыхал в «Гранд-отеле», приехал как раз вовремя, и вдруг неприятность: какой-то негодяй послал в его комнату номер «Барнума» со статьей, о которой никто не говорит, но все прочитали.

Хотя Алекс всегда был готов превозносить до небес уравновешенность, серьезность и миролюбивый нрав Дикки, которому нравились только музыка и леса, он все же сознавал, что временами с ним происходит что-то неладное. Усталость, конечно. К тому же Дикки злоупотребляет снотворными и возбуждающими средствами. Вот уже четыре года они работают без передышки. «Звезду» надо «ставить на ноги». Когда-нибудь потом (это «потом» постоянно отодвигалось) они устроят себе отдых, и Дикки, если захочет, даже сможет не выступать. Но успех, эта огромная волна, подхватившая Фредерика Руа, еще ненадежен. Именно потому, что он огромен. Несоразмерен? Нет, Алекс так не думает, да и что «соразмерно» в этом презренном мире? Но безумный успех подобен безумной любви: достаточно какого-нибудь пустяка…

И вот новая серия язвительных статей, которые какой-то мерзавец прислал Дикки в номер! Неудивительно, что он разволновался. Среди «звезд» попадаются всякие: одни страдают манией величия, другие нахальны, третьи истеричны, одержимы комплексами, есть алкоголики, есть… Дикки — четвертый или пятый певец, которому Алекс создает или пытается создать имя: и он далеко не самый худший из всех. К тому же единственный, чей успех превзошел ожидания: следовательно, он имеет право на особенно бережное обращение, право жить в коконе, пока все это продолжается, не видеть, как в хрупкой уверенности, позволяющей ему побеждать, образуется трещина… И вот достаточно какой-то бульварной газетенки или завистника… «Его нельзя оставлять ни на минуту…» — думает удрученный Алекс.

— Рубленый бифштекс? — спросил Дикки.

— Да.

— Салат и бордо, хорошо?

— Согласен.

Роже знал, что Дикки не выносил, когда едят не те блюда, что и он, особенно если удостаивал приятеля приглашения в номер. Было три часа дня, а Дикки только завтракал. Роже в это время не был голоден. Но кому до этого дело?

— И еще, Роже, я хотел бы заказать что-нибудь на десерт — взбитые сливки, конфеты, мороженое… Как ты думаешь, мне это не повредит?

— Ну если в виде исключения… Я дам тебе что-нибудь от печени, примешь перед едой…

— Шикарно. Значит, заказываю на двоих?

— Разумеется.

Придется съесть огромную порцию разноцветного мороженого, чтобы доставить Дикки удовольствие. Роже смотрел, как Дикки включает телевизор, заказывает завтрак, надевает халат из бело-голубого шелка (подарок фанатов). Лицо его спокойно, он улыбается, светится радостью заключенного, получившего разрешение на пятнадцатиминутную прогулку. Временами, когда Роже Жаннекен не сердился на Дикки, он даже его жалел. Бедный «идол», которого каждый может баловать как собачку, но от кого любой требует своей доли, словно он капитал, поделенный среди множества акционеров… Бедный «король», для которого сидеть в номере одному и есть мороженое «микадо» — величайшая радость…

— Послушай! — говорит Дикки. — Мы прекрасно проведем время, не правда ли, Роже? Я в восторге, когда мне удается побыть дня два на одном месте. Можно спокойно поесть, посмотреть телевизор, почитать…

Да он просто обыватель! И совсем не гурман! Не замечает, как ему подсовывают любую дрянь вместо хорошего вина, а рубленый бифштекс считает вершиной кулинарного искусства, маленьким безрассудством, ведь ему приходится следить за фигурой. Он обожает романы-фельетоны, а «почитать» на его языке означает погрузиться в детектив и одновременно в пенную ванну… Узник Башни, маленький Людовик XVII, ничего не понимающий и все же король… Ибо этот озабоченный обыватель тем не менее Дикки-Король, избранник толпы, существо с опустошенным и проникновенным взглядом, свойственным тем, кого очень любят, кто обладает некой таинственной, как загадочный символ, красотой… Беззащитный человек, одно присутствие которого вызывает ощущение боли… Существо без потребностей и желаний, подобное малолетним жрецам Тибета или Древнего Египта, обреченным играть какую-то непонятную роль, становиться жертвой хитрецов, фанатиков, в любом случае каннибалов.

Дикки между тем впал в задумчивость.

— Хорошенькие же пошли дела, — вдруг, изменившись в лице, произнес он, заметив на низком столике газеты. — Какое право имеют эти типы обливать меня грязью?

— Алекс говорит, что это…

— Не влияет на сбор. Я знаю! Но если стольким людям — ты же их видел — нравится то, что я делаю, почему же ни одного из журналистов это не устраивает? Неужели ничто, кроме дурацких историй обо мне, их не интересует?

«Так это же потому, что песни твои дурацкие! А зрители — дебилы! И ты вместе с ними, раз не понимаешь ничего!» Роже не произнес этого вслух, но Дикки будто подслушал его:

— Я работаю честно! Выкладываюсь! Из кожи лезу вон. Я три года не отдыхал. Совсем недавно, перед этим турне, я хотел провести неделю в Оверне с Мари-Лу… Ведь обалдеть можно — мы собирались осмотреть несколько маленьких кафе, узнать цены на предмет покупки, ты же знаешь, что Мари хочет купить кафе, просто помешалась на этом. Я бы перекрасил волосы, чтобы меня никто не узнал, мы бы чудесно провели время… Так нет же… В последний момент летний бум, парад «звезд», и все пошло прахом. Не могу я больше, осточертело!

Нервно расхаживая по комнате, Дикки машинально взял в руки валявшиеся на столике газеты.

— Надо же, вот эту я еще не прочитал. Спорим, что и в ней меня смешивают с грязью.

Читает.

В дверь постучали. Официант принес на подносе огромные бифштексы и ярко украшенные закуски.

— Подпишете счет, мсье?

— Ну же, Роже! Подпиши, — говорит Дикки, не отрываясь от газеты.

Этот голос неприятен Роже. «Я ему и нянька, и слуга! Дальше некуда!» Но счет подписал, бросил взгляд на поднос и не удержался от соблазна унизить кого-то другого.

— Вы салат забыли. А это что за дрянь? Я же просил бордо, а не уксус! У вас разве нет выбора вин? Можете отнести это назад. Я такого не пью!

Дикки поднял голову. Длинные волосы упали на плечи. Официант увидел его лицо, узнал, вспыхнул от восторга.

— В чем дело? Тебе не нравится вино? — обратился Дикки к Роже отсутствующим голосом. Статья, наверное, и в самом деле была неприятной. Роже почувствовал себя немного отмщенным.

— Пить невозможно, — изрек он непререкаемым тоном. — Ты испортил бы себе желудок.

Официант засуетился.

— О, конечно, мсье! Я не знал, что это для мсье… Сейчас же принесу другую бутылку! А не могли бы вы, господин Руа, подарить мне вашу фотографию с надписью, когда я вернусь?

— Разумеется, — ответил Дикки тем же сдавленным голосом.

Официант вышел.

— Дикки! Что-нибудь не так?

Дикки протянул ему газету молча, будто не в силах был говорить.

— Алекс? Слушай, мне кажется, ты должен прийти… Да, к Дикки в номер. Нет, я тут рядом, звоню от себя… Совсем подавлен… Да все эти статьи… Нет, в самом деле убит… Это ты должен сказать ему сам! В конце концов, мне платят не за то, чтобы я твердил ему, будто он Шаляпин!

Алекс сразу помчался. Доктор был уже в номере. Дикки пластом лежал на кровати, был мрачен и даже не смотрел телевизор, хотя и не выключил его; дурной знак. Преисполненный наигранного оптимизма, вихрем ворвался Алекс.

— Как дела, малыш? Погодка-то какова! Вечером будет полно народу, ты должен быть доволен! А, да! Газета… Ты же понимаешь, что это такое, Дикки! Просто-напросто дерьмо! Подобные гадости говорили о самых великих. Эти жалкие неудачники брызжут слюной, потому что ты молод, красив, имеешь безумный успех и в день зарабатываешь столько, сколько они за год или три. Все это не должно тебя задевать!

Дикки встал и прошелся по комнате. Щеки у него ввалились, словно от истощения, но он как будто слегка расслабился. Алекс мужественно продолжал твердить свое:

— Послушай, Дикки, ведь такие сплетни ходят обо всех знаменитостях, всех «звездах»! Дребедень эту никто не читает, ее выбрасывают в сортир! Смеются лад ней!

— Ну подумай, — подхватил врач. — В искусстве всегда так. Вспомни художников, Ван Гога, импрессионистов… Прошли годы, прежде чем их признали…

— Совершенно верно! — простодушно подтвердил Алекс. — Слышишь — годы! Да им и не снилось столько поклонников! А такой успех?!

Дикки только и надо было, чтобы его убедили.

— Но ты же сам говоришь, что я зарабатываю слишком много, вот этот тип и написал: «Эта бездарь, которую осыпают золотом…» И действительно, я набиваю карманы, а повсюду, куда ни кинь взгляд, кризис, безработица и прочее…

— И Бангладеш, и Иран, и сумасшедший, который хотел убить Мирей Матье. Так ты полагаешь, все это уладится, как только ты прекратишь петь или снизишь цены на билеты? Наоборот, появится еще полсотни безработных. Самое меньшее! Подумай немножко и о других! О твоих музыкантах! Жена Рене ждет второго ребенка, Жанно купил в кредит домишко, Дейв нигде не найдет работы, если его вышвырнут на улицу… Ты же не бросишь их в разгар гастролей. Ладно, обсудим эти проблемы потом, если хочешь. А пять тысяч человек, что придут послушать тебя сегодня вечером? По меньшей мере пять тысяч! И это лишь те, что уже купили билеты, а ведь день солнечный и скамейки на трибунах скоро высохнут, значит, придут и другие, что ждали до последнего момента, пока погода не установится… В конце концов, может быть, они и есть те самые безработные или люди, у кого масса всяких неприятностей. И если они выкладывают свои двадцать, тридцать, сорок монет, то уж наверняка не ради благотворительности! А затем, чтобы забыться на часок-другой, чтобы продержаться еще неделю, чтобы им легче было жить.

— В сущности, ты исполняешь своего рода общественный долг… — заметил врач с абсолютно серьезной миной.

— Ты уверен?

Ирония была чужда Дикки, так же как злость.

«Чистая душа», — подумал доктор. Растроганный простодушием Дикки, он и сам почти уже верил в это.

— Я убежден. Спроси Алекса.

— Ясное дело! — подтвердил Алекс. — Не можешь же ты все бросить, когда столько людей жаждет увидеть тебя!

— Я иду одеваться, — смиренно произнес Дикки.

Кризис удалось предотвратить. Но настроение Дикки не улучшилось.

— Подождите меня в баре, — сказал он. — Ведь я успею выпить стаканчик?

— Ну разумеется, малыш! Если тебе нужно время, немного задержим начало. Да, знаешь? От Пер Спока прислали твои новые костюмы. Если хочешь, тебе сейчас принесут их.

На этот раз с лица Дикки и в самом деле исчезла напряженность.

— О, да, конечно… Я надену светлый костюм и спущусь выпить с вами. Ждите внизу, это будет сюрпризом.

Ветер переменился. Они вышли в коридор. Алекс вытер лоб.

— Вот так! — заметил доктор.

— Что так? Это надо было сделать, — сказал Алекс самодовольно, словно укротитель, усмиривший разъяренного тигра. — Для тебя-то он пока первая «звезда». И по сравнению с другими Дикки — ангел. Они же чокнутые, все чокнутые. А Дикки лишь тихопомешанный. Ведь бывает, такие попадаются! Сущие звери!

— Все-таки, — заявил врач, входя в бар, — твой парень, видишь ли, немного шизоид. Все это может плохо кончиться… Вот что меня беспокоит.

Они заказали напитки.

— С этими «звездами» никогда не знаешь покоя, — продолжал Алекс, расслабляясь. — Они как атомная бомба, осадки неизбежны. Но Дикки меня злит тем, что не замечает в этих статьях самого неприятного. Мне сто раз наплевать, если они считают его плохим певцом. Это никогда никому не мешало выдвинуться. Но ведь пресса недвусмысленно намекает, что он извращенец, — это-то и выводит меня из себя, ведь такое не понравится его зрителям, простым людям.

— Поскольку эти люди — существа высоконравственные, — начал подтрунивать врач.

— Ну пойми же, доктор, что мне это, в сущности, безразлично. Ни жарко, ни холодно, пока подобные слухи не мешают его карьере. Но как только они станут общеизвестны, придется, хотя меня беспокоит, что он не в себе, да, видимо, придется сказать не сегодня-завтра: переспи!

— Простите?

— Повторяю, я скажу ему: переспи! Пусть выберет себе любую из поклонниц, певичку или какую-нибудь мало-мальски смазливую девушку, и мы откроем встречный огонь. Он ни с кем не был близок, потому что втайне любил. Сохранял себя для Нее. Любовник-романтик! Я даю ему отпуск, и мы снимаем серию великолепных репортажей: Венеция, Испания, пирамиды… Разумеется, девица должна быть хоть немного фотогеничной. Романтика снова входит в моду. Естественно, я не стану требовать, чтобы он сделал это сегодня же вечером.

— Слава тебе господи!

— Но через неделю…

— И ты воображаешь, что он это сделает?

— Если будет в состоянии, непременно сделает.

— Не может быть, чтобы вы до такой степени развратили его, — язвительно заметил доктор.

Алекс привык к любым оборотам речи в своей профессиональной жизни и не почувствовал, что доктор утратил хладнокровие. Да он и не успел бы обидеться. Розовощекий, с блестящими — может быть, несколько чересчур — глазами, в великолепно сшитом костюме светло-голубой шерсти, в бар, улыбаясь официантке, входил Дикки-Король.

Таким же увидели его на репетиции четыре десятка фанатов, дрожавших на трибунах от холода. Позднее все они будут сидеть на самом верху, затеряются среди публики, и им едва будет виден его силуэт; здесь же они были рядом, ловили каждое его слово, делили все его заботы.

— Какой молодец! — восхищался Жан-Пьер.

— О! На сцене мы все такие… — похвалялся г-н Морис, не упускающий случая намекнуть, что и он тоже познал времена славы и испытаний. Тремя рядами выше маячил острый нос г-на Ванхофа. Он разговаривал с фанатами из другой группы.

Механик Фредди был счастлив, он помогал рабочим сцены. Из уважения к силе Алекс был к нему особенно внимателен. Совсем впереди, в промежутке между сценой и рядами стояло никелированное кресло Жоржа Бодуена, инвалида с парализованными ногами, только что приехавшего со своей сестрой Мари в автомобиле, который они специально оборудовали, чтобы следовать за Дикки.

Певец сразу же подошел к больному.

— Жорж! Все так же верен!

— Пока смогу, Дикки! Знаешь, твои гастроли — вся моя жизнь.

— Он только о тебе и думает, — подтвердила Мари, могучая сорокалетняя женщина с энергичным лицом, стоявшая за креслом.

— Мы думаем только об этом. У тебя уже есть новые песни?

— Скоро услышишь. Я обкатываю кое-какие из них в первом отделении. Надеюсь, они вам понравятся… Кого я вижу? Мадам Розье!

Мадам Розье очень старая дама; одежда ее выдержана в серых, черных и белых тонах, прическа — гладкая, на пробор, как носили в начале века, на шее — черная бархатная лента с камеей.

— Я следую за тобой от Диня, — скромно заметила она. — Можно тебя поцеловать, мой милый Дикки?

Дикки наклонился и подставил старой даме свой сыновний лоб.

— О, Дикки! Теперь наша очередь! — воскликнула мужеподобная толстуха. И дюжина девушек сорвалась с места. Дикки встретил этот удар с натянутой улыбкой. Он предпочитал фанатов типа Бодуенов, мадам Розье, славных людей, которые напоминали ему родную пикардийскую деревню, но, как говорил Алекс, пластинки-то покупает молодежь. И Дикки терпеливо выдержал осаду. Со всех сторон, со ступенек, которые, казалось, были пусты на репетиции, сбегали теперь вниз сгорающие от нетерпения группы людей. Дети, молодежь, люди постарше… Они толпились вокруг Дикки, тянули его за рукава и отворот пиджака. Это раздражало его, ведь костюм был новый и совсем чистый, но в то же время он был доволен, по крайней мере на этих людей статьи не повлияли…

Затем Дикки направился к группе, разместившейся в сторонке и не осмеливающейся приблизиться. Не обращая внимания на крики и недовольство других фанатов, он поздоровался с Эльзой Вольф и Анной-Мари, красоткой с лицом откормленной мадонны, которую он даже поцеловал, в виде утешения. Она так и не похудела с прошлого года. «Прекрасна как никогда, Анни!» Он помнил ее! Девушка расцвела.

У Полины покраснели глаза. Статья, даже несколько статей, попали ей в руки. Она больше часа проплакала в автобусе. «Но как же это возможно? Как?» — всхлипывая, повторяла она.

Всех салфеток м-ль Вольф не хватило бы, чтобы осушить эти слезы. Анна-Мари тоже плакала, а «близняшки», совершенно бледные, готовы были выцарапать глаза первому встречному, если бы он позволил себе намек или ироническую улыбку. Фредди поклялся, что набьет морду такому нахалу!

Дикки не выглядел подавленным. Он репетировал дольше, чем обычно. Спросил, как идет продажа билетов: пять тысяч раскупили в предварительной продаже и еще две тысячи — в обычной, поскольку погода прояснилась. На огромной, окруженной трибунами сцене в лучах заходящего солнца бледно-голубой силуэт Дикки перемещался из одного угла в другой; признаков нервозности заметно не было. «Ангел!» — Алекс потирал руки. Он все-таки натерпелся страху.

— Видишь, малыш! Всего на тысячу мест меньше, чем у Мирей. А ты даже не южанин!

Теперь Дикки казался вполне уверенным. Перед представлением он пожелал немного подкрепиться; у выхода его поджидала высокая блондинка в модном плаще из пестрой ткани под леопарда, которая бросилась к нему, пытаясь расцеловать. Он позволил ей сделать это и на какое-то мгновение даже удержал в объятиях, чтобы фотограф успел заснять кадр. «Ну что за парень! — подумал Алекс. Сердце его было переполнено искренней симпатией к Дикки. — Какой замечательный парень!»

По совету Эльзы несколько девушек решили поселиться в молодежной гостинице. Эльза была знакома с директрисой. Итальянка Джина подцепила рабочего, монтировавшего шапито, который оплачивал ей гостиницу (правда, дорожную). У «близняшек» нашлись друзья среди фанатов, ехавших на машинах с прицепом: они могли потесниться. Г-н Морис снова был гостем четы Герен, обеспеченных супругов, которых он приобщал к миру искусства, пируя за их счет. Фредди здорово помог рабочим сцены, и они все вместе отправились выпивать. Марсьаль и Жан-Пьер разместились, «как у Христа за пазухой», в домике приятеля-антиквара. Настроение улучшалось. Концерт на аренах Фрежюса прошел с триумфом. Анна-Мари, Эльза, Полина и фанатка из Компьеня оказались вместе в мрачном многоместном номере, но все же это была крыша над головой. Все кровати, однако, были заняты.

— Что ж, доставайте спальные мешки, — со вздохом сказала Анна-Мари.

Они отыскали свободный угол.

— У меня нет спального мешка, — жалобно произнесла девушка из Компьеня.

— Я пойду поищу вам что-нибудь, — сказала Эльза, которая всегда чувствовала себя в какой-то мере ответственной. — Однако было бы надежнее…

Она отправилась на розыски. Ее попутчицы остались ждать в коридоре. Номера были забиты уже заснувшими девушками. Фанатка из Компьеня без ложной скромности сообщила, что она дочь крупного военного, настоящая аристократка и что ее зовут Аделина де Ригаль.

— Восхитительное имя, — заметила Эльза, шедшая по коридору со свернутым спальным мешком под мышкой.

— Это одна из самых благородных семей в Компьене, — ответила Аделина, бледнолицая веснушчатая девушка с красивым прямым носом и маленьким накладным шиньоном, стянутым эластичной повязкой.

— Благороднейшая семья Компьеня могла бы и оплатить тебе гостиницу, — сказала Анна-Мари, никогда не упускавшая случая съязвить.

— Моя семья не приемлет Дикки, — с важным видом ответила девушка. — Я вынуждена довольствоваться в течение всего турне пятьюстами франками.

— Ты не работаешь? — спросила Полина.

— Моя семья не одобряет девушек, которые работают, — ответила Аделина. — Я тоже, между прочим. Женщина…

— Вашей семье повезло, что она может… — начала Эльза, весьма подкованная во всем, что касается женской эмансипации. Но Анна-Мари прервала ее:

— Значит, ты присоединилась к этим гастролям, чтобы найти себе парня?

— Я никогда не выйду замуж. Я люблю Дикки, и этой любви мне достаточно, — с видом подвижницы сказала Аделина. — Вам этого не понять. Мне лишь хотелось приблизиться к нему хоть один раз, только один, а осенью я уйду в монастырь. Он мог бы стать моим поручителем.

— Кем?

Аделина не снизошла до ответа. Она отнесла свой спальный мешок чуть подальше, всем своим насупленным видом показывая, что волею судеб связалась бог знает с кем.

— Совсем чокнутая, — заключила Анна-Мари. — Или придумывает все это для форса.

Эльза воздержалась от высказываний и вышла, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Полина и Анна-Мари разложили свои мешки в углу.

— Может быть, это у нее от волнения… — добродушно предположила Полина, постучав пальцем по виску. — Такой прекрасный вечер! После всех огорчений, этих мерзких газет и дождя Дикки, как никогда, прекрасно исполнил сегодня «В сердцах и цветах» и «Проблему рая».

Раскладывая свой мешок, из которого сыпались крошки печенья, она напевала:

Анна-Мари в полумраке натягивала на себя огромную футболку, которая заменяла ей ночную рубашку: ее глубокий вздох означал, что для нее «проблема рая» далеко еще не решена. Они улеглись в углу рядом с двумя незанятыми, но заваленными одеждой и свертками кроватями. Все девушки уже уснули, и только одна, в дальнем углу комнаты, все еще читала при свете карманного фонарика. Анна-Мари ворочалась в своем мешке — ей никак не удавалось улечься поудобнее. «Как кит, зарывающийся в песок», — подумала Полина и сразу же устыдилась этой мысли.

— Мне следовало бы написать Микки, — сказала она (это был ее младший брат). — Но песни Дикки до него почему-то не доходят. Я прокручиваю ему пластинки, говорю об атмосфере, а у него одно на уме — как бы его дорогая сестренка не потеряла того, что у девушки самое дорогое. Итальянец до мозга костей. Я его обожаю, но для восемнадцатилетнего парня он все-таки ограничен. Совсем чокнутый.

Анна-Мари согласилась. Она тоже очень любила Микки. Но в этом году все казались ей чокнутыми. Или же дебилами. Сумасшедшими. Шальными. Но на чувства эта не влияло.

— А… ты и в этом году все еще девушка? — осторожно, будто затрагивая деликатную для Полины тему, спросила она.

— Конечно. А почему бы и нет? — нисколько не смутившись и явно гордясь собой, ответила та.

Ее абсолютно не трогали иронические замечания по этому поводу, свою девственность она рассматривала как забавную оригинальность, свидетельствующую о самостоятельности мышления.

— Чтобы казаться интересной, мне не нужно прибегать к этому, — добавила она, чтобы упрочить свои позиции. (И спохватилась, ведь ее «это» могло задеть Анну-Мари.)

Но и у ее подруги было свое выношенное кредо:

— Подумаешь, а я вот такая, и ничего не могу с этим поделать, у меня огненный темперамент…

И они, покатываясь со смеху, в один голос затянули известную песню «Огненный темперамент».

— Тише! — крикнул кто-то из глубины.

— А как ты думаешь, у этой монахини из Компьеня есть мужчина?

Вернулась Эльза Вольф с туалетной сумочкой в руках, и, глядя, как она отыскивала взглядом место для ночлега, будто кресло на банкете у префекта, а потом решительным шагом направилась в самый неудобный угол, девушки чуть не задохнулись от смеха.

— Ничего себе нашла местечко — рядом с туалетом! Там она глаз не сомкнет…

— Может быть, сказать ей?

— Фи…

Анна-Мари была слишком ленивой, чтобы встать после того, как ей удалось втиснуться в свой мешок. Полина же была еще слишком молоденькой, чтобы относиться с участием к преподавательнице, которой перевалило за пятьдесят. Девушки снова стали шептаться.

— Ты думаешь, все монахини девственницы? Я жила у них, у этих святош, и подольше, чем ты, видела, что это такое. Даже лучшие из них — слабоумные, бедняжки. Ты думаешь, они не от мира сего, витают в облаках? Нет, они пересчитывают свое тряпье, и если хоть чего-то не хватает, поднимается визг; а их дурацкая мораль: все мы одна семья, не плюй в колодец, — понимаешь, что я хочу сказать?

— Совершенно верно! Именно так говорят монахини!

Еще некоторое время, лежа в своих мешках, они давились от смеха. Одна из девушек приподнялась и крикнула: «Замолчите вы или нет?» — и снова упала как подкошенная.

— Знаешь, — прошептала Полина, — иногда я начинаю сомневаться, а верят ли они, эти монахини?

— Что?

— Верят ли они в господа бога. И верят ли в него кюре.

— Ну это, пожалуй, слишком!

Анна-Мари была девушкой широких взглядов, но не бунтаркой.

— Уверяю тебя! Однажды я пропела папиному приятелю, капеллану, куплет «Любви должно хватить», ты ведь знаешь, как это красиво, и даже подарила ему пластинку. Знаешь, что он сказал? Лучше бы вы усерднее занимались стенографией, дитя мое. Слово в слово!

— О!

— Папа же, заметь, повел себя очень хорошо. Он назвал его занудой, и они поссорились. Папа, между прочим, против религии. Он дружил с капелланом, потому что когда-то они вместе играли в футбол. Отец не понимает Дикки. Совсем. Но он сказал мне: поезжай, развлекись, у тебя такой возраст.

— И что?

— Ничего. Я ведь езжу в турне не для развлечения. Все эти молодежные гостиницы, кемпинги и сандвичи…

— Но тогда почему же все-таки ты ездишь за ним?

Анна-Мари была озадачена.

— Тебе не понять. Я верю в Дикки. Видела, как сегодня вечером он подошел поговорить с калеками, которые сидели в проходах?.. А когда он запел «Кто б ты ни был», как они были счастливы… Ни один кюре не сможет такого сделать.

Эти рассуждения превышали мыслительные способности Анны-Мари. Она взвесила все «за» и «против».

— Ты думаешь о подобных вещах потому, что все еще девушка, а в глубине души, сама того не сознавая, хочешь одного — переспать с Дикки.

Полина попыталась трезво разобраться в сути проблемы.

— Нет, я в этом не уверена. Во-первых, каково бы ему, бедняге, было, если б пришлось удовлетворять всех фанаток! И потом… нет. Знаешь, он дает нечто другое; сама посуди, мы приезжаем в какую-нибудь дыру, где ничего нет, и в открытом поле, как в прошлом году в Бретани, разбиваем шапито, устанавливаем прожекторы, появляются люди, взбудораженная детвора, и вдруг все это начинает бурлить, все варятся в одном котле и…

— Совсем как в цирке, — говорит Анна-Мари. — Почему же ты тогда не ездишь за Медрано?

— Ну что ты, — уверенно отвечает Полина, — как можно их сравнивать; Дикки — это пророк.

Парк. Вытянувшись в своем спальном мешке, Полина глядела на звезды. Легкая дрожь пробегала по ее хрупкому, еле защищенному от холода телу, но девушка, свернувшись, как сонная собачка, в комок, не замечала этого. «Звезды и свобода», — шептала она с восторгом. В голове звучали припевы, в ушах раздавались великолепные популярные мелодии, и ей казалось, что даже дышать она стала свободнее… Дружба, музыка, прекрасная звездная ночь, и впереди столько вечеров, столько возможностей слушать Дикки… Ах, если бы она могла разделить эту радость со своей вечно озабоченной матерью! С отцом — у нею, конечно, есть футбол, но разве этого достаточно? И особенно с Микки, который немного играл на гитаре и был для нее самым близким из братьев… Но Микки посмеивался над кумиром Полины. Беззлобно, но посмеивался. «Почему же, — спрашивала Полина, — под этим звездным небом не все любят поэзию?» И, несмотря на это облачко тихой печали, правда не лишенное очарования, она наконец, уснула абсолютно счастливой.

Гостиница «Реле дю Корай». Симон Вери, генеральный директор фирмы «Матадор» и ее представитель по связям с прессой Кристина, давние друзья-враги, временно объединились, чтобы к концу первого же дня накинуться на Алекса.

— Итак, мой милый Алекс, как дела с идиллией?

Он называет это идиллией!

Симон Вери — настоящий хозяин, абсолютно респектабельный делец, — часы фирмы «Роллекс», строгий костюм, пятьдесят пять лет, проседь и по старинке брюшко: он не из тех, кто и перед президентом не постеснялся бы появиться в тренировочном костюме, кто делает массажи; он не плейбой, а представитель солидной фирмы, располагающей прекрасным фондом пластинок с записями классической музыки! Его атташе-кейс из крокодиловой кожи набит бланками SACEM, досье, составленными из откликов прессы, отчетами Кристины, счетами, статистическими справками. Бизнесмен, как было уже сказано. И тем не менее он, как и все, кто связан с шоу-бизнесом, способен на безрассудство, может взорваться из-за пустяка, расстаться с последней рубашкой — качество, которое, надо это признать, не утратили даже самые беспощадные «акулы» финансового мира и которое проявляется сразу же, едва они учуют нечто хотя бы отдаленно попахивающее зрелищностью. Тогда они теряют голову. Чуть ли не по-садистски эксплуатируют бедного певца, актера, писателя, художника, скульптора, кого хотите, а затем на них вдруг находит приступ сентиментальности — соловьиная песня, какое-то слово, красивый мазок заставляет их трепетать и — «Anch’ io son pittore!» — в течение целого часа они ощущают в себе артистическую душу, ошарашивают десятью тысячами, «роллсом» или оплаченным путешествием в Мексику первого встречного, который в девяти случаях из десяти оказывается лишь обыкновенным проходимцем, чья живопись и выеденного яйца не стоит или чья пластинка сразу же обесценивается. Тогда они вычитают издержки из своих налогов и впредь не упускают случая напомнить об этом — вот-де что получается, — когда слишком мнят о себе; — чтобы еще сильнее притеснять остальную братию.

И хотя эта склонность к безрассудству существует лишь подспудно, тем не менее она не позволяет совсем уж презирать этих людей. Ну разве доводилось вам видеть генерального директора текстильной фирмы с таким блеском в глазах?

— Идиллия… — тупо повторяет Алекс, чтобы выиграть время.

— Я тоже считаю… — бормочет Кристина, маленькая, с виду простодушная блондинка тридцати двух лет, ухитряющаяся выглядеть на двадцать.

— Да, вы должны понять… Следующая пластинка Дикки целиком посвящена женщине. Семь песен из двенадцати названы женскими именами. Я даже хотел было вынести на супер: «Женщины, женщины, женщины», но из-за Лама… Короче, в глазах зрителей, которые ходят на Дикки, а подавляющее большинство из них женщины, он — воплощение любви. Любви! Но с прошлого года критика, которая и раньше-то не слишком с ним церемонилась, развязала против него настоящую кампанию в прессе…

— Кампания в прессе! Какие-то там провинциальные газеты!

— Публика у Дикки тоже провинциальная… А эти слухи, сплетни, эти инсинуации… Не так уж страшно, согласен, но все же это симптом… Достаточно какой-нибудь малости… Вспомните историю с отцом Джимми Сторма, который бросил его в двенадцатилетнем возрасте, а потом объявился и стал орать, что умирает с голоду: это на несколько месяцев затормозило продажу пластинок! А Джимми как-никак был рокером! Или, к примеру, история с собачкой красотки Жане и соседкой, которая заявила, что та оставляет песика одного, бьет его и так далее! В течение целого года Жане пришлось сниматься с собачкой на руках и, чтобы повысить спрос на пластинки, записаться в Общество охраны животных! Я не говорю, что беда уже на пороге, но у Дикки та же публика, что и у Жане: она — молодая поэтичная женщина, блондинка, жертва мужчин, высоконравственна, а Дикки — сказочный принц, вечный жених, романтик и тому подобное… Сказочный принц должен пленять. И я не сойду с этой точки зрения.

— Но прости, Симон, на нас каждый вечер набрасывается целая свора алчущих девиц! Вчера на сцене собрали столько цепочек, часов, колец и цветов — просто магазин открывай!

— Ну вот и поторопитесь с выбором, — заключил генеральный директор «Матадора», созерцая свои ухоженные ногти.

— Не сегодня-завтра…

— Я твержу об этом с пасхи!

— Хоть он и хозяин, но не всегда ошибается, Алекс, — вмешивается Кристина, которая агрессивна, но мила. — Я тоже считаю, что пластинка с именами — это жила для нас. Мы выпустим гору пластинок на сорок пять оборотов с нейтральной картинкой на задней обложке в духе «Любовь навсегда», а на лицевой каждый раз новое имя. И поскольку это распространенные имена, пластинки будут раскупать годами к праздникам, дням рождения и т. д. Этих Мишель, Франсуаз пруд пруди, уверяю тебя!

— Но легенда тоже имеет значение, — подчеркнул Вери. — Дикки — романтический, но все же не платонический возлюбленный! Герою нужны подвиги. Нужна идиллия!

И он еще смеется, старый развратник!

— Дикки?

— …Гм?

Он лежал, распластав во всю длину кровати свое прозрачное, казалось, бесхребетное тело. В правой руке держал расклеившийся на листочки томик «Черной серии», который дал ему Дейв.

— Время аперитива? — с улыбкой спросил он.

Алекс снова ощутил угрызения совести. Лучше бы не трогать его! Такой милый парень, голос, внешность — чистое золото, и серьезный, даже слишком… А вот приходится опять надоедать ему с этими мерзостями! Идиллия!

— Сейчас пойдем выпьем что-нибудь. (Он не решался заговорить.) А тебе нравится их коктейль «Южные моря»?

— Алкоголь всегда алкоголь, — важно изрек Дикки.

— Да… Один коктейль стоит другого, как хорошая женщина стоит другой, не правда ли? (Этот хитроумный переход с точки зрения Алекса был не так уж плох.)

Дикки отложил книгу и сел на кровати.

— О! Это не одно и то же! Живой человек — совсем иное дело! — сказал он с искренним возмущением.

— Согласен. Но среди этих живых людей, я хочу сказать, бабенок, которые вьются вокруг нас в последние дни, хоть какая-нибудь тебе понравилась?

— О! Они очень милы… — сказал Дикки, не клюнув на удочку.

— Ну а как тебе та дикторша, в Андорре, брюнетка?

— Очаровательна.

— О! Дикки! Ты отвечаешь так, будто я беру у тебя интервью! — заметил обескураженный Алекс.

Дикки встал и направился к балкону.

— А по-моему, ты именно это и делаешь…

В его голосе послышалась еле заметная жесткая нотка.

— А что мне остается? — простонал Алекс. — Послушай, Дикки… Мне неприятно говорить тебе об этом, но господин Вери требует… То есть он считает, что это необходимо… Ну сделай маленькое усилие… Ты же знаешь, что уже с пасхи мы говорим об этом, но пока так ничего и не получилось… Ждать больше нельзя. Эти статьи… Короче, он мне сказал совершенно определенно: нужна идиллия. И как можно скорее.

Дикки в ярости обернулся, но убитый вид Алекса развеселил его. Он засмеялся:

— Вери так и сказал?

— Слово в слово.

— Какой мерзавец! Хотел бы я видеть его на моем месте! Но как только кончится мой контракт, я ему устрою номер; скажу: согласен возобновить его при условии, что и вы разыграете идиллию!

На сей раз рассмеялся и Алекс. Вздохнул с облегчением. Судя по всему, Дикки отнесся к сказанному вполне терпимо.

— А он сказал с кем?

— Нет, нет, — спохватился Алекс. — Ты абсолютно свободен в выборе. И вовсе не обязательно, чтобы это была «звезда», лишь бы девочка оказалась хоть немного привлекательной, фотогеничной и не слишком стервозной…

— А почему бы тебе не объявить конкурс? — вздохнул Дикки. — Ну, вроде того, что проводился среди фанатов, помнишь, когда премией был объявлен уик-энд со мной в Венеции? Ну и вляпался же тогда мсье Вери!

Это было одним из приятнейших их воспоминаний. Дикки вовсе не одобрял этого конкурса, Алекс всеми силами пытался убедить Вери, что нельзя предлагать певца как выигрыш в вещевой лотерее. Но Дикки по-настоящему заблистал всего лишь шесть месяцев назад; уверенности в том, что это продлится, еще не было, и им пришлось подчиниться требованиям Вери, который просто-напросто объявил через «Фотостар» о конкурсе и о первой премии — уик-энде в Венеции в обществе Дикки-Короля, «восхитительного исполнителя „Аннелизе“».

Вери, исходя из того, что «Фотостар» читают в основном подростки, не упомянул о возрастном ограничении для участников конкурса, и первая премия — в данном случае сам Дикки — досталась Наде, вдове инженера русского происхождения, которая выглядела лет на сорок пять. Они, то есть Алекс, Надя и Дикки, провели потрясающий уик-энд: Надя, великолепно изучившая Венецию по книгам, никогда не смогла бы совершить такое путешествие за отсутствием денег, и в конкурсе принимала участие ради Венеции, а вовсе не из-за Дикки. Он же, свалив с плеч огромную тяжесть, угощал ее роскошными обедами, а она во Дворце дожей, и академии рассказывала ему о картинах; они расстались лучшими в мире друзьями. Одураченным оказался Вери: ну разве мог он сделать хотя бы один снимок или рекламный репортаж о венецианском уик-энде Дикки Руа в обществе сорокапятилетней женщины!

— Выбор за тобой, бесспорно. Но нужно потянуть это какое-то время! Ты любил ее, не решаясь признаться, или она тебя любила, хотя бы с начала гастролей; идиллия должна продлиться до рождества — с елкой, маленькими подарками, сочельником в красивом шале, словом, сам понимаешь…

— Так, значит, мне придется канителиться с какой-то бабой до рождества? — воскликнул возмущенный Дикки.

— Не с бабой, — притворяясь серьезным, ответил Алекс, — а с живым человеком. Не забывай: с человеком.

На аперитив Дикки выпил три коктейля «южные моря». Доктор собрался было вмешаться. Но Алекс, покачав головой, остановил его. Сначала пусть расслабится, а потом по мере сил наберется храбрости. Здесь и свободная сегодня Джина, и блондинка, которая бросилась ему на шею во Фрежюсе, и юная совершенно прелестная журналистка из начинающих. А чуть подальше на ничейной территории, отделяющей мраморную зону (бассейн) от песчаной (сосновый бор), расположились Полина, Люсетта, Тереза, Эльза, Фредди, Жожо, мсье Морис, две Мари — одна из Авиньона, другая из Туркуэня, — Анна-Мари, Жан-Пьер, Марсьаль, пили пиво, розовое вино и разорительную для них кока-колу, терпеливо дожидаясь хотя бы взгляда, хотя бы слова. Уже одно то, что им позволено было находиться здесь и что представилась исключительная возможность ясно видеть, как Дикки пьет коктейль, сбрасывает пляжный халат, бросается в бассейн, загорает, переполняло их блаженством.

Дикки, такой близкий и недоступный, живущий иной, более легкой, казалось, неподвластной законам тяготения жизнью, Дикки, ни за что сам не плативший, ничего сам не решающий, огражденный от всего, что на них лежало бременем, вечно прекрасный, улыбающийся, спокойный и утопающий в шелках…

— По его виду не скажешь, что его хоть немного задели статьи, — сказал г-н Ванхоф, будто сожалея об этом.

— И нечего было обращать на них внимание, — отрезала Эльза. — Вы же видели, что творилось с публикой вчера вечером. Какой неистовый восторг! А эти журналисты, жалкое отродье!

— Их, может быть, подкупили? — мрачно спросила Анна-Мари.

Они допускали, что в мире зрелищ, куда они проникли как бы с черного хода, почти незаконно, могла произойти любая мерзость и любое чудо.

— А я думаю, не идет ли это от других гастролеров… чтобы сорвать наш успех…

— Мерзавцы!

Они сидели кучкой на сложенных одеялах и куртках, в окружении бутылок оранжина и розового вина. Ванхоф, которому было слишком жарко в машине, вынужден был присоединиться к ним.

— На прошлой неделе здесь была Далида, — сказала Джина, словно сообщила сведение особой важности.

— Дали обожает Дикки, — безапелляционно заявила Эльза.

Несмотря на свой возраст, среди девушек она пользовалась лестной репутацией «видавшей виды» женщины и считала себя авторитетом в сердечных делах.

— Вот именно, — сказала Джина. — Когда на прошлой неделе во Фрежюсе они вместе обедали, Жане тоже была в городе, ну знаете, та девица из группы «Кур-Сиркюи». И она узнала об этом; год назад Дикки часто появлялся с нею, но теперь и видеть ее не хочет, не пожелал даже включить ее в свой первый номер, а девка эта настоящая дрянь. Уверена, что эти статьи — ее рук дело. Это она окрутила ребят из газет, такие на все способны!

— Не из-за нее ли погиб Дан Бейтс… — многозначительно произнесла Анна-Мари.

— Он покончил с собой? — спросила Полина.

— Да, с помощью алкоголя. Когда его положили в клинику, он весил не больше сороки кило. До этого он несколько недель ничего не ел!

Наступило молчание, означавшее, в сущности, восхищение. Даже на г-на Ванхофа сказанное произвело впечатление. Это было глупо, не имело никакого смысла: но именно это значило жить по-настоящему.

— Сорок килограммов! — не сдержавшись, повторил он.

То, что журналистов подкупали для того, чтобы они вредили певцу, который отнесся к кому-то с презрением, то, что спивались до смерти, платили миллион старых франков за белые розы для какой-нибудь бесчувственной красотки (карьера которой, между прочим, вполне могла начинаться с заведения мадам Клод), что падали на сцене, превысив дозу наркотиков, не могли иметь детей, носили траур из серебристой парчи — все это было легендой, блестящей, не скованной обычными рамками жизнью, которая протекала параллельно их собственной, заполненной черствыми сандвичами, тряской в автобусе, смутной надеждой, снова и снова загоравшейся в них всегда и везде. Изольда белокурая и Изольда черноволосая, Ланселот-грешник и Галаад-праведник (Архангел!), предатели, чудеса, карлики, демоны и волшебство — все это было их фольклором, их «золотой легендой»; иным миром, где нормы нравственности, определяющие их жизнь, уже не имели значения. Бережливый восхищался расточительностью, целомудренный — распутством, трезвенник — чрезмерностью в употреблении алкоголя или наркотиков. Все дозволено, все возможно. Все — в священной книге, а книга, их библия или евангелие — это «Фотостар».

«Фотостар» читают в пятнадцать (тринадцать-четырнадцать) лет — возрасте, который с давних пор считается предрасположенным к мистическим заблуждениям. Читают в основном в простонародной среде. Культура зачастую ограждает от некоторых разновидностей глупости. Как и от отдельных форм увлечений. Проверьте сами, не мне вас убеждать. Модель культуры, которую преподносит читателям «Фотостар», внешне немногим отличается от древних бретонских романов с их мистической атмосферой, окрашивающей христианские мифы, и таинственной связью героя с загадочными силами земли, которые ему удается пробудить от их могучей спячки и использовать для достижения священных целей. Стремление к успеху (и знаменательно, что, с точки зрения «Фотостар», успех должен быть безумным, необычным, должен как гром среди ясного неба обрушиться внезапно, без всяких видимых причин, после положенных при посвящении испытаний) роднит молодого певца — и в более редких случаях молодую певицу — с такими героями, как Персеваль или Галаад, отправившийся на поиски святого Грааля. Фирмы, выпускающие пластинки, — это укрепленные замки, представители по связям с прессой, составители программ, журналисты — те же добрые или злые феи, волшебники, выдвигающие абсурдные требования, те же заколдованные звери, которым оказывают услугу в дремучем лесу, а затем в один прекрасный день встречают на своем пути, и они по мановению волшебной палочки превращаются в ведущего передачи или режиссера-постановщика… Герою сопутствует счастливая (некий зрелый человек «поверил в него» с самого рождения — рождения, соответствующего статусу певца, разумеется) или несчастливая звезда: он (она) не поправился в передаче «Кухня для всех», но дело в том, что под скромной оболочкой ассистентки режиссера (заколдованная лягушка, как уже было сказано!) скрывалась будущая составительница программы или новый «босс рекламы».

Герой согревает в лучах своей славы верных друзей, свою «дружину». Играет ли он в шары, катается ли на лыжах, блистает ли в специальном номере «Фотостар» или телепередаче, повсюду его окружают «вассалы», которые во всем этом играют второстепенные роли, и только из снисхождения их терпят фанаты. Такая беспомощность, отсутствие талантов или находчивых людей в свите героя порой даже вызывает умиление. Их ничтожность подчеркивает порой, как он верен дружбе и как бескорыстно осыпает людей благодеяниями.

И вот мы подошли к ключевой точке, главной теме «Фотостар», краеугольному камню его теологии — к случаю. «Сарду повстречался со своими музыкантами случайно во время отдыха на юге, как-то вечером они играли на балу». «Жанна пела, стоя под душем, в номере отеля, где случайно остановилась: через восемь дней она уже записала пластинку. Соседний номер занимал продюсер». «Этот международный шлягер был отвергнут четырнадцатью фирмами грамзаписи», — звучало уже неплохо; но еще лучше, когда сногсшибательным успехом пластинка обязана песенке, родившейся в последний момент, нацарапанной за десять минут в каком-нибудь углу студии, потому что надо было заполнить оставшееся для записи место.

«Мы рождаемся, живем, умираем и мире чудес», — сказал. Наполеон. «Фотостар» или «Флэш-78» могли бы взять на вооружение этот девиз.

Герой, по «Фотостар», заслуживает почестей. Он страдал. И если ему не довелось испытать бедность или нищету, то все же можно было выдвинуть версию о том, что он, например, жертва расизма, а уж если с божьей помощью ему повезло настолько, что он в детстве перенес тяжелое заболевание, то успех наверняка обеспечен. Непонимание родителей, несчастная любовь тоже подходящий материал; и даже непривлекательная наружность, вопреки устоявшемуся представлению, бывает залогом удачи. Но этих обязательных испытании недостаточно. Герои сами не знают глубинных причин своего возвышения. Одним, как Жанне, повезло, когда она «пела под душем», других годами преследовала неудача, столь же незаслуженная, как и слава, которая вдруг обрушивалась на них.

На талант и данные избранников упор делается редко. Ибо «Фотостар», искушенный в своей «геологии» журнал, знает, как мало значат подлинные достоинства. Благодать осеняет только избранных. Верный Петр и гонитель христиан Павел в глазах всевышнего одинаковы. Каждый мог бы претендовать, втайне надеяться на то, что станет святым. Избранником. Но поскольку вера и смирение у подавляющего большинства верующих искренни, они даже не помышляют об этом. Соблюдения обрядов (это и покупка газет, большого количества пластинок, и лишения, на которые они себя обрекают ради того, чтобы присутствовать на всех торжествах, и утешительное сознание принадлежности к великому братству, и увлекательное незлобивое соперничество) им достаточно. Едва ли они сознают, что поклоняются не столько этой улыбающейся, но сломленной женщине, которая поет о любви и не может иметь детей, или этому мужчине, который-победил-полиомиелит, сколько благодати как таковой, благодати по рецепту «Фотостар».

Поскольку Вери требовал идиллии, Дикки решил покончить с этим как можно скорее. Перед обедом он отвел Алекса в сторону.

— Джину или блондинку?

— Лучше блондинку, — сказал Алекс. — Она фотогеничнее и хоть немного разговаривать умеет. Эта девушка наверняка из хорошего круга, сопровождает нас на «ягуаре»…

Джина казалась Дикки повеселее. Но ведь речь шла не о развлечении. Пошли обедать, над бассейном сгущались сумерки, но фанаты все еще сидели на траве; и будут сидеть здесь до тех пор, пока не уйдет Дикки.

— Маленькая брюнетка прехорошенькая, — сказал Дикки с некоторым сожалением.

— Фотогеничности ни на грош! И класс не тот! — заметил Алекс.

— Ну а журналистка?

— Прекрасные формы! Но если ты бросишь ее после праздников, а она потом продвинется по службе… представляешь, какие возникнут осложнения. Тогда как блондинка… Испытай ее, по крайней мере. Если она покажется тебе невыносимой, найдем по пути какую-нибудь другую. Однако не нужно слишком тянуть со всем этим.

— Ты слишком добр, — с неожиданной горечью сказал Дикки.

Но когда они вместе с музыкантами вошли в украшенный бумажными фонариками патио, чтобы поесть знаменитого карри, он безропотно сел рядом с блондинкой.

Подчиняясь необходимости, он тем не менее ощущал нечто вроде опьянения. Трудно описать душевное состояние Дикки, сына деревенских лавочников, исполнителя шлягеров, выпустившего миллионы пластинок, усердного самоучки, искреннего, немного лукавого и в душе неспокойного парня. Смирившегося с мыслью об идиллии, которая из-за усталости была привлекательной для него тишь наполовину. Немного опьяненного тем, что все находящиеся здесь особы женского пола — от юной взлохмаченной девушки до молодой фанатки «из хорошей семьи», включая красивую журналистку, и вечно смеющуюся Джину, и сотни других хорошеньких девушек, стоит лишь бросить на них взгляд, сразу же согласятся на все. Эта легкость обретения, как толковые рубашки или туфли по индивидуальному заказу, как бесчисленные подарки, которые он получает, как скидки в цене, бесплатные билеты, магазины, куда он приходит за покупкой и где, когда он хочет заплатить, ему говорят: «О! Не беспокойтесь, Дикки! Позвольте сфотографироваться с вами!» — да, эта легкость, подобная той, что появляется после приема усиленной дозы лекарств, опьянения, бессонниц, это погружение в мир, где все окутано дымкой, где никакая мелочь не задевает, и есть мир Дикки Руа, начало которому было положено однажды вечером в Обервилье. В течение года-двух он без конца перемещался из мира Дикки Руа в мир Фредерика. Но вот уже два года, как мир Фредерика почти полностью растворился. В тумане, в дали. Но какой же из этих миров подлинный? Вот что его мучило.

Фредерик рос счастливым, любившим победокурить ребенком. Отец — земледелец, славный и красивый мужчина, немного мечтатель. Мать — властная хозяйка бакалейной лавки с баром и табачным киоском, жадная до денег, но никогда не обманувшая никого ни на грош. Оба, но каждый по-своему, были довольны своей судьбой, что для нее означало работать, экономить, не жаловаться; для него — довольствоваться мелкими радостями бытия, веселиться по любому поводу. Он был чемпионом по игре в стрелки, очень популярной на Севере. Фредерик, единственный ребенок, с которого пылинки сдували, немного скучал. Маленькую сестричку, умершую в раннем возрасте, он видел лишь на портрете в траурной рамке. В восемь-девять лет он играл как все дети, в пятнадцать увлекся кино и даже не помышлял о том, чтобы вырваться из этого круга: он без особого увлечения, но усердно занимался и, как говорили учителя, мог бы учиться дальше. В шестнадцать лет юноша попал в Париж, обезумел.

Концерт Клода Франсуа явился для него откровением. Фредерик смотрел на певца как попавший в Лурд паломник на Фатиму. Блеск парчи, лучи прожекторов, ножки девушек и более всего глуповатое ощущение огромного счастья, сплотившее орущую толпу в единое целое, ослепили его. Хотелось окунуться в этот мир. Такое откровение исключало возможность критической позиции, если бы таковая была у Фредерика: но ее у него не было. В лицее он постигал знания как инородную культуру, которая могла послужить ему в будущем, хотя эта культура была одинаково чуждой и его собственному миру, и миру его родителей, как чужды ему его товарищи. Ничто глубоко не отложилось в его сознании: ни люди, каковыми они были или должны были бы быть, ни квадрат гипотенузы, ни «Мнимый больной», ни география. Но наконец-то и он услышал «голоса». По-настоящему обезумел, ибо от природы вовсе не был экзальтированным; и как одержимый устремился к открывшейся ему цели. Разузнавал все, что мог. На эстраде можно много заработать, убеждал он себя, рассуждая с виду разумно, хотя это и было признаком подлинного безумия. У него нет профессиональной подготовки, знаний? Он приобретет их. Ведь есть же у него способности к языкам. Под предлогом поездки в Париж он забрал деньги со своего счета. Снял на два месяца комнату для прислуги у родителей одного приятеля. И не был удивлен, что эти обеспеченные люди, добропорядочные буржуа, запросили с него по пятьсот франков в месяц за крохотную комнату с умывальником на лестничной клетке. Это их право законно. Он очень быстро узнал цены на жилье. Его хозяева извлекали максимум из того, что имели: по тому же принципу жила его мать, его деревня. То, что эти зажиточные буржуа были членами какой-то левой партии, его бы вовсе не возмутило, узнай он об этом: он ведь не имел никакого представления о «левых». Его интересовало только одно — как проникнуть в мир эстрады. Каким-то чудом он вскоре нашел место ассистента у иллюзиониста. Он написал родителям, что не вернется ни в лицей, ни домой, что нашел работу и скоро сможет посылать им деньги. Родители, которые никогда не верили в его диплом бакалавра (идея учителя) и считали, что всякая работа хороша, как бы она ни была тяжела, не воспротивились этому решению. Раз в месяц Дикки писал им письмо с отчетом о том, сколько заработал и сколько истратил, а когда мог, посылал пятьдесят или сто франков, которые мать откладывала для него. У Дикки снова появился свой счет. Иллюзионист был стар, разочарован. А Дикки предельно любезен, добросовестен и внимателен: «Выпейте ваш сироп, господин маг». Они выступали в кабаре, в мэриях, на детских праздниках в пригородных школах. В кругу коллег-иллюзионистов Дикки немного жалели, восхищались тем, как терпеливо и ласково разговаривал он со стариком. Юноша выступал в ревю, скетчах; голос у него был совсем глухой, а красивое лицо — невыразительно. Как позднее заметил Алекс, его по дружбе всегда выручали: он ведь никогда ни о ком не говорил плохо и никогда не занимал денег. Появилась Мари-Лу. В то время она была ведущей одного ревю в мюзик-холле — огромный авторитет в глазах Дикки! И тоже происходила из крестьян. Еще одна точка соприкосновения. Она научила его любви, водила по кабаре, приобщила к хорошей кухне; с шестнадцати до девятнадцати лет Дикки жил в крайнем напряжении, а с нею вновь обрел способность смеяться. Он полюбил ее всем сердцем, искренне и нежно, но без страсти: страстью его оставалась сцена.

Мари-Лу ввела Фредерика в профессиональную среду, и благодаря ей он выступил как статист в ряде оперетт, получил место рассыльного в «Фоли Бержер» и даже сыграл две-три маленькие роли в кино. Но это молодое бесстрастное лицо, за которым не угадывалось никакой тайны, никакой внутренней борьбы, никого не заинтересовало. «А что прикажете делать с таким голосом?» — говорили Мари-Лу. И все же Фредерик был доволен. Он зарабатывал на жизнь. Откладывал немного денег. Никогда не угощал никого выпивкой. Сам с невероятной тщательностью стирал и гладил свою одежду. Всегда был опрятен. Он обладал природной элегантностью с налетом бесшабашности. Если было надо, умел обходиться без еды. Никогда не соглашался взять ни одного су от Мари-Лу или жить вместе в ее «кокетливой квартирке» в Батиньоле. Лишь время от времени он просил у нее позволения принять ванну. И все так же жил в комнате для прислуги, почти такой же тесной, как предыдущая, но здесь хотя бы был водопровод. Если бы он задумался, он признался бы себе, что за пять лет, проведенных в Париже, то есть к двадцати одному году, он немногого достиг по сравнению с тем, что было у него в шестнадцать; все еще не приобрел никаких профессиональных знаний, и по-прежнему единственным его богатством была красота, которая увянет «как травка в поле»… Однако Фредерик был слишком далек от подобных премудростей. И этот степенный, неизменно пунктуальный юноша, у которого никогда не увидишь ни оторванной пуговицы, ни пятна на джинсах, этот всегда готовый помочь (если речь шла не о деньгах) парень все это время с одержимостью безумца, будто библию, изучал «Хит», «Подиум», «Премьеру», «Фотостар», как фанатик, ревностно уверовал в силу случая, догмат неизбежных лишений, чудо-встречу, и, подобно снятой Бернадетте, предчувствовавшей видения, ждал Вестника, который откроет в нем скрытые достоинства. Он встретил Алекса. То, о чем он читал, свершилось. Родился Дикки-Король.

Год или два Фредерик и Дикки мирно уживались друг с другом. Первый никогда не сомневался в своей удаче, что служит явным доказательством его безумия. Когда на него нападала хандра, он выкуривал парочку сигарет с марихуаной, выпивал стаканчик (если его угощали) и выжидал. В его представлении эта сигарета и стаканчик подменяли ритуал Великого Торжества, что обязательно наступит в день его полного «слияния» с публикой, которое не могло не произойти. Миг коронации, святого миропомазания в окружении боготворящей толпы как на светящихся витражах Реймского собора. Все это он получил. Дикки Руа стал Дикки-Королем. Он подарил скунсовое манто Мари-Лу, с которой теперь реже встречался, но оставался ей «многим обязан». Стоимость покупки он занес в чековую книжку в графу расходов на рекламу и исключил ее из своих налогов.

А затем начался разлад между Фредериком и Дикки. Сосуществование стало тягостным. Фредерик, далеко не глупый малый, начал ощущать нарастающее несоответствие между ним самим и Дикки. Да, к восхищению примешивалось и презрение. Чудо подвергалось сомнению. «Он просто умело повел свои дела… Все это полностью сфабриковано…» У Дикки, как у дикаря, был острый слух. Подобные замечания он не пропускал мимо ушей. Они его не оскорбляли, но вызывали беспокойство. Чудо могло не повториться. И тогда Дикки исчезнет, снова станет просто Фредериком, как и положено. Не принцем, а нищим. Как Карл VII, объявленный незаконнорожденным. Поэтому он отрицал, что случилось чудо; своим посвящением в «звезды» он обязан работе, бережливости, добродетелям, которые проповедовала его мать. Фредерик пытался успокоить Дикки этой бабушкиной сказкой. Но, видя, как в зале плачут калеки, как неистовствуют девушки, как после концертов ему протягивают детей для благословения, получая письма от обезумевших поклонниц и поклонников, Дикки с трудом мог поверить, что этим исступленным восторгом были по праву увенчаны его неудачи прежних лет, что это и есть законное воздаяние за годы бережливого обращения со счетами. Тогда-то и возникла тревога. Он стал пить, но немного. Принимал транквилизаторы. И возбуждающие средства. Но тревога росла вместе с успехом. Он купил сборный дом для своей матери. Фотографию певца опубликовали на обложке «Пари-матч». Он сводил Мари-Лу к «Максиму». Послал рождественские подарки всем друзьям, которые хоть в чем-то помогли ему. Посылая почтовые открытки во время гастролей, он всегда старался писать как «простой смертный». Эти искупительные жертвы не избавляли его от страха. Деньги, подарки, любовь сыпались к его ногам. Юноши обесцвечивали волосы, чтобы быть похожими на него. Девочки подписывали письма собственной кровью. Надо было что-то совершить: и он послал крупную сумму в ЮНИСЕФ… Но и это не помогло. Именно тогда он пережил свой первый кризис.

Каждый вечер после второго отделения — по совету Алекса Дикки взял это за правило — он бросал в ревущую толпу (если зрители сидели спокойно, выручали члены фан-клубов) свою мокрую от пота рубашку. Шелковую рубашку от Пер Спока.

— Сколько такая стоит?

Вопрос не удивил Алекса, Дикки всегда отличался бережливостью. Он был бледен, глаза — пустые. Наверное, немного перебрал возбуждающих…

— Сто десять тысяч старых франков.

— Дорого.

— Но ведь это рубашка по индивидуальному заказу, малыш. И конечно, они дерут с нас втридорога.

— Подумать только! Алекс, сколько же рубашек брошено на ветер с начала гастролей?

— Они не брошены на ветер, Дикки! Это реклама!

— Так сколько же?

Алекс никогда не видел Дикки в таком состоянии.

— Сто двадцать, а может, сто двадцать пять…

— Представляешь себе? Сто двадцать пять шелковых рубашек… брошено, разорвано… А что будет потом? Когда у меня ничего не останется?

Дикки сидел на кровати в номере какой-то гостиницы. Смотрел на свои руки. Они дрожали. Затем задрожали плечи и все тело. Алекс сильно испугался. Он знал, что Дикки «выкладывался» из последних сил. Знал, что Дикки хотя и не был, что называется, наркоманом, но все же напичкан лошадиными дозами стимулирующих средств…

— Я провалюсь… Со мной расторгнут контракты… Такое расточительство… У меня ничего не останется на черный день.

Дикки метался по комнате из угла в угол с искаженным от страха лицом, размахивая руками. Хотел выпить глоток воды, уронил стакан, всхлипнул без слез, а когда Алекс собрался было положить ему руку на плечо, отскочил назад, рухнул на кровать и, все еще дрожа, бессвязно бормотал — эти выброшенные рубашки принесут несчастье, никогда не посмел бы сказать об этом матери, надо их найти, отобрать, отложить на будущее… В конце концов он не смог петь, и Алекс был вынужден заплатить три миллиона неустойки, с горечью размышляя о том, сколько рубашек можно было бы купить на эту сумму.

После этого он стал покупать ежедневно по две рубашки вместо одной. После концерта Дикки преподносили «вчерашнюю», якобы спасенную, выстиранную и выглаженную рубашку, и он откладывал ее про запас. Алекс так никогда и не узнал, удалось ли ему обмануть Дикки. Не может же быть, что он не замечал, как фанаты разрывают на куски его рубашку. Но с навязчивой идеей было покончено. Дикки приказывал уложить «сэкономленную» рубашку в чемодан, и когда приезжал в Париж, оставлял ее в купленной им неподалеку от Эйфелевой башни квартире, которая также «в целях экономии» дремала под своими чехлами. Дикки никогда не ночевал в ней. Когда он был в Париже, он жил в отеле «Георг V». В квартире накопилось несколько сотен рубашек, стояли кожаные диваны, последняя модель телевизора и видеомагнитофон; все было новым, и никто ни разу этими вещами не пользовался. Это было убежище, которое Дикки подготавливал для Фредерика. «В конце концов, это тоже помещение капитала, — философствовал Алекс, — у других „звезд“ бывают капризы похлеще собирания рубашек». Однако он был уже не так спокоен, как раньше.

Позже произошел срыв из-за цен на билеты. «Если Максим Лефорестье продает билеты по десять франков, я тоже должен продавать по десять». Затем разразился скандал из-за певички, которая забралась к Дикки в спальню: он воспринял это так, будто концерт преследует его даже во сне, проникает в его интимнейшую жизнь, и попытался разбить бутылку о голову девушки, к счастью, бутылка выскользнула, задев лишь плечо; пришлось заминать дело. В конце концов Алексу удалось представить случившееся как финал ночной оргии — не самое удачное объяснение, если учесть, какая публика у Дикки, но все же это было лучше, чем правда…

«Кое-кто, добившись успеха, начинает задирать нос, а Дикки просто потерял голову», — с грустью говорил Алекс. И наконец, разразился скандал и Монлюсоне, когда Дикки, полуголый, без грима, выскочил на сцену и стал ругать публику! Ну и история! Алекс до сих пор покрывался потом, вспоминая о ней. Каприз нынешнего года, врач, чьего присутствия потребовал Дикки, был по сравнению со всем этим пустяком, несмотря на непомерно высокую плату, которую запросил Жаннекен под тем предлогом, что это может подорвать его репутацию. Подорвать репутацию! Тогда как именно Дикки привлек к нему и еще привлечет настоящую клиентуру, «звезд», то есть тех, кто раскошеливается! Тогда как на прошлой неделе в «Барнуме» его назвали «чудесным целителем голосовых связок!». Он должен был бы быть на седьмом небе, не так ли?

А он еще корчит рожу, садясь за общий стол в «Реле дю корай». Ну и характер! Поглядите-ка, он, может быть, и карри не любит…

С виду Дикки был вполне в форме. Он немножко выпил… Но в день отдыха… И он действительно изо всех сил старался понравиться фанатке из Фрежюса. Она, кажется, и в самом деле клюнула. Знает наизусть все песни, разглагольствует об аранжировке… По крайней мере, у них есть тема для разговора. О своей профессии, семье она не так много рассказала; но была не замужем, возраст — двадцать шесть лет… Кажется, фотогенична. Алекс достаточно хорошо знал Дикки и понял, что он делает над собой некоторое усилие. Девушка слишком откровенно «работала» под манекенщицу, чтобы понравиться ему по-настоящему.

— Ну не странно ли, — доверительно сказал Алекс сидевшему рядом доктору, — дай Дикки волю, так он стал бы выбирать одних дурнушек!

— К счастью, ты воли ему не даешь! — сухо отрезал доктор.

— Но знаешь, красивые мужчины часто…

— Не такой уж он красавец.

— Нет, серьезно, Дикки по-прежнему предпочитает женщин типа Мари-Лу, уже поживших, в ком есть нечто материнское, и для него не трагедия, если у них не железобетонные груди… Однако женщины такого типа не годятся для фоторекламы. Тогда как эта малышка…

— Так вы собираетесь ее фотографировать?

— Ты не понял. Эта блондинка — наша идиллия. Надо привыкнуть к ней на какое-то время…

— Не хочешь ли ты сказать…

— Вот именно. Опять он краснеет! Непорочен, как младенец, это забавно.

— Неужели это обман? Комедия?

— Естественно, идиллия не будет длиться всю жизнь! И в то же время их отношения не фикция, если ты это имеешь в виду. Тебе это не нравится! Но, во-первых, обман обнаружился бы, и, кроме того, Мари-Лу сейчас тоже на гастролях… Это нужно и для рекламы, и для здоровья. Обыкновенный практический подход.

— Какая гнусность! — сказал Роже Жаннекен сдавленным голосом. — Гнусно так торговать собой.

— Ну-ну, — добродушно запротестовал Алекс, — ты воспринимаешь все слишком трагически. Ведь хорошенькая же девушка. А тебе она разве не нравится?

Доктор залпом выпил большой стакан воды. Отвечать он не мог. Испытывал отвращение. Ну и среда! Дикки все же достоин лучшего, часто говорил он себе. Он, конечно, не орел, но порой трогала какая-то его… да, чистота, юношеская гордость, которая придавала этой личности спокойное, словно у животных, достоинство… Еще одно разочарование для Роже. И более жестокое, чем он мог ожидать. Что за застолье! Толстая Жанина ластится к усталому, погруженному в прострацию Дейву; Патрик с женой — вопиюще пошлая пара, оба увешаны драгоценностями, подчеркнуто демонстрируют свое благополучие, слишком громко хохочут, рассказывая о своих связях и планах, с тем чтобы это достигло ушей г-на Вери, сидящего на краю стола; Жюльен безуспешно пытается делать то же самое; Боб и Жанно, как обычно, обжираются (Жанно поостерегся приводить сюда свою жену, словно оберегал эту базарную куклу от посягательств присутствующих); и Дикки… В этот вечер он выглядел вполне Дикки-Королем. Шутил с музыкантами, обнимал за плечи блондинку, требовал еще и еще вина у хозяина, не помнящего себя от радости.

— Хотите шампанского? — предложил г-н Вери.

— Вы угощаете? — спросила Кристина, которая никогда не терялась.

Вери бросил взгляд на Дикки, на блондинку и уступил порыву великодушия:

— Угощаю! Всем шампанского!

Разумеется, они все поняли, все сочли естественной и даже забавной эту сцену. Блондинка стыдливо улыбалась, будто на свадьбе. Последовали тосты с намеками, смех…

— Немного шампанского, доктор? В виде исключения?

И Алекс уже наливал розовое шампанское. Доктор схватил бокал, секунду смотрел на него блуждающим взглядом и вдруг в ярости разбил его об пол. Затем, будто внезапно пробудившись от собственного жеста, вскочил, опрокинув стул и, по пути налетев на официантку, поспешно удалился.

— Вот это да!.. — закричала подвыпившая Жанина, расценив этот жест лишь как проявление восторга. Она тоже разбила бокал, а за ней и все остальные, покатываясь со смеху, проделали то же самое — все, кроме г-на Вери, который опасался, что разбитые бокалы тоже внесут в его счет…

— Что с ним такое? — крикнул он сквозь гвалт Алексу, показав на опустевшее кресло врача.

— Ему не правится карри, — ответил Алекс.

— Ты всегда носишь такие экстравагантные плащи?

Оба они смеялись.

— Только летом…

— Мне приятнее было бы сидеть с тобой в номере пошикарнее, — любезно сказал он. Просторная комната была выложена плитками, широкая кровать застелена не совсем чистым покрывалом каштанового цвета, но свет от огромного желтого светильника был мягким, приятным; на столике стояла большая корзина с фруктами, две тарелки и рядом нож (кухонный). В конце концов, на гастролях…

— Нам еще представится случай пожить в номерах-люкс, дорогой… — весело ответила она.

Воспользовавшись моментом, когда она отвернулась, чтобы повесить плащ на дверную вешалку, он окинул взглядом ее фигуру, ведь разглядеть ее он еще не успел. Девушка была высокой, стройной, но что-то в ее чертах Дикки не нравилось. К тому же у нее был слишком самоуверенный вид…

Девушка подошла к нему. Хорошо, что она ведет себя естественно, не слишком возбуждена, словно они уже сотни раз бывали вместе, не то что другие фанатки, у которых, если он к ним приближался, на губах выступала пена, будто перед эпилептическим припадком. Он притянул ее к себе. Она ответила на его объятие с поразительной горячностью. Ему казалось, что она тает в его руках. А в глазах — пустота. Уверенный голос с несколько жеманными интонациями стал глухим. «Наконец!.. Ты со мной!.. Мой Дикки…» — шептала она, не глядя на него. Было неприятно, что она вот так бормочет, уставившись в потолок, словно наедине с собой.

— Да, я твоя… Ты веришь?.. Если бы ты знал, сколько я выстрадала из-за тебя! Такие чужие, такие холодные письма… Может быть, и не ты их писал? Я знаю, знаю, свои настоящие послания ты передаешь мне иначе… Я их улавливаю, понимаешь… Только, может быть, не все… Послушай, по воскресеньям не нужно думать обо мне, флюид не проходит, из-за колоколов… Слишком близко церковь. Но в другие дни… Примерно без четверти девять, когда ты выходишь на сцену, меня будто стрелой пронзает, вот здесь, видишь? Да, здесь… Я знаю, что ты отнимаешь у меня силы… что и двоим трудно со всем этим справиться… Но я помогаю тебе, так помогаю, что иногда целых полчаса не могу прийти в себя. Даже ноги дрожат, понимаешь… Опустошение… Однажды я потеряла сознание, и меня нашла соседка…

Он подскочил. Сделал попытку вырваться, отойти подальше. Она преградила ему путь.

— Как прекрасно наше мистическое обручение! А теперь пора, не правда ли, Дикки? Настало время соединиться по-настоящему, да? Но прежде я хочу, чтобы ты сам подтвердил это, и торжественно! Приходит ли конец испытаниям? Ты берешь меня в жены? Скажи?

— То есть… — пролепетал Дикки (он не хотел признаваться себе, что начинает побаиваться) — не совсем… не совсем ясно помню…

— О нет, Дикки, нет! Во второй раз тебе не удастся обмануть меня этим «я не помню»! Ты можешь обращаться так со всеми этими шлюшками, которые ездят за тобой, трутся вокруг, а ты укладываешь их в свою постель, пусть так, но не со мной, не со мной!

Она почти кричала. «Боже мой, она же сумасшедшая!» — эта мысль повергла его в ужас.

— Не со мной, твоей женой! — лихорадочно твердила она. — Не со мной, которая ждет тебя так давно без единой жалобы, без единого упрека! И видишь, несмотря на все страдания, что ты мне причинил, я на тебя не сержусь.

Она подошла поближе, взяла его за плечи, стала разглядывать и прочла что-то — не страх ли? — в его лице.

— Нет, я на тебя не сержусь, я тебя прощаю еще раз… Может быть, ты не узнаешь меня, а? Узнаешь? Я твоя жена перед богом, перед ангелами!

В затуманенном мозгу Дикки мелькнула догадка. И невольно он прошептал: «Колетта!» Она расхохоталась как безумная.

— А! Видишь, ты узнал меня! Мне пришлось взять псевдоним, чтобы снова отвоевать своего мужа! Как это смешно! Твоя Колетта! Твоя Колетта!

Это была Колетта, которая в течение нескольких месяцев преследовала его истеричными письмами, утверждая, что он был женат на ней, хотя он в глаза ее не видел! Его охватил панический ужас, и он грубо оттолкнул ее, девица упала навзничь, как отвратительное животное, затем с невероятной ловкостью вскочила и встала между ним и дверью.

— Дикки! В последний раз предлагаю тебе себя! Ты должен скрепить наш брак! Ты должен наконец-то принадлежать мне! Я больше не выдержу!

Если бы он мог что-то сказать, урезонить ее… Но во рту у него пересохло, мысли путались. Вырваться! Бежать! Глядя в упор и жутко улыбаясь, она стала надвигаться на него.

— Ну-ну, не бойся. Ты же знаешь, что мы соединены навеки… Действительно, ужасно, когда любовь так безгранична… Но ты увидишь, это будет откровением… слиянием душ…

Она протянула руку, дотронулась до его обнаженной груди. Он отшатнулся.

— Ты не хочешь? Не хочешь? Опять не хочешь?

Хоть бы кто-нибудь пришел! Закричать… Он не мог. Немного отступил, коснулся спиной стола. Говорят, сумасшедшие наделены сверхчеловеческой силой. Из корзины посыпались фрукты. Она была совсем близко. Прижала его к себе. Она ловила его губы, а он, задыхаясь от страха, пытался оттолкнуть ее. Капля пота скатилась у него со лба. Вдруг и она отшатнулась.

— Теперь я ясно вижу! Разгадала твою игру! Заманить меня, чтобы разочаровать, а затем прислать докторов, которые признают меня сумасшедшей! Подлец! Садист! Но если ты не станешь моим, ты не будешь принадлежать никому!

В руке она держала нож. Взяла его с подноса, когда обнимала Дикки. С самого ли начала она заметила, что нож был с острым концом?

Знаменитые верха, так дорого оплаченные Алексом, спасли Дикки. После первого удара ножом он как бы очнулся. Завопил, бросился в сторону, закричал снова, прежде чем получил новый удар в область желудка. Она совсем потеряла голову и наносила удары куда попало. Вопила так же, как Дикки. «Это не он! Это не он!» Алекс и дежурный по этажу без труда скрутили Колетту. Как только ее схватили, она почти без сознания упала им на руки. По белым брюкам Дикки расплывалось кровавое пятно. Небольшие порезы были также на руках. Нож, хотя и заостренный, не был наточен. К счастью. Он скользнул по кости бедра, не повредив никакого жизненно важного органа, как оказалось при беглом осмотре. Девушку заперли в бельевой, позвали врача.

Он молча перевязал рану Дикки.

— Надо ли везти его в больницу? — шепотом спросил Алекс.

— Нет, незачем. Мне кажется, рана пустяковая.

— А девица?

— Я сделал ей успокоительный укол.

Холодности Роже нельзя было не заметить.

— Ты злишься, потому что тебя разбудили?

— Вовсе нет.

— Ты встревожен? Это серьезнее, чем кажется?

— Для здоровья совсем не опасно. А вот что касается морали…

— Какой морали? При чем тут мораль? Мы даже не знаем, что случилось!

— Может быть, Дикки наконец поймет, что запутался… — начал доктор, по-видимому, даже радуясь тому, что произошло. Но продолжить ему не пришлось.

Вокруг них захлопали двери, люди в коридорах кричали и расспрашивали друг друга…

— Прежде всего надо прекратить все это.

— Что я должен говорить?

— Что ему из колонки плеснуло кипятком прямо в лицо. Он обжегся. Можно даже забинтовать его. Струи кипящей воды. Постарайся устроить все как можно лучше.

Врач вышел.

Алекс сел на кровать и взял Дикки за руку.

— Тебе плохо, старичок? Больно? Что произошло? Что ты ей сделал? Ты же знаешь, что должен мне все сказать, малыш… От чего взбесилась эта девица? Мне нужно все знать, чтобы избежать скандала, понимаешь? Ты не хочешь объяснить мне, что случилось?

Дикки молчал.

— Хочешь коньяку?

Дикки утвердительно кивнул головой, взял рюмку. Затем, видимо, сделал над собой огромное усилие.

— Уехать, — сказал он.

— Но уезжать нельзя, Дикки. Особенно в эту ночь. Получится еще худший скандал. К счастью, в отеле мало постояльцев, и почти все они иностранцы. Но если ты уедешь, уже никого не удастся убедить, что произошел просто несчастный случай, понимаешь? Необходимо, чтобы все поверили в несчастный случай.

Дикки согласился. Он понимал. Понимал, несмотря на мучивший его кошмар.

— Одеваться, — сказал он.

— Но у тебя откроется рана, малыш! Не надо двигаться. По крайней мере день, максимум два. И не беспокойся о концертах, мы все объясним, отложим их без всяких проблем…

— Я хочу одеться, — очень отчетливо сказал Дикки. — Дай мне мой новый костюм. Или я уйду в чем есть.

Алекс вспомнил Монлюсон. Из двух зол… Он помог Дикки надеть новый белый костюм с отворотами, отделанными блестками. Одевшись, Дикки снова покорно лег на кровать.

— Я не мог вынести… не мог оставаться раздетым… понимаешь? Ты-то понимаешь?

— Конечно, малыш, конечно, — говорил, абсолютно ничего не понимая, Алекс.

Всю ночь он просидел у изголовья Дикки, держа его руку в своей, предчувствуя катастрофу… Мог ли он столько лет ошибаться насчет Дикки? Нет ли у него тайного порока? Вдруг он садист и поэтому набросился на девушку? Наверное, он слишком далеко зашел: фанаты ведь готовы на все, что угодно, ради Дикки, даже на черную мессу.

Но утром Дикки воспрял духом, заметно оправился и объяснил ему, что произошло. Алекс был подавлен. Очевидная невиновность Дикки снимала груз с его плеч, но он глубоко чувствовал свою вину.

— Никогда больше ни одна девка не подойдет к тебе, пока я не буду знать, откуда она взялась, каковы у нее взаимоотношения с полицией и т. д. Бедный мой Дик! Думаешь, она могла тебя убить?

— Мне кажется, она хотела оскопить меня, клянусь тебе. Вот что значит останавливаться в отелях, где, с фруктами подают кухонные ножи, — почти весело ответил Дикки.

Наутро его перевезли в «Карлтон». Казалось, все без труда поверили в историю с ожогом. Что же касается девицы, то она, несмотря на успокоительный укол доктора, рано утром сбежала через окно бельевой.

— А, чтоб ее! — злился Алекс.

Подумать только, в довершение всех свалившихся на него неприятностей эта девица, эта уголовница, смылась!

А если она вернется? Если выскочит на сцену? Если… да еще и врач выпендривается! Когда они приехали в «Карлтон», Алекс попросил его побыть с Дикки, пока он сам займется делами, а врач с надменным видам вдруг торжественно заявляет:

— Нет.

— Как это нет? Ведь у Дикки депрессия!

— Я — фониатр, а не психоаналитик или нянька. Если у мсье Дикки Руа что-нибудь случится с голосом, я этим займусь. И все тут.

Опять он осуждает, и все из-за этого вечера с «идиллией». Злится на Дикки, Алекса и, по-видимому, на всю труппу. «Пуританин! Ретроград!» Естественно, брат кюре! Кстати, кюре будет поприятней. Но если этот докторишка восстановит против себя труппу, все гастроли будут испорчены…

Но что делать! Коль скоро он не хочет побыть с Дикки, его не заставишь. Алекс послал к Дикки Дейва.

Они совершили ошибку, завернув Колетту в ее плащ, когда переносили в бельевую. В кармане были ключи от машины. Сумка осталась в номере, но никаких документов в ней не было. Права и удостоверение личности находились в машине. К пяти часам утра она немного пришла в себя. Страх нейтрализовал действие успокоительной инъекции. Надо бежать, отыскать «ягуар». Платье тоже осталось в номере. А если хорошенько застегнуть плащ? Она осторожно, слегка пошатываясь, — сказывалось действие укола — подошла к окну. Ни души. Им даже в голову не пришло оставить кого-нибудь дежурить на веранде. Она вернулась к кровати. Плащ висит на стуле, в бельевом шкафу можно взять простыню… Но в шкафу оказались не только простыни, но и белые рабочие блузы. Она надела одну из них, а поверх накинула плащ. Вид вполне приличный. Многие девушки летом ничего не носят под платьем или кофточкой… А теперь берем простыню. Настоящее приключение, совсем как в кино. Когда-нибудь потом она расскажет Дикки о своем бегстве. Она привязала простыню к перилам балкона. С других балконов ее могли увидеть. Однако кому придет в голову выходить на балкон в пять часов утра? И в ее лихорадочно работавшем, хотя и затуманенном мозгу, промелькнула смутная мысль о том, что шум, скандал никому не нужны… На середине спуска простыня оборвалась. Но падение было мягким, бесшумным. Лишь в этот момент она обратила внимание на свои босые ноги. «Лодочки» (так ловко украденные в одном из магазинов Ниццы) остались в номере. На мгновение девушка в ужасе замерла на месте. Все могло сорваться. И вдруг вспомнила о шлепанцах, в которых обычно водила машину; выходя из «ягуара», она успевала сбросить их и сунуть ноги в туфли на каблуках, прибавлявших ей восемь сантиметров роста. Но сегодня ей надо замаскироваться. Блуза уже есть… Если бы она знала, как взяться за дело, она для пущей верности украла бы мотороллер. Продавщицы, машинистки, может, и медсестры скорее всего ездят на работу на мотороллерах… «Как бы это развеселило тебя, Дикки… Вчера ты тоже маскировался… Прикинулся обыкновенным молодым человеком, простым смертным, а я поддалась обману…» И оказалась в дураках, сама во всем виновата. Но своим бегством она искупит вину.

На свежем воздухе к ней вернулись силы, девушка, проскользнув между машинами, добралась до старого «ягуара». Слава богу, его не зажали. А если кого-нибудь разбудит шум мотора? Если они бросятся в погоню? О нет! Дикки этого не допустит… Он, конечно же, понял, что она просто ошиблась, не разгадала его игры, и предоставит ей новый шанс. Зачем только она так быстро проговорилась! И из-за этой глупости помешала ему неожиданно во всем признаться. Испортила «эффект». Но она все исправит.

Коллета совершенно бесшумно открыла дверцу, сел за руль и так же тихо захлопнула ее. Нащупала ногами шлепанцы.

И вдруг она почувствовала себя слабой, жалкой до слез. Что, если подняться в номер? Объяснить ему, что я сразу не поняла, а теперь смогу сыграть свою роль… Нет, Дикки был бы недоволен. Надо появиться снова, — элегантнее, чем прежде, в другом городе, в новом платье. (Она сумеет украсть его или купить на кредитную карточку. То, что она не обеспечена, заметят лишь к концу летнего сезона, но тогда Дикки все уладит.) Она приблизится к нему, и Дикки снова сделает вид, что не узнает ее. На этот раз она не будет такой дурехой. Найдет, что сказать. Сыграет роль незнакомки, которую узнают лишь потом. Расскажет, к каким хитростям прибегала, когда его не было рядом: как скрывала, что была его мистической женой, и смиренно трудилась на консервном заводе в Лорьене. Услышав шум мотора, девушка вздрогнула. Это какие-то немцы решили уехать на рассвете, чтобы избежать жары и пробок. Надо этим воспользоваться. Она завела машину. Предъявив кредитную карточку, можно будет прожить два-три дня в каком-нибудь уютном отеле, ничего не есть, кроме завтрака, — полезно для фигуры, а затем присоединиться к труппе. В Каоре, например. И все начнется сначала… Машина тронулась с места вслед за «мерседесом». В отеле не заметно было никакого движения. Короткая частная дорога выходила на большое шоссе. «Мерседес» свернул налево, к Канну. Пусть. «А не поехать ли в Экс?» Тенистый загадочный город. Она отдохнула бы там, прежде чем снова устремиться к Дикки… А если он не захочет? Не пожелает предоставить ей еще один шанс? Если их встреча была последним испытанием? После долгого молчания, когда он не удосужился даже сообщить ей, согласен ли принять в дар жизнь, которую она ему посвятила, ответ все же пришел. Он соглашался. И написал об этом сам, она была уверена, потому что проверяла подлинность подписи у графолога. Затем предстояло второе испытание: письма, написанные секретаршей, иногда просто по стандарту, а ведь она ждала их с таким нетерпением. Ждала и наконец была вознаграждена. «Вы победили в конкурсе распространителей нашей газеты. Вы — избранница Дикки Руа. Через восемь дней заказным письмом вам пришлют написанное для вас неопубликованное стихотворение Дикки, которое специально отпечатано для вас в типографии Дю Барри». Она получила упомянутое стихотворение. Проанализировала каждое слово. «О, невозможная любовь! Я жду, ищу тебя, страдая, Безумство, нежность чувств без края, Сулят надежду вновь и вновь…» И она надеялась, готовилась. Покупала или воровала (ведь это для него) платья; экономила деньги, чтобы купить подержанный «ягуар», вытянула деньги у матери и продала жемчуга бабушки, взяла отпуск по болезни, чтобы сопровождать труппу в гастролях. Лучший парикмахер, лучшая косметика… Там видно будет. Она была жрицей, была… И вот в последний момент, когда все шло по плану, как должно было идти, когда взгляд Дикки задержался на ней и таинственная формула узнавания — «Ты всегда носишь такие экстравагантные плащи?» — была произнесена, когда он обнял ее за плечи, она допустила оплошность. Не догадалась, что ее ждет последнее испытание: жалкий, зауряднейший номер, слова, скрывающие готовую вспыхнуть страсть. «Я совсем без сил… Наверное, не сумею тебя поразить…» Однако даже в эту минуту он на что-то намекал. Говорил о номерах-люкс, в которых они когда-нибудь станут встречаться. И она не поняла! Номер… как много таинственных значений у этого слова… Ведь она читала об этом в журнале «Оккюльт-магазин»… Как же я могла?

«Мерседес» выехал на шоссе. В Канне Колетта миновала дорожные пробки, даже не обратив на них внимания. Дорожный контроль! А у нее ни одного су. Сумка… Не заплатишь же несколько франков по кредитной карточке! Прибавить скорость? Забавно. Так рано, кто это заметит? Она рванула вперед. И еле расслышала, как где-то позади прозвенел звонок. «Я расскажу об этом Дикки в Каоре». Посмотрев в зеркало, она ничего не увидела на дороге. Нужно свернуть на магистраль до полицейского поста. «Если меня арестуют, придется сказать, что я жена Дикки Руа, еду к нему в Каор… Ему позвонят, и я буду на свободе… А если он откажется признать меня? Если, сразу не разобравшись, оставит меня в тюрьме? В тюрьме на шоссе, в тюрьме в Лорьене, в стеклянной клетке, перед пишущей машинкой… в тюрьме в этой машине, даже в этом теле, которое причиняет такую боль, не подчиняется мне… Что же такое сделало оно, это непонятное тело, — я не помню, я плохо понимаю, нет, не помню, я отбивалась, потому что это был вовсе не Дикки, тот молодой человек, который… Нет, теперь припоминаю, это действительно был он. Это было испытание, а я, я… Проклятье, опять дорожный контроль, может быть, остановиться?» Руль совсем не слушается; она врезалась в столб с левой стороны дороги, раздался ужасный взрыв, пламя охватила машину… Регулировщика выбросило из будки, и он сломал себе ногу. Что касается Колетты… Спасать было нечего. «А если бы это случилось в одиннадцать, в час „пик“! — должно быть, сказал врач „Скорой помощи“. — А так еще полбеды». И в самом деле.

Дорожные катастрофы обычно не привлекают особого внимания. Одной больше, одной меньше — ведь отпускной сезон. Труппа Дикки не знала, что случилось с «блондинкой». По правде говоря, все опасались, как бы она не появилась снова и не стала бы изливать свои печали на страницах распоясавшейся прессы.

Через два дня после удара ножом Дикки пел, как и было предусмотрено, во Дворце кинофестивалей.

Он был не совсем в форме, прихрамывал, казался отсутствующим, рассеянным. Но в зале собралась в основном молодежь, которую не надо было завоевывать: овации гремели как обычно, и у Алекса с плеч свалился тяжкий груз. Хорошо ли, плохо ли, но Дикки пел. Будто снова сел в машину после катастрофы.

«Что за жизнь! — вздыхал на второй день Алекс, бреясь в отеле „Карлтон“. — Взлеты и падения без конца…» «Взлеты» — это утверждения доктора, что ранка Дикки — пустяк, это Вери, позвонивший из Парижа сразу по возвращении и сообщивший, что макет новой пластинки потрясающий, что ее расхватают молниеносно и он очень доволен. «Падения» — это, во-первых, молчаливый Дикки, требующий, чтобы еду ему приносили в номер, не желающий никого видеть, кроме Дейва, и, во-вторых, то, что сейчас к нему было не подступиться с разговорами о новой идиллии… Ничего… подождем. Он налил себе кофе и с наслаждением намазал маслом тост. В «Карлтоне» было значительно приятнее, чем в этом пакостном «Реле»… Это тоже идея Дикки. Разумеется, в «Карлтоне» не удалось бы замять… И вдруг он замер как громом пораженный. Взгляд упал на утренние газеты, которые он просил принести: «Матен», «Орор», «Фигаро», «Репортер»… В последней, сразу даже не поняв набранный огромными буквами текст, Алекс прочел:

«Он оказал ей сопротивление, и она совершила покушение. Слишком пылкая фанатка, не получив удовлетворения, пытается зарезать Дикки Руа».

На мгновение Алекс остолбенел с тостом в руке. Кто? Кто предал Дикки? Коридорный из «Реле» вне подозрений: за его молчание щедро заплатили. Другие могли лишь догадываться о том, что произошло. К тому же все впрямую зависели от Дикки… За исключением, может, Патрика; он сам в какой-то мере «звезда», студийная «акула», молод и богат, но все же мог видеть в Дикки соперника… Хотя Патрик такой приятный парень… А не сама ли девица? И вдруг мелькнула другая мысль: что, если, как это уже однажды случилось, газеты попали в руки Дикки?

Алекс бросился из номера, даже не закрыв дверь. Тихие, петляющие коридоры: ох уж эти старые гостиничные планировки… Он пошел не в ту сторону, оказался у лифтов, побежал обратно, словно черт гнался за ним по пятам. Натолкнулся на Сержа, который шел ему навстречу с видом мученика, вынужденного жить и, как всегда, страдать в гостинице высшего разряда.

— Что с тобой, Алекс? Ты похож на…

Но Алекс не слышал конца фразы. Он целиком был поглощен охватившим его вдруг тревожным предчувствием. Свернул за угол. Вот и пролет, где живет Дикки. Увидев его дверь, Алекс сразу понял, что не ошибся. Из-под двери выглядывал угол сложенной газеты. Слава богу, успел. Алекс нагнулся, потянул за край газеты. Не поддается. Дверь открылась. На пороге, в халате и очень спокойный, стоял Дикки.

— Что ты здесь делаешь? Пришел показать мне газеты?

— Нет, — пробормотал Алекс, — я пришел обсудить с тобой одну вещь в связи с вечерним концертом…

— Ты пришел забрать газеты, которые кто-то любезно подсунул под дверь, да?

Дикки казался невозмутимым, но взгляд его был странен.

Увиливать было явно бессмысленно.

— Да, — признался Алекс. — Мерзавцы! Ты прочел?

— Только одну. И просмотрел заголовки.

Он с трудом наклонился, поднял стопку газет. И одну за другой передал их Алексу. «Эко»: «Отвергнув молодую и красивую поклонницу, певец Дикки Руа получает удар ножом», «Репюблик»: «Трагикомедия в Антибе». «Репортер» опубликовал снимок, сделанный несколько месяцев назад, на котором запечатлен Дикки в окружении обезумевших фанаток; подпись гласила: «Он защищается с отчаянным упорством. Не всякий устоит перед прелестями этих амазонок!»

На мгновение Алекса оглушил этот удар.

— Какая гадость! Просто мерзость, — еле слышно произнес он.

И через секунду убедился, что испытания еще не кончились. Рухнув на кровать, Дикки тихо смеялся и раскачивался взад-вперед, глаза его были мутны. Пьян? А может, и того хуже?

— Дикки!

Дикки смеялся почти беззвучно, но все же смеялся, бормоча себе под нос: «Презабавно! Кто бы мог подумать! Если бы Вери был здесь! Идиллия! Эту девицу вместе с ее ножом… мне надо было отослать к нему… Как смешно!»

Он хлопнул рукой по ноге, по-видимому причинив себе боль, попытался дотянуться до стакана, стоящего у изголовья, но рука проскользнула мимо. Дикки уставился на свою ладонь.

Алекс бросился к нему.

— Что с тобой? Ты пьян? Не понимаешь, в каком мы положении? А если журналисты отыщут девицу? На тех, кто не знает, что перед ними чокнутая, она производит весьма благоприятное впечатление. О! Клянусь богом, я тебя ни в чем не упрекаю, мой бедный малыш! Я сам должен был проверить всю ее подноготную! Но что поделаешь, беда уже случилась, и никому во Франции не объяснишь, почему ты отказываешься от вполне сносной девчонки…

— Объяви, что я квакер, — словно в бреду, бормотал певец. — Квакер… Квакер Оатс… Я что-то ел с таким названием, когда был маленьким… Может, это и повлияло…

— Дикки!

— Не ори! Тебе остается только привести другую… И я сразу сделаю с ней все, что надо, сразу… На сцене, если хочешь… Может быть, на этот раз она отрежет мне ухо, а? Как Ван Гогу… кажется, с ним случилось что-то подобное… Это будет рекла…

И он продолжал еле слышно, отрешенно смеяться, забавляясь комизмом ассоциаций, которые были понятны ему одному, и весело уставившись на потухший экран телевизора… До Алекса наконец дошло. Идиот! Последний кретин! Наркотики! В одиннадцать часов утра и со скандалом на шее! Он, не задумываясь, поколотил бы Дикки, если б от этого был хоть какой-то прок. Но это не поможет. Нечеловеческим усилием Алекс взял себя в руки.

— Что ты принимал, Дикки? Лучше скажи мне, потому что при твоей ране и антибиотиках может случиться самое худшее… Не хочешь говорить?

— Отгадай… — отвечал Дикки с улыбочкой, распластавшись на кровати, как сорвавшаяся с ниток марионетка.

Алекс отказался от дальнейших расспросов. Тем более что и узнавать особенно было нечего. Что же такое он мог принять? Без сомнения, это дело рук Дейва. Хотя тот и знал, что за малейшую выходку… Его держали лишь потому, что из всех музыкантов он один больше всех работал с Дикки. Патрик испытывал суеверный страх перед наркотиками. Другие музыканты не были так близки с Дикки. Но кто же подсунул газеты под дверь? Кто проинформировал прессу? Пока еще вышли только ежедневные газеты…

— Не выходи из номера, слышишь? Ни шагу за порог!

Алекс вернулся к себе. Разумеется, телефон разрывался:

— Мсье Боду? Вас просят к телефону, на двух линиях, мсье… На одной — г-н Вери из «Матадора», на другой — фирма «Бемоль». А внизу ждет какой-то мсье из «Репюблик», спрашивает вас или мсье Руа…

— Соедините с «Бемоль». Скажите мсье Вери, что я занят и позвоню ему сам. И ни с кем не соединяйте мсье Руа, он болен. Переключайте всех на мой номер, «Репюблик» попросите подождать, скажите, что я спускаюсь. Ах да! Сначала соедините меня с номером 211. И не отключайте «Матадор».

С врачом его соединили мгновенно. Алекс с опаской заговорил:

— Послушай, Роже, Дикки совсем плохо…

К его великому изумлению, Роже Жаннекен сразу же ответил ему с искренним участием.

— Как? Инфекция? Немедленно бегу!

Кризис прошел. Все-таки одной неприятностью меньше.

— Нет, это не… Скажи, Роро, ты ничего ему не давал такого, что могло бы вместе с антибиотиками привести его в некое состояние… Нет, нет, я тебе полностью доверяю!.. Но я же ясно вижу!.. Если это не так, значит, он накачался с Дейвом, вот!.. И я лучше тебя знаю, что у него нет этой склонности! Да, конечно, шок… Конечно, его можно простить! Я говорю о том, что его нельзя показывать на людях; он совсем невменяем, а ты читал газеты?.. Мне наплевать, что ты думаешь… Наплевать, что ты еще не пил кофе!. О! Не обижайся! Небеса рушатся нам на голову, а ты болтаешь о кофе!.. Хорошо, хорошо… ты очень любезен. Беги сейчас же в номер Дикки, приведи его в божеский вид любыми средствами, кстати, он пока спокоен, вроде тихопомешанного, но ты не уходи от него, сделай укол, оглуши, лишь бы он ни с кем не разговаривал, понял? Это главное! Ни с кем!.. Да знаю я, что это не твоя обязанность, но мы все же варимся в одном котле, разве нет? Вот именно. Вели подать себе завтрак в его номер, закажи икры, если хочешь, но будь начеку! Чтобы даже с официантом — ни слова. Так, так, ты прелесть… Я займусь остальным… Мадемуазель, соедините меня со второй линией.

Все же этот доктор неплохой парень. Правда, любит нравоучения, но положиться на него можно.

Фирма «Бемоль» как будто куда-то сгинула. Алекс вытирал лоб. «Никогда, ни разу еще я не был в такой передряге», — чистосердечно признался себе он. Хотя еще недавно с такой безмятежностью утверждал: у Дикки нет врагов! Но он ошибался. Это у Фредерика, высокого, немного неуклюжего блондина, благодушного и благожелательного юноши, были одни друзья. Но у идола, который выходил на сцену и одним мановением руки мог выбрать женщину или одарить радостью ребенка, у Дикки-Короля есть либо поклонники, либо враги.

Прошло три дня. Еще не вышли еженедельники «В. С. Д», «Франс-диманш», «Флэш-этуаль», «Журналь дю диманш»; не было ни одного значительного футбольного матча и никакого другого развлечения для публики! Если можно было каким-то чудом спровоцировать процесс Ландрю или авиационную катастрофу, думал Алекс, то он не стал бы колебаться. Дикки был то подавлен, то возбужден, но все же пел; правда, как-то отрешенно, бесстрастно… Лишь во время уик-энда можно будет проверить, повлияла ли на местную публику кампания в прессе.

— Устал? — осторожно спросил доктор.

От самого Монпелье Дикки не открывал рта и только и делал, что прослушивал оглушительные магнитофонные записи.

— С чего бы мне устать? Я ничего не делал, — с горечью произнес Дикки. — Ты же не назовешь концертом то, что было вчера вечером.

— Пришло очень много народу… Мне показалось, что тебя очень тепло принимали…

В последние дни доктор воздерживался от каких бы то ни было иронических замечаний по поводу концертов Дикки. И тот был признателен ему за это. «Роже все-таки замечательный парень. Только в беде узнаешь…»

— Их подогревали фанаты. А потом придется раздавать им майки, бумажные шапочки… стеклянные побрякушки… (Дикки засмеялся сдавленным смехом. Он был бледен и, казалось, не мог ни на чем сосредоточиться, глаза блуждали по кабине, так что больно было на него смотреть.) А после всего этого они снова кинутся на меня, чтобы оторвать хоть что-то на память… И я же буду виноват! Ты ведь читал газеты! Виноват буду я!

— Ну-ну, Дикки! Никто не говорит, что ты виноват! Люди не представляют себе, какое ты пережил потрясение, вот и все.

— Для них это смешно. Смешно! Если бы ты ее видел, эти безумные глаза… Кажется, она мне писала когда-то. Но таких Колетт сотни! Клянусь тебе, я и не знал, кто она такая! Я вполне мог бы подняться к себе с любой другой. Хотя и другие, заметь, могли оказаться такими же сумасшедшими.

Он вытер пот со лба.

— Ты читал утренний номер «Репортера»? «Истерия, которую он намеренно подогревал…» Но я даже никогда не видел эту девицу! Правда, был момент, когда почва ушла у меня из-под ног, надо было выставить ее за дверь, сразу же, едва я заметил, что она несет околесицу, но я подумал, что она просто вообразила себе нечто этакое, разыгрывает киногероиню… Я сам не мог понять, что со мной.

Он говорил скороговоркой, с несвойственной ему горячностью.

«Он, как стекло, прозрачен, он хрупок, как стекло», — вспомнил доктор Жаннекен. Дейв молчал; это тоже было подозрительно. Обычно «старый приятель» был щедр на советы и комментарии. Алекс возложил на доктора неприглядные обязанности шпиона. Ко благу Дикки, разумеется. Но разве возможность излить душу не первейшее благо для Дикки? Никогда еще он не говорил с врачом так откровенно, с таким доверием. Как с другом. «Я хотел бы помочь ему», — подумал Роже Жаннекен, искренне желая этого. Когда Дикки выглядел таким встревоженным, измученным, он многое бы дал, чтобы утешить, успокоить его. Но потом, едва видел эти лица, эти протянутые к нему руки, слышал исступленные крики, опять не мог его выносить…

— Так ты хочешь сказать, что сам не понимал, в каком ты состоянии?..

— Это было как на сцене, веришь ли? Когда я пою «Одною я живу мечтой» или «Проблему рая», мне иногда не удается взять последнюю или предпоследнюю высокую ноту. Так вот, они все же слышат ее! Клянусь тебе, слышат!

— Ну и что? — спросил с нарастающим раздражением доктор. (Это было действительно так, но слишком уж напоминало ему фокусы брата Поля и «Детей счастья», и оттого Дикки снова становился ему ненавистен.)

— Эта девушка тоже верила в подобные штуки. В то, что ее мысль передавалась мне на расстоянии, что стихотворение, которое ей послали, ее преобразило… Она была убеждена, что это в самом деле произошло, она жила всем этим… Поэтому в какую-то секунду я не посмел разрушить ее иллюзию, понятно? С определенной точки зрения, для нее это было подлиннее всего остального, возможно, жизнь у нее далеко не сладкая, и вдруг она преобразилась, вырвалась… А до меня было не так далеко, вот. Но поддержать ее я тоже не решился, ведь кто знает, что могло произойти потом? Понимаешь? Ты понимаешь?

— Что ты хочешь, чтобы он понял? — заметил Дейв, не отрываясь от баранки. — Такие «полеты» не совсем в его духе…

Он не повернул головы, но Роже Жаннекен прекрасно почувствовал презрение в его голосе.

— Нет, он понимает, — ответил Дикки в лихорадочном возбуждении. — Он не был бы с нами, если б… Он понимает, потому что все люди таковы, рано или поздно всем хочется взлететь. Не правда ли?

Его изящная нервная рука опустилась на руку доктора.

— Конечно, — сказал Роже, терзаемый противоречивыми чувствами. — Конечно, я понимаю…

«Плато-80» и «Фотостар» вышли в последнюю субботу июня; группа Дикки приехала в Каор. Поселилась за городом, но в роскошном отеле: по мнению Алекса, инциденты, подобные антибскому, были прямым следствием невысокого класса отеля.

Дикки, доктор и Алекс лихорадочно штудировали еженедельники. «Фотостар», который частично финансировала фирма «Бемоль», занял сдержанную позицию: «Покушение фанатки на Дикки Руа. Певец отказывается подавать в суд».

— Да, но если девица прочтет газету, она уже не побоится вынырнуть снова, будет давать интервью и в конце концов запишет пластинку! — вздыхал Алекс.

Что касается «Плато-80», то здесь не церемонились: «Сказочный принц защищает свою добродетель», — гласил заголовок, а текст статьи отличался убийственной иронией. «Пожалуй, немногие мужчины смогли бы оказывать хорошеньким агрессоршам такое же отчаянное сопротивление, как наш прекраснейший исполнитель „Аннелизе“»…

— Проклятье!

Алекс был сражен. Как с этим бороться? Поместить Дикки в клинику под тем предлогом, что рана оказалась серьезной? Сообщить о тайной помолвке, которой и объяснялось бы такое непонятное «сопротивление»? А может быть, разыскать девицу и придумать историю с размолвкой и примирением… Или просто-напросто устроить ей осмотр у психиатра? Но для этого надо ее сперва найти. И даже если ее официально признают сумасшедшей, Дикки все равно не избавить от насмешек, и он может даже вызвать отвращение.

— Послушай, малыш, иди в свой номер. Роже составит тебе компанию. Вели подать завтрак наверх, расслабься, ни о чем не беспокойся. Я что-нибудь придумаю, а пока постарайся как можно меньше показываться на людях. Не падай духом, это ведь не первый тяжелый удар на нашем пути, не так ли? Прошу тебя только об одном — положись во всем на меня. И ни с кем не разговаривай, хорошо? Даже с официантом, который принесет тебе бифштекс, — ни слова. На, держи ключ.

Дикки, не говоря ни слова, взял ключ и встал.

— Дай ему выпить, — прошептал Алекс Роже Жаннекену. — Без этого с ним не справиться. Но ничего другого, понял? Ты не заметил, как долго он просиживает в ванной? Не исчезает ли он неизвестно куда?

— Я не сыщик, — процедил сквозь зубы доктор. — Да нет же, нет… Он много говорит… Потрясен, это очевидно.

— Но если бы он кололся, то сказал бы тебе об этом?

— Кажется, он мне доверяет… — не совсем уверенно ответил доктор.

— Роже! — позвал Дикки, дожидавшийся у лифта.

— Иди, нельзя оставлять его одного, — сказал Алекс, подчиняясь обстоятельствам.

Гастроли сорваны. Как бы и карьера не оборвалась!

Совсем расстроившись, Алекс забыл даже проглотить традиционную рюмочку и направился прямо к телефонной будке.

Замок, переоборудованный под гостиницу — с бассейном, площадкой для игры в шары, новой кухней, баром в английском стиле — отмечен в путеводителе четырьмя звездочками. Он окружен парком, разбитым на склонах холма. Фанатов сюда не пускают. «Нет, нет, мы действительно не можем разрешить… вы должны понять, здесь живут хиппи и могут возникнуть беспорядки, а у нас уже было столько неприятностей». Значит, отправляйтесь-ка, фанаты, в Каор или устраивайте себе кемпинги на голом отлогом холме: совсем дешево!

— Хитро придумано, — сказала Жанина Алексу, — отказать фанатам тогда, когда они больше всего нужны!

— Ты должна их воодушевить, толстушка. Потряси своим жирком хотя бы раз. На меня и так свалилась куча неприятностей.

Так как он сказал все это без ругани, Жанина поняла, что положение серьезно. Придется оправдывать свой титул председательницы клуба, единственный титул, сохранившийся за ней с тех давних времен, когда она была ведущей «своей», передачи, буржуазной со своим жизненным укладом и высокопоставленным мужем, красивой женщиной, пережившей множество банальных любовных авантюр, хотя количество, с точки зрения Жанины, заменяет качество. От всего этого осталось немного: сомнительная честь быть главой фан-клубов Дикки, квартира с теперь уже распроданной мебелью в 16-м квартале (респектабельный адрес, мужественно говорит Жанина), плата за которую поглощает почти все ее скудные средства, и время от времени, на гастролях, какое-нибудь «приключение», трагически переживаемое Жаниной. Вот так, только благодаря тому, что она терпеливо просиживала рядом с Дейвом до глубокой ночи, то есть до тех пор, пока Дейв не накачается наркотиками или не напьется, ей два раза подряд удалось совершить «подвиг» — проскользнуть к нему в постель. Правда, проснувшись, он выгонял ее, не желая даже завтракать вместе, но у него ведь такой неуживчивый характер!

Жанину мучила дилемма. Если подождать в холле гостиницы «Король Рене», возможно, удастся поймать Дейва, который начинает пить около полудня. А если рассердится Алекс, прощай председательский пост! Ее скромные доходы, еще не до конца утраченная власть зависят от этого. К тому же это было бы предательством по отношению к Дикки. Что же выбрать?

Какое-то время, встревоженная, как потерявшее хозяина грузное и добродушное животное, она топчется в холле, привлекая насмешливые взгляды персонала. Неаккуратно наложенная помада размазалась вокруг толстых губ, ресницы так густо и небрежно накрашены, что кажется, она провела эту ночь в поезде, лиф бирюзовой кофточки стягивает тяжелую грудь. Дожидаясь в телефонной будке разговора с Парижем, Алекс с раздражением наблюдает за ней. Почему при такой тучности она всегда выбирает блестящие и мягкие ткани, которые только подчеркивают ее необъятные колышущиеся формы? Однако эти ткани, которые не надо гладить, можно стирать в умывальнике отеля и сушить на вешалке, символизируют степень привязанности Жанины к Дикки, к эстрадному миру, к быту артистов. Потому что, оплатив номера в гостиницах и необходимые для ее комфорта напитки, она остается практически без гроша, несмотря на приближение зимы, которую эта огромная стрекоза проведет в мрачной, плохо отапливаемой квартире, питаясь яйцами и супами из пакетов, сваренными на плитке… Еще несколько мгновений она колеблется, бросая в сторону лифта тревожные взгляды своих телячьих глаз, источающих невинную животную страсть (Дейв…) затем, духовное побеждает. Нельзя бросать Дикки в таких обстоятельствах…

Покачиваясь на своих высоченных каблуках, Жанина выходит на веранду и направляется к решетке парка, на дикую территорию, где фанатам поневоле пришлось разбить свой лагерь. После этого ей придется поехать в Каор, повидаться с теми, кто живет в гостинице. Несмотря на жару. Автобусом. Под своей синтетической броней Жанина ощущает в себе душу героини. Добро одержало в ней верх, но ненадолго.

Группа фанатов обрела временное пристанище в заброшенной овчарне, неподалеку от 4-го национального шоссе, рядом с запретной зоной — замком «Короля Рене». Здесь оказались по-прежнему неразлучные Полина и Анна-Мари, Эльза, раздражающая всех фанатка из Компьеня, Аделина, голландец Дирк, несколько «парижан», «близняшки» из Брюсселя и г-н Ванхоф, который поставил свою машину в «поле зрения» и пришел, раз дела плохи, пожужжать как муха среди всеобщего смятения.

— Сейчас надо держаться, дети мои! — обращается к ним Жанина, и ее чудовищная грудь колышется от одышки.

— Но простите! — свысока возражает Эльза. — Собаки лают…

Держаться, она-то знает, что это такое. Ей даже приятно показать, как она умеет противостоять вражде. Сплетни, агрессивность дураков ей хорошо знакомы. О! Героические схватки с директрисой курсов Фирмен из-за того, что она разыгрывала в лицах «Тартюфа», «Тиля Уленшпигеля» или «Виндзорских насмешниц» перед своими ученицами, так что они покатывались со смеху!.. «Достоинство учителей, мадемуазель Вольф!» Достоинство учителей в том, чтобы научить. Достаточно было опросить ее учениц. На ее-то уроках они, по крайней мере, не дремали, — я ни на кого не намекаю, кто захочет, поймет. В таком споре она выигрывала, а директриса шла на попятный, тем более что в этой частной школе Эльзе платили совсем гроши, — я предпочитаю довольствоваться малым, но говорить то, что думаю, — таков был ее девиз.

— Нужно противопоставить всему этому презрение, — решительно говорит она.

Жанина не совсем согласна с нею. По собственному горькому опыту она знает, как спадает волна популярности, унося с собой сладостные плоды успеха: приглашения, улыбки парижан, услужливых молодых людей и иллюзию того, что все достается тебе бесплатно — одежда, которой снабжает портной, книги, полученные от «пресс-бюро», рестораны «в кредит». В один прекрасный день ей пришлось расплатиться за все. В том числе и за лебезящих молодых людей. Такой урок не забывается.

— Поверьте мне, нужно быть очень осторожными, очень! Если эти слухи расползутся, вреда не оберешься… Нужно сплотиться, не падать духом…

Она хорохорилась, но скрыть охвативший ее страх не удавалось. Неужели у нее будет отнято и то малое, что ей осталось?

— Но этого же не может быть, а? — воскликнули подоспевшие «близняшки». — Должно быть, произошло что-то такое, чего мы не знаем…

— Он действительно прихрамывает, — заметила толстуха в платье цвета хаки военного покроя.

— И опровержения не было… — сказала красивая блондинка с подведенными, несмотря на утро, глазами.

— Опровержений никогда не публикуют! Они разжигают страсти! — вставила Эльза, как человек, повидавший виды.

— Но у Дикки было так много романов! — с жаром заявила Жанина. — В прошлом году в Клермон-Ферране… И в Безансоне, помните, дикторша, как же ее звали?

— А еще Жане из «Кур-Сиркюи»! — запротестовали «близняшки», словно была задета их собственная честь. — Три месяца они появлялись вместе!

— По утрам у нее были круги под глазами, — заметила Анна-Мари чрезвычайно серьезно. — Они жили в одном номере.

— И даже тогда говорили, что это для рекламы, но все-таки… (Люсетта, «близняшка» № 1.)

— Я убеждена, что они любили друг друга. Это было видно! (Тереза, «близняшка» № 2.) Жане — такая красивая! Я купила такую же майку, как она…

— Такую же, как у нее… — машинально поправила Эльза.

— …Да, такую же, как в ее шоу с Полем Анка… А какие туфли были на ней, со звездочками, чудо! Говорят, у нее таких тридцать две пары… Она рядом с Дикки, который всегда так прекрасно одет, — это просто сон… Мечта!

И они, эти «близняшки», и в самом деле безо всякой зависти размечтались, сидя рядом на залитом солнцем парапете; и хотя волосы у них как мочало, срезанные подбородки, а будущее ничего им не сулит, они мечтали о романтической любви, туфлях по тысяче франков, роковых красавцах, нежных и безумных признаниях, которых никогда не услышат… Люсетта изучает бухгалтерское дело, Тереза — делопроизводство; их родители — управляющие большого универмага. Возможно, девушки выйдут замуж. Но они ничего особенного не ждут ни от ученья, к которому равнодушны, ни от замужества, к которому относятся абсолютно безучастно. Смыслом жизни, огоньком, осветившим их небогатую испытаниями и надеждами юность, стал Дикки. А также «Хит», «Подиум», «Барнум», «Фотостар», «Флэш-78», «Флэш-этуаль», которые они прочитывают от первой до последней строчки, не забывая и о старом добром «Синемонде» и даже о книгах: воспоминаниях Мишель Морган и горничной Мэрилин Монро…

— О! Какой публиковали фоторепортаж из Нима, где они сидят под деревом, у воды… (Люсетта).

— А интервью, которое он вместе с Жане давал Марузи в Монако… Оба они были одеты в туники, расшитые цветами… (Тереза).

— И теперь его станут в чем-то обвинять!

— Как бы то ни было, любви по заказу не бывает, — заметила Полина, шнуруя кеды.

Голландец Дирк, глядя в висящее на гвозде маленькое зеркальце, все это время подбривает усы и подравнивает рыжую бороду. Своим монотонным голосом с неописуемым акцентом он прерывает разговор:

— Зато бывают пластинки по заказу…

— О! — восклицает девушка в платье цвета хаки. — Не хочешь ли ты сказать, что на продажу пластинок Дикки повлияет то, что он не опустился до этой бабы!

Вмешивается г-н Ванхоф. Продажа, конъюнктура — это его сфера.

— Хе-хе! — ухмыляется он с каким-то мрачным наслаждением. — Иногда довольно всего одной сплетни… Слуха, взявшегося бог весть откуда… Когда запускали в продажу кварцевые часы…

— Кварцевые часы! (Эльза меряет презрительным взглядом коротышку, которого ей хочется еще больше унизить.) Дикки выше подобных расчетов!

— Ты несешь вздор, красотка! — непочтительно возражает Дирк. — Дикки — душка, но его обложили со всех сторон! Он — эксплуатируемый пролетарий, который к тому же убежден, что так и надо! Он вкладывает во что-то деньги, оберегает свое здоровье и поет о любви, усыпляя всех вокруг! И не может наплевать ни на продажу пластинок, ни на публику; что у него есть кроме этого?

— Его музыка! — восклицает вдруг Полина, побагровев от еле сдерживаемой обиды. — А само представление… наконец, все, что так прекрасно, что… (От смущения и бессилия, от неумения найти нужные слова она заикается.) Зачем же, по-твоему, люди ходят на его концерты? А мы почему сопровождаем его? Не для того же, чтобы дремать в зале! Могли бы и дома сидеть как все! Ты был в Каркасоне? Видел, как тысячи людей щелкнули зажигалками, когда Дикки запел «Да будет свет»; огненные язычки горели словно в рождество…

От группы девушек, сидящих за спиной Полины, донесся шепот одобрения и восхищения…

— Рождество — это тоже коммерческое мероприятие.

— Оно стало коммерческим мероприятием, — вставляет Эльза; она безразлична к религии, но все же пожелала оставить за собой последнее слово.

— Ты говоришь как родители. Я не такая идиотка. Знаю, что существует проблема продажи пластинок, парады «звезд» и прочее. Но я уверена, что Дикки поет не ради этого.

— Я не против Дикки… — бормочет немного расстроенный Дирк и гладит девушку по голове.

— Не сердись, крошка. Я ничего против Дикки не имею. И даже считаю, что мы не должны оставлять его в беде, понимаешь. Это все пресса, продажная пресса. Ей надо, чтобы галльский петух всегда был готов запеть… или вскочить на курицу…

Эльза Вольф слегка, но все же вздрагивает. Г-н Ванхоф посмеивается. Девушки снова начинают тараторить — он сделал это, не сделал, совсем наоборот, он ее изнасиловал, вышвырнул за дверь, он…

«Бедный Дикки! — думает Дирк. — Конечно, он дурак, дойная корова, раб: для него — парчовый костюм, юпитер и любовь этих идиоток; для алексов и вери — барыши. Его выжимают, как лимон, а он еще благодарит. Но все-таки чудо, что…» Дирку двадцать три года. Еще подростком он стал членом группы молодых социалистов, которая вскоре показалась ему слишком «серьезной». Стоит ли говорить о коммунистах, вокруг которых он вился какое-то время, но они сочли преступлением несколько выкуренных им сигарет с марихуаной и склонность присваивать себе то, что плохо лежит, от вечерней газеты до ручных часов, забытых в душевой бассейна. Позднее, для разнообразия, он попытался примкнуть к правым экстремистам. Ему велели постричь полосы: без этого не могло быть и речи о получении членского билета. Его ответом была интрижка с добропорядочной супругой того типа, что ввел его в этот круг; что поделаешь, такой у него характер. Он не любит, когда ему дают советы. Даже его обожаемая (он это признает) семья, типичные «голландцы с тюльпанами», с их неизменными большими шкафами, матерью, начищающей медную утварь, отцом, занимающимся почтенной коммерцией и одинокой благочестивой теткой-протестанткой, — надоела Дирку очень рано, поди пойми почему… В шестнадцать лет он уехал, зная, что сможет вернуться когда угодно. В этом его богатство. Он еще не ценит его: ему всего двадцать три года.

Никакой специальности, никакого диплома; он слегка бренчит на гитаре, учился в лицее, иногда немножко читает, думает, что постиг все до конца, потому что побывал на краю света. В Камбодже, как-никак! И, словно старый колонизатор, пожил с женщинами всех цветов кожи. Что же ему остается, кроме возможности растрачивать на глазах сильных мира сего свой маленький капитал молодости? Поэтому он с вызовом курит наркотики (но не колется, не так уж он глуп!), говорит на причудливом международном жаргоне со странным акцентом, вступает в связь со всеми доступными ему девицами, вынуждает Алекса, Вери, и компанию приглашать и даже уважать себя (ведь надо знать настроения этого поколения), иногда он поговаривает о том, что хочет записать пластинку с мелодиями, которые слышал на Яве… Он неплохо живет, хорошо веселится, старается не думать о том — уже близком — дне, когда вернется в свои пенаты, к поджидающим его тюльпанам, у которых ни один лепесток не колышется… Но по утрам он смотрит в зеркало; на его тонком, умном, хитром, обворожительном лице уже слегка выделяются слишком резко очерченные ноздри; губы — тоньше, чем в прошлом году, голубые глаза поблескивают сталью. «Старею я». Дирку — двадцать три года.

И все же для Дикки он вроде старшего брата. Ведь Дикки ничего не знает, ничего не читает, его ничто не «задевает», он — невежда, раб и в то же время ангел, неожиданное светлое видение, неземной возлюбленный дли юных созданий, идеальный сын для старых дам, брат милосердия для больных и заблудших, поэт для безграмотных… Стать Дикки хотя бы на один вечер… Выйти на сцену, вызвать восторженный гул, пробудить надежду… А если нет, то хотя бы помочь, защитить этого рыцаря абсурдной мечты… В чем-то Дирк еще ребенок. Ему — двадцать три года.

— Я еду в город, — уныло говорит Жанина. — Надо их взбодрить. Там может начаться потасовка!

Дирка рассмешила эта устаревшая терминология.

— Хулиганы? Я могу собрать здоровых ребят, если хочешь… Если немного попридержать…

Жанина в ужасе запротестовала.

— Чтобы получилось настоящее побоище! Спасибо! С ними тогда не справиться. Нет, Дикки спасут женщины!

— Да! Да! — кричат девушки. — Мы его любим! Хотим ему помочь! Мы будем рядом с ним!

— Но мы тоже будем рядом! — протестует Марсьаль, от волнения почти переходя на фальцет. Анна-Мари издевательски смеется.

Да, они непременно будут там. Так же как и их друзья — попутчики, подружки музыкантов, какая-то не занятая в этот вечер «звезда», новые фанаты, собирающиеся «присоединиться» в Роморантене или Каоре… Они придут и, зная наизусть припевы песен, станут аплодировать, «зажигать», если потребуется, зрителей. Тогда почему же в сердце Полины сегодня чуть меньше тепла? Не оттого ли, что, помимо огорчений, связанных с неприятностями Дикки, расселением фанатов, сбытом пластинок, в глубине души она ощущает боль, которую, как ей кажется, никто не разделяет, а она не может не только объяснить, но даже определить свое состояние, какое человек с более развитым умом или просто-напросто несколько претенциозный назвал бы поруганием красоты…

Генеральный директор «Синеко» Юбер Аньель считал, что юг Франции — идеальное место для лечения любовных ран. Аттилио Фараджи думал о том, как кстати, что крестный едет на юг и будет считать своим долгом присмотреть за поведением семнадцатилетней девушки. Мать Клода мадам Валь находила, что для людей, неспособных, как ее сын, «держать себя в руках», лучше где нибудь скрыться, желательно подальше, дабы не удручать «соотечественников жалким зрелищем убитого горем мужчины».

Ему словно говорили «отправляйся на Крит», но в более резкой форме. Невыносимо видеть человека, страдающего всерьез, да еще по такому поводу. Для тоски Клода трудно было найти ярлык: по правде говоря, ее не одобряли. Его сослуживец Кис полагал, что Клод, как потерпевшая сторона, должен утешаться презрением; Аттилио предлагал защитить честь, набив морду барону Оскару, едва тот появится в Брюсселе, что, по его мнению, должно было успокоить приятеля. Мадам Валь, не приемля подобной слабости характера (однажды она узнала, что Клод весь рабочий день провалялся в постели!), готова была допустить, что у Фанни были основания так поступить.

Столь явное проявление любви, столь откровенное отчаяние непозволительны для мужчин. Видя, как он на глазах у всех впадает то в прострацию, то в безысходное бешенство, — при этом он не бросался в первый попавшийся самолет, вылетающий в Кению, чтобы изрубить на куски эту парочку, а всего лишь грубил, отвечая на вопросы, да-да, на вполне благожелательные вопросы, — окружающие очень скоро решили, что он переходит границы.

Юбер вызвал его к себе в кабинет. Клод знал дословно, что тот ему скажет. В самых утонченных, изысканных и подчеркнуто доброжелательных выражениях ему будет предложено то же самое: «Убирайся». Счастье других и то режет глаза (он вспоминал: в первое время после женитьбы его восторг, радость раздражали, он был женат, ну и прекрасно, все ведь женятся, не так ли?), а теперь его несчастье раздражало куда больше. Ему чуть ли не в глаза говорили: всех бросают, всем изменяют и незачем разыгрывать очередную трагедию!

Временами он чувствовал, что не на шутку близок к тому, чтобы совершить преступление. Людская глупость, гениальное умение говорить обиняками… Юбер похлопывает Клода по плечу, обращается на «ты», явно давая понять, что тем самым ему оказана милость, которая, возможно, утешит его (пусть вас бросит жена, тогда хозяин перейдет с вами на «ты»: ну чем плох такой совет?), да еще эти притворные интонации, совсем как в памятные дни профсоюзных волнений (тогда он вел себя ну прямо-таки как маркиз Аньель перед революционным трибуналом; согласился на прибавку с таким же элегантным презрением, с каким, наверное, поднялся бы на эшафот). Юбер, любезно подсказывающий выход, — неужели у нормального человека это может вызвать желание убить или я просто схожу с ума?

— Почему бы тебе не поехать в Сен-Тропез? Я знаю, у тебя отпуск в сентябре, но боюсь, что атмосфера «Опавших листьев» тебе не на пользу… А Сен-Тропез настолько далек от всего, особенно теперь, когда там царит веселье. Или, может быть, ты съездишь в Мехико? Там в Зона Роса такие девочки, красотки, шик… Нет, пожалуй, еще рановато, тогда, мне кажется, остается только Парма, маремма, — там действительно есть уголки, навевающие возвышенную печаль…

Невозможно было вынести разглагольствования о «возвышенной печали» из уст Юбера Аньеля или: «Мужик ты или нет» — от Аттилио Фараджи, не убив кого-нибудь или не сбежав. Клод покидает Антверпен 2 июля, прорывается сквозь пробки, оскорбляя отцов семейства, наезжая на тротуар и при этом, будь то в роскошных ресторанах или придорожных кафе, доводя содержание алкоголя в крови до уровня, значительно превышающего допустимую норму.

За Оранжем на пути отливающего металлическим блеском «феррари» время от времени мелькает четырехцветная афиша: «Дикки Руа поет о любви. Супершоу Дикки Руа. В ваших местах». Клоду это что-то напоминает. Совсем смутно.

Замок, переоборудованный в гостиницу, расположен на холме, окружен французским парком и низкой стеной. За ней, на довольно крутых склонах, разместилось около тридцати фанатов, которым гостиницы не по карману ни в Каоре, ни в любом другом месте. Символическая стена! С одной стороны привилегированные постояльцы играют на аллеях в шары, купаются в бассейне, потягивают на веранде коктейли разных цветов, загорают, спят; тогда как с другой изгои раскладывают по склону свои спальные мешки, карабкаются на стену, разделяющую эти миры, чтобы посмотреть, как веселятся избранные. И глядят на них не только без ненависти, а даже с искренним удовольствием. Изредка между теми и другими происходит своего рода обмен.

— Эй ты, лезь сюда, — обращается один из привилегированных, полуголый юноша с золотой цепочкой на шее, к девушке, которая терпеливо ждет, стоя за ограждением.

Она лезет. Жаждет «посвящения». А попав в «святая святых», стаскивает с себя джинсы и длинную рубашку, скрывающую фигуру, и независимо от того, загорела она или нет, хорошо сложена или совсем наоборот, предстает в одном купальнике.

— Ба-а! — изрекает юный бог, созерцая видение. И, явно смирившись, спрашивает: — Купаться будешь?

Нимфа, пусть даже без особого энтузиазма допущенная к бассейну, наверху блаженства и с разбегу бросается в «святую» воду. Случается, какого-нибудь парня выбирают партнером для игры в шары. Но все остальное время никто в этом магическом круге, по-видимому, не испытывает смущения, когда пьет в присутствии этих страдающих от жажды людей или играет под обстрелом притаившихся повсюду глаз. Никто, кроме молодого доктора Жаннекена, не носит костюма с галстуком; и никому не приходит в голову Иероним Босх или те старые полотна, на которых запечатлен тот же контраст между избранниками, блистающими своей беззастенчивой наготой, и обитателями чистилища, что высовываются отовсюду — из-за дерева, из-за балюстрады, и различимы лишь по какой-нибудь детали: голодному взгляду, волосам, руке, полосатой футболке…

«На этот раз я все же проявил себя с лучшей стороны», — думает доктор Жаннекен. На веранде, с бокалом в руке, на «ты» с Патриком, Алексом и даже упомянут во «Флэш-этуаль» как молодой и «чудесный целитель голосовых связок»…

Несколько туристов, сидя под рекламными зонтами, терпеливо выжидают, когда что-нибудь произойдет. И вот — «блюдо» сверх программы: на веранду выходит негритянка Минна (Антильские острова), за ней — Жанна (Ницца), чернокожая — в белом бикини, белокожая — в черном. Присутствующие чуть ли не аплодируют им. Третья девушка из вокальной группы, самая красивая, нежная, белокурая Катрин звонит в Париж, узнает, как чувствует себя ее малыш.

Затем начинается переполох; страсти под зонтами накаляются. Какой-то ребенок уронил мяч, официант с подносом в руке постоял на солнцепеке, и кусочки льда растаяли. Один из столов освобождают, и музыканты в шортах, намазанные кремом для загара, увешанные дорогими и дешевенькими талисманами, почтительно расступаются. Откуда-то издалека, должно быть из-за балюстрады, передан «условный знак», и все перила мгновенно обрастают множеством голов и цепляющихся рук. Официантов высыпало даже слишком много. Неизвестно кем оповещенные, горничные высовываются из окон, перегибаются через веревки, на которых развешано постельное белье. С левой стороны у запретного входа на кухню появляются два повара. Раздражения доктора не выразить словами. Вечный балаган, фальшивые ценности, цирк! А ведь эта толпа, с благоговением ожидающая мессию, состоит из тех же самых людей, что набрасываются на скандальную прессу, напичканную инсинуациями и сплетнями об их божестве!

И вдруг все стихло; слышно только, как журчит фонтан, гудят пчелы и работает транзистор, затем кто-то резко его выключает, словно устыдившись этих неуместных звуков. На веранде появляется высокий, немного расхлябанный блондин с озабоченным лицом усталого подростка, в белом костюме, золотой цепочкой на шее и цепочкой на запястье, идет он очень прямо, но не рисуясь, с непринужденной грацией человека, привыкшего, что на него смотрят, и неторопливо направляется к свободному столику: это Принц, Архангел, это Дикки-Король.

На мгновение даже доктор околдован некой чистотой этого образа, некой… как сказать? непогрешимостью, которая исходит от видения. Красавец юноша в белом костюме, в саду, с определенного расстояния он кажется существом, возвысившимся над любой печалью, над любой бедой… «Но я-то вижу его вблизи, — думает доктор, — я-то знаю». Обаяние, молодость, магия — он понимает, как все это хрупко; знает, что оборотная сторона поклонения — зависть и даже вражда… Сад, пчелы, красота — все это дымовая завеса… Такая же, как брехня Поля: пыль в глаза, надувательство, которое никого до конца не обманет. Но люди притворяются, что верят ему. А может, на какое-то краткое мгновение они и в самом деле поверили красавцу юноше, что воплощает любовь и радость жизни и поет, будто дышит? Краткое мгновение, которого молодому доктору Жаннекену, наверное, так и не удастся никогда пережить или хотя бы вообразить.

Дикки заказывает сухого, очень сухого «мартини».

В киоск гостиницы приносят местную газету. Оценка вчерашнего концерта крайне неблагоприятна.

Время тянется медленно. Патрик организовал партию в шары. Полине и итальянской фанатке Джине, которая благодаря интрижке с одним из музыкантов обрела определенный статус, позволено собирать очень уж далеко отлетающие шары. Врач отправился читать к себе в номер. Алекс заказал себе еще порцию пастиса и рассеянно слушал транзистор, на всякий случай. Любопытство туристов было удовлетворено, да к тому же и время завтрака уже прошло. Одни за другими они уходят, кто в сторону бассейна, где их обслужат в снэк-баре, кто — в столовую. Через открытые окна до веранды доносится звон вилок, гул тихих разговоров. О! Благословенный отдых! Хоть какое-то время не ощущать этого ежесекундного напряжения… Взгляд Алекса скользит по цветущим розовым кустам, разноцветным зонтам, веранде… Время разбивается на тысячу осколков.

— Где Дикки? Патрик!

— Что? — переспрашивает Патрик, выпрямляясь. (Он стоит внизу у веранды с шаром в руке.)

— Где Дикки?

— Не видел.

— Жюльен!

— Могу я хоть десять минут не смотреть на него? — отвечает Жюльен, готовясь к удару.

Алекс ругается сквозь зубы, и с виду неторопливо пересекает веранду. Не хватает только еще одного скандала.

— Мсье Руа у себя в номере? — спрашивает он в холле.

— Нет, мсье.

— Соедините с девятнадцатым. Роже? Дикки не с тобой? Черт!

Он не решается говорить, его ведь слушают.

— У меня срочное сообщение… Поищи его. Зайди к нему, может, он ванну принимает… А потом к Рене, Дейву, Бобу… Говорю тебе, время не терпит.

Он снова выходит и сталкивается с пианистом Жанно.

— Ты идешь есть? — спрашивает невозмутимый Жанно. — Кажется, у них есть фирменное блюдо — жареное утиное филе…

— Нет, нет, я ищу Дикки по делу… Ты не видел его?

— По-моему, он в бассейне, — небрежно бросил Жанно.

Алекс спускается на три ступеньки. Две недели назад он, без сомнения, рассказал бы о своих опасениях любому из музыкантов… Но после случая в Антибе уже боится доверять кому бы то ни было. Прогнившая атмосфера. Попадись мне только мерзавец, подкинувший эту «утку» прессе…

— Ты будешь играть? — кричит Пьер.

— Сейчас.

Хоть эти не волнуются. Но ведь можно быть мерзавцем и не беспокоиться. Бассейн. Несколько «обыкновенных» постояльцев загорают. Минна, которой, пожалуй, совсем незачем загорать, лежит на надувном матраце и читает.

— Минна, ты не видела Дикки?

— Нет, мсье Боду…

Что-то нарочито невинное в лице антильской красотки настораживает Алекса. Он присаживается на край матраца.

— Ну как идут занятия?

Она расслабляется.

— Спасибо, мсье Боду. Неплохо.

— Ты откладываешь деньги на гастролях, не так ли, кошечка?

Минна забеспокоилась.

— Для тебя очень важно получить диплом юриста, не правда ли?

Она ничего не отвечает. Вина написана на ее встревоженном лице. Минна не блещет ослепительной красотой, как многие ее соотечественницы. У нее безупречное тело, которое она истово холит (вот заимеет двоих-троих детей, и прощай фигура), но лицо, которое за счет улыбки и белых зубов может еще «сойти» для сцены, при естественном освещении, особенно, когда на нем читается тревога и покорность, некрасиво. Она попала в ансамбль только потому, что Дикки захотел иметь в труппе негритянку, как у Клода Франсуа, — одна из его причуд. Алекс времени не теряет.

— Где? Где он? Ты ведь не забыла, что работу даю я?

Она сразу же признается.

— Он с Дейвом, в цоколе. И раздевалке.

— Отлично.

Алекс не произносит больше ни слона. Он не стыдится своего шантажа; речь идет о спасении концерта. Он сделал бы кое-что и похуже этих завуалированных угроз по адресу негритянки, мечтающей о дипломах. А теперь повысит ей жалованье. Но только через несколько дней, в таких делах надо быть деликатным. Он бесшумно спускается по отполированной деревянной лестнице. В кабинах пусто: в хорошую погоду постояльцы ходят из отеля в бассейн прямо в купальниках. Повезло! В душевой послышалась какая-то возня. Алекс толкает дверь. Шприц падает на пол и разбивается.

Приступ ярости захлестывает Алекса. Два приятеля, застигнутые врасплох, остолбенели. Алекс подходит к Дейву и бьет его по щекам.

— Я запрещаю тебе! — пронзительно кричит Дикки. — Запрещаю бить моих музыкантов!

— Если бы я не сдержался, дал бы и тебе, — спокойно отвечает Алекс, хотя и дрожит от гнева. — Ты что, с ума сошел? Колоться среди бела дня, когда любой может застукать тебя, да еще после того, как выпил черт знает сколько виски, а тебе ведь вечером петь…

— Петь, петь… — мурлычет Дикки, неожиданно остыв, — это тебе так кажется…

— Как это мне кажется? Дикки, подумай, что ты говоришь! Ты отказываешься петь?

Дейв, закрыв глаза и покачиваясь взад-вперед, начинает тихо посмеиваться. Дикки падает на скамью рядом с ним.

— Я не то чтобы отказываюсь, — отвечает он шаловливым тоном, — не то чтобы отказываюсь… Но ведь никто не придет…

— Что?

Дикки как будто начинает что-то соображать.

— Мы звонили, — говорит он. — Дейв и я. Сегодня вечером наберется всего ползала. Не стану же я петь перед полупустым залом, а? Перед полупустым залом…

— Нет больше Дикки-Короля… Король… развенчанный король… — повторяет Дейв, раскачиваясь и хихикая.

Алексу кажется, что он сам вот-вот сойдет с ума, но сверхчеловеческим усилием воли он овладевает собой.

— Ты позвонил в концертный зал, ты сам? И впрямь это что-то новое!

— Представь себе, я справился! (Смех Дейва заражает Дикки). — Сунул палец в маленькую дырочку, набрал — два, четыре, два, шесть… и чей-то голос ответил мне. Настоящее чудо!

Теперь они оба с хохотом раскачиваются. Если их застанут! Из-за такой выходки все наверняка пойдет ко дну! Уходя, Алекс запирает дверь на ключ. Поднимается, перескакивая через несколько ступенек. Снова подходит к Минне, стараясь выглядеть непринужденным.

— Слушай, вот ключ от душевой. Иди туда и сторожи их, пока не придет врач. Если они выйдут раньше, можешь засунуть свой диплом знаешь куда…

Минна подчиняется без звука.

Доктор в панике ворвался в холл отеля, сбегал за аптечкой и кинулся дальше.

— Не беги, док. Расслабься. Ты идешь купаться. Слушай, попроси полотенце. Набрось его на аптечку… А я позвоню. Мадемуазель, дайте Каор, телефон 24–26–73. Кстати, мсье Руа уже заказывал этот номер?

— Да, мсье. Примерно полчаса назад. Так вас соединить?

— Да, да…

Он вошел в кабину, обитую, как портшез, красной материей. И через три минуты вышел убитый. Дикки не бредил. В Каоре билеты не распроданы и наполовину. Более тревожный симптом — кое-кто из зрителей отменил заказы. Кампания в прессе приносила плоды. Не пройдет и месяца в таком духе, как «Матадор» поднимет панику, а г-н Вери укатит куда-нибудь подальше на симпозиум и по телефону станет недосягаем. Когда-то… Ни за что на свете нельзя допустить, чтобы вернулось время убогих отелей, низких сборов, промозглых или душных залов, пробных концертов по приезде, которые освистывает публика… Но у того «когда-то», которое теперь кажется таким далеким — почти пять лет прошло, — было будущее. Если же теперь Дикки «покатится вниз», вряд ли можно надеяться на его новый взлет, если не сказать больше — он маловероятен.

— Не знаю, что и делать! — почти вслух сказал Алекс, рухнув на сиденье в баре. — Ничего не могу придумать! Нужно заполнить зал любой ценой, или Дикки сорвется…

В этот момент появился доктор с тревожными известиями, которые, казалось, доставляли ему зловещую радость: Дейв заперт в своем номере и находится под надзором Боба и Жанно. Дикки спит, но сможет ли он петь?

— Я не могу дать никаких гарантий. У него давно назревает депрессия, я бы сказал, даже нервное заболевание, нечто вроде раздвоения личности, которое…

Сочувствует, конечно, но что за нудный тип! И опять заказал томатный сок!

— Даже во время землетрясения ты потребовал бы, наверное, чтоб тебе выжали лимон, и поправил бы узелок галстука, — вздохнул Алекс. — Никогда не скажешь, что ты состоишь врачом у «звезды» и брат гуру…

Он залпом выпил третью порцию виски, и вдруг последние слова эхом отдались в его мозгу.

— Господи! Твой брат! Его хор! Не в Каоре ли он предлагал мне послушать их?

— Именно, — холодно ответил Роже. — До его… его общины не более сорока километров…

— Так, значит, завтра он может быть здесь! Вместе со своей командой!

— Очень вероятно.

— О! Нет! — простонал Алекс. — Такого не бывает!

— Хоть сколько-то зрителей прибавится, — с иронией сказал Роже.

Алекс поставил свой бокал, с лица его сразу спало напряжение, и он почти дружелюбно взглянул на доктора.

— Знаешь, ты не так глуп, как кажешься, старичок Роро! Ты мне подсказал идею… потрясающую идею! Бегу звонить!

И, вновь оживившись, он вскочил и бросился вон из бара.

Подавленный Роже остался наедине со своим томатным соком.

 

Часть вторая

— Вообще-то, я не уверен, что мы договоримся с твоим братцем, — размышлял Алекс, стоя у двери раздевалки в спортивном зале… — У него слишком большие аппетиты…

— Мысль была действительно неудачной, — ответил Роже, стараясь скрыть свою радость.

— Простите! Это было не так уж глупо! Если бы он предоставил в мое распоряжение своих юных хористов… Во-первых, у них автобус — большое удобство, чтобы ездить за нами. К тому же они кое-что узнали бы о шоу-бизнесе. Три десятка молодых людей помимо фанатов: девушки немного покричат, а юноши обеспечат мне порядок… Понимаешь, я хочу продолжить и закончить турне красиво. Чтобы у всех наших соперников, которые крутятся на побережье и в других местах, создалось впечатление, будто Дикки вызывает бурю восторга, несмотря на кампанию в прессе, и нужно, чтобы в любой день, в любой дыре, где они могут появиться, везде нашлась бы девица, закатывающая глаза, рвущая на себе одежду или карабкающаяся на сцену, понял? Чтобы его концерт всегда был событием. А когда эта стерва снова появится…

— Думаешь, осмелится?

— Осмелилась же она позвонить в газеты. Я-то уверен, что это сделала она. А теперь выжидает, пока шумиха слегка поутихнет, чтобы опять выскочить с новыми откровениями, затем получить роль в каком-нибудь порнофильме или записать пластинку. Я все больше и больше убеждаюсь в этом, поверь мне!

— Ты, наверное, сам поступил бы тик же на ее месте?

— О! — воскликнул Алекс с искренним возмущением. — Не спорю, я способен на кое-какие делишки. Но так запятнать репутацию человека, нет!

Он зажег сигарету. Алекс слишком много курил, грыз ногти, словом, сжигал самого себя. Вери говорил с ним по телефону очень натянуто. Кристина безуспешно пыталась приостановить кампанию с помощью обещаний и обедов. Но попробуйте-ка рекламировать романтическую любовь, заставьте неистовствовать молоденьких дурех, когда весь свет потешается над тем, что красивая блондинка обращает в бегство Дикки Руа.

— А где Дикки?

— Он переодевается.

— Не слишком ли он…

— Нет. Но чего бояться? Народу было много…

— Согласен. Народу много, полно, зал орет, но… Разве ты не чувствуешь, как что-то витает в воздухе? Ты никогда не станешь человеком нашего мира, бедняга. Люди приходят, однако… Все может сорваться. Обстановка не та. Именно поэтому небольшая группа молодежи… Над чем ты смеешься?

— О! Только не над твоими затруднениями, — сказал Роже. (На сей раз он выглядел почти непринужденно. И удачно выбрал момент.) — Мне пришла в голову мысль, что Поль с его мистической болтовней, своими возвышенными разглагольствованиями о неприкаянной молодежи, своим кустарным ткачеством и гимнами даже тебя поймал на крючок. И потешный же был у тебя вид, когда ты понял, что неприкаянная молодежь за приобщение к шоу-бизнесу потребует по сто пятьдесят франков в вечер на каждого!

— Идея все же была не так уж плоха. Только очень разорительна, — упрямо возразил Алекс. — Между прочим, если бы он немного снизил плату…

— Ты не должен этого делать, — с жаром воскликнул Роже. — Пойми, это же секта! Ты не знаешь, на что способен Поль! А Дикки не нуждается в том, чтобы…

— Именно это меня и беспокоит, — мрачно ответил Алекс. — Долго ли продержится Дикки с мыслью о том, что эта сумасшедшая может сидеть в зале и готова на него наброситься… А если в конце я сдержу лавину девиц, это будет выглядеть как провал, что гораздо хуже…

С важным видом к ним подошел постановщик Серж. В руке он держал чемоданчик, набитый деньгами, — плата наличными за концерт.

— Послушай, Алекс! — настаивал вновь забеспокоившийся доктор. — Я хотел сказать тебе… по поводу Поля… это серьезно…

— О, пощади! У тебя еще будет время сказать мне…

Его перебил Серж, который уже держался за ручку двери в гардеробную музыкантов.

— Послушай, Алекс! Там один из организаторов скандалит из-за того, что концерт закончился на десять минут раньше, чем указано в контракте! Что ему сказать?

— Постой! Я сам ему кое-что скажу! — взревел Алекс, приободрившись в предвкушении стычки со свеженьким собеседником. — Ну и скотина! Он еще на что-то претендует! После таких-то барышей!

И Алекс исчез за кулисами. Через несколько секунд его звучный, разъяренный и вместе с тем ликующий голос донесся до доктора, подтверждая, что Алекс сдержал слово и с явным удовольствием вытрясал душу из горе-организатора.

Доктор Жаннекен ждет Дикки у его уборной. Надо помешать ему уединиться с Дейвом после концерта. Роль шпиона, шпика или долг друга? Но разве Дикки его друг? С самого начала гастролей он задавал себе этот вопрос. До этого — никогда. Он посмеивался над тем, что лечил «идола», что приобретал известность в эстрадном мире. Но находиться рядом с эстрадниками ежедневно, терпеть их присутствие за обедом, в машине было невыносимо.

Уехать! Бросить гастроли! Покинуть артиста в тот момент, когда он переживает трудности! Это было бы тягчайшим преступлением — такое в этой среде не прощается! Он мог бы десять раз напиться, надругаться над певичкой ансамбля, своровать деньги в кассе — и это никого не тронуло бы. Но если он бросит гастроли, этого ему не простят. И пациенты, которые только начинали тянуться к Роже, отвернулись бы от него. Его молодой и честолюбивый компаньон Мерсье тоже не простил бы этого, ведь он согласился сотрудничать с ним ради тех самых «звезд», которых уже лечил Роже Жаннекен. А через кого он их узнал? Разве не через того же Поля? Кто же захочет тогда лечиться у него, зная, что этот врач может бросить пациента в тяжелую минуту, когда фониатру приходится быть и психологом, и исповедником, то есть единственной опорой. Нет. Бежать невозможно. Не надо было ехать в эти гастроли. А если оглянуться назад, то, пожалуй, следовало бы отказаться от помощи — скажем прямо, денег! — Поля. Но какое будущее ожидало бы тогда молодого врача без средств, который к тому же отказался от моста в Мобеже, предложенного Обществом благотворительности?

Вот что было ошибкой. Нужно было согласиться на Мобеж. Поехать в провинцию. Мобеж мог бы стать только перевалочным пунктом, и, проявив терпение, он дождался бы перевода в порт, мягких песчаных пляжей. Замкнутый и приятный городишко, дом с высоким крыльцом и верандой, аккуратно постриженная лужайка с голубым кедром… Открываешь калитку, и прохожий узнает вас, снимает шляпу и идет дальше. «Глядите-ка, доктор Жаннекен, в такой час? Что-нибудь срочное, наверное…» Он желал этого. Библиотека с кожаным диваном в английском стиле, небольшое собрание трудов, которые он считает ценными, жена, лампа, дети — один-два малыша, не больше, — часы у входа и опрятная провинциальная кухня… Это было всего лишь вопросом времени.

Почему же у него вдруг не хватило терпения?

«Хотел ли он в самом деле стать „спасителем звезд“, „чудесным целителем голосовых связок“»? Слова Поля, деньги Поля… Существование брата отравляло даже воспоминания, которые из-за него обретали двусмысленность. У обоих мальчиков были накопления. Роже учился не так, как Поль: его тетради были чище, отметки — лучше. Труд всегда вознаграждается, и полученные деньги надо копить. Он считал себя любимым сыном до того дня, когда пятнадцатилетний Поль, ни с кем не советуясь, решил бросить школу и поступил на работу в магазин уцененного готового платья, расположенный около арки Сен-Дени. Устроиться в другом квартале! Бросить учебу! Не посоветоваться с родителями! (Отец, извещенный директором лицея о том, что Поль отсутствует на занятиях, в конце концов нашел своего отпрыска уже прочно обосновавшимся на месте — тот дюжинами отпускал ночные рубашки милейшим дамам, оценившим преимущества торговли со скидкой.) Роже ожидал самого худшего. Поля проклянут, выгонят из магазина; и он спрашивал себя, какое чувство сильнее — огорчение по поводу утраты товарища или радость от того, что теперь комната будет принадлежать ему одному. Но в жизни этого отличника, превосходящего всех в латыни, этого красивого, ухоженного мальчика, который каждое утро застилал постель и расчесывал на пробор напомаженные волосы, величайшим потрясением было то, что, сидя под лампой, его милая мама и такой непреклонный отец растроганно, почти с восхищением покачивали головами. «Наш Поль! Но как тебе это в голову-то пришло?» Словно утки, высидевшие уже оперившегося лебедя. Они-то никогда бы не решились, никогда не рискнули… И начинались рассуждения о будущем Поля, блестящих перспективах, которые никогда раньше их, кажется, не занимали… Роже был разочарован. Глубоко и надолго. Он стал пуританином и три года спустя отказался пойти со своим товарищем к девицам на площадь Пигаль, хотя тот соблазнял его недорогой ценой. Этот отказ был протестом против поведения Поля, который к восемнадцати годам достиг абсолютной самостоятельности и пытался даже с одним товарищем открыть свое небольшое дело. За три года он не мог скопить достаточную сумму, не ВОРУЯ! — думал Роже. Родители по-прежнему были в восторге. Роже с остервенением продолжал учиться.

Отец умер от рака, который обнаружили слишком поздно. Полю было двадцать четыре года, и он помогал матери. Все больше и больше толстел, становился все развязнее и тем не менее нравился женщинам (определенным женщинам! — поправка Роже) и, конечно же, пил. Поддерживал знакомство с разными сомнительными личностями и дважды прогорал, что ничуть не повлияло на восторженное отношение к нему матери. «Поль непременно снова встанет на ноги». Роже стал учиться на медицинском факультете на деньги матери, то есть Поля. Не хотел признавать этого, но все же знал — мать все уши прожужжала ему об этом. Вместо того чтобы превозносить его трудолюбие, ему делали одолжение! В мае 1968 года Поль снюхался с группой наркоманов, которые имели какое-то отношение к музыке и что-то проповедовали о возврате к природе. Вместе с ними он уехал в Америку. Путешествие затянулось. В 1970-м Поль (все это время он посылал матери переводы) вернулся преображенным. Стал отцом Полем. На него была возложена миссия. Предоставлять честную работу заблудшей молодежи и при необходимости лечить ер от наркомании, приобщая к здоровому образу жизни и создав для этого соответствующие условия. За рекордный срок он сплотил вокруг себя последователей, нашел старый замок, владелец которого, граф де Сен-Нон, позволил устроить здесь главную базу секты: завел пчел, создал хор, наладил ткацкое дело, чеканку украшений (то есть заставлял своих последователей заниматься этим, что одно и то же, разумеется) и продавал все это и одной, двух, нескольких лавчонках. «Хоть я никогда и не была святошей, — говорила его старая мать, — но должна признать, что мед у них совершенно восхитительный».

В 1975-м благодаря «Детям счастья» мадам Жаннекен смогла закрыть свою лавочку и наслаждаться вполне заслуженным отдыхом. У нее был цветной телевизор и плед из ангорской шерсти, чтобы укрывать ноги. Своего старшего сына она превозносила до небес.

Роже заканчивал образование. «По сути, — ласково улыбаясь, говорила мать, — у тебя и у Поля, у каждого по-своему, одно призвание — помогать людям…» Роже кипел от злости. Он возненавидел Поля, который, казалось, даже не подозревал об этом.

Жизнь превратилась в фарс. Так зачем же насиловать себя еще больше? Зачем ехать в Мобеж? Зачем отказываться от денег Поля или от турне с Дикки Руа?

Дикки выходит из своей уборной. Концерт прошел хорошо, и певец на время успокоился.

— Машина здесь?

— У служебного входа.

Алекс, «не останавливающийся ни перед какими жертвами», нанял на несколько недель шофера. Чтобы удалить Дейва. Дикки подчинился без возражений. Что касается Роже Жаннекена, то он не убежден в абсолютной эффективности этой меры. Если Дикки действительно захочет принимать наркотики, он всегда найдет способ… Но в этот вечер они ему не понадобились. Толпа, мерзкая толпа ждет их снаружи. Машина подана, шофер открывает дверцу, Серж и Фредди отталкивают гроздьями повисающих на них людей, которые слепо наседают в надежде приблизиться к Дикки, дотронуться до него, сорвать хоть что-то на память, может быть, даже кусок кожи… «Дикки-и-и!» Дикки-Король! Нравится ли это ему самому? Может ли нравиться? Вот он садится в машину, наклоняется… Какая-то женщина — совсем немолодая и совсем некрасивая — бросается вперед, цепляется за его рукав, зачем? Шелк трещит. Голубой, переливающийся рукав остается у нее в руках. Она прячет его под кофту, опасаясь, как бы его не вырвали, на лице у нее — восторг.

— Чего ты ждешь, шофер? — сухо спрашивает доктор.

Машина трогается. Проезжает несколько метров. На углу улицы в свете фар — девушка с букетом цветов; наверное, она не сумела вручить его Дикки, как задумала, и вот когда «мерседес» перед поворотом немного замедлил ход, бегом опередила машину и неожиданно бросилась под колеса, выкрикивая что-то.

Шофер едва успел затормозить. Девушку подняли. Ее не задело. Совсем не задело… Она только вся в грязи.

— Что она кричала? — спросил Дикки у шофера.

— Она кричала «Раздави меня!», мсье, — с ненавистью ответил незнакомый шофер.

Ударник Патрик не пропускал ни одной девушки, которая ему нравилась, — так, по крайней мере, говорили. Контрабасист Жюльен и гитарист Боб время от времени выбирали какую-нибудь одну, просто из принципа. Жанно был верен своей красавице жене Ирэн; ударник Рене делал вид, что он тоже верный супруг: на самом деле ему было трудно изменить Жаннетте, потому что многочисленные родственники, живущие по всему побережью, в любой момент могли свалиться ему на голову с приглашением отведать мешуи, буйабес или вместе со всей труппой принять участие в грандиознейших играх в шары, что позволяло не спускать с него глаз. Дейв с начала гастролей три ночи провел с Жаниной Жак.

— Ты неразборчив, — говорили ему.

— А почему я должен быть разборчивым? — отвечал Дейв. Он забавлялся, видя, как пышнотелая Жанина, томясь и трепеща, ждала от него знака, не стесняясь, дежурила у лифта или в холле отеля, не обращая внимания на взгляды официантов и постояльцев. «А почему бы и нет? У каждого своя идея-фикс», — думает Дейв с надменной жестокостью, которая является отличительной чертой его характера. Он проходит мимо Жанины с царственно высокомерным видом, не намечая ее, зная, что она за его спиной готова рухнуть на пол, потеряв всякую надежду. Дейва и в самом деле это забавляет… Он оборачивается с любезнейшей улыбкой на усталом лице.

— Пойдем выпьем, толстуха моя?

Жанина, сразу же просияв, бросается к нему. Висящий на ней мешок в разводах радостно колышется, огромные телячьи глаза наполняются слезами безграничной благодарности. Она сядет рядом с ним на веранде «Новотеля». Вдали проносятся грузовики…

Сосредоточившись на своей идее-фикс, Жанина вполуха слушает монолог Дейва. Есть ли у нее надежда на «сиесту»? И продлится ли после концерта то, что она называет «благоприятным настроем» Дейва?

— Как только нас освищут раз-другой, — рассуждает Дейв, — этот Алекс, может, поймет, что наши концерты — позор, что нужно все менять, особенно аранжировку… Как можно играть такую чепуху, мне стыдно брать гитару в руки ради такой музыки, другим — тоже, я не говорю о Жюжю и Рене — они посредственные музыканты, но Жанно играет вполне прилично, и Патрик, но что поделаешь, приходится возиться с явным дерьмом — вот и играем вяло, занудно…

Старая песня Дейва, несостоявшегося джазмена, так и не смирившегося со своим положением. И вдруг тревожное оцепенение Жанины сменилось возвышенным порывом.

— Однако именно сейчас надо сделать усилие, — осмелев, говорит она.

Дейв настолько не ожидал никакого ответа, что от удивления даже оторвался от своего пастиса.

— Что значит сейчас?

— Когда у Дикки такие неприятности…

Дейв взрывается. В нем уже сидят две-три порции пастиса, и хотя на часах уже половина второго, для него утро только начинается.

— Неприятности Дикки! Но он же сам уготовил их себе! Романтическая любовь. Сказочный принц? Архангел! На такой чепухе далеко не уедешь! Это было бы несправедливо! Ты скажешь, а что же справедливо? Я не желаю этого Дикки, ведь он мой старый приятель, но не сегодня-завтра мы оскандалимся с этими его фокусами, это неизбежно.

Дейв ощущает рядом с собой слабую вспышку бунта, правда, еле-еле заметную, но она его оскорбляет. Ибо у Жанины, которая, не моргнув глазом, выслушивает его обычные разглагольствования, — «Нужно, чтобы в один прекрасный день и Алекс, и парни из „Матадора“, и Дикки поняли» (поняли превосходство Дейва, роль, которую мог бы сыграть Дейв), — да, у Жанины мелькнула вдруг ужасная мысль: а если Дейв не устоит перед соблазном приблизить этот день?

И не Дейв ли разболтал историю с безумной фанаткой? Не он ли подсунул газеты под дверь Дикки в Канне? Ведь именно Дейв, она знала это, вот уже несколько дней тайком снабжал Дикки наркотиками. Но, может быть, он просто хотел ему помочь. Раздраженный ее молчанием, Дейв продолжает:

— А я тебе говорю, что начинается падение. Дошло до того, что неизвестно откуда приводят каких-то парней, чтобы заполнить зал и создать видимость ажиотажа, массового наплыва зрителей в последний момент… Для нас, музыкантов, копейку жалеют, но когда все начинает трещать по швам… В конце концов придется платить, чтобы парни рвали на себе рубашки, а девицы катались по земле с пеной у рта; как это делал бедняга Дан Бейтс. После чего появлялись заголовки: «Он сводит их с ума, но неизвестно почему»… Умрешь со смеху.

— Но если это поможет Дикки… — робко возражает Жанина.

— Дикки поможет, если он хоть раз ударится мордой об стол. Тогда он поймет наконец, что занимается ерундой, и вынужден будет перековаться.

Жанина ничего не отвечает, не решается ничего сказать, но он прекрасно чувствует, что полным согласием ему не отвечают.

— Не хочешь ли ты сказать, что тебе нравится то, что делает Дикки?

Да, он умеет внушить кто таким вот дурехам. Делает из них все, что хочет, своим слащавым голоском.

— Ты же не станешь утверждать, что это хорошо?

Жанина уклоняется от прямого ответа.

— Ты обезумел…

— Не обезумел, не опьянел, не ошалел и не обкурился… Всего две-три рюмки пастиса с рогаликом для поднятия тонуса. Хочешь, докажу тебе, что моя сила при мне?..

— О да, — говорит Жанина, теряя голову.

Ни дать ни взять животное, пускающее слюну над похлебкой, или ребенок, обезумевший от радости при виде новогодней елки, — можно взглянуть на ситуацию и так и эдак; Дейв видит ее с обеих сторон одновременно, и это доказывает, что он все-таки немного «накачался», но не настолько, чтобы забыть о том, что уж если делает ей подарок, она должна платить. Это логично.

— Ну так идем. Все-таки сегодня выходной. Но все же (они вернулись к лифту) признайся, что концерты Дикки — это дерьмо. Ни чести, ни искренности, ни размаха…

Подходит лифт. Дейв медлит, якобы уступая Жанине дорогу.

— Разве я не прав? Не прав?

Лифт, распахнутый, словно кровать, уже ждет. На лице доброй толстухи — растерянность. Но и ему наркотики не даром достаются. Никто никому не делает подарков просто так.

— …Не прав?

Он сейчас бросит ее здесь, раздвижные двери захлопнутся на пороге почти достигнутого блаженства. И Жанина, не помня себя, как Иуда, вдруг предает своего кумира…

— Да… да… ты, разумеется, прав…

Они входят в лифт. Дейв чрезвычайно доволен. Ведь это была всего-навсего шутка. В сущности, он ничего не имеет против Дикки. И против Жанины. В нем даже просыпается желание… В коридоре он подталкивает ее.

— Давай пошевеливайся. Уж если есть балдахин!

В этом номере, обставленном мебелью в стиле барокко, действительно есть кровать с балдахином…

Еще один бар. Выехав из Антверпена, он не пропускал почти ни одного из них. Но какое это имеет значение? Клод был совершенно убежден, что никогда не перепивал. Правда, Фанни иногда говорила ему… Да, он действительно очень быстро хмелел, но скорее от того, что его переполняла радость жизни, восторг. Помнится, прежде после красивого гола и двух кружек пива он и Аттилио как бы переселялись в иной мир. Такое же наслаждение он испытывал от близости Фанни, да, да, такое же опьянение. Страны, лица, картины, сады — видеть все это вместе с ней, быть единым целым — проклятье — во всех смыслах слова, — разве это объяснишь, разве это поддается пониманию? А теперь эта бесконечная дорога, жалкие гостиницы на пути и кругом толпа, среди которой только острее чувствуешь свое одиночество, да еще жара… Разумеется, он мог бы уединиться где-нибудь высоко в горах, в Севеннах, или поехать в Парму, как советовал Юбер. Обитель возвышенной меланхолии. Нет. Он предпочитал терзать себя во второразрядных гостиницах, где останавливаются семейные люди, в пропыленных барах, оклеенных какой-то имитацией под английскую клетчатую ткань — шотландка на стене особенно раздражает в жару. Два небольших окна выходили на довольно тихую маленькую площадь. Видно было табачный киоск, бакалейный магазин, лавочку торговца сувенирами; туристы сновали по площади в шортах и даже в купальниках, напоминающих мужское нижнее белье. Фанни это покоробило бы. Его тоже, разумеется, коробило (или она убедила его в этом), но нижнее белье непонятно почему казалось ему более человечной одеждой, чем, например, итальянский костюм хорошего покроя. Демагог. А если взять да и поселиться в каком-нибудь густонаселенном квартале большого города? В Ницце, например, на площади Гарибальди, где такая пропасть парикмахеров, что сразу ясно — выбритый подбородок и кипельно белая рубашка — это и есть настоящая роскошь для многих бедных людей, отправляющихся на мизерные заработки… В какой-то момент Клоду показалось, что и он почувствует себя лучше, когда ему будут стричь волосы под этими гулкими прохладными сводами… Затем он представил себе, как Аттилио в белой рубашке, аккуратно подстриженный, выходит в воскресенье на кухню и говорит ему: «Будь мужчиной». Нет, старые друзья поняли бы его не лучше, чем приятели матери и служащие банка, так высоко оценившие его неувядающую активность — подразумевалось, что он ведет себя вульгарно.

— Двойное виски, — сказал Клод, не взглянув на бармена.

Почему виски? Он с тем же удовольствием выпил бы пастиса, белого или розового вина, пива… Нет, пивом пришлось бы буквально залиться, чтобы снять ощущение боли. Розовое вино… В барах его не пьют, этот напиток употребляют на воздухе, под деревом или разноцветным зонтом, у бассейна или на многолюдной площади, но не в баре, который облепили мухи и где абсолютно никого нет, кроме бледного, как подвальный гриб, бармена и мужчины, избегающего людей, потому что он слишком сильно любит или любил.

— Нельзя ли поживее!

Бармен с кислой миной, вполне соответствующей омерзительной обстановке в баре, налил виски.

— И вы называете это двойным виски?

— Я налью вам второе попозже, куда торопиться? — то ли вызывающе, то ли дружелюбно ответил бармен.

Клод предпочел дружелюбие.

— Тебе не одиноко здесь, а? — сказал он и залпом осушил стакан.

— Никуда не денешься, — ответил бармен и, казалось, углубился в себя.

Затем снова налил Клоду виски и сжал губы, будто давая понять: «Я буду говорить только в присутствии адвоката».

— Почему не денешься? У тебя здесь слишком большая семья, да?

— Я здесь последний сезон.

Причина его уклончивости не очень-то интересовала Клода. Но он заставлял себя продолжать разговор, один за другим задавал вопросы — по капле, будто лекарство цедил в стакан.

— Не густо с чаевыми? Или с девочками? Еще одно виски, пожалуйста.

Бармен налил и, казалось, смягчился немного.

— И то и другое. Семейные люди не любят раскошеливаться, все точно подсчитывают… К тому же бар этот и слишком, и недостаточно шикарен… Недостаточно — для крупных чаевых, и слишком — для того, чтобы бармена просто угостили стаканчиком…

— Бедняга! Не могу ли я предложить…

Виски уже начинало действовать. Только выпив хорошенько, Клод снова ощущал свою связь с людьми, от которых его отгораживали горе и злость.

— Не возражаю, мсье… Перед наплывом… Они появляются здесь от шести до половины восьмого, иногда даже с детьми; заказывают лимонад, кока-колу, иногда пастис… И хотя бар бывает забит, как вагон метро в часы «пик», выручка — курам на смех…

Он щедро обслужил себя и на минутку присел у стойки. Это был привлекательный мужчина примерно сорока лет, жгучий брюнет, с гладким, как маслина, лицом. Итальянец, подумал Клод.

— О нет! Я здесь не останусь. А девицы — или шлюхи, или все поголовно замужем; на днях я присмотрел одну, вполне приличную, очень даже ничего… Собрался было угостить ее, и что же? За ней приходит старуха мать с детской коляской. У девицы оказались двойняшки. Согласитесь, что… Нет, красотки все на побережье, там, где развлечения и деньги!

— В Кении… — пробормотал Клод.

Бармен хотел было задать вопрос — он был человеком приветливым, отзывчивым, — но с улицы уже доносился нарастающий гул голосов.

— Вот они, мсье. Вам бы лучше пересесть за отдельный столик, вон туда, и положите куртку на сиденье, вас оставят в покое.

Бар заполнился молниеносно. Клод придвинулся к окну. Он еще не опьянел, был только слегка навеселе. Думал о Кении. Фанни с сачком для ловли бабочек в руке, а рядом — барон Оскар… Носит ли она колониальный шлем? С экономической точки зрении, Кения… Они вполне могли бы туда поехать вместе, и даже за счет банка, если б она захотела… Но она-то хотела быть подальше от него, забыть его, оказаться в стране, где ничего не связано с прошлым, как, например, вот эти места, этот бар… Если бы и ему удалось так же легко…

— Один ликер, гранатовый напиток, о нет, мадам, в это время кофе мы не подаем, а что угодно мальчугану?

Бармен разрывался на части, не скупясь, сыпал высокопарными фразами, рассчитанными на то, чтобы развлечь Клода и создать между ними какую-то невидимую связь. Он подал ему еще один стакан виски с проворством, от которого так и веяло «комедией дель’арте».

— За спет заведения… — пропел он, пробегая мимо, и без перехода: — Что угодно еще, дамы и господа? Маслин больше нет… Хрустящий картофель кончился… Дети все раскупили, больше не осталось…

Кения. Для Клода эта страна стала абстрактным понятием. Местом, куда сбегают, чтобы избавиться от назойливой любви. Хотя и он тоже был далеко от Антверпена и мест, связанных с их любовью, сидел в этом тесном баре, задыхаясь от жары, прижавшись лбом к бутылочного цвета оконному стеклу, сквозь которое с трудом различал силуэты детей, проезжающих мимо на велосипедах, молодых людей, что-то обсуждающих у огромной афиши «Дикки Руа поет о любви». Поперек афиши была наклеена полоска: «В вашем округе». Получалось глупо: «Дикки Руа поет о любви в вашем округе».

В баре остались только две пары. Без четверти восемь ушли и они.

— Этот бар похож на пансион, — опять с раздражением сказал бармен. — Низкий уровень. Меня брали на должность бармена, но, как видите, приходится быть официантом… А в восемь часов все уже отправляются ужинать или в кино… Я закрываю и умираю от скуки… Ведь я же люблю свою профессию, мсье!

— Выпейте-ка стаканчик со мной. Ходить в кино или на Дикки Руа… И вправду люди — барахло!

Бармен бросил встревоженный взгляд на своего клиента. Затем посмотрел на улицу, увидел афишу и сопоставил со сказанным.

Они не очень весело посмеялись. Клод снова подошел к стойке, бармен вернулся на свое место.

— Я, — сказал он непринужденно, — люблю только оперу. О, опера! Не хотите ли послушать Каллас?

Клод охотно согласился прослушать небольшую арию в исполнении Каллас. Ему явно становилось лучше. Опьянение было уже приятным. Он тоже обрел свою Кению. Перехитрил Фанни. Бармен поставил пластинку.

— Каллас, это твоя… твоя Кения, правда? — сердечно обратился он к бармену.

А тот с сосредоточенным видом подливал и подливал себе граппу. Они теперь остались вдвоем, и им было хорошо. Беглецам. Клод вдруг вспомнил о книге, которая так называлась. Читательница ее тоже сбежала в Кению. Сан-Антонио или Малларме. Мегрэ или Бернар Анри-Леви. Фанни или Грета Гарбо. Все та же борьба. За то, чтобы вырваться из этого мира, этого бара, этой скорби…

Несмотря на все свои старания, бармен не улавливал сути. Отчасти, наверное, из-за граппы, он привозит ее из Ливорно, виски не любит, извинялся он…

— Все одно, — отвечал Клод, который излагал свою мысль, как ему казалось, с чрезвычайной ясностью. — Ты прекрасно видишь, что я прав… Виски или траппа — чисто условная разница. Мы здесь сидим и слушаем Каллас, но могли бы точно так же слушать того типа, Дикки Руа, если бы у нас был соответствующий настрой. И пережили бы то же самое. Шок.

Он похлопал бармена по плечу. Этот сердечный жест растрогал итальянца. Обоим казалось, что они переживают великий миг человеческого взаимопонимания.

— Нужно все-таки закрыть бар… — неуверенно сказал бармен. — Заметьте, половила клиентов сидит перед телевизорами, а другая — на концерте… Мы услышим, когда он подойдет к концу. Да, шапито далеко отсюда, за поселком, но если напрячься, то слышно… Еще по одной? Они еще не скоро будут возвращаться…

Бармен, в свою очередь, достиг той стадии опьянения, из которой победоносно выплывал Клод, почувствовавший новый прилив удесятеренной энергии.

— Нам тоже, Аттилио, еще рано возвращаться! Пойдем, смешаемся с толпой! Пойдем слушать Каллас!

— Меня зовут Эмилио, мсье. И это не Каллас, а…

Клод поволок его за собой через маленькую боковую дверь, и на свежем воздухе бармен совсем уже не мог вспомнить имя…

— Да нет, это она, Каллас! Между прочим, кто бы то ни был, я ведь только что доказал, что это одно и то же, не так ли? — очень разумно ответил Клод. Разве я не прав?

— Да, мсье, конечно, да.

— Ну так что, идем?

— Идем.

И они пошли.

Шапито оказалось дальше, чем они думали. Их запутал звук. Пришлось карабкаться на невысокий холм, затем спускаться, так как бармен перепутал тропинку…

Ночь была великолепная, светлая и тихая… бесполезная: люди смотрели телевизор. Слегка поцарапавшись о кусты, двое мужчин неожиданно оказались на небольшой типично южной площади с неизменными платанами и тремя фонарями. Здесь было установлено шапито.

— Вот мы и пришли! — попытался сказать Клод, отряхивая брюки, но не услышал собственного голоса; засмеялся, но и смеха своего не услышал — и это рассмешило его еще больше.

— Эмилио, ты-то слышишь меня?

— Я слышу Каллас… — ответил итальянец с восторгом на лице.

— Ты совсем одурел, старик, — презрительно, но с долей сочувствия констатировал Клод.

Они подошли к шапито, откуда доносились звуки, показавшиеся им мелодичными.

— Два хороших места, — попросил Клод с большим достоинством.

Высокий худощавый парень, стоявший у входа в шапито, посмотрел на них с удивлением.

— Мы прошли несколько километров, чтобы послушать Каллас… — простонал бармен. И в виде доказательства продемонстрировал свои разодранные руки.

Высокий парень засмеялся. В конце концов, они не похожи на хулиганов и даже при галстуках.

— Пробирайтесь вглубь, — разрешил он. — Осторожно! При малейшем шуме я вас выставлю!

Они вошли и смирно уселись на очень жесткую скамью рядом с группой возбужденных девушек, которые потеснились, чтобы дать им место. Бармен сразу же заснул, хотя сидел очень прямо, просыпаясь на несколько секунд лишь во время аплодисментов, к которым присоединялся, как автомат.

В отдельные моменты Клод тоже испытывал восторг. Он смутно различал девушек в серебристо-голубых костюмах, ноги, затянутые в высокие сапоги, блики света и белый, иногда раздваивавшийся силуэт, который, казалось, плыл по сцене.

— Балет платоновских идей, — доверительно сообщил он сидящей рядом девушке, которая в трансе раскачивалась взад-вперед.

— Ну разве это не чудо? — ответила она.

Словно разбуженный электрическим разрядом, в этот момент проснулся бармен и в полном восторге закричал:

— Да здравствует Каллас! Браво! Браво!

— В Италии говорят «брави!», — поправил Клод.

Ему казалось, что это уточнение первостепенной важности. И, преисполненный решимости исправить пусть даже невольную ошибку приятеля, встал со своего места (напрасно сидящая рядом девушка, с расплывающимся перед его глазами лицом, повисла у него на руке) и заорал во все горло:

— Брави Каллас! Брави! Брови!

— Что происходит? — оторопев, спросил Алекс. — Крики в зале?

Минна только что сошла со сцены.

— Я не знаю, что случилось. Это слева, в глубине, какие-то типы что-то кричат по поводу Каллас, кажется.

Катрин и Жанна тоже вернулись за кулисы, поправляя свои голубые туники.

— Куда смотрит Серж? И где этот наряд полиции? — в ярости взвизгивала Жанна. — Мы как раз запели на три голоса «Падай снег в молчанье ночи». Ничего себе получилось молчанье!

— Тише! Тише! Кажется, они успокоились…

Дикки запел свой самый популярный шлягер «Одною я живу мечтой». Он исполнял его в середине второго отделения. Обычно в конце этой песни под припев «Огоньки любви» немного раззадорившаяся публика щелкала зажигалками, а прожекторы постепенно гасли. Трюк почти всегда удавался. Добившись таким образом единодушия в зале, Дикки завершал свое выступление двумя нежными мелодиями «Мое одиночество» и «Цепи любви», затем под всеобщий восторг удалялся со сцены и вновь выходил со своей вокальной группой, чтобы закончить концерт на более веселой ноте — исполнением песни «Ни один инструмент не фальшивит», которая давала возможность представить публике музыкантов, не нарушив ритма всего представления.

После этого вызывали на «бис», и Дикки, выпив стакан воды, осторожно обтерев пот и чуть подправив грим, соглашался выйти снова, иногда в махровом халате (если овации продолжались более шести-семи минут), чтобы спеть с одной только Минной на втором плане свой неизменный шлягер «Одною я живу мечтой», который публика продолжала напевать даже после того, как Дикки уже давно ушел со сцены и только музыканты продолжали аккомпанировать этому прощанию в ночи.

Итак, стоило Дикки пропеть первые строки «Одною я живу мечтой, чтобы любовь не проходила…», как Алекс, стоя за кулисами, снова услышал невнятные крики в глубине зала. Дейв прозевал несколько нот. Рене налег на ударные инструменты, чтобы заглушить шум, а Жанно включил на полную мощность синтезатор. Дикки, казалось, растерялся от громового сопровождения, которого не ожидал. «Он забыл набрать дыхание!» Алекс стучал ногами. Третью музыкальную фразу Дикки запел, не переведя дыхания, немного понизив тональность: «…о жизни чистой и прозрачной, как родниковая вода…» Именно на слове «чистой» должны были прозвучать те самые верха, которые почему-то ласкали слух и заставляли замирать публику. Дикки сделал незаметную паузу перед словом «жизнь», и Алекс сжал кулаки. «Он не вытянет… Не вытянет!» Голос Дикки сорвался. Словно сам тому удивившись, певец на секунду смолк. Щелкнул синтезатор Жанно. Патрик застыл с поднятой рукой. Жюльен, не зная что делать, оцепенел. И в этой длившейся десятые доли секунды тишине Алекс и девушки из трио совершенно отчетливо расслышали крики двух-трех человек, вопивших: «Брани, Каллас! Да здравствует опера! Тоска! Тоска!»

— Это там, слева, в глубине! Скорей!

Зрители вставали, смеялись. Одни шикали, другие аплодировали смутьянам. Дикки молча застыл посреди сцены.

Серж спешно отправил в тот угол двух здоровяков, таскавших инструменты. И с ними Фредди для верности — крикунов, по всей видимости, было немного. Но пока трое мужчин, обогнув шапито, добежали до входа, в одном-двух рядах молодежь, которая поначалу посмеивалась, оборачивалась, задавая друг другу вопросы, решила вдруг развлечься, поддержав рефрен двух пьяниц, и, корчась от смеха, скандировала: «Каллас! Каллас!»

Остальные зрители пытались утихомирить их, какой-то пожилой мужчина, возмутившись, встал, вслед за ним поднялась группа молодежи… Запахло скандалом.

— Но ведь это шайка! Шайка! — стонал Алекс. — Куда смотрит полиция, а грузчики, спят они, что ли, а фанаты… Я ведь говорил, что…

Грузчики и Фредди безо всяких церемоний скрутили двух крикунов, которые, давясь от неудержимого смеха, ничуть не сопротивлялись, и вывели их. Оторопевшие и все еще хохочущие, они опять очутились на маленькой площади и, увидев скамью, рухнули на нее.

Неистовство молодежи не прекращалось. Кто-то очень громко крикнул: «Позор!» — но к чему это относилось — к концерту или к скандалу, — было не совсем ясно. От неожиданности на какой-то миг публика затихла, и Дикки сумел этим воспользоваться. Ценой большого внутреннего усилия, о котором говорили лишь капли стекающего по лбу пота, ему удалось собраться. Не обращай внимания на невнятный гул, то вспыхивающий, то затихающий в глубине зала, Дикки обернулся к ударнику Патрику, знаком попросил его сыграть вступление. И, перекрывая шум, запел во весь голос, дошел до верхней ноты и метнул ее в зал с такой силой, что стрела попала прямо в цель: толпа, получив удар в солнечное сплетение, покорилась сразу же, как укрощенное животное, издала глубокий вздох и взорвалась бурей аплодисментов. Дикки, от напряжения изменившийся в лице, жестом повелителя стихий потребовал и добился тишины, а затем каскадом золотых стрел в зал посыпались его «верха».

Алекс вытирал пот со лба.

— Ох, старушка! — сказал он Кристине. — Я был на грани инфаркта.

— Но что же все-таки происходит? — спросила приехавшая из Парижа Крис. — Конечно, вся эта кампания очень неприятна… Но я же вижу, зал набит.

— Набит, даже слишком, — сказал Алекс, — но все держится на волоске. Сегодня вечером Дикки не спасовал, овладел залом, я, правда, не понимаю, как. Но достаточно всего одного раза, когда он будет не в форме, и тогда провал. И о нем раззвонят повсюду. Наверняка за всем этим кто-то стоит, Крис. Я чувствую, понимаешь? Ну хотя бы кто такие эти типы, поднявшие крик?

Этих типов выбросили на улицу, и они даже не слышали громких криков «браво», оваций, которыми закончился концерт. Победа над «злоумышленниками» только добавила блеска триумфу Дикки-Короля. Но Алекс не обольщался: так одерживают победу в боксе, а не на сцене. Если бы Дикки проиграл, зрители остались бы не менее довольны.

Публика расходилась. За пределами магического круга шапито и огней крики умолкали; зрители разговаривали вполголоса, искали друг друга, хлопали дверцы машин, тарахтели мопеды… Клод остался один. Люди растекаются, как лужи крови… Даже Эмилио, Аттилио, словом, его приятель, почему-то исчез. И снова угрожающе надвигалось одиночество, машины разъезжались, звучали последние слова прощания, скоро он снова останется один, на ничейной земле, среди каркасов опустевших автомобилей, поставленных на ночную стоянку, домов с закрытыми ставнями, сквозь которые просачиваются дразнящие лучи света, среди нескончаемых заборов, уже неразборчивых афиш на стенах, — опять эти стены… Он хотел подняться, но не смог.

— Подождите минуточку, — произнес знакомый голос. — Это пройдет. Не надо торопиться.

Откуда взялся этот юный, почти ребяческий голос и, как ни странно, не по-детски разумные речи?…

— Ну и натворили же вы дел, крестный! О! Я, конечно, все прекрасно понимаю… Микки написал мне в Авиньон… Но это было не вовремя, для Дикки. Могло плохо кончиться. Ну ничего, я все улажу. Очень мило, что вы приехали повидать меня, крестный…

— Почему ты называешь меня крестным? — с трудом пробормотал он.

Ему вдруг невыносимо захотелось спать. Нет сил открыть глаза, узнать, что за девушка сидит рядом. Фанни? Красотка, читавшая книгу в отеле? Или позавчерашняя шлюха, которая, кстати, была довольно мила?

— Вы хоть название своего отеля можете вспомнить? — спросила эта девушка сочувственным, но не лишенным твердости тоном. — Не сидеть же здесь всю ночь.

— Название отеля… Но оно такое… такое, понимаешь ли, смешное… Замок, как бишь его… Отель Трюк, кажется… и почему это я туда сунулся…

— Очевидно, потому, что там оказался бар, — ответил молодой и решительный голос. — Пошли, соберитесь-ка. Вы не настолько уж пьяны.

Действительно. Он был не так уж пьян. Чувствовал, что хмель постепенно рассеивается вместе с тоской. Хорошо бы выпить что-нибудь.

— Пива. Я хотел бы выпить кружечку пива, а потом скажу… какой отель…

— Выпьете в своем номере.

— Номер девять… — прошептал он, вспоминая. — Номер девять, отель «Прекрасный замок». Видишь, я отлично помню.

— Ну хорошо. Так идем туда. Обопритесь на меня.

У него хватило сил встать. Рядом оказалось плечо, точнее, совсем хрупкие и вместе с тем крепкие от нервного напряжения плечи невысокой, щуплой, но чрезвычайно собранной девушки… Полина, но она ведь такая, такая маленькая…

— Полина….

— А! Узнали наконец! — радостно воскликнула она, продолжая идти. — Вот было бы забавно, если бы, приехав так далеко повидаться со мной, вы бы меня так и не узнали… Уехали бы, так и не найдя меня…

— Я уехал бы, не найдя тебя… тупо пробормотал он.

И фраза показалась ему такой печальной, такой многозначительной, что он продолжал повторять ее, сидя на кровати в своем девятом номере, тускло освещенном розовой люстрой. Не найдя ее… Он безуспешно старался удержать в голове немного хмеля, как полусонный человек, натягивающий на себя соскальзывающее одеяло.

Музыканты ушли ужинать. Дикки велел подать еду в номер, хотел остаться один и сразу же заснуть…

— Он-таки их скрутил, наш братишка! — сказал Патрик, весело усаживаясь за стол.

Он был «звездой» среди ударников и известен не меньше, чем Дикки, во всяком случае, — не будем преувеличивать — он сам так считал. Патрик был первоклассным ударником — другие музыканты это признавали, — необыкновенно талантливым, красивым, абсолютно беззлобным и хладнокровным, он в полной мере заслуживал прозвище «акула», которым награждают студийных музыкантов с самой высокой ставкой.

— Да, но сколько раз ему еще это удастся? (Алекс.)

Жюльен:

— А кто такие эти крикуны? Патрик, ты их видел?

— О! Это всего-навсего мои приятели, — с серьезной миной пошутил Дейв. — Я попросил их чуть освежить атмосферу…

Три недели назад это рассмешило бы их. Они подхватывали любые шутки. Но тревога, страх висели в воздухе. Судьба каждого была более или менее связана с Дикки. Кроме Патрика и Жанно, которые работали на студии, у них не было иного способа зарабатывать на жизнь.

Вечный козел отпущения, постановщик Серж воспринял молчание как упрек.

— Если бы меня обеспечили настоящим нарядом полиции… Грузчики здесь вовсе не для этого. То, что нм приходится выталкивать скандалистов, даже противоречит профсоюзным законам. К тому же сегодня зал не поддержал их или не совсем поддержал. Но если…

Алекс бросил на Роже Жаннекена многозначительный взгляд: «Что я вам говорил?»

— Именно поэтому я подумал… — начал он.

— Нет! — воскликнул доктор с мольбой и угрозой в голосе.

— Остается только потрясти дома престарелых, — заметил Дейв с иронией. — Сегодня в левых рядах собрался настоящий цвет общества! Одни столетние. А вот новый текст для рекламы: «Дикки Руа, певец, помогающий жить старикам…»

— Ты сам скоро попадешь в дом престарелых, если будешь играть так, как сегодня, — сказал Патрик.

С некоторых пор он присваивал себе права руководителя ансамбля. Никто, за исключением Дейва, не протестовал против этого. Традиционное соперничество между гитаристом и ударником. Остальные не вмешивались. Второй гитарист Боб был смиреннейшим человеком, который думал только о том, как бы хорошенько поесть и расплатиться с кредитом. Он трогательно пытался отвести бурю.

— Я хорошо знаю, что за полночь нельзя требовать чуда, — нескладно начал он, — но докатиться до того, чтобы подавать мясо бизона…

— Оно действительно жестковато, — сказал, приходя на помощь, Рене.

Алекс заорал:

— Ну, кончили ваш светский разговор?

Все замолчали. Успокоившись так же быстро, как взорвался, Алекс продолжал:

— Поэтому-то у меня и родилась идея. — И он вызывающе взглянул на доктора. — Хор отца Поля.

— В первом отделении? — спросил Патрик.

— Да нет же! В качестве… скажем, статистов. В зале. В светской одежде. По разным углам.

— И они согласятся? — спросил Патрик, приглаживая ладонью свои рыжие кудри. — Ведь они, кажется, хотели записать пластинку, разве нет?

— Мы поймаем их на приманку, — с хитрым видом сказал Алекс.

Доктор встал, бросил на стол салфетку и вышел.

— Что с ним такое?

— Доктор!

— Роро, старик!

Дейв расхохотался.

— Он уже однажды уходил вот так, когда появилась та сумасшедшая, помните? В Антибе! Он не любит чокнутых, вот что! К счастью, он не психиатр!

Идею пригласить «Детей счастья» музыканты восприняли скорее с иронией. Алекс предусмотрительно умолчал о том, что собирается им платить. Патрик сразу же воспользовался бы этим, чтобы потребовать прибавки.

— Среди них, кажется, сеть великолепные девочки! — добавил Патрик. И, рисуясь, тряхнул своими кудрями.

— Все они с приветом! — заметил Жюльен.

— А потаскушки, с которыми ты путаешься во время турне, не с приветом? — спросил Дейв.

Вино было плохое. Однако выпили много. От волнения.

— Я, например, не против, — скалил Патрик. — У нас впереди еще шесть недель, и крупные города, стадионы, арены… А неистовый восторг молодых, да еще таких здоровенных парней, вопли натренированных девиц будут разжигать публику, произведут впечатление… Я посмотрел на них во время прослушивания в Ниме, они чертовски дисциплинированны, эти поклонники Кришны…

— Они не имеют ничего общего с Кришной, дубина, это экологическая секта, проповедующая возврат к природе и еще что-то.

— Блеск! Возврат к природе! Девушки в первозданном виде!

— Я считаю, — продолжал Патрик, — что пятнадцати человек мало. Для того, чего мы хотим. Надо бы вдвое больше…

— Это реально… — вздохнул Алекс. — У толстяка пастыря полно народу. Он может подослать еще и тех, кто не поет, но для того, что мы намерены сделать… (Только где достать денег? Совершенно необходимо добиться скидки у отца Поля.)

— А что им тогда предложишь за услуги, коли они не поют?

— У отца Поля настоящий бизнес по производству готового платья. Дикки может помочь с рекламой. Наденет тряпки, которые ткут в замке… Придумаем что-нибудь.

— Надо же, этот кюре, оказывается, еще и делец, — простодушно удивился Жанно. — Мне он казался лишь добродушным туповатым толстяком.

— А Ватикан? Разве там не занимаются бизнесом? — заметил Жюльен, не любивший церковников.

— Нет, нет, — убежденно возразил Алекс. — Он, может быть, и жуликоват, этот отец Поль. Но вовсе не глуп… Нет.

В этом сезоне отец Поль уже закончил лекционную и проповедническую деятельность. Не без удовольствия возвращался он в замок Сен-Нон, где разместился со всеми удобствами, получив аренду на девять лет. Как правило, он планировал свои поездки таким образом, чтобы по пути проинспектировать торговые лавки под названием «Флора», куда он сплавлял ткани, мед и другие натуральные продукты, которые вырабатывали его ученики. Он возвращался, довольный, расположившись с двумя десятками «Детей счастья» в автобусе с кондиционером — один из предметов роскоши в его хозяйстве.

Последователи отца Поля жили в крайней бедности, хотя и не исключающей некоторого комфорта. Иначе говоря, поочередно испытывали то одно, то другое. Словом, жили то в замке, то, проповедуя истинное учение, на улице, а время от времени выполняли подсобные работы в какой-нибудь из лавочек «Флоры». Это был очень удачный метод воспитания и с духовной, и с материальной точки зрения. Ученики, сопровождавшие его на лекции, своим пением создавали вначале атмосферу, а в конце «являли собой живое свидетельство», и делали это очень убедительно. Простые и откровенные, они пришли к учению самыми разными путями, и каждый из присутствующих видел хотя бы в одном из них себе подобного. Молодые, старые, интеллигенты, рабочие, пенсионеры, богачи (к счастью, нашлись и такие), взыскующие мира… Все трудоспособные ткали, обрабатывали огромный огород, арендованный у графа де Сен-Нона, сортировали выращенные овощи, но только самые молодые и симпатичные продавали их в лавках: у них торговля шла успешнее. И конечно же, все занимались медитацией, с наслаждением читали простые и преисполненные смысла тексты, но в спячку не погружались. Система четко дозированных и всегда неожиданных бесед с отцом Полем, продуманное чередование пиршеств с периодами воздержания, «сеансы» духовного раскрепощения, когда музыка, алкоголь, легкие наркотики, даже любовь после строгого запрета вдруг разрешались, — все это способствовало «пробуждению духа». И все же, когда отец Поль вернулся из несколько затянувшейся лекционной поездки, ему показалось, что он попал в замок Спящей красавицы. Нововведения не устояли под натиском рутины, за несколько недель «осевшие в замке» ученики вновь обрели прежние привычки… Плохо. Придется все это встряхнуть.

— Скуку породило однообразно, Роза! — сказал он своей первой помощнице, двадцатилетней девушке, дочери известного хирурга, чье «обращение» ему особенно льстило. — Надо было расшевелить их немного, нарушить график, в один день довести до изнеможения, на другой — освободить после трех часов работы… О! Тебе еще многому надо учиться!

— Но ведь приходится обеспечивать поставки, отец! — ответила немного раздосадованная Роза.

Никто в Сен-Ноне не понимает, почему отец выбрал именно ее. По мнению большинства, у нее нет никакого особого «дара». А может быть, именно в этом и дело? В группе духовного поиска «Дети счастья» немало таких загадок.

— Мы не заводом управляем, детка. Мы руководим группой внутреннего обновления, — отвечает отец Поль так многозначительно, что Розе сразу же открывается вся бездна ее вины. Ну ничего, не сегодня-завтра мы все наверстаем…

Эти забавлявшие отца Поля вечные скачки от похвалы к строгости, от глубокомыслия чуть ли не к пошлости приводили Розу в ужас. Она была серьезной, трудолюбивой девушкой, от природы черствой и не понимающей юмора, то есть самым подходящим материалом для проверки действенности (пользы?) его метода «холодных» и «горячих» душей…

Кабинет отца Поля, расположенный в главном строении замка, напоминал кабинет процветающего бизнесмена, решающего здесь свои дела и принимающего посетителей. У одного из окон — огромный письменный стол с двумя телефонами и кресло под стать габаритам хозяина. Обтянутые кожей папки; между окнами — книжный шкаф. Серьезные труды рядом с детективами и сборниками кроссвордов. Бывают дни, когда отец Поль в качестве интеллектуального упражнения вместо медитаций по «Упанишадам» рекомендует своим ученикам кроссворды… Никто так и не понял, в шутку или всерьез…

Почти у входа — большой коричневый диван в стиле «честерфилд», два кресла того же образца, низкий столик и обильно заставленный бар на колесиках. В углу, в полированном шкафу (который всегда беззастенчиво открыт), — телевизор. Рядом с ним — видеомагнитофон. Добросовестно играя роль «духовного пастыря», отец Поль с помощью Розы записывал на пленку все свои выступления по телевидению, чтобы отрабатывать дикцию, лексику и, если необходимо, внешний вид.

— Есть что-нибудь срочное?

— Граф жаловался…

— Вечно он на что-нибудь жалуется! Поискал бы таких постояльцев, которые заняли всю его громадину, да еще платят такие деньги!

— На следующей неделе комиссар Линарес пришлет к вам двух юношей: он хочет, чтобы вы позаботились о них.

— Опять наркоманы? Если так дальше пойдет, я установлю квоту. Как только их наберется слишком много, они же выйдут из-под контроля.

— Мне кажется, на сей раз это малолетние правонарушители. Драки на танцах, кражи в магазинах…

— Очень хорошо. Тут никаких проблем. Ты разместишь их в общей спальне, рядом с псарней. Сколько у нас еще кроватей?

— Пять, в лучшем случае шесть. Теперь, когда группа в полном составе… Да и зачем разрастаться?

— Да…

Отец Поль поглаживает бороду. Успех группы его радует и в то же время беспокоит. Не нужно обольщаться. В частности, очень щекотлива проблема налогов. Здесь ведь не Америка! Система временных «служащих» срабатывает потому, что лавок «Флора» только восемь. А если бы их были десятки… Понадобилась бы политическая поддержка, признание их метода перевоспитания… И опять же здесь не Америка, где у его друга Джима, муниципального советника, полная свобода действий. Именно там, в Лос-Анджелесе, у отца Поля и возникла идея о создании группы на здоровой финансовой основе — производстве готового платья, которым он всегда занимался. Но во Франции нет такого повального увлечения духовными проблемами, как в англосаксонских странах. Здесь к ним относятся с большим недоверием. Каких только слухов не распускают!

— Нужно продвигаться потихонечку… — еле слышно шепчет он. — Было бы идеально, если б граф отказался от северного крыла и сдал бы нам внаем все постройки… Мы могли бы принять еще пятьдесят-шестьдесят учеников… Во Франции на большее надеяться не приходится, если не хочешь привлечь внимания, чреватого нежелательными последствиями…

— А как дела с филиалом в Лос-Анджелесе? — с воодушевлением спрашивает Роза.

— Не безнадежно… не безнадежно. У меня там есть каналы… Я по-прежнему и прекрасных отношениях с его преподобием, но мы не во всем сходимся. Окружение другое, и, кроме того, оригинальность нашего поиска — моя слабость, я не хочу от него отказываться. А ты как считаешь?

Бесконечно счастливая, что с ней советуются, Роза преданно кивает. Пожалуй, даже слишком преданно. В группе ее называют служанкой кюре. Ей до сих пор ни разу не удалось внутренне раскрепоститься, она знает, что это ее недостаток, но в то же время гордится им. «Совсем запуталась!» — думает отец Поль, с жалостью глядя на нее.

— Это все?

— Три раза звонил мсье Боду. Просил, чтобы вы ему позвонили, когда вернетесь, и продиктовал список городов и отелей.

— Давай.

Он не попросил ее выйти. Значит, она останется. Так заведено. Покорность в любых обстоятельствах. Никакой инициативы и полное подчинение. Многим ученикам даже на первой ступени это без труда удается. Ей же нет. Постоянно приходится делать над собой усилие. Она недостойна второй ступени. Недостойна быть правой рукой отца Поля. Но даже само понятие достоинства, внушали ей, должно быть стерто из ее сознания. Не получается. Значит, в духовном смысле она еще на довольно низком уровне. Тонкое лицо Розы искажено гримасой невыносимой муки; отец Поль, набирая номер, знаком предлагает ей сесть.

— Да… Разумеется, можете рассчитывать… О! Я могу без них обойтись… Сто франков в день — это негусто… А с налогами как?.. Только чтобы доставить вам удовольствие, мой друг, ведь прибыль… Это не проблема, будут ночевать в автобусе… Все-таки надо решить вопрос о рекламе одежды, ведь я же делаю вам хороший подарок… да, да, за такую цену — это подарок!

Когда Роза слышит, как отец Поль обсуждает денежные дела — и бог свидетель, она его не осуждает, поскольку сама ведет счета, знает, каковы траты в замке, правда, ей неизвестно, какие доходы приносят лавки и уличная продажа, которая не указана в налоговой декларации… — когда она слышит эти разговоры, ей невольно представляется, как отец Поль из-под полы торгует галстуками, спрятанными в зонтике. Ну так что же из того? Просили же когда-то монахи милостыню? А мудрецы-индусы со своей миской?

— Со временем можно подумать и о сценическом костюме… потрясающая реклама… ну нет, «Дети счастья» здесь ни при чем. Все пойдет под знаком «Флоры»… но я знаю, знаю предрассудки людей… Я могу показать вам роскошные модели…

Зачем ему понадобилось ее присутствие при этом разговоре? Конечно, для укрепления репутации группы нужно, чтобы солидные люди проявляли к ней интерес и даже оказывали покровительство, она это понимает. Но отсюда до сделок с каким то певцом… да еще таким певцом! Народные массы его боготворят, но мы-то избранные, отец только что говорил…

— Роза, поедут тридцать человек. Ты и Никола — руководители группы, выберете пятнадцать парней посильнее, вроде Фитца, Жака Мерля, малыша Макса и с десяток миловидных девушек, понятно? У нас ведь наберется с десяток хорошеньких девушек? Хорошо. Завтра утром с туалетными принадлежностями и сменой одежды на несколько недель все должны сесть в автобус и присоединиться к труппе Дикки Руа в Дине. Не пропускайте ни одного концерта. Парни будут выгонять нарушителей спокойствия, если таковые окажутся. Вся группа должна выучить несколько песен из репертуара и демонстрировать бурный восторг. Посещение концертов бесплатно, по дружеской договоренности и с моего разрешения.

Роза открыла было рот, чтобы что-то сказать.

— Если у кого-нибудь из членов группы возникнут сомнения… скажем, культурного, интеллектуального… или морального плана, кто знает… ты возьмешь их на заметку. Эксперимент будет своего рода тестом.

Роза закрывает рот.

Это была борьба. Борьба между доктором и Алексом. Нет, Поль не должен встать между ним, Роже и Дикки в тот самый момент, когда начинает зарождаться доверие, дружба… «Когда я могу оказать на него влияние, которое, может быть, спасет его…»

Но Алекс (подкупленный, несомненно!) бился за «Флору» и присутствие «Детей счастья».

— Послушай, Дикки, нельзя же запретить этим малышам сопровождать турне, коль скоро они в таком восторге от того, что ты делаешь. Особенно в этот момент…

— В какой? — оживился Дикки.

Он цеплялся за каждое слово, что было ему не свойственно. В полдень выпивал. Был бледен, раздражен или ни с того ни с сего впадал и эйфорию, капризничал… Должно быть, снова начал что то принимать, но что?.. «Но я же слежу за Дейвом», — подумал расстроенный Алекс. «Может быть, Роже уступает ему и дает слишком много возбуждающих средств…» Долгое время Алекс старался не замечать, что вот уже год или два, а по сути, с того вечера, как он сорвался (по двести, двести тридцать концертов ежегодно, и так на протяжении почти четырех лет), Дикки держался на амфетаминах. Знаете, что такое амфетамины? Ничуть не страшнее кофе, если умело их дозировать. Разумеется, для сип… Но когда надо, то надо. Ведь сколько лет вкалывали как каторжные. А нервозность Дикки? Может быть, так пагубно сказалось злоупотребление лекарствами?

И только ли в этом дело?

— В тот момент, когда нам немного не везет… — осторожно сформулировал Алекс.

Хуже высказаться он не мог. Дикки подскочил.

— Именно так. Да. Невезение. Изменчивая фортуна. Я и сам чувствую, что с некоторых пор что-то происходит… Та девушка, с ней тоже не все просто. И вот сейчас, какую ни приведи, уверен, что не смогу даже прикоснуться к ней!

— Разумеется, если ты вобьешь это себе в голову…

— И атмосфера… Не станешь же ты утверждать, что атмосфера нормальная? Когда я выхожу на сцену, вижу людей, то чувствую, как что-то сжимает мне горло, вот здесь, понимаешь, и кажется, что эта девица находится в зале, что она опять вот-вот набросится, будет срывать с меня одежду и кричать — ты-то не слышал, как она кричала: «Это не он! Не он!»

Дикки не сел, а рухнул на кровать, на лбу его проступили мелкие капли пота, и каким-то не своим голосом он произнес:

— Впрочем, это ведь действительно не я, разве не так?

— Что значит не ты? Почему не ты? — повторял Алекс в полном отчаянии.

Роже Жаннекен со злостью смотрел на них. Безумные чародеи! Они прожужжали ему уши, разглагольствуя о «мире сцены», «магии спектакля», своем шутовском избранничестве. Мнили себя неуязвимыми, по крайней мере для всего того, что губит обыкновенных смертных. Проглатывали наркотики как мягкие ириски, одурманивали толпы примитивными песнями, рассчитанными на глупцов, выбирали девицу в толпе истеричек, и стоило им лишь рукой пошевелить, как на свет появлялись автомобили, бассейны, роскошные отели и тупое ликование на лицах сотен болванов. И при этом бояться дурного глаза! Отвратительный, безумный мир: они в нем живут, так пусть в лом и остаются. Не каждому дано с таким великолепным апломбом, как Полю, усидеть на коне меж двух миров и цинично побеждать в любых ситуациях.

— Уверяю тебя, стоит мне теперь выйти на сцену, я сразу чувствую, что происходит нечто непонятное… — хныкал Дикки, вытирая лоб.

— Ну конечно, что-то происходит, твое появление, разумеется, это…

— Вовсе нет! Не то! Нечто странное, как будто я самого себя вижу издалека, присутствую в зале.

— Это оттого, что ты слишком часто повторяешь один и тот же прием, — говорит Алекс с уверенностью, которой далеко не чувствует. — Все великие певцы пережили это. Пиаф, например, Монтан, многие актеры, даже…

— Ты так думаешь? Но я все время чувствую на себе чей-то взгляд. Дурной глаз. Честное слово, мне иногда кажется, не эти ли «Кришны»…

— Но их еще здесь нет!

— Кажется, в Гренобле они проводили сеанс «свидетельства», они это так называют, и какой-то ребенок, упав со ступенек, разбился насмерть, — весь дрожа, сказал Дикки.

— Но это может случиться с кем угодно!.. Когда в Ниме выступал Лама, с трибуны…

— Тоже упал ребенок, я знаю. Но ведь он не разбился.

— Стечение обстоятельств!

— А огромный тент, который в Безье свалился на голову твоим «Детям счастья» и поранил тринадцать человек! Тринадцать! Об этом писали газеты.

— Во-первых, какой такой тент? Эти тенты всегда падают. Мистраль… К тому же подобные сеансы не устраивают в бывшем аббатстве. Кто же рассказывал мне, что какой-то недовольный ризничий?..

До чего же они запутались! Ну просто барахтаются в сетях! Пытаются пренебречь логикой жизни, справедливостью мироустройства на принципах прав и заслуг и сразу же становятся суеверными, безумными.

— А с каких это пор ты читаешь газеты? Кто опять разложил их у тебя на глазах? Ручаюсь, это Роже. Хитро придумано!

Доктор, в глубине души наслаждавшийся сценой между Алексом и Дикки, сразу подскочил.

— А почему бы Роже не сделать этого? Почему бы ему не предупредить меня, если он верит, что эти люди приносят несчастье?

— Ты в самом деле веришь в это? — угрожающе спросил Алекс. — Или ты говоришь так, просто чтобы смешать их с грязью?

— О! Какой мне смысл?

Действительно, какой смысл Роже Жаннекену, тридцатидвухлетнему врачу, благодаря лечению Дикки начинавшему приобретать известность, да еще родственнику отца Поля, а значит, пусть немного, но все же извлекающему выгоду из его предприятий (в какой-то момент Алекс даже задумался, а не являются ли вспышки враждебности Роже к брату Полю своего рода комедией. В конце концов именно Поль поговорил о Роже с графом де Сен-Ноном, хозяином замка, а тот рассказал о нем своему племяннику Жану-Лу, который рекомендовал его Алексу), короче, какой смысл Роже Жаннекену мешать их с грязью?

Алекс, однако, прекрасно знает, что не всегда и не все объясняется смыслом. К несчастью, он сам, если это не касается его «ремесла», не ищет объяснения вещам и не пытается разобраться в людях…

Алекс «дожимает» певца:

— Послушай, Дикки, ну сделай красивый жест. Позволь им приехать, это воодушевит всех остальных. И пригласи-ка Мари-Лу на денек-другой… Тебя тоже это подбодрит.

Нокаут! Доктор прикусил нижнюю губу с такой силой, что выступила кровь.

Любовь. Любовь — предательство, любовь — разочарование. Об этом тоже поется в песнях. И вот в личную, тайную жизнь Полины, где его не было несколько лет, как в парадную дверь снова врывается Клод. Брошенный мужчина, который от отчаянья напивается, устраивает скандал. Ее крестный отец. Но она готова простить его. Правда, почти не обнаруживая сочувствия: Полина еще не утратила простодушной жестокости, свойственной детям. Их способности принимать все как есть. Ее крестный покинут, уехал из Антверпена, скитается, пьет? Пусть. Она готова вообразить, что он навсегда бросил банк и великолепную, как считали в семье Фараджи, квартиру. Это ужасно и красиво. Это любовь.

Теперь она думает о вновь обретенном крестном, как о человеке неприкаянном, сбросившем путы. Теперь он стал ей еще дороже. Привлекательное. Ближе к Дикки.

Она восхищалась им. Какой скандал он устроил! Надеялась снова увидеть его. И даже не думала жалеть.

На расчищенную под шапито площадку все прибыли скопом: «Дети счастья» в своем автобусе, Клод в красном «феррари» с откидным верхом, фанаты, публика и постановщик Серж, всем своим видом дающий понять, что катастрофа, как всегда, неизбежна. Но Полина, увидев здесь своего героя, была не так удивлена, как могло бы быть в любом другом месте, но около шапито она ожидала чего угодно. Это невозделанное поле, кусок пригородной земли, уже усыпанный обрывками жирной бумаги, шапито, вокруг которого выстроились автомобили и автоприцепы, — все это Полина нежно, хотя и не слепо, любила. Она видела провода, змеившиеся по сухой траве, слышала невнятные мелодии, льющиеся из громкоговорителей. Все это было пошло, малопривлекательно, если не мерзко. Оттого, что она все замечала и тем не менее нисколько не сомневалась, что «что-то должно произойти», Полина испытывала приятное чувство превосходства над публикой, которая, хныкая, топталась на месте, цедя сквозь зубы, что можно было бы найти другое место, и толпилась вокруг продавца мороженого.

Так что же удивительного в появлении Клода? Он постригся, выглядел моложе. Надел спортивную рубашку без галстука. Тем лучше. Ей нравилась его круглая голова, карие глаза, она помнила, что раньше он много смеялся. Пока он открывал дверцу машины, она успела заметить, что в руках у него букет цветов, ровный букетик, украшенный бумажным кружевом, как делают цветочницы: «Господи! Только бы он не был опять пьян!» — была ее первая мысль.

Он сразу подошел к ней.

— Боже мой! Как ты похудела, Полина! — не совсем удачно начал он.

— Такой комплимент всегда приятен молодой девушке, — сказала она, стараясь выразиться поизящнее, затем, отбросив все условности, рассмеялась по-детски, почти неприлично, — но вы же меня видели вчера вечером, крестный! Правда, вы были несколько…

— Без царя в голове. Совсем свихнулся, — сказал он мрачно, и она поняла, что он еще не протрезвел.

— Крестный…

— Детка…

Они заговорили одновременно и, смутившись, умолкли.

— Я, видишь ли, приехал извиниться. Хотел тебе что-нибудь купить, но оказалось, что не помню даже, сколько тебе лет.

— И вы купили мне цветы? Как это мило! (Она, казалось, была польщена.) А знаете ли вы, крестный, что мне еще ни разу в жизни не дарили цветов?

Она уткнулась своим далеко не классическим носом в букет, испытывая восторг, который загорался и гас в ту же секунду.

— Как приятно пахнут эти гвоздички… Но с букетом в руке я буду выглядеть смешно. Да и в рюкзаке они… Знаете, что мы сделаем? Мы отдадим букет Геренам, которые сегодня вечером сидят в первом ряду, и они бросят его Дикки. А сейчас я устрою вас на хорошее место. Поговорим потом.

Она словно и не сомневалась, что он будет присутствовать на концерте.

— Но, малышка, — сказал он с виноватым видом.

— Не беспокойтесь, они слишком заняты и вряд ли узнают вас. Но если понадобится, я им кое-что объясню… Ну, пошли…

Совершенно растерявшись, он последовал за ней. Фараджи говорили, что Полина проводит лето в каком то клубе отдыха. Он полагал, что это либо Средиземноморский клуб, либо молодежная деревня. Но уж никак не гастролирующая труппа. Правда, слушал-то он вполуха. И вот, словно непонятному предписанию врача, подчинился обстоятельствам и оказался внутри набитого до отказа шапито. И хотя сидел в одном из последних рядов, грохот показался ему вначале оглушающим.

— Это только вступление, — подбадривая его, сказала Полина. — Мы сидим прямо напротив динамиков. Скоро это кончится.

Клоду показалось странным, что перед концертом зрителей подвергают такому испытанию, но, видя, как терпеливо выдерживают этот грохот окружающие, он тоже смирился. То была минута торжества для Патрика, который выкладывался от души, адресуя свое исполнительское мастерство самым юным и подлинным ценителям, по его мнению, элите публики. «Ты нравишься пенсионерам, а я подросткам», — якобы в шутку говорил он иногда Дикки. А тот смотрел на него своими большими подведенными глазами, ничего не отвечая, и Патрику приходилось извиняться: «Ах нет! Все красивые девчонки — твои, и я завидую!» Это тоже было правдой.

Итак, Патрик расходился все больше, чувствуя поддержку Жюльена, мечтавшего о затерянном в зале чудо-импресарио, который отметил бы про себя: «Этот молодой контрабасист просто великолепен». Жанно подыгрывал помягче. Он и Боб хотя и молодые, но прекрасные музыканты, уже давно пережили ту стадию, когда мечтают о престиже. Они интересовались достопримечательностями городов, куда приезжали, записывали адреса ресторанов с хорошей кухней и давали друг другу советы, какое вино надо держать в домашнем баре; в отличие от Жанно Боб предпочитал растительную пищу и «натуральные» вина. Это были лучшие в миро друзья, за исключением тех моментов, когда появлялась «красотка Ирэн», ослепительная блондинка с ронуаровским румянцем. Они по простоте душевной ставили себя выше других, потому что знали толк в искусстве жить. Жанно, который был постарше, иногда по-отечески журил Дикки: «Но пойми же! Ты ведь не живешь!», а Боб, давая дружескую справку, качал головой: «Вы не пойдете смотреть ратушу в Джоне? И морское кладбище в Сете?» — «А мы разве в Сете?» — оторопев, спрашивали Жюльен и Патрик. С Дейвом же они вообще не разговаривали. Патрик считал, что уже много сделал для него, позволив сыграть перед началом маленькое соло в стиле «джанго», которое ему более или менее удавалось.

Минна, Жанна и Кати вышли на сцену в шортах из серебристой парчи и в туниках. Лазурь и серебро — цвета Дикки. От такого названия шоу пришлось отказаться после появления неприятной статьи, озаглавленной: «О деньгах и лазури…» Музыка звучала уже не так громко. Минна, Жанна и Кати — все трое были высокого роста, с длиннющими ногами, но профессиональной танцовщицей была одна Жанна. Бюджет не позволял держать больше. И, как говорил Алекс, «чтобы задирать ноги, незачем нанимать Иветту Шавиро». Девушки вскидывали свои красивые ноги в серебристых сапожках и, не открывая рта, напевали. Толпа сдержанно зааплодировала. Надо было довести до апогея нетерпение перед появлением Дикки.

— Такое каждый день происходит? — вполголоса спросил Клод.

— Тише! — прошептала чуть раздосадованная Полина. Словно околдованная, она уже тихо покачивались взад-вперед вместе с окружавшей их группой. Клод видел, как восхищенные девушки, блаженно улыбающиеся юноши, немолодые и даже с виду чопорные пары тоже раскачиваются без всякого смущения. Постепенно остальные зрители присоединялись к ним. Молодые отцы с малышами на плечах подпевали, инвалиды в креслах на колесах отбивали такт рукой. Все, казалось, были довольны.

— Все хорошо, — объявил Алекс, забираясь в вагончик, где Мюриэль заканчивала гримировать Дикки. — Сегодня они молодчаги. Справа от тебя — фанаты, а малюток отца Поля я рассадил на свободные места. О! Мест осталось очень мало! Они еще не совсем освоились, но все наизусть выучили «Одною я живу мечтой» и финал. Все пойдет как по маслу.

— Это действительно было необходимо? — со вздохом спросил Дикки.

— Знаешь, среди них есть и девушки. Они производят очень хорошее впечатление. Молоды, нормально одеты. Тебе не о чем беспокоиться.

— И все-таки это похоже на надувательство… — сказал Дикки с тоской в голосе.

Мюриэль слегка припудрила ему волосы искрящейся на свету перламутровой пудрой.

— А что не надувательство в этом презренном мире? — возразил Алекс.

На этой философской ноте он удалился из вагончика и отправился выяснять отношения с организаторами.

— Еще пять минут, дорогой, — объявила Мюриэль и, высунув голову наружу, прислушалась к тому, что происходит в шапито.

Дикки встал.

— Хочу в туалет, — коротко бросил он.

— Туалет здесь не предусмотрен, — невозмутимо ответила Мюриэль.

— Как не предусмотрен… в таком вагоне?

Вернулся Алекс.

— Ну дальше покуда! Позор! Для такой «звезды», как ты! Они обещали мне вагон суперлюкс! Я им…

Дикки вышел, ступая осторожно, чтобы не испачкать усеянный блестками смокинг, в котором выступал во втором отделении. Его гнал страх, вызванный сообщением Алекса о том, что в зале находятся «Дети счастья». «А если они действительно сглазят меня?»

— Роже? Где Роже?

Врач прибежал. Он был за сценой, запутался в занавесе.

— Роже! Я панически боюсь. Уверен, что сорву голос. Это должно со мной случиться. Ты вправду веришь, что они приносят несчастье?

Роже секунду колебался — позволить Полю торжествовать? — затем, уступив порыву великодушия, сказал:

— Ну нет. Я был просто не в духе. Давай-ка освежи горло.

В сущности, он и сам уже не знал, что думать. «Дурной глаз» у Поля? Почему бы и нет? Выражаясь языком Дикки, само существование брата приносило ему одни страдания. И в каком-то смысле Роже даже хотел навредить ему. Но навредить Дикки он не мог, нет.

Взволнованный нахлынувшими на него чувствами, Роже схватил руку Дикки и пожал ее. Они стояли совсем рядом со сценой, в ожидании выхода… на мгновение сблизившись, как братья… «Может быть, он такой со всеми в этот момент? Или чувствует, что я хочу ему добра?»

Задыхающийся Алекс протиснулся между ними.

— Дикки! Дикки! Я нашел!

— Что?

— Туалет!

Клод никогда не подозревал, что, помимо цирковых, существуют и другие шапито. Представление, на которое он попал, оказалось сносным, но для такой «звезды», как Дикки, вполне заурядным. Хотя шапито на три тысячи мест было почти заполнено (всего лишь какая-то сотня мест занята фанатами и «Детьми счастья», но никто, кроме Алекса и Сержа, не знает, сколько билетов было продано за полцены), и эти три тысячи человек, которых разжигали, подзадоривали умело рассаженные энтузиасты, подтверждали своими криками, пением, слезами, что концерт их глубоко взволновал. Парни вопили, топая ногами, несколько девушек упали в обморок, другие, отчаянно выкрикивая что-то, пытались взобраться на сцену, но их оттолкнули… Клод был поражен.

Он не пьян. Выпил дне рюмочки пастиса перед тем, как приехать, — для храбрости. Но он не пьян. Хмеля ровно столько, сколько надо, чтобы видеть Фанни только сквозь него. В этом состоянии он еще сохраняет способность удивляться такому экстазу, такому безумию, вызванному сумбурными ритмами и незатейливыми словами.

«Любящие сердца…» «И стынет в одиночестве любовь…» Афиши не лгут: Дикки Руа воспевает любовь. Порой тема становится шире — «Одною я живу мечтой…» или «Проблема рая… тревога дня… где та дорога… что ждет меня… забудь, что было… печаль пройдет, ведь — мир прекрасен… в нем рай нас ждет…», но, в сущности, это все тот же Эдем, идеальная страна, где львы и ягнята ходят вместе на водопой, где страдают мелодично, где понимают, где прощают…

Время от времени Полина обращает к нему свой восхищенный взгляд: «Ну? Вы не ожидали такого?» — и он не может не улыбнуться ей.

Но когда Дикки в конце первого отделения запел «И стынет в одиночестве любовь», Клод почувствовал в душе некое умиление, которое только разозлило его, и он уже абсолютно не сомневался, что пора что-нибудь выпить.

Наступил антракт. Буфет был установлен прямо на лужайке, под тентом.

— Выпьем кружечку? — нервно спросил он.

— О да! Пиво! — ответила Полина с видом гурманки, словно ей предлагали какую-то гастрономическую диковинку. Затем, вдруг заволновавшись: — А вы не…

Он понял.

— Я не всегда скандалю, когда выпью, понимаешь. Но клянусь тебе, что выпить мне необходимо.

Она остановила Клода прямо посреди толпы и положила ладош, на его руку.

— Понимаю, — серьезно сказала она. — Я не говорю с вами об этом, но уверяю вас, что понимаю. Я уже не ребенок.

И пока он стоял, застыв от удивления, выражение ее лица опять мгновенно изменилось, и, отвернувшись, она сказала:

— Пойдемте. Пиво там. Я попробую протиснуться без очереди.

Через секунду она вернулась с двумя большими кружками в руке.

— Две самые большие кружки. Нам их одолжили. Вернем потом. Подумать только, этот парень узнал меня, он следует за Дикки с самого начала. Пейте, пейте… Я принесу еще, если хотите.

Они выпили. Неожиданное открытие на некоторое время парализовало Клода. Значит, малышка Полина знала? Откуда?

— Интересно, — задумчиво спросила она, — где больше сахара, в пиве или в фанте? А, крестный?

— Не знаю, я даже не знаю, что такое фанта.

— Нечто вроде оранжина. Я, видите ли, соблюдаю диету. С моим ростом это необходимо. Если распустить — себя… Фу-у! Можно раздуться как шар.

— Тебе это не грозит, — сказал он, думая о другом.

— Еще кружку?

— Да.

В новехоньком, переливающемся костюме мимо прошел Морис Хайнеман, его красивые благоухающие волосы были тщательно уложены и блестели в тоскливом свете ламп.

— А! Полиночка моя! Нашла наконец обувку по ноге? Миленочка на лето?

— Это мой крестный! — возмутилась девушка.

И извинилась перед Клодом:

— Он всегда такой, не обращайте внимания. Когда-то был профессиональным артистом, ведущим телепередачи «Старая Бельгии» в Брюсселе. (Рассказывая, она локтями прокладывала путь, тянула его за собой к деревянному прилавку, где продавали пиво.) Он все время смеется над тем, что я девушка.

После антракта Клод охотно усаживается на прежнее место. С ощущением вновь обретенного, на несколько мгновений, покоя. И концерт (не из-за этих ли огромных кружек?) кажется ему значительно лучше. Абсолютно дурацким, но не таким уж плохим.

Вечер закончился чуть ли не баталией вокруг Дикки, согласившегося надписать пластинки. В самозабвенном восторге, который, по-видимому, был отличительной чертой ее характера, Полина бросилась в гущу дерущихся, благодаря маленькому росту протиснулась между ними и, сияющая, вернулась с пластинкой, украшенной надписью: «Друзья наших друзей… Теперь и я твой друг, мой дорогой Клод. Дикки Руа». Это обращение на «ты» вызовет у Клода недоумение на следующее утро, когда он обнаружит пластинку на ночном столике…

Расходятся. То есть совершенно четко распределяются на группы. Возбужденные девушки провожают Дикки до машины или набрасываются на музыкантов, которые позволяют себя целовать. Разнаряженные фанатки направляются затем в пивной бар «Ноэль», рядом с которым дремлют мотоциклы их провожатых. Вечер закончится для них в неоновом свете, у музыкальных автоматов, которые, проглотив жетонов на целое состояние, будут снова и снова проигрывать «Аннелизе» или «Любящие сердца». Семейные пары, случайные зрители, так и не дождавшись какого-нибудь инцидента, потоптались некоторое время на расчищенной площадке, наблюдая за погрузкой инструментов, за рабочими, приехавшими демонтировать шапито, затем направились к стоянке машин, крича друг другу «до свидания» или назначая встречу в городе. Но истинные фанаты собрались сегодня в кафе.

Центральное кафе. Белое вино здесь совсем неплохое, и Клод смакует его маленькими глотками, правда, с некоторой осторожностью — нельзя же снова заставлять Полину стыдиться его.

Долгое и шумное застолье. Клод старается быть чрезвычайно приветливым. Всем этим людям, кажется, доставляет величайшее удовольствие знакомство с ним.

— Крестный Полины! Так он из наших! Член нашего великого братства энтузиастов! — воодушевившись, восклицает мсье Морис.

Эльза Вольф толкает его локтем, чтобы охладить этот пыл, и он немного стихает, — деталь, которую с абсолютной ясностью Клод припомнит на следующий день, хотя в данный момент не осознает, что она врезалась в его память.

— Чрезвычайно польщен, — сказал Ванхоф, пожимая Клоду руку.

И, будто извиняясь за невоздержанную веселость мсье Мориса, изобразил на лице сочувствие. Минута неловкости на этом конце стола. Несколько человек, не сговариваясь, начали вдруг обсуждать концерт — эта тема всегда была неисчерпаемой и захватывающей.

— Мне немного жаль, — мечтательно говорит Анна-Мари, что Дикки все еще поет «Я пью за троих» и «Ты мне нравишься в очках», в отличие от «В цветах и сердцах» это чисто коммерческие песни.

— Позвольте, — безапелляционно перебивает мсье Морис, — в своем жанре это все-таки шлягеры! Не нужно забывать, малышка, что программу приходится строить. После эмоционального накала, который вызывает такая песни, как «В цветах и в сердцах», необходима передышка! Нельзя же в течение трех часов держать три тысячи человек на эмоциональном пределе…

— Может быть… — без особой уверенности соглашается Анна-Мари.

— Я согласен с Морисом, — говорит юноша студент, изучающий, по его словам, социологию. — Надо же набрать высоту, Анна-Мари!

Может быть, дискуссия вызвана его присутствием? Клоду кажется, что за всем сказанным проглядывают кавычки, ритуальные формулировки, таинственный мир, к которому его приобщают с большой осторожностью.

— Во всяком случае, — вставляет Полина, — он никогда не пел «Одною я живу мечтой» так, как сегодня. Я так счастлива, что крестный впервые услышал его в этот день! И Дикки сделал для него красивую надпись на пластинке, в которой…

Но за столом все уже зашумели и растроганно, с удивлением и интересом повторяли: «В первый раз! Он впервые услышал Дикки…»

— О! Если это впервые, — добродушно сказал Морис Хайнеман, — то это потрясающе! Впечатления мсье, разумеется, очень отличаются от того, что испытывают такие профессионалы, как я или наши друзья, почти ставшие ими… Ну тогда, Клод, — вы позволите называть вас Клодом? — тогда самое, самое первое ощущение…

Все взгляды с живейшим интересом обратились к нему. Оробев немного, Клод отвечает:

— Безусловно, это шок…

Он пытается подыскать выражение, но продолжать уже незачем. Морис подхватывает слово, едва сорвавшееся с языка.

— Шок! Как точно сказано! Заметь это, дорогой Давид. Разумеется, этот шок со временем испытываешь уже не каждый день. Зато мы наслаждаемся нюансами, различной манерой исполнения, мастерством артиста… как очень хорошо выразилась Полина, нечасто Дикки исполнял «Одною я живу мечтой» с такой ностальгией, так романтично… Напротив, «В сердцах и цветах», как мне показалось, несколько…

Его перебивают негодующие крики.

— О нет, Морис! — восклицает Жорж Бодуэн. — Полагаю, что я имею какое-то право судить об этом! Когда после полиомиелита я был на грани самоубийства, именно эта песня удержала меня над пропастью!

— Как бы к этому ни относились, он говорит правду, — вставила его немного надменная сестра.

— Можешь уж мне поверить, я всегда слушаю «В сердцах и цветах» с особым вниманием, особым… И нахожу, что как раз сегодня он спел необыкновенно хорошо: «Забудьте печали, правда — в цветах, правда — в сердцах» — в этом месте я плакал, спроси у Клода, он сидел рядом со мной, я плакал! А я не на каждом концерте плачу. Так ведь и было, Клод?

Клод счел своим долгом подтвердить этот факт. О других концертах он ничего не может сказать, но сегодня Жорж и в самом деле плакал, это бесспорно.

— О! Я сужу с чисто профессиональной точки зрения, — сказал нисколько не раздосадованный, но убежденный в своей правоте мсье Морис. — Выпьем еще по кружке пива?

Возникло замешательство. Когда Морис предлагает выпить еще по кружке или повторить заказ, то платит всегда не он. Клод замечает колебания, и поскольку он впервые испытал такое удовольствие на концерте, осмеливается спросить, нельзя ли ему, если это никого не смущает, угостить всех присутствующих… Никого это не смущает. А г-н Герен, сидящий на другом конце стола, стряхнув с себя блаженную одурь, тонким голосом вдруг заявляет:

— В таком случае я плачу за бутерброды или горячие сандвичи!

Все в полном восторге. Клод тоже. А еще говорят, что белое вино напевает тоску…

И вот уже утро. Он все, абсолютно все припоминает, попивая кофе, у которого привкус чернил, и проглатывая рогалик, который, естественно, кажется ему жестким, как промокашка. На ночном столике большая, в тридцать сантиметров диаметром пластинка, на которой написано: «Дикки Руа поет о Любви»; смокинг на фотографии так же, как и заглавная буква в слове «Любовь», усеян маленькими переливающимися блестками. Чтобы подчеркнуть феерию зрелища.

«Совершенно необходимо прекратить пить», — думает Клод, уставившись на эту штуковину. И все же в течение нескольких часов он немного меньше думал о Фанни.

Она играла в спектакле «Свадьба Жаннетты» в Видобане. Ее свободный день совпал с выходным Дикки. Их разделяла какая-то сотня километров… Разве можно было ей помешать?.. К тому же дал слово — держи. Пообещал же Алекс Дикки не поднимать шума, если приедет Мари-Лу. Она приехала. Влетела в комнату Дикки.

— Фредерик! Деточка моя! (Она огляделась.) Подумать только — гранатовый плюш! Декорация к пьесе «За закрытыми дверями». Неудивительно, что ты пал духом, бедняжка!

Он уже добродушно улыбался, радуясь, что она все такая же — те же букольки, та же немодная броская косметика, задорный смех и оживленность, та же глубоко упрятанная нежность, смелость и практичность, скрывающиеся под нарядной одеждой «маленькой женщины» 50-х годов, — ну просто Мартина Кароль, Дорогая Каролина…

— Это заметно?

— Еще как! Потухший взгляд, сам худой, как жердь. Что толку таскать за собой врача, если ты все равно так жалко выглядишь? Эта стерва тебя серьезно ранила?

— Ерунда. Похромал три дня…

— Ну и шумиху подняли вокруг всего этого! Значит, ты не захотел переспать с ней, да? Кстати, о сне, я встала в девять часов, чтобы успеть приготовить для тебя пирог, дорогой, но я его «проспала», если можно так сказать, честное слово! Так закажи что-нибудь, мы поедим, и ты расскажешь о происшествии.

— Закажи сама…

— О, здесь я не решаюсь. В этих претенциозных отелях такая вычурная кухня! Пожалуй, устрицы и бифштекс лучше всего для фигуры, к тому же вечером я ужинаю с друзьями… А завтра пою в Эксе, неблизко отсюда.

— Что ты поешь?

— «Дочь тамбур мажора». (Она напела мотив.) Видишь, мне фониатр не нужен. На голос не жалуюсь! Он мне еще послужит! Да! Еще пять-шесть лет… О! Фредерик! Подумать только, они лишили тебя отдыха, — а я так хотела показать тебе, что мне предлагают… Для первого взноса я еще недостаточно скопила, но… Знаю, что ты скажешь. Нет, нет. Никаких денежных дел между нами! Но вот если бы ты ушел со сцены, мы могли бы стать компаньонами… Мечта! Представь себе — море, устрицы и креветки, небольшой кабачок с камином, добропорядочная солидная клиентура, маклеры и нотариусы, которые по три часа не выходят из-за стола, а когда дело пошло — управляющий и летний отдых, отдых… Это тебя не вдохновляет?

— Меня больше бы вдохновил отдых с тобой, — вздохнул он. — И даже просто отдых.

— Ну так через четыре-пять лет…

— Так долго я не продержусь.

— Молчи! Не говори об этом, мой милый птенчик! Ну что ты!

Она присела на кровать рядом с ним, маленькая, пухленькая и тем не менее крепенькая. Типичная ведущая ревю, каких было много в прошлом, мини-дива, как тогда говорили. Такие очень нравились провинциальным зрителям. И при этом несгибаемая женщина, никогда не теряющая голову. Хороший человек, без лишних эмоций. Около нее Дикки отогревался, как у очага в укромном и тихом углу. Он нежно, без особой страсти обнял ее и глубоко, блаженно вздохнул, уткнувшись лицом в круглое декольте. Его длинные серебристые волосы рассыпались по груди Мари-Лу. Она ласково гладила его по голове. Шептала что-то, успокаивала. Ему было хорошо. Не изумительно, но хорошо.

— Мой бедный котенок! Все это пустяки… Тебя обидели… Ты потрясен… Но не нужно себя терзать… Ты же знаешь, каковы люди. И это забудется, как все остальное… Пока еще зрители валом валят… Так ведь?

— Почти…

— Значит, все отлично!

Для Мари-Лу ничто, кроме полного зала, не имело значения. Сбережения, хорошая еда и милый дружок…

— Все забывается, понимаешь. Когда поймут, что она просто-напросто хотела сделать себе рекламу…

— Что?

Принесли устрицы.

— Нет, нет, тебе нужно немного поесть. Не морить же себя голодом… Я же говорю, эти писаки набросились на тебя из зависти, счеты сводят, к тому же теперь лето… Но осенью они накинутся на нее… Надо отдать должное, эти устрицы совсем свежие. Просто роскошь! Ты, как всегда, будто с луны свалился. Не думаешь ли ты, что эта мерзавка устроила такой скандал просто так, не собираясь воспользоваться им! Как она выглядела?

— Высокая блондинка, похожа на манекенщицу, чуть-чуть… Но уверяю тебя…

— Вот видишь! Ты сам говоришь — похожа на манекенщицу! Эта девица набросилась на тебя ради сенсации в прессе, и она прячется, выжидает, а теперь, нет, в сентябре выплывет с потрясающей исповедью и получит где-нибудь небольшую роль…

— Алекс тоже так думает, он говорит, что пластинка у нее уже в кармане, но…

— Видишь? Налить тебе немного вина?

— Ничего я не вижу. Алекс ведь не сидел с ней взаперти в этом номере. Уверяю тебя, она — сумасшедшая!

— Сумасшедшая! Все это было подстроено! Если не ею, то ее агентом или людьми, которых ты не очень устраиваешь! Никола Брюнелем, например, которому уже два года не дают ходу, потому что он слишком похож на тебя, или…

— Повторяю тебе…

— Ну рассказывай.

Пока он рассказывал, Мари-Лу не теряла времени даром. Она съела ситник, весь жареный картофель и две трети антрекота.

— Ты никогда не изменишься, мой маленький Фреде. Она же разыграла тебя, подумай! Как в кино! Или на футбольном поле. Мистический брак… Или это придумано было заранее, или идея пришла ей в голову в последний момент, но задняя мысль у нее была, поверь мне! Мистический брак! Разве подобные вещи существуют!

О да, Мари-Лу, существуют! Девушка, бросившаяся под колеса моей машины, супружеская парочка, зачавшая ребенка во время моего телевизионного шоу, чтобы малыш был похож на меня, парни с парализованными руками и ногами, которые так счастливы видеть меня, что даже стыдно становится, — все это существует так же, как глаза безумной девицы, что смотрела на меня и видела другое…

Он этого не сказал.

— У тебя хороший зритель, уверяю тебя! Но что ты хочешь… Конечно, попадаются чокнутые, но ты не из тех, кто им потворствует! Ты…

Она разглагольствовала, восклицала, цокала по комнате на своих высоченных каблуках, нюхала его туалетную воду. Он же, подавленный, следил за ней глазами, не в силах объяснить, что его тревожило. Всего он не мог ей рассказать. Того, что в какой-то момент, видя восторг Колетты, он подумал… Что порой, глядя в зеркало, не узнавал себя. И не только перед выходом на сцену, с перламутром на веках. Даже в обычном костюме, даже по утрам во время бритья. Вдруг в зеркале — незнакомое, прозрачное лицо…

Она снова подошла к нему, ласково привлекла к себе. Надо было успокоить его, бедняжку. Клубок нервов, да и только! Нервов и страхов. Но почему же она не испытывает этих страхов? А ведь зал у нее не бывает полон, и ей приходится дорого платить за квартиру, кредиты. Да еще надо экономить, чтобы в будущем открыть ресторан. И все же, бедный Дикки! Она не оставит его в таком состоянии.

— Иди ко мне, полежим немного… Я только приласкаю тебя… Ну, видишь? Видишь?

Да, действительно он видел. Видел, что еще не совсем обессилел. Ну и что из этого? Как бы то ни было, а впервые за столько лет он не все мог сказать Мари-Лу. В первый раз он чувствовал себя беспросветно одиноким.

Она уехала около шести часов к своим друзьям на какую-то пирушку, разодетая в пух и прах — туфельки на высоких каблуках и в платье-матроске не по возрасту, не забыв по старой доброй традиции припудрить нос. Когда она уходила, ее увидел Алекс:

— Мари-Лу! Выпить не хочешь?

— Сейчас мне некогда, мой милый толстячок, видишь, за мной друзья приехали, а им негде поставить машину; к тому же нас ждут…

— Послушай, Мари-Лу, я очень обеспокоен, не сердись, но… Дикки… Он нормален?

Мари-Лу смерила его полным высокомерия и презрения взглядом, затем расхохоталась.

— Ах ты сводник! Ну конечно, нормален! Со мной он всегда нормален, как ты выражаешься. Может, тебе нужны подробности?

Довольная собой, она удалилась в свой суетливый, но уютный мирок. Она не завидует Дикки, нет. Только иногда, во время денежных расчетов. Но ничего, в Эксе зал будет полон. Она спускается по ступенькам лестницы, напевая; ее ждет «мехари», набитый усатыми парнями, которые размахивают бутылками в плетеных корзинах. Легкая тоска нахлынула на южанина Алекса, уже давно лишенного сиесты, игры в шары, розового вина и беззаботности. У Мари-Лу красивый голос. Красивый голос южанки. Красивый, вышедший из моды голос.

— Мне не о чем волноваться, — произносит Алекс громко. — Дикки нормален. — И он спешит обрадовать хорошей новостью врача. «Дикки функционирует нормально». Победная сводка.

«Нормально! — с раздражением думает доктор. — Он функционирует нормально!» Если бы Алекс знал, сколько раз после истории с Колеттой Дикки уединялся с Дейвом и возвращался словоохотливым, с блестящими глазами… Это тоже нормально? «Я должен предупредить Алекса. Для пользы Дикки. Клянусь, я ему все расскажу. Ничего не поделаешь! Пусть они выкручиваются! И предостерегу Дикки, после кампании в прессе он был так мил… Нет, пусть уж подыхает! Эта девица…» Врач сидит на своей узкой койке, он не будет обедать, не будет выходить, хотя день такой прекрасный, солнечный, он совсем одинок, как в те вечера, когда Поль излагал свои планы восхищенным родителям…

— Мне в голову пришла мысль, — говорит мсье Вери, в голосе которого слышатся отработанные интонации, — не пора ли подумать о новом имидже… Алло! Алекс? Вы слышите меня?

— Да, да… Но это такая тонкая вещь! Что навело вас на мысль?..

— Кристина говорит, что телепередача, которую должны были снимать в Коллобриере, сорвалась. Конечно, это не трагедия. Дикки незачем гоняться за телевидением. Но знаете, что сказал наш друг Мишель, наш настоящий друг и, между прочим, очень лояльный парень, вы с ним знакомы, не так ли?..

— Ну да, да! — кричал в отчаянии Алекс (к тому же слышно было не очень хорошо). — Не крутите вокруг да около, что же сказал этот Мишель?

— Что все ждут, когда он задаст ему вопрос, а если он его не задаст, то публика будет разочарована, если же задаст, то окажется мерзавцем, поэтому он предпочитает подождать, пока мы не найдем…

— Какой вопрос? Что найдем?

— Алекс, не притворяйтесь идиотом. Вопрос о девице. Что найдем? Найдем способ отразить удар — помолвку, невозможную любовь, тайное заболевание, не знаю что… Вот я и задумался над тем, что в последней пластинке весь упор сделан на романтическую любовь, но после этой истории, уверяю вас, Алекс, такое не пройдет; вчера мы обсуждали новый макет альбома с Виктором, и он сказал, что над названием «Жених и невеста», которое мы предложили, смеялся весь совет, а над другим — «Имена в моей жизни», еще больше… Нужно задержать выпуск альбома, пока мы что-нибудь не придумаем и пока все это не забудется… Может быть, я подчеркиваю, может быть, по-настоящему ослепительная страсть поправила бы дело…

— Я не могу требовать от него этого, — признался Алекс. — Он и в самом деле абсолютно выдохся после этой истории. Бессмысленная злоба людей…

— Конечно! Конечно! (Казалось, на другом конце провода Вери что-то осенило. Еще одна из его блестящих идей.) А не мог бы он, поскольку новая пластинка еще не закончена, не все еще записано, не мог бы он, можно было бы поговорить об этом с Жаном-Лу и теми милыми дамами, что пишут для него тексты…

— Не мог бы ЧТО?

— Выступить с протестом. Ну, что вы об этом думаете? Неглупо, а? Взбунтоваться против общества, шоу-бизнеса и так далее, против имиджа, который ему навязывают, понимаете, не совсем как Лавилье, ведь вы же знаете, что я его не выношу, но у Лавилье аншлаг, полный зал! Разумеется, с Дикки его нельзя сравнить, но… Положим, Дикки отказался спать с девицей из-за вмешательства в его частную жизнь…

«Ох уж эти его недомолвки и восторги! Бунт! Эта скотина убьет меня!»

— Взбунтоваться? Ничего себе находка. Бунтовать с его-то музыкой, голосом и внешностью!

— Но ведь ненавязчиво! Мягко! Говорю же вам, не так, как Лавилье, к тому же у того все такое напускное, такое…

— Согласен! У Лавилье все напускное! Но перестаньте говорить «к тому же»! Чего вы хотите, в сущности? Чтобы Дикки вдруг начал протестовать против шоу-бизнеса, общества потребления и так далее и тому подобное? Хорошо. Но вы отдаете себе отчет в том, что публика Дикки — это простые люди? ПРОСТЫЕ, понимаете? Протестующий жанр нравится людям образованным, солидным и прочее. Простому же зрителю — НЕТ! Обыкновенной публике нравится Тино! Правда, современный Тино, но все же Тино. Его еще никто не переплюнул, а Дикки — это Тино с ритмом. Вот!

Чувствовалось, что на другом конце провода Вери весь сжался от злости. Раздражение очень хорошо передается даже с расстояния в девятьсот километров.

— Скажите еще, что я не разбираюсь в своем деле! (Конечно, ты в нем не разбираешься. Самое большее, что тебе пришлось сделать в своей жизни, так это погрузить свой зад в кресло отца и говорить тем, кто делает дело: великолепная идея.) А я вам говорю, что следующая пластинка потерпит крах, если мы будем ориентироваться на прежний имидж романтического возлюбленного. Романтического — пусть, но не платонического, это уж слишком. Так придумайте что-нибудь сами. Поскольку меня вы держите за дурака…

— Ну что вы, Симон, не надо так, просто я на взводе, вы же прекрасно знаете, какой воз мне приходится тащить… Мы выступаем на хороших сценах, в очень больших залах, я принял меры, и все идет без сучка без задоринки после этой истории…

— Охотно верю, охотно верю, но для меня залы, даже арены, ничего не значат. (Еще бы! Он наживается только на пластинках!) Это реклама, и не больше! (Реклама! «Звезда» меркнет, мсье Вери!) Я согласен повременить немного, но если пластинка выйдет к празднику, придется изобрести для покупателей нечто абсолютно оригинальное, совсем новое. Новый имидж! Ну так потрудитесь немного, вы же знаете, как я люблю Дикки…

И т. д. и т. п. Мягко стелет. Но то, что у мсье Вери стали возникать опасения — это бесспорно. Измученный Алекс вешает трубку. Он отдал бы все на свете, чтобы какая-нибудь другая «звезда» покончила с собой, публично разделась донага, чтобы ее арестовали за принадлежность к мафии торговцев наркотиками, лишь бы это отвлекло внимание от Дикки. Пересудам просто конца не видно! Даже у Жане брали интервью, расспрашивали, не жалеет ли она о Дикки, почему вышла замуж не за него, а предпочла ему своего ударника, что она думает об этой истории с фанаткой… Тебе повезло, Жане! Интерес к ней как раз падал. А теперь, благодаря некоторым инсинуациям, приукрашенным подробностями, она продержится до сентября, а далее победные трубы и белое платье в момент, когда выйдет ее пластинка!

Расчет неплох! Зрители, должно быть, и в самом деле любят Дикки, если при этом его не освистали. «А он еще не хотел, чтобы я приглашал „Детей счастья“! Слава богу, хоть они подвернулись!»

После того как он повесил трубку — в довершение всего разговор проходил в холле, и Алекс задыхался от жары в этой плюшевой коробке, — подавил раздражение против Вери, накричал, требуя ключа и заказывая двойное виски, пошел принимать душ и обнаружил, что нет воды, — НЕТ ВОДЫ! — слишком жарко, мсье, люди поливают сады, поэтому на некоторое время, ненадолго, еще на час — НА ЧАС! — затем выпил все-таки свое двойное виски, не снимая гостиничного махрового халата, пахнущего жавелевой водой; после всего этого пришлось взглянуть правде в глаза: имидж, треклятый имидж был под угрозой.

Но до чего же удачен был этот имидж! Хорошо рассчитан, хорошо воспринят зрителем. Кое-что позаимствовали у хиппи, но немного, в духе любовь, а не война, но с особым ударением на «любовь», в первую очередь любовь, которую каждый может встретить где угодно и в любом возрасте; совсем чуть-чуть от ретро, но без ностальгии, а с мечтой на втором плане; немного от пророчества «женщина — будущее мужчины» или доверительных — «остерегайся сладостных минут» — ноток, словом, смешали в одно все, о чем тоскуют люди; да, романтика, но пронизывающая жизнь, и она у вас под рукой, доступна вам, вполне по карману. Все женские имена — счастливые, от Аннелизе, которая умерла, до Амелии, которая ничуть не краше (Дыши!) любо-о-ой другой, но он ее любил безрассудно, а коль пришла пора, не любить так трудно… Разве это не очаровательно, а? Широкая программа. Всем им, всем девушкам, могло казаться, что он поет о них. И даже юношам. И все они богохульники в любви. Их богохульство в том, что они слишком много пили и пели, но однажды тишина им шепнет (Дыши! Следи внимательно за дыханием!), что от любви никто не уйдет…

И это пошло ! И все были довольны! Между прочим, два года назад они «раздвинули рамки» имиджа. Проблема рая — это было уже нечто большее. А «Какой бы ни любила цвет и сколько б ни случилось бед», «В сердцах и цветах» — это ли не широта! Но Алекс чувствовал, что Дикки не мог изображать Волшебного принца всю свою жизнь, то есть на протяжении всей своей карьеры, что одно и то же. Он готовил почву для нового «воплощении»: Архангел песни. Но после истории с девицей слово «архангел» могло показаться смешным. Его уже высмеяли журналисты, а то, над чем смеются журналисты, доходит до ушей составителей программ, которые подстраивают всякие пакости во время передач, представляя ту или иную пластинку, ну а уж после этого понеслось… Спущена петля, и дорогая ткань снова превращается в клубок ниток. Если бы только удалось найти эту девицу! Можно было бы договориться с ней и выдвинуть версию о приступе ревности, примирении… Это было бы ей не менее выгодно, чем, затаившись в тени, ждать начала сезона, держа за пазухой готовую пластинку для записи.

Нет, протест — это идиотская идея, совсем в духе Вери, этого безмозглого капиталиста, который уверен, что можно сделать что угодно из чего угодно. Но мысль об изменении имиджа… Нужно об этом подумать. Посоветоваться. В конце концов, этот имидж касается не только фирм «Матадор» или «Бемоль». Это также и его дело, ему-то ведь достается с лихвой, и прежде всего это дело публики. Слава богу, основной массы французов еще не достигли эти насмешки и злословие журналистов. Основная масса французов не падка на юмор. Через сколько световых лет слухи взбудоражат их? Итак, не все потеряно, и даже не все под угрозой в ближайшем будущем. Еще до захода солнца мы найдем его, этот новый имидж. Только бы сам носитель имиджа не возражал…

— Эй, Дикки, как бишь тебя… — говорит парнишка, протягивая блокнот. — Черкни свое имя вот здесь.

Дикки вышел купить сигарет, как дурак, без Алекса, без Роже, даже без грузчика из труппы. Если он «черкнет свое имя», вся улица набросится на него.

— Нет, это не я, — отвечает он, отстранив рукой мальчишку и входя в магазин.

— Две пачки «Бенсона». Спасибо. У вас есть…

— Черкни имя, — повторяет мальчишка, подойдя к нему вплотную.

Он тоже вошел и магазин. Лет десяти, не больше. Очень чистые волосы подстрижены под Жанну д’Арк, джинсы, полосатый пуловер. Детское, совсем невыразительное лицо.

— …есть лимонная жвачка?

Мальчишка положил открытый блокнот на прилавок. Дикки заплатил и вышел. Вышел и мальчишка.

— Ты Дикки! Я тебя видел по телевизору!

Дикки отстранился. Маленькая рука вцепилась в его рукав.

— Говорю же тебе, нет. Меня зовут Дейв. Дейв Моррисон.

— Врешь!

Дикки наклонился к парнишке.

— Вглядись хорошенько и увидишь!

— Скотина! — сказал мальчишка и плюнул ему прямо в лицо.

— Я, право, не знаю, — говорит Роза в автобусе, подъезжающем к Коллобриеру (департамент Вар), — могу ли позволить им общаться…

— Что значит «общаться»? — спрашивает Никола, сидящий с ней рядом на переднем сиденье, непосредственно за спиной шофера Джо. Двадцатитрехлетнему Никола, который бросил занятии философией, чтобы присоединиться к «Детям счастья», не нравится Розин лексикон. Не нравится ее манера обсуждать внутренние дела группы в такой близости от Джо, не имеющего отношения к «Детям счастья» и очень злобного человека. Не нравится ханжеская добродетель, настороженность и поза культурного превосходства, появившаяся в поведении Розы с тех пор, как они проводят эксперимент «Дикки Руа». На самом деле он просто-напросто не любит Розу. И не настолько лицемерен, чтобы скрывать это от самого себя. Поэтому-то он так вежлив с ней, что все догадываются о его отношении. Впрочем, Розу никто не любит. Но, может быть, это преимущество для духовного поиска?

— Тебе, во всяком случае, поручено не командовать ими, а контролировать, — говорит он максимально мягким и любезным тоном.

Он не должен выглядеть так, будто преподает ей урок. К сожалению, сразу за ними сидит Франсуа, который нарочито подсмеивается. К Франсуа Никола тоже не испытывает особой приязни. Но понимает его лучше, чем Розу. Ему известна его эволюция, монсеньор Лефевр, Запад, Макиавелли, его терминология, «настоящий феодализм», его увлечения, компартия, организация «Опус деи», восхищение всем, что подчинено структуре, иерархии. И все же он не испытывает к нему ненависти. Высокий, тренированный, загорелый, немного красующийся своей внешностью, светло-русый, кудрявый, герой романов дли подростков, хитрый и изворотливый, несмотря на искреннюю улыбку в два ряда ослепительных белых зубов… Франсуа — ребенок. Опасный ребенок, обладающий даром влияния на других… Но ребенок. Никола оборачивается и улыбается в ответ.

— Ты тоже считаешь, что надо задавать себе этот вопрос?

Влияние. Никола тоже испытывает его и корит себя за это. Ну сейчас, например, зачем спрашивать Франсуа? «Контролировать» группу поручено Розе и ему, Никола. А не Франсуа. И тем не менее, когда тот высказывает свое мнение, то ли из-за звонкого приятного тембра его голоса, то ли из-за горячности, с которой он обсуждает проблему, «Дети счастья» и сзади, и сбоку, и в другом ряду слушают его, наклоняются, чтобы не пропустить ни слова.

— Я прекрасно понимаю, чего вы боитесь. Но, во-первых, я думаю, что отец Поль хотел испытать нас, столкнув с внешним миром. И надо доказать, что мы покрыты броней, что нас ничем не проймешь. Что мы не жалкие марионетки, годные лишь для медитаций под колпаком, а посвященные, выполняющие определенную миссию, от которой нас ничто не может отвлечь… Не станешь же ты и в самом деле бояться (он делает обидный акцент на этом слове) этих умственных уродов, Роза… И потом, нужно же их обезвреживать!

— Отец не говорил об этом, — возражает Роза. — Цель поездки — проверка, столкновение с миром, согласна, но в одном из его самых… самых…

— Вульгарных проявлений? — подсказывает Грейс.

Это тридцатипятилетняя англичанка, бывшая танцовщица. Она вступила в группу вместе с мужем Джоном. Тот вечно молчит. К хору она не имеет отношения; попала сюда в составе группы «Флора», приехавшей «создавать толпу» и «подвергнуть себя испытанию». Эта группа тайно или явно, но настроена более агрессивно и презрительно, чем хор.

— Проверка — это видимая цель! — возражает Франсуа. — Нужно обвести нашу дорогую «звезду» вокруг пальца, то есть…

— Обвести! — возмущается Никола. — Что за выражение!

Франсуа всегда разыгрывает из себя нечто среднее между Лойолой и Макиавелли, играет эту роль довольно по-детски, радуясь, что шокирует других, и ощущая себя человеком, разглядевшим, как закручены пружины механизма, которым он тоже управляет, и не попавшимся на удочку. Для Никола это столь же очевидно, как наличие носа на лице. Но для других?

И вдруг Жижи, которая, видимо, не очень хорошо его расслышала, перегнувшись через сиденье и вытянув вперед свое круглое розовое личико, озарившееся добротой и восторгом, громко кричит, чтобы ее услышали:

— Неужели это возможно? Дикки присоединится к нам? Это было бы замечательно — наш новый брат!

Роза, угрюмо помалкивая, поджимает губы. Франсуа снисходительно посмеивается. Блаженны нищие духом. Никола задумывается всерьез. Дикки Руа, новый брат… При этой мысли он, надо признать, заулыбался, но быстро одернул себя. Все-таки… Плохо, что одернул. Это доказывает, что он еще по-настоящему не отверг «фальшивых ценностей», как художественных, так и социальных, культурных, нравственных, которые клеймит отец Поль. Действительно, нет никаких оснований мешать Дикки Руа и его поклонникам делать первые шаги навстречу тому освобождению, той области Духа, которая, по сути, не принадлежит никому… И тем не менее каждый вечер, отбивая ладонями ритм, послушно поддерживая своими аплодисментами и даже голосом исполнителя песни «В сердцах и цветах», он, Никола, двадцатитрехлетний бакалавр философии, задумывается, можно ли на самом деле рассматривать их присутствие здесь как «духовную миссию». Бесспорно, ему не хватает смирения. Все — миссия, все — смысл. Даже взгляд, обыкновенный взгляд на вещи… Сквозь подсвеченное окно автобуса Никола видит плавные очертания холмов, сосновый лес, будто насаженный здесь, на самом удачном месте, художником, домишко, бледно-желтое поле. Постепенно из головы у него улетучиваются все мысли о прогрессе, о необходимости анализа, о будущем… Отдохновение, простор… И зачем это голосам в глубине автобуса, зачем «Детям счастья» понадобилось прерывать это его погружение в покой и петь хором: «Какой бы ни любила цвет и сколько б ни случилось бед»…

«Это ничуть не глупее „Моего пастушка“, — старается убедить он себя. — Это не…» Но не так-то легко избавиться от элитарности…

Два десятка фанатов, разыскивающих Жанину, переходили улицу. Верные из верных были встревожены. Никогда и ничто, будь то обед, случайная встреча, солнечный удар, интрижка, не пришедший денежный перевод или проткнутая шина, не помешали бы им прийти на концерт, быть рядом.

Жанина, съежившись, сидит среди зелени, украшающей почтовый зал отеля «Европа». Сплоченная группа направляется к ней.

— А! Вот ты где, председатель, — приступает Эльза Вольф, которая, будучи выше всех на голову, чувствует себя человеком, от природы наделенным полномочиями. — Нужно прояснить кое-какие мелочи…

— Ну конечно… я к вашим услугам, — лепечет Жанина, покраснев и разволновавшись.

Но, увы, торжественность момента тут же нарушают разрыдавшиеся вдруг Люсетта и Тереза, и к ним присоединяются три-четыре девушки того же возраста, запричитавшие срывающимися и жалобными голосами.

— Дикки сердит на нас! Он даже не смотрит в нашу сторону!

— Это несправедливо! А все потому, что за порядком следили «Дети счастья», а если бы мы были организованы…

— Это ты виновата, Жанина…

— Клуб скоро распадется!

— У них есть средства, а у нас…

Стоя в нескольких шагах от этих плакс, Дирк насмешливо замечает, что, дескать, нельзя стоять во главе фан-клуба, если голова не тем занята.

Вчера они пережили жестокое унижение. Дикки поблагодарил «Детей счастья». А фанатам не сказал ни слова! Подлинным фанатам! Что ни говори, а за полмесяца статус подлинного фаната не завоюешь!

— Я, например, дралась, — замечает хорошенькая рыжеволосая девушка. — Вцепилась одному в волосы и стала тянуть!

— И я, и я тоже…

— А чтобы их перекричать, — сказал парикмахер Марсьаль, — я запел так громко, что потом пришлось принимать таблетки «пульмоль», правда, Жан-Пьер?

— И все это потому, — резко подытожила Эльза, — что клуб остался без руководства!

Жанина делает робкую попытку возразить.

— Это правда! — кричат фанаты.

— Ты уже не справляешься!

— Сделай что-нибудь!

Подталкивая, будто танк, кресло своего брата, вперед прорывается Мари Бодуэн. Все сразу смолкают.

— Должен сказать, — произносит тихим голосом Жорж, — что мне, дорогая Жанина, столь многим обязанному Дикки, чрезвычайно больно думать, что он разочаровался в нас.

Печальный гул одобрения был эхом этих слов.

— Мне так хотелось чем-то отблагодарить его за то, что он для меня сделал! Помочь в тот момент, когда на него обрушилась людская злоба… Я никого не хочу обвинять, но все же в Кабри не удалось поставить мое кресло в зале. Я прекрасно понимаю, что говорю только о себе, но я ведь заметил, что мое присутствие кое о чем все же свидетельствует, не правда ли, внушает определенное уважение, способствует, пусть в незначительной мере…

— Он прав, — поддержал его Марсьаль с такой убежденностью, что даже стал заикаться. — А на а… на аренах нас посадили так высоко, что весь эф… весь эффект пропал, и все же я кричал, да, я орал, могу прямо это сказать, а где были другие в то время? В четвертом, в пятом ряду… Я, Жанина, рыдал от злости, рыдал, клянусь вам, правда, Жан-Пьер? Я знаю, что кое-кто иногда пропускал концерты в последнее время, потому что их приглашали в гости, ведь у нас столько друзей на побережье, но это все же не главное для нас, и если бы Жанина сказала, что возникли осложнения, мы бы на брюхе приползли, потому что для нас Дикки — прежде всего! Правда, Жан-Пьер?

— Правда, — коротко поддакивает Жан-Пьер. — Нам ничего не сказали по поводу распродажи билетов.

— И что же мог подумать о нас Дикки? Крысы бегут с корабля, вот что, наверное, он подумал! Тогда как мы жизни бы не пожалели… В Кабри я ведь пошел к нему в уборную сказать, что мы ничего не знали, что верны ему и теперь не пропустим ни дня, что все эти мерзавцы… в общем, все, что мы думаем, правда, Жан-Пьер? Так вот, он едва ответил мне. Он считает, что его предали!

Слезы навернулись у него на глаза. Жанина окончательно сникла, ее стареющее лицо являло жалкое зрелище, и если бы не волевое усилие, оно, наверное, совсем бы перекосилось. Она попыталась возразить, но безуспешно. Они были правы.

— Мы тоже могли бы пустить в ход кулаки, — добавил бледный от ярости Марсьаль.

— Вечно эти предрассудки!

— Мы могли бы подняться на сцену, могли…

— И что только подумал о нас Дикки!

Это был великий плач, искреннее самобичевание, жажда жертвы и преданного служения, даже если их отвергнут, не оценят… «Двойняшки» откровенно рыдали. Эльза была очень взволнована, хотя старалась не терять самообладания. Марсьаль и Жан-Пьер разглагольствовали о своей преданности и воинственных намерениях. Пятидесятилетние супруги Герен пытались что-то сказать о своей верности Дикки, но добиться, чтобы их выслушали, им не удалось. Ванхоф объяснял Жанине, что ей следует делать. Опоздавший мсье Морис откровенно признался, что вопрос о несостоятельности председательницы напомнил ему подобный же эпизод из его собственной карьеры, относящийся к 1952 году. Группа парней (в числе которых, естественно, был Дирк) предложила поколотить «Детей счастья». Просто так, без всякого повода.

— Но они все же помогли Дикки, — запротестовала Аделина.

— Если бы они были настоящими фанатами, они бы присоединились к остальным. А они все время держатся особняком, смотрят на нас свысока…

— Сегодня утром мы отправились из Йера автостопом, естественно, нам не нужны их подачки, но поскольку они оказались на той же площадке в кемпинге, я попросил у шофера немного горячей воды, заметь, горячей воды, не кофе, у меня был свой растворимый кофе, но кончился газовый баллон, так вот, он мне и отвечает: «Ты бредишь, в этом автобусе нет воды» — и в это время я заметил, как один из парней наливает воду в чашку, в метре от меня!

— Они просто сумасшедшие! Все время повторяют какие-то фразы, всегда одни и те же, читают их по какой-то книжечке…

— Кажется, по пятнадцать минут в час они молчат…

— Не пьют спиртного…

— Они хотят отнять у нас Дикки! — закричал кто-то.

И козел отпущения сразу найден: Жанина.

— Надо было провести собрание всех секций…

— Надо было предложить свои услуги для наведения порядка…

— Могли бы также и над песнями поработать. Мы знаем их, но это не производит особого эффекта. Жанина, ты должна была сказать нам…

— Жанина, ты могла бы выбрать группу фанатов, заранее послать их в города, чтобы они распространяли… ты могла бы…

— Но я здесь вовсе не для того, чтобы выполнять работу пресс-службы, — неосторожно вспылила Жанина.

— И все же надо было бы знать, — сказал Дирк, — для чего именно ты находишься здесь. Для того чтобы помогать Дикки или чтобы любовью заниматься?

Жанина не сдержала крика. Затем разрыдалась.

— Так и есть! Вы правы!.. Я должна была подумать…

Она признавалась в своем падении. Дейв поглотил ее. Ожидание, надежда, частые разочарования и удовлетворение страсти — иногда — заставили ее забыть о своем долге.

— Я ошибалась! Это так, вы правы… Я уйду с этого поста… Я уже недостойна… недостойна его…

И тут ее пожалели. Такая полная капитуляция, столь беспощадная самокритика и очевидное отчаяние вызывали сочувствие. Черная тушь, стекающая с ресниц по ее несчастному лицу, трясущиеся, совсем как у старухи, руки, и эти причитания… Потрясенные девушки бросились к ней.

— О нет, мы этого не хотели! Не плачь, Жанина!

И наступила великая минута всеобщего умиления, несколько испорченная сообщением (поступившим от проходившей мимо официантки, которая при виде этой трогательной картины от неожиданности остановилась), что в почтовый зал напитков не подают. Хриплым от волнения голосом Эльза заявила, откашливаясь, что «смерти грешницы» никто не жаждет. Г-н Ванхоф, увлеченный этим добрым порывом, сказал, что если прислушаться к мнению тех, кто знает толк в организационных делах, все еще можно поправить. Марсьаль и Жан-Пьер горячо поддержали его. Заговорили о том, что «не надо бросать первыми камень», и за несколько секунд Жанину снабдили таким количеством носовых платков, что она могла сложить из них целую гору!

— О! Великое братство артистов! — патетически воскликнул мсье Морис, стараясь повернуть дело так, чтобы его друзьям Геренам было сподручнее закончить сцену угощением всей компании. Даже Дирк оправдывался, говоря, что он лишь хотел «быть прозорливым» и предостеречь от опасности, которую влечет за собой присутствие «Детей счастья».

— Религия — это, знаете ли, ужасное дело. Я ведь немало где побывал и могу сказать вам, что это настигает вас как безумие. Муха цеце! Если ужалит, пропал. Вас заставят делать что угодно, повторять что угодно, вы отдадите свои деньги, еду, все. Я видел такие места, где люди мрут от голода, и трудно себе представить, что там есть храмы, мечети, все, что хотите, статуи, немыслимые украшения… А умирающие с голоду нищие еще приносят этим статуям еду и гирлянды цветов, которые они плетут, вместо того чтобы выращивать помидоры, приносят даже золото!..

— Уму непостижимо! — восклицает Аделина, та, что из Компьеня. В углу еще утешали Жанину, строили планы, как в ближайшие дни представить Дикки доказательства их безграничной преданности.

— Это какое-то потустороннее сознание, — заметил Дирк.

Клод сопровождал Дикки. Через несколько дней он вынужден был это признать. Что ж, он сопровождает певца. В первый день, чтобы доставить удовольствие, оказать услугу. Потому что ему было еще немного стыдно перед Полиной за скандал, который он учинил. Но стыдился он или гордился? На второй день из-за того, что уехал — хотя вполне мог там остаться — из гостиницы, так как в его номере текло из крана. Он не останется в номере, где течет кран! Водопроводчик прийти не спешил. А другие отели в Йере были забиты, конец июля, сами понимаете. Так лучше уж сопровождать. Больше разнообразия, и голова чем-то занята… К тому же Серж всегда заказывал в отелях, где останавливалась труппа, два-три резервных номера на всякий случай. В первые дни его смущало то, что он живет в отеле, а его крестница ночует в молодежных гостиницах, на пляжах и автовокзалах. Но она ему четко дала понять, что он-то как раз и есть страждущий герой. И что спать на автовокзале ей кажется даже забавным. Да будет так.

Он познакомился с Алексом.

— Тебя зовут Клод? Дядюшка малютки Полины, нет? Конечно, мы найдем комнату, выручим тебя, если… Я только рад, когда среди фанатов, которые нас сопровождают, попадаются не только юнцы. Таков наш Дикки, его и в самом деле любят все зрители. Держи, это путевой лист, дружище.

Теперь он узаконенный фанат Дикки-Короля. Что, с точки зрения Полины, ничуть не глупее сцены на вокзале, отъезда Фанни, банка и прочего…

По крайней мере на фоне окружающей нереальной обстановки столь же нереальным и абсурдным казался самый простой вопрос: «Почему Фанни, моя жена Фанни бросила меня ради старика, у которого есть деньги?»

А тогда почему бы не Алекс, не Дикки, не «путевой лист»? Почему не «Стынет в одиночестве любовь» и «Проблема рая» каждый вечер, не ноги Жанны, Кати и Минны, бесконечные сплетни вокруг концерта и даже драки… Почему бы и нет? А что его ожидало вместо этого? Опустевшие без Фанни комнаты, опустевшие без Фанни дни и в довершение всего снисходительное, затаенное презрение матери, упреки Аттилио и Юбера Аньеля? Нет, ни за что.

Уже через два-три дня он вошел в свою колею. Все можно пережить. Машина убаюкивала его, пересуды отвлекали внимание. Трогались после завтрака; он сажал в машину Полину и ее подругу. Они терпели его молчание, его угрюмый вид. Вначале разговаривали тихо, как в морге. В зависимости от расстояния, которое надо было проехать (посмотрим «путевой лист»: Тулон, Сент-Максим, Ле Гро-дю-Руа…), выезжали то в два, то в три часа дня. Он еще находился под действием снотворного, которое, размяв хорошенько, принял накануне. За завтраком он почти не пил, в голове еще сидел значительный запас тумана, который надо было подольше сохранить. Самым трудным был момент перехода из одного состояния в другое: между тремя и четырьмя часами. Притупляющее действие снотворного рассеивалось, а к алкогольной эйфории переходить надо было осторожно. Не будем забывать, что на протяжении суток тоска длится все двадцать четыре часа. Эти двадцать четыре часа маячили перед Клодом как белое полотно, которое надо было расписать мазками все целиком, до самого крохотного уголка. Проблема была не в том, чтобы дойти до крайности, то есть напиться вдрызг на два-три часа, а в том, чтобы продержаться между небом и землей, в подвешенном состоянии… Он просчитывал. Оценивал себя.

— Наверное, уже за три перевалило… — отмечала Полина, сидя на переднем сиденье «феррари».

— Что?

— Начиная с трех часов вы злитесь, крестный. Это самое плохое время.

До полудня все шло хорошо. Завтрак, который застревает в пересохшем горле, местная газета. Поиски ресторана. Он приглашал Полину. Она принимала одно приглашение из трех — скромничала. Приглашал и Анну-Мари. Почему бы и нет? Втроем они наконец усаживались за стол на час или два, прежде чем он приступал к серьезному делу: размеренному погружению в состояние опьянения, позволяющее продержаться до полуночи. Он быстро обретал опыт: никакой спешки, никакого смешения напитков, которое оглушает вас к десяти вечера, а к четырем часам утра, в жуткое время, вы проснетесь с сердцебиением, коликами в ногах и в пустой кровати, без нее, без Фанни, Фанни, Фанни… Нет. Он управлял своим безумием.

Четыре часа тридцать минут. Бензоколонка Шелл. Магазины Шелл. Девушки по привычке напевали: «В магазинах Шелл…» На шоссе спиртного не продают. Однако почти всегда есть прилавок (или нечто вроде будочки на стоянке). Местные вина. Запечатанные бутылки среди пакетиков с лавандой и сладостями. Давайте-ка сюда ваши местные вина.

Несомненное преимущество жизни взрослого человека в том, что можно пить, глотать снотворные, даже принимать наркотики. (О Дикки на этот счет ходили слухи. Но разве можно представить себе, что Дикки нуждался в каких-то там наркотиках или алкоголе?) А ребенку остаются лишь мечты. Например, о том, что изгнанный герой вернется. И возвращение станет торжеством, славой, станет… Только не этой плохо скрываемой мукой. Не той ломотой души, не той застарелой болью, которую принесет с собой герой, а благородной раной… Не той никчемной жизнью неподходящих друг другу супругов, которые после мирового потрясения, жестокой войны и рек пролитой крови вынесли лишь скромные и мелкие несчастья: нужду, но не нищету, бронхит, а не туберкулез, разлад, но не ненависть; жалкие, жалкие неудачи… Жалкие жизни… Наверно, эти люди сломлены изнутри? Кому какое дело до ухода Фанни? Кто его жалеет?

Разве что эти малышки, сидящие в машине. Для них он Тристан.

Скорее бы бензоколонка. Иногда он не мог представить себе, как будет вести себя минут через двадцать. И тогда снова возникали вопросы. Почему ушла Фанни? И почему в памяти вновь всплывало его горькое детство, все то, что, как он считал, уже пережито, с чем он полностью примирился… Та радостная смелость, с какой он в пятнадцать лет — ведь надо было преодолеть трудности, снова завоевать «положение в свете» — сказал себе; «Ничего не поделаешь». Нельзя было терять времени, задаваясь вопросами о смысле жизни. Я же не интеллигент. Разве это не формула самозащиты, которой многие люди оправдывают себя: мол, будь мы интеллигентами, ужас жизни казался бы нам столь сильным, что сил для борьбы просто не нашлось. Но в чем этот ужас? Не быть любимым? Или больше не быть любимым?

Врезаться бы в дерево. Это же так просто.

А как же малышки? Он не может врезаться в дерево с двумя молоденькими дурочками, которые счастливы, что живут на свете, едут в машине, грызут какую-то пакость и каждый вечер слушают своего слащавого певца. Что ж, оставить их тут, на автостанции? Если придется ехать по шоссе, может, высадить их на первом повороте? Но пока туда доедешь, порыв угаснет. Или свернуть с национального шоссе к какому-нибудь городу, поискать железнодорожный вокзал или остановку автобуса, настоять, чтобы они вняли деньги на билеты, выслушать их вежливые возражения, попрощаться… Слишком все это утомительно. Да и желание врезаться в дерево уже не так сильно.

Нельзя. Нужно заправиться — полный бак. Анна-Мари с трудом вылезает из машины — пусть хоть ноги разомнет, бедняжка, — и под предлогом, что ей надо в туалет, вваливается в магазинчик и вволю объедается конфетами «Тритз» — арахис в шоколаде, — которые примиряют ее со всем, тогда как Полина довольствуется «Чипсами» (ей предстоит расправиться с этим огромным пакетом в машине, уже усеянной мелкой россыпью крошек). После нескольких (точнее, двух) дней трезвости Клод купил перочинный нож со штопором. Теперь держитесь, местные вина! Розовые, красные вина, какие угодно ликеры — Клод пьет в туалете прямо из бутылки.

Сразу же полегчало. Он едет медленнее — проверка на степень опьянения, забота о безопасности — из-за девушек, но главное — он вновь обрел возможность спокойно воспринимать мир, поддерживать человеческие отношения, которые теперь не разбередят его на мгновенье утихшую рану. Вдруг он опять вспоминает (но словно на киноэкране) о существовании своих пассажирок, на два голоса напевающих нечто вроде гимна:

— Это песня мсье Руа? — вежливо осведомился он.

Звонкому смеху Анны-Мари вторит более приглушенный смешок Полины.

— Да нет, что вы! Эту песню мы пели, когда были гидами. То есть скаутами. Гидами называют девочек.

И они опять рассмеялись. «По-моему, мне следует воспринимать все это как нечто очаровательное», — промелькнуло у него в голове. Несмотря на полноту, Анна-Мари весьма недурна. И Полина прелестна при всем своем мальчишестве. Сорокалетний мужчина везет в спортивной машине двух хохочущих до слез девчушек. Отдых есть отдых. Остановиться на минутку у лавчонки с «местными винами», и все будет в полном порядке.

— Почему вы смеетесь? (Тон его уже не такой неприязненный. Явно иной.)

— Потому что вы сказали «мсье Руа». Никто так не творит. Все говорят «Дикки».

Он будет говорить как все. Как весь этот призрачный, нелепый, словно сон, мирок. Дикки — это заяц из «Алисы в стране чудес». Говорящий заяц.

В каждом городе зыбкая масса людей, которая следует за Дикки, словно косяк рыб за кораблем, растекается и перестраивается. Достаточно недели, чтобы в этом убедиться. Неизменным остается ядро верных поклонников. Но в Больё к нему присоединяется жена пианиста Жанно, «прекрасная Ирэн», которая три дня будет плыть в их пенистом фарватере, меняя, по крайней мере, шесть или семь раз на дню туалеты, и, подобно сирене, снова скроется в океанских глубинах. На следующий день внимание всех привлечено появлением дамы, которая, кажется, всем известна как «баронесса», — титул это или кличка? Она носит слишком крупные драгоценности, мужеподобна, курит сигары, которые привозит из Швейцарии или других мест в подарок всем музыкантам, и те проявляют к ней сыновнее внимание, сразу же забывая о ней, едва она скроется с глаз.

— Не у нее ли антикварная лавка в Больё? — спрашивает Боб, второй гитарист, который любит просто так, ни для чего, наводить всякие справки. Никто этого не знает.

В Кан-сюр-Мер появилась Вероника, сестра Жана-Лу де Сен-Нона, заядлая теннисистка, загорелая до умопомрачения; она поужинала с Дикки и наутро исчезла, оставив вместо себя подругу, тоже чемпионку по какому-то виду спорта (она без конца твердит о «результатах» и «отборочных матчах», хотя никто ее не слушает), которую тут же «закадрил» Патрик. Интрижка длится несколько дней и приводит к тому, что Патрик упускает двух восхитительных, прямо-таки обалденно очаровательных, восторженных девушек, которые сидели на концерте в первом ряду, вызвав в оркестре своего рода горячку. Потом они пропали, хотя уже строились разные планы (пригласить их на ужин, на ночное купанье, на местный бал), и все узнают от хористки Жанны, всегда-помнящей-о-прошлом-годе (кстати, она одна из всех об этом помнит), что эти столь пристойные юные особы в плиссированных юбочках и матросках были одеты в униформу какого-то религиозного пансиона или здешней исправительной колонии. У них, несомненно, была «увольнительная». Сожаления вспыхивают с новой силой. К счастью, у родителей жены Рене в прелестном южном саду, где будет полно его привлекательных кузин, состоится пикник.

— Ты пойдешь на пикник, Клод? К тестю Рене? Мы все приглашены.

Он — из этих «всех». Он — часть «всех». Внезапно Клод почувствовал себя безмятежно счастливым. «Заяц среди зайцев». Они, хотя и помешались на своем Дикки и его песенках, все-таки славные ребята! Он «ставит» всем выпить. И на пикник придет. Но на следующее утро, в «трудный» час, естественно, будет проклинать себя за то, что принял приглашение. Он смутно это предчувствует. Но в конце концов выигран целый вечер. Старая мадам Розье (та-которая-потеряла-сына-и-вновь-обрела-его-в-Дикки-что-служит-большим-утешением) любезно обращается к нему.

— Скажи же, Алекс, как быть с «кришнами»?

— Какими «кришнами»?

У Рене хлопот по горло. Пикник, вернее, прием а-ля фуршет с холодными закусками в сельском домике, в его семье, в деревне — вот дело, которое он принимает всерьез. На два-три дня именно он будет «королем», героем и, разумеется, это налагает ответственность. Каждый в труппе тоже пытается всех угостить, устроить какое-нибудь изысканное развлечение, но он, Рене, находится в родном краю, на своих землях! Самый главный момент все таки присутствие Дикки. «Он обязательно придет!» — воскликнул Алекс с обидой, как будто речь шла об отсутствии монарха на национальном празднике. Обязанность звезды — присутствовать на угощениях, которые устраивают музыканты, а Дикки свой долг знает. (Но на душе у Алекса неспокойно. Если Рене задает этот вопрос, значит, Дикки выглядит плохо! Неужели это так заметно? И Дикки близок к срыву, как в Монлюсоне? Измученному Алексу кажется, что весь земной шар давит ему на плечи. Чертово турне!) Второй существенный момент — это меню. Столы на открытом воздухе, конечно же, поставят. Однако его тесть, генеральный советник, не допустит, чтобы появление в его деревенском доме звезды, оказавшей ему эту честь, осталось незамеченным. Надо будет устроить стол для почетных гостей. Подать лангусты. Остальные расположатся, где захотят. Все предусмотрено с размахом: вино в бочонках, килограммы паштета, бруски масла. Но вместе с остальными — выходит огромный прием. Поэтому Рене хотелось бы знать, ведь он никого не желает обидеть, ни тех, ни этих…

— Приглашать мне этих «кришн»?

Алекс действительно в затруднении. Он об этом не думал.

— Правда ли, что мы собираемся вместе с ними что-то состряпать на сцене? Тогда, наверно, из вежливости… Но их как-никак тридцать человек… И кого мне приглашать — только хор или…

Алекс расхохотался, так как до него сразу же дошло, что Рене не желает щедро угощать своим розовым вином, своими холодными цыплятами и лангустами кого попало. Потом он понял смысл осторожных намеков Рене.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

Рене смутился. Слишком много знать не всегда полезно.

— О, это просто предположение… Ведь говорили о том, чтобы несколько изменить имидж Дикки… и что они поют, эти «кришны»… И что уже нашлись, не знаю чьи-то там дети, у которых неплохо идут дела…

— Как не знаешь чьи! «Божьи дети», невежда!

— Да… Все-таки одно с другим…

— Одно с другим — дурацкая мысль. Абсолютно идиотская. Убогая. Я поразмыслю об этом.

— А!

— Да. И давай приглашай их. Фанаты воротят от них рожи, Дикки совсем перестал разговаривать с ними, потому что врач вбил ему в голову, будто от них вся невезуха. Можно оказать им любезность. Она ничего не стоит.

По физиономии Рене легко догадаться, что ему-то она будет стоить немало бутылок розового вина и холодных цыплят.

— Ладно, я тоже дам денег. Эх! Влетают они мне в копеечку, эти детки! Валяй запиши на меня пятнадцать литров и дюжину цыплят. Эти посвященные много жрать не должны.

Алекс настолько привык ворчать по поводу и без повода (без этого куда бы все делись?), что не заметил, как на лице Рене изобразилось легкое удивление при сообщении, что «кришны», как он упрямо их называл, «влетают в копеечку». Это потому, что он, Алекс, совсем вымотался, а сегодня даже не 15 августа! Надо держаться.

Надо держаться. Сегодня они друзья, завтра — враги. Роже Жаннекен уже совсем перестал понимать, кто есть кто: врагами они стали после приезда Мари-Лу. Если не упоминать историю с Колеттой, которую Дикки, похоже, воспринимает как проклятие, несправедливо обрушившееся и а его голову, тогда как Роже прекрасно знает, что оно было всего лишь заслуженным возмездием: если бы Дикки отказался, как должен был бы это сделать, откровенно торговать собой, то ничего бы не случилось. Но он ребенок. И Мари-Лу — это слабость никем не понятого, нелюбимого ребенка. А теперь они опять друзья. Потому что дела идут плохо. Ясно, что в дни торжества Дикки, например в отдельные вечера, тут же перестает меня замечать. Он перестает быть растерянным молодым человеком, превращаясь в свой имидж, как все они говорят… Но сейчас они друзья. Почему Роже Жаннекен стал так сильно, так отчаянно цепляться за эти мгновенья доверия Дикки? Это ловушка, ведь он слишком долго отвергал всякую слабость, всякое сочувствие. Он больше не узнает себя. Дикки наверняка снова принимал наркотики. Часто ненадолго куда-то исчезал. Он мне доверяет. И Роже молчит, не предупреждая Алекса. Но когда он молчит, видя слишком блестящие глаза, лихорадочное возбуждение, состояния эйфории у Дикки, сменяющиеся депрессией, то чье это молчание — друга или врага? Он уже не знает. И больше не желает знать. Боится понять. Он участвует в турне. Он молчит. Надо держаться…

Клоду также очень хотелось бы держаться. Не думать, чем все кончится. Быть равнодушным к той тревожной атмосфере, которая воцарилась среди участников турне. Но что значит для него это турне? Туман, похожий на алкоголь. Ему отлично известно, что он не сможет всю жизнь пить. Что турне закончится и понимание, почти комфорт, окружавшее его страдание (рану промывают и перевязывают каждый день), исчезнет, что ярость, ненависть, злоба, которые ему удалось в себе заглушить, снова выплывут наружу…

Но вот на добрый час раньше — как раз в самое недоброе время — под стеклянной крышей этого уродливого отеля, на террасе которого Клод допивает свой кофе (привычка, ничего не поделаешь!), появляется Полина.

Все объединилось, чтобы привести его в дурное настроение: воспоминание о похмелье сверлит затуманенную снотворным голову; обед, который он только что закончил, одновременно и несытный и тяжелый. Даже Полина, что неожиданно возникла перед ним с выражением скромной дерзости на лице, в этот послеобеденный час кажется ему особенно жалкой.

— А вот и я!

— Почему ты говоришь, а вот и я? Ты что, двести километров оттопала? Мы договорились на четыре часа, на половину пятого…

— Я не знала, куда идти, — сказала Полина, впрочем, без тени раскаяния. — Это очень грустно, вот и все. — И она совершенно непринужденно уселась в бамбуковое кресло напротив, раскинув руки.

— А где же Анна-Мари? — мрачно спросил он.

— После раздачи автографов вчера вечером я ее потеряла из виду. Наверно, нашла себе кого-нибудь на ночь, — невозмутимо ответила Полина. — Можно мне заказать кока-колу?

— Ах, так! Она, наверно, нашла себе кого-нибудь! Может, нашла прямо на улице? И ты считаешь это абсолютно естественным! Одобряешь!

— Я считаю это естественным для нее, — объясняет Полина, нисколько не волнуясь, но слегка удивляясь реакции Клода. — Я знаю ее получше вас! Вы шокированы, крестный?

— Шокирован не то слово… Ведь она могла предупредить… Меня это расстраивает. Мы договаривались не об этом.

Он ясно понимает, что выглядит наивным, увидев, как Полина выпрямляется в кресле и терпеливо ему втолковывает:

— Надо ее понять, крестный. У нее не так много возможностей.

Клод, конечно, обратил внимание на «возможности», какие предоставляет турне. Он сам, если бы захотел… Жоанна — прехорошенькая голландка… Джина — полненькая миловидная итальянка… Но у него нет никакого желания. Он даже не думает об этом. Ничего, кроме той страшной пустоты, что зияет в груди в промежутках между принятием снотворного «Нейропакс» и виски «Гленфиддиш», ставшими его ангелами-хранителями. Но ведь Анна-Мари, ее восемьдесят килограммов, ее личико располневшей мадонны и ангельский голос — вся она необходима для его, Клода, успокоения, для его мечты. Для того красивого и трогательного «заячьего» мирка, без которого он все еще не в состоянии обойтись. Она не имеет права, в растерянности повторяет он про себя. Она все разрушает. Не имеет права. Пусть так, но при чем тогда эти ее песенки гида, преданность беспорочному и бестелесному Дикки? Значит, и тут она урывает свой кусок, не упускает «возможности»? И Клода, которому выпала легкая жизнь (или он просто так считает), человека слабого и доброго, Анна-Мари приводит в бешенство.

— Шлюха, — говорит он вслух.

Полина в упор смотрит на него.

— Анна-Мари или Фанни? — словно угадывая его мысли, спрашивает она.

Клод с ног до головы дрожит от злобного возбуждения. От потребности обидеть, с которой он почти не в силах совладать. Этой Полине не пристало умничать. Ей незачем быть умной. Эта девушка, смотрящая на него с восхищением и сочувствием, даже не догадывается о том дурном и преступном, что копошится в его душе… Тристан, благородная рана, «вам плохо, не правда ли?». Она думает, что это красиво и изысканно, когда тебе плохо… Он хотел бы…

Он хотел бы что-нибудь выпить. Но еще совсем рано! А сегодня он чувствует себя так плохо, что знает — опьянение пройдет слишком скоро и он снова окажется один на один с этим омерзительным месивом воспоминаний…

— Вы не хотите сыграть в скрэббл? — участливо спрашивает Полина. — Ведь у нас еще час времени… Или сходить в кино? Мне необязательно быть на репетиции. Мы смогли бы посмотреть «Кота, прилетевшего из космоса», кинотеатр тут рядом…

Он пытается вновь вернуться в тот абсурдный мир, в котором она существует. Обязана, видите ли, присутствовать на репетиции спектакля, который она два месяца подряд смотрит каждый день! Это должно было его тронуть. Верноподданническое чувство Полины к клубу, к Дикки, которому противостоит ее стойкая преданность крестному, кому она служит словно верный паж… Однако сегодня чары не действуют. Из-за предательства Анны-Мари? Или из-за внешнего вида самой Полины, некрасивой, неряшливо одетой, плохо причесанной и без гроша в кармане, удобно развалившейся в кресле и явно довольной жизнью, несмотря на свои слишком просторные джинсы и слишком короткий пуловер, задирающийся на животе. Она явно чувствует себя правой в своих невежественных восторгах и пристрастьях. Нет. Зря он отказывается идти смотреть «Кота, прилетевшего из космоса». И следовало бы все-таки немножко выпить. Чтобы восхищаться, как она, простыми трюками, глупыми диалогами. Чтобы снова выйти на улицу с ощущением открытия. Чтобы вечно смотреть тот же самый спектакль, словно феерию, чтобы на мгновенье пылко поверить, что «ничья любовь никогда не умирает» и что… Дерьмо! У него закружилась голова. Что-то должно случиться. Что-то страшное, с чем он не справится. Вернется ли к нему ясное сознание? Исчезнет ли Фанни?

— Катись отсюда, Полина! — тихо сказал он.

И любезный, ни в чем не сомневающийся ребенок отвечает:

— Нет, нет. В таком состоянии я нас не оставлю… Пройдемся немножко по саду…

Она одергивает свой слишком короткий пуловер, приглаживает рукой взъерошенные волосы и проходит вперед, заставляя его выйти на этот жуткий солнцепек…

Дикки сидит в своем номере перед зеркальным шкафом. Шкаф уродливый, над зеркалом какой-то фриз из розочек, грубо вырезанных из плохого дерева. Жалкие портьеры, тяжелая, неуместная здесь софа, во всяком случае, когда я называю свой номер убогим, что это значит? Он не больше мой, чем был вчерашний или будет завтрашний номер. Не больше мой, чем квартира возле Эйфелевой башни, она — помещение капитала, представительские расходы, в ней нет ничего моего… Но что у меня есть своего, как говорит доктор? Он вглядывается в зеркало. Встает. Дикки-Король. Фредерик Жан Рене Руа. Родился в Пон-Сент-Максанс 16 сентября 1948 года. Через месяц исполнится тридцать. Это заметно. Усталость. Морщины в уголках глаз. Сколько пройдет времени до того, как сотрется Дикки-Король и обнаружатся черты Фредерика? Он проводит рукой по лицу. Если стереть Дикки-Короля, что останется? Что останется? Завороженный, он смотрит на это прославленное лицо, лицо, которое упростили фотографы, гримеры, сведя к самому существенному: бледно-голубым глазам, блеклым волосам, тонким чертам… Он не может оторвать взгляда от этого лица… Он, пленник зеркала, стоит потерянный, и у него слегка дрожат ноги, как у больных лошадей.

Роже Жаннекен в своем номере: да, Дикки принимает наркотики. Дикки губит себя; ему совсем плохо. Надо, чтобы я сказал об этом Алексу. И поговорил с самим Дикки. Прежде всего с ним, он мне доверяет. Он должен знать, что мне известно все. Его отлучки, его умолчания и то, что пропадают мелкие безделушки: запонки, золотой талисман, кольца, подарки поклонников… Этот Дейв ничем не брезгует. Но я остановлю Дикки. Ведь он начал принимать наркотики совсем недавно, в Антибе… И доверять мне тоже стал недавно…

Роже наблюдает Дикки, принимающего наркотики, так, как смотрел бы на него спящего. Он хорошо знает, что необходимо будет его разбудить. И проснуться самому.

Но пусть Дикки поспит еще часок! Я смотрю, как он спит. Большего я не прошу…

— Можно ли считать этот пикник «сеансом»? — спросила Роза.

Автобус остановился в каком-то высохшем, бесплодном поле. «Дети счастья» приводят себя в порядок, пьют кофе, прохаживаются, разминая ноги.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Никола.

— Нужно ли разрешать им пить вино, есть мясо или?..

— Безусловно, — отрезал Франсуа. (Так как им велели одеться в обычное платье, он воспользовался этим, чтобы облачиться в узкие джинсы и ярко-желтую рубаху, которая подчеркивает его загар.) — Если мы начнем разыгрывать из себя вегетарианцев, трезвенников и все такое прочее, нас сочтут за масонов, фанатиков, отшельников…

— Глядя на тебя, этого опасаться не приходится…

— …и между фанатами и нами возникнет стена.

— И что же, по-твоему, с нами может случиться? Если после месяцев духовных упражнений мы не способны…

— А самодовольство?

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я, например, нахожу Дикки потрясным и…

— Он своего добился.

— Эта тряпка?

— Ненасилие — это одно из…

— По-моему, «Проблема рая» прекрасная песня. И «Да будет свет» тоже.

— Еще бы! Эти горящие зажигалки всех с ума сводят!

— А не помедитировать ли нам? Я, когда медитирую, всегда очень ясно вижу, как проясняется… главное.

Это предложение встретило всеобщее одобрение. Жижи, Мануэль и еще несколько ребят тут же расселись в позе лотоса прямо на пустом поле под ироническим взглядом малыша Джо, шофера, взирающего на эту суету с высоты своего сиденья в автобусе, из которого он редко выходит. Грейс, бывшая танцовщица, любезно делает замечания:

— Жинетт, ступни должны касаться друг друга! Качество медитации во многом зависит от совершенства позы.

Никола присоединился к медитирующим (ему кажется совершенно бесполезным медитировать, чтобы узнать, придется или нет есть курицу, ведь любая возможность хороша), и даже Франсуа; вдруг Роза своим сухим голосом сказала:

— Главное — знать, чего хочет Отец. Как только приедем в деревню, я позвоню ему.

Этими словами она все испортила.

— Может, вам станет легче, если вы выговоритесь? — спросила она.

Тенистые аллеи, голубой кедр… Затененные и озаренные светом участки, ему так захотелось верить, что они принесут облегчение.

— Ты не поймешь…

Полина — в его снах она была маленькой, взбалмошной шалуньей, а в грубой жизни она — несмышленыш.

— Почему? Мы уже давно об этом не говорили, крестный, с того дня, как… это случилось. Я ведь не девочка. Знаете, мне почти семнадцать, возраст ничего не значит, хотя я много думала, слышала…

— Песен! — грубо рассмеялся он.

— Почему бы и нет? — совсем серьезно возразила Полина.

Они медленно шли в тени, под деревьями. Сад был пуст. Люди предавались сиесте.

— Песни не глупее, чем все прочее. В них слова, разве нет? Ясно, что слова, если за ними ничего нет… Но если начнешь слушать их по-настоящему… Песни каким-то странным образом помогли мне вырваться…

— Откуда?

— Из семьи. Знаете, я обожаю своих, не хочу сказать о них ничего плохого, но они на все смотрят так узко, у них заранее все расписано, вы понимаете?

— Забавно, — проворчал он. Полина, осуждающая мир сквозь призму песен Дикки-Короля.

Полина с умным личиком продолжала говорить, захваченная своей темой.

— Их главная забота — ничем не рисковать. И для нас то же самое, заметьте! Но зачем рожать кучу детей только для того, чтобы потом спрашивать себя, куда их можно пристроить, так чтобы они при этом сидели дома? Ведь… тяжело вступать в жизнь с такой мыслью. Нам нужно другое. Необходим идеал…

Он снова засмеялся. Не смог сдержать смех. Он смеялся от бессильной ярости, видя это невежество, эту самоуверенность, эту глупость. Хорош идеал!

— И ты нашла идеал в песнях Дикки-Короля? В клубе поклонников Дикки-Короля? Великолепно! И Анна-Мари тоже нашла идеал. Идеальный предлог переспать с кем попало в уборной артиста или в автобусе. Или в туалете. Я же не слепой. Но, конечно, вы абсолютно правы, называя это идеалом. Ты понимаешь, я уверен, что Фанни тоже нашла свой идеал. Витрины Картье, платья от Гуччи, поместье в Сен-Поль-де-Ванс — как все это по шло! Она должна разукрасить все это красивыми словами о понимании, может быть, о любви. Ей тоже необходимы слова из песен. Но чуть поизящнее, не такие простенькие, ведь у нее есть культура, стиль… Однако…

Полина чуть отпрянула назад, в тень кедра. Она смотрела на него с упреком. Девушка была слишком чувствительна, чтобы не заметить, что он намеренно хочет ее обидеть; но в ней было еще много детского, чтобы это ее удивило…

— Что вы, крестный! Неужели вы хотите сказать, что я в самом деле не люблю Дикки? Не люблю то, что он делает? Что я неискренна!

— Но, конечно же, ты искренна, — с безумной яростью ответил он, не выдержав ее взгляда. — Вы все искренни, вы — клуб искренних, один искренен, забывая о своих ногах, которые больше не ходят, другая искренна, находя «возможности», искренни и старушка мать, потерявшая сына, и девственница, что никак не найдет соблазнителя… Вам в вашем зверинце не хватало только рогоносца, теперь и он у вас есть! И, конечно же, вы все искренни, восхищаясь его великим, столь почтенным страданием! И ты, маленькая дурочка, тоже искренна, ты, разинув рот, смотришь на все эти мерзости, но чего ты при этом ищешь? Приятного повода упасть в объятья первому встречному дураку…

С безумно горящими глазами Клод надвигался на нее, хотел ее схватить, но вдруг страх, правда, которую прочел он в ее расширившихся глазах, на мгновенье остановили его… А Полина уже со всех ног убегала в глубину сада.

Шесть часов вечера. Маленькая площадь, кафе, фонтан. На стоянке стоит большой белый автобус. Муниципальный театр, где Дикки будет петь сегодня вечером. Прелестный театр. Полторы тысячи мест, не бог весть что. Уже два вечера концертов не было; один вечер еще куда ни шло, но Алекс не такой человек, чтобы допустить «брешь» в турне. Полторы тысячи мест — для театра это много. К тому же хоть на этот вечер аншлаг обеспечен.

Фредди пьет с рабочими сцены. Он серьезно подумывает на будущий год наняться в труппу. Эльза Вольф пошла повидать подругу, тоже учительницу, которая поселилась на юге, чтобы ослепить ее рассказами из артистической жизни. Мсье Морис, чета Герен, Жан-Пьер и Марсьаль сидят за большим столом на террасе кафе, в тени, и к их застолью не без наглости присоединяется Дирк, хотя его не приглашали. Супруги Герен слишком робки, чтобы сказать ему об этом, но мсье Морис не может отказать себе в удовольствии дать ему это почувствовать. Осторожнее, ведь покушаются на его собственность. «Когда мы приедем в Париж, — обещает он чете Герен, чтобы у тех слюнки потекли, — я пробуду там несколько дней и познакомлю вас со всеми, с Марселем Амоном, Алисой Дона , Патриком Себастьяном, ну, знаете, с этим пародистом? Я его знаю как облупленного, он…» Почувствовав, что он не может бороться с мсье Морисом, Дирк презрительно швыряет на стойку десятифранковую монету и, не попрощавшись, уходит. Не пройдя и ста метров, он уже смеется. Бедный старый Морис! Ему ведь приходится отстаивать свой бифштекс! Дирк на него не сердится. И чтобы восполнить свой расход, он пойдет по маленьким темным улочкам, гнусавя: «Будьте любезны, не будет ли у вас лишнего франка?»

«Близняшки» разглядывают витрины. «Если бы мы смогли купить теннисные туфли как у Сильви … А мне бы хотелось такое же ожерелье, как у Джейн Мэнсон… Шорты! Такие, как у Шейлы!» Но ничего они не купят. Прежде всего у них нет денег. И потом, они смутно чувствуют, что шорты Шейлы, ожерелье Джейн или Мирей никогда не сделают их красивыми, преуспевающими, даже не сделают их столь заметными, как Эльзу, которая не красива и не богата, но на нее смотрят. Они не хотят этого. Довольные, они, обнявшись, без претензий и зависти проносят по улочкам свои мечты-близнецы.

Полина пришла насквозь пропыленной, после того как на пышущей жарой дороге «голосовала» три часа. Прямо сказать, она выбилась из сил. Последний водитель высадил ее в пригороде, она заблудилась, а ее кошелек остался в сумочке, которая лежит в багажнике машины Клода! Ехать автобусом нельзя. Она пошла пешком. С какой-то огромной пустотой в сердце. В каком-то необъяснимом оцепенении.

Вот наконец центр города.

Полина проходит мимо белого автобуса «Детей счастья», стоящего перед театром. В нем никого нет. Только молодой шофер, развалившись на сиденье, курит помятую сигарету.

— Как дела? — машинально спрашивает Полина.

Молодой человек разглядывает ее с высоты кабины.

— Устал, — вяло отвечает он.

— Ты участвуешь в турне? — снова спрашивает она, пытаясь забыться, вновь оказаться в своем привычном мирке.

— Я не участвую, это чокнутые участвуют. Я всего лишь шофер.

В его устах марсельский акцент звучит неприветливо. Он — жгучий брюнет лет девятнадцати-двадцати. Полина как вкопанная стоит перед автобусом. Но ее ничуть не смущают нелюбезные парни: сперва все они такие. Ведь не зря у нее четверо братьев. Она замечает, что может очень свободно разговаривать, даже улыбаться, как накануне. Однако…

— Как ты думаешь, они чокнутые потому, что участвуют в турне, или потому, что принадлежат к «Детям счастья»?

— И то и другое, — мрачно ответил молодой человек.

Но, желая показать, что он не скотина, парень в свой черед спросил, хотя без всякого интереса:

— Ты работаешь в труппе?

— Я фанатка. Член клуба фанатов, — отвечает Полина с твердостью христианской мученицы, признающейся в своей вере какому-нибудь центуриону.

— Я думал, что все фанатки — роскошные девицы, — небрежно бросил «центурион».

— Очень может быть, — философски отвечает Полина. — Мне ведь только шестнадцать.

— Ты забавная девчонка, ничего не скажешь, — согласился Джо, который, похоже, только сейчас начинает проявлять слабый интерес к разговору. — Во всяком случае, на чокнутую не похожа.

— Я не раскрываю свои карты, — рассмеялась в ответ Полина. Она способна шутить. Только в глубине души упорно держится оцепенение.

Она собирается уходить.

— Хочешь кофе?

Предложение неожиданное, и она остановилась.

— А у тебя в автобусе есть кофе?

— Спрашиваешь! Есть и молоко, и сандвичи, и электроплитка, и мини-холодильник, и туалеты. Хочешь посмотреть мой автобус? Залезай!

Он протягивает ей руку, потому что подножка высокая.

Искренне заинтересовавшись, Полина забирается в автобус. Восхищается оборудованием. Никакого страха она не испытывает.

— О, у вас кондиционер! Что ж, устроились неплохо.

— Это они устроились, — возразил молодой человек, постепенно привыкающий к Полине. — Я не любитель религиозных гимнов.

— Все-таки тоже музыка…

Хмурое лицо смягчилось. Джо рассмеялся.

— У тебя, как говорится, счастливый характер, разве нет? Как тебя зовут?

— Полина.

— Что ж, имя вполне ретро! А вот мое ни за что не угадаешь.

— Да нет, я знаю! Слышала. Тебя зовут Джо.

— Нет, не Джо! Это уменьшительное! Мое полное имя, это…

— Жорж? Жозеф?

— Нет! Жозефэн!

— Не врешь?

— Точно!

Автобус сотрясается от их громкого хохота. Полина смеется до слез. Джо так доволен произведенным эффектом (он ему всегда удается), что забывает о своей маске пресыщенного человека и откидывается на спинку сиденья. Когда их безумный смех слегка поутих, Джо сказал:

— Это мы с тобой настоящие «дети счастья»! Пошли пить кофе.

Вдруг неизвестно почему Полину охватила тревога, попивая свой кофе, она вдруг поняла, что нравится этому молодому человеку (в другое время это бы ей очень польстило).

— Ну я побегу, у меня дела, чао. Мы еще увидимся, Джо.

— Если случай подвернется, — ответил он, пожав плечами.

Его ответ не обидел Полину. Она знает парней, но не знает мужчин. Грубость Клода застала ее врасплох.

— Ага! Наконец-то явилась! — кричит Анна-Мари.

— Я добралась на попутных.

— А твой крестный?

— Ему захотелось побыть одному…

— Все это очень мило, но как же наши рюкзаки?

— Он наверняка приедет. Хотя бы поэтому.

— Ага! Значит, ты думаешь, что он бросит турне?

Красный «феррари» вихрем влетает на маленькую площадь, как-то боком тормозя перед табачным киоском. Мсье Морис и чета Герен, по-прежнему потягивая аперитивы, окликают вылезающего из машины Клода.

— Бежим, — шепчет Полина. — Пошли в театр.

— Мы не подойдем к нему?

— Не хочется. Он сильно выпил. Несет какие-то глупости.

— Как хочешь, — сказала Анна-Мари. — Во всяком случае, мы скоро с ним увидимся. Сейчас мне мои вещи не нужны. Но тебе не помешало бы где-нибудь умыться, посмотри на себя!

— Ой!

Полина разглядывает себя в витрине магазина, забыв обо всем, вскрикивает и вдруг корчится от смеха:

— Подумать только, с такой грязной рожей я еще кокетничала с тем парнем из автобуса!

Давясь от смеха, они через служебный вход проскальзывают в театр.

Уборную для Дикки оборудовали в репетиционном балетном зале. Быстро притащили туалетный столик, кресло, смешное псише на ножках (как будто здесь без него не хватало зеркал). Вихрем примчался Алекс.

— Как дела, птичка моя? Ты нужен всего на десять минуточек, наладим звук, и сможешь отдохнуть в отеле. Полный сбор, зал битком набит!

По пятам за ним следует Рене с неизменным блокнотом, куда он записывает все, что необходимо для послезавтрашнего пикника. «У меня уже несварение желудка, хотя я еще ничего не съел на его пикнике!» — вздыхает Алекс. Но, снисходительный и усталый, он не мешает Рене. Сломается ли Дикки?

— Давай закончим с твоим пикником. Дело принимает бурный оборот, мой воробышек! Твоим предкам выпадет тяжелая работенка! Сколько там у тебя гостей, вместе с «Детьми…»?

— Восемьдесят человек, — хвастливо ответил Рене. — К счастью, сад огромный! А в этом году мой тесть пристроил к дому крыло, чтобы играть там в пинг-понг или бильярд… Так что, если пойдет дождь…

— Дождя не будет — так записано в контракте! Ты сможешь пускать свой фейерверк, открывать свой бал, демонстрировать роскошь в муниципальных, национальных и местных масштабах…

— Я надену новую белую джеллабу с вышивкой, — тихо проговорил Дикки. Вид у него какой-то отсутствующий, но он доволен, что может сказать приятное.

— Высший шик. Все «Дети счастья» тоже будут в белом. Они просили меня об этом, учитывая, что в зале они не должны производить впечатление группы…

Алекс одобрительно качает головой. Дикки отворачивается. Сюжет, похоже, исчерпан, когда Рене из чистой любезности, из желания продлить удовольствие, от нечего делать спросил:

— А если зал полон, как сегодня, то «дети» останутся в автобусе?

— Они будут сидеть в автобусе или шляться по улицам, нам на это плевать. Они делают то, что хотят. Когда зал полон и публика приличная, мы в них не нуждаемся, — рассеянно ответил Алекс.

Ему во что бы то ни стало надо пойти взглянуть, установлены ли инструменты, и узнать, какой мерзавец мальчишка вечно сковыривает с них лакировку.

— Но ведь мы же им платим?

Алекс, уже стоявший в дверях, вздрогнул. Рене, почувствовав, что вот-вот разразится скандал, оцепенел. Дикки, сидевший лицом к туалетному столику, снова обернулся. Все молчали — скандал неминуем.

Страшный скандал! Спустя годы Алекс все еще будет вспоминать его. «Так, значит, ты мне лгал, заставлял меня верить, скрывал от меня… Ты им ПЛАТИШЬ! Вот до чего я докатился! Людям надо платить, чтобы они ходили меня слушать! Значит, все обман, сплошной обман, у меня отнята даже радость думать, что я приношу удовольствие этим ОПЛАЧЕННЫМ! Этим людям ПЛАТЯТ!» — «Но послушай, Дикки, это лишь простая предосторожность, на всякий случай, ты прекрасно понимаешь, что… мы, кстати, не пользуемся ими каждый вечер, эти парни следят за порядком, помогают по мелочам, нельзя сказать, что им платят ради…» «Им ПЛАТЯТ! Как платил Дан, над которым все так издевались!» — «Им платят, но я чувствую, что сойду с ума, мне все время, без устали врут, как будто я уже умер, но теперь мне ясно, что и моя публика тоже была мертвыми душами!» — «Дикки, ты с ума сошел, ты заговариваешься, зал полон каждый вечер, конечно, на стадионах всегда можно пристроить кое-кого из своих, ну и что из того…»

Сперва он орал (Орущий Дикки! Кошмар какой-то!), а потом сухо, без слез разрыдался, с трудом, словно он вот-вот задохнется, втягивая воздух; он кончился, так ему прямо и надо было сказать, он прекрасно знает, что Вери уже подыскивает кого-нибудь, — он или любой другой, во всяком случае, разницы никакой не заметят, — он уже никто, да и кто знал, когда он был хорош, а когда плох, он всем пожертвовал этой каторжной работе, и теперь его выбрасывают, он больше НИКТО!

И он швырнул свою косметическую сумку в стену, разбив зеркало (на этот раз Алекс не подумал о сумме убытков), и потребовал, чтобы его оставили одного перед спектаклем, совсем одного, иначе он петь не будет. «Хорошо, Дикки, согласен, ну, конечно, как ты хочешь, в маленьком шкафчике есть вода и пиво, если тебе что-то понадобится…» — «Убирайтесь!» — «Конечно, Дикки, Жюльен наладит звук, я…» — «Убирайтесь!»

Все вышли из комнаты.

Восемь часов. Концерт начинается в девять. Алекс на цыпочках подходит к дверям уборной. Сталкивается с доктором.

— Ты видел его? В каком он состоянии?

— Да, конечно, видел! Но после того, что он мне сказал, не рассчитывай… Я не потерплю даже от Дикки…

Врач похож на курицу, которая подавилась зерном.

— Ты круглый дурак!

Алекс осторожно приоткрывает дверь уборной. Дикки с отупевшим видом обессиленно сидит в кресле, окруженный зеркалами.

Испуганный Алекс подходит к нему, трясет за плечо. Дикки!

— М-м-м…

— Дикки, ты заснул?

— Не смог… Мешали… Доктор, Дейв, Мюриэль… Вышвырнул их всех вон…

Голос у него вялый, зрачки расширены. Не может быть!

— Зачем ты это сделал?

— Чтобы увидеть свой имидж… Ты ведь хочешь изменить мой имидж? Смотри, как он меняется… Ты знаешь, бывают мгновенья, когда все это очень забавно. Но все-таки ужасно. Я больше совсем не чувствую себя, совсем…

И вдруг слезы полились по этому молодому невозмутимому лицу.

— О боже мой! — простонал Алекс и бросился из комнаты, чтобы найти Роже Жаннекена, который разглагольствует о своей обидчивости рассеянно слушающему его Сержу:

— Есть предел всякому терпенью, я не вижу, почему…

— Ты бросил его одного! Ты видел, в каком он состоянии и бросил одного! — орет Алекс, набрасываясь на несчастного врача, словно коршун на добычу.

— Ты лучше скажи, что он вышвырнул меня вон! У каждого все-таки есть собственное достоинство…

— Мне плевать на твое достоинство… (Кажется, что Алекс сейчас взорвется в буквальном смысле этого слова.) ОН НЕ СМОЖЕТ ПЕТЬ! А ты ступай к нему и сделай все, что сможешь! Ты мне за него головой отвечаешь!

И так же порывисто он кидается в раздевалку, где собрались музыканты. Не обращая внимания на нескольких фанатов, что болтаются там, он бросается на Дейва, тряся его, как грушу.

— Мерзавец! Мразь! Мало тебе того, что ты плюешь на свою работу, тебе еще нужно губить других! Но ты уволен! И могу гарантировать, что придется тебе попотеть, пока ты снова получишь работу, я о тебе кое-что порасскажу.

Ошалевший, поднятый со скамейки — гитара упала на пол, — Дейв соображает плохо. Подходит Патрик, готовый стать судьей в споре. Жюльен пожимает плечами и начинает снимать свой городской костюм.

— Но что он сделал? — спрашивает Боб. (Жанно и Рене тоже бормочут какие-то успокаивающие слова.) Дейв немножко забалдел, но это никогда не мешало ему играть…

— Что он сделал? Он дал Дикки такую дозу, что бедный малый НЕ СМОЖЕТ ПЕТЬ!

С выпученными глазами Алекс похож на рака. Однако всем уже не до смеха. Дейв нарушил священный запрет. И он еще усугубляет свою вину, вырвавшись из рук Алекса и издевательски приговаривая:

— О! Это страшное дело для филантропических дел мэрии! Старички будут безутешны!

Даже Жюльен не смеется. Даже Боб, который бредит одним джазом и питает только очень слабое уважение к «жанру Дикки-Король», не смеется. Что касается Жанно и Рене, то они откровенно возмущены.

— Тебе это не принесет радости, — еле слышно говорит Алекс. — Вскоре в твоем распоряжении будет все твое время, чтобы заниматься своей торговлишкой. Если, конечно, не попадешься.

В раздевалке гробовое молчание. Во время этой перепалки потрясенная Жанина так и застыла с утюгом в руке. Она гладила Дейву пиджак.

— Не расходитесь. Пойду узнаю, что можно сделать. — Алекс ушел.

Дейв — надо сказать, что он сделал себе лишнюю инъекцию, — казалось, не чувствовал окружающей его враждебности.

— Раз я уволен, то напиться волен, — как-то натянуто смеясь, пошутил он. — Пошли, толстуха. Сейчас же.

И тут, сколь бы поразительным это ни казалось, все услышали, как Жанина ответила:

— Ты не посмеешь этого сделать.

— Не посмею? Еще как.

— А твоя неустойка? — умоляюще простонала Жанина.

— Он меня выгнал. У меня есть свидетели!

— Наверно, он так не думал. И потом, так сразу не увольняют. Надо, чтобы он нашел замену. И ты не можешь уйти, не узнав, будет ли сегодня вечером концерт.

— Прямо чудеса! Ослица разверзла уста! Ладно, пошли, я чувствую, что мы здорово повеселимся.

— Нет, не пойду, — повторила Жанина.

Это было одно из самых трудных, героических усилий в ее жизни. Дейв, такой высокомерный, такой красивый, просит ее помощи, зовет ее, а она не идет! Да это же немыслимо! Ценой своей жизни она так подло не предаст Дикки. Бросить его перед спектаклем, лишить «звезду» его возможностей… Слишком чудовищно это преступление.

— Два раза «нет» мне ты не скажешь, — пригрозил Дейв.

Он ждет еще немного, несколько секунд, что для Жанины почти неодолимое искушение. Он ждет ее! В одно мгновенье она отрекается от последних часов наслаждения и муки, на которые еще могла надеяться. На глазах у нее выступают слезы, но ее ангел победил. Она остается. Дейв ушел, хлопнув дверью. Отныне она просто старуха.

Едва дверь захлопнулась, раздевалка загудела от возбуждения. «Как же мы обойдемся без него? А, это не проблема. Лишь в „Да будет свет“ он был действительно необходим… Дай-ка твою партитуру».

Полина, слоняющаяся по коридорам, встречает Джину.

— Что происходит?

— Не знаю, они полаялись, Дейв ушел.

— Ушел?

Подходит Анна-Мари с программками в руках:

— Кажется, начинать будем с опозданием. Дикки заболел.

— Серьезно?

— По-моему, как в Каоре…

На мгновенье стало тихо.

— Зал полон?

— Переполнен. Мы все за кулисами.

— И Клод? — спрашивает Полина.

— Да нет! Клода я не видела.

Дикки рыдает на плече у доктора.

— Я не могу, Роже. Клянусь тебе, не могу. Они заметят, что меня подменили… Я больше ничего не помню… Я не смогу ничего вспомнить. Ты видел, уже вчера у меня был провал в памяти… Я чувствовал, как зрители задают себе вопрос.

— Какой вопрос, Дикки?

— А был ли это я!

Снаружи, за кулисами, царило большое оживление. «Мы уходим или нет?» — спрашивала Минна с ледяным равнодушием.

— О, Минна! Что ты за злючка! Потерпи!

Хористки, в своих голубых туниках и серебряных сапогах, были готовы к выходу и, словно цирковые лошади, переминались с ноги на ногу. Музыканты в серебристых рубахах и черных атласных брюках столпились, тоже приготовившись, с другой стороны сцены. Различные фанаты, «отпрыски счастья» заполняют проходы с подмостков, приносят извинения, отходят в сторонку и снова всем мешают. В зале грохочет дикий шум, хотя начало еще не слишком задерживается. Алекс боится постучать в дверь репетиционного зала, но тут появляется Роже:

— Послушай, он абсолютно не в себе… Правда, я не знаю, сработают ли его рефлексы. Тебе решать, можно ли рискнуть…

— Конечно, можно! Пусть он продержится всего полчаса ради неустойки.

— Может, и продержится… Но не спорь с ним. Он вбил себе в голову, что люди пришли слушать кого-то другого…

— Что значит «кого-то другого»? Кого? — перебил Алекс.

Роже обессиленно вздохнул. Шум в зале нарастал.

— Не задавай глупых вопросов. Кто-то другой, и все тут. Или он сам кто-то другой, я не знаю. В конце концов, он одержим мыслью, что где-то затаился обман и все это заметят. И если он тебе что-нибудь скажет, отвечай, что реклама была поставлена отлично или что этого заметить невозможно, откуда я знаю.

— Хорошо, понял. Быть железным, что бы он ни сказал. Сейчас начнем, я иду на темное дело. Но скажи, Роже, это серьезно? Эти мыслишки возникли потому, что он принял? Или он становится чокнутым?

— Пойди спроси у него, — не без жестокости посоветовал Роже.

Он слышит привычную музыку. Он проходит по темному коридору, слегка натыкаясь на кулисные стойки. Чья-то незнакомая ладонь сжимает его руку. Ему надо выйти на свет. Мгновенье он в нерешительности стоит у черты этого резкого до боли светового круга. «Иди, иди!» — шепотом подсказывают чьи-то голоса. Из-за кулис Анна-Мари, Полина, Джина, Фредди, прижавшись друг к другу, видят, как весь зал уже встал, слышат, как нарастает безумный крик, но замечают также, что Дикки на несколько секунд замер посреди сцены, начал петь непривычно, с едва уловимой заминкой. Руки его складываются и раскрываются, но… На самом деле Дикки находится на колосниках и, собрав всю свою волю, пытается там, внизу, управлять большой марионеткой, у которой такой тяжелый вес. «Они заметят… Они заметят, что я автомат!» — нашептывает ему его опустошенный мозг. Но он поет, устремив взгляд поверх публики: главное не встретить ничей взгляд! Жесты у Дикки более механические, голос — более твердый. Но он поет, ему аплодируют, его приветствует криками эта толпа, которую опьяняет собственный бред. Что-то с тихим стуком снова и снова падает у его ног — цветы, маленькие пакетики с подарками… Но он не показывает вида, что замечает это, и кланяется. Сегодня вечером его удача в том, чтобы оставаться автоматом.

Однако фанаты, видящие его в профиль, замечают, что он потеет больше обычного. Капли пота сбегают по оцепеневшему лицу. Глаза ввалились. Музыканты тоже напряжены, им надо выиграть пари, которое состоит в том, чтобы сгладить отсутствие Дейва, скрадывая еле заметные задержки, заминки «идола». Выдержит ли он? Будь то Патрик или Жанина, Полина или Алекс, или даже Роже, который в эту минуту отбросил всякую иронию, целый час все будут ждать ответа на этот вопрос. Продержится больше четырех песен, трех, двух?.. «В сердцах и в цветах… Во всех тонах…» Ошибка! Неважно, люди слов не слушают. «Продолжай! Продолжай!» — мысленно умоляют его Алекс, Роже, Джина, Полина, все… Но Дикки останавливается, словно сломанный механизм. Оркестр умолк. На мгновенье стало совсем тихо. Затем Патрик принимает отчаянное решение и во второй раз очень громко начинает играть вступление. За ним вступают другие музыканты. Дикки, вздрогнув, словно проснулся, снова начинает петь, расходится и продолжает песню под аплодисменты.

— Для них, — говорит Алекс, показывая Роже в сторону зрителей, — это пустяк, накладка, провал в памяти. А для меня — инфаркт через два года…

— Серж, Клода не видел? — спрашивает Полина.

Серж, озабоченный и взволнованный, проходит мимо.

— Неужели, по-твоему, сегодня вечером я могу думать о чем-то постороннем?

Полина приоткрывает дверь в раздевалку. Столпившись в углу, музыканты оживленно спорят. Жанина плачет. Перед уборной Дикки Алекс объясняется с директором театра.

— Он работал на десять минут меньше, чем было предусмотрено!

— Ну и что? Вам же идут деньги или нет? — возражает Алекс.

С десяток молодых людей держатся в сторонке: это «сыновья и дочери счастья», вид у них просветленный и слегка надменный. Полине они не слишком симпатичны. Откровенно говоря, она считает тот блаженный вид, который они постоянно на себя напускают, чуть-чуть идиотским. А это их позерство, будто они не курят и отказываются от стакана пива, словно в нем сидит дьявол, просто потеха. Но они все-таки любят Дикки, поют вместе с ним… Полина превозмогает свою антипатию и подходит к высокому блондину, который выглядит чуть поумнее остальных.

— Привет. Ты не видел Клода, пожилой такой тип, у него черные волосы, голубая майка?

— Да, видел. Нет, здесь его нет, — отвечает Никола. И, заметив растущее беспокойство, промелькнувшее на живом личике Полины, спрашивает:

— А что с ним, заболел?

— У него неприятности, а раз он не пришел — он каждый вечер приходит, — я волнуюсь… У него мой багаж, — прибавляет она из какого-то чувства стыдливости.

— Наркотиков перебрал?

— Нет, не это.

— Значит, пьет, — с отвращением сказал Никола. Полину слегка задели эти слова.

— Он пьет, потому что у него неприятности. Привет.

— Ты куда?

— Поищу в отелях на площади… Он всегда снимает отдельную комнату. Мне нужно его найти. (Она чувствует, что действовать надо быстро.)

Решительный, без лишнего волнения тон Полины производит на Никола впечатление.

— Хочешь, я тебе помогу?

— Конечно. Его фамилия Валь. Клод Валь.

Они уходят через кулисы под неодобрительными взглядами других членов группы.

— Вам нельзя разлучаться? — осторожно спрашивает Полина.

— Можно. Мы делаем то, что хотим. Правда, мы, в общем-то, набегаем разлучаться, потому что мы еще недостаточно вооружены для борьбы с искушениями…

В чем эта разница, Полина почти не поняла. И этот высокий парень, который говорит как монахиня… Впрочем, если он хочет ей помочь…

— Ищи в отелях по левой стороне, а я буду искать по правой. Встречаемся у фонтана. Потом обойдем ближайшие от площади улочки.

Клод как раз остановился в отеле «У фонтана». И там же встретились Никола с Полиной; и молодой человек был поражен той строгостью, с которой Полина требовала, чтобы Клода непременно позвали к телефону, — в его номере никто не отвечал, — чтобы поднялись к нему и открыли дверь при свидетелях. Натиску этой совсем маленькой, плохо одетой и неухоженной девочки уступили как портье, так и дежурный по этажу, а Никола оставалось лишь наблюдать и восхищаться спокойствием Полины, которая вызвала «скорую помощь» и перевезла, не забыв при этом спрятать его бумажник, Клода, отравившегося снотворными и алкоголем, в клинику Сен-Жан.

Когда они снова вышли на улицу, он не сказал ни слова. В группе прежде всего стремятся отучить хвалить кого-либо. Похвала предполагает шкалу ценностей, от которой надо отказаться. Но он все-таки тяжело вздохнул, услышав, как Полина с облегчением заявила:

— Мы еще успеем на раздачу автографов.

Они даже застали последнее бисирование. И увидели, как в последний раз опускали занавес, как Дикки рухнул на пол, как уносили это молодое гибкое тело…

— Публика ничего не заметила, — сказал Алекс. — Ну, устал немножко, жара… Но он выдержал…

Никола присоединился к своим, что-то им объясняя; фанаты суетились, в отчаянии заламывали руки, обсуждали происшедшее. Дикки очнулся.

Алекс снова — обнадеживающий признак — орал.

— Ну-ка катитесь отсюда! Он чувствует себя прекрасно! Увидите его завтра! Ему нужно отдохнуть! Проваливайте!

— А как же пикник? — простонал Рене.

— Отменяется! Пикники отменяются навсегда!

Алекс тоже был на грани срыва.

— Столько цыплят! Куда я их дену?

Тут подошел постановщик Серж, мрачный и довольный тем, что может сообщить: в кассе недостает пяти тысяч франков. Не хватало лишь этого.

Полина и Анна-Мари отправились ночевать на туристскую молодежную базу, которую отыскала Анна-Мари. Полина думала с каким-то легким грустным презрением, что Клод не «выдержал».

«Приезжаю!» — телеграфировал Симон Вери.

Этот приезд приободрит Дикки! Хотя Вери не желает прочно связывать Дикки с «Детьми счастья», ему чуточку нравится мистическая ориентация. Пресловутая искорка безумия…

— В этом есть нечто новое, нечто… еще небывалое… Немножко от Демиса Руссоса, немножко от Ленормана, правда, ярче выраженное… Я умею признавать свои ошибки, дорогой мой Алекс (это обращение означает, что Вери не простил Алексу). Но здесь, я думаю, благодаря вам мы, наверное, сможем найти путь к международной аудитории… У нас уже есть девиз — Архангел песни, мы нашли его почти случайно — принц, ангел, архангел… Постепенно откажемся от Принца и сделаем ставку на Архангела. Никакого социального протеста, только туманный намек на социальное сознание с уходом в ностальгическую потусторонность… Согласен, звучит не слишком по-французски, но бывают обстоятельства, когда надо преодолевать шовинизм, не правда ли?

— А что скажет об этом Дикки?

— Дикки может лишь прийти в восторг, не иначе, — самодовольно ответил Симон Вери. — Он прирожденный мистик.

Алекс серьезно задумался, что же Вери имеет в виду.

Хотя идея, конечно, неглупа. Посоветоваться с фанатами, поговорить с отцом Полем — разумеется, он не должен злоупотреблять этим, — посмотреть, как отреагирует труппа, находящаяся, правда, под обаянием Дикки, как поведут себя Кристина, Жан-Лу де Сен-Нон, старые девы из Эндра, а также журналисты, устроители концертов, спросить мнение о… Во всяком случае, Алексу отлично известно, что после всех этих мероприятий и консультаций решение будет найдено в результате какой-нибудь случайности, оброненного кем-нибудь слова… Но действовать надо в этом духе. Так началась история долгой ночи в Каоре.

— И поскольку мы проезжаем через Ажен и Каор, то мы — мсье Вери и я — надумали устроить ужин, совсем простой, абсолютно интимный, на котором мы обойдем столы, выслушаем самые разные мнения… Пригласим кое-кого из фанатов, кое-кого, разумеется, из ваших «Детей счастья», нескольких членов правления фирмы «Матадор», музыкантов…

— Мой дорогой Алекс, это будет настоящая радость…

— Речь идет, само собой, лишь о некоем… зондаже. Это не имеет никакого отношения к вопросу о сценических костюмах, который еще предстоит обсудить…

— Алекс, дорогой мой дружище! — раздался в трубке громогласный хохот. — Да мне это и в голову не приходило! Вы насквозь земной человек, человек действия! Мне это нравится! Это как Павел и Иоанн, если не сказать Марфа и Мария. Ведь взаимодополняемость, двусмысленность — вот что нам нужно… Но это может завести нас слишком далеко! Ведь вы приглашаете не бизнесмена, а духовное лицо, художника и, надеюсь, друга, правильно я вас понял?

— Правда, — ответил Алекс, чувствуя себя как-то неловко. (Приглашение Поля еще одна из светлых идей Вери.) — Друга. Бескорыстного друга.

И снова гомерический хохот. Алексу почудилось, что он видит отца Поля в его странном одеянии — какой-то полумонашеской рясе, полуоблачении гуру, в сандалиях, видит его трясущееся от смеха брюхо…

— Никто никогда не бывает бескорыстен. Утверждать обратное было бы лицемерием… Вы знаете, я долго жил в Соединенных Штатах. Так вот, в Соединенных Штатах пророчество, религиозные или полурелигиозные искания представляют собой весьма почтенный бизнес… Хотя во Франции, разумеется, нужно действовать осторожно, в перчатках. Я приду. Приду в перчатках, не бойтесь. Это все очень меня интересует и, тут я искренне признаюсь вам, интересует бескорыстно.

Сколь бы странным это ни казалось, но Алекс ему поверил.

— Мне очень нравится ваш молодой человек. В нем действительно что-то есть. (Еще бы! Миллион проданных дисков, вот что у него есть.) Алекс, стараясь быть любезным, сказал:

— Ваши… ну, эти малыши, просто безупречны. Как, впрочем, и ваш брат.

На другом конце провода на мгновенье воцарилось молчанье. Алекс подумал, уж не дал ли он промашку.

— Я тоже очень его люблю, — ответил наконец отец Поль несколько изменившимся голосом. — Он, знаете, моложе меня, я следил за его учебой, для меня он больше сын, нежели брат…

Алекс не знал, что ответить. После всего того, что доктор порассказал ему о своем брате…

— Да, я все знаю, — сказал отец Поль, словно читая мысли Алекса. — Но дело не в этом… у нас, понимаете ли, чисто идеологические разногласия…

Потом, подобно прибою, отца Поля вновь захлестнула его жизнерадостность.

— Ну ладно, значит, встречаемся в Каоре! Могу я дать вам совет?

— Разумеется, — понимающе ответил Алекс.

— В Каор не заезжайте. В тридцати километрах от города есть отличный, да, отличный ресторан, там молодой шеф, желающий преуспеть, он будет из кожи лезть вон, чтобы почтить нашу звезду, подумайте об этом! Ресторан называется «Атриум», обстановка там тоже очень милая, в римском стиле 1900-х годов, парк, бассейн… Нет, дорогой мой дружище, чаевых я не беру! Я вполне способен быть бескорыстным, уверяю вас! (Смех.) — Алекс поверил отцу Полю лишь наполовину. — Алло, Алекс? Так вот, сейчас я вам это докажу. Сделаю вам подарок, и в «Атриум» вы приедете с гораздо более веселым настроением. (Голос отца Поля вновь стал серьезнее, но вместе с тем теплее.) Вы помните ту историю в Антибе, что послужила причиной всех неприятностей?

— Да.

— Вам теперь нечего бояться этой девушки. Она врезалась в столб, погибла.

— КАК?

— Погибла на следующее утро или через день после той истории, точно не знаю. Несчастный случай на шоссе или, что вероятнее, самоубийство. Ей было около тридцати, она работала машинисткой в Лорьяне, на фабрике по производству сардин. Звали ее Колетта Лидек…

— Быть не может! (У Алекса перехватило дыхание. И подумать только, что эта Колетта превратилась в его кошмар! А уже прошло несколько недель, как она погибла!)

— Понимаете, с этой стороны вам больше нечего опасаться.

— О! Это здорово! В самом деле здорово, — бормотал вконец растерявшийся Алекс.

— Вы догадываетесь, что ее убил не я…

— Нет! Но вы молодец, что сказали мне об этом. (В этот день Алексу было не до шуток.) Просто гору сняли с плеч, целую гору…

— Надеюсь… До свидания, дружище мой, Алекс.

— До свидания, Поль… Но… все-таки, как вы узнали?

— Неважно, дорогой мой старик… Я же говорил вам, что у меня кое-какие друзья в полиции.

Отец Поль снова рассмеялся. Он действительно смеялся добрым смехом.

«Изменение имиджа» представляет собой важное решение, которое сопровождается предосторожностями и покаянными обрядами. Советоваться с фанатами входит в эти обряды. Не имеет значения, что эта консультация очень редко приносит какой-либо проблеск. Зато можно будет выдвигать следующий аргумент: мы советовались с фанатами. Существует также генеральный штаб: фирму грамзаписи представляют один или несколько пресс-атташе, один или несколько коммерческих директоров, иногда художественный директор, композитор (или несколько композиторов), один или несколько текстовиков… Все они, как правило, знают свое ремесло, не лишены таланта и здравого смысла, все выдвигают превосходно обоснованные коммерческие или художественные доводы, и вдруг кажется, что все впадают в транс. Все трепещут, суетятся, священный бред овладевает участниками обсуждения, который иногда можно приписать алкоголю или наркотикам, но этим нельзя объяснить, почему с виду вполне приличный служащий срывает галстук и рвет его в клочья, почему музыкант рыдает от бешенства, почему пресс-атташе на всю ночь запирается в ванной, взяв с собой заложницу — официантку или фанатку… Это транс, бред, из которых родится неожиданное решение, опровергающее все, что говорилось раньше. Свое слово должен сказать Дух. Может оказаться, что заговорит он самыми скромными устами: слово гримерши Мюриэль в то мгновенье, когда рушатся ценности, приобретет такой же вес, как и мнение всемогущего мсье Вери. И он сам, великий патрон, пылкий фанатик бриджа, кого президент приглашает на уик-энд в Рамбуйе, будет готов, подобно истинно верующему, согласиться, что Дух Святой, председательствующий на присуждении золотых дисков, избрал скромную Мюриэль, а не его, выразителем своей воли.

Готовится священнодействие.

— Алло, Рене?

— Нет, Жюльетта. Сейчас я его позову. Кто у телефона?

— Алекс Боду.

— О, здравствуй, Алекс! Вы где?

— В Витроле. У меня совсем нет времени.

— Ладно, пойду посмотрю. Не знаю, на месте ли он…

— Не знаете, у себя ли он? Это в ваших-то двух комнатках? Скажите ему, я не буду на него орать.

— Ах, хорошо, — явно с облегчением ответила Жюльетта.

— Алекс?

— Это ты, Рене? У меня для тебя, наверно, кое-что найдется. Ты этого не заслуживаешь, ты просто сволочь, но гак случилось, что у меня для тебя кое-что есть…

— Слушай, Алекс, я знаю, ты мне не поверишь, но клянусь тебе, клянусь жизнью Жюльетты…

— Она тебе надоела?

— Я не шучу. Клянусь тебе, я все написал совсем иначе, а Фийу исправил все в верстке… Ты же его знаешь, он терпеть не может певцов вроде Дикки… У него это навязчивая идея, по-моему, какая-то заторможенность и…

— Сейчас не время копаться в комплексах Фийу! Ведь вы же в «Фотостар» своими гнусными разоблачениями начали эту кампанию против Дикки. Так вот, я хочу дать тебе шанс оправдаться.

— Клянусь тебе…

— Не забывай, этот разговор оплачиваю я. Суть в том, что у меня есть совсем свежие сведения об этом деле и я тебе отдаю их, если ты поклянешься, не серьезно, например, жалованьем Жюльетты в фирме «Матадор», что Фийу, когда ты сдашь свою столь волнующую статью, не поправит ее в верстке.

— Да клянусь же! Ты же знаешь, что можешь мне доверять! Это был несчастный случай, который больше не повторится! Кстати, Фийу со вчерашнего дня в отпуске.

— Отлично. Между нами, я больше доверия питаю к «Матадору». Тебе известно, что Жюльетта очень нравится Вери, очень.

— Да? — спросил Рене, приятно удивившись.

— Да. Он мне сказал: найдется мало женщин, которые умеют быть такими деловыми, оставаясь при этом милыми. Так и сказал.

— О! Очень любезно. Если это доставит ему удовольствие, то я ему…

— Погоди. У тебя нет какого-нибудь особого повода злиться на Дикки?

— Абсолютно нет! Откуда ты это взял?

— О’кэй! Тогда слушай. Девушка, фанатка, пробралась через балкон в номер Дикки и набросилась на него с криком: «Ты принес мне слишком много страданий!» Улавливаешь?

— Как стенографистка.

— Так вот, она набросилась на него с ножом и ранила его, потом скрылась. Дикки — он всегда великодушен — не пожелал обращаться в полицию. И тут мы узнали, что на следующий день в отчаянии от всего, что она натворила, девушка на своей машине врезалась в столб.

— Быть не может! Погибла?

— Прямо на месте.

Рене восхищенно присвистнул.

— Ну и ну! Это хорошо, отлично.

— И ты самый первый, заметь, кому я об этом рассказываю. Девушке было двадцать шесть лет. Звали ее Колетта Лидек. Работала на заводе рыбных консервов в Лорьяне. Сопровождала турне, начиная с Фрежюса, надеясь познакомиться с Дикки и потратив все свои деньги с аккредитива, который украла. Будь осторожен, подай тот материал как следует, понял? Дикки хотел избежать того, что произошло. Ведь он держится в стороне от фанаток потому, что не хочет внушать им ложных надежд, но разве он может помешать им обожать себя? Дикки заявляет: «Я боюсь за них» или какую-нибудь фразу в этом духе. Понимаешь?

— О, прекрасно понимаю! Он сознает свою ответственность за этих экзальтированных девчушек, пытается направлять их, помочь им обрести цель в жизни… Словом, он вроде святого Венсана де Поля.

— Ты взял верный тон. Хотя двадцати шестилетняя девушка вряд ли может сойти за сбившуюся с пути девчушку… Ладно, ты все уладишь. Слушай дальше. Я тоже подсуетился. У меня есть фотография девушки. Есть два ее письма — бредовых! Наконец, может найтись завещание девушки, которое я наверняка сумею раздобыть, и в нем она расскажет о мистическом браке (по-моему, она пишет об этом), что соединил ее с Дикки. Все это она, естественно, выдумала. Она абсолютно чокнутая! А это полностью обеляет Дикки, полностью.

— Роскошно! Роскошно! Я выбью для тебя обложку и по крайней мере четыре полосы. И проведу анкету: «Фотостар» спрашивает: «Вы покончили бы с собой ради него?» И конечно, мы дадим лишь самые трогательные ответы…

— Согласен. Но я также хочу, чтобы в ближайшем номере было сказано о девушке мечты Дикки-Короля, а он расскажет, какой она должна быть умной, доброй…

— Уметь пронять до потрохов, — насмешливо перебил Рене. — Но мысль мне нравится. Я назову статью «Образцовый портрет моей души-сестры», автор — Дикки-Король. И можно будет дать воображаемый портрет, ты зеваешь, их дают при розыске бандитов.

— Потрясно! Ты сам напишешь? Штуку о душе-сестре?

— Почему бы и нет?

— Сделай ее туманной, поэтичной, понял? Никаких потрохов и добродетелей домашней хозяйки. Мы сейчас заняты тем, что подумываем, не изменить ли нам имидж Дикки. Значит, нужна экология, девушка должна любить природу, простую жизнь, животных; не делай ее слишком красивой, потому что это отпугивает фанаток. Главное, что Дикки хочет видеть ее непосредственной, «подлинной», без косметики, любящей поэзию и даже медитацию.

— Что?

— Ме-ди-та-цию! Это новый трюк. Религиозная тревога, хотя все, конечно, очень расплывчато. Улавливаешь суть: он прогуливается в густых лесах и задается вопросом о смысле жизни. Он хочет, чтобы девушка поднимала его.

— Он читает «Упанишады».

— Что?

— Это новый трюк, — в свою очередь, отпарировал Рене. — Нет, шучу, я все отлично понял.

— Ты-то сам что об этом думаешь?

— Думаю, это оригинально. Это придаст нам какую-то особенную ноту… Я не против… Есть Беар с его галактиками, но это не совсем то. В этом духе чуть-чуть работал Ленорман, но недолго и не так настойчиво. Помнишь его «Нечто и я»?

— У нас все будет совсем иначе. Гораздо глубже! Учти, имидж еще не выработан, понял? Мы пока ищем. Вери требует много тонкости, изящества, понял? Он сказал: тумана напускайте сколько хотите, но имидж должен быть мистическим, хотя бы намеками.

— О, прекрасно понимаю!

— Суперкласс. Действуй, но потихоньку, намеками. Я тебе позвоню, как только мы примем решение.

— Клянусь тебе, ты будешь доволен.

— Я тебе доверяю. Но прекрати свои свинские штучки! Знаешь, ты ведь вправду немного подлец. Ты чуть было не провалил наше турне. Я это знаю! Не ори! Мне известно, что это сделал Фийу! Но ведь когда девушка позвонила, чтобы растрезвонить о своем приключении перед тем, как разбиться, ты все-таки мог бы догадаться, что она чокнутая!

— Но мне девушка не звонила! — возразил Рене. — Звонил какой-то парень из вашей труппы, так, по крайней мере, он мне сказал, — и чокнутым его никак не назовешь.

На другом конце провода ответа не последовало.

— Так это опять вы? Удивительно! — сказала она. Голос ее был каким-то неискренним.

Клод переживал по-настоящему, хотя его горе не имело отношения к Фанни. Он издевался над тем, что составляло радость Полины, высмеивал этих людей, которые были так добры к нему, всех, без исключения… Клоду никогда не следовало бы высказывать Полине то, что он думает о концерте.

Больше никогда она не будет вести себя с ним как прежде. Никогда больше не вернется ребенок, который вкладывал свою доверчивую ручку в его ладонь, отправляясь с ним в зоопарк. Они оба знают это. Именно эту неловкость Полина пыталась скрыть под притворным гневом.

— После всего, что вы мне наговорили об этом нелепом спектакле, я не поверила бы, что вы посмеете снова здесь показаться!

Фанаты, толпящиеся перед театром, у служебного входа, ждали, чтобы Дикки, Алекс и Вери, вышедшие на улицу, произвели свой отбор — указали нескольких счастливцев, которых допустят на ночной ужин и дискуссию. Была полночь.

— Я просто пришел попрощаться, — смущенно пробормотал он. — Пойми, я не хотел тебя огорчать. Я был совсем не в себе.

— Огорчать? Меня? Да мне все это просто смешно. Меня подвезли какие-то торговцы обувью, и мы в дороге не скучали! И, посмотрите, они отвалили мне пару клевых мокасин!

Толпа зашевелилась. Сейчас выйдет Дикки. Все-таки Клоду надо было объясниться с Полиной.

— Послушай, дорогая моя…

Он замолчал. Клод больше не смел обращаться к ней «дорогая моя», как он совершенно естественно делал это несколько дней назад. Перед ним стоял уже не ребенок, а девушка, уязвленная в своей гордости, в своей молодой доверчивости. И раньше чем он нашел слова и подходящий тон, появился Дикки со свитой незнакомых Клоду людей, в толпе все засуетились, слышались умоляющие просьбы, фразы вроде: «Да, ты едешь, и вы, разумеется, едете, дорогой друг, а вас двое, но все равно приезжайте, встречаемся в „Атриуме“ через полчаса или через минут сорок, Дикки заедет в отель переодеться…» — и тут мимо него прошел Алекс, сердечно хлопнув его по плечу:

— Это ты, старик! Здорово! Скажи-ка, что ты здесь делаешь? Значит, ты последний из романтиков? Бедный мой старик! Ладно, доезжай с нами перекусить, это тебя развеселит. И девчушку бери. Все-таки она держалась молодцом, разве нет?

Алекс и на этот раз обо всем слышал, но ничего не знал. Он прошел, расточая свои милости, отвергая слишком назойливые просьбы. Начали расходиться: отверженные медленно и понуро, остальные быстро и оживленно.

«Кто поедет в моей машине?» «Возьмем такси на пятерых?»

Полина в каком-то внезапном умоисступлении забыла обо всем.

— Мы приглашены!

— Куда? Как я могу ехать? Я собрался уезжать, заказал в…

— Вы не понимаете. Вас приглашает Дикки.

Было заметно, что она вообще не надеялась на такое счастье. А приглашение Алекс адресовал ему. Клод почувствовал, что если сможет в слабой степени смягчить боль, которую причинил Полине, то лишь приняв это приглашение.

— Да, ты права. Мы едем туда. Если хочешь… если хочешь, можем поехать в моей машине.

Легкая усмешка промелькнула на лице Полины, но она тут же с удивительным достоинством сдержалась; она явно не чувствовала себя вправе отказать ему в лишней возможности загладить свою вину:

— Конечно, Клод.

Первые машины подъехали к «Атриуму» около часа ночи.

Отец Поль приехал в «мерседесе» вместе со своим другом, подсадив по дороге Розу, Никола, Франсуа. Весело прикатили музыканты с двумя девицами — музыканты утверждали, будто они фанатки, — что сразу бы подвергла сомнению Жанина, если бы не была в полной прострации. Дейва, разумеется, не выгнали — за него вступился Дикки, — но не простили. Дейв ей тоже никогда не простит.

Алекс рассаживал за столом главных гостей. Он и Вери — по обе стороны от Дикки. Далее мадам Вери, которая свалилась как снег на голову и будет всех стеснять, но ведь нельзя выкинуть ее, не правда ли? Поэтому он посадил ее слева от себя и пристроил к ней с другого бока друга отца Поля, другу этому также нечего было делать на ужине, хотя, кто знает… Но с комиссаром полиции нельзя обращаться как с простым фанатом… К нему Алекс подсадил Жана-Лу — придется утешить его, что он оказался совсем рядом с сыщиком, — дав ему в соседки Беатрису, хорошенькую корреспондентку Из журнала «Флэш-78». Затем — отец Поль, который тем самым окажется прямо под прицелом Вери, и пусть они выпутываются как знают. И Мажикюс, великий Мажикюс, пародист-иллюзионист, — как-никак вместе с ним Дикки делал свои первые шаги на сцене, — которого встретили случайно, но попробуй-ка его не пригласи… Оставались Жизель, коммерческая директриса «Матадора», рядом с которой никто ни за что не сядет, Патрик, который будет склочничать, если его не посадить за почетный стол, и пресс-атташе Кристина, хорошенькая блондинка, хрупкая на вид, но с железным характером. Нельзя сажать Жизель рядом с Вери. Он весь ужин был бы в плохом настроении. Но и Мажикюс тоже. Придется устроить Жизель на краю стола вместе с Кристиной, хотя они друг друга ненавидят. А куда доктора девать? Опять я о нем забыл! Усажу его между мадам Вери и этим полицейским комиссаром. Собрать всех зануд в один угол, это правильно. Придется свести Жизель с Мажикюсом. Что ни делай, будет лучше, если в плохом настроении окажется эта дорогая старая развалина, нежели Вери. И заодно Патрик будет на краю стола. Ну вот, порядок. Пусть остальные рассаживаются сами.

— Нет, нет! Быть не может! Нас же тринадцать!

Алекс замечает Дейва, в этот вечер удивительно опрятно, почти элегантно одетого. Вот повод для примирения. Ведь на этом настаивает Дикки…

— Садись-ка сюда, старик, скажешь нам свое мнение, ты же так давно знаешь Дикки…

— Боюсь не понравиться госпоже президентше, — ухмыльнулся Дейв.

От Алекса не ускользнуло, что Жанина, опухшая от слез и коктейлей, стоит совсем близко, ожидая, чтобы ей указали место, которое, как она считает, ей бесспорно полагается среди почетных гостей. «Да, через два года инфаркт! — думает Алекс. — Этого всего я не выдержу!»

— Жанина, я считаю, что ты принесешь больше пользы, послушав немножко, о чем говорят фанаты… — все-таки несколько смутившись, процедил Алекс.

— Почему? Почему же? — бормочет Жанина; вид у нее жалкий, но она не отступает ни на шаг.

Дикки с доктором еще не приехали. Фанаты толпятся в глубине зала, рассаживаются, снова встают, производя адский шум. Музыканты и хористки выражают свое недовольство, их плохо посадили, они ничего не услышат, не смогут высказать своего мнения. Презрительная Минна стоит, испепеляюще глядя на это отребье фанатов, за чьим столом ее намереваются усадить. Примчался взбешенный Патрик — его «ягуар» сломался, и он был вынужден взять такси. Он успокаивается, увидев, что устроен на хорошем месте. Дейв отказывается сидеть между Жаном-Лу и комиссаром и самолично усаживается с другой стороны, отодвинув Жана-Лу от прекрасной и полезной Беатрисы. В перспективе новые протестующие вопли.

Месье Вери, уже сидящий за столом, разворачивает салфетку и самым что ни на есть светским тоном обращается к Кристине:

— Вы были в Мексике? Недавно я провел там несколько дней, вы пришли бы от нее в восторг.

И Кристина с очаровательной наглостью, тайной которой она владеет, отвечает:

— На мою зарплату туда не поедешь.

А ведь зарплату ей платит Вери… Именно в такие минуты Алекс думает о своей старушке матери, которая содержит букинистическую лавчонку в Ницце, на старой прохладной и живописной улочке, неторопливо беседуя с тихими занудами-эрудитами, и Алекс спрашивает себя, почему он занимается своим ремеслом.

— Вы должны были бы чуть-чуть уменьшить количество избранных, мой дорогой Алекс, — говорит Мажикюс, вертя в руках бокал. (Уж не собирается ли он показывать свои фокусы?)

В ресторане царит суматоха. Все вскакивают, садятся, опять встают, о чем-то спорят, кричат, меняют столы, окликают друг друга; создается впечатление, что этот кавардак не кончится никогда.

— Нас действительно многовато, — простодушно констатирует мсье Вери.

— Если я лишний, могу поесть на кухне, — гнусавым голосом отвечает Жан-Лу де Сен-Нон.

Этот молодой человек тридцати двух лет в помятом джинсовом костюме, шелковой рубашке, с цепочкой на запястье говорит и двигается с крайней развязностью, называет свою квартиру из одиннадцати комнат «мой барак» и притворяется, будто читает лишь одни комиксы. Однако каким-то загадочным образом всем известно, что его мать виконтесса, а он закончил консерваторию, получив первую премию. Он зарабатывает громадные деньги и поэтому пользуется уважением мсье Вери и правом одеваться, как каменщик на стройке, если не считать нескольких побрякушек.

Молодой повар — хозяин ресторана, взволнованный, словно на премьере, велел для начала подать шампанское. Атмосфера смягчилась. В конце концов все расселись, кроме Патрика, потому что Жанина стоит как приклеенная за его стулом, а он не знает, следует ли уступить ей место. Дикки еще не приехал. Алекс принимает резкое решение: он не может себе позволить обидеть Патрика, который исполняет обязанности дирижера и, если рассердится, настроит остальных музыкантов против Алекса.

— Жанина, дорогая, я правда думаю, что тебе лучше посидеть с фанатами. Ты смогла бы выяснить, какова температура в группе…

— Правильно, правильно, — обрадованно подхватил Мажикюс. — Ступайте к вашей пастве…

Несчастная, изгнанная из рая, Жанина являет собой олицетворение горя. Дейв громко хохочет. Преисполненный такта отец Поль присоединяется к разговору Кристины и мсье Вери и рассказывает о своем пребывании в Соединенных Штатах, о «той потребности в духовном, которую я обнаружил у молодежи, такой открытой, такой пылкой…».

— И начисто лишенной, я полагаю, критического духа, — перебил его мсье Вери, чье кредо — не верить ни во что, кроме своего бога — пластинки в 33 оборота, — и пророка его — пластинки в 45 оборотов.

Жанина наконец решилась немного отодвинуться, пошатываясь, словно ее ударили по голове дубиной. После ухода Дейва отказ Алекса — это уж слишком.

— Извини, — с легким раздражением в голосе сказал Патрик.

Жанина вынуждена дать ему сесть. В полной растерянности она смотрит по сторонам. Она не может обратиться к Дикки, потому что тот еще не приехал.

Лицо Алекса неумолимо. Мадам Вери что-то щебечет Жану-Лу. Комиссар Линарес, который никого не знает, выглядит несколько потерянным. Группа из отца Поля, Кристины и мсье Вери оживленно спорит, а Патрик развертывает салфетку. Жанине остается лишь обернуться в глубину зала и убедиться, что оправа все места за столом музыкантов заняты, а слева несколько фанатов объединились с «детьми счастья». Хористка Кати, которая, как обычно, ходила звонить в Париж, чтобы справиться о своем малыше, тоже оказалась без места. Осталось лишь один-два свободных стула за столом, где сидят Жюльен, Рене, «баронесса», торговец грампластинками… Для Жанины, которая так часто ужинала, сидя по правую руку от Дикки, это действительно сброд. Опустив голову, она идет навстречу своему позору, и иронический возглас Жюльена: «Чудо свершилось! К нашему столу грядет Жанина!» — уже никак не может ее приободрить.

Огромная и бледная луна заливает светом какую-то безлюдную планету, безжизненное, усеянное камнями пространство, которое само кажется лунным ландшафтом. Неприветливый ночной пейзаж, посреди которого остановился стального цвета «мерседес», словно мертвый аэролит.

— Дикки, согласись, не можем же мы оставаться здесь!

— Минутку… Дай мне минутку… Я больше не могу, — вздыхает Дикки.

Машину вел Роже; Дейв уехал один. Они сидят на переднем сиденье. Дикки выключил радио, и отсутствие музыкального фона, который сопровождает их повсюду (в машине есть и приемник, и транзистор, и телевизор) — к нему он привык с большим трудом, — смущает Роже. Неожиданно ему становится страшно от тишины и этого уединения с Дикки.

— Дикки, но ведь в «Атриуме» тебя ждут человек сорок.

— Подождут! — нервно ответил Дикки.

— Конечно, подождут… Но ты ведешь себя совсем как «звезда», разве нет?

— А кто же я? — опросил Дикки.

— Но согласись… — возразил шокированный Роже. — Нарочно стоять в чистом поле, заставляя ждать себя кучу людей…

— Заставляя ждать? Но кто тебе сказал, что мне хочется заставлять их ждать? Ведь я имею право хоть пять минут побыть один! Посмотреть на звезды! Или расслабиться?

— Ты не один, ты со мной. Правда, тебе это все равно, — с раздражением заметил Раже.

«Что со мной? Я паникую. Если бы мы были одни в поездке, без этой мафии, мы с Дикки стали бы настоящими друзьями!» Роже твердил себе об этом целых два месяца… И вдруг — этот страх.

— Не все равно, — вяло возразил Дикки.

— Нет, все равно. Впрочем, ты всегда один. Ты не замечаешь официантов в ресторане, горничных, рабочих сцены, людей, которым расточаешь улыбки, даешь автографы, пожимаешь руки…

— Слишком устал, — обессиленно вздохнул Дикки.

Он откидывается головой на сиденье, закрывает глаза.

Они одни в этой нелепой раковине на какой-то враждебной планете. Сверкающие под луной камни, выжженные холмы — в мире нигде не найти милосердия.

В самом Дикки, с его запрокинутой головой, белокурыми волосами, его невозмутимыми и чистыми чертами лица, есть что-то неживое, безжалостное. Мимолетная острая ненависть еще раз возникает в груди Роже и угасает…

— Дикки!

Вздрогнув, Дикки привстал. Снова вернулся на землю.

— Ой! По-моему, я был в обмороке… Я спал?

— Три минуты.

— Это мне помогло. Ну скажи, нет, подожди еще минутку, — что ты думаешь об этом их новом имидже?

— ?..

— Но тебе хоть слово сказали? Об этой затее с твоим братом?

— О костюмах? Да, говорили… Не понимаю, что изменится. Будешь ты выступать в смокинге с блестками или в их домотканых балахонах… Я тут ничего не смыслю, но, по-моему, это не будет переворотом…

— Не скажи, ты, наверное, плохо понял… Вери и Алекс задумали разрекламировать более сложный имидж, понимаешь, мы уже немножко пробовали это в отдельных песнях вроде «Проблема рая» или «Мечтал о мире я таком», ну, смысл жизни, тревога о бессмертии, в общем что-то мистическое, понимаешь?

— Понимаю. Совсем в духе Поля, — иронически ответил доктор без всякой задней мысли. — Евангелие и Будда, приспособленные для «Ридерс Дайджест».

— Да, что-то вроде этого. Хотя я никогда не читаю «Ридерс Дайджест». Поэтому твой брат и придет на обсуждение…

— Как так? — перебил его Роже, который не поверил своим ушам. (Неужели он приглашен на ужин? Поль? Этот мошенник отнимет у меня Дикки, вырвет его у меня!) — Это невозможно. Ты не должен позволять, чтобы тебя так бесстыдно использовали! Да еще с такой целью!

— Какой же целью? Он придет лишь высказать свое мнение. Может, он намерен просить Вери прослушать свой хор, понимаешь…

— Хорошо хор! Да ведь эти люди — СЕКТА! Бог знает как я сдерживался, ведь Алекс был убежден, кстати, по-моему, ошибочно, будто присутствие Поля разрядит атмосферу, морально поддержит тебя, все это глупости. Но ты не можешь себя компрометировать с Полем! Из-за какого-то мистического имиджа!

— И все-таки нам необходимо найти что-то новое в моем имидже, — озабоченно сказал Дикки. — Ты же понимаешь, что я не могу выпустить свой диск с устаревшим имиджем, никак не могу. Во всяком случае мне самому все, что я пел, нравилось лишь наполовину, любовь, новобрачные — все это мелко, а англосаксонский рынок я так и не завоевал. Сам я уверен, что если бы я сделал нечто, чуть более сложное, ведь загробный мир существует, разве нет? Люди думают обо всем этом. Это тема.

Поль! Всему конец, пусть сейчас он потеряет Дикки, но только не оставлять его Полю!

— Ты не отдаешь себе отчета, в кого они тебя превратят. Все эти люди — дебилы, которых эксплуатирует мой брат. Жалкие людишки, как и твои фанаты! (Он ясно замечает — лицо Дикки каменеет, становится жестоким. Но Роже больше не (владеет собой.) Неужели ты не понимаешь, что теряешь контроль над собой, губишь свою личность? Ты хоть помнишь, о чем говорил в последние дни перед выходом на сцену? Что делал? Ведь ты несешь полную чушь. Ты уже патологический случай, который эксплуатируют торговцы грезами и наркотиками, эксплуатируют твои кровососы-фанаты, и в конце концов вместе с этими сумасшедшими ты утратишь те крохи здравого смысла, что у тебя остались. При подобном образе жизни я не гарантирую, что через год, даже раньше, ты не окажешься в больнице. Тебе, значит, мало этого бреда, девок-истеричек, подарков от несчастных, у которых нет ни гроша, мало этих младенцев, ждущих твоего благословения, и ты шествуешь с важным видом, являешься людям, на худой конец, тебе больше не придется утруждать себя пением, все будут просто глазеть на тебя как на статую святого Жанвье, но нет, и этого тебе мало, ты еще хочешь разыгрывать из себя пророка и оправдывать то, что нельзя оправдывать… Я… я… Дикки, я не хотел говорить этого… Я боюсь за тебя, вот в чем дело. Мне страшно, что все это кончится очень плохо.

— Поехали? — бесстрастным голосом спросил Дикки.

— Я все сказал неверно, я хотел предостеречь тебя…

— Поехали?

«Он думает, будто я хочу его унизить, да нет, Дикки, видит бог, нет! Ты всего лишь ярко освещенная витрина магазина из моего детства, освещенная сцена, на которой каждый вечер я теряю тебя…»

— Поехали?

— Не держи на меня зла, послушай… У меня сейчас куча проблем…

Слишком поздно, слишком поздно… Дикки был совсем далек от него, снова недоступен.

— Я сам поведу. Пересядь, пожалуйста.

Роже вылез из машины; сердце колотилось, словно вот-вот разорвется. Дикки мягко проскользнул за руль. Роже прошел под светом фар, почувствовал, как его обдало мощное дыхание машины, и, даже не услышав шума мотора, увидел, что она умчалась. Ведь он хотел ему добра… Он остался один на планете, где все словно вымерло.

— Ага, вот и Дикки! Дикки пришел!

Он вошел в освещенный свечами зал, где было нечем дышать, несмотря на раскрытые окна и вентиляторы под потолком. И этот шум, которым его встретили, напоминал слишком жаркое дыхание больного. Но Дикки ничем не выдал, что ему плохо, и сел за стол. «Неужели Роже тоже ненавидел меня?» Дикки словно забыл об этом открытии, которое, должно быть, причинило ему боль, он слишком хорошо умел это делать. Потом видно будет. За этим столом он сидел словно на сцене. Ничего другого для Дикки не существовало.

— Я есть хочу, — с милой улыбкой объявил он.

— Какой он бледный! — прошептала Полина, сидевшая в глубине зала. Она находилась за последним столом, вместе с Розой и Никола, четой Бодуэн, Анной-Мари, среди мелкой сошки, ничтожных людишек, но была счастлива. Она подстроила так, чтобы Кати, самая хорошенькая из хористок, оказалась между ней и Клодом. Полине не хотелось, чтобы Клод портил ей удовольствие. Клода раздражало, что Полина придавала такое большое значение малейшим признакам усталости Дикки, тогда как даже не спросила, как он себя чувствует.

— Где же наш добрый доктор? — спросил Алекс, делая знак, чтобы начинали подавать. Молодой шеф, еще не обладавший опытом обслуживания «звезд», задумал подать небольшие порции суфле с сельдереем, которые простояли целых сорок пять минут. Суфле осело, и шеф был готов расплакаться. Слава богу, что его жена, которая никогда не падала духом, велела беспрестанно подавать шампанское и поставить на всех столах откупоренные бутылки с вином. «Никто ничего не заметит, — решительно заявила она. — Надо лишь говорить, что это сельдерейный соус, и подавать суфле вместе с отварной телятиной по-королевски. Они ничего не поймут».

Действительно, благодаря вину на всех пяти шумных столах не проявлялось никаких признаков недовольства. Только Боб и Жанно обменялись ироническими взглядами гурманов.

— Где доктор? Ах, доктор… Остался в городе. У него какая-то проблема…

Алекс не обратил на это внимания. Во-первых, ему плевать на проблемы доктора, а во-вторых, в труппе вечно находится кто-нибудь, у кого «возникает проблема» или «полный кризис». Все это входит в повседневную рутину, и если б ему приходилось всякий раз впадать в отчаяние, то… Отец Поль ни о чем не спросил. Роже, любимый младший брат… Это уже старая рана. Если можно сказать, что раны стареют… Своим пронизывающим взглядом он несколько секунд всматривается в лицо Дикки; ничего на нем не может прочесть и оборачивается к Мажикюсу, который, держа в руке бокал, говорит без умолку, улыбаясь так, словно хочет очаровать самого себя.

— Почему так много гостей? — неуверенно спрашивает Дикки.

— Ты забыл, Дикки?! Чтобы обсудить твой имидж… И потом, время от времени необходимо…

Алекс нервничает. Наверное, его несколько смущает присутствие комиссара, высокого смуглого человека, который словно воды в рот набрал, или ухмылки Дейва, или отсутствие доктора, или же… Так оно и есть! За столом их снова тринадцать! Он ищет глазами кого-нибудь, чтобы призвать на помощь. Но мсье Вери, говоря в самом изысканном стиле, уже начал обсуждение.

— Я присутствовал на концерте сегодня вечером. Совершенно ясно, что эта джеллаба во втором отделении очень красива, очень эффектна. Она вполне отвечает нашему замыслу. Очевидно, что публика станет задавать себе вопрос: выдержан ли концерт во французском духе? А?

И, будучи убежден, что высказал глубокую мысль, мсье Вери снова погрузился в соус из сельдерея, бросив на Кристину взгляд, который должен был означать: «Ну как? В одной фразе я выразил суть проблемы!»

— Конечно, — ответил Алекс не без раздражения, которое, правда, ему не хотелось проявлять, — джеллабу никак не назовешь французской одеждой…

— Это лишь с виду! Это не настоящая классическая джеллаба! — возразил отец Поль как специалист по готовому платью. Алекс подумал, привез ли отец Поль чемодан с образцами костюмов и покажет ли их во время десерта…

— …Но тогда возникает диссонанс между этой одеждой и текстами. И, может быть, самой музыкой… — заметил Вери.

— Что, мои жалкие нотки вас больше не устраивают? — с жеманством опросил Жан-Лу. Он почти сполз со стула, еще больше вытянул свои длиннющие ноги.

— Наш друг Вери как раз и хотел бы, — начал Алекс (он озирался по сторонам, ища четырнадцатого), — чтобы мы действительно вышли за рамки французского. Добились мирового признания…

— Для этого нужны средства, — заметил со своего края стола Патрик, который старался, чтобы о нем не забыли. Он писал бы музыку к песенкам Дикки не хуже Жана-Лу, по-своему он тоже дело знал. Может, настал момент, когда и он пробьется…

— Для тебя мировое признание означает больше струнных… — небрежно обронил Жан-Лу, с ехидством глядя на него. — Франк Парсел и его волшебные скрипки?

— Да бросьте вы! Чем больше струнных, тем выше и мировое звучание! — пошловато ухмыльнулся Дейв.

Красотка Беатриса хохочет во все горло. Она не знает об информации, переданной Алексом журналу «Фотостар», и полагает, что раздобудет для «Флэш-78» сенсационный материал.

Жизель в качестве работника коммерческого отдела сообщает несколько цифр, которые показывают, что все разговоры о средствах ни к чему не ведут. Патрик метнул на нее ледяной взгляд. Мажикюс повернулся к отцу Полю, который беседует с ним о фокусах; Поль не хочет вмешиваться слишком рано. Кристина тоже ждет своего часа.

Дикки совсем не участвует в разговоре. Мажикюс участливо спрашивает его, не подхватил ли он грипп. Подают телятину по-королевски.

Фанаты сдвинули оба своих стола.

— Я тоже, правда, затронул суть проблемы, — не без скромной гордости признается Жорж Бодуэн Клоду.

Он призывает в свидетели свою сестру: «Разве нет, Мари?»

Грубое лицо Мари Бодуэн смягчается от нежности.

— Ах, бедняжка! Если бы вы видели его, Клод! Он весил сорок пять килограммов! Не из-за болезни, это была нервная депрессия, доктор даже сказал: в жизни не встречал такой. Знаете, речь шла о том, чтобы положить его в клинику.

Жорж понимающе кивнул.

— Тогда я был совсем плох.

— А с Дикки как раз случилось несчастье. Когда в Нанси его ударило током, знаете. И тут Жорж прочитал его такие прекрасные интервью! «Несмотря на все, что со мной случилось, я буду продолжать петь на открытом воздухе, петь даже под дождем для тех, кто в жизни лишен всего, кроме дождя». Его ударило током, когда он взял мокрый микрофон. Его такие простые слова, его мужество… Я сказала Жоржу: пойдем послушаем его. И мы пошли. Мы ничего не понимали в музыке: нам нравилась только оперетка. Когда мы услышали Дикки… он был еще таким бледным, таким худеньким… Это было как чудо. Жорж сказал мне: «Верно, мы не имеем права опускать руки». И через три месяца он уже прибавил шесть килограммов. С тех пор мы всегда сопровождаем летние турне. А на пенсию Жоржа это ведь было нелегко. Пришлось переоборудовать машину, к счастью, у нас был «пикал», — мне пришлось нанять управляющую для своего магазина… Но мы никогда не пропустим ни одного турне. Слишком многим мы обязаны ему.

Губы ее слегка дрожали.

— Так вот, понимаете, когда они говорят о том, что Дикки нужно изменить, развить… Но мы хотим видеть нашего Дикки. Мы не желаем, чтобы нам его портили.

— Понимаю, — пробормотал Клод.

Нежная блондинка Кати подливала Клоду вина, и даже мсье Морис, такой шумный и самодовольный, издалека следил за его тарелкой и властно требовал для «своего юного друга» второй порции соуса из сельдерея.

— Но мы не будем его изменять! — возражает маленький мсье Герен, обычно совсем незаметный, но неожиданно ставший красноречивым. (Благодать коснулась его чела: он в числе приглашенных! С ним советуются. Мсье Морис не без тревоги наблюдает за этим преобразившимся человеком.) — Мы пойдем дальше в смысле идеала, вот и все. Сегодняшней Франции так не хватает идеала!

— А вы что думаете об этом, мсье Валь? — вежливо спросил Никола.

— Клод! Клод! — кричал резвый мсье Морис, уже слегка захмелевший. — Это наш приятель Клод!

Кати склонилась к нему с материнской улыбкой, словно одобряла младенца сделать первый шаг. Он впервые заметил, что она удивительно красива. Она вела себя так мило, что никто сначала не обращал внимания на ее красоту.

— Ну что, Клод? Каково твое мнение?

— Идеал, да… — в замешательстве ответил он. — Но какой идеал хочет он воспеть?

— Вселенскую любовь, — напрямик выложила Ро.

— Да, — вмешался Никола, — та песня любви, что я слышал… ни я, ни все мы не против этого, не так ли, ведь за человеческим, личным… всегда кроется божественное.

Он путался, так как мсье Морис, строя ему едва заметные, но выразительные гримасы, старался намекнуть, что тема о «песне любви» способна, вероятно, причинить боль Клоду.

— Но я надеюсь, что Дикки… может быть, не без некоторой подсказки отца Поля…

— …разумеется, — вставила Роза.

— …попытается ввести более широкое понятие идеала… и в отдельных точках соприкоснется с нами…

Жанине выпало несчастье сидеть за самым жалким столом. Она оказалась в компании Жюльена, взбешенного тем, что он видит Дейва, этого мерзавца, за почетным столом, тогда как ему хотелось бы поговорить с Вери о «собственной» музыке; Рене, по-прежнему переживавшего горечь сорвавшегося пикника; сидевшая между ними Минна скучала еще и потому, что она вообще не пила и блюла фигуру. Жанна приметила молодого фаната, торговца грампластинками из Ниццы, и решительно пустила в ход все свои прелести: на безрыбье и рак рыба… Жанина терзалась своим горем. «Если бы я знала, что Алекс снова возьмет Дейва! Если бы знала…» Но все-таки она совершила бы не меньшее предательство, если бы пошла за Дейвом. Она не могла этого сделать. Без сомнения, Дикки, должно быть, не знает об этом. Наверняка не знает; иначе ее не исключили бы из числа избранных, не вышвырнули бы сюда… Но Дикки, вероятно, не знает также о ее короткой и мучительной любви к Дейву. Издалека она видит, как Дикки поворачивает свое красивое серьезное лицо, склоняется в сторону собеседника. Чтобы лучше слышать, кивает. Какой он чистый, Дикки! Нет, она не жалеет. Даже если Дикки так и не узнает о ее жертве. И если он изберет, как все вокруг шепчутся, путь «детей счастья», она без колебаний пойдет за ним. Она даже мечтает об этом.

— Я верю, — громко сказала она, — я верю в этот новый, насквозь духовный имидж!

Прыщавый молодой человек, сидевший рядом, вздрогнул.

Роза вовлекла Клода в спор о возможности переселения душ. В этом разговоре было хотя бы то преимущество, что он затыкал рот Геренам, думал мсье Морис, которой видел, как эти люди буквально с каждой минутой освобождаются из-под его опеки. Дирк внес лишнюю суматоху в их застолье, пристроившись рядом с Розой, что сделало тесноту совершенно невыносимой. Он, хотя и пришел с опозданием, воспользовался куском телятины по-королевски, от которой отказалась Роза. Она участвовала в беседе, но по-прежнему держала себя подобно человеку, который оказался здесь не по своей воле и хочет, чтобы все это заметили. Никола был вынужден пригнать, что, невзирая на столь ясные теории отца Поля, внутреннее освобождение, к которому они должны были привести, имеет тенденцию развивать у отдельных членов общины некое мрачное, весьма мало привлекательное чувство избранничества. Он со своим юным честным и серьезным лицом, которое порозовело от желания сделать Клоду приятное, вмешался в разговор:

— У теории метемпсихоза есть очень серьезные основания. Я не пытаюсь тебя утешать, Клод, хотя и страдание может послужить уроком. Но ведь великие умы верили в различные формы бессмертия.

— Почему ты говоришь со мной об этом? — спросил Клод, несколько растерявшись.

Он точно не знал, кем был Никола: одним из знакомых ему фанатов или одним из «кришн», которые уединились в собственном автобусе.

— Потому что ты потерял дорогое тебе существо… — тихо ответил Никола, считавший, что жена Клода умерла.

На мгновенье воцарилась неловкость.

Жанно с Бобом не скучали. Две девушки из группы с Лазурного берега принадлежали именно к тому типу, который им нравился: их, высоких, крепких, веселых, очаровывала известность музыкантов, но при этом они отнюдь не теряли аппетита. Музыканты плели всякие небылицы, рассказывая девушкам, что намерены переменить веру, вступить в секту и поселиться в роскошном замке, где все будут ходить нагишом. Девушки взвизгивали от удивления и недоверия. Другие фанаты за этим столом разделяли их веселое настроение и обнаруживали намерение — время от времени его подавляли официанты — затянуть хором песню скаутов или «Падай снег в молчанье ночи», один из их любимых шлягеров Дикки. Эльза, закутанная в ярко-красную шаль, выглядела великолепно.

Жанина, сидя за унылым столом, смотрела на них не без жалости. Они отстали от жизни. Она начинала понимать, что то время, которого так боялась, время одиночества, бедности, старости наступит вместе с изменением имиджа Дикки. Разве не в этом пыталась ее убедить Аделина, юная фанатка из Компьеня? Она уже забыла, что сочла Аделину назойливой и даже назвала ее «вздорной мифоманкой» в разговоре с Эльзой Вольф (вольнодумкой, которую следовало бы избегать). И что она собственной рукой вычеркнула Аделину из путаных списков приглашенных, составленных Вери и Алексом. С завтрашнего дня она постарается лучше ее понять, впрочем, эта девушка из хорошей семьи… Надо создать маленькую группу из фанатов, элиту, которая будет не отходить от Дикки ни на шаг и, может быть, получать от него указании по изменению имиджа… Жанина, несколько приободрившись от этих мечтаний, согласилась, чтобы «баронесса» налила ей бокал белого вина. Крохотный мирок, который был уничтожен жестокостью Дейва, совсем незаметно вновь воссоздавался в ее мозгу, отличный от прежнего, но все еще пронизанный какой-то нежностью. Счастье, что остается Дикки, твердила она про себя, машинально покачивая головой и потягивая белое вино. Счастье…

На мсье Вери отец Поль произвел весьма сильное впечатление. На Жизель-из-финансового-отдела тоже. Отец Поль хотя бы изредка к ней обращался! В отличие от Патрика, который с начала ужина переговаривался с кем-то через ее голову, и Мажикюса.

«Из этих дурнушек выходят превосходные сектантки? — думал отец Поль, расточая изысканные речи и точные цифры. — Роже не придет, теперь это ясно. Если бы только он не избегал меня! Если бы хоть раз приехал в Сен-Нон, увидел, каких результатов мы добились, ведь моих объяснений он слышать не желает!»

Мадам Вери вежливо сдерживала зевоту, прикрывая рот ручкой, усеянной кольцами, и тем самым выставляя напоказ массивный браслет работы Бушерона. Эта дама во всем соответствовала образу, который может себе представить читатель плохого левацкого фельетона: ни красивая, ни уродливая, роскошно одетая, она сделала две операции по подтягиванию кожи лица, поддерживала приличную фигуру с помощью великого множества массажей и различных диет, она была лишена морали и набита предрассудками, рутинерка, в меру скупа, — муж изменял ей направо и налево, но она больше притворялась, что ее это огорчает, чем огорчалась на самом деле, — холодная и вместе с тем вовсе не злая женщина. Это доказывалось тем, что через оставшееся незанятым место доктора она изредка обращалась с вопросами к комиссару Линаресу, которому Жан-Лу весь ужин упрямо показывал лишь свою спину.

— Что, комиссар, вы думаете о проблеме молодежи?

Она терпеливо ждала, пока тот ответит своим глухим, едва слышным голосом, и извлекала из своего арсенала другой вопрос.

— Принесут ли, комиссар, результаты репрессии против насилия? Надо ли увеличивать контингент полицейских или, напротив, рассматривать насилие как проблему социальную?

«Прямо телепередача какая-то», — подумал Жан-Лу, с одной стороны слыша этот невыносимый разговор, а с другой — Дейва, который напивался, единолично завладев вниманием прелестной Беатрисы; сильный и теплый голос гуру, снимавшего у дяди Жана-Лу замок, заглушал всех.

Вери буквально впитывал слова отца Поля. Он не проявлял никакого философского интереса к его «группе», он добивался только успеха Дикки, и ему нравилось, что успех этот будет расцвечен рассуждениями «высокого морального свойства». Это было бы шикарно. Впрочем, как с уверенностью, не лишенной лукавства (ей нравилось «вертеть» господином Вери и удавалось это), блондинка Кристина обратила его внимание, «даже битлз интересовались индийской философией, а в зрелищном плане „Дети счастья“ выглядят вовсе не дурно. Они живут на сцене — это бесспорно. Они не Америка Билли Грэхэма, коктейль из шоу-бизнеса и религии у нас не получил рекламы, но уже кое-что»…

— Мы, наверное, попробуем, — согласился мсье Вери. — Признаюсь, мне все это очень нравится… И, понимаете, мы можем считать, что предугадали… наш девиз «Архангел песни»… В этом есть риск, несомненно… Но, действуя осторожно, постепенно, Дикки, может быть, придется петь по-английски… чтобы никого не оттолкнуть…

— Дворцовая кухня, — возразил Дейв. — Мало пряностей, и никакого острого вкуса. Чтобы никого не оттолкнуть. Одним словом, манная каша.

Все единодушно запротестовали. Мадам Вери обозвала Дейва злючкой. Жан-Лу намекнул, что если и получается каша, то чаще всего по вине исполнителей, которые не дают себе труда даже прочесть партитуры. Бас отца Поля и голосок Мажикюса звучали в унисон, требуя хоть капли терпимости. Забыв о личных склоках, Кристина и мсье Вери выступали единым фронтом фирмы «Матадор», в резких выражениях утверждая, что наплевательство — это болезнь шоу-бизнеса, к чему Кристина добавила, что в музыке Дейв, сам того не ведая, является реакционером.

— Ладно, ладно, сдаюсь. Я пью за ваш новый имидж, за ритмизованный и выдержанный в пастельных тонах христианский буддизм…

И когда он с насмешкой поднял свой бокал, Алекс заметил на его запястье золотую цепочку, которая показалась ему знакомой.

— Что это у тебя?

Дейв опустил глаза и посмотрел на свою руку, будто впервые увидел ее.

— Ах это? Цепочка, как видишь.

— Дай-ка ее на секунду.

— Зачем? Разве скромный музыкант не имеет права носить цепочку?

— Я сказал, дай ее сюда.

Дейв едва уловимо помедлил, потом, пожав плечами, снял цепочку и протянул ее Алексу. Тот, даже не взглянув на нее, передал Дикки.

— Что тут написано? Прочти мне, что тут написано!

Поскольку Дикки находился в каком-то оцепенении, мсье Вери взял у него из рук толстую и тяжелую цепочку и прочитал на тыльной стороне застежки: «Нашему Дикки — его фанаты из Тарн-э-Гаронн».

— Дейв по ошибке взял чужую цепочку? — с невинным видом спросил мсье Вери Кристину.

— Эту цепочку Дикки потерял две недели назад. Мы искали ее повсюду, — угрожающе сказал Алекс.

Наступила весьма тягостная тишина.

На этот раз Клод не пил, чтобы вновь не оказаться в тумане, в огромной сонной стране, где царствует невесомость. Он очнулся: в общем, он со всем смирился. Вспомнил о книге. Внезапно к нему словно вернулся его добрый характер. Люди добры, когда им не на что надеяться: он в этом убедился. И сегодня вечером Клод пил потому, что в последний раз находился с людьми, которые приняли его в свою среду. Маленькая — нет, она уже не «маленькая» — Полина права: он оказался мерзавцем, осуждая их, и ограниченным человеком. Дикки-Король, Бетховен… Та книга. Все — дураки, все — рогоносцы. Все — братья.

Он выпил еще бокал и встал, чтобы произнести тост; это привлекло внимание сидящих за соседними столами и даже стола почетных гостей, за которым что-то стряслось.

Полина казалась взволнованной. Он успокаивающе кивнул ей и решил следить за собой, чтобы не говорить слишком громко.

— Я пью за ваше здоровье… за всех вас. Пришла пора, и я должен попрощаться с вами, друзья, потому что сегодня вечером уезжаю… Возвращаюсь к своей работе, в свою страну, в свой город… Возвращаюсь домой, да. Здесь я не был дома. (Не бойся, Полина.) Но мне не хотелось уезжать, не поблагодарив вас. Я был не совсем в порядке, когда приехал! (Вокруг него послышался понимающий гул.) Я и сейчас не совсем в порядке, но хочу поблагодарить вас за то, что вы притворялись, будто не замечаете этого…

Тут Морис с самыми благими намерениями на свете вложил ему в руку бокал, и Клод залпом осушил его, даже не заметив, что это коньяк. Фу ты, черт! В конце концов, он пил в последний раз, находился здесь в последний раз, и вдруг, хотя ему всегда казалось, что он замечает их мельком, на бегу, за выпивкой или в антрактах, и вдруг до него действительно дошло, что он покидает друзей: Мориса — он немного попрошайка, но такой славный малый, супругов Герен, выглядевших словно испуганные мышки и вечно готовых накормить первого встречного, верзилу Дирка, толстуху Анну-Мари, Жоржа с его никелированным креслом-каталкой… И вот уже из-за других столов встают члены группы «Север», которые пробираются к нему, расчищая проход между стульями, к нему бросаются официанты, уже разносящие мороженое, Эльза, которая сидела за шумным столом Жанно и Боба, надменная и величественная (он называл ее сестрой короля), Эльза в бедном вязаном платьишке и красной шали, за ней Ванхоф, скромный и скрытный, но все же влюбленный в нее, и даже близняшки, такие страшненькие и трогательные, со своими беличьими подбородочками и белобрысыми волосиками. («Но разве вас приглашали?» — «Да нет, мы стояли во дворе, добрались сюда автостопом, Алекс велел впустить нас на кофе… Ждали у служебного входа».) И все они были ему знакомы, и все хотя бы однажды сказали ему какое-нибудь ласковое слово, терпели его насмешки, его пьянство, его перепады настроения… И он заметил, что Полина смотрит на него как на эквилибриста, все еще слегка волнуясь, — ведь он все-таки должен сознавать, что делает, — и почувствовал, как Жорж передал ему бокал, и Клод снова выпил, так как ему хотелось напиться уже не для того, чтобы ничего не видеть, а лучше все запомнить, и ему изо всех сил захотелось отдать им частицу своей души, потому что он был виноват перед всеми ними, особенно перед Полиной, в том, что равнодушно, словно соглядатай, взирал на них беспощадными глазами, взгромоздившись на свое горе как на пьедестал, и кое-кто из них, наверное, ощущал это, Полина, во всяком случае, переживала за всех. Тогда он рассказал им о книге. О женщине, которую увидел в окне, она читала с такой увлеченностью, что Клод, не зная, какую книгу держит она в руках — Библию или детективный роман, подумал, что ищет она в этой книге: способ убить свободный час, или от этого чтения зависит вся ее судьба.

И, охваченный какой-то экзальтацией, которая поддерживалась, но не была вызвана опьянением, он продолжал:

— Вы понимаете, я не знаю, чем является Дикки — Библией или детективным романом, и что вы в нем находите — смысл вашей жизни, несколько приятных часов или все сразу. Я говорю вам об этом потому, что сам больше не понимаю, кем была Фанни. (Он произнес ее имя. Произнес перед этими людьми и впервые сделал это с нежностью.) Была ли она Библией или романом Сан-Антонио, волшебной женщиной или пустой дурочкой… Я ничего не понимаю… Я больше не знаю, что сам я чувствовал, но это было прекрасно, поистине прекрасно, и я понимаю — все, что чувствуете вы, также может быть прекрасно, и… пусть я мерзавец, но я ведь вам друг, и чао…

Эта сбивчивая речь вызвала в их углу зала своего рода оцепенение, когда Эльза, как никогда похожая на сестру короля, важно приблизилась к Клоду, словно собиралась вручить ему орден Почетного легиона, и очень громко сказала:

— То, что ты сделал сейчас для нас, мой маленький Клод, — ГРАНДИОЗНО!

Величественная, с усталым лицом, она склонилась, чтобы поцеловать его. И в этих объятиях он наконец-то расплакался.

— Мне же эту цепочку дал Дикки. Разве нет, Дикки? — нагло спросил Дейв. — Неужели, Алекс, я стал бы ее носить, будь она краденой, на что ты тонко намекаешь?

— Почему же ты сразу не сказал, что тебе ее подарили, хотя мы подозревали всех?

Алекс покраснел как рак и забыл о незыблемом принципе: не ссориться в присутствии Дикки, не спорить в присутствии мсье Вери.

— Кого же вы подозревали? Всех? Брось, Алекс, в такой сплоченной труппе, как наша, это немыслимо!

Явно чувствовалось, что Дейв нарывается на скандал. Дейв был уверен в Дикки — считал себя незаменимым. Его не выгонят до конца турне; и ко всему прочему, Дикки пришлось бы искать в Париже поставщиков наркотиков. А все, что случится потом, в том тумане, в котором парил Дейв, казалось бесконечно далеким! Дейв ликовал, что все они у него на крючке: Алекс не посмеет давить в присутствии мсье Вери, который так гордится, что создает «абсолютно здоровых» певцов — это были его любимые слова, — а Дикки называет «своим другом».

— Разве несколько дней назад вы подозревали не всех? Разве не из атташе-кейса Сержа исчезли пять тысяч франков? Наверняка это я по рассеянности прихватил их. Так, оказывается, нет! Меня тогда с вами не было. Свидетель Серж, честный Серж, наш неподкупный постановщик… Сборы он подсчитывал после моего ухода. Какое счастье, Алекс, что ты меня уволил! Пусть на один вечер.

Он царил за столом так, как уже долгие годы больше не царил над зрителями. Вери, упавший с небес на землю, уставился на Кристину, словно ждал, чтобы она растолковала ему, о чем речь. Алекс с перекошенным лицом, этот Алекс, посмевший сказать ему, будто он кончился, и даже Дикки, смотрели на Дейва с каким-то ужасом, Дикки, который никогда не смог найти свободной минуты, чтобы послушать его записи, его музыку… Патрик слегка смутился, не более того. Отец Поль и Мажикюс с грустью взирали друг на друга. Комиссар удалился в туалет, без сомнения, смущенный тем, что стал очевидцем профессионального, с его точки зрения, спора.

— Необычайно учтивый человек, — прошептал Мажикюс.

— Пять тысяч франков взял я, — резко сказал Дикки.

Он побледнел, сжал зубы. На мгновенье все замерли. Дейв глупо ухмыльнулся.

— Мне нужны были деньги, я и взял их.

— Но, разумеется, это же совершенно естественно… — пробормотал мсье Вери, который абсолютно ничего не понимал.

— Скоро кончится эта склока? Я хочу вина! — закричала Кристина, пытаясь переменить тему разговора.

— И ты, Дейв, знаешь, почему я их взял, — сказал Дикки.

— Почему? — спросил Кристину мсье Вери.

— Потому что ты уволен.

— Опять! Это становится забавным…

— Ты уволен! — заорал Дикки. Он озирался по сторонам, словно ища поддержки. Патрик почувствовал, что Дикки обращается именно к нему. У Патрика было время принять решение. Дейв как музыкант кончился — это ясно. В этот вечер он бросил оркестр, даже не поговорив с Патриком, что подрывало его авторитет. А у Дикки еще впереди дни славы.

— Ты слышал? — повторил Патрик. — Ты уволен окончательно. Это я тебе говорю.

— А если говорю я, этого мало? — спросил Дикки голосом, срывающимся от бессильной ярости.

Роже, Дейв — теперь Дикки понял, что они были его врагами, а сейчас и Патрик, который говорит с ним в снисходительном тоне… «В конце концов, — с горечью подумал он, — я же Дикки-Король!»

— Ум хорошо, а два лучше, — ничуть не смутившись, ответил Патрик. И отрывисто сказал Дейву:

— Окончательно и сейчас же. Мотай отсюда.

Жан-Лу, чистивший спичкой ногти, издал какой-то смешок.

— Сейчас же, говоришь! — со злостью ответил Дейв. — А ты уверен, что Дикки хочет этого? Не думаешь, что очень скоро меня будет не хватать ему, этому патрону-другу?

Патрик взглянул на Дикки. В знак согласия тот опустил голову. Дикки не был до такой степени «привязан» к Дейву. А в этот вечер чаша терпения переполнилась.

— Сейчас же. Если ты не уберешься через тридцать секунд, я позову вышибалу. Он тебе напомнит молодость, — сказал Патрик, решительно беря на себя руководство этой операцией.

Но на этот раз они не шутили: Дейв стремительно рухнул с высот на землю. Он был потрясен, словно ребенок, которому взрослый ответил пощечиной или гримасой. Ведь он же совсем не желал Дикки зла! Слишком много приятных часов провели они вместе. Разве он и Патрик не были единственно стоящими музыкантами в труппе?

— Послушай, Патрик, все-таки…

Дейв заикался. Голос его ослаб, утратил свою дерзкую интонацию. Мрачное лицо сделалось смешным, жалким.

— Ничего не попишешь, — сказал Патрик. — Ты зашел слишком далеко. Уматывай.

Дейв собирался еще что-то возразить Патрику, но вдруг вспомнил о Жанине, сидящей за столом в глубине зала. «Если она заметит, что меня выбрасывают на улицу, то будет очень довольна». Он обманулся и насчет Жанины; он глупо верил, что она привязалась к нему. Дейв вышел и пошел мимо стола музыкантов, которые звали его к себе.

— Пойду пройдусь по парку…

Не показывать виду. Из сторожки он попытается вызвать такси.

— Вам плохо, мсье? — участливо осведомился хозяин ресторана. — Надеюсь, виной тому не наше угощение…

— Нет, нет…

Вдруг Дейв подумал, что такси станет его последней роскошной тратой. Ведь у него больше нет ни Дикки, ни Жанины. Все отвернулись от него…

— Ну и дела! Вот это, скажу я вам, расправа! — заметил мсье Вери, который никак не мог опомниться.

— Так было надо, — мрачно сказал Алекс.

Он и Патрик обменялись короткими взглядами («Я отблагодарю тебя за это, спасибо». — «Надеюсь…»), что не ускользнуло от Дикки. Он чуть было не позвал Дейва назад: ведь этот бедняга не верил ни одному своему слову. Должно быть, он теперь мучается где-нибудь в уголке.

— Ну и что! Да, я такой, — победоносно говорил Патрик. — Терпеть не могу шантажа. Люди, которые мнят себя незаменимыми и злоупотребляют этим, для меня пустое место…

— Но… Мы ведь позовем его? — спросил Дикки каким-то почти помертвевшим голосом.

— Ты не должен отменять свое решение! Ради этой развалины, — возразил Патрик с видом старшего брата. Жалкий уход Дейва словно возвысил его. Он тряс своими рыжими кудрями, его тонкий профиль стал резче. — Ты видел, что в этот вечер мы прекрасно обошлись и без него. И я могу заранее тебе сказать, что в конце концов мы будем вынуждены немного… почистить труппу. В конце концов до решения, которое нам придется принять, остается всего месяц…

— Пат прав, — подхватил Алекс, — он правильно сделал, взяв все в свои руки.

Они сияли здоровьем, уверенностью; они знали, что делают. Смуглолицый комиссар, который снова вернулся на свое место, неожиданно вмешался в разговор.

— Я тоже по опыту знаю таких людей! Эти обломки, эти наркоманы иногда представляют из себя весьма милых, весьма тонких типов. К ним привязываешься, а потом… Поверьте мне, с ними ничего нельзя сделать. Их спасают десять раз, а на одиннадцатый тонут вместе с ними… У меня существует отлично организованная служба социальной помощи, а результатов никаких… Иногда, да, иногда, еще что-то можно сделать с подростками. Но после двадцати пяти лет наркоман возвращается к наркотикам, алкоголик — к вину, а клошар — под свой мост. А возьмите шлюх! Великая тема возродившейся к жизни шлюхи — это же чушь! А возьмите сутенера или мелкого карманника, если я предлагаю им выучиться на токаря-фрезеровщика с гарантией остаться безработным, вы думаете, они приходят в восторг!

— Помилуйте, Жан, вы, такой гуманный… — перебил его отец Поль, которому было несколько неловко за этот внезапный взрыв пессимизма.

— Вот именно! Именно! Я силой излечиваю алкоголика или наркомана, я открываю ему глаза, но на что? В девяти случаях из десяти на абсолютно бесперспективное будущее. Или я упекаю его в тюрьму, где он пьет девяностопроцентный спирт, развращается, обчищает тюремную аптеку и приносит мне одни неприятности. Или я его отпускаю, а он убивает какую-нибудь старушку. Где же в нашем обществе выход? Где? Нельзя заботиться обо всех как о своем единственном сыне, хотя и следовало бы. Да, следовало бы… — Он рассмеялся. — Прошу прощения. Это, как бы сказать, полупрофессиональная болезнь. Я вижу, что вы (он обратился к Дикки) чувствуете себя виноватым. Но здоровые общества — общества жестокие. Мы удаляем больную клетку и сохраняем все тело. Ту сцену, которую устроил вам сегодня этот субъект, он устроил бы вам в один прекрасный день публично. Этот маньяк, наркоман угрожал вам. Вы поступили правильно или другие поступили правильно ради вас. Не жалейте ни о чем. — Он огляделся вокруг каким-то мутным взглядом, выпил свой стакан минеральной воды, встал. — Я, во всяком случае, стою за смертную казнь, — неожиданно заключил он и направился к выходу.

— Фашистик какой-то, — вынесла ему оценку Кристина.

— Но он пил одну воду, — пробормотал мсье Вери. Тот оборот, который принимал этот прием, совершенно ускользал от его понимания.

— Он пережил драму, — с серьезным выражением лица объяснил отец Поль. — Его сын… неизлечимый наркоман… Он пришел ко мне слишком поздно, хотя я сделал все, что мог… Он очень признателен мне за это. Изредка он присылает ко мне некоторых молодых людей. Я добиваюсь исключительно хороших результатов. Не всегда, разумеется, но весьма часто.

— Потрясающе! — воскликнул Мажикюс с каким-то старомодным юношеским пылом.

У них такой вид, будто все они поздравляют друг друга над трупом Дейва, думал Дикки. Все-таки он тоже «переживал драму». И, казалось, все они принимают Дикки за безответственного человека. Верно, он разозлился, и у него были на то причины. Но как они ловко воспользовались этим! Подобно Роже, который воспользовался минутой усталости, чтобы устроить ему эту… омерзительную сцену. Ему достаточно будет слово сказать, и с Роже расправятся точно так же. Сделай он лишнее небольшое усилие, и Алекс не минует расправы. И здесь тоже не будет недостатка в желающих, которые в тени ждут своего часа. Кристина, чтобы далеко не искать, очень хотела бы работать «самостоятельно» и все время заниматься Дикки. Она не упускала случая подчеркнуть это. А она все-таки была очень мила, эта Кристина из «Матадора».

— Если вы так сильны, могли бы что-нибудь сделать для Дейва, — сказал Дикки повышенно резким тоном.

— Увы! Боюсь, что в его возрасте… Может, стоит обратиться к психоаналитику… Не забывайте, я же не специалист. Отдельным людям, кто нуждается в этом, я предлагаю определенный образ жизни, абсолют… который иногда может заменить искусственный рай, как говаривали в старину…

— Значит, никто не хочет ничего сделать для Дейва? — нервно спросил Дикки. — Конечно, на сцене существует риск… Но ведь в студии…

Записью в студии занимался Патрик.

— В студии! Ты помнишь, сколько раз мы переписывали новую версию «Аннелизе»? Ведь этот шлягер он играл три года! А за сколько лишних часов студийной записи нам пришлось переплачивать!

Мсье Вери наконец-то вновь оказался в родной стихии: ведь именно он оплачивал эти часы студийной записи.

— Это правда… Дело не в том, что мне хочется в чем-либо вам отказывать, мой дорогой Дикки! Если речь идет о вас, мне даже в голову такое не придет! Но совершенно очевидно, что этот гитарист — паршивая овца.

Он, поглядывая на свои наманикюренные ногти, самодовольно повторил: «Паршивая овца!» Мсье Вери высказал свое мнение, он приехал сюда не ради пустяков.

— Дейв — отрезанный ломоть, — сухо заметил Алекс. — Все это очень мило, но ведь собрались не только ради удовольствия. Мы собрались, чтобы поговорить о новом имидже.

— О переходе к новому имиджу, — уточнила Кристина.

— Но мы все поняли, — начал Жан-Лу, которому было скучно. — Что-то евангельское, очень много струнных и время от времени немного стиля диско. Я, например, очень хорошо представляю это. Рай, птички, будущее: к струнным прибавить немножко ксилофона, чтобы придать песням космическое звучание. Земное, торговцы во храме, чуть-чуть, но в меру, дозированный протест — в ритме бум-бум. Добавить идеологии, ритма и тем не менее сохранить колорит Дикки-Короля, который неизменно останется слащавым. Мы постепенно заменяем чистую любовь братством — и дело сделано.

— Насчет братства надо было бы спросить мнение Дейва, — равнодушным тоном заметил Дикки.

Ирония была настолько для него непривычна, что Кристина и Алекс изумленно переглянулись. Только отец Поль еле слышно рассмеялся, и его огромный живот слегка затрясся.

— Надеюсь, ты не станешь комплексовать из-за этой истории, — умоляюще сказал Алекс. — У нас и без нее хватает неприятностей… Будь любезен, скажи нам, что сам ты думаешь… Петь все-таки придется тебе!

— О братстве?

— Дикки! Если тебе хочется, мы выплатим Дейву большую неустойку. Я постараюсь куда-нибудь его устроить! Сделаю все, что ты пожелаешь, но сейчас расслабься, забудь об этом… Отдохни! Завтра мы работаем на стадионе! И кстати, вот и сюрприз, на десерт!

Алекс нагнулся и вытащил из-под своего стула большой пакет, вскрыл его. Там были газеты.

— Берите… Всем хватит! Эта газетка улучшит наше положение, да, потрясно улучшит! Посмотри-ка вот это, на первой полосе «Фотостар», и на репортаж, после которого о деле в Антибе никто слова не посмеет пикнуть, да, никто… Ты — святой! Ты — бог! А на будущей неделе мы получим другую, столь же важную статью, где дается воображаемый портрет невесты твоей мечты — заметь, мечты! — тебе не придется даже пальцем пошевелить… И наверно, мы сможем потянуть эту кампанию еще недельку… благодаря свидетельствам фанатов…

— А как же я? И «Флэш-78»? Что же мне останется? — простонала Беатриса.

Жан-Лу смерил ее испепеляющим взглядом, словно в наказание за то, что она флиртовала с Дейвом.

Жизель тоже протянула руку, и Алекс дал несколько экземпляров газеты официанту для передачи на столы музыкантов и фанатов.

— Берите, берите, у меня две дюжины номеров. Она выходит завтра.

— И ты называешь это приятным сюрпризом? — дрожащим голосом спросил Дикки.

— Конечно! Для бедной девушки все кончилось печально, но, говоря откровенно, она была чокнутая. Рано или поздно вляпалась бы в какую-нибудь историю. Ты не дочитал до конца: она украла машину, сорила как сумасшедшая деньгами со своего аккредитива… Может быть, именно поэтому она…

— Обрати внимание, — сказала Кристина, которая читала газету вместе с мсье Вери, — это, быть может, просто совершенно нелепый несчастный случай. Если бы ей сделали успокаивающий укол…

— Молчи, несчастная. Никто этого не знает. Разве нельзя утверждать, что ее напичкали наркотиками для того, чтобы использовать, откуда я знаю? К счастью, от трупа почти ничего не осталось, вскрытие нельзя было провести…

— Простите, — сказал Дикки, вставая, — мне кажется… мне кажется, я должен пойти подышать свежим воздухом…

— Но ведь мы только начали! Надо посоветоваться с фанатами! — запротестовал Алекс.

— Провести «круглый стол»! — подхватил Вери.

— Я скоро вернусь. Но мне действительно необходимо немного свежего воздуха.

— Позвольте, я провожу вас? — мягко предложил отец Поль.

— Пожалуйста…

Слегка пошатываясь, Дикки направился к выходящей в сад стеклянной двери. Медленно перемещая свое грузное тело, отец Поль последовал за ним.

— Вам не кажется, что все это ошарашило его? — участливо спросила Кристина.

Алекс нервничал. Наконец-то приступили к обсуждению, а Дикки ушел. И хитрый толстяк воспользуется этим, чтобы задурить ему голову своими глупостями. Ему надо было пойти к Дикки, чтобы смягчить удар, но благодаря доктору, который не явился, полицейскому, который произнес театральную тираду, Мажикюсу и Жану-Лу, зевавшим от скуки перед своим растаявшим мороженым, он никак не мог оставить супругов Вери одних за таким унылым застольем.

— Хочешь, я пойду к нему? — спросил Патрик.

Этот всегда на все готов. Готов занять любое место: стать аранжировщиком вместо Жана-Лу, художественным руководителем вместо Алекса… Разве он не пытался убедить Дикки, чтобы тот стал своим собственным продюсером? Слава богу, что Дикки ничуть не стремился ввязываться в это дело. Дикки очень славный парень, только слишком чувствительный. Конечно, если так на все реагировать! «Я тоже был бы чувствительным, если б у меня не было чувства ответственности!»

— Да, ступай.

Может, Дикки необходимы наркотики? Или это приступ усталости? Ведь в конце концов об этой фанатке он ничего не знал. Как ни печально, но автомобильные аварии происходят каждый день! Алекс позвал участниц вокальной группы, чтобы немножко развлечься. Мсье Вери просиял. Мадам Вери скорчила недовольную мину, но ведь не она же генеральный директор «Матадора», не правда ли?

— Скажите-ка нам, что вы об этом думаете, девочки!

Они быстро подошли к ним. Минна с Жанной вели Кати, пьяную, но держащую себя вполне прилично. Мадам Вери, естественно, с обиженным видом заметила:

— Мне не кажется, что эта молодая женщина сможет высказать конструктивное мнение!

— Нет, сможет, сможет! Ведь пифии тоже пророчествовали! — возразил Симон Вери. К нему вернулось хорошее настроение, и это успокоило Кристину и Алекса. В эти минуты они были союзниками так же, как Алекс на необходимый срок оказался союзником Патрика. Голос Дикки и деньги Вери были объектами их вожделений: вот почему необходимо, чтобы столпы эти стояли прочно… Патрик ушел.

Сад заливал холодный, мертвенный свет луны. Несколько секунд Патрик в нерешительности стоял перед лабиринтом аллей, прислушиваясь, но ничего не услышал. Аллея статуй вела к бассейну. Может, они там? Патрик — гравий скрипел у него под ногами — бросился туда. Они действительно стояли там, оцепенев, — худенькая, хрупкая фигурка и громадина в рясе — не шевелясь, стояли рядом, и Патрик уже учуял катастрофу, когда, подойдя к ним, тоже увидел тело Дейва на дне пустого бассейна.

 

Часть третья

Кабинет отца Поля представлял собой просторную, обшитую деревянными панелями комнату, но тем не менее очень светлую благодаря двум балконным дверям, выходящим на лестницу, парк, пруд. Бар на колесиках, телевизор, два телефонных аппарата — все это удивляло Алекса. Он не ожидал увидеть такой комфорт — столько современных предметов. Грубая ряса отца Поля казалась нелепой в большом кожаном кресле, где он развалился. Алекс чувствовал себя непринужденно со стаканом виски в руке; Роже выглядел очень скованно, пристроившись на краешке канапе в стиле «честерфилд». Роже приехал сюда неохотно, чтобы увидеться и поговорить с Дикки. Если бы не это, ноги его никогда бы не было в Сен-Ноне.

— Признайтесь, — спросил отец Поль со своей широкой улыбкой людоеда, — что вы удивлены? Вы ожидали бог знает чего, зловещего, может, чего-то средневекового? Или же черных месс, будд? Но ведь у нас все гораздо проще! Это группа христианского толка, открытая, разумеется, всем формам спиритуализма! Но тем не менее она возникла на основе собрания троицына дня… Вам известно, Алекс, что это за штука? Я вам объясню все в один из ближайших дней. На самом деле здесь просто-напросто община людей, несколько сбитых с толку современной жизнью, людей разных возрастов, людей, которые вновь обретают у нас и медитацию о глубоком смысле жизни, и технические средства, дающие им возможность переносить жизненные трудности. Я пытаюсь вбить это в голову Роже уже много лет, но он упрямо считает меня каким-то опасным колдуном, и уверен, что без вас он никогда не приехал бы меня навестить!

В его сердечном тоне начала звучать несколько лживая нота, и он избегал прямо обращаться к своему брату.

— Я приехал проведать Дикки, — холодно заметил Роже.

— То есть нам, конечно, хотелось бы… — более вежливо повторил Алекс.

— Ну да! Вам хотелось бы убедиться, что ему лучше, а ему действительно лучше; и также принести ему в помощь вашу дружбу и кучу добрых новостей… Я прекрасно вас понимаю! Но доверьтесь мне еще хотя бы на несколько дней. Дикки все-таки глубоко потрясен, совершенно разбит… Было очень трудно убедить его, что он не виноват в смерти этого несчастного парня, которую он принял за самоубийство…

— Самоубийство! Но это же смешно! — вскричал Алекс с явно наигранным возмущением. — Кто-кто, а Дейв ни за что бы на такое не решился. Он был наркоманом, перепил, ему пришла глупая мысль освежить голову в бассейне, и он не заметил, что в нем нет воды, — вот и все!

— Совершенно ясно! — горячо подхватил отец Поль. — Я в этом абсолютно убежден! Кстати, вы заметили, что мой друг Линарес ничуть в этом не сомневается?

— Он вел себя шикарно, — признал Алекс.

Роже резко поднялся и подошел к книжному шкафу. Сейчас они были заняты комплиментами, пили, вскоре начнут строить планы, а ему ничего не известно о Дикки! И быть может, именно он несет «ответственность» за депрессию Дикки! Несет ответственность за Дикки, попавшего, словно неопытная дичь, в лапы Поля! Если бы, вместо того чтобы сердиться, голосовать на шоссе в направлении Ажена, он подождал, то нашел бы машину, едущую в противоположную сторону, вовремя приехал бы в «Атриум», сумел позаботиться о Дикки, поддержать его…

— Надеюсь, ты все-таки не запретишь нам повидаться с ним! — Роже не обернулся: он боялся лица Поля.

— Запретить вам — конечно, нет! Разубедить вас не делать этого — да! Я уверен, что Алекс меня поймет. Две смерти подряд, усталость от турне, предполагаемые изменения в его карьере и, надо правду сказать, легкая интоксикация, чему способствовал Дейв и чего никто не заметил, — все это очень ослабило Дикки. Сначала необходимо вернуть ему здоровье, душевный покой, заставить его забыть об этих проблемах… Дайте мне несколько дней. Не портите уже весьма обнадеживающий результат…

— Мне бы, я очень хотел, — пробормотал растерявшийся Алекс. — Если вы считаете, что дело пойдет на лад… Во всяком случае, турне прогорело. У нас на шее тридцать — это минимум — тысяч неустойки, не считая зарплаты музыкантам… Как вы думаете, через месяц он поправится, чтобы записаться в студии?

— Совершенно поправится! Абсолютно! Вы же слышали от комиссара, каких результатов я добился…

Алекс снова взял свой стакан с виски и размашистым жестом показал, что он, полагаясь на милость божью, доверяет собеседнику.

— От всего этого мне совсем невесело! Дикки всегда хотел иметь совсем маленькую группу, гораздо меньше, чем необходимо для такой звезды, как он, поэтому вы понимаете, все висит на моей шее! Одни фанаты чего стоят! Они находятся в Каоре, в Ажене, они разбили лагерь перед вашими воротами, хозяин замка, кажется, не пускает их на территорию… Это не очень любезно, когда знаешь, что он дядя Жана-Лу!

Отец Поль, громогласно захохотав, откинулся в кресле, и его огромный живот игриво затрясся.

— Ему, должно быть, захотелось лишний раз разыграть из себя благородного графа! Такие приступы на него находят. Он безутешен, что вынужден сдавать свою «лачугу» в стиле Людовика XIII, и подвержен припадкам властности. Не беспокойтесь о ваших фанатах, я все улажу. Если они хотят разбить лагерь здесь, я размещу их в парке. Сколько, вы говорите, их там?

— О! Довольно много! — Алекс почти умилился. — Перед сторожкой наверняка человек двадцать — двадцать пять. Все, естественно, без гроша. Спят в спальных мешках или под железным навесом, и к тому же ваш шофер отказывается возить их в деревню или даже привезти им хлеба. Но они не уходят! Вот что значит верность!

— Для них это каникулы, — сказал Роже. Его приводили в отчаяние этот разговор и слабость Алекса. Неужели они так и уедут, не повидав Дикки?

— Ты к ним несправедлив, Роже, — заговорил Поль своим теплым, глубоким голосом, от которого в воздухе словно расходились волны. — Эти фанаты, что собрались здесь, эта несчастная молодежь и люди постарше, чья жизнь тускла, ищут образ-посредник между собой и более насыщенной, более красивой жизнью, и я, например — ты это знаешь, — уважаю их. Даже если их идолом не является Дикки-Король, а кто-нибудь уровнем пониже, все равно стремление этих людей к идеалу не становится менее благотворным и искренним.

— Не говори как в кино! — перебил его Роже.

И, не в силах больше выносить этот разговор, он вышел через балконную дверь в парк. Поль с Алексом видели, как он расхаживает взад-вперед, яростно поддавая ногами камушки гравия.

— Я тоже нахожу, что вы правы, — простодушно сказал Алекс. — Они симпатяги, фанаты Дикки. Конечно, среди них есть малолетки, истерички, всего понемногу. Но в целом…

— Не хотите ли стаканчик на посошок? — предложил отец Поль. Это предложение, похоже, означало конец беседы, и Алекс попытался еще раз.

— Я прекрасно понимаю, что Дикки необходим покой, — повторил он, — но все-таки не слишком забивайте ему голову вашими…

— Помилуйте, Алекс! Где вы в последние дни начитались этого? Неужели вы верите во все эти побасенки, в промывание мозгов, колдовство, дурной глаз… Может быть, все это и существует, но только не здесь, поверьте мне! Хотите, я покажу вам нашу ткацкую мастерскую, наш музыкальный зал, столовую, номера для гостей с ваннами? Верьте мне, у нас нет ничего таинственного, ничего, что может вызвать у вас тревогу за вашего Дикки, я бы сказал, нашего Дикки.

Алексу стало немного стыдно. Было ясно, что намеки Роже все-таки на него подействовали.

— Вы знаете, всякие мысли лезут в голову, — неуклюже признался он.

— И я догадываюсь, от кого они исходят… Если б вы знали, как все это меня огорчает! — сказал толстяк с какой-то неожиданной искренностью. — Когда-то мы были так близки… Кто знает? — спохватился он. — Может, Дикки снова нас сблизит? Знаете, со дня своего приезда сюда он не принимал наркотиков, хотя возможность для этого была. Мне хотелось проверить его, но я вижу, что он не дошел до стадии, внушающей беспокойство. Когда мы прекратим давать ему транквилизаторы и он начнет заниматься медитацией, я уверен…

Алекс снова разволновался:

— Вы считаете, что ему нужна медитация? Она ему необходима?

Подобное непонимание все-таки вызвало у отца Поля некоторое раздражение.

— Надеюсь, вы не думаете, что я поставлю его на ноги, заставив лепить горшки из глины?

По убийственной жаре Роже Жаннекен обогнул замок и спустился к сторожке. Решетчатые ворота были открыты. Грунтовая дорога вела к шоссе; деревня находилась в трех километрах. На стоянке железный навес укрывал от солнца роскошный автобус, развозивший «детей счастья» во время турне, «мерседесы» Дикки и отца Поля, чей-то старенький голубой «ситроен». Направо высохшее поле, где торчало несколько хилых сосенок, обезображенное металлическими ангарами, — для чего они предназначались, было непонятно; жалкое зрелище являли группки людей, лежащих, сидящих на раскаленной земле, прячась от жары под импровизированными навесами (спортивными куртками, натянутыми на ветках, кусками ржавого железа) или развалившихся на помятых одеялах, расстеленных спальных мешках. Кое-кто ел, разложив какие-то жалкие припасы прямо на газетах. Это были фанаты, ожидающие новостей о Дикки.

К Роже тут же бросились две-три фигуры.

— Ну что, доктор? Вы его видели?

— Нет.

— Но есть у вас какие-нибудь новости? Ему хоть лучше? Что он говорит? Когда мы увидим его?

— Его лечат?

— Что за штучки они с ним проделывают? Вы-то хоть знаете? Что это за штучки? Католицизм или дзен?

— А сам Дикки согласен с этим? Участвует он во всем этом? Или просто отдыхает?

— Почему нам ничего не сообщают?

— Да, почему? Ведь все-таки мы — его фан-клуб!

Здесь был механик Фредди, совсем растерянный оттого, что ему больше не надо таскать инструменты, и ни на шаг не отстававший от Дирка, словно бродячая собака, привязавшаяся к первому встречному; Жан-Пьер и Марсьаль, плохо выбритые, но держащиеся молодцом; пожилая мадам Розье, которая с энергией освоительницы новых земель устроила себе ложе в тени ангара и теперь готовила растворимый кофе; Джина, Полина, Анна-Мари, Аделина, Давид; какая-то Мюриэль или Мириам; две Патриции; Лионель — молодой торговец грампластинками из Ниццы; девушки и парни из группы «Центр», державшиеся особняком; Эльза, которая сгорала от нетерпения, потому что была старше всех, исключая мадам Розье, каковую она находила «недалекой». Десятка два растерзанных и встревоженных людей, окруживших Роже и засыпавших его вопросами.

Джо, шофер из замка, который возился над чем-то, приподняв капот старого «ситроена», наблюдал эту сцену с презрительной иронией. Так, по крайней мере, казалось Роже.

— Но что вы хотите, чтобы я вам сказал? Я его не видел! Мне твердят, что все в порядке, ему лучше, что через несколько дней… несут какую-то чушь! Я знаю обо всем не больше вас! — с горечью заключил Роже.

— Ведь отец Поль ваш брат!

— Верно, ты хотя бы знаешь кое-что о его делишках! (Это сказал подошедший к нему Дирк, который выглядел как бандит.)

— Не знаю и знать ничего не желаю! Ноги моей не было бы никогда в этом замке, если б мне не хотелось узнать, что с Дикки!

— Но будет хотя бы несколько гала-концертов?

— Дикки доволен, что мы здесь? Он знает об этом?

Доктор не подавал вида, но чувствовал себя неуверенно. Охваченный смятеньем — Дикки в руках врагов, — он почти отказался от борьбы. Но как знать, не пригодятся ли фанаты, чтобы оказать давление?

— Не знаю, сказали ли ему… А где остальные?

— О, да везде, — ответила незнакомая ему молоденькая блондинка. — В «Атриуме» председательница.

— И супруги Герен. И тот калека с сестрой. И мсье Морис.

— Много людей в кемпинге «Васильки», в тридцати километрах отсюда.

— Большая группа находится в Каоре, есть…

— Хорошо. Думаю, вам нужно потерпеть еще несколько дней, а потом… естественно, необходимо будет потребовать встречи с ним. Отойдите, пожалуйста, от машины.

Он с неудовольствием убедился, что солнце, перешедшее на другую сторону, нагрело его машину как парилку.

— Вы уезжаете? — издали окликнул его Джо. — Не дождетесь вашего друга?

— Если вы называете моим другом мсье Боду, — сухо ответил доктор, — то полагаю, что он уедет своим ходом.

— Не уверен, что он сможет это сделать. Вы знаете, чтобы вызвать такси…

— А вы на что? Зачем вы нужны?

— Я нахожусь на службе у господина графа, — с насмешливой торжественностью возразил Джо. — Вожу автобус, когда мне дают приказ, и все тут. До гостей мне нет дела!

— Ах ты грубиян! — воскликнул доктор, мучительно сознавая бедность своего словарного запаса. Он открыл дверцу машины — парилка! — распахнул все дверцы. Придется задержаться еще на несколько минут. И тут он увидел, что из глубины аллеи к нему спешит Алекс. Он не получит удовольствия от того, что бросит Алекса в этой пустыне. Словно рой мух, фанаты отлетели от него, метнувшись к воротам.

— Алекс! Алекс!

Фредди, оставшийся на месте, признался доктору:

— Этот шофер — настоящая сволочь! Подвозит людей в Каор, в Ажен, на вокзал, но отказывается подбросить нас до деревни. За жратвой приходится топать шесть верст. Кажется, граф, этот хозяйчик, не разрешает пустить нас в парк. Мы тут рискуем схватить солнечный удар, хотя в парке роскошные деревья, вода, куча домишек… Мы б никому не помешали!

Алекс, подойдя к воротам, поднял руки, как бы сдерживая бурю. Он напустил на себя бодрый вид.

— Дети мои, Дикки просит вас подождать еще недельку, чтобы прийти в форму. Надо это понять. Фанатка покончила с собой, его лучший друг погиб… Ведь это тяжелый удар!

Послышался ропот разочарования.

— Да мы понимаем!

— Мы хотим его утешить, сказать, как любим его…

— Мы хотим…

— Вы утешите его через восемь-десять дней. Ему нужно немного покоя, отдыха. Он уже был на пределе в тот момент, когда это случилось, когда удар… Он просто сломался. Разве это не нормально? Вот вы и дайте ему несколько дней, дайте время прийти в себя, и он снова предстанет перед вами как огурчик. Но здесь не должно быть никаких ссор, никаких скандалов. Постарайтесь это понять. Мы же — не звери!

Ропот становился все более смиренным.

— Но у меня все-таки есть для вас хорошие новости. Все это продлится недолго: доказательство тому, но при условии, если вы ничего в замке не испортите и дадите «кришнам» заниматься их делишками… что парк (он сделал широкий жест) принадлежит вам!

Заявление Алекса приветствовалось всеобщим «ура!».

— Разумеется, — продолжал Алекс, — кемпинг будет бесплатным, но жратву вам придется добывать самим. Разве это не нормально? Словом, речь идет о мере временной, совсем недолгой. Через несколько дней Дикки будет в полной форме, и мы завершим сезон, правда, чуть раньше, чем предполагали, большим собранием нашего фан-клуба, который сейчас подтверждает свою преданность Дикки!

И он прошел сквозь толпу к машине.

— Да ты просто вождь! — иронически заметил Роже.

Фанаты, сильно взволнованные переменой в своем положении, наспех связывали узлы, складывали рюкзаки и чемоданы. Глядя на них, казалось, что трогается в путь цыганский табор.

— Бедняги! — сказал Алекс. — Трогай, Роже. Представляешь, целых шесть дней они болтаются здесь по такой жаре. В парке им будет чуть полегче.

— Хорошо, ну а дальше что? — волнуясь, спросил Роже. — Что мы будем делать, чтобы вырвать у него Дикки? Мы же не можем подать жалобу в полицию, словно речь идет о младенце, но если мы оставим Дикки в руках Поля…

— Бедный мой Роро! Ну что ты за паникер! Дикки не какой-нибудь дебил! А твой брат не Мун! Послушай, во все эти россказни о секте, о промывке мозгов я верю лишь наполовину. Твой брат — бизнесмен на американский манер, хотя и любит поудить рыбку в мутной воде, но совсем не дурак! И пусть даже в его бизнесе есть сомнительные штучки, не станешь же ты утверждать, будто он сможет или попытается разделаться с Дикки-Королем, такой «звездой», как Дикки!

Это был голос здравого смысла.

— Нет, — спокойно продолжал Алекс, — ты не прав, что так волнуешься. Вот уже примерно с год, как Дикки нуждается в полном отдыхе. Твой брат нам прямо сказал: он все время спит! Дадим ему поспать. Здесь Дикки ничуть не хуже, чем в клинике, да и болтают обо всем меньше… А дней через десять или недели через две устроим большое собрание клуба, чтобы фанаты своими глазами убедились, что он совсем поправился и что сезону конец. Подсчитаем прибыли и убытки.

— Эх! — горестно вздохнул доктор. — Неужели ты в это веришь? Веришь, что Поль своими методами за две недели возродит прежнего Дикки? После всего, что произошло?

— Конечно, верю. Почему бы нет? Роже, ты проскочишь поворот!

Полина закинула на спину рюкзак.

— Смехота! — сказала она, проходя мимо Джо, который перестал чинить «ситроен» и, прислонясь к стене сторожки, смотрел на проходящих мимо фанатов.

— Чего смехота? Я не виноват, что не мог пустить тебя в парк. Мне так приказали.

— И сейчас тоже?

— Сейчас, может, приказали другое. Я ведь здесь только служащий.

— Прямо-таки образцовый, — возразила она. — Видно, что ты держишься за свою работенку. Тебе вполне подошло бы служить сторожем в тюрьме. Ты был бы безупречен!

Она, сгибаясь под тяжестью рюкзака, собралась уходить.

— Ну что ты злишься? Хочешь, я понесу рюкзак?

— Нет, спасибо. Мне нечем платить носильщику.

— Полина, перестань!

Она не двигалась с места. Малышка, похоже, совсем выдохлась. Должно быть, она плохо спала на этом выжженном солнцем поле, на неровной земле, и ей не раз приходилось ходить за водой на ближайшую ферму, что была совсем неблизко, хотя вода имелась в сторожке. Джо стало немного стыдно. Но ведь он не думал, что они продержатся так долго, эти фанаты. И все ради своего паршивого певца!

— Слушай, оставь здесь рюкзак. Когда узнаешь, где вас размещают, вернешься, скажешь мне, и я его принесу. Наверняка вас поселят на той стороне замка, рядом с псарней, а это, знаешь, неблизко.

Она согласилась.

— Ладно. Как хочешь. Куда его положить?

Он думал, что она либо совсем выбилась из сил, либо ей нездоровится. Джо не принадлежал к тем парням, которые сразу отказываются от своего, и знал, что Полина разозлилась на то, что он не разрешал фанатам даже брать воду из сторожки.

— Плохо себя чувствуешь? — невпопад спросил он.

— Ничего, не смертельно, — ответила она с вымученной улыбкой. Внезапно ей стало совсем не по себе, и она, вовсе не привыкшая к душевным терзаниям, тут же подумала, уж не ангина ли у нее. Правда, горло не болело.

Казалось, Полина хотела еще что-то сказать, но тут ее окликнули.

— Ты идешь, Лилин? — прокричала Анна-Мари. Она догнала ее. Группа фанатов, измученных жарой и нагруженных пестрыми узлами, медленно тянулась к замку.

Он спал. Спал так, словно сон опьянял его, спал, словно провалившись в какую-то дыру. Должно быть, ему чуть-чуть облегчили сон: Дикки смутно чувствовал, что ему либо сделали несколько уколов, либо, приподняв голову, заставили чем-то подышать. Сохранялось также воспоминание о какой-то свежей жидкости на губах: лимонаде, фруктовом соке… Дикки хотелось бы спать дольше. Ничего хорошего не ожидало его при пробуждении, за пределами сна.

— Так не могло продолжаться… — послышался чей-то дружеский и теплый голос. — Не мог же ты спать вечно…

Дикки открыл глаза, увидел привычную и удобную, как номер в отеле, большую комнату, солнце на балконе, сидящего в кресле у изголовья отца Поля, его огромную, внушающую чувство покоя фигуру, которая, словно ширма, отделяла его от света. Все сразу же, с какой-то необычной отчетливостью, вновь всплыло в памяти Дикки. Газета, которую протянул ему Алекс, где рассказывалось о гибели Колетты, и фотографии, сказанные радостным голосом слова Алекса «а вот и сюрприз!». Головокружение, которое он почувствовал. Аллея сада, освещенного луной, аллея, окаймленная мертвенно-белыми статуями, что вела к бассейну, на дне которого лежал труп Дейва. Дикки почудилось, что он заснул мгновенно. Ему даже почудилось, будто он сказал: «Если я посплю минуты две-три, то выдержу…»

И вот он очнулся в этой комнате, на большой кровати с медными перекладинами на спинке.

Резким движением он присел в постели, осторожно озираясь, охваченный внезапной тревогой. Но в комнате, кроме отца Поля, никого не было. Да, они были вдвоем в тот момент, когда он заснул.

— Мы в отеле? — робко спросил он.

— Ты у меня, — сердечно ответил отец Поль, опуская ему руку на плечо. — Тебя здесь не будут беспокоить. Ты знаешь, что спишь уже несколько дней?

Дикки встрепенулся, но рука удержала его за плечо.

— Мне все известно. Про турне, гала-концерты. Со всем этим покончено. Неустойки выплачены. Популярность твоя растет. Мы все разъяснили к чести для тебя. Легенда такова: потрясенный до глубины души смертью одной фанатки, ты вынужден был удалиться. Ты не отдыхаешь, ты вопрошаешь свою совесть, ты уходишь от дел, как светский человек, «не принимая никаких религиозных решений». Выражение принадлежит мсье Вери. Специальная пресса комментирует это событие, фанаты ждут и трепещут, короче, все на сегодняшний день улажено. Теперь у тебя есть время.

Дикки снова откинулся на подушки.

— С турне покончено… — прошептал он. — Значит, я не выдержал… Мне так хотелось… А Дейв? Похоронили? Нам надо бы…

— Мы все уже сделали. И его семья, и Алекс. Дикки, все это в прошлом. Мы за тебя решили все, что касается денег. Большего мы сделать не смогли. Или ты полагаешь, что я способен сделать для тебя большее?

Дикки поднял на него растерянный взгляд. Его захлестнула волна безотчетных чувств, никчемных и бессмысленных вопросов, и на мгновенье он изо всех сил пожелал заснуть, опять впасть в забытье. Дейв погиб по его вине. Колетта погибла по его вине. Турне аннулировано. Неустойки. Все рушится. Дикки снова охватил озноб, ибо он не мог совладать с нервами. Толстяк встал, взял со столика стакан, с женской заботливостью заставил Дикки выпить что-то.

Дикки еле слышно поблагодарил. Он чувствовал себя совсем потерянным. Ему, кого к этой постели приковывал болезненный страх, оставалось лишь одно — прикрываться вежливостью, внешним достоинством, это не даст ему превратиться в заурядного молодого человека. Отца Поля это растрогало, правда, слабо — он обладал слишком большим опытом и не впадал в излишнюю сентиментальность, но все-таки чуть-чуть растрогало. Это чувство собственного достоинства у Дикки дополнялось вызывающей удивление доверчивостью. Он, казалось, совсем не испытывал неудовольствия от того, что в замок его привезли вопреки его воле, совсем не обнаруживал неприязни к тому, что препоручен заботливому попечению отца Поля.

Дикки еще раз попытался приподняться, но не смог.

— Но что же со мной будет? — спросил он; в словах его скорее звучал вопрос, нежели жалоба.

— Мы об этом поговорим, постараемся во всем разобраться, решим твои проблемы…

— Я ухожу со сцены, — тяжело вздохнув, сказал Дикки. — Ухожу…

Он ждал возражений. Ждал по привычке, ибо сотни раз объявлял «я ухожу» и сотни раз наталкивался на утешительную недоверчивость, доводы денежного свойства, которые его останавливали — «Ну да, птенчик мой, ты все бросишь, но только после праздников… У тебя новогоднее шоу… выход пластинки…», — и из месяца в месяц Дикки, кого другие люди как бы избавляли от этого подавляющего комплекса вины, продолжал петь…

Отец Поль молчал.

— Я ухожу…

Дейв, Колетта — это уж слишком. И мальчик, который на улице плюнул ему в лицо. Вдруг он вспомнил о нем, об этом малыше; тогда Дикки вышел за сигаретами.

— Я вам рассказывал о мальчике?

В большой пустой комнате его голос звучал как-то необычно звонко. Грузная фигура отца Поля действовала успокаивающе.

— Я больше не могу выносить этого. Больше не могу…

Дикки чувствовал слабость, наверное, потому, что слишком долго спал, и тем не менее ему хотелось спать еще. Внезапно у него вырвалась какая-то детская жалоба:

— Мне хотелось бы вернуться домой…

Да, сейчас он заснет. И тут равнодушный — без жестокости, без жалости — голос спросил:

— Но разве у тебя есть дом?

Он проснулся от этого острого, короткого укола в сердце. Этой словно ножевой раны, нанесенной уверенной рукой хирурга или палача.

— Конечно, есть…

Голос его плывет.

Иногда Дикки думалось, что ему следовало бы оставаться «у себя». В маленьком промышленном городке, в родном квартале, напоминающем деревню, в своей лавчонке «кафе-табак» люди должны оставаться на своем месте; носить собственное имя. Они — Руа. Но из каких Руа, тех деревенских (дядя Гюстав) или городских из лавчонки «кафе-табак». Всем известно, что ферма — его нераздельная собственность; всем известно, что мадам Руа потеряла дочку и что эти люди, Руа, никогда «никому ничего не должны». Все живут там размеренной, ясной жизнью. Живут в страхе перед нехваткой, перед войной, а главное, в страхе сдвинуться с насиженного места.

Фредерик сдвинулся с места. Значит, сам виноват.

Его другая «деревня», второй дом — это Мари-Лу. Фредерик снова у нее. Он вновь обрел тепло и ту мораль, согласно которой «деньги есть деньги, никто никому ничего не должен». Объятья Мари-Лу, мясное рагу с бобами, маленькая черная записная книжка в пластмассовой обложке, куда они заносили свои расходы и грандиозные планы: когда появятся деньги, пойти в ресторан.

Дикки словно хочет оправдаться, доказать, что он невиновен.

— Мари-Лу…

— Хочешь, я позову ее?

Еще один удар. Дикки вздрогнул. Ему слышится голос Мари-Лу. «Этого Дейва тебе уже давно надо было бы уволить, я тебе об этом говорила, но ему нужно было найти место, куда бы он пристроился, просто так людей на улицу не выбрасывают, особенно в его состоянии…» — и она прибавила бы что-нибудь совсем практичное: — «Тебе следовало бы позвонить мне, я точно знаю от кузена дирижера на „Радио Андорры“, он мой приятель, что у них там есть место, я смогла бы поговорить с Дейвом…»

Она бы смогла. Я бы мог. Нет, я во всем виноват. Мари-Лу, дом мой, я покинул тебя…

Фредерик из бакалейной лавки с табачным киоском, Фредерик, принадлежавший Мари-Лу, не колебался, не сомневался. Он образумил бы Колетту (или выставил за дверь); он отказался б от наркотиков, которые подсовывал ему Дейв, даже посмеялся бы над ним. Эти гадости, что разрушают здоровье, не для него. Эти сумасшедшие девицы, воображающие бог знает что, не для него. У того, прежнего Фредерика, был свой дом.

— Она здесь? Мари-Лу?

Это казалось ему невероятным. Я в замке, мои гала-концерты отменены, Дейв умер, Колетта погибла… Эти мертвецы отделили его рвом от мира Мари-Лу, того крохотного ясного мирка, чья суть сводилась к объяснениям, решениям мирка, в котором Фредерик сам отлично справлялся со всем.

— Ты же понимаешь, что это невозможно, — невозмутимо ответил отец Поль.

— Но почему?

Виноват ли он? Нет, нет. Он не хотел этого. Дикки всегда посылал денежные переводы в Пон-Сент-Максанс. Купил матери сборный домик. Подарил меховое манто Мари-Лу. И Дейв прекрасно знал, что Дикки его не бросит! Значит, он не виноват?

Нет, виноват. Виноват потому, что в нем сидел Дикки-Король.

— Дейв никогда не верил, что я его брошу, — чуть окрепшим голосом сказал Дикки. — Он знал, что все это выдумки, кино!

— Разумеется.

Дейв знал. Но он хотел разбить лед отчужденности, стать ближе к Дикки или вернуть его в прошлое. Дейв хотел раскрыть то, что считал правдой, обнажить подлинное лицо Фредерика, своего друга. Но я не мог позволить ему сделать это здесь, при всех… Да, он виноват потому, что в нем сидел Дикки-Король.

— Однако наркотики то же кино, не правда ли? Форма зрелища, которое разыгрывают для одного себя? А зрелище было тем миром, в котором вы жили…

Неужели он обречен, неужели сожжены все мосты? Обречен оставаться Дикки-Королем навсегда? Он продолжал эту слабую борьбу с самим собой.

— Ложь! Я не хочу! Говорю вам, что я ухожу со сцены.

И он, весь в поту, снова рухнул на измятые подушки этой постели.

— Правильно, — сказал рядом с ним задумчивый голос. (Но Дикки больше не видит ничего, кроме тьмы, каких-то кругов перед глазами. «В моей голове опускается занавес», — мелькнула у него нелепая мысль.) — Да. Придется от многого отказаться…

Замок, выглядевший весьма мрачным, если подниматься к нему от решетчатых ворот, со стороны парка являл более приветливый фасад. Образуя двумя своими крылами, охватывающими мощенный плитами двор, букву «с», он смотрел на длинный пруд, окаймленный более низкими, ухоженными пристройками; в самом конце парка виднелись старые и высокие деревья. В центре главного здания замка размещались комнаты для гостей, просторная библиотека — зал для собраний, кабинет отца Поля. В южном крыле находились мастерские, зал для танцев и медитации, гардеробные, стояли ткацкие станки, стиральные машины, чаны с краской… Северное крыло оставил за собой граф де Сен-Нон. С главным зданием замка оно соединялось только дверью на третьем этаже, которую он велел замуровать. Пристройки очень изобретательно были переоборудованы в большие дортуары, почти лишенные мебели, но сверкающие чистотой, в туалеты, душевые, раздевалки, удобные и вместительные. В пристройках по берегам пруда можно было разместить человек шестьдесят, если не больше. Так, по крайней мере, утверждали отдельные фанаты, когда убедились, что, кроме тени, — ее даром предоставляли им сосны, под которыми их устроили, — удобств тут отнюдь не больше, чем на выжженном поле. И все-таки Никола, приведя сюда фанатов, обратил их внимание, что здесь у них будет водопроводная вода. Они даже смогут пользоваться газовыми баллонами, только — во избежание опасности пожара — под навесом псарни.

— Во всяком случае, вы здесь пробудете совсем недолго…

Он старался держаться сердечно, приветливо. Но его раздражали суетливость, претензии фанатов. Они были такие крикливые… Глядя на них, понимаешь все зло, которое приносит отсутствие дисциплины. Даже не впадая при этом в крайности властности, присущей Франсуа…

Сосновая роща позади псарни уже выглядела захламленной, грязной. Повсюду валялись спальные мешки, одеяла. Из рюкзаков извергались пачки печенья, мятые майки, кучи нестираного белья, пузатые кастрюльки. У многих молодых парней были гитары. Какая-то девица, едва войдя в рощу, разлеглась прямо на траве и включила транзистор.

— А как вы? Тоже берете воду из этого крана? — грубо спросил Дирк.

— Наши туалеты расположены вблизи дортуаров, — спокойно ответил Никола. — Но вам ими пользоваться нельзя, так как вы полностью смутите покой нашей маленькой общины.

— О, конечно! Я понимаю! Ваш покой, разумеется, нельзя нарушать! Зато можно нарушать удобства других!

— Вы не слишком заботитесь о наших удобствах, когда мы ночуем в автобусе, — не сдержался возмущенный Никола.

— Если он хочет наслаждаться нашим «комфортом», ему надо записаться в группу «Флора», только и всего, — раздался за его спиной насмешливый голос Франсуа. — Ты можешь сделать это хоть сейчас, старик. Есть бригада, которая сегодня работает в поле до десяти вечера, а завтра с четырех утра начнет ткать… Если ты присоединишься к нам, то при этом условии можешь сию минуту принять душ… Да, забыл сказать тебе — во время работы запрещено разговаривать. Ну, есть желающие?

В ответ ни слова. Кучка предъявляющих требования фанатов расходится — располагается под деревьями, принимается как-то вяло расстилать одеяла и грызть печенье.

Полдень. Община «Детей счастья» завтракает. Это происходит в старой конюшне, где сломали перегородки стойл. Созданная таким образом длинная комната зимой выглядит весьма мрачно, но нынешним жарким летом ее прохлада приносит облегчение почти сорока людям, которые располагаются за столами. Все рассаживаются где желают. Впрочем, завтрак скуден и длится недолго: рис и овощи, изредка — фрукты, хлеб, выпеченный в пекарне поместья. Еда заранее ставится на столы, и поэтому время отдыха никогда не превышает сорока минут.

Отец Поль крайне редко присутствует на полуденных завтраках. Он позволяет группе вариться в собственном соку. Дает прорасти хорошему и злому, контактам и соперничеству, добрым зернам и сорнякам.

Сегодня всех сразу охватило почти лихорадочное возбуждение. Не успели еще рассесться, как Фитц объявил:

— Отец разрешил впустить их. Они в сосновой роще.

— Вот здорово! — восторженно воскликнула Жижи без всякой задней мысли. — Мне просто больно было видеть этих несчастных братьев в поле, на самом солнцепеке.

Члены «Флоры», не участвовавшие в экспериментальной поездке, спрашивают (одни простодушно, другие — не без лицемерия):

— Кого?

Им объясняют.

— А, фанатов… Как интересно!

— Заблудшие братья… — с великодушным видом произнесла Рене.

— Если Дикки присоединится к «детям», фанаты сделают то же самое, — сияя от радости, заявила Жижи. — Это потрясающе.

— Каждого нового брата следует принимать одинаково радостно, — пробормотал Этьен, принесший из кухни большое блюдо с рисом. За ним шел Робер с салатницей, наполненной аппетитным овощным рагу. Роберу около пятидесяти, но, будучи очень моложавым, он примкнул и с величайшей легкостью приспособился к более современному и более космическому ви дению мира отцом Полем. Он никогда не покидает замок, никого не критикует, не пытается добиться каких-либо преимуществ за счет своего давнего пребывания в группе и всегда готов выполнить задания по мытью посуды или работе на кухне. Загорелый, невысокого роста, он носит очки. Должно быть, Робер немножко гурман — недостаток, в котором его никто и не думает упрекать, потому что все едят с гораздо большим аппетитом, если готовит он.

— Да, — весело подхватил он, — было бы потрясающе принять одним махом всех этих новых братьев! И какой выигрыш для нашего хора! Кажется, он весьма мил, этот певец!

— Очень может быть, — согласилась Грейс.

Англичанка Грейс в прошлом была балериной. Она пожертвовала карьерой ради того, чтобы поселиться в замке и преподавать ученикам индийскую пластику. Джон, ее муж и бывший импресарио, последовал за ней. Детей у них нет. Не с легким сердцем Грейс согласилась на то, чтобы ее назначили в группу сопровождать турне. Аплодировать Жанне, Кати и Минне не так-то легко, если ты танцевала в Ковент-Гарден и занималась на курсах Прани Бахагата.

— Всему надо учиться, — вздохнула она, намекая на свой жизненный опыт.

— Совершенно верно! — воскликнула Рене. (Она деликатно положила себе три ложечки риса и одну овощей, но не ест.)

— Поэтому и мне очень понравилось в турне, — лепечет Жижи, обладающая отменным аппетитом. — Все это так непохоже на нас! И вместе с тем у нас столько общего!

— Неужели? — с отсутствующим видом любезно спросил Этьен. Но все вокруг начинают оживленно обсуждать эту проблему.

— Я этого не понимаю, — несколько обиженно сказала Грейс.

— Они по уши погрязли в земном…

— О, все-таки нет… Те, кто находится здесь, самые бедные, самые преданные…

— Что означает «преданные», когда говорится об этих людях?

— Это другой мир, — вынужден признать Никола.

— Мир слепцов!

— Слепые имеют право искать света, и наш долг вести их к свету, — наставительно заметила Мари-Жанна.

— Да будет свет! — воскликнул Фитц, цитируя песню Дикки, и рассмеялся. — Они выглядят смешно, по-дурацки, когда щелкают своими зажигалками! Эти парни даже не подозревают, о чем идет речь! Они даже отдаленно не представляют себе, что такое внутренняя сосредоточенность!

— А ты полагаешь, что уже ее достиг? — резко спросил Франсуа.

— Я знаю, что еще не достиг второго уровня, — согласился Фитц, жадно поглощая еду. — Но та шумиха, которую они поднимают вокруг своего певца… утверждая, будто он посвященный…

— Если Отец принял его, значит, на то есть основания.

— Отец наверняка будет его готовить.

— Все-таки, — заявил Тони, — этот Дикки — символ тоталитарного капитализма, ведь он олицетворяет все то, что мы решили отвергнуть, разве нет? Но едва он приехал, как все засуетились, а его жалкие дружки допущены к нам, разве это справедливо?

— Справедливость тоже буржуазное понятие, — отрезал Франсуа.

— Разве Отец может ошибаться? — вмешалась в разговор Мари-Жанна. — Если даже он ошибается, то разве мы можем предвидеть, какие плоды это принесет?

— Пусть эти люди дебилы, но могут стать нашим орудием, — сказал Франсуа.

— Очень правильно! — снисходительно согласилась Рене.

А Хайнц утвердительно кивнул.

— Иисус не признавал элиту, — заметила Мари-Жанна.

— Будда… — начал Этьен и замолчал, устремив глаза в пустоту, словно читая там продолжение возникшей мысли.

В спор вступила Грейс. Благодаря своей причастности к искусству она считает себя некой жрицей, по-особому просветленной. Когда она вещает, Джон записывает.

— Это так же верно для искусства, как и для души, — заговорила она своим хорошо поставленным голосом. — Хвала богу также сквозит в… как вы его называете? — буррэ? Это что, крестьянский танец? — как и в «Лебедином озере», если исполнитель правильно ориентирован… Мне многое дали безумные дервиши, вы знаете, после того периода, когда я наблюдала в жизни только смешное.

— Ты, Грейс, сказала правильно ориентирован, — начал Никола. — Мне кажется, это самое важное. Ориентация — вот истинный смысл наших действий, подлинная ценность. Нет дебилов среди познавших истинный свет, дебил — тот, кто отказывается его искать.

Он тут же пожалел о своих словах, в которых прозвучала критика Франсуа. Быстрота, с которой тот отреагировал на них, подтвердила догадку Никола.

— Разумеется, братец мой! У меня вырвалось неудачное слово! Скажем так, у этих фанатов… все порывы и чаяния остаются на уровне индивидуального. Они хотят увидеть солнце, но занимают место прямо против стены, а не у окна. То же самое происходит с каждым из нас всякий раз, когда мы ограничиваемся только формой.

В общем, идолопоклонством.

Кстати, осталось всего две минуты, сейчас пробьют огромные часы, и Мари-Жанна, кажется, заранее вздрагивает от их звона.

— Бригада А! — кричит она.

Эта бригада работает на земле, в огороде, и эту неделю она руководит ею.

— Бригада Б! — кричит Тони.

Эта бригада трудится в ткацких мастерских.

— Бригада В! — тихо произносит Этьен. Это творческая бригада, которая будет рисовать модели одежды, заниматься музыкой, предаваться гармонической гимнастике под руководством Рене, чья очевидная неспособность к этому опирается на помощь Грейс. Бьют часы. Одна за другой три группы выходят, колоннами направляясь к месту своих занятий. Теперь никто больше словом не обмолвится, за исключением необходимых указаний, вплоть до шестичасовой медитации. На ней отец Поль назовет нескольких счастливцев. Они смогут вернуться в свои кельи когда им вздумается, иногда их приглашают на ужин к отцу и там позволяют объедаться мясом и напиваться допьяна. Таково здесь правило — быть свободным от всего, даже от установленной дисциплины.

«И все-таки, что же ищет Дикки в замке, если не имидж? — не без раздражения спрашивал себя Никола. — Правда, сюда его привезли без сознания». Все это никак не улучшило настроения Никола. Немного это напоминает ту критику, которой невежды подвергают все, что они объединяют под словом «секта». «Но не потому ли я настроен критически, что Франсуа взял на себя роль хозяина, которая полагалась мне?» Возможно. Вероятно. Как ни думай, одно присутствие Дикки Руа и его фанатов в стенах замка уже вызвало среди них трения (восторг Жижи, возмущение Тони, аристократическое презрение Грейс…) и смутило их покой. Неужели этого добивались? Франсуа ответил бы утвердительно. Избыток интеллектуального комфорта слишком быстро превращается в опасность. В данном случае этому следовало бы радоваться. Ибо Никола кажется, что эти пришельцы подвергнут серьезному испытанию интеллектуальный комфорт всей группы.

Граф де Сен-Нон проехал три километра до деревни на машине, которую вел его шофер. Не на велосипеде же ему ездить туда? А когда граф желает пройтись, то гуляет по своему парку, своим полям, в своей сосновой роще. Не выходя за границу собственных владений. Это избавляет его от многих поводов для раздражения, которого не может не испытывать любой здравомыслящий человек, сталкиваясь с современной жизнью. Размеренность занятий его жильцов — единственное, чем он в них доволен. По крайней мере граф уверен, что они не попадутся ему на глаза. Но это нашествие! Этот лагерь! И, как нарочно, прямо у самой псарни, под окнами северного крыла! Словом, под боковыми окнами. Ведь графу больше всего нравится именно из этих окон — это окна его маленькой гостиной, бывшей детской, где он собрал все самые дорогие ему вещи, — любоваться выкупленной в 1963 году сосновой рощей, куда «дети счастья» никогда не заходят. С ним даже не посоветовались! Разумеется, отец Поль снимает и парк. Однако после его приезда сюда такого ни разу не было… «Он мог бы из уважения нанести мне визит, объяснить, кто эти люди, сколько времени продлится этот балаган… Мне приходится узнавать об этом от моего шофера!» Этого гнусного шофера графу подсунул, если не сказать навязал, его друг Хольманн. Сколько поводов для приступов ярости это дало графу, который никогда не отличался чрезмерной терпеливостью!

— Жорж! Что это за люди в сосновой роще?

— Фанаты, мсье!

— Господин граф!

Эта вечная тема их ссор, составляющих своего рода ритуал. Джо отказывается называть графа де Сен-Нона «господин граф». Граф отыгрывается, называя его Жоржем, как и прежнего шофера замка. «Зовите меня Джо, мсье», — простодушно попросил он вначале. Он не имел ничего против старика. «Ни за что. Я буду называть вас Жоржем. А вас прошу обращаться ко мне „господин граф“». Держи карман шире! Подобных мелочей достаточно, чтобы возникла антипатия. Джо и граф уже два года ненавидят друг друга.

— Как вы сказали, Жорж? Что это за жаргон?

— Так теперь говорят, мсье. Фанаты — это люди, которые сопровождают певца Дикки Руа.

Дикки Руа? Ах да!

— Они его пригласили? Странная мысль.

— Эта мысль наделает много шума, — не без ехидства ответил Джо, поскольку знал, что больше всего граф боится «шума», который возникает в связи с замком. Он ни за какие деньги не пустил бы в замок «Флору» и «Детей счастья», если б на этом не настоял мсье Хольманн. Но что бы стало без мсье Хольманна, — Джо гордится, что является его протеже, — с графом и замком де Сен-Нон?

Если граф не ведает о славе Дикки-Короля (достоинство не позволяет ему подробнее расспросить своего шофера), то ему незамедлительно о ней напомнят. Потому что едва он величественно (ростом он всего метр шестьдесят три сантиметра, но держится очень прямо) вылез из «ситроена», как на него набросилась возбужденная владелица мясной лавки:

— Ну, рассказывайте, мсье Жан! Как Он выглядит? В прошлом году мы собирались пойти на стадион послушать его, но билет достал один Люсьен и сидел так далеко!..

— Кто Он?

Добрая женщина расхохоталась.

— Вы думаете, мы ничего не знаем, мсье Жан? Да об этом вся округа говорит! Представляете, раз все знают, что я снабжаю замок, то все приходят и требуют от меня подробностей! Как Он одевается что ест…

— Я знаю об этом не больше вас, Амелия. И это меня интересует меньше всего на свете…

— Бросьте, мсье Жан! Всем известно, что Он друг мсье Жана-Лу! Вы не хотите ничего рассказать, это не слишком любезно! Вам, как всегда, небольшой бифштекс из филейного края?

Он покупает свой бифштекс. Совсем крохотный. У него на счету каждая копейка, ведь в замке еще столько дыр надо залатать. (К счастью, в деревне полагают, будто он бережет денежки: в деревне это никто никогда не считал зазорным.) Граф засомневался (по причине этого возбуждения), идти ли ему в бакалейную лавку, мысленно подсчитывая, сколько у него осталось сухарей и банок сардин — или, может, послать туда Джо? — когда в мясной лавке появился отец Юртель, неизменно восторженный и преисполненный всевозможных планов.

— Что скажете, господин граф? (Этот хотя бы не оскорбляет его титул.) Кажется, вы теперь принимаете знаменитостей? Ну да, уж не думаете ли вы прятать его от нас?! О, мы будем уважать его инкогнито, но, что вы хотите, слухи ведь ползут… Не собирается ли он поселиться в нашем краю?

— Но я ничего не знаю! Предполагаю, он приехал, чтобы расслабиться… отдохнуть…

— Мои дети из благотворительного общества крайне возбуждены, они бредят, просто с ума сходят, вот была бы радость организовать концерт…

И он покинул графа, прервав на середине рассказ о своем балагане, благотворительном базаре или еще о чем-то? Вот до чего мы докатились?! Ведь даже отец Юртель, вполне приличный, носящий сутану священник, отнюдь не прогрессист, позволяет своей пастве бредить каким-то жалким певцом! «Мне следовало бы отнестись к нему с недоверием уже тогда, когда он купил телевизор, под тем предлогом, будто нужно не отставать от событий. Священник обязан быть в курсе лишь одного Евангелия! Вот к чему все это приводит нас! И он полагает, что ему все позволено, из-за Жана-Лу!» В сердце холостяка Жана де Сен-Нона занозой сидит то, что его племянник унаследует — замок, земли, все, он — лауреат первой премии консерватории, старший сын любимой сестры графа Алиетты, пишет музыку (если это можно называть музыкой), и его показывают по телевизору! Что означают по сравнению с этим публичным позором его собственные мелкие делишки с мсье Хольманном, не совсем, правда, законные, но о которых все молчат?

Жану де Сен-Нону шестьдесят два. Года совсем не в тягость ему — маленькому, худому, выносливому, — за сорок лет он ни разу не болел даже гриппом! — хотя замок отапливался не всегда. Но он нервный, суетливый, вечно чем-нибудь недовольный. «На этот раз у него есть все основания ворчать», — подумал Джо.

Когда граф вернулся со своими скромными покупками, которые он делает каждую неделю, его раздражение дошло до того, что почти превратилось в любопытство. Пряча в шкаф скудные припасы, раскладывая бумаги, бесцельно бродя по маленькой гостиной, он не смог сдержаться и выглянул в окна, выходящие на псарню. «Подумать только, среди них есть люди моего возраста! И они спят на земле! Готовят себе еду под открытым небом! И все это ради того, чтобы быть рядом с этим сладкопевцем, принявшим английское имя! В старые добрые времена олухи хотя бы сидели дома. Или же совершали паломничество в Лурд и там ели свои бутерброды! Немыслимо!» Следует отметить, что граф жил аскетом на втором этаже (единственном, который был меблирован) северного крыла, с молодых лет терпел всевозможные лишения и неудобства, спасая идею замка и километры бесполезных кровель. Даже сейчас он готовит себе на газовой горелке, ничуть не лучшей, чем у фанатов в лагере, суп из пакета и яичницу, которыми отобедает на старомодной кухне. Уже давно в северном крыле никто не жил, раньше там размещались слуги, бонны, горничные. Ванной там не было. И если граф спит в огромной комнате, куда редко заглядывает солнце, то постель его никак нельзя назвать образцом комфорта.

«Неужели это возможно?!» — думает граф де Сен-Нон, видя «детей счастья», направляющихся на свою бесплатную работу. «Неужели это возможно?!» — думает он, глядя на фанатов, которые печально заедают печеньем теплое пиво, развалившись на своих матрасах, куда уже наползли муравьи. «Неужели можно так жить?!» — задавал себе вопрос Жан-Лу, когда навещал своего дядю, графа де Сен-Нона.

— Все-таки не следовало бы, — сказал Дирк, спрыгнув на землю со своего наблюдательного поста, — чтобы Дикки попался на все эти глупости. Я много поездил, знаю, что представляют собой эти секты. Тебе талдычат о Будде и младенце Иисусе, а ты, оказывается, завербован в ЦРУ.

Марсьаль, Жан-Пьер и Эльза пили растворимый кофе, усевшись на расстеленном спальном мешке. Они потеснились, дав ему место.

— О, — воскликнул Марсьаль, — ты преувеличиваешь. Я сам был в секте «меньших братьев бедняков», и занимались мы очень милыми штуками, навещали стариков. Это было потрясающе, мы знакомили их друг с другом, играли с ними в карты… Кофе выпьешь?

— Я говорю не о «меньших братьях бедняков», — презрительно возразил Дирк. Он, не поблагодарив, взял три кусочка сахара; Жан-Пьер обратил на это внимание потому, что именно он всегда покупал сахар и печенье, а Эльза снабжала их растворимым кофе. Начиная с Брюсселя они подружились, и Марсьаль обещал, что, едва они вернутся, он сделает ей самую красивую прическу! Взамен Эльза научит их английскому языку. Дирк, снова никого не спросясь, взял две печенины. Охваченный возбуждением, он сидел на корточках, не думая расположиться на спальном мешке.

— Я говорю вам о СЕКТАХ! Они прикидываются простачками, но у них здесь так же, как у Муна и Кришны. Нельзя допустить, чтобы они использовали Дикки!

Эльза горячо его поддержала. Она была до мозга костей нерелигиозным человеком.

— Это затея эксплуататоров! — воскликнула она. — Вот и все! Этот отец Поль просто мошенник в полном блеске! Дирк прав, открыто они себя сектой не называют, но…

— Не делайте из этого драмы! Что такое секта? Это как монахи или монастырь, только она не признана официально, и все тут. Кстати, неужели ты думаешь, что Ватикан никак не связан с ЦРУ? А протестанты со всеми своими банками?

— И это верно, — ответила Эльза. — Одно другому не мешает. Все религии суть предприятия по эксплуатации доверчивости и страха. Торговля индульгенциями…

Группка фанатов, отойдя в сторонку и усевшись под соснами, хором, но вяло пела старый шлягер Дикки. Шесть часов вечера.

— Пора бы идти на просмотр…

— Ах, репетиции! Подумать только, что я три раза их пропустила…

— Бедняжка Мюриэль! Но ты не могла угадать…

— О, я свое наверстаю. В первую же получку закажу пятнадцать дисков, пусть мне придется обходиться без завтрака весь декабрь.

— В деревне есть музыкальный автомат. Знаешь, он стоит в зале их отвратного кафе. Я подумала, что мы должны бы ходить туда по очереди, по разу в день, и запускать его. Там есть «Аннелизе».

— Да? Неплохо. Я, если Дикки поправится через неделю, смогу закончить ему пуловер, который сейчас вяжу.

— Тот самый, в который ты вплетаешь свои волосы? Ведь если он поправится лишь через две недели, ты полысеешь!

— Патриция! Как ты смеешь смеяться над этим?

— Она ревнует. Но скажите, неужели мы сможем увидеть его только через две недели?

Полина незаметно ушла, чтобы побродить чуть поодаль, среди деревьев.

— Я вот завтра пойду обследую немножко этот их замок с привидениями, — бахвалился Дирк, — и им придется показать нам Дикки, хотят они того или нет. Нам тоже кое-что известно.

— И что же тебе известно?

— То, что эти птички с рожами ханжей расклеивали предвыборные плакаты!

— Может, их заставили! Когда поселяешься где-нибудь… Но теперь они больше не нуждаются в этом. Их магазинчики торгуют очень бойко…

— Что за название «Флора»? Почему не «Миндалины»?

— …у них уже восемь, а вскоре…

— Я немножко поболтал с этой девчушкой Розой во время турне, — сказал Марсьаль. — Знаешь, она совсем не дура. Мне хотелось поразузнать, куда мы попадем.

— Я скажу тебе, куда мы попали, даже никого не спрашивая, — в дерьмо!

Полина обернулась. Ни о чем не думая, она вышла на опушку парка. С места, где она оказалась, Полина увидела за вытянутым прудом фасад замка — там отдыхал Дикки — и заходящее солнце. Это было красиво. Все-таки прекрасно, когда любишь природу. Прекрасно и печально.

Часто все красивое навевает грусть. Однако на концертах Дикки ей никогда не было грустно. Но ведь прошло относительно мало концертов между несчастным случаем с Клодом и смертью Дейва. Может, теперь даже концерт Дикки вызовет у нее грусть?

«Это турне действительно приносит несчастье! — говорила Анна-Мари. — Ведь даже твой крестный остался с нами!» Для Анны-Мари все было просто. Полина «связалась» со своим крестным, который «сломался», потому что его бросила жена, и бедняга перебрал немного снотворного; в общем-то, Полина спасла ему жизнь, и он приехал поблагодарить всех, прежде чем вернуться к себе домой, где утешится, — ведь любое горе проходит, «никогда ничего не вернешь», — это известно, и наверняка, (таков был вывод Анны-Мари) «он сделает тебе дорогой подарок».

«Однако он мне не сделал такого подарка…» — подумала Полина с иронией, которой за собой раньше не замечала. Напрасно Клод вернулся, выражал сожаления, его грубость поразила Полину.

Полину потрясло не столько то презрительное уважение, с каким Клод относился к концертам Дикки, сколько его неприкрыто жестокое желание растоптать, глумиться над тем, что она любила, что для нее было самым восхитительным.

Постепенно в ней росло глубокое изумление перед этой жизнью, в которой перемешалось так много темного и страстного, этой озаряемой тусклыми проблесками жизнью, куда ей вскоре придется вступить.

Сегодня она открыла в себе первые признаки этого; потребность в одиночестве, беспричинную грусть, и, слабая, растерянно стоящая на пороге чего-то неведомого, она уже не находила всего, что ее защищало, — бескорыстной доверчивости, с которой она шла навстречу людям и жизни, жестокости, святого непонимания… Полина долго смотрела на золотой закат… «Как это грустно», — снова подумала она. Просто ее покидало детство, а она не догадывалась об этом.

Дикки говорил о презрении. О презрении сегодняшнем и вчерашнем. Неужели оно и есть настоящая жизнь?

Какова была его жизнь, когда Дикки был никто? Те же самые люди, которые презирают его сейчас — пользующийся успехом певец, популярный певец может быть только дураком! — презирали его и раньше. Правда, по-иному. Когда он жил в Монруже, в комнатенке без воды, его заставляли мчаться через весь Париж в надежде получить какую-нибудь роль и выпроваживали, даже не прослушав. «Мне просто хотелось еще раз взглянуть на ваше лицо», — цинично сказал ему один режиссер. Неужто это было «настоящей» жизнью? Он никогда не убеждал себя, что обладает талантом. Честно говоря, он вовсе над этим не задумывался. Но в нем всегда жило убеждение, что он имеет право на некоторое достоинство.

Эти чувства он выражал неуклюже. Пошло. Утверждая, что не желает «никому быть ничем обязанным». Даже с Мари-Лу скрупулезно подсчитывал свои расходы. Никогда не опаздывал. Всегда безупречно выучивал маленькие кусочки своих ролей, крохотные куплеты своих песенок. Ни разу он не попытался заменить товарища, который провалился. И все-таки того минимума уважения, которого он жаждал, ему добиться не удалась. И если бы он не обладал красотой, этим единственным даром, которым наделила его природа, то ему повсюду твердили бы, что у него нет подходящей внешности. Ну а потом что? Триумф. Дело случая. Удача, если можно назвать это удачей. Ибо в нем сидел Дикки-Король. С его вспышками безумия. Он думал, что он его изжил. Ведь Дикки также верил и в то, что имеет право на это безумие.

И вот он снова окружен презрением. Тот мальчик. «Я рассказывал вам о мальчике?» Об этом он рассказывал. А люди, которые изо всех сил стараются заставить его наговорить глупостей, чтобы потом разнести их повсюду?

— Я все прекрасно понимаю. Не настолько я глуп. О, я знаю, что в моем образовании есть пробелы, но…

Поль отлично все понимал. Те, кто богат деньгами и культурой, не прощали молодому варвару его «удачи». Они все еще считали Дикки достойным похвалы бедняком, который, хотя и лишен артистических склонностей, делает сразу два дела, занимаясь по вечерам, изучая их культуру, медленно усваивает, вместе с вещами, что необходимы для образа жизни определенной части буржуазии, смысл ее ценностей. Ее язык. Ее лицемерие. Он притворяется, будто всего добился сам, хотя его успех — дело случая. У сына владелицы бакалейной лавки благодаря его верхам, просто так, без усилий, появился «мерседес». Это подрывает все основы. И что у него за репертуар! Дикки Руа поет о любви! Эти штуки не годятся для Домов культуры. Его песни — искусство коммерческое. И аморальное. Эти молодые люди являют собой столь дурной пример, благодаря так быстро заработанным и — сверх того — выставляемым напоказ деньгам!

— Ты думаешь, именно это погубило меня? Материальное? Но мои песни нравились, я тоже нравился, публике нравилось… — Он опустил глаза, посмотрел на свои руки и вполголоса сказал: — Знаешь, говоря откровенно, в отдельные вечера… мне казалось, что я пел хорошо…

Отец Поль был уверен в этом. По-своему. Он вытирал пот с юного лба. Подносил стакан к пересохшим губам. Молчал, давая Дикки излить свое горе. Он не испытывал чувства вины, зная, что было подмешано к прохладному питью, в графин с лимонным напитком, стоящий на низеньком столике. Он, правда, несколько озадаченно спрашивал себя, каким образом извлечь выгоду из Дикки-Короля.

Граф дожевал свой сухарь и решил отправиться к отцу Полю заявить, что он не сдавал собственный замок этим паяцам. «Всему есть предел», — твердо сказал он, глядя на розовую чашку. — «Есть предел всему».

Но отец Поль уехал в Каор, где ему нужно завтракать с Алексом Боду, а граф, идя из главного здания, заметил у пруда двух юношей, что сидели на каменном парапете и полоскали ноги в воде, где жили карпы Людовика XIV. Пределов больше нет!

— Даже суперзвезда, — говорил Алекс, — не может себе позволить находиться в депрессии более двух, трех недель…

Отец Поль это хорошо понимал.

— А что, если для разнообразия мы возьмем на аперитив шампанского?

Они встретились в «Гимнастическом коне» — ресторане, который находился неподалеку от отеля «Астор», где Алекс развернул свою штаб-квартиру.

Этот совсем старомодный ресторан, уютный, с маленькими, почти семейными салонами, был идеальным местом для дружеского разговора о делах. Отец Поль удобно расположился в комфортабельном глубоком кресле.

— Еще несколько килограммов, — и мне придется таскать с собой кресло так же, как генерал де Голль таскал походную кровать! — заметил он, смеясь.

Алекс смотрел на него с откровенным восхищением. В нашу эпоху режима этот еще молодой мужчина так весело носит свои сто пять, сто десять килограммов… Впрочем, Алекса восхищает в отце Поле и многое другое. «Интересно, как он увиливает от налогов?» И жизнерадостность и аппетит отца Поля внушают Алексу доверие. Все остальное — мишура! Профессиональная необходимость! Зачем Алексу интересоваться случайным мистицизмом производителя готового платья? Этого импресарио «группы»? Зря он называет своих «Детей счастья» хором, это группа, как «Кур-Сиркюи», как «Минабль», товар, в котором Алекс толк знает; а эта «духовная община», наоборот, чужда ему. Она безразлична Алексу.

Для Алекса не существует ничего, что не имеет отношения к зрелищам. Если хотите, в жизни все зрелище. Нелепый наряд отца Поля — шапочка, домотканая ряса, большие монашеские сандалии — производят на него такое же впечатление, как если бы перед ним сидел спортсмен в халате, актер в сценическом костюме.

— Он мне нужен, я повторяю, нужен через две недели, не позже. Если мы договоримся насчет имиджа, если Николь и Лоретта — мы к ним подключили одного англичанина — найдут мне несколько новых тем… Мы сможем тогда запустить праздничные концерты. Ох уж этот имидж! Какая жалость, что этот ужин в Авиньоне был так глупо испорчен! Может, мы снова поставим на рельсы дело с имиджем, а, старина Поль?

Алекс решил считать отца Поля своим тайным компаньоном, человеком, который принадлежит к шоу-бизнесу, конечно, несколько косвенным, но неоспоримым образом. Поэтому экспансивный, доверчивый (кроме, конечно же, того, что касается денежных вопросов!) Алекс рассказывал обо всем.

— Я смотался в Париж, и Кристина каждый час сообщает мне новости. Обстановка крайне благоприятная. Естественно, диск с именами возлюбленных не состоялся, но у нас все-таки есть две-три пластинки. Еще перед началом турне мы записали пять названий, нам надо еще пять или шесть, которые подготовят изменение имиджа, ты понимаешь, ничего резко не меняя, но…

Алекс стал называть отца Поля на «ты». Почему бы и нет? Теперь Дикки тоже обращается к нему на «ты». Но Дикки говорит «ты» без фамильярности. Отцу Полю становится немного не по себе, когда он думает о Дикки, о случае с Дикки. И все-таки, по мнению Алекса, все улаживается к лучшему. Специальная пресса согласилась с версией о «депрессии» Дикки; смерть Колетты послужила поводом для полемики вокруг фанатов, шоу-бизнеса, «идолов», шлягеров, но никто не обвиняет Дикки, который, как официально признано, «разбит драмой, каковую пытались от него утаить». Кристина готовит ряд интервью об «этом феномене цивилизации», каким являются фан-клубы, и ответы Дикки. Некий священник в маленькой пригородной церкви произнес проповедь против этой мишурной культуры, которая, по его мнению, представляет собой настоящий опиум для народа: она наделала шуму. По телевидению выступил некий депутат, оспаривая священника во имя здоровых развлечений, на которые имеет право народ и достоинствами которых выступают отсутствие претенциозности и извечная простота. Он сравнил песенку «Жаннетон берет серп» с песней Дикки «Красота предместья». Все это прекрасно при условии, что Дикки «очухается» в самые короткие сроки.

— Поэтому, понимаешь, если б ты смог слегка ускорить дело…

«Ускорить дело…» Он скорее склонялся к тому, чтобы его замедлить. За десять дней он многое узнал о Дикки Руа. Выяснил много полезных сведений: сумму того, что Дикки со скромной гордостью именует своими «маленькими сбережениями»; содержание его контрактов; о тайном соперничестве, которое противопоставляет Алекса фирме «Матадор»; о неуверенности, сомнениях, том чувстве вины, которые терзают Дикки, и должны сделать его более покладистым для обработки. Но как быть, если ему не хватает именно времени? Отец Поль колебался:

— Ускорить дело… Но на это нужно время… Такие вещи за десять дней не делаются….

— Слушай, ты не можешь сказать, будто я тебе не доверяю. Я позволил тебе увезти его, ладно, но лишь потому, что ты замял смерть Дейва. Но я же тебе доверился. Хотя…

— Хотя?

— Тебе отлично известно, что эта затея с сектой не всем нравится. Ладно, ладно, ты называешь это не сектой, а как там? Общиной. Все равно. Но для публики, сам понимаешь… С тобой надо, как ни странно, держать ухо востро. Стоит лишь напомнить тебе какую-нибудь старую штуку вроде той истории в Мулене, а затем с предвыборными плакатами, мало ли что еще… И заметь, все эти штуки я прекрасно понимаю, я же человек деловой…

Отец Поль захохотал. Алексу кажется, что его смех звучит нарочито громко.

— Но мы устроим наше дело, мой маленький Алекс. Мы созданы для взаимопонимания… Не перейти ли нам к столу?

Он с трудом выбрался из своего кресла, прошел вперед. Алексу не видно его лица.

Несколько минут они священнодействуют над выбором блюд. Однако фаршированные трюфелями яйца не помешали Алексу вернуться к его идефикс.

— Я сказал, что доверяю тебе. Но сейчас возникают другие проблемы.

— Две главные мне известны, — ухмыляется Поль, заглатывая огромные куски. — Когда и сколько?

Алекс тоже не смог удержаться от смеха.

— В общем-то, верно…

— Поговорим сперва о Дикки. Официант, принесите нам немного хлеба. Дикки чувствует себя лучше. Это бесспорно. Но ты же станешь умолять его петь сегодня вечером…

— Сегодня вечером нет! Нет! Ну а если… недели через две?

— Возможно, — задумчиво ответил отец Поль. — Я могу сказать лишь одно: возможно. Он не подготовлен.

«Но он, разумеется, будет подготовлен, если я приму в труппу твоих „Детей счастья“!» — подумал Алекс, впрочем, без всякой антипатии. Он считает отца Поля симпатичным мошенником, абсолютно нечестным человеком. Именно это и внушает ему доверие, несмотря на предостережения Роже.

— Что значит подготовлен? — Алекс, сам того не желая, задал этот вопрос в чуть насмешливом тоне. — Что ты хочешь сказать?

— Хочу сказать, у меня возникает чувство, что если он снова появится на сцене, то феномена Дикки-Короля, как говорят его поклонники, не состоится. Как бы объяснить? Сейчас он начисто лишен флюида, если выражаться словами карточной гадалки. Лишен нервного импульса.

— Не сработает? — перевел Алекс. («А что, если он превратит мне Дикки в развалину, вместо того чтобы поставить на ноги? Не в его это интересах… Однако он тянет волынку, ясное дело».)

— Дикки — существо очень… крайне податливое, — медленно произнес отец Поль. — Именно в этом его сила. В этой цельности, смею утверждать. В то мгновенье, когда он начинает сомневаться в собственных законных правах…

Отец Поль попробовал белое вино, которое им принесли, сам наполнил бокал Алекса; подали телятину в лимонном соусе.

— Интересно, — прибавил он, — не испортит ли нам этот лимонный соус вкус вина… Неужели мы ошиблись в выборе…

Алекс сидел, нахмурив брови, вертя в руке вилку. Он думал о Дикки, а вовсе не о телятине. Отец Поль, по-видимому, мог обсуждать сразу обе проблемы.

«Что он несет о его законных правах? Неужели хочет запудрить мне мозги…»

— Нет, — с облегчением сказал толстяк, — годится. Кислый привкус смягчается намеком на сливки… (Он взглянул на Алекса.) Намеком… Вы сказали — намеком? — шутливо спародировал он Алекса. — Дорогой мой дружище, вы… ты просто воплощение подозрительности. Нет, я не вожу тебя за нос, ничего не преувеличиваю, не пытаюсь — в настоящий момент! это придет потом! — сбыть свой товар. А почему? Потому что ты сам, да, сам попросишь у меня этот товар. (Глаза его горели, борода была закапана маслом, он был остроумным, искренним, хитрым, веселым: «Потрясающий тип!» — невольно подумал Алекс.) Приезжай, посмотри на Дикки. Поговори с ним, хоть сейчас, сразу после обеда. О, у него человеческий вид! И если хочешь, снова забирай его. Я никого не держу. И никогда никого не удерживал, что бы они тебе ни наговорили. Какие маленькие порции телятины! Официант! Алекс, не теряй аппетита, ешь, а то телятина остынет, хуже ничего не бывает. Послушай меня минутку без предвзятости. Я знаю, что сейчас развязана настоящая кампания против того, что журналисты именуют сектами, куда они без разбора валят кого угодно — гадалок, духовные группы, экологические общины, политические движения, у которых чуть более смелая, чуть более продуманная программа… Короче, смешивают самые разные вещи, которые не имеют ничего общего друг с другом, и только жажда сенсаций… Но факт остается фактом. Ты не можешь бросить Дикки в авантюру, которая не принесет успеха. Я знаю, понимаю это. Надо найти свое лицо, изменить подачу, может быть, само название… «Дети счастья» звучит слишком громко… Следовало бы найти слово, более близкое к природе, к простоте…

— У меня есть группа, которая называется «Рептилии», — намекнул Алекс, понимая, куда клонит гуру. Теперь им предстояло обсудить вопрос о слиянии групп, о дележе доходов.

— Разумеется, моя группа весьма скромна, она едва начинает… Она не будет многого требовать… Прежде всего ей необходима реклама. Но кто знает, может, и мы тебе немножко пригодимся?

— Да! Да! (Ответил отец Поль на отрицательный жест Алекса.) Ты сидишь словно между двух стульев, и недавние миленькие происшествия доказали нам обоим, что такая позиция опасна…

— Ах вот как! Неужели? — осторожно спросил Алекс. (По знаку толстяка принесли второе блюдо с телятиной.)

— Между двух стульев или, точнее, между двух имиджей. С чего ты начал? С красивого и симпатичного, чуть загадочного молодого человека, который пел о любви. Хорошо. Дикки был Принцем. Постепенно вы заметили, что к вам приходит все более и более широкая публика: он благословлял детей и лечил больных. Я сказал — лечил… Почему бы и нет? Существует множество различных способов исцеления. Он вызывал восторг… Простому первому любовнику это не под силу. Мы никак не можем выбрать для Дикки героя. Но самое главное, Дикки тоже на распутье. Он больше не в силах обрести прежнего себя. Он больше не узнает самого себя. Он больше не находит себе оправдания. Случись несчастье, и он, будучи в таком нервном состоянии, бросит все.

— Гм… И к чему же ты клонишь?

— Вот к чему: до сих пор мы были в отношении Дикки не правы только в одном, что необходимо будет исправить. В сущности, это единственное, что и нужно в нем исправить.

— Как не правы? В чем?

— …В том, что принимали его за дурака.

Дирк медленно брел вдоль пруда, оглядываясь по сторонам. Он обнаружил сарай, куда складывали шерсть, заглянул в окно душевой, вразвалочку приближаясь к террасе и парадному входу в замок, как вдруг откуда-то сбоку перед ним вырос молодой человек.

— Что ты здесь потерял?

— Ты меня спрашиваешь, робот? Где тут питьевая вода?

— Можешь брать воду у насоса, рядом с псарней. Сюда тебе заходить нельзя, — ответил молодой человек, который сделал вид, будто торопится по делам.

Но оттенок иронии, с которой он произнес слово «псарня», Дирку не понравился. Он сделал шаг вперед.

— Ты что, принимаешь меня за зайца?

Дирк был большого роста, очень высокий. Его рыжие волосы были такие же длинные, как у Дикки. Однако изможденное лицо с выступающими скулами, поросший щетиной подбородок придавали ему какой-то угрожающий вид, если он забывал напустить улыбку сторонника ненасилия. Молодой человек, к кому обратился Дирк, был ниже на целую голову, но шире в плечах, крепче. Он остановился и преградил путь с решительностью, слегка удивившей Дирка, несмотря на его наглость.

— А меня ты считаешь роботом?

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Драка могла быть недолгой, если бы не вмешалась Анна-Мари — она была в узких, облегающих джинсах, с бутылкой в руке. Она медленно бежала к ним с выражением крайнего ужаса, который доставлял ей удовольствие.

— Что случилось?

В руке Дирка сверкнул нож. Он вынул его просто так, чтобы припугнуть. Но вид ножа, казалось, высвободил всю энергию черноволосого круглоголового крепыша. Не медля ни секунды, он нанес Дирку удар головой в живот; тот, не устояв на ногах, выронил нож и упал навзничь. Черноволосый придавил нож ногой. Анна-Мари завизжала. Из служебных помещений вышли двое в белых одеждах. Группа фанатов появилась на другом конце пруда. Малыш, не спуская с Дирка глаз, нагнулся и взял нож. Дирк медленно поднялся. Он чувствовал, что сзади стоит группа людей, которая молча наблюдает за ним. Он также заметил, что двое в белом — с виду крепкие ребята — не спеша направляются сюда. Подняв руку, он сделал примиряющий жест.

— Сдаюсь, сдаюсь! Когда у какого-нибудь малого в руках нож, я сторонник ненасилия. Лады?

Несколько секунд черноволосый в упор смотрел на него (выжидает время, чтобы подоспели дружки, подумал Дирк, которого стал охватывать страх), потом неловким движением сложил нож и опустил его в карман.

— Я тоже, если у меня нож, сторонник ненасилия, — ответил он с презрительной улыбкой.

Когда двое в белом вплотную приблизились к Дирку, то он просто отделался шуткой.

— Интересно, что бы произошло, если б ты был один… — пробормотал он, покоряясь силе.

Франсуа усмехнулся. Он все это предвидел. Даже осмелился сказать об этом Отцу. Не каждый может противостоять подобному вторжению: сейчас в замке находились ученики, которые совсем недавно услышали слово «учения». Их успехи могли быть серьезно поколеблены. Фитц, если далеко не ходить за примерами, на сей раз удовольствовался тем, что утихомирил какого-то грязного хиппи. А что будет во второй, третий раз?

— Возвращайтесь на свой участок, — сказал он убитым горем фанатам. — Вы не должны общаться с «детьми». Медитация молчания начинается в шесть часов в этом здании. Если хотите, можете к нам присоединиться, чтобы искать света духовного… Если нет, то мы просим вас не нарушать порядка. Уходите!

На мгновенье наступило замешательство, потом фанаты с неохотой подчинились.

— Ох, как же я испугалась! — вздохнула Анна-Мари с облегчением, в котором таилось нечто вроде разочарования. Когда она видела драку мужчин, ей всегда чуть-чуть казалось, что они дерутся ради нее, и тогда все это ей нравилось.

— Они пристают к нам, — сказал Фредди, который неизменно принимал сторону Дирка.

— И почему нам запрещают ходить где нам хочется? — спросила Джина.

Другие фанаты, словно предупрежденные неким загадочным образом, вышли из-за псарни и направились к группке недовольных. Они скопились на краю пруда, не осмеливаясь все-таки подойти ближе.

— Что такое? Что с ним сделали?

— У него отняли нож, — с возмущением ответил Фредди.

«Нет худших врагов, чем друзья», — подумал Дирк. Теперь ему придется делать хорошую мину при плохой игре.

— И они не желают, чтобы мы выходили погулять из их рощи, — сказал Жан-Пьер.

— Мы ведь здесь не в плену.

— В их роще от жары сдохнешь.

— А что, если мы искупаемся?

— Да в этом бассейне полметра воды! И, кто знает, не заражена ли она?

— Во всяком случае, купанье нас слегка освежит! Мы же не обязаны ее пить…

— Они нападут на нас… — заметил Марсьаль.

— Ну и что? Мужчины мы или нет?

Искушение было слишком сильным. Марсьаль и Жан-Пьер не столько сняли, сколько сорвали с себя шорты и остались в плавках. Девушек это очень развеселило, и они сразу же стали брызгать на них водой. На парапете пруда горой высилась одежда, и радостные крики особенно громко раздавались в прямоугольнике, который образовывали служебные помещения. Анна-Мари сбегала наспех переодеться и притащила свой проигрыватель на батарейках. Звуки «Аннелизе», усиливаемые эхом, быстро донеслись до ушей графа де Сен-Нона, который ел на завтрак салат из помидоров и сардины в масле. В ткацкой мастерской на мгновенье замерли и снова застучали станки.

— Внешнего мира не существует, — сказала Роза. — Давайте сосредоточимся на духовном. Вырвемся из ловушки видимостей… Сосредоточимся на духовном…

Ткацкие станки опять заработали в правильном ритме. Но захотел бы отец Поль, чтобы в это дело вмешивалась Роза? Она решила, что нет. Видно будет, когда он вернется. Несколько минут она, чтобы расслабиться, дышала в ритме три вдоха — три выдоха. Ей почти удалось расслабиться, когда из-за другого станка она услышала Жижи, напевающую «Аннелизе». Никуда от этого не денешься!

В отчаянии граф де Сен-Нон подошел к окну малого салона и оцепенел, увидев это зрелище. Бассейн! Пруд они превратили в бассейн! Ну это уж слишком! Этот шум, этот ор! И хуже всего — эти мерзкие песенки, автором которых был Жан-Лу!

Он решительным шагом подошел к телефону, которым практически никогда не пользовался. Позвонил в сторожку. Сегодня же, сейчас же он отправится к мсье Хольманну; это им даром не пройдет!

Отец Поль и Алекс приступили к сырам.

— Жаль, — с неожиданной горечью вздохнул Алекс, — мсье Симон Вери всех считает дураками. Надо видеть, как он с высоты собственного величия предоставляет другим лезть из кожи вон, а потом всучивает тебе твои же идеи, которые он подхватывает приговаривая: «Если я могу позволить себе высказать некую мысль…» Кстати, если тебе удастся сбыть ему твоих младенцев счастья, то сам все поймешь!

Отец Поль весело расправлялся с сырами. Теперь он понял, что к чему. И перешел прямо к делу:

— Но, дорогой мой дружище, я никогда, ни секунду не думал об этом… Нет, я хочу иметь дело с вами, с тобой. Я верю в прямой контакт, без кривлянья, доверяю первому впечатлению… А не этим крупным анонимным фирмам, которые…

— Делают деньги, — со вздохом закончил Алекс.

— Но деньги, если есть абсолютно точный, хорошо продуманный замысел, всегда найдутся, — тихо заметил отец Поль.

Алекс совсем обалдел.

— Друг, ты начал с абсолютно предвзятой мысли… Будто бы я хочу отнять у тебя деньги. У тебя или у Дикки. А если подойти к делу с другой стороны?

Алекс стал внимательнее. Отец Поль налил себе вина.

— Ведь Франция такая маленькая страна! Она почти не понимает, куда движется мир! Ты знаешь слова Мальро: XXI век будет религиозным, или не настанет вовсе… Сейчас я связан с одной американской группой… Забавно, что группа одновременно означает музыкальный ансамбль и… Яблочный пирог? Благодарю вас. Да, я знаю, что у вас на десерт двадцать три блюда, но настоящий ресторан надо оценивать по простым вещам… Да, американская группа, с которой в один прекрасный день я, может быть, объединюсь… а она располагает весьма солидными средствами. Давай говорить откровенно, какие именно у тебя сейчас отношения с «Матадором»? Вкладываешь ли ты собственные деньги в записи Дикки? У меня нет всех сведений, которые мне хотелось бы иметь, но я вполне серьезно намерен…

Алекс слегка опьянел. В тот момент, когда заговорили о цифрах и доходах, к нему вернулся аппетит. Теперь он закажет десерт. Надежда освободиться от тягостной все-таки опеки «Матадора» и заодно найти в Поле Жаннекене неопытного пока мецената, делала его способным переварить даже цитату из Мальро, даже «Детей счастья».

— Так вот, — с восхищением сказал Джо, — ну и шуму наделали твои дружки! Такое здесь впервой! Должно быть, у этих аристократишек рожи перекосились…

Полина возвращалась из деревни, неся в обеих руках хозяйственные сумки, истекая потом, но она больше не казалась такой неприступной. Она была в измятой полотняной юбке цвета хаки и полосатой — хаки с белым — рубашке мужского покроя. Джо почувствовал себя смелее.

— Не говори так, ладно? — Она поставила сумки на землю. — Почему они должны быть глупее тебя? Скажи, почему все должны быть глупее тебя?

Он заметил ее из окна сторожки и вышел, притворившись, будто ему надо протирать графский «ситроен», который действительно нуждался в чистке.

— Ты, кажется, совсем от жары растаяла.

— Не говори! Три или четыре километра пешком!

— Хочешь кока-колы? Я угощаю…

Он махнул рукой в сторону маленького кирпичного домика.

— Принеси сюда, — попросила державшаяся настороже Полина.

— Зачем? Ты не хочешь зайти? Там прохладно…

— Слишком. Прохладно и тихо, да? Мне здесь больше нравится.

— Что ты все злишься! Тогда полезай в автобус. Я включу кондиционер и радио. Шикарное выйдет бистро.

Она согласилась. Они поднялись в автобус, Джо заставил ее полюбоваться холодильником и открыл две бутылки кока-колы. Они, усевшись на обитых скаем сиденьях, слушая в прохладе музыку, в самом деле чувствовали себя прекрасно. Было приятно видеть за стеклами испепеляющее солнце и ощущать себя в укрытии. Вдали можно было заметить двух парней (или девушек) в белом, которые прошли из замка в сторону сарая и возвращались, неся что-то, перебегая из тени в тень так, словно солнце грозило сжечь их на месте.

— Видишь, как они носятся, — с презрением сказал Джо. — Представляешь?! Вкалывают с утра до ночи, жрут рис, овечий сыр и горстку овощей, не получают ни копейки, а в их магазинах «Флора», такие есть в Ниме и Марселе, я там был, одежду, поверь мне, даром не дают! А кто гребет денежки? Конечно, я бы такое не надел, но на девушках очень красиво, правда. Спорим, что эти платья тебе не по карману.

— Ты наверняка выиграешь, — вздохнула Полина.

— На мели сидишь?

— Еще какой! Но в турне нас хотя бы иногда угощают или Алекс кое-что подбрасывает за продажу программок…

— Вас тоже одурачивают, вот что.

— Ты только и думаешь, как бы тебя не одурачили, как ты говоришь.

Он уловил в ее голосе оттенок резкости.

— О, знаешь, столько я видел дураков… — неуклюже оправдывался он.

— Оно и видно, в твои-то годы…

— Вот и будь любезен с девушкой! — возмутился Джо. — Я сажаю тебя в свой кар, даже не переспав с тобой…

— Ты очень добр! Если всякий раз, садясь в автобус, мне придется расплачиваться натурой…

— Ты мне симпатична, — весело сказал Джо.

Полина мгновенно смягчилась.

— И ты мне симпатичен! Но ведь спор есть спор, правда? Ты несешь всякую чушь. У здешних ребят есть свои причины, их не держат здесь силой. Мне очень хотелось, чтобы они объяснили свои штучки, а я бы объяснила им…

— Про своего липового певца?

— Почему бы и нет? Как говорится, не нравится — не слушайте.

— Так уж я устроен, мне не нравится… — не без пафоса сказал Джо.

Полину ничуть не удивили его слова. Подобный романтизм походил на определенный стиль речи, к которому она привыкла.

— Понимаю… Знаешь, я была точь-в-точь как ты, ведь дома у нас вечно велись жалкие разговоры, вечно заботы, счета… Если надо было расширить площадь, то делалось это со страхом, в кредит, и Эрика нужно устроить, и Микки пристроить… Спрашивается, зачем люди обзаводятся детьми, неужели только затем, чтобы всю жизнь терзаться, что из них потом выйдет. Я задыхалась, понимаешь? А вот когда узнала Дикки и наш клуб, я изредка, на целый час, сначала забывала обо всем… Потом у меня появились друзья. Я увидела, что даже старики, или почти старики, думали не только о себе, что можно говорить о другом… Испытывать лишения ради этого другого, даже…

— А я что говорил, — упрямо возразил Джо. — Ловкачи набивают кубышки, а жалкие типы дают себя одурачивать. Политики, святоши — все одним миром мазаны. Есть ловкачи и есть жалкие людишки. Никуда от этого не денешься.

— О! Я с тобой не о политике говорю… Заметь, мой папа состоял в профсоюзе, они там немало дел натворили… Но другим людям, то ли из-за их характеров, то ли из-за их работы, все эти дела не нравились, к тому же профсоюз раскололся, а потом типы, которые еще вечером были всем, наутро проснулись последним отребьем. И еще, все они действительно слишком много пили и, напившись, обзывали папу макаронником.

— Да… что он, в самом деле пьет?

— Не скажу. Но так жизнь устроена. Даже папа, который пропал бы без мамы — она же ведет хозяйство, — так вот, когда эти люди спорили у нас дома об эмиратах, о нефти и о там, что они сделали бы на месте Картера или премьер-министра, говорил: «Ступай отсюда! Место женщины на кухне!»

— Пойми, это же…

— Ты считаешь это нормальным? Но если бы мама, когда на шее у семьи висят разные налоги, сказала бы. «Я иду на кухню», что папа стал бы делать? Может, ты мне скажешь?

— Везет же мне, встречаю девушку, с которой можно поговорить, а она — феминистка! — комично вздохнул Джо.

— Никакая я не феминистка! Я за справедливость!

В переднюю дверь автобуса яростно застучали. Джо бросился к кабине, выключил кондиционер, раздвинул, занавески. Искаженное злостью лицо графа де Сен-Нона, многое утратившее в своей аристократичности, появилось на уровне ступенек.

— Уже час я вызываю вас по интерфону, Жорж! Целый час! Я был вынужден идти пешком до ворот!

— Я не слышал, мсье… — пробормотал Джо, вылезая из автобуса.

— Господин граф! Все это потому, что вы прохлаждались здесь в расхристанном виде… Наденьте вашу куртку… Выводите машину.

Джо побежал к навесу. Легкий шорох заставил графа обернуться в тот самый момент, когда Полина выскользнула из автобуса и побежала в сторону замка. Девка! Одна из этих глупых фанаток была с его шофером! Этого он и опасался больше всего, этого нашествия! Сжав зубы, он уселся в машину.

— Жорж!

Джо сдал назад с осторожностью, достойной всяческих похвал: он обожал старый «ситроен» и ревниво о нем заботился. Потом, не форсируя скорость, поехал вперед, до национального шоссе: на проселочной дороге каждые два метра попадались рытвины.

— Жорж!

— Мсье?

— Господин граф! Сотни раз я твержу вам об этом! Жорж, в автобусе вы были с девкой!

— Я был с девушкой, верно, — ответил Джо, нарочито сделав ударение на слове «девушка», что для него было совсем непривычно. — Разве нельзя?

— Вы не должны болтать с кем попало! Я вам запрещаю!

Сдерживая недовольство, Джо позволил себе позабавиться: проехал через яму, и граф, впрочем, довольно мягко подскочил на заднем сиденье.

— Я служу у мсье Хольманна.

— Но это я внес вас в списки социального страхования! — закричал владелец замка, голос которого становился визгливым.

— Вместе с налоговой декларацией, — возразил Джо. — Туда можно вносить все, что угодно.

Они выехали на национальное шоссе, и шофер снова спросил профессиональным тоном:

— Так куда мы едем, мсье?

— К мсье Хольманну, — ответил граф, внезапно успокоившись и даже с еле уловимой интонацией торжества. (Джо ничего не ответил.) — Я уверен, что ему будет очень любопытно узнать, до какой степени вы симпатизируете этим фа-на-там (граф с презрением отчеканил это слово), которых мне навязали.

— Я не симпатизирую…

— Уверен, он удивится тому, что вы заперлись с так называемой девушкой для беседы… Сам я не сомневаюсь, что вы о многом поговорили… а поскольку вы считаете себя на службе у мсье Хольманна, то убежден — вы доставите ему удовольствие, сообщив о теме ваших бесед…

Граф продолжал развивать эту тему. Ему редко выпадал случай восторжествовать над кем-либо, и если он верил, что таковой представился, то использовал его до конца.

Хольманн пил кофе в зимнем саду, обставленном плетеной мебелью викторианского стиля. Он был так хорошо воспитан, что не позволял себе выглядеть оригинальным.

В его летнем, из легкой ткани, костюме ничего не бросалось в глаза. Даже сигара была скромных размеров. При этом он не был лишен чувства юмора, но Жан де Сен-Нон как-то не обращал на это внимания.

— Не хотите ли кофе?

— С удовольствием.

У Хольманна не было ни слуги-индуса, ни боя-аннамита, но он держал старую служанку с южным выговором, которая иногда вызывала интерес гостей. Все это было тщательно продумано. По документам Хольманн значился торговцем картинами и, тоже официально, не был знаком с Жаном де Сен-Ноном. Но так как их связывала тайная торговля семейными картинами, никто бы не удивился, что первое время владелец замка отрицал свое знакомство с голландским торговцем.

— Прошу извинить, что я приехал прямо к вам, — не без самодовольства начал граф де Сен-Нон (он был убежден, что если с точки зрения безопасности Хольманн полагал, будто им следует избегать прямых отношений, то по-человечески он мог быть лишь польщен визитом графа), — но вопрос почти не терпит отлагательств…

— Малыш Джо говорил мне об этом, — ответил Хольманн, полагая, что этих слов достаточно.

— Он не мог дать вам понять, какое неприличие, опасное неприличие, кроется за всем, что происходит.

— Опасное? — с вежливой улыбкой переспросил мсье Хольманн.

— Ну конечно! Разумеется! Вдруг этим людям взбредет в голову сунуться в подвалы…

— Но вам же абсолютно неизвестно, что хранится в этих подвалах, мой дорогой граф! Вы просто забыли, что это мсье Жаннекен, ваш съемщик, оплатил счета за обивку дверей железом — поступок вполне естественный, когда подумаешь, что вам было необходимо спрятать ваши фамильные сокровища… Если мсье Жаннекен спрятал в подвалах что-то еще, вы не должны об этом знать, и не вы несете за это ответственность. Как, впрочем, и не я, не я… Что еще вы хотели сказать?

— Если вас информирует мой шофер… — сказал Жан де Сен-Нон.

Хольманн посмотрел на него с еле уловимой насмешкой.

— Джо действительно рассказал мне… кой о чем. О том, что они моют ноги в пруду, о транзисторах… Все это очень по шло, но продлится недолго. Ваша «звезда» песни уедет, увлекая своих спутников… Пусть минует этот карнавал шутов. Проявите немного мудрости, мой дорогой граф…

В застекленной ротонде стояла какая-то приятная теплота. С успокаивающим шумом крутились вентиляторы.

— Об этом легко рассуждать, когда вы избавлены от этих пошлостей!

— Джо говорит, — заметил мсье Хольманн, — что эти люди совершенно безобидны.

— Естественно! У него интрижка с юной особой, которую он не хочет отпускать!

Торжествующее выражение лица графа на мгновенье позабавило Хольманна. Но только на мгновенье. Даже дурак способен иногда высказать верную мысль.

— Джо мало что знает, — вскользь обронил он.

Однако Жан де Сен-Нон почувствовал, что в тоне мсье Хольманна появилось раздражение. Он чуял это инстинктом, той обостренной чувствительностью, которая ему была ни к чему.

— Он знает слишком много. А когда человек влюблен…

— Джо сын моего старого друга, — сказал Хольманн, отвечая на то, чего не договорил граф.

— А другие? Они выжидают, рыщут повсюду… Это может продолжаться долго. Жаннекен способен тянуть это бесконечно.

— Промывать Дикки мозги? Присваивать его деньги?

— Не думаю, что до этого дойдет. Но вся эта затея столь омерзительна! Видеть это в своем доме! Уверяю вас, мне стыдно! Ведь все это видят крестьяне, которые знают меня с детских лет, знали моего несчастного брата и отца!

— Вы знаете, у нас были очень серьезные причины посоветовать вам принять этих людей. Много разных причин: оправдание ваших доходов, прикрытие и, если я смею так выразиться, второе прикрытие для вас в случае каких-либо осложнений…

— По моему мнению, присутствие Дикки Руа уже представляет собой осложнения, — упрямо возразил владелец замка.

— Возможно. (Хольманн никогда не отвергал ни одного предположения: он все подвергал анализу. Он был человеком без предрассудков.) Возможно, но это рискует повлечь за собой осложнения… Нам придется потрудиться, чтобы найти другого, столь же пригодного для этого человека… Я приставил к вам Джо, чтобы иметь на месте своего наблюдателя… («Благодарю вас!» — не без ехидства перебил его граф.) Но если вы утверждаете, что он уже не совсем честен… Я подумаю над всем этим. Потерпите. Разве много, согласитесь, пришлось вам терпеть неудобств с начала нашего сотрудничества? Оно же позволяет вам сохранять в неприкосновенности бесценное фамильное достояние… Ради этой великой цели можно пожертвовать кое-какими личными претензиями, не так ли? Как и некой старомодной щепетильностью… Хорошо, забудем все это. Главное — никакого скандала, ни одного необдуманного поступка… Иначе вам придется пожалеть об этом.

Он впереди графа прошел в гостиную, меблированную с неброской роскошью.

Граф возвращался домой в совсем дурном настроении, тогда как Джо, сидя за рулем, насвистывал. Однако Джо тоже был не в настроении. Старый подлец! Пошел и заложил его Хольманну! Утверждал, будто он влюблен.

Дело Дикки. Надо сразу взять быка за рога. Все ускорить.

— Ты действительно считаешь, что твои песни хорошие? Или ты веришь в это, только когда поешь?

Бледный, растерянный Дикки — он то садится на кровать, то нервно расхаживает, — но никогда он не просит помощи, вечно спорит. Он одинок.

— Хорошие…

Что значит хорошие? Наверное, Дикки искренне задается этим вопросом и, должно быть, впервые. Что за несчастный малый, этот Дикки! Даже со своими «маленькими сбережениями» он навсегда останется бедным парнем, тогда как у совершенно разорившегося Жана-Лу де Сен-Нона всегда кое-что найдется. Когда Дикки носил заштопанный пуловер, он стыдился его. Жан-Лу считает это шикарным. Бедность порождает почтительных людей и бунтарей, борцов, смиренников, иногда — мечтателей, редко — наглецов. Надо это учитывать.

— Да, ты задаешь себе вопрос, что означает хорошие? И ты нрав. Хорошие — это просто выражение (принятое выражение), условность определенного общества в определенную эпоху. Ты должен понять: в прошлом красота была совсем иной, чем сегодня. В семнадцатом веке нос с горбинкой считался красивым, был признаком аристократизма. Сто лет назад женщина должна была обладать пышной грудью и осиной талией. Понимаешь? (Может, я слишком упрощаю?)

— Какими словами ты объясняешь свой успех? Говоришь, что у тебя есть талант?

— Считаю, что я хороший профессионал, — ответил Дикки; у него осунувшееся лицо, но открытый взгляд.

— Правильно. Именно так ты к себе относишься. Но объясни, неужели ты не щадишь себя потому, что честно делаешь свою работу? Скажи?

— Думаю, нет, — устало сказал Дикки. — По-моему, за это меня и ненавидят…

— Но за это и любят.

Выждать. Дать ему проникнуться этой мыслью. Я свое ремесло знаю. Но сегодня отец Поль не в лучшей форме. У него нет необходимой уверенности. Кто сообщил Алексу о муленском деле, если не Роже? Вот и меня люди также ненавидят.

— Знаешь, я тоже переживал подобные моменты… вроде истории с мальчиком, который плюнул тебе в лицо…

— Правда? — спросил Дикки с надеждой. И с симпатией.

— Правда. Правда потому, что я тоже несу не новую мысль, не хитроумные слова, а скорее их отрицание. Я ведь тоже хороший профессионал. Способен вести дела, управлять, хотя ко мне приходят не потому, что я веду дела и управляю. Люди приходят к тебе не потому, что ты хорошо поешь.

Этот удар поразил Дикки в самое сердце. Ранил его. Нет, он не сломлен. Нет, он не унижен. Все это несколько удивило Поля.

— У тебя, наверное, есть талант. Я плохой судья. Но что такое талант? Маленькая человеческая способность, над которой работают, которую развивают словно мускулы… Нельзя это презирать. Ты увидишь, что здесь мы развиваем наши духовные способности так же, как наращивают мускулы. И вдруг появляется человек, не нуждающийся в этих упражнениях, в этой технике. Понимаешь?

— Я брал уроки пения, — оправдываясь, ответил Дикки.

— И ты веришь, будто из-за этих уроков пения, из-за таланта — неважно, есть он у тебя или нет, — мелодий Жана-Лу, чуть простоватых, что ни говори, слов «Аннелизе», ты веришь, что из-за всего этого погибла Колетта? Что из-за этого Дейв, старый твой приятель, сперва смеялся над тобой, а потом покончил с собой? Ведь ты прекрасно знаешь, что он покончил с собой. Неужели ты веришь, что тебя любят или презирают именно за талант?

(Нет. Ты не веришь в это. И тебе страшно, что ты в это не веришь. И поэтому сначала тебе нужны амфетамины, а затем кое-что покрепче. Ты боишься своей власти. Стыдишься ее. Ты боишься и стыдишься незаслуженной любви гораздо больше, чем ненависти.) Дикки поднял голову.

— Ведь все это незаслуженно. Да, налицо скудость слов, бедность мелодии и даже твое неуверенное поведение на сцене. Все это просто качество, форма, но отнюдь не содержание. («Понимает ли он хоть слово из того, о чем я ему толкую?») Был великий святой, который высказал глубочайшую мысль, что можно отдавать то, чего не имеешь.

— Прекрасно, — задумчиво согласился Дикки. — Если бы люди могли всем сердцем в это верить… или не верить совсем. В то или другое, понимаешь? Роже в это не верит, почти не верит. Однажды вечером он наговорил мне чудовищных вещей. Чтобы унизить меня. А ты наоборот. Пытаешься поставить меня на ноги; знаешь, я это понимаю, и это очень здорово. Но это то же самое, почти то же самое. В те вещи, о которых ты говоришь, никто по-настоящему не верит, разве нет? Даже сам ты…

— Его пичкают наркотиками!

— Когда он спит, ставят ему в изголовье магнитофон.

— Ой!

— Ну да, такое бывает! — подтвердили «близняшки», принесшие из своего кемпинга массу сведений. — Один наш дружок читал об этом в «Оккюльт». Какого-то типа заставили проходить очень трудные испытания по этой системе, ему с магнитофоном даже задавали вопросы. Письменно он на все ответил, а потом, когда стали спрашивать устно, убедились, что ничего не помнит из того, чему его учили.

— Его гипнотизируют!

— Ой, все-таки…

— Вполне возможно, — заметил Дирк с мрачным видом, который он любил на себя напускать. — Толстяк вылечивал наркоманов гипнозом. Мне об этом говорил доктор, его родной брат. Он даже прибавил: «К этим методам я отношусь крайне подозрительно». Вот так!

Воцарилось унылое молчание.

— Неужели он больше не желает нас видеть, потому что его загипнотизировали?

— Узнает ли он нас?

— Надеюсь, они не сделают его сумасшедшим!

— Это не в их интересах…

— Мы видели людей, которые под гипнозом делали все, что угодно. Ученые раскрывали все свои формулы агентам тайных служб.

— Как в кино!

— Кстати, Дикки никаких формул не знает!

— Да, но у него наверняка есть деньги. Ведь он выпустил столько шлягеров! Так вот, они могут загипнотизировать его, чтобы он отправился в банк и отдал все свои деньги в качестве дара, понимаешь, под предлогом, будто он принял их веру, а потом что бы он там ни говорил…

— Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете? — спросил Марсьаль. — Во-первых, если Отец лечил наркоманов гипнозом, что тут плохого, а?

— Отец Поль один наркотик заменяет другим, — высокомерно заявила Эльза. — Мы должны жить без этих стимуляторов страсти.

— Может, мы тут и навоображали невесть чего, — сказала одна из Патриций, — но это потому, что мы больше так жить не можем. Без концертов, без Дикки…

— Хоть бы он вышел на балкон…

— Взглянуть бы на него!

— Бог знает когда мы снова его увидим, — огрызнулся Дирк, который после своей стычки с Франсуа по-прежнему имел зуб против «Детей счастья». — И неизвестно в каком состоянии! Здесь эти типы совсем в роботов превратились. Я все тут облазил. Они делают какие-то совершенно безумные гимнастические упражнения, без конца повторяя одни и те же движения… А когда их хорошенько подготовят, то отправляют работать в эти пресловутые лавки, или ткать, как рабы, или продавать свои штучки на улицах… Чистой воды эксплуатация!

Дирк злится, заметив, что фанаты перестают волноваться:

— Да послушайте же, бог ты мой! Ведь есть кое-какие вещи, которые раскрывают суть этих «Детей счастья». И еще многое, о чем вы не знаете! Взять, например, деньги; здесь находится много кумушек, которые отдали свое состояние — понимаете, все свое состояние — общине. И похоже, это приличная кубышка!

— А трюк с новым имиджем сведется к тому, что Дикки будет петь с ними, с их группой.

— Но разве он не будет петь самостоятельно?

— Эдит Пиаф тоже пела вместе со «Спутниками песни»!

— И это не лучшее, сделанное ею…

В этом жарком споре Дирк пустил в ход все свои козыри.

— Одним словом, их духовность всего лишь лицемерие. Оставаясь наедине, они устраивают собрания, которые называют сеансами, они и пьют, и едят роскошную жратву, курят марихуану…

Однако разоблачение не произвело ожидаемого эффекта.

— И это тебя смущает? — с иронией спросил Марсьаль. — Ты же у нас эмансипированный!

Дирк покраснел от злости.

— Меня это смущает потому, что они корчат из себя маленьких святош!

— Если бы вы знали, что творится в монастырях! — Это Эльза внесла свой вклад в дискуссию. — У меня была подруга, послушница…

Однако нравы, приписываемые «Детям счастья», смущали фанатов гораздо меньше, чем вероятное пленение Дикки.

— Они вправе изредка поразвлечься…

— В конце концов, они ведь не монахи…

— У меня слюнки текут от этих рассказов о роскошной жратве. Если меня пригласят, я не откажусь…

Дирк оказался в нелепом положении преданного идеалиста.

— У тебя сухари остались?

— Да. Дай мне открывалку…

Фанаты еще несколько минут продолжали возмущаться.

— Не вечно же, черт возьми, нам торчать здесь! Когда же состоится большое собрание клуба, которое обещал Алекс?

— А что, если после завтрака мы пошлем делегацию поговорить с Дикки или хотя бы с Отцом?

— Пойду сварю кофе, — объявила мадам Розье.

— Не хочет ли кто-нибудь горячего рагу с бобами?

Скопище фанатов расходилось, обмениваясь продуктами; жизнь в сосновой роще, сколь бы неприхотлива она ни была, налаживалась. Кое-кто из девушек даже развешивал белье… Дирк дулся. Он совершенно чистосердечно надеялся встать во главе фанатов, отвоевать, торжественно вернуть Дикки в среду по-настоящему преданных ему людей… Лионель что-то наигрывал на гитаре.

— Да перестань! В жизни не слышал, чтоб играли так плохо!

Неся маленькую кастрюльку, к ним подошла мадам Розье.

— Не понимаю, — удивилась она. — Воды нет. Ни капли.

— Наверно, они ее отключили…

— Зачем? Для поливки?

— Говорил я вам, — ухмыльнулся Дирк, — что они на все способны! Отключили, чтобы прогнать нас! Получить свободу действий! Покорить разум Дикки прежде, чем мы помешаем им сделать это.

— Что вы! — воскликнула Полина, подумав о Никола, о его нежной приветливости. — Я не верю, что они могли сделать это! Может, труба лопнула? В такую жару…

— Ну да, кто этому поверит!

— Во время-то обеда! Поди спроси у своего дружка шофера! Сама убедишься.

— Конечно, сейчас же пойду! — ответила возмущенная Полина.

И пустилась бежать. Гравий скрипел под ее красными кедами, словно под копытцами пони.

— Джо! Ты в курсе дела? Представляешь!

Он жестом прервал ее:

— Да знаю, знаю, милочка моя… А что я могу? Таков приказ.

— Какой приказ? Ты хочешь сказать, что они отключили воду нарочно?

— Ну да, черт возьми!

Полина, естественно, считала, что это дело рук «Детей счастья». Джо не станет ей лгать, только бы она ему верила… Это, наверно, раскрыло бы ей глаза на всех этих дегенератов…

— Знаешь, никогда бы не поверила, что они способны на такое. Правда, не поверила бы! Они же говорят, что ищут мудрости…

— Наверное, вы мешаете им ее искать? — не сдержался он. — У вас транзисторы, вы полощете ноги в пруду…

— Нас уже не было бы здесь, если б они вернули нам Дикки!

— Тебе-то какое до него дело? Прежде всего ему, может, нравится тут, в их роскошном отеле!

— Нам необходимо в этом убедиться, — твердо возразила Полина. — Но раз они не пускают нас повидаться с ним… Что же нам предпринять?

Сумасшедшая. Все девчонки такие. Или дурехи, или сумасшедшие…

— Драть глотки. Все разнести здесь. Поджечь сосновую рощу. Или же просто убраться отсюда и закончить свои каникулы в каком-нибудь уютном местечке, где есть вода. Неужели все это нравится такой девушке, как ты?

Однако она уже не слушала Джо. Неожиданно ее лицо осветилось.

— Правда, что они приказали тебе, чтобы ты не разрешал нам звонить по телефону? У тебя ведь в сторожке есть телефон? Не ври. Я слышала, как он звонил, когда мы устраивались в роще.

— Нет, этого мне не запрещали, — признался Джо. — Но только потому, что они, по-моему, до этого не додумались.

— Если я заплачу, разрешишь мне позвонить из сторожки?

Джо задумался.

— Кому ты собралась звонить?

— Председательнице клуба.

Затея с клубом казалась ему сплошным ребячеством, но у него не хватило смелости поссориться из-за этого с Полиной. Во всяком случае, она могла пройти три километра и позвонить из табачной лавки…

— Ладно. Но я пойду с тобой и буду рядом.

— Иди, — пожала Полина плечами. — Если тебе так нравится. Не понимаю, чего ты боишься!

Джо подумал, что если поднимется шум, то мсье Хольманну это не понравится. Но, может быть, с графа де Сен-Нона чуть спадет спесь. Он разрешил Полине позвонить. Они вошли в крохотную сторожку. Джо слегка смутился, так как она увидела авиамодель, которую он клеил. Это немного отдавало ребячеством. Нет, Полина не такая, чтобы смеяться…

Она позвонила в «Атриум», попросила Жанину, которая немедленно обрушила на нее поток жалоб.

— Ты не представляешь, маленькая моя. Прошло пятнадцать дней — заметь, пятнадцать! — и они все еще не нашли ничего лучшего, как запихнуть меня в биллиардную, и вот, представь себе, изредка заходят посетители, которым хочется поиграть, а я не могу ни лечь спать, ни переодеться, ни даже поплакать! После той драмы, что я пережила! А мсье Морису и Геренам, похоже, на все наплевать, они ездят по экскурсиям; мсье Морис, естественно, напрашивается на приглашения, но я не из таковских, мне, будучи председательницей, надо сохранять свое достоинство, ты же понимаешь, у меня нет денег, чтобы поселиться в «Боманьер» или хотя бы питаться там, кстати, туда не пускают с собаками, а я выписала Жикки из псарни, где он временно находился, я не могу вынести этого одиночества, и он, бедненький, тоже ютится в бильярдном зале! Передай Дикки, что нужно его любить, любить всем сердцем, чтобы терпеть все это! Ну, конечно, я не жалуюсь, только…

— Послушай, Жанина, мы не видели Дикки, — удалось Полине вставить словечко.

— Как? Но я думала… ведь они обещали…

— Слушай, Жанина, — решительно начала Полина. — Мне необходимо с тобой встретиться. Ты ведь председательница, и нам нужно принять решение. Постарайся собрать Геренов, Мориса, может быть, Бодуэнов, если ты их найдешь, девушек… Я дойду до деревни, туда полчаса ходьбы, автобус отходит в два часа, потом идти еще минут двадцать… Значит, у тебя я буду в половине четвертого. Разыщи максимум фанатов и собери их. Я буду ждать сколько надо. Есть вещи, которые мы должны решить сообща. Чао.

Она повесила трубку. Джо совсем развеселился:

— Наполеон!

Джо поцеловал ее в щеку, когда она выходила из сторожки. Полина тоже поцеловала его. Она больше не сердилась на него.

— Хочешь, подброшу тебя до деревни?

— Нет. На автобус я успею, а у тебя из-за этого могут быть неприятности.

— Неприятности?! Ну мальчик с пальчик, топай! Привет!

Они снова поцеловались. Их охватило легкое смущение.

— Привет. Ну, до скорого.

— Но что ты хочешь сделать? — полюбопытствовал он. Эту девушку Джо находил презабавной. Но по-настоящему милой. Другая наделала бы шуму из этого отключения воды.

— Я попробую, — скромно ответила Полина, — попробую придумать что-нибудь, изменить все это.

— Ого! Полина, не скрытничай. Скажи. Ты что, мне не доверяешь?

— Нет, доверяю! — Она, уже отойдя в сторону, остановилась. — Это не секрет. Попробую организовать демонстрацию.

Демонстрацию?! Он смотрел вслед Полине — этой крохе: метр пятьдесят пять сантиметров, сорок килограммов, шестнадцать лет восемь месяцев. Демонстрация из-за Дикки-Короля! Джо прямо-таки остолбенел.

Полина, озабоченная, вернулась в замок под вечер. «Я всех собрала», — думала она. Однако радости от этого почти не чувствовала.

В «Атриуме» она нашла Жанину совсем не готовой к действиям. После пресловутого ужина, на котором ее не посадили за стол почетных гостей, она беспрестанно на все жаловалась: по ее мнению, это стало исходной драмой, повлекшей за собой все остальные. Если бы ее послушали! Она одна поняла отчаяние Дейва; то, что следовало бы сделать с имиджем, с пластинкой, со всем… и смерть Дейва, как и депрессия Дикки, и «остальное» — все произошло потому, что Жанине Жак не предоставили места, какое по праву ей полагалось.

Йоркшир Жикки, невозмутимо возлежавший на биллиардном столе, положив голову на лапы, казалось, разделял всеобщее уныние. Один за другим подходили фанаты, которых сумела разыскать Жанина, настроение у них было разное. Полина коротко сообщила о положении в замке: с тех пор, как они обосновались там, им не удалось увидеть Дикки (все искренне разволновались), у их возникли сомнения насчет поступков и морального духа «детей счастья», когда они понаблюдали за ними в привычной для тех среде. В конце она рассказала о трудностях и растущей нужде фанатов, брошенных в сосновой роще без информации, без посещений, а теперь и без воды. Нельзя сказать, что этим она вызвала сочувствие. В конце концов, никто не заставлял их разбивать лагерь… Во время турне все испытывали трудности… Всех ведь с собой не возьмешь! (Это сказали Герены.) Надо уметь приносить жертвы. (Это подчеркнул мсье Морис, которого Герены взяли с собой.) В конце концов, погода стоит хорошая, если рядом есть деревня, значит, есть и вода… (Это заметила Мари Бодуэн.)

Полина не без горечи обнаружила, насколько отношения между фанатами явно стали более натянутыми, более черствыми с тех пор, как Дикки ненадолго их покинул. Теперь самое важное — увидеть Дикки, поговорить с ним при первой же возможности.

— Демонстрация? Но, дорогая моя, это уже не для нас! Доказывать Дикки нашу преданность, он и так знает о ней, да, он знает… Разве мы не остались здесь, хотя могли бы?..

Что они смогли бы? Жить здесь в хороших отелях, ездить на экскурсии, заканчивая свой отпуск, — ведь вам это почти ничего не стоит! Пропасть между фанатами «с деньгами» и всеми прочими, казалось, обозначалась резче.

— Отец Поль был со мной очень любезен, — затараторила Жанина. — Кстати, только он. Дело не в этом. Но он много раз мне звонил, сообщая о здоровье Дикки. О чем я, разумеется, сообщала нашим друзьям. Нет, сама я с Дикки не разговаривала. Хотя такой человек, как отец Поль, не способен…

— Надо идти в ногу со временем. Эти группы в моде, это молодость, это… Я, например, когда дебютировал сразу после войны…

— Конечно, Дикки с ними согласен. Необязательно, если поешь с группой, разделять ее убеждения…

— Он не сможет изменить свой репертуар за один день…

Вот в чем дело! Пусть Дикки обрабатывают, пичкают наркотиками, гипнотизируют, лишь бы он продолжал петь! Неужели в этом вся их преданность? Полина, не подумав, взволнованно сказала:

— А если он навсегда примет их веру? Вы знаете, что они там живут как монахи? И распевают только религиозные гимны? У них нет песен, которые могут заполнить шапито! А если он бросит петь? Это же ясно! Не будет концертов, не будет и клуба! Что вы запоете, если он уйдет со сцены?

— Как не будет клуба? — раздался тревожный возглас Жанины.

— Ты думаешь, это возможно? Неужели он бросит свое искусство? Он, Дикки?

Мсье Морис тоже забеспокоился. Он чувствовал, что терпение Геренов иссякает. Вчера они отказались закалить, то есть предложить ему, второй аперитив. Что до Бодуэнов, то Жорж сразу же представил себя одиноким, бесцельно живущим в домике в Котантене со своей пенсией и телевизором, без живой жизни, в которой можно участвовать, без друзей, которые могут его навестить, без деятельности клуба, поддерживающей общие интересы… Разве нет других клубов? Но ведь Дикки вселил в него надежду, один-единственный Дикки. И вот уже годы, как Жорж сопровождает его… Все это знают. Семью не бросишь! А Мари всегда считала, что Дикки — медиум. Однако разве это помешает ему петь? На него снизойдет вдохновение из потустороннего мира. Беседовал же Виктор Гюго с Шекспиром при помощи скромного вертящегося столика. Почему бы Дикки Руа не поговорить с Виктором Гюго? Кстати, разве Виктор Гюго не писал песен?

Жорж горячо поддержал эту мысль. Жанина выразила общее мнение: медиум Дикки или нет, но нельзя допустить, чтобы он бросил сцену.

— Но разве он говорил об этом?

— И почему медиуму нельзя петь?

— Он не имеет права бросить сцену! — категорически отрезала мадам Герен. И девушки шумно ее поддержали.

— Не имеет права, почему же? — вызывающе спросила Мари Бодуэн. Живя с Геренами в одном отеле, она дошла до того, что больше терпеть не могла Симону Герен с ее крупными драгоценностями и мелкими манерами.

— Почему? — воскликнули гислены, мартины, надеж и прочие жозианы, которые при этом присутствовали. Их было шестеро или семеро, но шуму они производили за сорок человек. Полина вспомнила, что именно их — или им подобных — Эльза Вольф называла «людоедками». Но, может, «людоедки» дадут ей возможность добиться своих целей? Она терпеливо выжидала.

— Почему же Дикки не имеет права? Ведь мы же любим его не за это!

— Нам необходимы его песни!

— Его публика — это мы!

— Я, например, если он больше не будет петь, все брошу — работу, семью, стану бродяжкой!

— А я уйду в монастырь… Нет, с собой покончу… Оставлю ему письмо… Пусть он обратится в другую веру, но его вечно будут терзать муки совести!

— Не будет больше петь! — хором кричали они. — Дикки-то! Он, кто пел под проливным дождем в Мари-ля-Кокетт! Он, кто пел без микрофона, когда в Гро-дю-Руа погас свет! И когда в Шалон-сюр-Мари украли его сценические костюмы!

— Нет, он не имеет права так поступить, — снова повторила Симона Герен, взбунтовавшийся муравей, и на сей раз Мари не возразила.

— Подумать только, ведь Жорж переоборудовал машину единственно ради того, чтобы сопровождать Дикки!

— Всем нам это стоило бесконечных жертв, — сказал мсье Морис, который думал о недавнем аперитиве. — Артист есть артист. Что бы ни случилось, представление продолжается.

— Необходимо, чтобы мы заставили его внять доводам рассудка, — подхватила Жанина, несколько воспрянувшая духом. — Что, если клуб распадется… Этой девочке пришла отличная мысль. Давайте организуем демонстрацию. Бог знает, не удерживают ли они Дикки против его воли!

— Люди, которые работают даром… — заметил мсье Герен, покачивая седой головой и жуя ус. («Способны на все», — подразумевал он.)

Полину сильно расстраивало то, как они ко всему относились.

— Но разве… в определенном смысле… мы сами не даром оказываем услуги? — дрожащим голосом спросила она. Эти слова вызвали всеобщее негодование.

— Да у нас с ними нет ничего общего!

— Мы занимаемся художественной деятельностью…

— Мы же не строим из себя святых!

— Мы это делаем по своей воле… Из любви к музыке…

— Дикки существует! А их туманные идейки…

И дело уладилось очень быстро. Было решено, что все соберутся завтра, к трем часам («Во время обеда», — заметил мсье Морис), перед замком. Фанатов вполне наберется с полсотни, и пятьдесят человек им так просто не выгнать. А если отец Поль заупрямится, мы преспокойно вызовем полицию, чтобы вырвать Дикки из его когтей. Но, наверное, нас не вынудят дойти до этого: «Должно быть, этому гуру не слишком хочется, чтобы мы вмешивались в его делишки!»

Когда Полина собралась уходить, настроение группы фанатов явно приняло воинственный характер. Полиция, вмешательство, священные права фанатов, поход на замок, справедливые требования — это все шумно обсуждалось, и результат даже превзошел ее ожидания. Всем казалось очевидным, что они увидят Дикки. Симона и Мари взяли на себя задачу позвонить повсюду, где мог находиться ничем не занятый фанат, так как Жанина слишком измоталась, чтобы поднимать трубку. Мсье Морис будет координировать транспорт.

— Полиночка моя, ты сделала доброе дело, — сказала Жанина, улыбаясь сквозь слезы. — Ты правильно поступила, что приехала нас предупредить. Ты, может быть, спасла клуб, дорогая моя…

В деревню Полина вернулась одна, на автобусе.

«Неужели я что-то спасла?»

Наверное, ей следовало бы гордиться этим. Она гордилась тем, что состоит в клубе, что создала его секцию, пусть скромную. Это была ее инициатива, ее выбор, первый поступок, который лег в основу характера Полины-девушки, Полины-личности… Написав Дикки, организовав отделение клуба в Антверпене, она совершила поступок смелый, поступок неожиданный. И была вознаграждена за это. Она, может, спасла жизнь и Клоду. Клоду, который оказался более грубым и вместе с тем более ранимым, чем она думала. Утешился ли Клод? Все-таки нет. Но он, без сомнения, смирился. Тот вечер, когда он покидал турне, возвращаясь к своей работе, в свой дом, уже был отречением.

Она не упрекала себя. Полина знала, что слишком молода, чтобы помочь ему. Слишком молода, чтобы понять все, что творилось вокруг нее; но не так молода, нет, не так молода, чтобы сказать себе, что в мире есть много вопросов, которые надо решать. Но достаточно юна, достаточно невежественна, и решительна, и мудра, чтобы сказать себе, что она решит эти вопросы. Все до одного. Когда придет время.

Она вышла из автобуса. И пешком пошла в замок…

Спустя несколько часов фанаты опять собрались, и вновь прибывшие спорили с ними; граф вызвал по интерфону Джо.

— Жорж! Это вы впустили их?

— Мсье, я спрашивал об этом мсье Хольманна, который велел мне избегать скандала.

— Называйте меня «господин граф»! — заорал в аппарат Жан де Сен-Нон.

— Господин граф, — с явно подчеркнутым оттенком иронии повторил Джо, — я спрашивал об этом…

— Кто вас просил проявлять эту инициативу?

— Сам мсье Хольманн, господин граф. Правда, я не сказал ни о выключенной воде, ни о собаках, но я уверен, что ему это не понравится…

Внезапно графа охватило чувство горечи и бессилия. Когда он связался с Хольманном, он не предвидел, что ему придется сдавать две трети замка какой-то секте, быть вынужденным деликатничать со своим шофером и — есть же предел всему! — терпеть фанатов на своих землях, под собственными окнами!

— Послушайте, Жорж, наверное, нет необходимости сразу же сообщать ему об этом… Не могли бы мы добиться того, чтобы эти люди ушли?..

— Я, конечно, попытаюсь, господин граф. Но если возникнет шум, мне придется…

— Хорошо, хорошо, — пробормотал граф. — Делайте, что сочтете нужным, Жорж.

Он так и не понял, что принятый Жоржем покровительственный тон являлся местью ему. Сколь бы забавным это ни казалось, граф считал, что его обожает вся оставшаяся у него прислуга. Они бранятся, конечно, но по-семейному. Он закрывает глаза на то, что его прислугу на две трети оплачивает Хольманн. Официально мизерные зарплаты он выплачивает этим людям потому, что они «всей душой преданы замку», как писала в своих книгах графиня де Сегюр. Ему хочется в это верить, он и верит. Жорж, которого ему подсунул Хольманн, родился в Марселе, и с замком его ничто не связывает. Садовник Этьен, горничная Маривонна происходят из других мест, и у них тоже нет никакого особого повода быть привязанными к графу. Однако живут они в Сен-Ноне, на священной земле его воспоминаний, в замке XV века, восстановленном в начале XVIII века; в нем всегда жили семьей, в которую как бы входит и прислуга, потому Жан де Сен-Нон не сомневается, что она готова расплачиваться за эту честь понижением собственной зарплаты.

Легенду, которую поддерживает Хольманн, будто он добрый и живущий далеко дядюшка, граф считает очень правдоподобной, даже правдивой. Он уверен, что и сам Хольманн, тайно заполнивший подвалы замка ящиками и тюками, должен чувствовать, что ему оказывают не услугу, а честь. Их сделка похожа на морганатический брак; необходимо соблюдать осторожность, но граф уверен, что где-то далеко, за морями, среди знакомых Хольманна, таможен и авиарейсов, в том мире, которого Жан де Сен-Нон не знает и знать не желает, кто-то с удовольствием потирает руки, что его приютили в подвалах замка де Сен-Нон.

В конце концов графа оскорбляет только отсутствие уважения: даже не гнусность отца Поля, сына лавочника Поля Жаннекена, этого мелкого торговца, который отправился искать свое учение в Америку (!) к некоему Джонсу (эта фамилия Джонс почти столь «изысканна», как Дюпон!), а его непочтительность. Если бы его «детям счастья» сдали какой-нибудь старый санаторий или заброшенный завод, то ему и это сгодилось, бы. Вначале граф тоже был любезен насколько было возможно: он даже был готов предложить юным ткачам образцы гобеленов! «Это будет нерентабельно, старина», — сказал ему Поль. Рентабельно! Старина! И это «духовный отец»! А теперь этот певец! Почему не телевидение? Почему бы не поставить в парке палатки? Рекламные зонтики? Поль хотел бы переоборудовать пруд в бассейн. Ни за что! Никогда! И все это для того, чтобы он лицезрел перед своей псарней «фанатов» в купальниках! Пусть Хольманн говорит что хочет, он, граф, пойдет до конца. Он выпустит собак, спустит пруд, велит (да, это мысль!) опрыскать сосны сильным инсектицидом, сделает все, что угодно, но больше не потерпит в своем доме певца! Певца здесь не будет!

Вдруг группа фанатов, на которую он смотрел, не замечая их, зашевелилась. Их было человек сорок. Они прошли мимо псарни, под яростный лай собак (это вызвало на лице графа легкую улыбку) и свернули за угол северного фасада. Они направлялись к парадной лестнице. Граф поспешил из комнаты и бросился в кабинет, откуда, высунувшись из окна, мог видеть главный фасад. Пока он осторожно, чтобы не привлекать внимания скрипом ржавых ручек, открывал окна, группа приблизилась к подножию лестницы.

Джо встретил цепочку фанатов, которые поднимались из сосновой рощи к парадному входу, чтобы соединиться с подходившими со стороны дороги. Их будет ровно пятьдесят, как и было предусмотрено. Со смеху умрешь! Беспокоиться ради этого!

— Джо!

Перед ним остановилась Полина. Они отошли в сторонку.

— Джо, скажи, скажи мне. Кто же все-таки устраивает эти подлости, «дети счастья» или граф? Или…

— Какое тебе дело?

— Ты можешь считать это глупостями, штучками «детей счастья», но ведь они же делают что-то, ты не находишь?

— Конечно, они, — почти не задумываясь, ответил Джо. — Думаешь, они ангелы? Я ведь тоже могу купить белую майку! Каждый может купить белую майку!

Он заметил, что эти слова причинили ей боль, как он и рассчитывал, и странным образом обрадовался. Но он не заметил, что Полина еле заметно вздрогнула, испугалась; у Джо, своего ровесника, она ощутила ту же жажду нагрубить, причинить боль, в общем, властвовать над ней, подчинить себе, что на мгновенье промелькнуло тогда в глазах Клода. Для нее Клод больше уже не будет крестным-покровителем, как и Джо не станет просто приятелем…

— Разумеется, — вздохнула она. — Каждый может купить себе белую майку…

Но остается Дикки. Полине остается Дикки, который поет о любви. Она бегом догнала группу фанатов, направлявшихся к замку.

— Я не могу избавить тебя от этого, — сказал серьезно обеспокоенный отец Поль. — Они устроят скандал, им кажется, что я лишил тебя свободы, понимаешь?

Дикки в джинсах и кремового цвета шелковой рубашке был бледен, лицо у него слегка опухло, словно с похмелья.

— Они не имеют права принуждать меня, — мрачно заметил он.

— Конечно, не имеют… Но если бы ты знал, сколько людей пришло сюда предъявлять требования, на которые у них нет права… Люди с ума сходят, когда видят, что другие не признают тот образ жизни, который они себе выбрали, которым они довольны. Я принимал здесь родителей, я советовал своим малышам выйти вместе с ними из парка, пройтись в деревню, даже собрать чемодан и отправиться провести уик-энд куда угодно… И до сих пор обо мне ходят сплетни, будто я удерживаю их насильно. Эти родители не замечали, что дома их детки весили сорок пять килограммов и кололись как чокнутые, а здесь, если я позволял им выкурить сигарету с марихуаной, — это целая драма. Эти родители давали пятнадцати-шестнадцатилетним ребятам по десять франков и день на карманные расходы, и они же возмущались, что тут их деток не осыпают золотом… Это люди, которые верят во что угодно, стучат по дереву, видят летающие тарелки и воображают, будто можно вылечить рак травами или в Лурде, и они же возмущаются, потому что мы пытаемся привить немного дисциплины и ума этим малышам, которые без этого угоняли бы машины или занимались кое-чем похуже…

Отец Поль был искренен, он недоговаривал, но был искренен больше, чем обычно. Он откровенничал потому, что никогда никому не откроется в своем бессилии. И по какому-то несправедливому повороту дела, именно в этом ему не удавалось никого убедить. Он прекрасно знал почему. «Ведь надо все бросить». Но отказаться он не мог только от одного — от надежды оправдаться однажды в глазах Роже. О! Оправдаться не только в том, что он преуспел, создал группу «дети счастья», повидал свет и сумел этим воспользоваться, но и в том, что с детства умел завоевать симпатию, любовь, доверие, в том, что ему стоило лишь руку протянуть, чтобы сорвать плоды, которые Роже не доставались…

— Я не готов, — сказал Дикки. — Понимаешь, они, наверное, ждут, что я им скажу о чем-нибудь… личном? А просто так, без музыки, без освещения, это разве пройдет?

— Надо пойти к ним, — настаивал отец Поль. — Они вбили себе в голову невесть что, будто я обрабатываю тебя, будто мы служим сатанинские мессы, не знаю чего еще… По крайней мере, человек тридцать из них приехали на машинах, на автобусе… Они не дадут просто так себя прогнать.

Этот людской прилив у подножия замка делал их, Дикки и его, союзниками, и отец Поль лишний раз пришел в восторг от того, что случай служит ему.

— Я боюсь, — сказал Дикки.

С террасы доносился шум. Сильный настойчивый шум — нельзя было разобрать, что он означает, любовь или вражду, — который время от времени перекрывал пронзительный вопль: «Дик-к-к-и-и-и!»

— Чего боишься? — спросил спокойный грузный Поль. К нему снова вернулись силы.

— Ты видел фильм «Человек, который хотел стать королем»?

— Да, да… По-моему, это по рассказу Киплинга.

Не надо спешить, не надо раздражать Дикки. Отец Поль достал из кармана трубку. Он вполне успокоился. Он подумал, как поступит граф, если фанаты примутся крушить что-нибудь.

— Не помню. В фильме есть персонаж по фамилии Киплинг. Но герой попадает в какую-то затерянную долину, убеждает туземцев, что он бог, и становится их королем, и все идет как по маслу до того момента…

— Да, помню. Когда он хочет жениться на молодой девушке вопреки местному табу, согласно которому, если он подойдет к девушке, та умрет. Правильно?

— Да. Девушка сходит с ума от страха, она царапает его или кусает, точно не помню, льется кровь, и этого типа разоблачают, потому что у богов кровь пролиться не может, и тут его убивают.

— Понимаю, что ты хочешь сказать, — медленно ответил Поль. (Никола и Роза находятся внизу, но они слишком молоды. Хватит ли им необходимой силы, чтобы сдержать фанатов? Может, поручить это Франсуа? Если бы он мог вызвать их по интерфону! Но он видел, что Дикки идет вперед в своем объяснении, словно эквилибрист по проволоке, и чувствовал, как опасно его перебивать.)

— Когда я посмотрел этот фильм, он потряс меня… Знаешь, ведь солдат, тот, что стал королем, верил же в это? Сперва он просто играл роль, а потом поверил, даже перед своим другом, я забыл тебе сказать, что у него был друг, который никогда с ним не расставался…

— Как Дейв, — тихо подсказал отец Поль. Он нашел ключ к Дикки, этот ключ в его руках!

— Как Дейв… — словно эхо, повторил Дикки. — И который не верил в басни о том, что его друг — бог, он лишь хотел, чтобы оба они набили карманы и смылись… Но тот верил, что быть королем все-таки кое-что значит…

Он мучился, стремясь выразить на своем простом и бедном языке то страшное волнение, которое наконец-то проявилось.

— Понимаю, — сказал отец Поль, сделав над собой последнее усилие. — Его друг презирал туземцев. Считал их жалкими суеверными дикарями. Но герой Киплинга…

Загудел интерфон.

— Слушаю!

— Это Франсуа. Я могу им сказать, что Дикки сейчас выйдет? Они здесь все разнесут. И солнце на террасе печет так, что перевозбуждает их. Кажется, должен подъехать мсье Боду, но его пока нет.

Голос Франсуа звучал совсем спокойно. Даже иронично. Отец Поль про себя это отметил.

— Впусти их в библиотеку. Скажи, что Дикки сейчас придет, но просит полного спокойствия. Передай, что он требует этого.

Дикки не шелохнулся.

— Я не могу идти к ним, — с отчаянием сказал он.

— Можешь. И должен. История, которую ты мне рассказал, очень поучительна. Кстати, урок, который можно из нее извлечь, наверное, не соответствует точно смыслу, какой вкладывал в нее Киплинг. Тебе когда-нибудь приходилось задумываться над смыслом песни, в которой твои слушатели открывают нечто, чего ты не хотел высказывать, чего сам не замечал?

— Да… Приходилось…

Отец Поль встал. Он подавлял Дикки своей силой, всей своей массой. Теперь не время предаваться самоанализу, сомнениям. Любой ценой необходимо вдохнуть в Дикки недостающую силу.

— Слушай, я знаю, как Киплинг истолковывал эту историю. Но я говорю лишь о том, что я сам думаю. Солдата, героя фильма, погубило не то, что он объявил себя богом. А то, что он слабо в это верил. Его погубило то, что он хотел жениться на местной девушке, что народ увидел, как пролилась его кровь, и убедился: он — всего-навсего человек. Но если бы солдат по-настоящему верил, что он бог, так сильно, как в это верили другие, он не посмел бы коснуться девушки, тоже поверил бы, что она умрет, если он поцелует ее. И не поцеловал бы ее. И не погиб.

Наступила тишина. Шум за окнами утихал. «В моем распоряжении пять минут», — подумал отец Поль.

— Но разве он был настоящим богом? — медленно спросил Дикки.

— Это, дитя мое, величайшая тайна, — прошептал Поль. — Не знаю… я вправду не знаю, до какой степени он мог стать тем, кого люди называют богом… Бог, как бы тебе объяснить, может быть, представляет собой совокупность тех крупиц божественного, которые заключены в каждом из нас…

У него было такое чувство, будто он говорит слишком искренне, чтобы оказать на Дикки желаемое воздействие. Однако Дикки бесстрастным голосом сказал:

— Я иду.

Библиотека представляла собой очень просторную пустую комнату, где лишь в углу оставалось пианино графа. Он велел убрать отсюда другую мебель, чтобы она не досталась «варварам». На стенных полках книг не было. Сквозь высоченные — портьеры были сняты — балконные двери открывался далекий вид на террасу, пруд, парк.

Через холл фанаты с шумом проникли в это пустое и гулкое помещение. Франсуа не мог добиться от них ни тишины, ни дисциплины. Они с криками ввалились в открытую дверь и теперь кружили по комнате, размахивая руками, громко разговаривая, окликая оторопевших Никола и Розу.

— Он в плену! Дикки — в плену! — истерически взвизгивала Джина.

Аделина рыдала.

— Верните его нам, — умоляла она Розу, — верните его нам, из сострадания!

— Они стерегут его с собаками!

— Колют снотворными!

— Он его загипнотизировал!

— Да и здесь ли Дикки? Может, его перевезли в Мулен? Заодно с остальными наркоманами.

О существовании дома в Мулене мало кто знал, и Франсуа навострил уши. Странно, что фанатам это известно! Кто им сообщил? Полиция? Какой-нибудь предатель или болтун? В разгар суматохи в комнату вошел отец Поль.

— Он идет, — сказал он густым, теплым голосом, который заполнил всю библиотеку.

— Уже счастье! — выкрикнула какая-то девушка. Мсье Герен обиженным тоном втолковывал Франсуа:

— Само собой разумеется, что если нам не дадут встретиться и свободно поговорить с Дикки, мы будем вынуждены прибегнуть к другим мерам…

— Я подам в суд! В суд! — рыдала Жанина Жак.

Франсуа незаметно приблизился к отцу Полю.

— Странно, но им о многом известно. О Мулене, о лечении наркоманов…

— Ты отлично знаешь, что нам скрывать нечего, — улыбаясь, ответил отец Поль. У Франсуа была склонность чуть больше, чем положено, преувеличивать свою роль в группе. Однако болезненный страх, который отец Поль пережил, завтракая с Алексом, вновь охватил его.

— Но послушайте, если бы Дикки находился в клинике, неужели вы тоже устроили бы этот кавардак? — громко спросил отец Поль.

— Дикки не в клинике! Это вы наложили на него лапу!

— Мы хотим его видеть! Дикки! Дикки!

— Вы пытаетесь отнять его у нас!

— Заставить его бросить петь!

— Не-е-ет! Он не может так поступить с нами.

В лихорадочном возбуждении фанаты метались по комнате, ничего не слыша, говорили хором. Крики, на мгновенье стихшие, когда они добились, чтобы их впустили в дом, возобновились с новой силой. Эльза во весь голос рассуждала о подавлении свободы совести, о слепом фанатизме. Марсьаль и Жан-Пьер оказались в центре группки молодых людей, скандировавших все громче: «Дик-ки! Дик-ки!» Дирк пристал к отцу Полю — один он был вровень с ним ростом — и угрожающе бубнил:

— Совсем нетрудно произносить речи! Манипулировать толпами! Но этот номер с нами не пройдет! Мы Дикки не бросим! Покажи его нам или мы здесь все разнесем!

И в подтверждение своих слов он схватил небольшой бюст — единственное украшение комнаты, — который стоял позади него на камине, и вышвырнул в окно. Бюст упал на аллею, под окна графа.

— Началось, — сказал Никола, который стоял возле двери в холл.

Стало тихо, все услышали, как на нижних ступенях лестницы раздаются шаги. Появился Дикки. Фанаты инстинктивно сбились в кучку, вытолкнув вперед Жанину и Жоржа Бодуэна на его кресле-каталке.

— О бедная моя Жанина, ты потрудилась сюда приехать… — сказал Дикки своим «светским голосом», который звучал тихо, приятно, чуть ниже, чем обычно. — И ты, Жорж, приехал… Как мило… И малышки из Био. Да, я узнаю тебя, Лионель… ты ведь торгуешь пластинками, верно? Очень, очень приятно… И Джина! И Полина! Ах, Эльза, мне крайне приятно, что и вы здесь… И Патриция… Мюриэль…

Он снова, как на сцене, был Дикки Руа. Дикки-Королем. Исполненный обходительности, он излучал какой-то свет, какую-то нежность без пошлости… Он переходил от фаната к фанату, терпеливый, умеющий внушить им нечто неведомое, он превосходил самого себя, как будто снова пел.

Алекс, который приехал и бесшумно, словно в комнату больного, проскользнул в библиотеку, оказался рядом с отцом Полем и положил ему руку на плечо.

— Он снова обрел свою… Он опять нашел контакт с… — прошептал он. — Разве нет?

— Да, — серьезно, с болью в душе ответил отец Поль. — И легкость… и благодать… — И отец Поль подумал о тексте «Аннелизе», о том, как пробудилось призвание Дикки, побывавшего на концерте Клода Франсуа в пикардской деревне, о ножках Минны, Жанны и Кати и на мгновенье вознесся душой, славя все многообразие вселенной.

Изящной и неуверенной походкой, словно большой тряпичный Пьеро, Дикки обошел своих подданных, облокотился на пианино и начал говорить.

— Вы не представляете себе, как я рад вас видеть… Когда в жизни нас постигает суровый удар судьбы, нам необходимо чувствовать, что все наши друзья рядом… Я пережил страшный удар, это верно… Но каждый испытывает это, у каждого бывают нервные срывы, каждый задается вопросом, почему случается то или иное событие… и я такой же, как все. Ни у кого нет легкой жизни. Нам кажется, что мы все понимаем, что все вроде идет как по маслу, но достаточно одного тяжкого удара судьбы, и жизнь предстает в другом свете…

— Ты подготовил ему этот спич? — еле слышно прошептал Алекс.

Отец Поль в знак отрицания покачал головой, он не знал, смешно все это или нет. Такие убогие, жалкие слова Дикки фанаты впитывали жадно, внимали им с религиозным благоговением и, наверное, потому, что эти слова такие жалкие… «В моем образовании есть пробелы, — скромно признавался Дикки. — Я не могу сам писать тексты своих песен». Как будто его тексты достигали такого уровня, что… Но иногда, как сейчас, Дикки вкладывал всю душу в каждое слово, волновал, даже очаровывал, ибо он был начисто лишен всякого стыда, культуры, всех тех побрякушек, что маскируют жалкий страх человеческий.

— Горе, те дурные новости, которые одна за другой обрушились на меня, все это вызвало во мне потребность подумать, приехать сюда, поразмышлять… Мне помогли здесь. Не надо считать, что кого-нибудь можно увлечь чем угодно: здесь я почувствовал искренность, энтузиазм…

Никола слушал сосредоточенно. Франсуа напустил на себя непроницаемость индуса. Бедняжка Роза и впрямь не знала, как теперь себя вести. Ее взгляд перебегал с Отца на Дикки, словно она следила за матчем по теннису.

— …а ведь именно этого мы ищем, не правда ли? Наверно, в будничной жизни мы словно погружены в спячку, и добро есть даже в горе, если оно нас пробуждает… Если мы никогда не задаем себе вопросов, то и в жизни и в работе мы застываем, все, что мы делаем, становится механическим, во всем больше нет души, и тогда все пропало. Конечно, и для песен необходима техника, звук, оборудование, но ведь, несмотря на это, самое главное — душа, разве нет? Вот я здесь и пытался вновь обрести душу…

На долю секунды наступила тишина, потом кто-то пронзительным голосом выкрикнул:

— Мы тебя любим, Дикки! Мы с тобой! Дик-ки!

И остальные подхватили:

— Мы тебя любим, Дикки! Мы с тобой! Дик-ки!

— Вы сделали из него прямо льва! — шепнул Алекс отцу Полю.

Фанаты окружили Дикки, все улыбались, хотели прикоснуться к нему, задать сразу все вопросы, пожаловаться, похвастаться…

— Будешь ли ты петь с «Детьми счастья»?

— Сменишь ли текстовиков?

— Будешь ли в сентябре снова выступать с гала-концертами?

— Знаешь, нам отключили воду.

— Как, — спросил отец Поль у стоящего рядом Никола, — разве им отключили воду?

— Со вчерашнего дня. По указанию графа.

— Почему не предупредили меня?

— И я очень хотел бы знать, кто плетет фанатам эти глупые байки о гипнозе и промывке мозгов. Надеюсь, ты не думаешь, что я?

— Алекс! Ни секунды не думаю! Учитывая наши общие планы!

— То-то и оно! — рассмеялся Алекс. — Стоит мне захотеть, я смогу тебя шантажировать, если так можно выразиться! Взвинтить цену, чтоб ты поволновался! Правда, ты и не такое видывал, а? Ты всегда выплывешь!

Алекс полностью успокоился, едва увидел Дикки здоровым, произносящим речь, в отличной форме.

— Знаешь, к этой демонстрации я не имею никакого отношения. Я тут ни при чем. Я приехал, чтобы избежать скандала. Бедняжка Жанина! В ее-то возрасте участвовать в демонстрации! Наверно, думает, что она ей поможет так же, как подтягивание кожи на лице! Главное, фанаты успокоились. Он выглядит таким решительным, наш Дикки! И запросто импровизирует… Ты, скажу я, настоящий вождь!

— Это Дикки — вождь. Признаюсь, он и меня удивил…

— И еще удивит, — весело ответил Алекс. — Увидишь, сам убедишься, если нам удастся провернуть наше дельце… Не пожалеешь! Я был уверен, что, если дать ему немного отдохнуть, хорошо покормить, — похоже, он не страдает здесь отсутствием аппетита, а? — и, разумеется, слегка поддержать морально, он очень быстро снова пойдет в гору! Именно это я твердил Вери, твоему брату, всем и каждому…

Отец Поль невольно вздрогнул.

— Роже по-прежнему с вами?

— Конечно. Понимаешь, он ждет, когда сможет увидеть… Он же врач Дикки…

— Поэтому бы и мог приехать повидаться с ним.

— Да, но… Ты знаешь, в чем дело. Для врача как-то неловко, несмотря ни на что… он же ученый, разве нет? Я уверен, он не может поступать как захочет…

Отец Поль собрал все свои силы.

— Ведь он, не правда ли, рассказал тебе о муленском деле? Об одном типе, которого мы пытались вылечить от наркомании, а он сбежал… И ради наркотиков принялся болтать черт знает что, будто здесь его держали силком…

Алекс мучительно искал ответа.

— Знаешь, о многом болтают… Вспомни эту историю в Антибе… Мы в шоу-бизнесе привыкли верить всему лишь наполовину…

— Половина — это уже слишком, — холодно возразил отец Поль. — В Мулене полиция тоже поверила лишь наполовину… анонимному доносу…

Алекс ничего не сказал. Иногда ему случалось задумываться. Вокруг царили возбуждение и радость.

— Роза, — заметил отец Поль, — по-моему, пора подать что-нибудь прохладительное.

Тут же появились подносы.

Все смеялись, поздравляя друг друга с этим праздником. Волнения были напрасны. В сущности, эти «дети счастья» такие симпатичные.

— Я считаю, — сказала Полина, беря печенье, — что нам следовало бы задать Дикки и другие вопросы.

— Неужели? — спросила Анна-Мари.

— Тебе бы лишь увидеть Дикки и поесть…

— По-моему, с нашей стороны не слишком благородно, что мы больше ни о чем его не спрашиваем, особенно сейчас, когда он пообещал снова начать петь. Неужели нас интересует только еда?

— Чем же, по-твоему, мы должны интересоваться? — спросила Анна-Мари.

— О чем мы еще должны его спрашивать? — не терпящим возражений тоном сказала одна из Патриций.

Расспрашивать обо всем.

С ума сойти, сколько здесь было напитков и закусок!

— Вам всего хватает? — спросил Франсуа.

— Просто потрясно! — хором ответили девушки.

— Как же вы так быстро смогли все приготовить? — полюбопытствовала Полина. — Вы заранее подготовились?

— Нет, — с довольным видом ответил Франсуа. — Таков наш план номер один. У нас всегда есть все необходимое для коктейля, для колд-буфета и даже ужина, но, естественно, первоклассного, персон на двадцать.

Никола, слушавший эти объяснения, не казался таким хвастуном.

— Странно, что в вашей богадельне… — заметила одна из девушек.

— А куда остатки деваете?

— Где ж тогда ваши правила, дисциплина?

Франсуа окружила целая стайка девушек. Он взирал на них с добродушным превосходством.

— Именно это самое потрясающее в Отце. Он насквозь видит всю механику общества, от мелочей вроде сегодняшней до бизнеса, знаете, у него повсюду связи — в политике, в полиции, и наряду с этим он знает всему цену. Его на мякине не проведешь. Он потрясающий аскет, прямо не поверишь, неделями не пьет, не ест, живет на воде и рисе, а потом вдруг велит устроить сеанс, и тогда… настоящая сказка! Понимаете, это и означает по-настоящему владеть собой. В отличие от монахов, которые превращаются в рабов собственного совершенства…

Одна группка девушек почтительно внимала ему. Другая окружила Алекса, пытаясь вырвать у него подробности о планах Дикки, будущей пластинке, роли «Детей счастья», с которыми теперь все фанаты явно намеревались подружиться.

Дикки подошел к распахнутым высоким балконным дверям. Он не выходил на воздух после приезда в замок, и этот невыносимый шум… В комнате можно было задохнуться от жары. Вновь сплотившись, фанаты испытывали какое-то особое удовольствие от того, что теснее жались друг к другу. Алкогольные напитки, что подавали «дети счастья», были крепкими и разнообразными. Полина не пила, она взглядом провожала Дикки, который небрежной походкой все дальше уходил вдоль пруда. Он был в белой майке. Раз Дикки восстановил контакт с фанатами, предполагала она, ему, наверно, необходимо побыть в одиночестве, на свежем воздухе.

— Что ж ты не идешь за ним? Тебе ведь до смерти этого хочется! — сказал Никола.

— Я никогда за ним не хожу, — слегка обидевшись, ответила Полина. — Хотя, интересно…

Никола понял, что сказал не то.

— Прости. Я не должен был… Просто я немножко ревную тебя, — нет, это не то, о чем ты можешь подумать, — к той пылкости, что тратишь ты на…

Она его не слушала. Слова Никола не трогали ее. Молчание и белый, слегка пошатывающийся силуэт Дикки там, вдалеке, казались ей гораздо более реальными, значительными, чем те одиночество и безмолвие, которые открыла она в самой сердцевине своей юной и пустой жизни. Полина почти жаждала увидеть, как Дикки тает среди деревьев, чтобы больше никогда не вернуться.

Вдруг она вскрикнула. Своей разболтанной походкой Дикки дошел до середины пруда, и все увидели, как с другого его конца, от рощи, внезапно появились доберман и три пойнтера, несясь бешеным галопом, словно свора из кошмарного сна. Все словно оцепенели, даже отец Поль на какое-то мгновенье застыл как вкопанный — послышался только звук разбитой рюмки… Псы мчались на Дикки, который замер на месте. Это действительно произошло молниеносно, как кошмар. Казалось, Дикки по своей воле идет навстречу своре. Собаки уже были в трех-четырех метрах от него, когда Дикки поднял руки, сделав тот простой и выспренний жест, который так часто высмеивают в карикатурах. Псы застыли как заколдованные. Сказал ли он что-нибудь? Или — на это много лет спустя намекали фанаты, когда утвердилась легенда об Архангеле — пропел что-нибудь? Секунды, показавшиеся им вечностью, он стоял лицом к собакам, которые так и не двинулись с места. Потом непринужденно, медленно повернулся к ним спиной и направился к замку.

Собаки тихо плелись за ним, помахивая хвостами. На лице Дикки лежала та невозмутимая, исключительно фотогеничная маска, которую для него придумал Алекс. Так он дошел до парадной лестницы. Собаки остановились у ее подножия. Одна улеглась на землю. «Они как пришибленные», — подумал Никола. Фанаты, пропустив на лестницу отца Поля, инстинктивно столпились у распахнутых балконных дверей. Дикки, ступенька за ступенькой, поднимался по парадной лестнице. Он ни на секунду не ускорил шаг. Даже отец Поль какое-то время, словно приклеенный, стоял не двигаясь, рядом с онемевшим от изумления Алексом. Не сказав ни слова, Дикки не спеша прошел в свою комнату. Воцарилась изумленная тишина. Поль снова пришел в себя. И, взяв под ручку Алекса, который все еще стоял остолбенев, тихо сказал:

— Вот он, друг мой, вот он — ваш новый имидж…

Доктор вприпрыжку сбежал по лестнице отеля и влетел в фойе. Ему передали, что Алекс ждет его. Разумеется, в баре. Но возмущение Роже было слишком сильным, чтобы он по обыкновению обратил внимание на эту частность.

Он, едва переводя дух, рухнул в кресло напротив.

— Чудо? Лишь этого нам не хватало! Я ведь не видел тебя уже три дня! Я бы тебе сказал, что мы движемся к катастрофе! Я говорил по телефону с Жаниной, она бьется в истерике!

Алекс выглядел необычно спокойным и рассматривал свои ногти.

— Думаешь, она хочет урвать кусок? Для журналистов? — спросил он, не глядя на Роже.

Что-то в голосе Алекса насторожило доктора.

— Не знаю. А в чем дело? Что-нибудь обнаружилось?

— Нет, — невозмутимо ответил Алекс. — Ничего не обнаружилось, как ты говоришь. И ничего не обнаружится, кроме того, что мне нужно.

У Роже закружилась голова. Он был не в силах ответить, пошутить, рассеять недоразумение, которое — он это физически чувствовал — висело в воздухе. Обстановка вокруг была буднично-привычной. Бар, отель, фойе, один из тех залов ожидания, где протекала жизнь Роже с тех пор, как он стал врачом Дикки Руа. И обстановка вечно оставалась неизменной, отличаясь лишь мелкими деталями.

— В любом случае, я думаю, что эта история ставит последнюю точку над жизнью Дикки в замке?

— Последнюю точку она ставит. Но не над тем, о чем ты думаешь.

— Не понимаю, на что ты намекаешь.

— На то, что ты просто сволочь, — совершенно спокойно сказал Алекс. — Ведь это ты разболтал «Фотостар» о той девке. И очень возможно, что ты подсунул Дикки газеты, стараясь смешать его с грязью. И я заявляю, что человек, который заметил, как Дикки колется, как Дейв достает наркотики, и не сказал ничего, и не сказал бы, если бы не случилось самое худшее, если бы Дейв не погиб, я заявляю, что это не кто иной, как опять же ты.

— Алекс, ты спятил! Страх потерять свои деньги вызывает у тебя галлюцинации! Я в самом деле сомневался, принимает ли Дикки наркотики, но я все уладил, когда…

— Тебе ничего не поможет, — отрезал Алекс, словно герой американского гангстерского фильма, и, подобно этому герою, на лице его не дрогнул ни один мускул.

Однако Роже не сумел изобразить подходящей ухмылки.

— Три дня назад ты опять звонил тому парню из «Фотостар». Тебе определенно нравится эта газетенка! Хотел продать ему собственного братца, сюжетик о секте, бывшем наркомане, который вскрыл сейф, откуда мне знать? Чтобы Дикки в итоге новой кампании в прессе был вынужден покинуть замок. Но на сей раз этот парень вел себя корректно. Он меня предупредил. И записал твой голос. Их в «Фотостар» много раз надували, теперь они обзавелись средствами защиты. Ты погорел, старик. Заметь, я подозревал тебя давно. Помнишь дело в Мулене? Нет, нет, брат тебя не заложил, это я все сопоставил. И провел свое маленькое расследование. Принял меры предосторожности. Тот же прием, та же газета. Ты не изменяешь своим привычкам. Дурным привычкам. Ладно. Хватит болтать. С чародеем голосовых связок покончено. Во всяком случае, Дикки сейчас не поет, и врач ему без надобности. Билет тебе взят на сегодня, на семнадцать пятнадцать, рейс «Эр-Интер».

— Ложь! Это невозможно! — в растерянности бормотал Роже. — Мне же необходимо увидеть Дикки!

— Ни за что. Неужели ты не понимаешь, что благодаря этой записи я в любой момент могу смешать тебя с грязью? Подать в суд, пожаловаться в Корпорацию врачей, куда угодно? Я еще веду себя по-человечески: увольняю тебя с приличным аттестатом. Учти. Сейчас принесут твой чемодан! Поверь мне, ты дешево отделался.

— Ты не смеешь так поступать со мной, — задыхающимся голосом заговорил Роже. — Не смеешь запретить мне повидаться с Дикки. Хотя бы попрощаться с ним! Все ему объяснить!

Алекс в упор смотрел на Роже, маленького, чистенького, обливающегося потом человечка, уже начавшего лысеть.

— За кого ты меня принимаешь? — спросил Алекс то ли с отвращением, то ли с жалостью. — Дикки, конечно же, не знает ничего.

— Я не верю тебе! — крикнул Роже.

— Дрянь! — с презрением сказал Алекс. — Думаешь, если ведешь себя как стерва, то и все такие же. Ты пришел к нам в шоу-бизнес, как приходят в бордель, рассчитывая, что встретишь здесь кого-нибудь похуже себя. И ты, конечно, встретил, всегда кто-нибудь найдется. Но ты не мог считать таким Дикки, потому что он другой. И поэтому ты ему завидуешь, верно?

Роже промолчал. Неожиданная проницательность Алекса его ошеломила.

— Не ты один. Просто ты зашел чуть дальше. Итог — я устраняю тебя.

— Ты не имеешь права! Не посоветовавшись с Дикки!

— Не думаешь, что твои рассуждения о праве звучат немного комично? — спросил Алекс.

Он налил себе бокал минеральной воды «Перрье». Дикки будет продолжать петь, а он, Алекс, выследил в труппе сволочь и вновь стал хозяином положения. Он почти жалел этого жалкого парня, который не понимал сам себя.

— Сволочь — это ты! Самая что ни на есть сволочь! — шептал Роже низким свистящим голосом. — Думаешь, я в твоих руках, подобно Дикки, поскольку он тебе всем обязан! Ты все от него скрываешь, чтобы лучше им вертеть, ведь он жалкий тип, и все тут. Несчастный невежда, который с почтением относится к своему идиотскому ремеслу, вашим дурацким правилам поведения, кривляньям Поля! И еще хочешь меня уверить, будто ничего не говоришь ему по доброте душевной, не смеши меня. Не смеши! — вдруг взвизгнул он. — Ты эксплуатируешь его так же, как после будешь эксплуатировать любого другого. Как Поль эксплуатирует свою шайку помешанных! Ну конечно, вы с ним не желаете Дикки зла: он же набивает ваши карманы. Но вы его презираете, обращаетесь с ним как с вещью, с выгодной собственностью, как с беговой лошадью: ее прихорашивают, дают ей допинг — и поскакали! Правда, лошади надевают шоры! И роль Поля в том, чтобы нацепить Дикки шоры поплотней. Это вы… вы все превратили Дикки в…

Роже опять задыхался, подыскивая слова и облизывая пересохшие губы. Алекс с интересом наблюдал за ним. Никогда бы он не поверил, что этот человек способен на такую страсть. «Как мы ошибаемся в людях!» — философически подумал Алекс.

Алекс неторопливо выпил коньяк; решение принято, распоряжения отданы. У него не осталось никакого повода для злости.

— Хочешь коньяку? — спросил Алекс. — У тебя целый час впереди…

— Нет, нет, я поднимусь к себе в номер…

— Нет. Ты к себе в номер не пойдешь. Серж сложил твой чемодан и спустит в регистратуру. Тебе не удастся втихаря позвонить, ты не смоешься через заднюю дверь, чтобы снова нам пакостить. Ты останешься здесь до отлета самолета, я посажу тебя в такси с Сержем, без всяких церемоний. Разве ты забыл, что я большой организатор? Не спорь. И не думай, будто сможешь что-то предпринять в Париже. Я обратился бы в полицию, если б твой брат не попросил меня этого не делать. Твои брат, может, кое в чем чуть-чуть мошенник, дело не мое, но, узнав, что сделал ты, он обалдел.

Роже больше не мог выдавить из себя ни звука. Ярость и отчаяние душили его.

— Гарсон, коньяк, — попросил Алекс.

Он глубоко вздохнул. В отличие от того, что думал Роже, эта расправа не доставляла ему удовольствия. Все точно так же, как при увольнении Дейва. Он делал то, что было нужно. Алекс видел, что противник его больше не сопротивляется и одержана полная победа. И тут к нему снова вернулась пошлость вместе с той трезвой добротой, которая составляла суть характера Алекса:

— Давай выпей! Выпей коньяка! Легче станет… Веселого, конечно, мало в том, что ты натворил. Но в таких делах дюраль ни при чем…

В общем, кроме отца Поля, были довольны все. Гордые, взволнованные фанаты, охотно допускающие, что их «идол» представляет собой одновременно и Карузо, и святого Франциска, «дети счастья», ставящие себе в заслугу это «чудо». Алекс, чувствующий, что обрел свой имидж, свои новые ценности, надежду освободиться от «Матадора» и мсье Вери, целый день висевший на телефоне, названивая в Лондон, Лос-Анджелес и Токио; он прожужжал собеседникам уши своим «открытием» и считал «чудо» самой естественной и, разумеется, самой заслуженной вещью на свете. Непроницаемый Дикки не выходил из своей комнаты.

Отец Поль был недоволен. Он даже впервые не на шутку встревожился. Когда происходит чудо — неважно, верят люди в него или нет, — значит, каждый желает его, нуждается в нем. Он полагал, что хотя бы некоторых «детей счастья» развил до такой степени, когда им больше «чудо» не понадобится. Но вот Никола твердит: «Все-таки это удивительно…», Роза напускает на себя выражение некоего оскорбленного недоумения, а крайне возбужденный Фитц, этот безобидный идиот, повсюду повторяет: «У него — дар! Ему не надо учиться, у него — дар!» «Дар!» Ты в течение двух лет заставляешь парня заниматься медитацией, анализируешь, очаровываешь, наставляешь — и все для того, чтобы через два года он толковал тебе о «даре», словно десятилетний мальчишка, впервые прочитавший книжку комиксов. Вечно мы обманываемся в надеждах на мудрость человеческую!

Хор с какой-то экзальтацией репетировал «Аннелизе» и «Проблему рая». Робер и Рене афишировали наигранное всепонимание, которое плохо скрывало их растущую радость. Они, мол, всегда знали, что произойдет нечто УДИВИТЕЛЬНОЕ. Франсуа, Мари-Жанна, весь маленький клан скептиков строго придерживались дисциплины, ежесекундно подвергавшейся опасности: «дети счастья» почти перестали есть, работали или слишком усердно, или спустя рукава — они ждали. Но даже те из них, кто презрительно говорил: «Интересно, в чем тут секрет?» — втайне придерживались мнения, что «чудом» дело не кончится.

Теперь речь шла отнюдь не о спокойном и расчетливом использовании прославленного певца! Отец Поль чувствовал, что вокруг него зарождается какое-то неконтролируемое движение, оно развивается с каждым днем все быстрее, и его необходимо было сдержать. Но каким образом?

Это было проделано быстро и четко. Высокий, смазливый, симпатичный на вид парень, похожий на Джо, но поплотнее, и всем своим обликом более напоминающий комедийного бандита (он был при галстуке и в до блеска начищенных ботинках), приехал на машине, припарковал ее у самого замка, вошел во двор, прошел прямо к северному крылу и встретил графа на середине лестницы. Улыбаясь, он толкал графа до второго этажа, вынуждая того, спотыкаясь, пятиться задом по ступенькам.

— Мсье Хольманну не нравится все это! — втолковывал он, четко артикулируя слова, словно говорил с ребенком. — Ему все это очень не нравится! Тебя же предупреждали, старый дурак, не лезь куда не надо! Никаких историй! Никаких скандалов! И больше никаких собак, понял? Никаких собак!

И когда граф, одурев и лишившись речи от такой наглости, добрался до площадки второго этажа, парень кулаком нанес ему несильный удар; граф не устоял на ногах и рухнул на пол вместе с обломками маленького ветхого комода. Этот удар почти лишил графа сознания. Несколько техничных и точных ударов, которые добавил молодой человек, держа — совершенно классическим способом — графа на вытянутой руке, с удивительной легкостью сделали свое дело.

Симпатичный молодой человек уехал тем же путем, нисколько не прячась. У него была своя машина, простенькая малолитражка в четыре лошадиные силы; на минутку он остановился перед сторожкой.

— Джо?

— А, это ты, Тома! Дело сделано?

Тома рассмеялся. Он был по-настоящему красив со своим открытым и честным взглядом.

— Все, правда, обошлось легко. Бедный старик упал на свою рухлядь, ты хорошо сделаешь, если поставишь ему компрессы. Но скажи, чего людям надо? От него требуется лишь одно — сидеть тихо и загребать денежки, а он дурака валяет… Ладно, на сегодня хватит, но если мне придется приехать еще раз, ему всерьез непоздоровится. Все идет как по маслу, лишь этот старик… ты же знаешь, я не люблю драться с развалинами.

Джо стало слегка не по себе. Он мог бы помешать расправе, если бы захотел.

— Знаешь, иногда он бывает таким занудой.

— Как все старики, — философически заметил Тома. — Привет, мой Джо.

— Чао.

Братьев все это сильно позабавило.

Роже приземлился в Орли в восемнадцать тридцать пять. Он был спокоен, хотя спокойствие его казалось несколько странным. Он искал выхода из создавшегося положения, ответной меры, хотел бороться до конца: он полагал, что нашел эти меры. Он приехал в такси на улицу Шерш-Миди и оставил чемодан в своей квартире. Роже не спустился этажом ниже, где находилась их общая с Мерсье приемная. В любом случае Мерсье наверняка уехал в отпуск, а медсестру он терпеть не мог. Он привел себя в порядок, переоделся. Вышел на улицу, купил «Парископ». Спектакль, который его интересовал, начинался в одиннадцать. Как продержаться до одиннадцати? Об ужине думать нечего; у него кусок в горло не пойдет. Роже снова взял такси до Елисейских полей. Он совсем редко бывал здесь, но ему было нужно переменить обстановку. Он зашел в первый попавшийся кинотеатр, как зачарованный разглядывая афиши. Ему необходимо было зрелище, любое зрелище. Здесь шла «Голливудская история». Блестки, подсвеченные фонтаны, танцовщицы в сапожках ослепляют голыми ножками, как Минна, Жанна, Кати… В сущности, он ни разу с ними не поговорил, но теперь ему показалось, будто снова увидел близких людей. Зрелище. Он вышел из кинотеатра. Десять часов. На такси он приехал в Марэ слишком рано.

— Спектакль начинается в одиннадцать часов, мсье, — с улыбкой, но твердо ответила кассирша.

— Скажите, мадемуазель Мари-Луиза Шаффару уже в театре?

— Нет еще, мсье. Но думаю, она здесь рядом, в «Потэ», с друзьями.

Мари-Лу, улыбающаяся, приветливая, броско одетая, восседала в некоем алькове, за покрытым клетчатой скатертью столом, перед ней — мясное блюдо и бутылка красного вина. Лицо до блеска намазано гримом, торчат густо накрашенные ресницы; у нее старомодная завивка, под глазами синие круги, как у пожившей в свое удовольствие женщины, но несмотря на все это, чувствовалась в ней здоровая и неиспорченная натура, которая, ко всему прочему, явно обладает солидным аппетитом.

Слева от нее какой-то мужчина лет сорока с пышными усами прилежно опустошал вторую бутылку.

— Простите, что беспокою вас, я…

— О! Вы меня ничуть не беспокоите! — сразу же перебила его улыбающаяся Мари-Лу. — Мы ведь знакомы, не так ли? Когда вы вошли, я подумала: где-то я уже видела этот галстук!

Она громко расхохоталась. По характеру она лукавая и насмешливая. Ее это чуть-чуть старит, подобно накладным ресницам и завивке.

— Я врач… нынешний врач Дикки, вы меня помните?

— Чародей голосовых связок! Подумать только! Да, вас я знаю. Вы знакомы с Люсьеном? (Усач, невозмутимо продолжавший жевать, ничего не ответил.) Люсьен Вебер, знаменитый подражатель! Да садитесь же! Выпьете с нами стаканчик красного? Вино здесь отличное, я знаю хозяина, он мой земляк и не посмел бы сбывать мне какую-нибудь кислятину, правда, Тото? Тото! Еще бутылку. Это для нас с вами, потому что Люсьен как вцепится в свою бутылочку, то ее уже не отнимешь, а, Люсьен?

Роже улыбнулся ей. Набравшись храбрости, он не станет противиться, чтобы и его захлестнул этот тошнотворный прилив общительности. Роже угадал, что она тут же станет называть его эскулапом и слишком сильно душится.

И действительно, Мари-Лу склонилась к нему — он вынужден был сесть рядом, и его обдало ароматом не совсем дешевых, но слишком резких духов, — и спросила:

— Ну, эскулап, что вас сюда привело? Вы пойдете в «Золотой погребок»?

— Да, конечно, если я…

— О, — с восхищением воскликнула она, — как мило! Пришли на последнее представление! Я не думала, что вы вспомните о нашем скромном, маленьком спектакле, ведь вы общаетесь с мировыми звездами! Держу пари, о нем рассказал вам Дикки! Дикки остался таким простым! Вот, скажу я вам, любовь! Правда ли, что он почти дошел до ручки? Он слишком много работает, я всегда ему об этом твердила, надрывается из последних сил, а зачем?

— Да, зачем? — переспросил подражатель. Это были его первые слова, которые он произнес грудным, низким голосом, копаясь при этом вилкой в тарелке Мари-Лу.

— Чтобы Алекс купил еще одну стиральную машину, — стремительно, словно отвечая самой себе, затараторила Мари-Лу. — Или очередной золотой диск, чтобы повесить его в клозете, знаете, он их держит именно там, я как-то заходила в эту квартиру Дикки, кстати, там он никогда не бывает, спрашивается, зачем ему нужно пять комнат рядом с Эйфелевой башней, правда, это помещение капитала, но Дикки мог бы снять… Не хотите ветчины, эскулап? Она тоже настоящая, из моих краев, не сомневайтесь… Тото! Прибор для доктора, вы знаете, что и Тото был артистом, певцом! Он все бросил, потому что… Правильно, сначала надо положить немного ветчины, потом копченой колбасы, сами убедитесь, какая вкуснятина.

Окруженный бутылками и тарелками с разными колбасами, прижатый столом, который все время пододвигали к нему, Роже воспользовался короткой паузой, когда Мари-Лу поднесла к губам стакан, чтобы вставить словечко.

— Именно ради Дикки я и пришел к вам.

— Так я и думала. Этот парень самый…

Роже с удовольствием задушил бы звезду «Золотого погребка». Но он взял маленькую и твердую, теплую и крепкую ручку Мари-Лу.

— Милая моя Мари-Луиза, я не знаком с вами, но я так много слышал о вас… Дело серьезное… Я очень боюсь за Дикки. Тут одна вы сможете чем-нибудь помочь.

— А! — сказала Мари-Лу. — Вот оно что.

Веселость мгновенно слетела с нее. Казалось, она отложила ее в сторону, как шляпку. Перед ним теперь сидела храбрая, может, несколько грубая, практичная и сосредоточенная женщина.

— Пойду позвоню, — тактично сказал усач.

— Вечер будет трудным, качка уже началась, — мимоходом заметила Мари-Лу. — Ну, так в чем же дело? У нас всего полчаса.

— В том, что Дикки попал в ужасную западню. Ни Алекс, ни его друзья этого не понимают. А я в какой-то мере чувствую себя виноватым, потому что все исходит от моего брата, который…

Он рассказывал. Находил нужные, не слишком возмущенные, но внушающие недоверие и подозрение слова, те осторожные слова, которые тревожат, не вызывая страха, вроде «расхищение, обход законов, рискованная инвестиция»… Мари-Лу было теперь не до смеха.

— Неприятная история.

— И, как понимаете, весьма для меня щекотливая.

— Конечно. Что ни говори, он вам брат. А если всем станет известно, что они пытаются обчищать карманы звезд, которых вы лечите…

— Вот именно…

— Вам не нужно ни полиции, ни скандала, но вы хотите прекратить эти штучки. Напугать вашего брата. Вытащить Дикки оттуда. Меня, признаюсь, не удивляет, что Дикки позволил втянуть себя в такую историю. Он ребенок, он все о чем-то мечтает, что-то придумывает… Впрочем, дело не в этом. Скажите, секта вашего брата связана с рэкетом?

— С чем, простите?

— Ну, с рэкетом, с бандой вроде мафии?

Роже совершенно ошарашил этот вопрос.

— Нет, нет, он не гангстер!

— Иногда такие попадаются среди знакомых, — продолжала Мари-Лу. — Я ведь держала бар, знаете. Хорошо, значит, он рэкетом не занимается. Заметьте, мне это уже нравится, а вам? Ваш брат заставил Дикки подписать какую-нибудь бумагу?

— Пока нет. Но речь об этом шла. Как я понял, они хотели бы заставить его уйти из «Матадора»…

— Это потому, что он такой милый, Дикки, и еще… — вздохнула она. — Его может обвести вокруг пальца кто угодно. Он ведь даже давал бесплатные концерты! В пользу больных раком, стариков, каких-то шахтеров севера. Я, например, говорила ему, что шахтеры севера — это политика, тебе не следует в нее вмешиваться, согласна, что ты с севера, но это не причина… Нельзя ли отделаться от вашего брата с помощью дара? Нет? Он ведь не из трусливых? Значит, полиция тоже отпадает? Конечно, для вас это не совсем удобно… Придумала! Лига! Их сейчас полно развелось, я через пианиста моего друга смогла бы… Ну да! Лига, которая выступает против всех подобных штучек… Называется она АЖС, Ассоциация жертв сект. Сейчас их широко рекламируют, как раз то, что нам нужно. Адрес у меня будет сегодня вечером, если мы закончим не слишком поздно, так как пианист Жака кончает работу в баре «Шоз» в час ночи, мы могли бы заскочить к нему, а завтра я отправилась бы в АЖС. Правда, расшевелить их будет нелегко, ведь им все-таки нужна какая-то фактическая основа…

— Я могу сообщить подробности… фамилии, адреса, — пробормотал Роже, не отрывая глаз от скатерти. — У них уже были неприятности…

— Ах так! Отлично, займемся этим делом! Действительно, очень кстати, что сегодня последнее представление, поскольку потом у меня одна небольшая поездка. Пять дней в Лилле, и, сев на самолет, я, наверно, смогла бы приехать в Каор и… Мы, эскулап, вытащим оттуда нашего Дикки. Не волнуйтесь. Вы — шикарный малый. Да, хотя в конце концов это не в ваших интересах…

— Поль? Я звоню вам потому, что очень занят и приехать не могу, но дело весьма срочное. Что это за затея с представлением у вас в замке?

— Никакого представления не будет! Обычное музыкальное собрание. Мы пытаемся вновь объединить фанатов Дикки Руа, который, как вы знаете, разделяет наши идеи, и членов моей маленькой общины… Это частное собрание и, смею заверить, совершенно безобидное.

— Вы не могли бы его отложить?

— Это трудно, — задумчиво ответил отец Поль. — Трудно. Создалась какая-то весьма странная атмосфера… Жан, мне трудно вам объяснить это по телефону. Но полагаю, что после этого собрания все вновь прибывшие разъедутся. Впрочем, насколько я понял, наш друг Дикки сразу же уедет в Париж.

— Так было бы лучше. И было бы лучше, если бы собрание вообще не состоялось. Вам, разумеется, виднее, но…

— Боюсь, — возразил отец Поль, — что мы уже не сможем ему помешать…

— Собранию?

— Да, или чему-нибудь подобному. Жан, у меня довольно крупные неприятности.

— В Париже зашевелились, — сказал комиссар Линарес. — Я предупреждаю вас чисто по-дружески. Мне задавали вопросы. Это исходило от префектуры, но на самом деле все это идет от парижских ассоциаций. Боюсь, что Дикки Руа, как человек, разделяющий ваши идеи, излишне заметен. В этой игре слишком крупные интересы… Будьте осторожны, Поль.

— Не знаю, можно ли еще говорить об осторожности. Я не могу решиться, поставить ли мне на карту все или постараться замять это дело. Если сказать точнее…

— Не надо. Никаких уточнений. Я не желаю ни о чем слышать. Я лишь предупреждаю вас, что если вы устроите это собрание, то не исключено, что они захотят загнать вас в ловушку. Вы знаете, достаточно соврем немногого. А со всеми этими молодыми людьми, которые там собрались… Вы действительно не можете подождать несколько месяцев, не нарушая ваших планов?

— Я могу отказаться от своих планов, но не могу отложить собрание на неделю. Жан, я больше не в силах их сдерживать. Я могу лишь идти у них на поводу…

— Хорошо. Хорошо. Со своей стороны, я сделаю все, что смогу. Но и я не всесилен. Храни вас бог…

Это был первый полицейский комиссар, от которого отец Поль услышал: «Храни вас бог…» Но сейчас ему было не до смеха.

«Я сделал это». Случившееся потрясло Дикки больше, чем полный амфитеатр в Безье. Целых четыре года вокруг него так много сплетничали, обманывали, с добрыми или злыми намерениями скрытничали, что Дикки уже точно не знал, то ли его успех преувеличивают, чтобы его успокоить, вырвать какие-нибудь уступки, польстить ему, то ли преуменьшают, чтобы ограничить его требования.

Впервые он говорил со своими фанатами без заранее подготовленных текстов выступления, ответов на вопросы, и они поняли его. Дикки ощущал, что, помимо его жалких слов, сказалось еще нечто. Но он мог ошибаться. Эта возникшая в нем сила может оказаться просто-напросто иллюзией.

«Я сделал это».

И все-таки некий импульс исходил от него. И впервые это случилось вне сцены. Он отказался воздействовать на Колетту, даже на Дейва. Дикки не признал за ними права на безумие, на наркотики, он был не способен избавить их от этого, но и был не способен присоединиться к ним. Он — между двух миров. И вечно будет между двух миров, теперь он это знает. Но Дикки больше не придавал значения различию этих миров, ведь в каждом из них заключалась частичка его самого, которая имела право на существование. В каждом.

Дикки больше не боялся зеркал, не боялся собственного лица. Освобожденный, он смотрел на себя в упор. Дикки Руа. Дикки-Король.

— Даже Отцу ни разу такое не удавалось. Потрясающе!

— Отец выше этих дешевых штучек!

— Не скажи.

— У Дикки дар.

— Фитц, ты жалкий дурак. Какой там дар! Если ты этого ищешь, тебе лишь остается записаться на курсы фокусников… Истинный аскетизм…

— …святые тоже творили чудеса! Даже Будда…

— …Фитц прав! Когда мы называем кого-то святым…

— Но ведь никто не станет утверждать, что собак подкупили! Он их прежде в глаза не видел!

— Во всяком случае, если Отец пригласил Дикки, то не без причины!

— Он же неграмотный!

— Не будь снобом!

— Можно обладать даром, не зная, как его применять! Истинная мудрость в другом. Иногда требуются годы…

— Да, а иногда одно мгновенье! В каждой секунде заключены века, в секунде — вечность!

— Оно же абсолютно бессмысленно, сие пресловутое чудо!

— Верно, бессмысленно!

Это был хаос, прекрасный, абсолютный хаос. «Дети» еще соблюдали «получасовые сеансы по освобождению от чувства неудовлетворенности», но настоящим освобождением был этот хаос. Общее смятение усугубляли фанаты, которые путались у всех под ногами, мешали работать, задавали вопросы.

— Я-то всегда знал, что Дикки — нечто большее, чем просто певец. После моего полиомиелита…

— Жорж, он вдохнул в тебя силы, поддержал, но ведь не вылечил!

— Жорж не нуждался в этом! — оскорбленно возразила Мари. — В нем был достаточно силен дух…

— Все вы рассуждаете, как фанатики и святоши! — возмущалась Эльза.

Ее светское и республиканское сердце не принимало этого взрыва религиозности, но тот факт, что его объектом стал Дикки, сковывал ее резкость. Не раз она намекала: «Может быть, эти собаки увидели что-то и испугались…» или «Может быть, они были дрессированные…», но насмешки одних, неодобрение или болезненная недоверчивость других мешали ей договорить.

— Помилуйте, Ванхоф, ведь это чистейшая лажа!

— Вы думаете, Дикки способен на сознательную мистификацию?

— Нет! Никогда! Я не то хотела сказать!

— Но тогда я не понимаю…

— Не станете же вы убеждать меня, что верите, будто Дикки — медиум?

— Есть люди, чей взгляд обладает определенным магнетизмом… Я читал в «Ридерс дайджест»…

— Но это же суеверие!

— Факт остается фактом, дорогая моя.

Эльза была столь удручена, что согласилась поехать с ним в Каор поужинать. При условии, что о чуде они не обмолвятся ни словом. Но за ужином Эльзу выводил из себя тот проблеск надежды, сомнения, некоего — слово «надежда» прозвучало бы здесь слишком сильно — да-да, ожидания у этого педантичного, закомплексованного человечка. Он ждал катастрофы, но, наверное, вопреки собственному разуму надеялся на что-то иное, сегодня он испытывал облегчение от краха своего жалкого здравого смысла… За десертом Эльза уже твердо поняла: мсье Ванхоф, мелочный, посредственный Ванхоф верил в Деда Мороза. Доказывалось это тем, что он оплатил счет, даже его не проверив. И это Ванхоф! Она сразу бы уехала, если б какая-то магия не удерживала их всех в здешних краях, где неизбежно должно было что-то произойти.

Какая-то напряженность висела в воздухе.

Фанаты встречались с «детьми счастья», обменивались суждениями, относясь друг к другу с сочувствием или недоверием… Без конца подъезжали машины с фанатами. Не пускать их в замок было уже невозможно. «Пробил час великого испытания», — утверждала Роза.

— Здорово он ошарашил вашего гуру, — щелкнул пальцами Дирк, — а?

Франсуа вел себя с Дирком достойно. Но тот нагло издевался над ним.

— Теперь Дикки стоит лишь заиграть на флейте, и они потянутся за ним, как белые мыши.

— Бедняга! Одной случайности для этого недостаточно…

— Нет, достаточно, старик! Вполне хватит! Я не принадлежу к людям, которые верят в чудеса. Но это «чудо» показывает уровень вашего умственного развития!

Франсуа почувствовал такой яростный прилив ненависти, что охотно придушил бы Дирка заодно со всеми фанатами… И хуже всего, что сам он думал о чуде почти как Дирк. Но спорить бесполезно. Даже Никола его не поддерживал.

— Кто знает, старик? Может, это испытание, а может, в нем высшая суть Доктрины. Может быть, отец Поль пожелал, чтобы произошло чудо ради высшей переоценки ценностей…

Франсуа ничему не верил. Отец Поль разыгрывал из себя ученика чародея, и все тут. Просто организация, чтобы утвердить свое влияние, должна опираться на знаменитые имена и добровольные дары. Дикки был ее верной добычей. Неожиданное происшествие расстроило все планы. Но если эти жалкие людишки воображают, что будут хозяйничать здесь… Франсуа что-нибудь придумает. С согласия отца Поля или без. Хаос усиливался. Группы распадались. Во всех уголках парка шли бесконечные дискуссии. Собак, с того памятного дня совершенно притихших, фанаты закормили печеньем в шоколаде. Граф, как поговаривали, слег в постель с температурой. Во всяком случае, его, подобно отцу Полю и Дикки, совсем не было видно. Летняя жара попахивала грозой. В Ниме Алекс наблюдал возвращение пристыженных и смущенных беглецов, которые полагали, будто избежали катастрофы, а сейчас снова очутились в атмосфере ожидания больших премьер. «Последнее собрание клуба фанатов», собрание абсолютно интимное, принимало безумный размах. Поль и Алекс думали, что утихомирят умы и прочно успокоят свою паству, пообещав сделать собрание одновременно и чем-то вроде генеральной репетиции («Дети счастья» впервые будут петь вместе с Дикки), и сеансом, как принято это в секте. Но благодаря какому чуду (еще одному, хотя оба считают, что это уж чересчур) загадочным образом оповещенные фанаты, которые уже перебрались в другие места или даже, сократив каникулы, разъехались по родным пенатам, возвращаются сюда, звонят по телефону, заполняют окрестные кемпинги и дешевые отели?

Боб и Жанно приехали из Канн, поступив в распоряжение Алекса. У обоих музыкантов на душе было неспокойно, потому что они смотались, едва получили неустойку, не проявив к Дикки ярко выраженной участливости. А что, если в новой постановке спектакля обойдутся без них? Добрые души предупредили их по телефону, не сообщая никаких подробностей, что назревает событие и готовится оно явно без них. Хотя «сеанс», или «собрание», должен был состояться во второе воскресенье сентября, Боб и Жанно примчались в среду на грузовике со звукоаппаратурой: может, она пригодится. А в четверг Рене, находившийся здесь проездом, пришел справиться о здоровье Дикки и заявил, что готов остаться, если сможет чем-нибудь быть полезен. Этот ощутимый прилив свежих сил радовал Алекса. Патрик, занятый на студии звукозаписи, прислал телеграмму. Даже Жюльену вдруг пришла мысль послать с Балеарских островов открытку; создавалось впечатление, будто он ни о чем не знает, но Алексу было известно, что Жюльен через день названивает в «Матадор». Что касается Кати, Жанны и Минны, то они без устали слали письма, просто окаменев от горя: ведь им приходилось в кордебалете «Фоли Бержер» танцевать с обнаженной грудью на «адском сквозняке».

Эта суета вернула Алексу всю его кипучую энергию. Он надеялся и вытянуть из отца Поля его пай, который дал бы возможность выпустить новую пластинку Дикки без помощи «Матадора», и заставить его подписать за «Детей счастья» специальный контракт, благодаря которому Алекс таким образом получал бы право рекламировать или держать их в тени в зависимости от приема, какой окажет им публика. Интерес отца Поля заключался в том, чтобы не соглашаться разделять эти дела. Однако Алекс чувствовал, что ему удастся заставить отца Поля не вспоминать об этом. В сущности, Алекс переоценил толстяка, который, похоже, был в полной растерянности. Он, конечно, славный малый, однако не так уж силен.

В пятницу приехал Жан-Лу; он не выглядел, как обычно, столь непринужденным.

— Готовится генеральная репетиция, а меня даже не пригласили! Ну и дела! Что ты замышляешь за моей спиной, Алекс?

— Но кто говорит о генеральной репетиции, малыш? Дикки чувствует себя лучше, он просто решил дать небольшой частный концерт, чтобы закончить сезон, поблагодарить приютивших его людей и фанатов, которые ждали его выздоровления, вот и все дела!

— Нет, не все! Ведь я знаю, что Теренс Флэнниган находится сейчас у Николь и Лоретты! Ты скрыл это от меня!

— Теренс поехал туда, чтобы попробовать отработать новый жанр текстов, птенчик мой, текстов! Ничего особенного…

— Теренс написал музыку песни «Плевать на мое сердце»!

— Он ее подписал, крошка, а это совсем другое дело, как тебе известно. Теренс никогда не мог написать ни одной ноты!

— На всякий случай предупреждаю тебя: если я узнаю, что меня дублируют, я запрещу распространение всех записанных на пластинках песен!

— Не запретишь, птенчик мой!

— Я забрал все ленты со студии «Дам», теперь они есть только у меня.

— Это же открытый шантаж!

— Конечно.

— Подлец ты! Я же говорю тебе…

Алекс орал на Жана-Лу; его без конца вызывали к телефону, потому что в замке не хватало динамиков, звукооператор сорвал пломбы, Боб не будет играть в таких условиях; короче, Алекс был на седьмом небе.

— Эй, Жан-Лу! Когда зайдешь в замок, не удивляйся, что твой дядюшка не всем доволен.

— Я в этом не сомневаюсь. Вы же готовите для него светомузыкальный спектакль.

— Это доставит ему не слишком много неприятных минут! Но если ты хоть немного способен повлиять на него, постарайся, чтобы он опять не спустил на нас собак. Я не уверен, что Дикки дважды удастся его фокус.

— Какой фокус?

Пришлось рассказать Жану-Лу о «чуде». Он ничего не знал. Его так омрачила история с Флэнниганом, что он целую неделю не заглядывал в «Матадор».

— Все в этом доме идет кувырком, — с грустью сказал Никола.

— Да, вижу. Но разве это так важно?

Полина пыталась его приободрить.

— Может, и неважно. Наверно, даже к лучшему. Но нам очень тяжело.

— Почему?

— Тебе этого не понять. Среди нас есть люди, которые живут здесь уже два, даже три года, пытаясь найти свою линию в жизни, выработать самодисциплину… и вдруг все летит вверх тормашками… и даже нельзя сказать, что это плохо. Просто это тяжело.

— Но как только пройдет вечер, мы уедем, — одобряюще сказала Полина. — Знаешь, мы, фанаты, не то что вы, мы не каждый день вместе с Дикки.

— Я уверен, — с понимающим видом продолжал Никола, — что это вы принесли к нам смуту… надолго. Впрочем, она нас обогащает. Быть может, вы олицетворяете ту мысль Отца, что люди никогда до конца не уподобляются никому, что все дается свыше, что ничего заслужить нельзя…

Личико Полины выражало искреннее желание понять Никола.

— Ты хочешь сказать, что не стоит труда к чему-либо стремиться?

— Нет, по-моему все-таки необходимо к чему-то стремиться…

— Но ведь это ни к чему не ведет?

Чистый задумчивый лоб Полины сморщился от напряжения. И какое имеет значение это желание понять у дочки владельца гаража, влюбленной в слащавого певца и никогда не прочитавшей в жизни ничего серьезного? Может быть, оно ничего не значит, а может быть, значит все. И кто такие фанаты, которых он считал смешными (да, считал) с их пикниками, цветастыми платьями, транзисторами, восторгами в точно назначенные часы? Может, они ничего не значат, а может, значат все? Остается ли прекрасной благодать, если обращена на ничтожную цель? И существуют ли ничтожные цели? Или же фанаты без суетной заботы о культуре и внешности открыты той чистоте, что недоступна ему?

Вздохнув, он посчитал ненужным говорить об этом с Полиной.

— Если в воскресенье Дикки объявит, что окончательно пришел к «Детям счастья», ты что станешь делать?

— Не знаю, — ответила Полина. — Я вовсе не против, но…

— Но?..

— Даже Дикки, — с грустью сказала Полина (и что-то трогательное промелькнуло на ее внезапно повзрослевшем личике), — даже Дикки не скажет, что мне делать…

Никола с каким-то благоговением промолчал.

Жана-Лу, хотя он и был вне себя от злости, все-таки поразило, как нищенски выглядела комната. Граф всегда принимал его в малом салоне, заполненном семейными реликвиями, чья ветхость могла показаться свидетельством любви к прошлому.

Однако комната, куда не заглядывало солнце, жалкие и выцветшие обои, стоящая в углу, вдалеке от окна, кровать, помятые подушки — все без прикрас говорило о нужде, одиночестве; Жан-Лу почти растрогался.

Точно так же его растрогал бы любой другой старик, небритый, всеми покинутый и вынужденный в час обеда тащиться в узенькую, забитую грязной посудой, импровизированную кухоньку, чтобы съесть там кусок черствого хлеба с двумя сардинками в масле. Но его дядя, граф де Сен-Нон, таким стариком не был. Их связывало слишком много воспоминаний, вымогательств, взаимных обязательств, слишком многое разделяло и соединяло их. Впрочем, граф не казался тяжело больным.

— Ты плохо себя чувствуешь? Устал?

— Да, это верно, — ответил граф. — Устал.

Он ничуть не стремился сделать вид, будто визит Жана-Лу доставляет ему удовольствие. Весь мир графа рухнул после вторжения Тома; он был убежден, что та малопочтенная компания, с которой он заключил сделку, всегда будет оставаться в стороне, вдали от его подлинной жизни — поддержания замка, терпеливого восстановления семейного владения, — жизни такой аскетической и столь пронизанной одной мыслью, что граф полюбил переписываться с бесчисленными родственниками: с ними он почти никогда не встречался, но, испытывая наслаждение коллекционера, тщательно фиксировал, каково их положение в обществе. И в это северное крыло, куда никто не проникал, в его убежище, в его оазис ворвалась эта скотина, набросилась на него, обошлась с ним, как с их сообщником! Больнее полученных ударов графа потрясло это злокозненное нарушение всех приличий. Разве прилично говорить о подобных вещах? Да, он сдавал свои необъятные подвалы для того, чтобы хранить таинственные тюки, но разве он хотя бы однажды подумал об их содержимом? Да, впрочем, как можно об этом думать, смотря на мсье Хольманна, такого вежливого и попивающего свой китайский чай, сидя под небольшим полотном Ренуара? Нет, Хольманн не имел никакого права присылать эту скотину, раскрывать перед графом всю грязную изнанку сделки, единственным достоинством которой было то, что она совершена в тайне. И неожиданное вторжение этой мелкой сошки, такой пошлой и грубой, — делало еще более тягостными само присутствие и визит Жана-Лу, одетого словно богатый клошар. Кроме того, графа также шокировали роскошная шелковая рубашка цвета слоновой кости с закатанными руками, повязанный вокруг шеи грязный платок от Сен-Лорана, под ним виднелась золотая цепочка, равно как и потертые, совсем заношенные джинсы, которые кое-где поползли по швам. А то, как вяло и развязно Жан-Лу опустился в просиженное кресло у его изголовья, показалось графу настоящим вызовом. Он весь покрылся потом: от бессильной ярости, от того, что был вынужден притворяться.

— Как поживает Алиетта? — спросил он тем не менее слабым голосом.

— Ма, как обычно, на Балеарах, запасается на зиму, — гнусаво ответил Жан-Лу. — Напрасно я твержу ей, что теперь это немодно… Но я приехал не за тем, чтобы обсуждать маман.

— Ты, я полагаю, приехал участвовать в этой оргии. В сем «художественном мероприятии»… Подумать только, ведь здесь мы принимали Жермену Любэн! Перед войной, естественно…

— И на Жермену Любэн ты тоже спустил псов? — перебил Жан-Лу.

Граф промолчал, он задыхался. Значит, все вокруг нападают на него потому, что он спустил собак на этого паяца! Это уж слишком! Графа душила несправедливость.

— Ты, наверно, совсем спятил, если спускаешь собак на моего ГП?

— Главного патрона? — пробормотал граф, делая нечеловеческое усилие, чтобы улыбнуться.

— Главного питателя. Пойми, мы с тобой можем посмеяться над этим. Но я впервые вижу, что ты откалываешь такую забавную штуку. Однако я очень бы хотел, чтобы меня не впутывали в нее. Я приезжаю, и все набрасываются на меня: «Твой дядюшка отключил воду, твой дядюшка спустил собак, твой дядюшка никому житья не дает». Так вот, слушай: или ты будешь считать себя хозяином гостиницы и уважать своих клиентов, или будешь вести себя как хозяин замка и уважать своих гостей.

— У меня нервы не выдержали, — почти униженно оправдывался граф. — Ты знаешь, мой маленький Жан-Лу, для меня уже была тяжким ударом необходимость принять эту группу… Если говорить откровенно, почти секту… Мне гораздо больше пришлись бы по душе деяния святого Фрациска, но, увы…

— Вот именно, увы! Они не не приносят денег. Ты зря нос воротишь…

— Ты несправедлив, Жан-Лу!

Жан-Лу был несправедлив вдвойне. Потому, что на эти жертвы граф шел ради него, наследника. И потому, что именно по совету Хольманна он принял эту шайку — идеальная находка для полиции в случае, если бы, несмотря на тайком установленные бронированные двери, обнаружилось, что же хранится в подвалах.

— Все это я делаю ради тебя!

— Ради меня?! Но разве я просил тебя что-нибудь для меня делать?

Жан-Лу, разозлившись, вскочил и принялся расхаживать по этой жалкой комнате. На комоде он заметил снятую десятью годами раньше фотографию всей семьи на парадной лестнице, что лишь усилило его ярость.

— О, я знаю, ты в этом не нуждаешься! — с горечью воскликнул граф. — На глупостях этого несчастного ты зарабатываешь достаточно денег, чтобы содержать замок Сен-Нон. Кстати, я не упрекаю тебя за это, но ты бы мог вести себя скромнее, не рекламировать себя, взять псевдоним, кстати, так сделала твоя двоюродная бабушка Каро, которая писала романы-фельетоны из светской жизни для «Дамского журнала»: знаешь, об этом стало известно лишь после ее смерти!

Жан-Лу, несмотря на злость и намерение выложить дяде всю правду, не смог сдержать смех. Его сравнивают с тетушкой Каро («Любовь и долг», «Преступная герцогиня», «Лина-испанка») и при этом вспоминают «Дамский журнал»! К сожалению, граф не сумел воспользоваться этим поводом, чтобы разрядить атмосферу. Ему сейчас было не до шуток.

— В конце концов, со своими деньгами ты мог бы избавить меня от множества забот. Я говорю не о себе, о поместье. Необходимо кое-что отремонтировать, кое-что перестроить.

— Ни за что, — отрезал Жан-Лу, который опять помрачнел. — Ни за что. Я не хочу всю жизнь жить вроде тебя, между счетов и писем кредиторов, покрываясь плесенью в этой дыре, разглядывая генеалогическое древо… Слышишь, ни за что. Если ты думаешь, что и на этот раз разжалобишь меня своими дырявыми водосточными трубами и филлоксерой, угрожающей виноградникам, то ты ошибаешься. Слушай меня: мне тридцать лет, вот уже десять лет я вкалываю, как вол, чтобы выбраться из этого аристократического болота, потому что до него никому нет дела. Годами мама не каждый день, даже не через день, ела мясо, но зато она всегда жила на проспекте Моцарта. Люди с проспекта Моцарта жалости не вызывают. И вот я нашел мсье Дикки Руа, которому выпало счастье быть сыном крестьянина и не заботиться о кровле замка, а моя мамочка ездит теперь на Балеары и ест бифштексы сколько влезет. Если ты считаешь, что, работая на мсье Дикки-Короля, я каждый день устраиваю скандалы, ты сильно заблуждаешься. Даже если мсье Дикки-Король, который не может разобраться в партитуре «Брата Жака», выговаривает мне, что моя песенка звучит слишком резко, или слишком громко, или не выражает его оригинальной личности, то я собак не спускаю! Я не отключаю воду, не давлю его своими предками, не ряжусь в тогу своего достоинства аристократа! Да, разумеется, отвечаю я, я все исправлю, мсье Дикки Руа, ваша мысль великолепна, и ДЕЛАЮ все это! И ты, который за свою жизнь ничего не сделал собственными ручками, тоже будешь все это делать и не будешь мешать моему бизнесу, понял? Понял?

Опять на него орут! Графу казалось, что у него раскалывается голова. И ему захотелось поскорее снова погрузиться в лихорадочный, но заполненный видениями из прошлого сон; даже сны графа на полвека отстали от жизни. Только чувство долга еще удерживает его на земле.

— Я был доведен до крайности, — с усилием проговорил он. (Жан-Лу заметил, что граф сильно покраснел: уж не сердечный ли у него приступ?) — Это не повторится. Ты сохранишь свой источник доходов. Но, Жан-Лу, попытайся понять, в твоих же интересах вложить немного денег…

— Я сказал тебе — ни за что! — заорал Жан-Лу с неподдельной злостью, которая усугублялась каким-то смутным чувством вины. — Больше и не заикайся о крышах, водосточных трубах, тракторе, обивке для будуара, о муравьях в деревянной обшивке и уховертках в коврах… Повторяю — я больше не дам ни гроша! Пусть замок развалится, мне на это наплевать. То немногое, что я сделал для тебя, я делал не из-за любви к тебе! А потому, что ты не отвернулся от мамы, когда она развелась, и потому, что лишь это одно ее тогда поддержало. Но я расплатился. Расплатился сполна. Ты можешь прожить на арендную плату, а с замком твоим ничего не случится, пока ты жив. Вот все, что мне надо. Вкладывать деньги в эту развалину! Всю жизнь быть в плену воспоминаний, старых обид, старых долгов! Да лучше я пущу на ветер все, что заработал!

Руки графа, лежащие на солдатском одеяле, слегка дрожали.

— У тебя нет другого выхода, — с трудом выговорил граф, когда Жан-Лу уже шел к двери.

Хуже он ничего придумать не мог. Всю беспечность Жана-Лу сразу же как ветром сдуло, и хотя он продолжал считать, что дядя его в отчаянном положении, но все-таки затравленным зверем выглядел Жан-Лу.

— Ни за что, слышишь. Я продам замок. Как только тебя не станет, я продам Сен-Нон.

Ответа не последовало. Жан-Лу вышел, хлопнув дверью.

— Интересно, как ты об этом узнала, — спросила Мари-Лу Кристина из «Матадора».

Обе продолжали ломать комедию. Кристина даже получила в консерватории вторую премию. Но жизнь сложилась иначе. Ее не терзают горькие чувства, и она, встречаясь с Мари-Лу — та на шесть лет старше, но все еще не брезгует никакими заработками, — вполне довольна, что служит в «Матадоре» и зарабатывает восемь тысяч франков в месяц плюс представительские расходы.

— От доктора. Он слышал телефонные разговоры Алекса с гуру. Они хотят уйти из «Матадора», когда у Дикки кончится контракт.

— Все ясно, — ответила Кристина. — Заметь, я ведь тоже высказывалась за новый имидж, но этот тип не внушал мне доверия.

— Кроме того, он наверняка вытягивает у Дикки денежки. Однако АЖС не осмеливается предпринять что-нибудь серьезное, поскольку Дикки взрослый и нельзя доказать, будто он наркоман или они его держат там силой… Если «Матадор» не окажет ему поддержки… У вас, наверное, в полицейской префектуре есть человек, которого это заинтересует.

— Возможно, — ответила Кристина. — Но делать это нужно тогда, когда Вери узнает, что хотят увести его Архангела… Он сразу этим займется!

— Но нельзя допустить, чтобы у Дикки были неприятности, ясно?

— Ты делаешь Дикки большую услугу, дорогая моя. Соперничество с толстяком Отцом приведет к тому, что Вери еще крепче уцепится за Дикки. И потом, я ж сказала тебе, если Вери займется этим делом, сама понимаешь, все останется шито-крыто! Вери скорее действует в духе полиции по борьбе с наркотиками. После обеда я тебе позвоню.

— Мой номер будет на автозаписи, я снимаюсь в рекламном ролике о пельменях. Передай, где ты будешь. Как только созвонюсь с тобой, заберу в охапку парня из АЖС и примчусь к тебе.

Кристина повесила трубку. Рекламный ролик о пельменях! Бедняжка Мари-Лу! И подумать только, что ей досталась в консерватории первая премия!

Жанно не стал бы играть на бабушкином рояле. Пусть этот семейный рояль очень красив, но звучит словно кастрюля. Боб появился в замке в восемь утра, чтобы устанавливать динамики вместе со звукотехником, которому не доверял. Ведь нельзя играть паршиво только потому, что концерт закрытый. Взять рояль напрокат не удалось. Разве нельзя обойтись синтезаторами? Нет. Жанно, который засел в ресторане отеля, где жил Алекс, и наслаждался буйабесом, это ничуть не умилостивило. Он требует рояль. Или играть не будет. И настройщика. Они что, не смогли достать роскошный рояль? Да ему наплевать. Он требует настройщика. Придет ли он сегодня, в субботу, перед репетицией с «Детьми счастья», или завтра, в воскресенье, ему безразлично. Да, завтра воскресенье. Да, он знает, что они находятся в провинции в глухой дыре. Но если не будет настройщика, он уедет после обеда. И Боб «его поймет».

Рояль привезли в замок около пяти часов. Бабушкино фортепьяно вытащили на террасу, на солнцепек, и там забыли. Отец Поль обнаружил это лишь позднее: он был занят, не выходил из кабинета. Он надеялся, что граф не высовывайся из окна. Да и что, в конце концов, он мог поделать?.. К чему все это беспокойство? Репетиция проходила отлично…

— Ты не думаешь, что нам надо хотя бы разок прорепетировать с «детьми»? — осторожно спросил Жан-Лу.

Дюжина «детей счастья» толпилась в библиотеке; они были в джинсах, белых майках и сияли, как про себя отметил Жан-Лу, заученными улыбочками. Он находил, что у них чересчур восторженный вид. Дикки стоял, облокотившись на высокую скамью; он тоже был в белом, выглядел очень молодо, овал его похудевшего лица и прозрачные глаза производили какое-то загадочное впечатление.

— Конечно, — ответил Алекс, желая показать, что Дикки не вышел из-под его контроля.

— Я, конечно, могу спеть, — словно эхо, повторил Дикки.

Но еле уловимая, непохожая на прежнего Дикки интонация, прозвучавшая в его голосе, заставила Жана-Лу вздрогнуть. Может, это просто вызвано тем, что Дикки хорошо отдохнул.

— Что они разучили? — прибавил он, указывая на «детей счастья».

— Знаешь, мы выбрали совсем немного, это же не сольный концерт, а проба, фанаты потом сообщат нам о своем впечатлении… Итак, мы решили, чтобы несколько попасть в тон группы, взять «Мечтал о мире я таком» и «Проблему рая»… Потом на всякий случай они разучили «Новые пути, новые судьбы» и, как мне сказала та девушка, «Аннелизе», «Речку» и «Друзей детства».

— У меня разве всего шесть песен? — спросил Дикки.

И снова Жан-Лу удивился: ведь подобный вопрос был не в стиле Дикки.

— Ты увидишь, может, хватит и двух… — послышался глубокий голос отца Поля. (Он только что вышел из кабинета.) — Иногда на наших сеансах хватает и десятка фраз, чтобы заставить некоторых «детей» воспарить душой. Естественно, завтрашнее собрание будет носить несколько иной характер, по правде говоря, мы совершенно не представляем, во что все это выльется.

Отец Поль оглядел своих хористов и, кажется, остался доволен. Все улыбались.

— Вы рады петь вместе с Дикки?

— Мы счастливы петь о счастье, — послушно откликнулся хор юных голосов.

— Вместе с Дикки.

— Мы счастливы петь о лучшем мире.

— Вместе с Дикки.

— Мы счастливы…

— Вместе с Дикки.

Отец Поль прервал эту литанию, которая звучала все громче.

— Завтра, дети мои, завтра. Сеанс состоится завтра. Репетируйте хорошенько. Я вас слышу из кабинета.

Он ушел. Поводов для беспокойства явно нет. Наверно, это всего-навсего горе, причиненное Роже, ослабляло его силы и вызывало какое-то предчувствие. Библиотеку опутывали провода, заставляли картонные коробки с динамиками; Жанно о чем-то перешептывался с техником по звуку. Боб проверял какие-то приборы. Все трое не обращали ровным счетом никакого внимания на окружающую обстановку, которая могла показаться странной. Они работали в худших условиях, да еще вместе со всякими чокнутыми. «Наверное, я относился бы ко всему, как они, если б это не был мой замок», — подумал Жан-Лу. Наверное, он несколько сурово вел себя с дядей, забившимся в северное крыло, словно старый обшарпанный стервятник. Хватит ли у него, в самом деле, храбрости продать замок? Он помнил, как выглядела библиотека во времена дедушки, бесчисленные тома в кожаных переплетах, помнил огромный рояль светлого дерева, который покрывали старой кашемировой шалью; мама играла Шуберта, а его, поскольку он обладал способностями (?), с пяти лет засадили за учебник музыки… И вокруг все уже говорили о протекающих крышах и плохом доходе от виноградников, о последствиях войны, и у дяди Жана уже срывался и дрожал голос, когда он возмущался происходящими переменами.

А сегодня в длинной пустой комнате находятся с дюжину молодых людей, которые блаженно улыбаются, мошенник, помноженный на шарлатана, художественный руководитель, который за всю жизнь так и не понял, что это за штука, «художественность», и Дикки-Король. А он стал автором песенки «Аннелизе», пользующейся успехом у публики, — «о, не правда ли, Алекс, она так популярна у „настоящей“ публики?» — и в семье его считают «несчастным Жаном-Лу», жалеют с каким-то презрением, будто он посажен в тюрьму за оскорбление нравственности.

— Ну, дети, начнем?

— Да, да!

Пели они, не фальшивя. Это уже неплохо.

— Чертовски здорово поют! — сказал расхаживающий по террасе Фитц.

— Смехота. Если так пойдет дело, группа попадет в ловушку коммерческого искусства, тщеславия, и они погибли! — с пафосом подхватил Франсуа.

Он из себя выходил, видя, что Фитц млеет от этих глупостей. Одно дело очаровать фанатов, завлечь, чтобы превратить в послушные орудия секты, одурачить. Но клюнуть на эту удочку…

— Ты сам полон тщеславия, — возразил Фитц. — И завидуешь Дикки, потому что он владеет сверхъестественными силами.

— Я завидую? Дикки? Интересно, чему тут завидовать!

— Значит, ты считаешь себя выше его?

Франсуа словно с луны свалился. Даже Фитц — Фитц! — загнал его в ловушку. Зависть или презрение — эту дилемму ему не преодолеть. Фитц, который на все смотрел по-своему, еще месяц назад спрашивал его советов. Фитц, кого ему нравилось ставить в тупик. Франсуа не нашелся, что ответить, лишь пожал плечами и отошел, пнув ногой фортепьяно на террасе. Кстати, почему фортепьяно на террасе? Неужели сеанс будет проходить под открытым небом?

— Во-первых, я даже не пойду на сеанс! — по-детски сказал он.

Фитц молчал. Он слушал.

— Прочь! Не подходите сюда! — закричал Франсуа группе фанатов, которые брели вдоль пруда, наблюдая привычные для них приготовления.

— Почему же? — спросил Дирк. — Эти парни — наши друзья! Они разгружают наше оборудование.

— Скоро ваши друзья и ваше оборудование станут нашими, — с насмешкой возразил Фитц. Он не забыл о своей стычке с Дирком. И поводом для нее послужили отнюдь не сверхъестественные силы Дикки…

— Неужто? Да ты бредишь! В понедельник здесь больше не останется друзей, оборудования и самого Дикки…

— За него я спокоен! Он вернется!

— Тебе придется ждать всю жизнь!

Они стояли друг против друга, словно бойцовые петухи. Дирк тоже помнил о стычке. История с ножом камнем лежала у него на душе. Франсуа, вызывающе улыбаясь, встал между ними.

— Брось, Фитц! Пусть доест свои остатки… И пусть, если им так хочется, подойдут поближе, но без шума, послушают «детей»…

— Мы не хотим слушать «детей»! Мы хотим слушать Дикки! — перебила его полная девушка, до блеска намазанная кремом для загара.

— Они поют вместе, — с гордостью сказал Фитц. И бес его попутал прибавить: — Он теперь в наших руках, ваш Дикки.

— Нет, вы в руках Дикки! — закричала какая-то девчонка в купальнике. (Ее поддержали другие девушки и парни.)

— Да вам слабо остановить собак, несмотря на все ваши кривлянья!

И разгневанные юные голоса хором подхватили: «Слабо ! Слабо !»

Фитц сжал кулаки.

— Ты же видишь, что это младенцы, — сказал Франсуа хорошо поставленным голосом. — Вполне естественно, что Дикки пришел к нам… Ему в самом деле не с кем было слова сказать! К счастью, благодаря людям, которые сочувствуют нам — они разбросаны по всему миру, — Дикки скоро будет обходиться без клуба фанатов.

— Ложь!

— Да все он врет!

— Разве Дикки нас бросит?

Дирк отошел в сторонку, напустив на себя презрительный вид. Ага, теперь они боятся, а в тот день, потому что им поднесли по стаканчику, были готовы обниматься с этими лжебонзами!

— Им совершенно наплевать, что Дикки клюет на старые как мир трюки! Пока Дикки поет, он может быть буддистом или капуцином, вертеть столы или совершать обряд воду, они будут за него драться! — сказал он Фредди.

— Я думал, что в наше время есть доказательства… — робко заговорил Фредди.

— Доказательства чего?

— Ну что там, наверху, ничего нет, — ответил Фредди, простодушно ткнув пальцем в лазурное небо. — Теперь ведь космонавты летают, и всякое такое прочее…

Дирк рассмеялся.

— То-то и оно, что ничего доказать мы не можем.

— А… ты, как по-твоему, что доказали собаки?

— Они доказали, что Дикки не нуждается в «детях счастья», чтобы совершать невиданные вещи. Вот почему они и завидуют. Поэтому и хотят завладеть им. Им нужен Дикки, а не мы.

— Значит, они против нас.

— Конечно. По крайней мере, большинство из них.

— Те, кто отключил воду?

— Гм-м…

— Если б мы могли отплатить той же монетой! — мечтательно заметил Фредди.

— Знаешь, то, что ты сказал, весьма неглупо! Они бы слегка поутихли. Вот мы и посмотрим, сумеют ли они творить чудеса! Но отключить надо будет не воду, а электричество. Если сегодня вечером мы найдем, где пробки, то завтра, в тот момент, когда они начнут петь, мы вырубим электричество. Свет погаснет, синтезаторы перестанут работать… Через несколько минут мы, естественно, снова дадим свет. По-моему, где пробки, я знаю… Я же видел, как шофер выходил из подвала, когда они опять дали нам воду.

— Я тоже приметил двери, которые ведут в подвалы. А что, если мы стянем у них несколько бутылочек доброго винца? Но двери ведь заперты.

— А чему, как ты думаешь, я научился в тюрьме? — бахвалясь, спросил Дирк.

К нему опять вернулось хорошее настроение.

Около восьми вечера отец Поль заметил, что «семейное» фортепьяно по-прежнему стоит на террасе, и направился к северному крылу; он хотел спросить графа, в какое место тот желает, чтобы они поставили фортепьяно на две ночи. На первом этаже ему преградил путь высокий симпатичный молодой брюнет.

— Господин граф болен, отец мой, — с добродушной улыбкой сказал он. — Его совершенно нельзя тревожить. Абсолютно нельзя.

— А вы кто такой? — опешив, спросил отец Поль.

— Я — Тома, отец мой, брат шофера Джо. Когда нужно, немного помогаю ему тут.

— А, прекрасно… И его действительно нельзя беспокоить…

— Господин граф имел очень тяжелый разговор с племянником, — участливо пояснил Тома. — Он действительно не сможет никого принимать еще… день или два.

Как он и рассчитывал, толстяк поверил ему на слово и ушел. Тома с облегчением вздохнул. Приказ мсье Хольманна был четок: не выпускать графа из комнаты до отъезда фанатов, до понедельника. Скандал мог привести к катастрофе. Пока фанаты будут находиться в замке, нельзя даже приезжать за товаром.

Отец Поль велел поставить фортепьяно в одной из мастерских. «Если граф болен, то он, наверное, даже не обратит внимание, что мы перенесли фортепьяно в другое место», — со вздохом подумал он. Отец Поль чувствовал себя усталым, недомогание, которое угнетало его весь день, не отпускало.

В этот вечер отец Поль опустился в кресло как-то по-стариковски. Он всей душой ждал понедельника, отъезда фанатов и даже Дикки-Короля. Ему надо бы «перезарядить свои аккумуляторы», и сделать это он может лишь в относительном одиночестве, среди своей группы.

Воскресенье. Пять часов утра. Тишина. Рассвет удушающе жаркого дня. Невероятно, что в пять утра уже стоит такая духота, зевая, подумал Тома. Он провел ночь на первом этаже северного крыла, в старом кресле возле лестницы. Из парка, с дальнего конца пруда, он ясно слышал какую-то возню, но не обратил на нее внимания. Он даже не вышел взглянуть, в чем дело. Ему были даны указания не выпускать графа из комнаты до отъезда фанатов (надо сказать, что несчастный старик явно был не в состоянии встать с постели), а Тома всегда исполнял лишь то, что ему приказывали — ни больше, ни меньше. В жизни это было одним из его козырей, наряду с прекрасной фигурой и отсутствием злобности. Мсье Хольманн утверждал, что Джо тоже добрый парень, но в отличие от брата более «самостоятельный». Хорошо это или плохо, мсье Хольманн пока не мог сказать.

Тома услышал прямо над головой легкий, быстрый шорох. Неужели старик поднялся в такую рань! Если бы, на худой конец, ему пришла мысль сварить мне кофе! И Джо, который патрулирует в парке, чтобы не допустить каких-либо происшествий, тоже мог бы подумать о чашке кофе для брата! Правда, пока он донесет кофе из сторожки, он остынет…

— Джо?!

Джо вошел стремительно, но бесшумно.

— Что случилось?

— Дело дрянь, — сдержанно ответил Джо. — Какой-то тип отравил собак.

— Да, грандиозный будет скандал!

Джо несколько минут размышлял.

— Слушай, Тома. По-моему, так рано мы звонить мсье Хольманну не можем. А через несколько минут будет слишком поздно. Пойду возьму тачку и вывезу собак из псарни. Спрячу их в сторожку. Потом подумаем, что делать.

— Да, да… — Когда ему приходилось что-то решать самостоятельно, Тома совсем терялся. — А фанаты где?

— Дрыхнут еще или притворяются.

— Почему притворяются?

— Потому что собак наверняка отравил кто-то из них, вот почему! «Дети» тут ни при чем. Это ясно, как пить дать! Черт бы побрал этих «детей»! Выходят на работу без пятнадцати шесть. Те, что вкалывают на огородах. Мне надо пошевеливаться! Пора мотать!

— Ну и сволочи! — пробормотал Тома в полной растерянности. — Взять и отравить собак, просто так!

«В этом весь Тома как на ладони», — подумал Джо, убегая за своей тачкой. По приказу он убьет сотню людей, но без нужды даже собаке не даст пинка. Нет в нем злобы. И мыслей нет. Джо знает, что он умнее брага; кроме того, ему известно, что иногда это создает неудобства. Для девятнадцатилетнего парня Джо действительно знает слишком многое. И между прочим, понимает, что проявить себя ему придется совсем иным способом; ведь прикинуться таким же безмятежно глупым, как брат, ему никогда не удастся. Может, в это утро, если он никого не разбудит, ему выпадет удача? Он уже слышит, как мсье Хольманн говорит: «Если бы не твоя отличная инициатива, мой маленький Джо, мы бы влипли в грязную историю», и Джо спешит, стараясь, чтобы гравий не заскрипел под колесом тачки.

Но, проходя уже вдоль ограды псарни, он замечает вдалеке, возле голубой палатки, какого-то парня. Когда Джо будет идти обратно, тот наверняка его заметит. Подойдет к нему просто из любопытства… И Джо спешит как угорелый. Складывает на тачку обмякшие собачьи трупы. Главное, уложить в тачку всех четырех псов, ведь даже и думать нечего, чтобы сделать второй заход. Готово. Тот мерзавец возвращается назад, застегивая ширинку. Эх, если б мсье Хольманн не запретил применять силу!

— Что тут произошло? Ой, бедные псы! Несчастные собачки!

Какой у него резкий голос! Он всех на ноги поднимет. Так и есть. Появилась одна фигура, потом другая… Джо примирился со своей неудачей. На этот раз пока не пришло время для лестного повышения по службе.

И уж полная невезуха, что в этот момент на противоположном берегу пруда появилась длинная вереница молодых людей в белом, которые, заслышав шум, остановились в нерешительности. Идущий во главе Франсуа обернулся, заметил эту суматоху, но все-таки подгонял их: «Скорее! Не задерживайтесь! Пошли, пошли!»

Он отделился от «детей счастья» и подошел к Джо. «Вылитый тюремный надзиратель», — подумал Джо, встретив его улыбкой а-ля Берт Ланкастер, с наигранной веселостью скаля зубы и при этом чуть приподнимая тачку.

— Что случилось?

Франсуа даже не поздоровался.

— Собак отравили, — коротко объяснил Джо.

— Правда?

— Может, это эпидемия, — вмешался взволнованный Марсьаль.

— Эпидемия вызвана крысиным ядом, который добавили в рагу «Сопике», — поставил свой диагноз Джо, поддав ногой консервную банку, валявшуюся перед псарней.

— Благодарю вас, пойду сообщу об этом Отцу, — надменно сказал Франсуа.

Джо взялся за ручки и покатил тачку вдоль пруда, к сторожке. Нечего было вставать в пять часов и проявлять инициативу. Сплошная невезуха. А если не везет, то нет никаких оснований, чтобы повезло; в тот момент, когда он проходил мимо замка, старик распахнул окно и — ясное дело — оцепенел от ужаса. Желаю тебе, Тома, всяческого удовольствия! На сей раз я последую твоим советам: у каждого своя работенка!

— Я буду мстить, — сказал Франсуа Фитцу.

— Это же не твои собаки, — заметил Фитц.

— Не мои. Но нужно расправиться с фанатами. Опорочить их в глазах Дикки.

— Зачем? Я отнюдь не считаю их приятными, однако…

— Они его недостойны, — с пафосом ответил Франсуа.

— Значит, теперь ты веришь в Дикки?

— Конечно.

Восемь часов утра. Граф бьется в истерике в объятиях Тома, который без конца твердит «успокойся, папаша» так же добродушно, как за несколько дней до этого бил его в солнечное сплетение. Франсуа оставил свою бригаду на огороде, она собирает овощи для вечернего пиршества.

— Наверняка это сделал или тот голландец, — с возмущением рассказывал он отцу Полю, — или тот верзила, который ни на — минуту не расстается с ним. Вчера вечером я его застукал, вы знаете, он пытался взломать замок на двери в самый дальний подвал, и набил морду. Он отыгрался на этих несчастных животных.

— Но как ты оказался в парке?

— Роза и Нико услышали шум и вышли посмотреть… Я проследил за ними…

— Следить за кем-нибудь, это на тебя непохоже, — сказал отец Поль.

Франсуа почувствовал, что краснеет. Он попытался задержать дыхание, ему вроде это удалось.

— Разве в этом подвале хранится что-нибудь твое? Тебе, что, поручили охранять этот подвал?

— …

— Это что касается дисциплины. А теперь о твоем уме… Неужели ты не понял, что сейчас в интересах группы поддерживать хорошие отношения с Дикки Руа и со всем, что его окружает? Что собрание сегодня вечером — это тест, условия которого не должно изменить ни одно происшествие?

— Это проверка?

— Не мне тебе объяснять, — устало ответил отец Поль. (Он сидел за письменным столом перед подносом, на котором ему принесли кофейник, чашку, грейпфрут и яйцо всмятку.) Если это проверка, ты ее уже не выдержал. От тебя я ждал большего.

Франсуа был уязвлен до глубины души. Ему, это ясно, не хватило ума и самообладания. Он позволил двум этим романтическим дуракам увлечь себя, хотел показать им, на что способен. Едва он замечает в группе какое-то движение, ему сразу же хочется его возглавить, — да, это верно. Такова его слабость. Ему необходимо это признать. А то, что он обнаружил, правда, совсем случайно, наверняка возместит…

— Отец, я должен сказать вам…

— Молчи, — перебил отец Поль, более суровым, чем ему хотелось бы, тоном. — Займешься подготовкой к сеансу. Убранством зала, напитками, сандвичами… Я хочу, чтобы в замке не осталось ни одной сигареты с марихуаной, понял? Ни единой! Проследи за Этьеном. Пусть все, у кого они есть, выбросят их куда подальше. Это будет не настоящий сеанс, а собрание.

Он не объяснил, в чем разница. Ведь говорить о возможных опасных последствиях собрания значит вспоминать Роже. Поэтому отец Поль даже не желает думать об этом…

— Хорошо, Отец. Мне хотелось бы вам сказать…

— Я иду к Дикки, Франсуа.

Франсуа не в силах сдержать усмешку. Такова еще одна его слабость, на сей раз дозволенная.

— К Дикки, который более духовен, чем ты, Франсуа. Хотя я не любитель заниматься подсчетами…

«Дикки! Прекрасно, я промолчу. И пойду „заниматься подготовкой“. Это — женское дело, это — наказание. После трех лет усилий. Дикки, видите ли, более духовен, тем я! Это ничтожество, этот наркоман! Нет, вроде не наркоман или просто он быстро вылечился. И что нужно сделать, чтобы эта проверка провалилась? Что же сделать?»

— Я пошел заниматься подготовкой, — сказал Франсуа, обретя хладнокровие.

— Не может быть, чтобы собак отравил кто-то из нашего клуба!

— Нет, но им очень бы хотелось, чтобы это сделал кто-нибудь из нашего клуба фанатов!

— Кому, им?

— Тем «детям», что против нас.

— Почему они против?

— Мы им не ровня, слишком вульгарны! Представь, ужас какой, песенки, эстрада? Они выше этого!

— Только потому, что многие из них ни разу не видели Дикки. Когда они его увидят…

— Религиозные фанатики ничего не видят.

— Не преувеличивай!

— Среди них есть такие, что с нами очень любезны…

— Они хотели бы прибрать Дикки к рукам, но им это не удастся!

— А если мы их освистаем? Их хор!

— Если они будут петь с Дикки, нельзя. Даже если Дикки будет петь с дьяволом…

— Скажешь тоже, дьяволом!

— Они верят не в дьявола а только в Дух…

— Но Дух осенил Дикки, я уверена…

— Ладно, ладно… Вы хотите сказать, что Дикки осенен призванием, вдохновением…

— Разницы никакой нет!

Раньше фанаты никогда не спорили о Дикки в таком духе. Поэтому отсутствия Дирка не заметил никто, кроме Фредди, который знал обо всем. Впрочем, маловероятно, чтобы Дирк снова появился здесь с тем распухшим лицом, какое было у него, когда он посреди ночи пришел забрать вещи, прежде чем направиться к псарне.

— Вы мне отвратительны! Мерзки! — беспрестанно повторяла Эльза.

Теперь она начисто поссорилась с Марсьалем и Жаном-Пьером, которые, по ее мнению, позволяли дурачить себя подобно обыкновенным ханжам. Мадам Розье, продолжая делать бутерброды, совсем спятила: она хотела побеседовать с отцом Полем, выяснить, не является ли Дикки перевоплощением ее сына. Аделина уединилась под сосной, моля небеса просветить ее. Казалось, что с минуты на минуту она услышит голоса свыше! Анна-Мари склонялась к скептицизму не без оттенка цинизма. В конце концов, Дикки будет всего-навсего петь. А будет он петь с бандой «детей» или с хористками — разница невелика. Это дело Дикки, что он там думает о явлениях Духа и медитации. Близняшки соглашались с ней с большой пылкостью: они будут повторять то, что скажет он, Дикки. В зависимости от мнения Дикки они станут защитницами природы или поклонницами медитации, подобно тому, как они красились а-ля Жанэ Блейк или покупали платья-туники а-ля Софи Лорен. Ему, Дикки, все ведомо. Им нравился Дикки и все, что могло ему понравиться. Полина задумчиво жевала бутерброд с маслом, который ей сунула мадам Розье.

— Ты не согласна со мной? — несколько вызывающим тоном спросила ее Анна-Мари; причиной тому были бутерброды: Полина могла поглощать их сколько угодно, оставаясь при этом худенькой, как нитка.

— Не знаю. Думаю.

— В последние дни ты слишком много думаешь!

— Не думай, что мне от этого весело! — искренне отпарировала Полина.

Дикки, спокойный, невозмутимый, был в нарядном костюме.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо. Почему бы и нет? Я знаю, что спою, знаю, что скажу… Я в отличной форме…

В замке Дикки находился три недели, даже месяца не прошло. Он ничуть не надломлен, нисколько не волнуется. И все-таки он остался тем же скромным парнем, который перед выходом на сцену принимал наркотики и боялся взглянуть на себя в зеркало. «Я его недооценил», — подумал отец Поль. То, что он недооценил, представляло собой взрывчатую смесь сил, которые властвуют над юным, гордым и невежественным существом. Огромное обожание и огромное презрение; огромная власть над людьми при полной безответственности; бешеные деньги, красота и все эти оккультные силы, которые вызвало его появление даже здесь. Ненависть, слабость, любовь, экзальтация, соперничество… Но почему все-таки Дикки? Без сомнения, было слабостью искать ответ на этот вопрос сейчас, когда сам Дикки уже перестал его задавать. Он отдался на волю случая, перестал стыдиться этого или ставить себе в заслугу: Дикки очень быстро освоился со своей славой. Может, слишком быстро? И отец Поль вдруг понял: сила этого молодого человека, который заставлял грезить старых дам и лицеисток, механиков, детей, больных, заключена в том, что у него абсолютно отсутствует какая-либо задняя мысль. В нем нет ничего двусмысленного. Одна стерильная чистота. Он поет «Аннелизе», будучи непоколебимо убежден, что несет красоту всем, кто ее жаждет. Дикки, несомненно, ранят отдельные ухмылки, отдельные презрительные выпады; ранят, но не убивают. И сегодня, потому что отец Поль вооружил его несколькими примитивными духовными понятиями, указал источники, внушил уверенность, он бросается, подобно Галааду и Сиду, подобно самой молодости, в битву, которая, по его мнению, приведет к победе. Отец Поль часто встречал людей, лишенных того, что в упадочной цивилизации именуется здравым смыслом. Таковы были рядовые активисты его группы, ячейка исполненных энтузиазма и преданности людей, благодаря кому отцу Полю удалось открыть первые магазины «Флора» и создать первые одноименные группы. Таковы были продавцы-добровольцы, не знающие усталости ткачи, распространители брошюр и значков, стойкие, но исповедующие ненасилие участники демонстраций. Он встречал много подобных людей и умело их использовал. Но ни одна из этих простодушных и пылких натур не обладала непреклонностью Дикки.

— Я дам им понять, что пройти со мной полпути — мало. Что им придется изменить всю свою жизнь, всю шкалу ценностей.

У Дикки была хорошая память. Память человека, которому зачастую давали всего десять минут на то, чтобы выучить текст песни, спеть ее без репетиций, чтобы сделать какое-нибудь заявление, дать экспромтом интервью.

— Кстати, клуб фанатов не должен оставаться просто клубом поклонников. Он тоже должен стать группой. Группой друзей, которые хотят жить иной жизнью. Знаешь, ведь это мне пришла идея песни «Мечтал о мире я таком»! Но я никогда не верил, что смогу ее осуществить. А теперь верю.

Дикки не казался по-особенному восторженным. Говорил он тихо. Однако в его голосе сквозила какая-то сила. Каждое произнесенное Дикки слово пускало ростки, каждое семя приносило свои плоды. В начале его бесед с Дикки отца Поля удивляло отсутствие у того критичности, бунтарства, иронии; может, это должно было бы его насторожить?! Избитые слова, почерпнутые из Евангелия или «Ридерс Дайджест», уличная или базарная духовность, истины, которыми торговали испокон веков, детские обманы вечных магов, — все у Дикки срабатывало, Дикки играл как бы роль проявителя. Выявлялись пороки, которые за месяцы тонких уловок он не сумел обнаружить. Одни души, которые, как полагал отец Поль, он закалил, ломались. Другие, без сомнения, пробуждались. Но какой же гигантский труд потребуется, чтобы снова, нитка за ниткой, соткать расползшуюся ткань! Отец Поль спрашивал себя, неужели он действительно ошибся в расчетах.

Около шести вечера Алекс снова увидел в вестибюле отеля пестрое сборище фанатов, которые добились или надеялись добиться разрешения попасть в замок и присутствовать на вечере. Те, кто уезжал, толком не знали, что же состоится. Пресс-конференция? Гала-концерт? Алексу пришлось убедиться, что кое-кто из них абсолютно не знал о пребывании Дикки в группе. По причине секретности они полагали, будто Дикки лечится от наркомании или же завел интрижку с какой-нибудь незнакомкой, интрижку эту умело разрекламируют в начале нового сезона, к выходу пластинки.

— У него действительно депрессия? — спросил кто-то.

Другие не верили в гибель Дейва. Жанина сообщала страшные подробности, но ей не доверяли. Самые неосведомленные проявляли чудовищно ненасытное любопытство.

— Насколько он похудел?

— Кто, Дейв или Колетта, является ему в снах?

Все называли Колеттой ту незнакомку, которую никогда в глаза не видели и не знали о ней ничего, кроме сфабрикованных «Флэш-78» и «Фотостар» побасенок. Она вошла в легенду. Она порадовалась бы, эта высокая блондинка с манерами манекенщицы и зарплатой работницы на фабрике по обработке сардин в Лорьене… «Бедняжка!» — думал Алекс. Он тоже примирился с ней. Наконец-то существование Колетты было признано всеми.

Едва они собрались уходить, затрезвонил телефон!

Из Эндра звонил Теренс Флэнниган. Он не мог сработаться с Николь и Лореттой, несмотря на цыплят в сметане, которыми они его кормили.

— Они стряпают какую-то преснятину. Ни соли, ни перца, вкус боятся испортить! Это никого не удивит!

— Ты говоришь о жратве или текстах?

— Идиот!

— Ладно, если ты говоришь о текстах, то мне нужны именно такие. Ты придаешь чуть более модерновую, слегка мистико-сентиментальную окраску, а те сдабривают их своим привычным соусом. И делаешь английский вариант. Ты переводчик! «Палас» звучит космополитично. Я хочу, чтобы новые песни Дикки были космополитичны. Среди них не должно быть ни одной случайной! Все обязаны иметь успех! И свою клиентуру! Понял? И никаких заигрываний с элитой, никаких пошлостей с ударными, никаких подражаний Альбенису, как было в твоей последней песне… Жалкие старушки, говоришь? Эти старые перечницы, голубь мой, состряпали больше шлягеров, чем ты сможешь сделать за всю жизнь… Так вот, не ерепенься… Как ты сказал, говяжье филе «Россини»… вот именно… Иди обедай, иди… Завтра я тебе перезвоню. Конечно, я тебе доверяю, о чем разговор!

За десять лет Теренс не сделал ни одного шлягера, и он смеет критиковать авторов «Аннелизе»! Чего на свете не бывает!

Алекс угостил находящихся в «Атриуме» фанатов аперитивом — необходимо было подготовить их, незаметно отобрать тех, кто поедет в замок. Всегда же просачиваются какие-нибудь ловчилы. Маленький автобус отвезет избранников в Сен-Нон. Десятки неизвестно откуда взявшихся девиц заламывали руки и как сумасшедшие лезли вперед, стремясь пробраться в автобус. Кое-кто из них взобрался на капот.

«Мы хотим его видеть! Хотим видеть Дикки! Нам не нужен концерт, мы хотим взглянуть на него! Сжальтесь над нами!» — вопили они, пока молодые и не совсем молодые парни, затянутые в черную кожу, сидя на мотоциклах или же набившись по шесть, семь, восемь человек в старые машины, ждали отъезда автобуса, чтобы ехать следом. Алекс был вынужден позвонить комиссару Линаресу и, сообщив ему об этом, попросить нескольких мотаров, чтобы разогнать эту банду. Комиссар отвечал ему очень сдержанно. Должно быть, у него в кабинете находились посторонние. И потом, у всех свои заботы.

Длинная, такая пустая библиотека на время сеансов превращалась в своего рода восточный гарем. Ее убранство составляли горы подушек, сложенных у стен, медные лампы, которые подвешивались на маленьких, вделанных в деревянную обшивку крючках, курильницы для благовоний, узкие низкие столики, заставленные пирожными, какими-то сытными и тяжелыми яствами, разными спиртными напитками, всем тем, что никак не соответствовало привычному в группе аскетизму. Теория отца Поля сводилась к тому, что воздержание, подобно любой другой привычке, необходимо иногда ломать, и те, кто не признавал сеансов, как правило, быстро изгонялись.

Однако сегодня «детям» запретили спиртное. После предупреждения Линареса отец Поль очень старался, чтобы никто не посмел утверждать, будто собрание превратилось в оргию. Об этом он сказал Франсуа.

Никогда раньше в эту большую комнату не набивалось столько людей. Фанаты приходили группами или поодиночке, и к семи часам вечера казалось, будто все «дети счастья» собрались здесь или расположились поблизости. Библиотека и два обветшалых салона, некогда составлявших гордость замка Сен-Нон (потолки в них расписал Караваджо), образовывали анфиладу; Франсуа велел снять с петель двери и разложить в этих трех комнатах все, какие только нашлись, подушки и маленькие матрасы; но и этого вряд ли хватит. Через полчаса, подсчитал Алекс, сюда набьется человек сто двадцать — сто пятьдесят. И это несмотря на его строгий отбор. Атмосфера была тревожной. Кое-кто из фанатов неуклюже пытался общаться друг с другом. Другие держались плотными группами, словно показывая, что они и здесь сумеют за себя постоять, не позволят себя ничем «заразить». Отдельные простые души явно радовались, одни тому, что они увидят, как Дикки будет петь, другие тому, что вдоволь выпьют и полакомятся вкусненьким. Франсуа и Фитц принялись разносить напитки.

Полина заметила, что подносы, предназначенные фанатам и подаваемые «детям счастья», сильно различаются. Франсуа обносил фанатов, Фитц — «детей».

— Самое вкусное они оставили себе, — шепнула она Анне-Мари, которая этому ничуть не удивилась.

Дикки вошел в библиотеку, словно на сцену. Он не испытывал ни малейшего страха. Одним ударом Поль вылечил его скрытую рану, избавив от чувства неполноценности. Дикки больше не считал пороком свое невежество и свою наивность: он носил их как корону. Его молодое лицо уже не выглядело безжизненным, оно сияло.

Появление Дикки было встречено истошными воплями. Какая-то нервозность, близкая к истерии, сразу охватила фанатов. Отца Поля это удивило. Он подал знак Франсуа, чтобы тот перестал разносить напитки. Сомнений быть не могло, аперитив, которым угостил всех Алекс, оказался слишком обильным. На мгновенье отцу Полю даже почудилось, что его запрет нарушили и роздали гостям сигареты с марихуаной. Но в воздухе слегка, еле уловимо чувствовался обычный табачный дым, так как фанаты знали, что в прокуренной атмосфере Дикки быстро начинал задыхаться. И все-таки сеанс начался несколько рановато. Дикки пожал руки музыкантам, Бобу и Жанно, поблагодарил их, выпил бокал шампанского, поцеловал Жанину Жак, Алекса… за этими привычными жестами все следили внимательно, с едва заметным волнением, что встревожило отца Поля.

Но он забеспокоился еще сильнее, когда Дикки, снова выйдя на середину комнаты и сделав знак, чтобы ему освободили побольше места, начал говорить. Это не был тот нежный, поставленный, приятный голос, тот самый, который даже хулителей Дикки вынуждал признать, что у него очень приятный тембр. Голос этот звучал более хрипло и резко, но и более уверенно. Дикки с трудом вырывал из себя неожиданные слова. Но сегодня он был уверен, что его слова будут поняты. Дикки был уверен. В этом разница.

— Я знаю, что не все из вас фанаты, — совсем тихо начал он. — Сюда вы пришли ради меня, но не только ради меня. Вы пришли ради шоу, и я вам его устрою. Но, помимо шоу, я дам вам и нечто другое. Ведь я тоже — другой. Ведь вы сами ищете другого. Даже мои фанаты благодаря мне ищут другого.

— Да! Да-а-а! — прокричала кучка прижавшихся друг к другу девушек.

«Эти слова подсказал ему я. Старый как мир прием — навязчиво повторять одни и те же темы, выбирать неопределенные выражения, в которых каждый может найти то, что его волнует…»

Отец Поль видел, что Роза просветленно улыбается, Жижи прикладывает к сердцу руку, Фитц с откровенным восхищением пожирает Дикки глазами, а Франсуа наблюдает эту сцену с тем выражением надменного — а-ля граф Монте-Кристо — превосходства, которое он принимает, когда хочет пустить кому-нибудь пыль в глаза, что беззлобно подметил Никола.

Дикки поднял бокал.

— Мы все ищем, правда, по-разному, но ищем одно и то же. Разве нет? Разве нет? Мы все должны стать братьями!

— Да… Да…

Изящным жестом Дикки взял из рук Розы, которая стояла рядом, бокал и символически отпил глоток. Робко улыбнувшись, Роза, взглянув на отца Поля, тоже пригубила вина. Поскольку все присутствующие сочли, что Отец с этим согласен, то началось шумное братание, питье на брудершафт, тосты за Дикки, отца Поля, за всеобщую любовь.

«Что ж! Может, это и к лучшему», — подумал отец Поль. Он чувствовал, как на него все более и более наваливается усталость. Дикки на вершине славы, куда его вознесли любовь, успех и даже некое откровение…

— Дай мне наконец попробовать, что они там пьют, — обратился он к Фитцу. — Что это за штука? «Уайт Лэди»!

Фитц ничего не ответил.

— Ах вот оно что!

Фитц замер в полной растерянности, на его лице было написано, что он виноват во всем. Отец Поль поискал глазами Франсуа, заметил, как тот побледнел, и мгновенно все понял. Этот идиот, чье самолюбие оскорбили, задумал погубить Дикки, или фанатов, или всех скопом, устроить скандал: он что-то подсыпал в напитки. Но что? И где он раскопал это зелье? А что, если нагрянет полиция с обыском? А что, если сюда затесался какой-нибудь враждебно настроенный журналист? Ведь отец Поль не знает в лицо всех фанатов, подобно тому, как Алекс не знает всех его учеников.

Они оба могут остаться в дураках. И слишком поздно — сеанс уже не приостановишь. Он вспомнил фразу Алекса, которая вызвала у него улыбку: «Не трогайте Дикки, мсье Жаннекен. Дикки — взрывчатка». И частично Дикки внес разлад в среду «Детей счастья». Дикки даже сумел затмить его: отец Поль больше не был здесь хозяином; Дикки разделался с Роже… Погибла Колетта. Покончил с собой Дейв. Собак отравили. Франсуа его предал. Все пришло в смятение. Отец Поль смотрел на Дикки и думал: «Я совершил ошибку. Да, ошибку. Принял форму за содержащие. Масштаб ценностей. Я допустил ошибку, от которой предостерегал многие годы. Я недооценил этого молодого человека потому, что он не находил слов выразить свои мысли». И хотя отец Поль прекрасно знал, что за ошибки расплачиваются и что его ставка в этой игре оказалась под серьезной угрозой, он нашел в себе силы шутливо отнестись к своему парадоксальному положению. Дикки продолжал речь.

— Я не хочу вам лгать и говорить, что шоу больше не будет. Будут новые шоу, сцену я не брошу, у меня нет другого способа выразить себя, а у вас услышать мою весть. Но все теперь будет совсем по-другому. Я сам уже другой, я от многого избавился, и мне хотелось бы, чтобы вы тоже избавились от этого вместе со мной.

— Да-а-а!!!

Этот вопль заполнил весь замок. Причем исходил он не только от фанатов. Кричала Роза, кричала Жаннетта, кричал Робер и остальные «дети»… Франсуа проскользнул к Фитцу и шепнул:

— Что будем делать? Они все перемешали, скоты!

Фитц ответить не успел. Позади них выросла огромная фигура отца Поля.

— Фитц, убери напитки, все без исключения. Принесешь из погреба другие. Как можно скорее, понял.

Фитц, не сказав ни слова, убежал. У мертвенно-бледного Франсуа был какой-то вызывающий вид. Отец Поль намеревался что-то ему оказать, когда Жаннетта — она жила среди «Детей счастья» с основания секты, — сидевшая на корточках возле синтезатора, вдруг вскочила и заорала:

— Пой, Дикки! Пой о радости! Пой о счастье!

И остальные ученики отца Поля вместе с фанатами во всю глотку подхватили:

— Пой о радости! О радости! О счастье!

Бесполезно было пытаться этому помешать. Если бы Дикки воскликнул: «Пойдемте в Каор и подожжем собор!», то — это было очевидно — по крайней мере половина присутствующих последовала бы за ним. Снова установилась тишина, и Дикки опять заговорил. Отец Поль пытался пробиться к Алексу, который сидел на подушках в дальнем конце библиотеки и явно чувствовал себя прекрасно. Он, обнимая юную фанатку, жестом показал, что хочет выпить… Алекс отдыхал. Для него в этот вечер организатором спектакля был отец Поль, а если Поль хотел тайком облапошить Дикки в пользу своей группы, то Алексу по-королевски было наплевать на это. В понедельник они сложат багаж, вернутся к серьезной жизни и хладнокровно обсудят контракты и проекты. Во всяком случае, малыши отца Поля умеют разойтись. Пополнение хорошее. Если б у них голоса было побольше, чем восторга… «Странный вкус у вашего коктейля», — заметил он, допивая свой бокал. Фитц снова наполнил его, взглядом успокоив отца Поля.

Дикки снова стал говорить. Мгновенно все смолкло. Алекса это удивило, хотя голова его уже слегка затуманилась.

— Да, шоу будут продолжаться. Я не могу начать произносить речи, писать книги. Этого я не сумею, не смогу, а вы — не захотите. Быть может, мои шоу пошлы, просты, и есть много людей, которые их презирают. Но мы ведь с вами знаем, что за ними стоит. Нам не нужна сложность, нам не нужна культура! Нам забили головы культурой, нам внушили, что значение имеют только слова, что ценны одни они. И нам хотели бы внушить, будто важна упаковка, а не то, что внутри ее! Нам не нужна упаковка! Это же бумага, газетная бумага! Нам подавай то, что внутри, в пакете, а не оберточную бумагу в цветочек, не бантик из ленточек, который нужно развязать, да, нам не нужно никаких упаковок! Нам нужны слова подлинные, простые, слова пошлые, если хотите…

Голос звучал все громче, достигая поразительной резкости, и в нем даже звучала легкая сбивчивая красноречивость, которая поразила отца Поля словно молния. «Нам не нужна культура, да он с ума сошел!», и тем не менее отец Поль признавал во всем этом чудовищные плоды собственной доктрины, тех немногих уроков, какие он сумел преподать Дикки. Дикки был подобен семени, упавшему на почву тропиков, которое проросло и распустилось за одну ночь, взорвавшись какими-то ядовито-яркими цветами…

Алекс наполовину приподнялся на своих подушках. «Черт подери…» Все зашло слишком далеко, он ничего не соображал, ни отец Поль, ни его улыбающиеся «дети» не подготовили его к этой речи, казавшейся ему бессмысленной. «Он пьян, наркотиков набрался или что?» Боб и Жанно, не шелохнувшись, сидели за своими синтезаторами. Отец Поль словно приклеенный не трогался с места. Франсуа терялся в догадках: он ведь не давал Дикки питья с наркотиками. Фитц, подобно фанатам, трепетал от восторга; девушка в первом ряду, закатив глаза, ритмично раскачивалась взад-вперед.

— …Мне стыдно, что я не знаю иных слов, стыдно зарабатывать так много денег, стыдно приносить удовольствие, стыдно, что мне аплодируют, что меня любят, я искал причины этого и не нашел! Не ищите никаких причин! Я выходил на сцену в шапито на тысячи мест, и я стыдился себя и других, они вынуждали меня стыдиться. А кто они такие? Это люди, у которых есть деньги, власть, культура, это люди, которые при их помощи ничего не могут поделать, а мы с вами сотворим из всего этого радость! РАДОСТЬ!

Все выли от восторга. Жаннетта в трансе каталась по полу. Девушки, обняв друг друга, рыдали. Фредди обхватил голову руками. Какая-то блондинка навзничь рухнула в объятия Алекса. Повсюду фанаты плакали, дрожали, «дети счастья», разбившись на группки по пять-шесть человек, издавали какие-то ритмичные стенания. Вдруг мадам Розье, старая мадам Розье, с поседевшими буклями — она была в траурном, черно-белом платье, — эта худенькая, такая благопристойная, так по-матерински ко всем относящаяся семидесятилетняя старушка вскочила и закричала невероятно визгливым голосом:

— Радость! Дикки, дай нам радость! Дай нам счастье!

Фитц и Франсуа, побледнели как мел.

— Ты думаешь, она тоже? — тихо спросил Фитц.

И Франсуа, который утратил все свое высокомерие, ответил:

— Нет, нет… Дело совсем в другом.

Мари-Лу, которая села в такси на вокзале в Каоре, втащив за собой в машину молодого секретаря из Ассоциации жертв сект, подъехала к решетчатым воротам замка де Сен-Нон. Она велела таксисту ждать.

— Мы могли бы дождаться инспекторов… — трусливо пробормотал молодой человек.

— Сперва надо все узнать самим. А если Дикки здесь уже нет? Вы что, боитесь?

Джо вышел им навстречу, стараясь не пропустить в замок.

— Я председательница фан-клуба в Клермоне, — властно объявила Мари-Лу. — Мой поезд опоздал, но я специально приехала на вечер. Дайте нам пройти, да побыстрее, иначе мы все пропустим.

Остолбенев, Джо ее пропустил. Она решительным шагом вступила во двор.

— Одно это доказывает, что Дикки здесь, — с довольным видом сказала она.

Джо бросился к своему портативному передатчику.

— Тома? Здесь одна баба, она утверждает, будто председательница какого-то клуба… ну, это связано с Дикки… и хочет пройти.

— Откуда я знаю, председательница она или нет?

— Вызови мсье Боду.

— Я не могу уйти со двора из-за старика. Знал бы ты, что они там вытворяют…

Но неожиданно появился граф в пижаме — лицо его свела судорога, глаза выпучены, — который спустился по лестнице за спиной Тома.

— Я этого не вынесу… Не вынесу…

Тома оказался между двух огней. Мсье Хольманн приказал избегать скандалов. «Мы никого не ждем», — сказали отец Поль мсье Боду. «Не выпускать графа», — велел мсье Хольманн. «Не впускать никого», — просили те двое.

Мари-Лу подошла к парадной лестнице. Граф, словно призрак, следовал за Тома.

— Куда это вы направляетесь? — спросил Тома. Он держал графа за руку, твердо решив пришибить его, если тот попытается ускользнуть. Он был готов пришибить даже Мари-Лу.

Мари-Лу с первого взгляда распознала, что перед ней уголовник. Даже несмотря на синий костюм и галстук Тома. Она остановилась.

— Я иду на вечер Дикки Руа, — вежливо начала Мари-Лу.

— У вас есть приглашение? — вдруг осенило Тома.

Мари-Лу притворилась, будто ищет его в сумочке.

— Разумеется, есть… Милый, оно случайно не у тебя? По-моему, я отдала его тебе в поезде…

Было потешно смотреть, как обалдел молодой секретарь из АЖС.

— О, черт! Просто ума не приложу, куда мы его подевали. Но ведь я председательница фан-клуба в Клермоне и…

— Проваливайте! — перебил ее Тома. — Вы такая же председательница, как я… Приглашения у вас нет. Вы журналистка или кто-нибудь в этом роде. Сматывайтесь побыстрее.

— Журналистка! — простонал совсем сбитый с толку граф. Перед глазами у него уже мелькали заголовки: «Оргия в замке де Сен-Нон».

Из замка доносилось завывание синтезаторов. Дикки пел.

— Мсье! — обратилась Мари-Лу к графу. — Если вы разрешите вызвать мсье Боду, который наверняка здесь, он вам подтвердит…

— Ни фига! — заключил Тома. — Вас не приглашали, и вы не пройдете. Мсье — владелец замка, и он ответит вам то же самое…

Граф лишь промычал нечто невразумительное, так как температура и волнение помутили его рассудок. Казалось, он переживает кошмар наяву.

— Ах это он хозяин! Ну что ж, я не прочь сказать хозяину словечко! Ах значит, это вы придумали эту гнусную поденщину, вы пичкаете наркотиками этих несчастных молодых людей, превращаете их в скотов, чтобы они работали на ваши мерзкие лавчонки! Так сказать, за ради господа нашего! Придумано неплохо. Но это гнусность, мсье! И, будьте уверены, мы сумеем положить ей конец! Здесь со мной секретарь из Ассоциации жертв сект! Он вас по судам затаскает! Разоблачит в прессе! Даром вам это не обойдется! Мы вернемся сюда с полицией! Мы…

— Может, мне тебе пасть заткнуть? — вежливо осведомился Тома. — Или сделаешь милость, сама заткнешься?

Он чувствовал, как в его лапе лихорадочно дрожит худенькая ручка графа. Старик тщетно пытался что-нибудь сказать, но на губах у него выступала лишь беловатая пена. «Да она мне его уморит!» — с искренним возмущением подумал Тома.

— Даю две минуты, — сказал он, отряхивая пиджак.

Мари-Лу поняла.

— Я еще вернусь, — пригрозила она. — И не одна!

— Валяй, — невозмутимо ответил Тома. — Спасибо за предупреждение.

Однако Тома эта угроза ничуть не беспокоила. У Отца был в руках комиссар Линарес, а у мсье Хольманна — префект. Пусть эта цаца жалуется сколько влезет! Кстати, он пальцем ее не тронул. На несколько секунд Тома отвлекся, глядя, как она уходит, ковыляя по неровной брусчатке на своих высоких каблуках и таща за собой молодого человека, который что-то возражал… Он едва успел обернуться, а граф уже домчался до северного крыла, нырнул в подъезд и захлопнул за собой дверь. Тома слышал, как он запер массивную дверь на железный засов. Бедный старик! И действительно, все свалилось на него в один день! Собак его отравили, сам он под замком, и вот сейчас его облила грязью какая-то шлюха… Граф, конечно, к такому не привык. Ладно, раз граф сам заперся… Тома взошел на парадную лестницу. Не теряя из виду дверь, он тоже хотел хоть краешком глаза взглянуть на праздник.

Дикки раскинул руки и запел. Без предупреждения, не дав сыграть положенного вступления, не бросив взгляда в сторону Жана-Лу и стайки «детей счастья», покорно ожидавшей его знака. Он начал петь а капелла, и только на третьем такте пианист Жанно подхватил мелодию. Ударник Боб вступил еще через три секунды. Хор дождался припева. Дикки пел не так, как обычно; на средних регистрах появилась странная хрипловатость; на высоких — металлическая грубоватость, придававшая простым словам песни непредвиденную резкость. «Аннелизе… они пригвоздили тебя… к церковным витражам… Аннелизе…» Как получилось, что устаревший шлягер вдруг приобрел эти интонации обвинения, почти угрозы? «Разве было слово „пригвоздить“ в куплете? — спрашивал себя озадаченный и потрясенный Алекс. — Разве там было „я хочу разрушить тюрьму жизни и бежать из этого общества?“ Что-то я раньше не замечал этого…»

Дикки пел. Ритм был вдвое быстрее, чем на последней репетиции. А голос звучал с удесятеренной силой, совсем необычно. Увлеченные этим порывом, «Дети счастья» гулко и почти угрожающе подпевали «Аннелизе… Аннелизе…», наполняя анфиладу из трех комнат каким-то мрачным ликованием.

— Он часто так поет? — шепотом спросил Алекса отец Поль.

— Да ни разу так не пел, ни разу!

— Это ужасно!

— Но зато может очень здорово пойти.

Дикки выпил глоток воды. Жан-Лу из глубины библиотеки жестами показывал Алексу, что ничего не смог поделать и был вынужден следовать ритму, навязанному Дикки. Боба и Жанно не было видно за аппаратурой и инструментами. Им ничего не объяснили, и они решили, что эти изменения исходят от Жана-Лу и представляют собой тот новый имидж Дикки, о котором смутно поговаривали.

— Мог бы и предупредить! — ворчал Жанно. — Это уже не концерт, а черт знает что.

— Ты знаешь эту зануду Жана-Лу.

— Ну а какова, по-твоему, публика?

— Приличная. Несколько необычная, но приличная. Кресла поломают. Нужен хороший ударник. Но я не думал, что Дикки… Черт!

И опять Дикки вступил без предупреждения. «Не превратилось бы это в привычку!» — довольно громко пробурчал Жанно. На сей раз это была почти такая же старая, как «Аннелизе», песня «Мечтал о мире я таком», исполнявшаяся в сотнях концертов. Нежная и меланхоличная мелодия, в которой авторы по-старомодному, в полутонах, подобных нечеткому рисунку на обветшалой ткани, выразили свою мечту о всеобщем мире и абстрактной любви. Дикки спел ее с предельной отдачей.

«Дети счастья» подпевали. Первый куплет еще не был закончен, а уже то в одном, то в другом месте начали раздаваться крики. Неумелое подвывание, пронзительно-истерические возгласы, шум, с которым музыканты уже не могли справиться.

— Что такое с ним? — забеспокоился Жанно.

Однако в момент повтора второго куплета, в свою очередь, встревожившийся Боб склонился к нему.

— Ты соображаешь, что играешь, Жанно?

И действительно, увлекшись новым темпом, Жанно добавлял уже что-то от себя, неистово нажимал на басы, усиливал агрессивно резкие звуки, подчиняясь порыву импровизации, которого нельзя было ожидать от этого смирного музыкального ремесленника. Второй куплет подхватили все присутствующие, как военную песню.

Жанно усилил звук.

— Что ты делаешь? — прокричал Боб.

— Разве так не лучше, а?

Бобу казалось, что он сходит с ума. Что-то витало в воздухе, против чего и он уже не мог устоять. В конце концов, столько лет он играл без удовольствия и удовлетворения.

— Что он делает? Опять начинает?

Песня должна была закончиться, но Дикки снова и снова запевал куплет, не в силах справиться с собственным неистовством, а «дети счастья» с удвоенной силой каждый раз вступали за ним. Крики становились все громче, поклонники, разместившиеся в залах, неистово наседали, протискивались поближе к инструментам, к Дикки…

«Эта женщина посмела оскорбить меня в собственном доме! Она ведь журналистка! Завтра все газеты напишут об этом, а я буду выглядеть сообщником. Пирам! Мой бедный Пирам! Собаки — это все, что мне оставалось. И они убиты этими безумцами, этими истериками. Они подожгут замок, непременно подожгут…»

Он уже ничего не понимал, в голове царила какая-то путаница… Фортепьяно нарочно поставили на террасу, чтобы оно треснуло на солнце… Нужно пойти туда… Нужно показать им, что в моем доме не все можно себе позволять. Преподать им урок… Сим-во-ли-ческий урок!

Он стал подниматься на самый верх. Но забыл, что по его распоряжению дверь, соединяющая чердаки северного крыла с замком, замурована. Пришлось спуститься. В висках у него стучало, руки дрожали, но он собрался с силами. Человек во дворе, помешавший ему выйти, был не в мундире, но все равно это враг. А с ним нужно хитрить. Тогда выпутаешься из любой ситуации. А если и не выпутаешься, все-таки станет известно, будут говорить, что он сопротивлялся, протестовал… В глубине подвала есть дверь… В глубине… Он бесшумно расчистил себе путь среди трельяжей с побитым мрамором и огромными пустыми позолоченными рамами зеркал; он все делал бесшумно, ничего не опрокинул. У маленькой двери — тяжелый комод, очень тяжелый. Но он сумеет сдвинуть его. Сумеет.

Фитц, дрожавший с ног до головы, наткнулся в холле на Франсуа.

— Что ты подмешал в эти кувшины? Скажи, что ты туда положил, или я убью тебя!

— Совсем ничего! Клянусь тебе! — бормотал Франсуа. — Какую-то штуку, которую нашел в подвале. Мне кажется, что это кокаин. Но я бросил чуть-чуть!

Дикки пел.

В подвале граф — вены у него вздулись, сердце готово было разорваться — сантиметр за сантиметром передвигал комод.

В начале вечера закрыли застекленные двери. Стекла разбились. Двери снова открыли. Неистовствуя, Боб и Жанно выкладывались максимально.

Через открытые двери на террасу устремились фигуры людей. Ночь была очень светлой. Трудно различимые тела заполнили террасу, танцевали, пели, падали. Жаннетта побежала к бассейну, окунулась, прибежала назад, размахивая руками, с которых стекала вода пополам с тиной.

— Вода — для нас! Парк — для нас! Второе крещение! Ра-а-й!

— Второе крещение! Свобода! Рай! Дик-к-ки!

— Пора, — шепнул Алексу отец Поль. — Сейчас они начнут убивать друг друга. Надо незаметно увести Дикки, иначе бог знает…

Они подошли к музыкантам.

— Не останавливайтесь, ребята. Играйте, пока вам не скажут кончать, но играйте, уменьшая звук. Получите премию, — прошептал отрезвленный Алекс.

— Зачем это нужно, — прорычал Боб. — Хоть раз повеселимся!

Дикки стоял поодаль.

— Пойдем, — сказал отец Поль. — Поглядим на это зрелище из твоей комнаты. Иди.

Они поднялись по лестнице. Дикки, как измученный ребенок, опирался на плечо Алекса.

— Я так доволен, знаешь? — говорил он своим снова мягким голосом. — Ты же видишь, я вполне могу выступать и один. Тебе ведь это не показалось смешным? А? Я сделал их счастливыми, не веришь? Теперь мне наплевать на всех остальных. Отец Поль тоже очень мил, он объяснил мне, что хочет счастья любыми путями… Ты увидишь, мы избавимся от опеки фирмы, организуем все вдвоем, будем петь бесплатно, для удовольствия, вместе с «детьми», для таких вот людей, которые хотят слушать меня… Правда? Ты согласен?

— Ну конечно, Дикки, конечно, — отвечал Алекс, неизвестно почему со слезами на глазах, а может быть, именно потому, что Дикки выглядел таким счастливым, каким его он никогда не видел.

Они вошли в комнату.

Вышли на балкон. Грохочущая музыка гулко раздавалась во дворе. Поклонники Дикки и «дети счастья» бегали, танцевали, купались в бассейне или, распластавшись по земле, в полубессознательном состоянии пели снова.

— Как это красиво… — тихо сказал Дикки.

Отец Поль сделал Алексу знак.

— Не сделать ли ему успокаивающий укол? — прошептал он, отводя его в сторону. — У меня есть все, что нужно. Затем мы его уложим, постепенно будем глушить музыку и постараемся успокоить остальных…

— Да, пожалуй… Какой вечер! Я никогда не видел ничего подобного. Как по-вашему?

Они вышли, прошли в конец коридора, вошли в ванную.

— Я думаю, что частично это объясняется… — начал отец Поль.

На балконе за спиной Дикки появился граф.

— Это вы шеф этой банды, мсье? Вы руководитель?

Дикки обернулся, посмотрел на старого, очень прямо державшегося человека, которого раньше не видел. Улыбнулся ему. Он испытывал нежность ко всему и всем, даже к этому подергивающемуся от тика, покрытому фиолетовыми пятнами лицу, перекошенному от возмущения, что было вызвано непонятными для Дикки причинами.

— Руководитель, кажется, да… Прекрасно, не правда ли? Нужно, чтобы это происходило каждый день, каждый вечер… И никогда не кончалось…

И, повернувшись снова к своим поклонникам, которые бродили вокруг бассейна, к музыке, доносящейся до него снизу, к саду и деревьям, он стал напевать:

«Ра-а-ай…»

— В таком случае, — сказал граф резким голосом, — вы поймете, что это мой долг…

И он в ослеплении бросился вперед. Дикки упал у подъезда в тот момент, когда в парк въезжала полицейская машина, где сидела Мари-Лу с молодым человеком.

Это была невероятно бестолковая и мрачная церемония. Все смешалось. Полиция и тысячи заплаканных поклонников Дикки. Тонны цветов и сотни пакетиков с героином, обнаруженных в подвалах замка. Арест отца Поля и прибытие на самолете певцов из секты Деревянного Креста, которые должны были исполнять заупокойную мессу. Роза попыталась покончить с собой, не сумела и была зачислена прессой в категорию «отчаявшихся поклонников». Невозможно было найти достаточно большой церкви, способной вместить увеличивающийся с каждым часом наплыв людей. Телевидение было повсюду. «Матадор» — он-то и направил в замок полицию — пытался замять распространившийся слух: Дикки якобы бросился с балкона замка под действием большой дозы наркотиков. Боб торговался по поводу сделанной им записи (сделанной машинально, на грошовом магнитофоне) последнего концерта Дикки Руа. Алекс был в отчаянии, но все же занимался специальным диском, который потребовали фирмы грамзаписи сразу же после того, как стало известно о несчастном случае, то есть всего через каких-нибудь шесть часов после смерти Дикки. Рыдающие поклонники давали интервью. Блейк заявила, что откладывает свое бракосочетание на неопределенный срок. Она слишком любила Дикки, чтобы в ближайшее время начать новую жизнь. Многие газеты писали о трагической случайности. Он слишком сильно наклонился, вот и все. Другие выдвигали версию самоубийства: в глубине души он любил Колетту. О Дейве не упоминалось, друг мог быть лишь причиной депрессии, но не самоубийства. «Флэш-78» поместил недвусмысленный заголовок «Он присоединился к своей мистической супруге» и опубликовал мутную фотографию Колетты рядом с фото Дикки. Еженедельники, в общем, были менее сентиментальны, но «Спектатер» на основе проведенного социологического исследования феномена Дикки и почти точного рассказа о последнем выступлении певца подводил итоги цитатой Достоевского: «Можно ли убить себя от восторга?», а на обложке поместил очень красивый портрет Дикки. И эту подходящую цитату на самом видном месте. Эта трактовка была в целом принята поклонниками Дикки, почти все они приобрели номер «Спектатера», несмотря на то, что это издание не было в числе излюбленных ими. «От восторга», — благоговейно повторяли сотни людей, никогда и не слышавших о Достоевском. Совершенно стихийно возник новый «Клуб Дикки Руа», имеющий очень мало общего с прежним, клуб, где считалось, что, выбросившись с балкона замка «в бесконечность», Дикки хотел доказать своим приверженцам, что смерти не существует и что он, мертвый, будет присутствовать среди них словно живой. «Оккюльт» выпустил целый номер, в котором излагались взгляды Дикки, объявленного посвященным спиритом. «Католик де демен» высказывался сдержаннее и выражал сомнения, не исключая, однако… «Он не хотел этого», — повторяла Эльза, заявившая журналистам из «Солей», что в последний вечер Дикки хотел выразить свои революционные убеждения и необходимость активного действия. Сразу же образовалась еще одна, правда немногочисленная, группа, отстаивающая идею политического убийства…

Похороны были необычайно пышные.

Клод Валь в своей новой машине «порше» проехал за сутки тысячу километров.

Полина обливалась слезами, которые она наспех вытирала пыльным платком, и слезы снова, не переставая, текли по щекам, оставляя на них грязноватые потеки.

— Это… — всхлипывала она, — это самые прекрасные похороны, какие я видела в жизни…

Парк и замок, казалось, опустошило стихийное бедствие. Растоптанные цветы, горы пустых коробок, двери в обоих крыльях выбиты, осколки стекла, разорванные отсыревшие газеты, которые порхали по ветру и приклеивались к деревьям, к столбам… Беспрестанное хождение полиции, служащих похоронного агентства и тысяч фанатов, собравшихся на вынос тела, желавших совершить паломничество на место гибели Дикки, создали такой хаос, что, казалось, наступил конец света и очистительная гроза разрядила тягостную атмосферу.

«Как будто Фанни умерла», — подумал Клод. И сказал:

— Я приехал за тобой.

— Зря, — ответила Полина.

Она вытерла лицо, высморкалась.

— Но ведь меня же прислали не твои родители, — неуклюже оправдываясь, возразил он. — Я услышал сообщение по радио в машине. Мне не хотелось оставлять тебя одну, я и примчался.

Это было правдой. Вместе с Микки он опробовал «порше» на автотрассе. И вдруг сообщение: трагическая смерть певца Дикки Руа. Торжественные похороны. Тысячи людей. Социальный феномен.

«Быть не может!» — такова привычная реакция людей. Потрясение и потом… какое-то облегчение? Чувство реванша, ощущение жестокого абсурда? Но слова «мне не хотелось оставлять тебя одну» были правдой. И вот перед ним это помятое заплаканное личико.

— Это очень мило… — всхлипывая, повторяла она. — Правда, мило… Приехать в такую даль… Это твоя новая «телега»? Папа опять надул тебя, а, Клод?

Полина смеялась сквозь слезы. Она не была по-настоящему красива. Она действительно была трогательной до слез. А может, и красивой. Клод знал, что он приехал искать не девочку Полину, а вновь подружиться с ней.

— Мне так приятно, что ты здесь… Что ты видел это…

Что? Да, видел похороны, детские хоры, цветы с удушающим ароматом, девиц, бросающихся на могилу Дикки, словно в жертвенный костер… Что ж осталось от Дикки Руа? И о чем теперь вспоминал Клод? О грустном и красивом молодом человеке, об этой искорке в пыльных лучах прожекторов, о словах, что обычно не произносят вслух. «Рай… любовь… одиночество…» А что у меня осталось от жизни с Фанни?

«Дети счастья» как потерянные бродили повсюду, то связывая, то развязывая какие-то бесформенные тюки. Кое-кого из них заставили остаться в замке для проведения расследования. Другие уже разъехались кто куда: Никола в монастырь, Фитц в Ларзак, Грейс и Джон, «почувствовав ко всему отвращение», вернулись в Англию… Фанаты, которым разрешили до похорон разбить лагерь в парке, опять складывали свои пожитки, палатки, спальные мешки, запихивали одежду в рюкзаки и чемоданы. На опушке сосновой рощи, перед замком, стояли машины. И повсюду под пасмурным небом печальное, мерзкое запустение.

— Теперь здесь больше ничего не увидишь, — не без робости заметила она. Он напрягся, как будто любое ее слово имело решающее значение.

И прибавил:

— Не оставаться же тебе здесь?

— Я не смогла бы, даже если захотела, — рассудительно ответила Полина.

Большой застегнутый рюкзак лежал у ее ног. Но она присела на каменный парапет пруда, и он рядом с ней. Последнее «прощай» замку? Приступ слабости? Или же Полина готовилась к разговору, который предвидела? Клод почувствовал, что надо начать разговор или уезжать. Он вложил все свои силы в этот спор с ней, словно она была женщина, словно он любил ее. Впрочем, Клод ее любил.

— Я виделся с Фанни, — начал он.

Полина внимательно посмотрела на него. Она хорошо почувствовала, что сказал он об этом не зря.

— У адвоката. Она произвела на меня странное впечатление. Она была… Я ожидал, что она станет другой. Более счастливой или несчастной. Оказывается, нет.

— Ты хочешь сказать, что ей на все плевать?

— Не в том смысле, когда говорят, что на все наплевать… Нет, она была какой-то отрешенной, неуверенной, какой-то, понимаешь ли… равнодушной. Да, ко всему равнодушной. И я спросил себя, нет ли доли моей вины в том, что она такой стала. Что она постепенно должна была стать такой, даже живя со мной, я бы этого так и не заметил. Она сказала, что дело тут в биологическом ритме. И еще, что я ее утомлял, вот и все.

Полина, опустив глаза, ковыряла носками кед землю. Клод заставил себя продолжать рассказ.

— Я ее утомлял, потому что мы интересовались многим. Нет, подожди. Потому что мы интересовались всем по-разному. Помнишь, как мы с тобой поссорились?

— Мы не ссорились, — возразила Полина, по-прежнему не поднимая глаз. — Это ты разозлился…

— Согласен, я виноват, — признался он, снова испытывая раздражение. — Я стараюсь тебе кое-что объяснить!

— Объясняй.

— Тогда я этого не понял, но в конце концов меня разозлило, что ты сказала, будто, если вкладывать нечто в слова… Помнишь?

— Да.

— Ну так пойми, это было неправильно, потому что у меня не было никакого повода злиться на тебя, а ведь, в сущности, у Фанни была манера вечно пытаться все объяснить, оправдать… Верить, что во всем есть какой-то резон, какая-то логика, не знаю, тайна, что ли, и злиться на меня за то, что ничего этого нет.

Полина молчала.

— И понимаешь, конечно, жилось бы гораздо легче, если б существовало… такое объяснение. Если бы мы могли жить ради чего-то. Было бы куда проще. Множество людей сами создают себе… Полина, ты меня слушаешь?

— Конечно. Очень любезно с твоей стороны, что ты дал себе этот труд… Но почему бы тебе раньше не объяснить все это Фанни?

— Возможно, — с раздражением ответил он. — Но я ведь с тобой говорю. Потому что все это поразило меня, когда я увидел вас, всю вашу шайку, увидел, как фанаты следуют, словно завороженные бараны, за этим…

Слезы снова выступили на глазах Полины.

— Ты не будешь… ты же не будешь опять плохо говорить о Дикки в такой момент?

— Да нет! Ни об этом несчастном Дикки, ни о твоих подругах… Скажу только, что он олицетворял… ложный смысл жизни, некую иллюзию, которая мешала вам видеть жизнь такой, какова она есть… В сущности, весьма естественно, что все это кончилось в секте. «Дети счастья» тоже хотели отгородиться от жизни…

Как объяснить Полине, что до него вдруг дошло: ведь именно Фанни упрямо, скрыто обвиняла его в том, что он отнял у нее эти ширмы, отнял ее гошизм мелкобуржуазки, девичью религиозность, мораль воспитанницы из пансиона… И ничего не дал взамен, кроме суровых истин, любви, денег, каждодневной борьбы за существование с ее прекрасными неудачами, кроме грубой жизни; отвечал на ее неизменный вопрос «к чему это?» искренним «ни к чему», и ответ этот составлял саму суть его мысли, его гордости, его доблести.

— Я хотел бы объяснить тебе…

Она вдруг сжалась, как испуганный зверек.

— Но почему ты всегда считаешь, что можешь что-то мне объяснить?

— О чем ты?

— Когда ты приехал и устроил весь этот кавардак в шапито, когда ты напивался, когда наглотался снотворных, разве я читала тебе мораль? Пыталась что-нибудь объяснить?

Клода поразила ее резкость.

— Но… дело не в этом!

— Почему же? Потому что ты меня старше? И опытнее? А к чему он тебя привел, твой опыт? К тому, что ты не сумел навсегда удержать свою красотку, не так, скажешь?

— Ты злючка, — угрюмо ответил он.

Она сразу же успокоилась.

— Нам обоим тяжело, — продолжала она. — Но это не причина… Что ты конкретно имеешь в виду под своими громкими словами, этими ширмами? Что мы выдумали все это, что Дикки не был исключительным человеком? Весь мир о нем говорит, как он может не быть исключительным человеком?.. Ну, ладно. Положим ты прав. Для тебя Дикки никто. А вот мне он дал так много! В чем-то прав ты, в чем-то я. Мы можем рассуждать об этом. Ты часто говорил с Фанни? А она с тобой?

— Конечно, нечасто, — покорно признался он. — Да и что это могло решить?

Устами этого младенца глаголет истина. Сейчас Клод ждал от Полины какого-то слова, которое освободило бы его, простило. Она повернула голову в его сторону и поцеловала в щеку.

— Я в это не верю, — с настоящей нежностью сказала она. — Не горюй. Ты поступил, как считал нужным. Я уверена, что ты был с ней честен.

Это слово странным образом его удивило.

— Почему ты так сказала?

— Потому что вспомнила матч «Андерлехт» — «Милан». Ты же знаешь…

Какая давняя история! Любительский матч — он играл в нем вместе со стариком Аттилио, — в котором был момент, когда он мог ударить по воротам, бросившись в проход, но центр полузащиты Пфиферрари получил травму, и Клод подождал свистка арбитра…

И неожиданно эта давняя история снова всплыла, она, обрастая новыми подробностями, без сомнения, много раз рассказывалась в семье Фараджи… И это сквозило в безупречно честном взгляде Полины… И вдруг он вспомнил этот взгляд. Взгляд маленькой девочки, которую он водил в зоопарк, слушать музыку у открытой эстрады, девочки, чья — уже такая твердая — ладошка лежала в его руке.

Все-таки Клод был героем в глазах этой девочки. И оставался им вплоть до того дня, когда его охватил приступ ярости. Он был ее героем, подобно Дикки Руа. Но Дикки погиб.

— Ах, вспомнил… Это было так трудно. Но клянусь тебе, что я приехал ради… ведь я думал, так будет лучше для тебя…

— Вернуться домой с вами? (она снова обратилась к нему на «вы», как будто между ними опять восстановились родственные отношения, но тут же спохватилась)… с тобой? Мне спешить некуда. Я и так вернусь слишком рано…

— Но… — неуверенно возразил он, — а твое будущее?

— Я говорю по-фламандски, по-английски, по-французски, по-итальянски. Печатаю на машинке и даже изучаю стенографию. Ведь ты возьмешь меня в свою контору, если я тебя попрошу, правда? Вот и хорошо. Представь себе. Я поступаю на работу в банк, начинаю с малого, привередничать не приходится. Потом начинаю думать о прибавке, о повышении по службе, ты меня двигаешь, жду год, два, добиваюсь всего этого, покупаю в кредит квартирку, плачу по счетам, выхожу замуж или живу одна, но все равно после квартирки на очереди сразу же «тачка», новая прибавка, новое повышение, участие в деятельности профсоюза, дети или нет, заботы или нет… Я не отрицаю все это, не презираю! Но какая разница, будет у тебя роскошный дом или студио, «порше» или малолитражка… А я раньше хочу посмотреть.

— Что посмотреть?

— В том все и дело, что сама не знаю. Перед смертью Дикки сказал нам о многом, я не уверена, что все правильно поняла… Но его слова все-таки вызвали у меня желание посмотреть мир. Заронили мысль, что надо многое увидеть, узнать.

— Я всегда говорил то же самое! Разумеется, в твоем возрасте…

— Что ж, ехать в клуб «Средиземноморье»?

Вокруг них царил апокалипсис. Все что-то упаковывали, мотались взад-вперед, уходили с убитыми горем лицами. Тюки из подвала, которые так грубо распотрошила полиция, увезли, но кучки соломы и промасленной бумаги, смоченные росой, валялись почти повсюду. Какое-нибудь «дитя счастья», так и не снявшее белую, но теперь помятую, грязную одежду, сидело на пне или же с пустым взглядом, отрешенно восседало на пороге замка.

— Да посмотри же на них! — с неожиданным возмущением воскликнул Клод. — Посмотри, во что они превратились — в отребье, в нелюдей, — и все оттого, что разоблачили этого мошенника, а их эксплуататор сидит в тюрьме! И половина твоих фанатов не лучше!

— Это те, кто не выдержал испытания, — ответила Полина.

— Послушай, — возбужденно продолжал он. — Я рассказывал тебе о Фанни. Я уверен, слышишь, уверен, что в глубине души у нее, как и у них… сплошная пустота. Ведь она не допускала мысли, что человеку мало полной, счастливой жизни. Поэтому я и приехал. Мне страшно за тебя. Я…

— Ну и сравнил. Мне смешно, ведь Фанни… Откровенно говоря, она всегда не слишком-то мне правилась, твоя Фанни. Может, теперь, когда ты мне все объяснил, она нравится мне чуточку больше. Ты объяснил мне хотя бы это. Но все остальное нет. Я с тобой не согласна. По крайней мере, в отношении себя. То, что устраивает тебя, может быть, не устраивает меня. Во всяком случае, сейчас. Я не говорю, что я права, возможно, я еще ничего не решила, но это мое право, разве нет? Как у них было свое…

Она показала в сторону замка.

— Но помилуй, — отчаявшись убедить ее, воскликнул Клод, — ты все сама видела… полностью доказано…

— Что отец был кем-то вроде гангстера? В этом тем не менее никто не уверен. И потом, как бы там ни было, в том, что он проповедовал, может, заключалось нечто истинное. Пусть даже он использовал в своих целях людей и обделывал свои делишки. И понимаешь, пусть Дикки не был хорошим певцом, пусть он бросился с балкона, потому что накурился наркотиков, остаются слова, которые он сказал нам в тот вечер, и я их не забуду всю жизнь.

— Но разве доказано, что он выбросился с балкона? Как это случилось?

— Не думаю, что мы когда-нибудь это узнаем, — задумчиво ответила Полина. — Слишком много всего произошло здесь… — Она сделала какой-то неопределенный жест. — Во-первых, это дело шпиков. А во-вторых, неважно.

— Почему?

— Неважно. Все мы ищем сами не знаем чего, и Дикки сказал нам, что мы правы в своих поисках. Ты это отрицаешь. А я предпочитаю искать. Время у меня еще есть… Пошли. Я возьму вещи, и, пожалуйста, подбрось меня до национального шоссе.

— Но мы же с тобой ни о чем не поговорили! И куда же ты собралась?

Она подошла к опушке сосновой рощи и подняла свой уже сложенный рюкзак. Он шел следом, уверенный, что на его стороне рассудительность, мудрость, хотя побежденным оказался именно он.

— Я слышала от «детей» об одной общине возле Антрэг; они разводят пчел, да. По-моему, они протестанты, но это значения не имеет. Я хочу взглянуть, как там все организовано, послушать, о чем они толкуют… Потом начнется уборка винограда, там всегда можно найти временную работу. И когда путешествуешь автостопом, встречаешь разных людей, они тоже предлагают работу…

— И к чему все это тебе? (Вот он и заговорил, как Фанни…)

Она покачала головой, словно говоря ему «ты неисправим», прилаживая рюкзак на свою худую спину.

— Где твоя машина? И Анна-Мари?

Тут к ним подбежала толстуха.

— Я еще побуду тут. Сегодня вечером я уезжаю с Фредди…

— Ах вот что! Отлично. Чао. Потопали, Клокло.

— Пожалуйста, не называй меня так.

— Верно, это глупо.

В таком тоне они говорили месяц назад, вернее — век назад. Машина стояла перед замком, теперь, когда больше никто не охранял въезд в парк, это место можно было принять за паркинг.

— Бедняга Джо! Славный он был малый, — вздохнула Полина. — Знаешь, он имел судимость. Стоит лишь мне найти ухажера, как он оказывается уголовником. Ну, ладно! Прощай, замок!

Она села в машину. Он запустил мотор. Что сказать? Но что же сказать, черт побери?

— Если хочешь, я подвезу тебя до Каора. Время у меня есть…

— Нет. Я думаю, мне нужно немного побыть одной. Или с незнакомыми людьми. Я рассчитываю вернуться к рождеству. Я напишу тебе. Честно, напишу. Только ты не обращай внимания на мои каракули.

— Нет, не буду. Полина, я не понимаю…

— Я тоже, — сказала она, словно успокаивая его. — Хотя, может быть, есть средство понять… есть самый лучший способ…

— Способ чего?

Она рассмеялась, хотя на ее ресницах все еще блестело несколько запоздалых слезинок.

— Способ жить, вот что. А может, знаешь, его и нет.

Он не находил в себе сил что-нибудь прибавить к этому. Да, Фанни, нет такого способа.

— Ты выйдешь здесь?

— Да. Проеду чуть-чуть автостопом. Это развеет мои мысли.

Он остановил машину.

— Пойду на бензоколонку. Поищу там людей, которые прилично выглядят.

Она вытащила свой рюкзак с заднего сиденья. Улыбнулась ему открытой детской улыбкой.

— Мы увидимся на рождество, крестный. Ты действительно уже не сердишься, что я теперь называю тебя Клодом.

— Нет, — сдавленным голосом ответил он.

— Желаю удачи, Клод.

Она зашагала вперед, неся на спине тяжелый рюкзак; на шоссе фигурка ее казалась невероятно хрупкой и маленькой. Она напевала песенку скаутов, которая так нравилась Анне-Мари:

Клод уже не слышал ее слов. Он никак не решался развернуться, снова выехать на дорогу, которая вела его на родину, к дому, на верную дорогу… Издали она, без сомнения, почувствовала его нерешительность и, не слыша шума мотора, обернулась. Довольно долго она махала ему рукой на прощанье, и поскольку он все не решался тронуться с места, сломала в живой изгороди веточку и пошла, помахивая ею; она шла, развернув ступни, как Чарли Чаплин, чтобы насмешить Клода. Он знал, что Полина напевает:

Какая глупая песня, подумал Клод и со слезами на глазах нажал на стартер.

 

Послесловие

О «КОРОЛЕ» ПОП-МУЗЫКИ ДИККИ И О ТОМ, КАК ДЕЛАЮТ ТАКИХ «КОРОЛЕЙ»

Перелистаем мысленно один из художественных фотоальбомов, посвященных рок-ансамблям и рок-музыкантам. Погрузимся на минуту в апокалипсический мир буржуазной поп-музыки. Со страниц объемистого английского издания под названием «Рок» на нас смотрят сотни «звезд» и «звездочек» поп-музыки, вызывающе, антиэстетично одетых, схваченных фотографом в пугающих ракурсах и позах. Истекающие потом, корчащиеся в конвульсиях, застывшие в животном экстазе, они как будто выворачиваются наизнанку, с болью обнажают себя (иногда и в прямом смысле). Вот-вот лопнет струна электрогитары, а может, и шнур микрофона, взорвется и сам исполнитель — туго натянутый, ерничающий комок нервов. На других фотографиях можно увидеть переполненные залы, набитые до отказа стадионы, тысячи зрителей, собравшихся подпевать, аплодировать, свистеть, подбадривать, жить в едином с певцом ритме. Среди армии слушателей есть особенно преданные — поклонники-фанаты, те, кто не только согласны носить своего кумира на руках, но и без преувеличения готовы отдать за него жизнь…

Взгляд социологов, музыковедов, психологов, публицистов на такого рода зрелища нам давно хорошо знаком. Первые с сожалением констатируют тягу немалой части западной молодежи к отупляющей рок-музыке, вторые говорят о бедности ритмов и мелодического строя, третьи вспоминают колдунов, шаманов и ритуальные шествия, четвертые бичуют распространение массовой культуры, как порождения культуры буржуазной. Но когда сталкиваешься в лоб с таким явлением, как поп-музыка, всегда есть искушение взглянуть на нее не со стороны, а изнутри, смешаться с толпой тех, кто раскачивается в такт и подпевает. В охваченной слепым порывом толпе всегда отыщется местечко еще для одного человека. Может, здесь он найдет уже известные истины, а может, откроет что-то новое для себя, что до сих пор было скрыто от его взгляда. Автор романа «Дикки-Король» решила посмотреть на мир музыкантов и поп-музыки изнутри, для чего ей пришлось проникнуть в их среду. Но познакомимся поближе с самой писательницей.

Это уже немолодая женщина, всегда скромно одетая и скромно причесанная. Волосы ее тщательно прибраны и связаны на затылке в тугой узел, глаза смотрят лучисто, проницательно, строго. Вокруг глаз разбегаются морщинки, сглаженные на слегла выступающих, как у всех фламандцев, скулах. Губы сурово, чуть аскетично сжаты. Такой предстает Малле-Жорис на фотографиях.

Родилась писательница в 1930 году в Антверпене. Именно в этом городе открывается действие романа «Дикки-Король», а краски его великолепно запечатлены Малле-Жорис в романе «Ложь» (1956). Это легко воображаемая романтика порта. Серое утро. Чайки. Дымы на горизонте. Запахи кофе и жареного картофеля, рыбы, йода, пирожных и гари. Лавки со снедью. Ящики с фруктами. На земле упавший лимон. Телеграфный стиль не присущ Малле-Жорис, она рисует картину медленно, находя в этом вкус, копируя палитру фламандских художников. И сегодня писательница часто бывает в Бельгии, там живет ее мать Сюзанна Лиляр, известная бельгийская эссеистка и драматург. Происхождение и духовная тяга писательницы к Фландрии позволяют бельгийцам называть Малле-Жорис своим национальным автором, от чего она не открещивается, хотя Париж, где находятся ее издатели, не оставляет. И это понятно, отсюда она имеет выход на более широкую читательскую аудиторию.

О своей жизни и творчестве Франсуаза Малле-Жорис рассказала в нескольких автобиографических книгах. Самая известная — «Бумажный дом» (1970). Название намекает на те не обремененные вещами национальные японские жилища, двери которых никогда не закрываются, и вся семья, несмотря на тонкие раздвижные перегородки, как будто пребывает в одной комнате. Иными словами, уже на титульном листе автор заявляет, что ее дом не башня из слоновой кости и не крепость, а, если угодно, бивуак. Тепло его очага ровно светит всем, кто пожелает к нему приблизиться. Здесь жизнь не останавливается, как в буржуазном квартирном мирке, а всегда продолжается, как во дворе перенаселенного дома. Бьется посуда, подгорает ужин, падают незаконченные холсты картин мужа. Беспрерывно звонит телефон. Заходят друзья и случайные посетители. Но, несмотря на такую «походную» обстановку — ведь жизнь это путь, — в доме царит особая атмосфера. «Мои дети не всегда были чистенько одетыми, но зато я научила их любить литературу», — размышляет Малле-Жорис. Она подхватила и продолжила издавна существующую во французских семьях традицию чтения вслух стихов и прозы с последующим обсуждением прочитанного. Как мало осталось таких семей в эпоху радио и телевидения! В отличие от многих выведенных в романе «Дикки-Король» фанатов ее дети знают и любят Расина и Гюго, Верлена и Малларме, Реверди и Арагона. Малле-Жорис не без основания считает, что чтение вслух дало ее детям больше, чем телевизор, записи модных шлягеров, посещение концертов поп-музыки.

Ну а что же работа? Живя в тесных маленьких квартирках, Малле-Жорис пишет за столиком в кафе. Именно там она находит сюжеты своих романов. «Достаточно мне взглянуть на лицо, дерево, дом, как я тут же начинаю искать сюжет и обыкновенно нахожу его», — пишет она в книге «Письмо к самой себе» (1963). Необходим ли сюжет? Десятки «новых» романистов, писателей авангарда, утверждают, что нет, не нужен никоим образом. Франсуаза Малле-Жорис не боится быть традиционной, отстать от моды и пишет пространные романы. По общему признанию критики, она автор, не столько работающий над словом своих романов, сколько над их структурой. И это верно. Мечта ее — написать эпопею, приблизительно в 2 тысячи страниц, где бы действовали сотни персонажей, а она, демиург, сумела бы их всех связать между собой. Поклонница Бальзака и Диккенса, она постоянно учится у этих авторов, перечитывая их чаще других классиков.

Жизнелюбие, настоятельная потребность в каждодневном труде, самоотдача творчеству незаметно стали залогом признания ее имени и успеха. Проделав трудный путь по дорогам писательского мастерства, Франсуаза Малле-Жорис сегодня прочно утвердилась на французском литературном Олимпе. Книги Малле-Жорис обнаруживают ее как замечательную беллетристку, умеющую так скомпоновать произведение, что, не усомнившись в жизнеподобии характера и коллизий, задумаешься над некоторой пародийностью их звучания. В лучших ее романах отчетливо развернута социальная проблематика. Во всяком случае, в сравнении с такими широко известными у нас беллетристками, как Натали Саррот или Франсуаза Саган, Малле-Жорис, безусловно, выигрывает как автор, уделяющий самое пристальное внимание скромным людям, умеющий замечать большие социальные драмы и маленькие психологические конфликты.

Среди книг Франсуазы Малле-Жорис есть несколько особенно ярких, социально значимых, выдвигающих писательницу в ряд лучших авторов современного критического реализма во Франции. Это романы: «Чудо и крест» (1967), «Аллегра» (1975), «О любви и… о чем-то еще» (1981). К ним относится и роман «Дикки-Король» (1979).

В одном из газетных интервью после выхода в свет романа («Дикки-Король» писательница призналась, что ее давно манила среда поклонников эстрадной и поп-музыки, она хотела понять, что заставляет юношей и девушек смеяться и плакать, доходить до экстаза во время концертов. Так родился замысел романа о модном певце, сначала подхваченном волной искусственно поддерживаемого успеха, а потом ею же потопленном. Смешавшись с толпой, Малле-Жорис посещала концерты поп-музыки, беседовала со слушателями, продюсерами, фанатами, наблюдала музыкантов и их обожателей со стороны и в общении с ними. Замысел окреп, устоялся и получил форму многоголосого романа, который один из критиков сравнил с картиной Иеронима Босха. Наплывающие друг на друга описания гала-концертов, бьющихся в истерике партеров, скандальные рассказы в прессе об увлечениях идола — все это и в самом деле складывается в фантасмагорическое видение, пробирающее порой до внутренней дрожи, до содрогания, как поражают сцены ада на картинах знаменитого фламандца.

Во Франции Малле-Жорис знают в основном как известную романистку, она член Гонкуровской академии, выполняет обязанности ее вице-президента. Но одновременно Малле-Жорис является автором слов к некоторым популярным песенкам. Она пишет стихи, которые кладет на музыку Мишель Гризолья, а исполняет эти песни эстрадная певица Мари-Поль Бель. Франсуаза Малле-Жорис — фламандка и, так же как ее покойный соотечественник Жак Брель — известный певец, поэт и композитор, любит в песне атмосферу праздника, ярмарочного балагана, площадной шутки и внезапной грусти.

Однако вместе со многими современными французскими музыкантами она вынуждена констатировать, что на пути французской песни в последнее время встречается все больше препятствий. Самое опасное — шоу-бизнес. Боссы, распоряжающиеся выгодной отраслью, которая приобрела наднациональный характер, лепят «звезд» по чужим, в основном американским, стандартам. Запели по-английски даже Шарль Азнавур и Мирей Матье. Поль Мориа по этому поводу сказал: «Французская песня звучит на американский лад и обращается чаще к ногам слушателя, чем к его душе. Господствует ритм. И пройдет много времени, прежде чем песня вернет свою индивидуальность». Музыкальные компании, ворочающие сотнями миллионов франков, создали отлаженную систему рекламы посредством радио, телевидения, кино и дискотек.

Тех, кто сегодня на французской эстраде поет с американским акцентом, — великое множество. Но самый знаменитый американизированный певец — это давний идол Джонни Холидей. Настоящее его имя Жан-Филипп Сме. Кажется, звучит неплохо, но в коммерческих целях французское имя отвергли, и на эстраде появился король рок-н-ролла Джонни Холидей. Из шестнадцатилетнего парня с соломенными волосами, певшего для друзей под гитару, получился косматый певец «крика». Самый известный его шлягер назывался «Моя глотка». Глотка Холидея и вправду хорошо поработала на мельнице шоу-бизнеса.

Эти и многие другие мотивы угадываются в романе «Дикки-Король». Как легко можно заметить, он тесно сплетен с жизнью и вырастает из самой действительности. А факты этой действительности бывают далеко не благовидными. Так, например, известно, что профсоюз французских певцов-исполнителей насчитывает 150–160 профессиональных певцов, 110 из них никогда не выступали по радио, у них немодная, не «запускаемая в серию», по мнению дельцов от песни, манера исполнения, а также неподходящие тексты самих песен.

Некоторые из «отверженных» на свой страх и риск пытаются проявить инициативу, начинают сами себя рекламировать. Однако это нелегко и небезопасно. Публика во Франции догадывается о том, что случилось, например, с Клодом Франсуа, который, по официальной версии, погиб от удара током. Отказавшись от услуг крупной компании, он решил заниматься своими делами сам. Чуть не пострадал и другой строптивый певец — Даниэль Гишар, — неизвестные подорвали бомбу возле его дома. Певца вовремя предупредили.

Зная об этом, читатель не удивится фабуле, прочитанного им романа. Случай сделал крестьянского паренька Фредерика модным певцом. Его будущий импресарио Алекс нашел его в ночном ресторане, где он пел, сбиваясь с ритма, значительно ниже возможностей своего голоса. Алекс понял, что этот красивый крестьянин имеет цену, и заплатил за уроки преподавателю пения, открывшему у парня «удивительные верха». Потом он заплатил деньги парикмахеру, подкрасившему бесцветные волосы Фредерика в серебристые тона, и он стал Дикки-Королем, известным певцом, суперзвездой. Фотогеничность и популярность Дикки способствовали тому, что он стал героем иллюстрированных журналов, кумиром бульварной прессы. Она знала о Дикки даже то, о чем он и не догадывался.

Царящая вокруг Дикки атмосфера делячества, бешеные деньги, наркотики подтачивают его здоровье, разрушают психику. Но слишком многие аферисты стригут купоны с концертных сборищ, уродующих вкус и души тех, кто пришел в зрительный зал послушать идола. Главное — доходы, поэтому идола нещадно эксплуатируют, буквально разрывают на части. И в конце концов Дикки-Короля нелепо убивает больной и старый человек.

Во время гастролей на протяжении всего пути Дикки сопровождает группа его поклонников, страстных обожателей, фанатов. Она довольно многочисленна. В кавалькаде, едущей вслед за певцом, в его фан-клубе, есть калеки, пожилые женщины, которым Дикки заменяет сына, мечтательные одинокие дамы и множество девиц. Социальный состав членов клуба довольно пестр, но в основном это средний класс, мелкие буржуа, не удовлетворенные пустотой ежедневных занятий и отсутствием идеала. Дикки для них бог, который своим искусством хотя бы ненадолго дает им почувствовать себя в «раю на земле». Он пробуждает надежду, «исцеляет» больных, вселяет жизнь. Они не задумываются над тем, что это не искусство, а суррогат. Слона его шлягеров звучат для них как молитва, как программа действий на сегодня. Они, раскованные и современные, ни на секунду не могут себе вообразить, что слова многих песенок Дикки сочинены скромной, но весьма предприимчивой особой, дочерью пастора, по совместительству сочиняющей и интервью Дикки, выдумывающей для бульварной прессы эпизоды его бурной жизни. Один из беседовавших с Дикки журналистов после разговора с ним справедливо заметил: «У Дикки великолепный мозговой трест».

Группа фанатичных поклонников нечто вроде дрожжей для брожения вина или катализатора при химических реакциях, они способны «завести публику», разогреть ее до нужной температуры. Каждый вечер, каждый концерт продуман бизнесменами до последней секунды и детали. Они готовят сценарий заполнения пауз и времяпрепровождения Дикки. Именно они лепят расхожий образ певца, делают ему чужое лицо. Франсуаза Малле-Жорис пишет свою книгу, сосредоточивая внимание на психологии участников кассового спектакля, которые играют свою собственную жизнь.

Писательницу в первую очередь интересует судьба детей зажиточных буржуазных семей. Сбежавшая из дома Полина не знает, что ждет ее впереди, но твердо уверена, что так, как родители, жить не хочет. Поклонение певцу не решение вопроса о будущем, это Полина осознает, но все-таки как жить дальше? Для более полного понимания ее запросов писательница рисует образ Клода, крестного отца Полины, который в ее клане, в ее социальном кругу занимает одно из лучших мест. Он не чужд искусства. Он посещает все выставки, все концерты, он принимает участие в дискуссиях. Но эта его всеядность — дополнение к девической жизни, характеризует его прежде всего как потребителя, как человека, по сути дела, бездуховного. Он не может стать примером для Полины. После смерти Дикки, оба они принявшие участие в турне, расстаются, пути их расходятся.

Книга Франсуазы Малле-Жорис интересна тем, что открывает непосвященным тайну феномена славы, поклонения, рождения коммерческого успеха. Она знакомит читателя со средой поклонников поп-музыки, объединяющихся в так называемые фан-клубы. Обилие мелких и точных деталей их жизни и быта оживляет давно известную социологию этого явления. Роман «Дикки-Король» имеет отчетливую разоблачительную направленность, он написан по горячим следам процесса американизации французской культуры.

Встреча Франсуазы Малле-Жорис с поп-музыкой, ее взгляд изнутри оказались продуктивными. Без ханжества и морализирования писательница демонстрирует свойственные ей стойкость и добросовестность, неисчерпаемые возможности реалистической школы.