Клоду тридцать восемь лет, Фанни на десять лет моложе. Они поженились пять или шесть лет назад, и вот теперь она собирается уйти от него к пятидесятишестилетнему барону Оскару. Клод — человек добрый, здравый, веселый, немножко грузный и временами медлительный: типичный антверпенец, купец (в широком смысле слова, так как служит финансовым инспектором в «Синеко»), из тех фламандских дельцов, что втайне вынашивают множество грандиозных планов. И трезво, вернее, практически мыслят. Клод любит деньги и не стыдится этого, ему нравятся деньги и риск. Он интересуется всем на свете, всем, что происходит, меняется в мире. У него привлекательное лицо, живой взгляд, обезоруживающая улыбка. Он может быть обворожительным, хотя и неаристократичен: это человек увлекающийся, он всего добивается сам.

Клод покупает картины, потому что любит живопись и потому что они растут в цене. «Мне претит твоя вечная погоня за двумя зайцами», — говорит Фанни. Неприспособленность к жизни, элегантная томность придают ей еще больше очарования. Фанни — жгучая брюнетка с невероятно хрупкой, стройной фигуркой, настоящая красавица, и красота ее столь изысканна и утонченна, что даже навевает легкую грусть.

Фанни познакомилась с Клодом в Брюсселе, в кругу дипломатов и иностранных специалистов. То ли на коктейле в отеле «Хилтон», то ли в посольстве одной из малых стран. Перед ней предстал широкоплечий, весьма модно одетый мужчина; он говорил по-французски, английски, нидерландски, держался непринужденно. Она не разглядела в нем фламандца, человека с такими прочными корнями, что хоть весь мир обойдет, а домой всегда вернется. Он только что приехал из Гамбурга и уже вылетает в Токио открывать японский филиал своей фирмы. Клод заводит ее в дальний угол гардеробной и целует. И все же это человек с севера, из Антверпена, города, где картины прячут под замок, задернув их занавесками из зеленой саржи.

Клод встречается с Фанни. Восхищен. Очертания ее губ бесподобны. Он убежден, что глаза у Фанни фиолетовые, а то, что утонченности в ней больше, чем интеллекта, придает ей какую-то загадочность. Фанни польщена, заинтригована такой пылкостью. (Современные мужчины, из тех, что попадаются ей на каждом шагу, не способны на такие страсти.) Любовь эта прежде всего чувственная, но не только. Клод чувствует, что надо убедить, увлечь молодую женщину, хотя и не начавшую жить, но уже пресыщенную; он посвящает ее в тайны своего ремесла, объясняет механику денежных оборотов: она этим приятно поражена. В ее семье говорить о подобных вещах было не принято. И она, которую пичкали лишь отвлеченными идеями, вдруг заинтересовалась подлинной жизнью; голова у нее идет кругом. Благодаря Клоду она надеется сделать массу открытий: увидеть все, что скрыто за поверхностной и в чем-то претенциозной культурой, которую ей прививали, за показной красивостью теорий. Благодаря Клоду она узнает, что жизнь — это несправедливая, а иногда и абсурдная вещь.

Ей внушают, что он «чужд французскому духу» (так говорят ее родители и их друзья) и «несколько реакционен» (так утверждает ее лучшая подруга, изучающая историю искусств в Брюссельском университете). Вот почему, придя к нему на свидание в бар отеля «Хилтон», она чувствует себя героиней. «Он меня обожает», — твердит она подругам. Словно извиняясь за то, что надела розовый пуловер из ангорской шерсти: безвкусный, но очень уж теплый. «Клод такой „китчовый“», — заявит она накануне того дня, когда в комнате своей подруги уступит ему, не успев сказать «здравствуй». Случившееся одинаково ошеломило обоих. То было бездумное и чистое влечение, как в начале мира. Не увидеться на следующий день было невозможно. Клод терзался оттого, что не сумел облечь эту великую страсть в красивые слова, уверения, клятвы: так все-таки полагается. До самой свадьбы они не найдут для этого времени: их сжигает нетерпеливое желание быть вместе, всякий раз убеждаясь, что им доступна эта неиссякаемая радость… Таких потрясенных, опьяненных друг другом их и поженят под негодующий ропот обеих семей.

Фанни, в сущности, еще ребенок: своим восхищенным подружкам она рассказывает, будто Клод уже во время третьего свидания овладел ею силой, зажав рот рукой. «Не думала, что в наше время такое возможно», — призналась Анни, та самая, что предоставляла им комнату. Это она изучает историю искусств; на свадьбе ей предстояло быть подругой невесты.

Помимо описания этой бурной страсти и силуэта Антверпена, что маячит на заднем плане, к рассказу об этой женитьбе добавить нечего: у Клода есть дом (в Брюсселе говорят — маленький особняк), вилла в Зуте, акции в банке, где он служит; а теперь будут два автомобиля. Фанни сможет приезжать в Брюссель, когда пожелает. Она побывает в Париже, Гамбурге, Токио. Они не будут расставаться. Всегда будут вместе. Но Фанни очень быстро остывает. Без конца выступать в роли советчицы, соучаствовать во всем, что Клод делает, разглядывает, переживает, ест, — право же, утомительно. По ее мнению, он слишком многого хочет от жизни. Дела (о! Клод не из тех мужчин, что избегают разговоров с женой о своих делах! Он чуть ли не в банк готов был тащить ее за собой, чтобы показать, как там интересно!), живопись, связи, личная жизнь служанки Юлии, нервные срывы садовника, супружеская жизнь его компаньонов, выставка художника X и концерт артиста Y, которые нельзя пропустить, — все нужно ему попробовать, проглотить, переварить. Жизнь в Антверпене оказывается для нее чрезмерно пышной, перенасыщенной удовольствиями; и потихоньку Фанни теряет к ней вкус. Когда поглощаешь все подряд, тут уж не до открытий.

У Фанни спрашивали, не тоскует ли она по Брюсселю, по светской жизни, приемам, легкому флирту. Нет, отвечала она, уверяя, что в Антверпене жизнь еще напряженнее, требует больше сил. И правда, в доме ее родителей силуэты людей казались расплывчатыми, а слова — незначительными, один за другим появлялись атташе по делам культуры, романист из «Альянс франсез», корреспондентка крупной женской газеты, датский скульптор, какая-то женщина-биолог в сари… Они мелькали как фигуры в балете, а ритуал бесед, знакомств, осмотра музея Хорты или старого Брюсселя — все это вместе с интересными, но неглубокими разговорами, не тревожившими душу, было разнообразно, но взаимозаменяемо. Эти люди обо всем имели какое-то понятие, но, как говорила Анни, ничто их не «задевало». И случалось, что подруги с умеренно левыми взглядами сочувствовали ей. А теперь Фанни даже чересчур многое «задевало», вот как.

Думая об этом, она краснеет. Комплекс вины. Все, что делает, переживает и узнает Клод, все это должна была делать, переживать и она… Устала. Уже? Она-то ждала какого-то откровения, ключа от тайны, бог знает чего еще! Как глупый ребенок, которому исполнилось семь лет и он разглядывает себя в зеркало, надеясь увидеть, как он повзрослел.

Стоило Клоду заговорить о безработице — ей уже казалось, что она должна участвовать в какой-то борьбе; о болезнях — значит, надо быть медсестрой, сиделкой у бедных; о живописи — хотелось схватить карандаш и стать гением…

— Я чувствую себя неполноценной… Ему все интересно, он просто невыносим… И куда все это заведет?

— А куда, по-твоему, это должно завести?

— Но все же зачем лезть из кожи вон?

Как только Фанни решила уйти, она снова повеселела. В небольших дозах Клод был очень мил. «Уверена, будь он просто моим любовником, я любила бы его всю жизнь», — сказала она барону Оскару, которого это ничуть не задело.

— Вам будет приятно погрустить о нем…

Разумеется, она знала, что будет грустить о Клоде, но так, как грустят о детстве. «По крайней мере я любила», — успокаивала она себя, немного досадуя, — так говорят «он все-таки сдал на бакалавра» о ребенке, который, как известно, дальше не пойдет.

Фанни уложила чемоданы. Она знала, что Клод понесет их до конца, донесет до вокзала. Только здесь он по-настоящему осознал, что она уезжает. Бомба разорвалась посреди Центрального антверпенского вокзала, красивого здания, отделанного изнутри уже покрывшимися копотью металлическими волютами. Фанни остановилась под стеклянным куполом крыши во вкусе Моне, рядом с тремя чемоданами приглушенно-красного цвета. Посмотрела на часы.

— Право, это очень мило… — прошептала она. Фанни редко договаривала фразы до конца.

— Неужели я действительно ничего не могу сделать? — пробормотал Клод. Он не слышал собственного голоса. Она уезжала. В самом деле уезжала. Будто собралась, как делала это множество раз, провести уик-энд у родителей. Только теперь, преступив определенную грань, она уже не будет его женой.

— Проводите меня на перрон, — сказала она в ответ.

Перроны расположены высоко. Нужно подниматься по эскалатору. Не дождавшись, когда ее муж стряхнет оцепенение, Фанни нагнулась, решительным жестом ухватилась за самый маленький чемодан и, сделав три шага, ступила на эскалатор, который неумолимо поднимался. Чуть замешкавшись, он подхватил два других чемодана и пошел за ней. Когда происходит катастрофа, жене, которую теряют, не говорят «возьмите носильщика».

Они подошли к вагонам. Казалось, Фанни выбрала один из них наугад. Вот так она умела придать малейшему своему движению довольно милый флер бесшабашности, чуть ли не растерянности и оттого казалась еще очаровательней. Быть может, выбирая другого мужчину, она говорила себе: «Возьмем-ка вот этого, у него, кажется, красивый костюм…» Клод передал ей чемоданы. Физическое усилие пошло ему на пользу. Фанни спустилась на подножку, инстинктивно понимая — чутье ей никогда не изменяло, — как нужно себя вести.

— Мы еще увидимся, — сказала она. — Все эти предрассудки… (И как бы отмела их своей изящной ручкой). Не встречайтесь слишком часто с моими родителями в ближайшее время. Они могут быть невыносимы. С вашей матерью тоже: ей порой не хватает такта. Кстати, завтра в доме Рубенса замечательный концерт. Вам следует пойти. Ну-ну, не смотрите так… Вы ведь много путешествуете и обязательно встретите подходящего человека…

Она улыбалась. Поезд тронулся плавно и осторожно, словно это было необходимо для того, чтобы смягчить переход от «до» к «после». Фанни исчезла. Автоматические двери бесшумно закрылись. Наступило «после».

Поезд ушел. Вокзал наполнился людьми, которые издалека окликали друг друга, размахивали руками и даже пели. Уж не его ли несчастье послужило поводом для этого подобия карнавала? Это было бы совсем по-фламандски. Какие-то образы толпились у него в голове. Клод рухнул на скамью.

— Крестный! Крестный!

Чистый голосок. Тоненькая фигурка. Высокая девушка лет шестнадцати-семнадцати с симпатичной, как у белочки, мордашкой.

— Полина…

Полина, или Полина Фараджи, дочь его старого приятеля Аттилио и к тому же крестница.

— Что вы здесь делаете, крестный? Уже в отпуск?

— А ты? Уезжаешь? — произнес он с трудом, будто ком застрял у него в горле (но от какого же горького питья!).

— Я ведь на днях рассказывала вам! Я уезжаю с клубом. Моим фан-клубом, помните?

— Ах да, с клубом…

Он изо всех сил старается держаться. Маленькая Полина — это обычная жизнь, та, что была «до», спокойная жизнь. Он с усилием поднимает веки, смотрит на нее. Перед ним пока еще не очень красивая девушка-подросток с открытой улыбкой и большими глазами, непосредственная и чуть-чуть церемонная, забавная смесь женщины и ребенка, но вдруг все на свете становится ему совершенно безразличным.

— Вам нехорошо, крестный? Вы так побледнели!

— Грипп. Пустяки. Значит, ты уезжаешь?

— Сегодня же седьмое июня!

7 июня. Он старается удержать в памяти это число, как дату рождения. 7 июня 1978 года. Не показывать виду. Владеть собой. Принципы его матери. Он начинает медленно говорить. Будто вновь пытается завести, но очень бережно и осторожно, сорвавшуюся пружину жизни…

— Многие уже разъезжаются… Что это у тебя? Газеты?

— Это газета моего клуба. Клуба друзей Дикки Руа. Эстрадное обозрение. Я продаю его по пятьдесят бельгийских франков. Или по пять французских. Хотите купить?

— Если это доставит тебе удовольствие… — бормочет он.

И собственные слова пронзают ему сердце. Как будто ему уже никогда не придется никому доставлять удовольствие. Как хочется пожалеть самого себя, поплакать. Не получается. Он вынимает из кармана пятьдесят франков и протягивает их девушке. Берет отпечатанные на ротаторе листки. Он отдал бы, согласился бы купить что угодно за любую цену, лишь бы снова ощутить хоть какую-то связь с людьми.

— Я торгую ими не для того, чтобы заработать, — говорит Полина, стоя перед ним и приветливо улыбаясь. (Как хотелось бы ему ответить на эту улыбку, на эту искреннюю приветливость! Но на душе у него лишь смертельный холод). — Это для клуба. На наши расходы. На этот раз мы уезжаем до конца сентября. Папа поворчал немного, сами понимаете! К счастью, мадемуазель Вольф тоже едет. И моя подруга Анна-Мари, продавщица из универсама, вы ее знаете, она…

И почему ему режет ухо то, что Полина говорит «моя подруга» там, где Фанни сказала бы «моя приятельница»? Да, Фанни молодая женщина из зажиточной буржуазной семьи, а Полина — дочка иммигрантов, почти простолюдинка. И вдруг ему снова слышится голос Фанни: «Эта твоя малышка крестница не умеет себя держать, но очень вежлива», — и сердце его сжимается.

— Опять нехорошо, крестный? Не могу ли я чем-нибудь помочь? До отхода поезда у меня еще полчаса. Вид у вас совсем нездоровый… Ваш «феррари» там, внизу? Наверное, не стоит садиться за руль, если вам так плохо… Поискать вам такси?

Вверить себя чьим-то заботам, пусть даже этой девочки, которая кажется такой смышленой, рассудительной… Но у нее тоже поезд, как и у Фанни. Все уезжают. Все!

— Нет, нет, — отвечает он несколько раздраженно, как больной. — Пройдусь пешком, и станет лучше. Оставь меня, иди садись в свой поезд… Оставь меня…

Девушка не настаивает, берет со скамьи стопку газет. Затем наклоняется и целует его в щеку.

— Бедный мой крестный! Вам действительно не по себе, да? Вот нелепость, подхватить грипп в июне! Идите скорее ложитесь и выпейте крепкого грога. «Ночь от всех избавит мук, как плащом накроет вдруг…» Красиво, правда? Это из песни Дикки. Чао, крестный!

Тихонько, словно боясь разбудить спящего, она удаляется; такт или равнодушие? На ней джинсы и, несмотря на жару, бесформенный пуловер, который ей явно велик.

Клод теперь один. Встает. Осторожно, как бы оберегая себя. Спускается на первый этаж. Вокзал по-прежнему наполнен гулкими шумами, звучным эхом, как-то странно напоминающими бассейн. Он выходит. Больше ничто не связывает его с Фанни. Вот он и на улице: направо — зоосад, куда мать водила его ребенком; налево — проспект Меир — сюда три недели назад он ходил вместе с Фанни заказывать книги. Книги еще не пришли. В ушах снова загудело — мысли, злые пчелы. Рюмку виски и снотворное. И пора наконец взять такси.

— Такси!

Теперь в здании вокзала не осталось ничего, кроме металлических волют и дыма, старых часов, громадных локомотивов, напоминающих послушных, несмотря на свою силу, домашних животных, застывших в ожидании команды перед тем как тронуться в путь; ничего, кроме детских рубашек и курточек веселых расцветок, теннисных ракеток, велосипедов, которые регистрируют слева от камеры хранения, глухих или резких голосов, раздающихся из репродукторов, родителей, которые теряют и находят своих детей, влюбленных парочек, спортивных команд, поющих групп — ничего, кроме неугомонной беззлобной сутолоки, в которой даже отдельные происшествия кажутся совсем незначительными. Все эти люди и не подозревают, что какая-то там бомба взорвалась прямо посреди Центрального вокзала.

Полине тринадцать лет. В своей маленькой мансарде, оклеенной обоями в цветочек и расположенной на втором этаже, над отцовским гаражом, она слушает пластинку. От обоев повеяло вдруг тоской. Полина невольно вскакивает и бежит открывать окно. И снова ставит пластинку на свой дешевенький проигрыватель, подарок крестного.

Синтаксис не коробил Полину. Она взглянула на обложку альбома. Дикки-Король. Неизвестный юноша. Молодой пророк, открывающий перед ней двери столь прекрасного мира. Поэт, более близкий ей по духу, чем те, которыми забивали голову в школе. Друг. Он молод, его можно увидеть, он носит джинсы и вышитую рубашку. Он существует. Ей захотелось рассказать об этом кому-нибудь. Но кому? Через окно доносятся глухие удары из гаража. Во всяком случае, с отцом она и не подумает говорить. Братья в пансионе. Мать поливает небольшой сад: на восьмидесяти квадратных метрах, совсем впритык друг к другу — цветы, цветы, цветы, и больше ничего. Тюльпаны, рододендроны, розы, дельфиниумы… Цветы — это хорошо, думает девочка. Но у них есть корни. А корни привязывают, они неопровержимое доказательство того, что вас можно навсегда приковать к месту, навсегда…

В этом году на каникулы она взяла с собой и пластинку и проигрыватель, сунув их в «ситроен» рядом с расшалившимися мальчишками и почесывающейся собакой. Мама ждала рождения Софи. Когда она появится, придется купить автомобиль с прицепом. Приехали на бельгийское побережье, на виллу, снятую в местечке Ла Паннь, и началось: «Микки, сходи за хлебом, Полина, вывеси простыни. Эрик, открой окна, надо проветрить, здесь отдает какой-то затхлостью». Затхлостью отдает от их жизни, впервые беззлобно подумала девочка.

Полина продала восемь экземпляров газеты «Журналь де Дикки». Она подходит к Анне-Мари и Фредди, которые, поджидая ее, опустошали торговые автоматы.

— Эльза не появилась?

— Не видели.

— Это несерьезно, — сказала Полина, сознающая свою ответственность.

На все возложено руководство «Антверпенской секцией». Она же и основала ее полтора года назад. Полина — доверчивая и решительная девочка: испытав первый восторг, сделав открытие, она не постеснялась написать в издательство «Бемоль» — Неаполитанская улица, дом 46-бис, Париж, — этот адрес был указан на обороте фотографии Дикки. «Если вы хотите связаться с Дикки Руа, вступить в один из его фан-клубов или подписаться на его газету, обращайтесь в издательство „Бемоль“, Неаполитанская улица, 46-бис». Она написала. И с огорчением узнала, что в Антверпене нет фан-клуба Дикки-Короля. Оставалось одно: ехать в Брюссель, если отец согласится, если удастся скопить достаточно карманных денег, если… В любом случае на всех собраниях клуба она присутствовать не сможет. И все же она страстно желала разделить с кем-нибудь свой восторг, узнать, находят ли другие ту же моральную поддержку, ту же глубину в песнях Дикки, ей хотелось говорить о нем. В то время она вовсе и не надеялась когда-нибудь увидеть его. Полина подписалась на газету. И в качестве вознаграждения получила неопубликованные фотографии Дикки, отличавшиеся от тех, что красовались на конвертах его пластинок, где, загримированный, бесстрастный или сдержанно улыбающийся, в парчовом смокинге, он казался таким неприступным, таким далеким. Она получила фотографии, на которых Дикки был в теннисном и горнолыжном костюмах; сидел у костра, гулял в лесу со своей собакой, мечтал в домашней студии, недавно оборудованной в его квартире близ Эйфелевой башни. Она узнала название улицы, где жил Дикки, марку его автомобиля и туалетной воды, узнала, что он предпочитает голубой цвет и только иногда приемлет шафрановый, как у бонз. Узнала, что он читал Аполлинера. Хотя и не представляла себе, кто такой этот Аполлинер. Но что за важность! Ей ничего другого не было нужно, у нее был Дикки и каждый месяц его новое стихотворение в размноженной на ротапринте газете, которую присылали по почте, а отец, снисходительно пожимая плечами, вручал ее дочери. Наконец Дикки приехал. Приехал в Антверпен. Удостоил антверпенцев своим посещением и дал концерт на открытой эстраде в одном из парков, расположенных за чертой города. Молодые и уже довольно зрелые поклонники повалили туда сотнями. Не задираясь, немного потолкали друг друга. Наряд полиции все же присутствовал, но обошлось без собак и стычек. «Этот певец не имеет отношения к рок-музыке», — объяснила Полина отцу, владельцу гаража, который заволновался, прослышав, что все эти так называемые концерты заканчиваются драками. Речь идет не о вульгарном солисте рок-группы, а о крунере. Она произнесла слово «крунер» с такой уверенностью и, так безапелляционно, что владелец гаража ощутил всю свою отсталость. Ох уж эти дети! И все-то они знают! Это «крунер» убедило его, что следует разрешить малышке пойти на концерт. Слово «концерт» тоже звучит внушительно. И вот Полина видит Дикки. «Волшебный принц», «печальный король» песни появился в клубах благоухающего дыма, в лучах прожекторов, под гул синтезаторов. В тот вечер на нем была роскошная джеллаба, а длинные светлые волосы посыпаны какой-то отливающей перламутром пудрой. На ногтях прекрасных рук — голубой маникюр. Весь зал был охвачен глубоким волнением. В антракте проводился сбор средств в пользу престарелых актеров, и распорядителю сунули в руку клочок бумаги; удалившись на минуту в автофургон идола, чтобы посоветоваться, он затем прочитал записку перед микрофоном для двух тысяч присутствующих. «С огорчением узнав, что у нашего кумира еще нет фан-клуба в Антверпене, некоторые из его поклонников решили объединиться и создать фан-клуб Дикки Руа в нашем городе! (Гром аплодисментов.) Желающих записаться просим обращаться к мадемуазель Полине Фараджи, улица Лейс, 23, Центральный гараж». Это объявление от начала до конца было придумано Полиной, возникло по ее инициативе. Настал звездный час этой пятнадцатилетней девушки.

Ей писали, давали советы, а после того, как она установила контакт с центральной организацией фан-клубов Дикки-Короля, пришло даже личное письмо от ее кумира. Письмо, написанное от руки, гласило:

«Дорогая юная подруга,

Дикки-Король».

твоя инициатива меня глубоко растрогала, и я с большой радостью узнал о создании моего фан-клуба в Антверпене. Собираетесь ли вы, подобно некоторым моим клубам, дать ему какое-то особое название или хотите остаться просто моими друзьями из Антверпена? Держите меня в курсе. Такой энтузиазм в пятнадцать лет великолепен. Сохрани его на всю жизнь, пусть он будет твоей путеводной звездой, как поется в моей последней песне (надеюсь, у тебя уже есть пластинка!). Этого желает тебе твой друг

Искушенный человек сразу бы понял, что письмо было от кого угодно, только не от Дикки. Полина же не была искушенным человеком. Хотя и говорила на четырех языках, несколько лет провела в религиозном пансионе, но до того, как на нее снизошло «откровение», кроме комиксов, ничего не читала. Дикки стал для нее тем же, чем для других являются Рильке или Малларме, Реверди или Вийон. Дикки стал для нее всем. И ничего смешного тут нет. Такой была не одна она.

«Антверпенское отделение» пока еще немногочисленно. По крайней мере, если иметь в виду тех его членов, которые в этом сезоне, так же как и в прошлом, смогут сопровождать Дикки в турне по Франции. Правда, таких, кто не пропускает ни одного выступления певца в Бельгии, кто подписывается на газету, закупает по нескольку экземпляров его пластинок, хранит все его фотографии, наберется человек пятьдесят, но турне, трехмесячные гастроли… Это требует хотя бы минимальных средств. Но большинство фанатов — люди скромного достатка, да еще кризис в придачу, так что в этом году Полина не сумела набрать более четырех-пяти участников поездки, тогда как брюссельское отделение посылает семнадцать человек! СЕМНАДЦАТЬ!

— Ты представляешь! Выходит, это я не справилась! — говорит Полина, подходя к своей подруге Анне-Мари, сторожившей ее рюкзак.

— У Мари нет денег, у Женевьевы — в сентябре экзамен, Лили разводится, а две девушки из Бершема помолвлены…

— Ну так что из того? — искренне возмущается Полина. — Выходит, если ты помолвлена… Неужели так сразу надо погрязнуть во всем этом? Знаешь, с моим крестным происходит то же самое с тех пор, как он женился… Кстати, тебе не кажется, что он странно выглядел?

— Я видела только его шевелюру…

— Он оказал, что у него грипп, но я думаю, что скорее всего он поцапался со своей женушкой, — с заговорщицким видом сообщает Полина.

— Мы опоздаем на поезд, — прервала ее Анна-Мари.

— Ну о чем только думают мадемуазель Эльза и Патриция? А! Наконец-то! Проклятье, она одна!

— Вы, как всегда, вовремя, — подхватила Анна-Мари. — А где Пат? Вы одна?

Это мадемуазель Эльза Вольф, бывшая преподавательница французского и английского языков в пансионе святой Марии, где училась Полина и какое-то время Анна-Мари; мадемуазель Эльза Вольф на пенсии, ей, без сомнения, за пятьдесят, но она прекрасно держится, взирая на окружающих с высоты своего роста в метр семьдесят шесть; черные волосы, горящие глаза, высокий рост, смуглое, изможденное лицо и нечто эксцентричное и величественное от былой красоты.

— Патриция не придет! Я вам объясню. Тысячу раз (прошу прощения, девочки мои, но я уже собиралась выходить, как вдруг…

— Поезд! Поезд! — взмолилась Полина. — Нам негде будет сесть! Садитесь в третий вагон, чтобы в момент пересадки мы были прямо напротив парижского поезда!

Механик Фредди, который всегда все делал молча, сразу встал и взял чемодан Эльзы Вольф. Он был подручным в гараже Фараджи и, как Дикки, пикардец. Две веские причины для того, чтобы оказаться здесь.

— Нас только четверо! — заметила удрученная Полина, едва они разместились. — Даже Патриция бросила нас!

Поезд тронулся. В Париже опять надо делать пересадку; добираться с Северного на Лионский вокзал, дрожа от страха, как бы не опоздать. Все фанаты знали, что путешествие будет бесконечно долгим, неудобным. Они были к этому готовы. Как и к большим жертвам, которых потребует дорожная жизнь: с июня по август ни жареных мидий, ни обыкновенного хлеба в соусе не найдешь ни в Остенде, ни в Кань-сюр-Мер! Но, как говорит Полина, в чем была бы тогда их заслуга?

Брюссель. Полина с огорчением насчитала всего двадцать три фаната. Но все же среди них были ее подруги. Это кое-что значило. Все собрались в кучку. Рюкзаки, фибровые чемоданы; у одних — стянутые ремнями, у других без всякого стеснения толстой бечевкой. Эльза Вольф, в очередной раз уступившая своей страсти к роскоши (стоившей ей двух тяжких недель без мяса), тащила зеленый кожаный чемодан, который по красоте мог сравниться только с ней самой. Г-н Ванхоф, коммивояжер ювелирной фирмы, подталкивал на площадку блистающий новизной чемодан из самсонита.

— А вы заявили о нем в налоговой декларации? — спросила Эльза Вольф, ловко вспархивая в вагон.

Вокзал Антверпена, построенный в псеадомавританском стиле начала века, остался позади, и поезд шел мимо зоосада, улицы Пеликан, где живут ювелиры, рабочих кварталов с ухоженными крохотными садиками. За Брюсселем полотно железной дороги пересекало развороченные кварталы, и по обеим сторонам этой грубо врезавшейся в пригородный муравейник траншеи как на ладони были видны грязные, но милые лавчонки, португальские бакалейные магазинчики со стойками, всевозможные закусочные, булочные с табачными и газетными киосками и малыши в крестьянских рубашонках, ошеломленно таращащие глаза на поезда, словно грубая сила урбанизации забросила их сюда из прошлого века.

Фанаты молчали. Собирались с силами. В Париже предстояла пересадка, а в Ниме придется искать машину, чтобы доехать до шапито. Первый концерт в этом сезоне состоится прямо в поле.

Полина едет в одном купе с Эльзой Вольф, Анной-Мари, Давидом, который учится на курсах гостиничного сервиса, с бородатым голландцем по имени Дирк и Рене Ванхофом, коммивояжером ювелирной фирмы. Полина — шестнадцать лет восемь месяцев, сорок килограммов веса, метр пятьдесят восемь роста, несколько лет, проведенных в пансионе, — учится на курсах машинописи и стенографии. Анна-Мари — девятнадцать лет, рост — метр шестьдесят пять, вес — восемьдесят два килограмма, причиняющих ей большие страдания, — продавщица из универсама, внебрачная дочь «совсем заурядной женщины», как говорит Эльза, бывшая учительница обеих «малюток», за плечами которой пятьдесят шесть лет, скромная пенсия и своенравный характер. Давид, разделывающий птицу в брюссельском отеле «Виндзор», считает себя поэтом; на нем коричневая с голубым куртка, голубая рубашка, голубой галстук — в честь Дикки, который любит этот цвет. Давиду, наверное, лет двадцать пять, Дирку — двадцать три, но выглядит он старше, потому что много путешествовал и (как он утверждает) пережил тысячу треволнений и тяжелых болезней, наложивших на него свой отпечаток. Тем не менее он красив: светлые с рыжеватым оттенком борода и волосы, худое лицо и редкая беззастенчивость. Маленький потускневший г-н Ванхоф, наверное, и в тридцать лет выглядел старым, тем более трудно угадать его нынешний возраст; он последний пассажир в этом довольно мирном купе.

В соседнем купе самозабвенно кудахчут сестренки Люсетта и Тереза, восемнадцати и девятнадцати лет; их называют «близняшками», хотя они просто сестры, но обе блондинки, дурнушки, слишком богато одарены со стороны носа и удручающим образом обойдены со стороны подбородка, обе одинаковы во всем, вплоть до фанатичного обожания Дикки, за которым они ездят с самого первого турне вот уже четыре года подряд. Здесь же Жан-Пьер и Марсьаль — полное единство тщательно взъерошенных обесцвеченных волос, шелковых шейных платков и безудержного смеха. Это Жан-Пьер-и-Марсьаль, как их называют в одно слово. Или Жан-Пьер (или Марсьаль) от Барона — по профессиональной принадлежности. Барон — известный брюссельский парикмахер. Жан-Пьер-и-Марсьаль обмениваются с «близняшками» слухами и иллюстрированными журналами. Все четверо будут участвовать в конкурсе на лучшую фотографию Дикки.

Механик Фредди отыскал своих попутчиков по последнему турне, и они играют в карты. Все-таки приятели… Не бог весть что, но ради Дикки он готов терпеть общество тихого продавца пластинок, как и двух добрых женщин, которые, хотя они едва знакомы, целуют Фредди на правах членов клуба. Кого только здесь нет! Морис Хайнеман, например, бывший ведущий телепередачи «Старая Бельгия», — в свои пятьдесят два года он выглядит на сорок пять, у него великолепная седая шевелюра с легким голубым оттенком и предостаточно средств на жизнь. Во всяком случае, так он уверяет, но, терзаемый «профессиональной ностальгией», он сопровождает гастролера. А вдруг однажды что-нибудь случится, непредвиденная пауза во время представления, обморок, кто знает? Вместе с ними едут молодые парни, которые играют в карты, девушки, усердно штудирующие «Хит», «Подиум», «Старпресс», то и дело прыская от смеха. Итого десятка два людей, которых объединяет чувство безграничного превосходства над пассажирами, шествующими по коридору со своими чемоданами, удочками, детьми.

Глядя на этих отпускников, этих туристов, которые явно беспокоятся о ценах на жилье, о купании, отелях, питании, (водных лыжах, прогулках, даже Полина с некоторым самодовольством думает: «Мы, по крайней мере, едем не за этим».

Шапито начали монтировать около полудня. Земля еще не просохла. Июнь выдался дождливым.

— Ну и удовольствие будет сидеть здесь! — заметил Алекс, художественный руководитель группы, прибывший на место раньше Дикки.

Он смотрел, как вырастает знакомое сооружение. «Если они и на этот раз продали билетов больше, чем сидячих мест, завяжется драка». Они — это организаторы, которые, закупив права на представление, иногда не могли противостоять соблазну и, чтобы увеличить свои барыши, продавали билетов больше, чем положено. «Уместятся!» — было их главным аргументом. И действительно, зрители, как правило, умещались. Ведь можно сидеть и на земле. Но если она сырая — дело другое. Молодые папаши с ребятишками на плечах, влюбленные, приодевшиеся к случаю, и даже старики могут превратиться в диких зверей. Алекс хорошо это знал.

— О! У Дикки не такая публика, — с видом оскорбленной добродетели заявляет председательница объединения фан-клубов Жанина.

— Любая публика озвереет, если за сорок франков усадить ее в грязь! — отпарировал Алекс. — Где организаторы?

Они еще не приехали. Мимо, не помня себя, промчался постановщик Серж; его редкие белокурые волосы торчали дыбом.

— Как только установим отражатели, с двухсот мест ничего не станет видно, — не без злорадства сказал он, предвидя столь полную катастрофу. — И звук плывет по кругу. У Жанно фальшивит синтезатор. Да и освещение, кажется, установили, не считаясь с техникой безопасности.

Алекс почувствовал, что пора вмешаться самому. Впрочем, такое количество накладок являлось добрым предзнаменованием. Когда все идет как по маслу, того и жди провала — таков был его девиз. Главное чтобы все устроилось до приезда Дикки. Шапито установили. Принесли отражатели.

— Настройщик! — с обычной яростью завопил Алекс. — Настройщик! Пусть он посмотрит синтезаторы, немедленно! А на места, с которых ничего де видно, посадим фанатов. На сколько человек ты рассчитываешь, цыпленок?

— О! Сегодня человек на сто, не больше. Но еще неточно… Ведь это первый концерт, — простонала Жанина, шедшая за ним, словно святая Вероника в полном отчаянии. Это была вечно паникующая, полная блондинка, в прошлом ведущая одной телепередачи.

— На что же тогда нужны эти фанаты, малышка? — безапелляционно бросил Алекс. — Ну хорошо. Пойдем со мной, послушаем звук.

Польщенная тем, что с ней советуются, и готовая принести в жертву свою паству, она подчинилась, хотя и не без вздохов. Алекс мирился с этим: такова была его работа.

— Встань-ка в центре, лапочка! Жюльен! Синтезатор!

Жюльен был контрабасистом у Дикки; и поскольку обладал похожим по тембру голосом, иногда заменял его на пробах звука и света. Он вышел вперед, так как начали устанавливать микрофон.

— Ну-ка напой что-нибудь!

— «Есть у меня мечта одна, пусть жизнь становится прекрасней…» — пропел Жюльен с кислой миной. У него ведь было особое мнение относительно своих данных и собственные честолюбивые замыслы.

— Жанина?

— Слышно хорошо, но что-то урчит… Учти, что, когда набьется много народу, акустика изменится…

— Я твержу об этом уже два года, — процедил Жюльен. В свои тридцать лет он был красив, глуп и не понимал, почему не может быть такой же «звездой», как Дикки. Алекс отказался от попыток объяснить ему это.

— Урчанье создает синтезатор Жанно! — крикнул Серж из-за кулис. — Кто-то стукнул по нему. Наверняка кто-то стукнул.

На сцене появилась вокальная группа — две блондинки и брюнетка, заспанные, в таких помятых блузках, будто этим утверждали свое право на неопрятность.

— Не знаю, что делать, — изрек настройщик, стоя на эстраде с видом врача, дежурящего у изголовья безнадежно больного. Он ездил с гастролями уже два года, очень важничал, ходил, корча из себя незаменимую персону, а за кулисами приставал к девушкам. Имени настройщика никто не знал, и его прозвали Пьянолюкс, по названию фирмы, в которой он служил.

— Что ты там шепчешь? Говори в микрофон, черт возьми!

Алекс отошел к задним рядам, надеясь определить источник гула.

— Я говорю, что не знаю…

Но Алекс уже не слушал Пьянолюкса. Он бросился навстречу только что появившимся организаторам, напоминавшим своим скорбным видом служащих похоронного бюро.

— Ну и ну! Не рановато ли! — воскликнул он, подшучивая так же машинально, как только что бушевал. — По вашей милости нам придется затолкать сюда две тысячи человек! Добрая половина, конечно же, кое-что услышит!

Но его попытку сострить встретило трагическое молчание.

Два красномордых толстосума, завзятые пьяницы, и не совсем чистые на руку посредники, поколебавшись с минуту, признались:

— Нам не удалось договориться с домом культуры…

— А мне какое дело?

— Но поскольку эта территория принадлежит муниципалитету…

— Нет! — завопил Алекс, боясь понять до конца.

— Да, — в один голос удрученно заявили два ловкача. — Придется перенести шапито в другое место. Мэр задумал подложить нам свинью…

— А вам известно, который час? Понимаете, во что это обойдется?

— «Новотель», где вы, должно быть, уже поселились, предлагает свою площадку даром, — осмелился возразить один из организаторов.

— А рабочие? Уж не думаете ли вы, что они предложат мне свои услуги, как вы выражаетесь, даром?

— О! Это поправимо, мсье Боду! — с видом неунывающего простака воскликнул другой. — Мы ведь продали три тысячи билетов…

Три тысячи билетов! Шапито, даже набитое до отказа, вмещает тысячу восемьсот человек! А тут еще дождь!

Дикки спал на заднем сиденье «мерседеса». Вел машину его гитарист и старинный приятель Дейв. По желанию Дикки состав его группы всегда оставался самым минимальным. И уж конечно, в этом ему не противоречили ни художественный руководитель, ни фирма грамзаписи: сбережешь грош — миллион наживешь. Но в этом году им пришлось смириться с тем, что Дикки взял с собой молодого доктора Жаннекена, который уже два года лечил его от каких-то пустячных недомоганий в горле. Дикки заявил, что не поедет без врача, поскольку его лишили отдыха, столь ему необходимого. Абсолютная чушь, он ни на йоту не был болен, а молодой врач, не испытывающий никакого желания колесить с ним в турне, потребовал внушительной суммы… «Ну уж если это нужно для спокойствия Дикки, — изрек генеральный директор фирмы „Матадор“… — В кои-то веки у него возник каприз».

Когда садились в машину, молодой врач хотел было занять место впереди, рядом с Дейвом. Дикки из вежливости этого не допустил и теперь спал в довольно неудобной позе, положив голову на свернутый плащ Роже Жаннекена. Шестью днями раньше он еще был в Японии. Накануне записывал телепередачу, которая должна пройти в июле и поддержать интерес зрителей к его гастролям. Он устал.

Дейв вел машину умело, ровно, без толчков. Он был в хорошем настроении, не пьян, не одурманен наркотиками. И, казалось, осознавал ценность уникального груза, который вез. Впрочем, все, кто окружает Дикки, размышлял доктор, осознают его ценность. В каком-то смысле. Во всяком случае, у всех было такое ощущение, что на красивом лбу певца запечатлены слова: «Осторожно! Стекло!», и все обращались с ним соответственно. Доктор Жаннекен с некоторым отвращением рассматривал его хрупкую фигуру, длинные белокурые волосы с серебристым оттенком, ангельское лицо, стоившее миллионы. С недавних пор. И может быть, ненадолго. Но пока будет длиться этот период, никто не осмелится задеть этот хрустальный сосуд, даже слегка.

«Всего на четыре года моложе меня. Красота, деньги, поклонение… И страх. Все-таки справедливость существует». Не то чтобы доктор в чем-то обвинял Дикки. Тот ведь вначале трудно пробивался, и вдруг ошеломляющий, необъяснимый успех. Естественно, его самого это потрясло.

Дикки обладал качествами, которые редко встречаются у артистов. Он был серьезен, трудолюбив, пунктуален, экономен, но не скуп, любил порядок, но без маниакальности, говорил мало, не любил выставляться. И начисто был лишен чувства юмора. Приятели Дикки, снисходительно улыбаясь, судачили о том, что он все «принимает за чистую монету». А его возлюбленная Мари-Лу с нежностью говорила: «Он ищет себя». Однако создавалось впечатление, что и она принимает его не слишком всерьез. По крайней мере, именно это дал понять доктору Алекс, когда они сидели в артистической, дожидаясь Дикки, выступавшего на сцене Дворца спорта. Но тогда каким же чудом…

— У истоков всякого успеха, — ответил Алекс со свойственным ему безобидным бахвальством южанина, — стоит умная личность, осознанно подошедшая к конкретному явлению. Умной личностью оказался, естественно, я. Конкретным же явлением…

— Талант Дикки?

— Ну, насмешил. Талант? Какой от него прок? Конкретное явление заключается в том, что Дикки, которого звали Фредериком и который жил без гроша, любил одну Мари-Лу и вовсе не имел никакой профессиональной подготовки, всегда «срабатывал». Да, дружище доктор. Этого парня любили все. У него не было врагов. За ним укрепилась некая… репутация, не знаю, как сказать… нечто этакое… Возникало желание помочь ему. Дикки предлагали все новые и новые ангажементы. Его действительно любили. Любили, и все… Это кое-что значит. Понимаешь?

Доктор не ответил. Этот панегирик в адрес Дикки вызвал у него раздражение. Почему «его любили»? Никто никого не любит без причин. В противном случае это плохо кончается. Все-таки справедливость существует. И если в глубине души доктор не испытывал сочувствия, которое должен был бы испытывать к измотанному до предела Дикки, то лишь из-за этого «его любили», напоминавшего ему о старшем брате Поле, всегда умевшем извернуться так, чтобы «выкачать» изо всех побольше любви, намного больше любви, уважения и даже денег, чем заслуживал.

Дикки, по крайней мере, в этом не упрекнешь. Ведь не сам, с помощью Алекса вырвался он из маленького кабаре, где, не чувствуя ритма и далеко не используя возможностей своего голоса, пел под аккомпанемент Дейва. Не он, а Алекс решил, что этот чрезвычайно красивый крестьянский парень — настоящий клад. Алекс оплачивал уроки пения, обнаружил его поразительные «верха», заплатил парикмахеру, который обесцветил длинные белокурые волосы Дикки и придал им серебристый оттенок… Остальное пришло позже… С обесцвеченными волосами ангельское лицо Дикки приобрело вовсе не соответствующее его характеру, но загадочное выражение двусмысленности. Продумали грим, оттенив скулы и придав больше утонченности и без того эфирным чертам лица; их изящество и хрупкость стали еще заметнее. Перебрали множество модельеров. Судили-рядили. Наконец, решив все поставить на карту, Алекс объявил, что Дикки будет новым романтиком, романтиком в полном смысле слова, воспевающим грезы, невозможную любовь, детство, чистоту. На этом еще можно было поиграть, попробовать наполнить брешь. Если только не поднимут на смех. В одной из деревень Эндра Алекс разыскал двух дам, которые когда-то писали тексты к песням, теперь совсем вышедшим из моды, и те согласились рискнуть. Идея невозможной любви захватила их. Как знать почему? За несколько месяцев они ухитрились сочинить цикл песен, вполне устроивших экзальтированных заказчиков, а написанная, в модном ключе музыка Жана-Лу де Сен-Нона, лауреата первой премии консерватории, джазмена и наследника одного разорившегося знатного семейства, придала им, как ни парадоксально, некую оригинальную окраску.

В костюме из сверкающей парчи, размалеванный как египетская мумия, не подозревая, что может казаться смешным, Дикки в первый раз вышел на сцену театра в Обервилье и в сопровождении флейт своим металлическим голосом запел:

Алекс не из эмоциональных людей, но ему навсегда запомнилась минута затишья, оцепенения в зале, где кого только не было: хулиганы, простые работницы, старики из приюта, пришедшие сюда на правах соседей, и ребятня, множество подростков тринадцати-четырнадцати лет… Он почувствовал тогда, как что-то дрогнуло у него в груди, как перехватило дыхание при мысли, что случилось невероятное, именно то, о чем он так долго мечтал. Но уже поднялся шум, суматоха, триумф, безумие, коллективный психоз толпы, непонятно почему взволнованной этим до боли пронзительным голосом, вновь и вновь молящим:

За три недели было продано полмиллиона пластинок. «Аннелизе» проникла во все французские дома, и две пятидесятилетние дамы из Эндра были очень довольны.

И они снова взялись за работу. Алекс вытирал пот со лба. Дикки был доволен, но сдержан. Чтобы ему не слишком докучали, он поселился в отеле «Георг V» и был очень раздосадован тем, что Алекс не позволил ему пригласить туда Мари-Лу.

— Нет, малыш, сейчас, право, не время… Встречайтесь у нее, а то здесь повсюду шастают фотографы…

Дикки не стал спорить. Но каждый раз, когда бывал в Париже и шел к Мари-Лу, надевал шляпу и черные очки. Но это мелочи. Он посылал чеки своей овдовевшей матери, которая держала магазин с табачным киоском в Уазе. И, сделав индивидуальный заказ на шесть дюжин шелковых рубашек, казалось, был вполне удовлетворен. Идеальный птенчик, думал Алекс, чье бюро расширилось, а сам он располнел, стал носить довольно броские твидовые костюмы. Беспокойство вызывало только здоровье Дикки. Нервы, голос, появление узелков на голосовых связках и, наконец, склонность к хандре — временами. Но у кого же нет недостатков? Дикки упорно желал сам заниматься своими счетами и иногда сам проверял в театральных кассах количество проданных билетов. Немного покуривал гашиш. Вовсе не злоупотребляя. Немного пил. Нельзя же все-таки во всем ему отказывать? И если иногда был на грани срыва, то лишь от усталости и ничего больше.

Жан-Лу де Сен-Нон рекомендовал молодого врача, у которого два или три пациента выздоровели и он начинал приобретать известность, хотя все еще нуждался в деньгах, чтобы что-то там оплатить. Впрочем, Жан-Лу и сам уже не помнил, кто рекомендовал ему этого молодого врача. Может быть, Анни Корди? Или дядя Жана-Лу? Вот каким образом Роже Жаннекен стал лечащим врачом Дикки-Короля и в этом году впервые поехал с ним в турне.

Правда, ему уже приходилось ездить с ним. В прошлом году, когда Дикки без всяких причин впал в депрессию, он провел с ним дней десять. К доктору сразу же стали обращаться на «ты», грубить, то есть быстро признали. И бесспорно, он был хорошим врачом, потому что вправил вывих механику по звуку, а у постановщика Сержа снял приступ печени. Главное, было неясно, зачем вообще Дикки понадобился хороший врач. Но кому было задумываться об этом? Жизнь протекала в атмосфере безумия, непрекращающегося исступления. За два года Дикки дал около четырехсот концертов; выступал в Канаде и Японии, Италии, Швейцарии, ФРГ, и повсюду — триумф, повсюду — аншлаг. Но еще не был завоеван англосаксонский рынок! Это будет следующим этапом, посвящением. А пока Алекс требовал, чтобы Дикки учил английский, и учил основательно! Уж если в одной только Франции удалось продать четыреста тридцать тысяч пластинок… Дамы из Эндра буквально потеряли голову от этого и даже забросили свои розы. Жан-Лу де Сен-Нон купил «ягуар», затем «роллс-ройс» и установил в нем телевизор. И так как в артистической среде люди нередко бывают добры, он даже послал чек своему дяде, графу де Сен-Нону, на ремонт кровли родового замка. Денно и нощно радовался он тому, что не выбрал карьеру концертмейстера, как того хотела его аристократка-мать. Она в конце концов тоже будет радоваться выбору сына, — стоит лишь ему заново обставить дом на проспекте Моцарта. Матери часто извлекают выгоду как раз из того, что пренебрежительно именуют «ремеслом».

Дикки пел, гримировался, заказывал еду в номер в «Новотеле», «Франтеле», «Хилтоне», «Холлидей Инн». В ресторане при его появлении начиналась свалка, и хозяева не очень радовались приходящим вместе с ним клиентам… Иногда Дикки приглашал труппу в какое-нибудь шикарное заведение: в «Труагро» или в «Пуэн». Для этого снимался зал, и порой, если окна выходили на улицу, приходилось задергивать шторы: из-за скопления зевак… Это немного развлекало Дикки, хотя гурманом он не был. Но время от времени кумир должен приглашать куда-нибудь свою труппу. Иначе его сочтут жмотом, и ему несдобровать. Как бы то ни было, во время гастролей все пили за его счет. То есть вино покупал Алекс, настоявший на том, чтобы у него хранилась чековая книжка, чтобы он оплачивал счета, месячное содержание матери певца, то есть все… У Дикки при себе никогда не было ни гроша. Да и что бы он стал делать с деньгами?

Глядя, как Дикки отсыпается в «мерседесе», доктор Жаннекен не без злорадства думал о том, что теперь, пожалуй, далеко не «все любят Дикки».

— Я иду в вагон-ресторан, — решительно изрек г-н Ванхоф.

— И пойдете один, — с иронией отозвалась Эльза Вольф. — А вы, Анна-Мари, туда не собираетесь?

— Ни за что, — ответила толстуха. — У меня свои запасы.

И она встала, чтобы достать их из чемодана.

— Я тоже не пойду! — заявила Полина. — Если с первого дня начнем ходить по вагонам-ресторанам, до конца ни за что не продержимся.

— Не судите по себе о других, — сухо заметил г-н Ванхоф. И, то ли смутившись, то ли важничая, — понять было нельзя, — вразвалку вышел из купе.

— Интересно, что понадобилось этому господину в нашем клубе, — сказала мадемуазель Вольф. — Настоящий буржуа! Незлой, в сущности, но ограниченный.

Она открыла свою большую потрепанную, но добротную сумку и достала из нее завтрак, аккуратно завернутый в целлофан.

— Есть не в вагоне-ресторане он, наверное, считает ниже своего достоинства!

Несмотря на ее величественный вид, по тому, как бережно очищала она над носовым платком крутые яйца, как осторожно снимала перочинным ножиком шкурку с яблока, угадывался долгий период лишений, если не нищеты в ее прошлом.

— Поразительно, какая у вас тонкая шкурка получается! — без всякого умысла сказала Анна-Мари. Но Полина, должно быть, почувствовала внезапно возникшую неловкость и сразу же защебетала:

— Мне тоже. Я хочу сказать, мне тоже неясно, что за человек этот г-н Ванхоф. Его, кажется, нелегко раскусить.

— Кто знает? Кто знает? — со вздохом произнес Давид из своего угла. Он был так молчалив, что о нем всегда забывали. Хотя голос у него был мелодичный, а характер добродушный.

— О! Вы… Вы всегда находите всему оправдание, — ответила Эльза Вольф с раздражением, вызванным вовсе не присутствием Давида, а словами о тонких шкурках. Он тоже, ничего не ответив, вновь погрузился в свои размышления, рассеянно подбирая рифмы в такт постукивающих колес. Давид сочинял поэму во славу Дикки; она предназначалась для газеты. Никто из учеников курсов гостиничного сервиса — он был в этом уверен — не способен написать поэму.

— О! Не надо спорить! — горячо взмолилась Полина. — Нам ведь так повезло, мы можем сопровождать Дикки, а ведь скольким людям хотелось поехать с нами, но им не удалось… Уверяю вас… Мы же все-таки друзья… И подумайте о Дикки, он настолько выше всего этого…

В купе вновь воцарился мир.

— Действительно, — сказала Эльза. — Дикки… Какая фантастическая щедрость души, какая самоотдача… И какое волшебное, умопомрачительное впечатление оставляют его концерты…

Она взъерошила свои черные как смоль волосы, не без удовлетворения думая, что другим ее не понять. Давид пропустил мимо ушей большую часть разговора.

— У нас на курсах, — вдруг заговорил он, стряхнув с себя задумчивость, — тоже учат снимать очень тонкую шкурку…

Анна-Мари прыснула.

Слышно было, как в соседнем купе Люсетта с Терезой поют: «Есть у меня мечта одна… Пусть в мире чистым будет счастье…» «Мы еще так далеки от этого, так далеки», — думала немного раздосадованная Полина.

В вагоне-ресторане г-н Ванхоф с абсолютно чистой совестью поглощал телятину. Если другие не умеют устраиваться, тем хуже для них. А он в Ниме возьмет напрокат автомобиль. В течение целого года откладывал деньги, чтобы обеспечить себе приличные условия на время турне. При желании мадемуазель Вольф, с ее-то пенсией, могла бы сделать то же самое. Так нет же, она угощала «стаканчиком» молодых бездельников, чтобы пустить им пыль в глаза, делала подарки к дням рождения, ездила в такси. Что за экстравагантная женщина! В Ниме она с радостью согласилась бы сесть в его машину. В машину, которую благодаря тысяче хитроумных способов экономии ему удалось оплатить. Считая Эльзу ровней себе по культурному уровню, он пытался терпеливо объяснить ей все это. Разумеется, она стала строить из себя чуть ли не императрицу. Всего на десять сантиметров выше ростом, а уж возомнила о себе. А разве спать на вокзале в зале ожидания достойно человека, который как-никак с образованием? Уж он-то будет спать в своей взятой напрокат машине. Утром выходите, отправляетесь выпить кофе, а в туалете — никому это и невдомек — можно и умыться. Разве это не лучше, чем таскаться в жеваной одежде по пляжам, а затем ни с того ни с сего, только потому, что надоело, платить шестьдесят пять франков за ночлег в каком-нибудь отеле «Англетер»?

Иногда он тешит себя мыслью, что когда-нибудь и он тоже рискнет, переступит грань. Возможно, именно это желание порой вспыхивает в нем? И может быть, именно такой краткий миг и заставил его однажды увязаться за клубом фанатов?

Он безмятежно поглощает свою телятину.

«Близняшки» пели о том, что Аннелизе, Аннелизе…

— Старая песня, — сказала Анна-Мари. — Теперь у Дикки получше материал. (Это просто-напросто означало, что его песни стали лучше. Но «материал» звучало более профессионально.)

— О! Последняя пластинка! — вздохнула Полина.

Она ела апельсин, и, честно говоря, не слишком аккуратно.

— Восхитительный диск, — решительно вставила Эльза Вольф.

— Восхитительный, — эхом отозвался замечтавшийся Давид.

Анна-Мари намазывала паштет на огромный кусок хлеба.

— Анна-Мари, дорогая, не кажется ли вам, что надо бы…

— Сегодня последний день! Как только увижу Дикки, начну придерживаться диеты. В прошлом году я сбросила семь кило!

Это действительно было так. Но, вернувшись в Антверпен, в универсам и к матери, она быстро набрала их снова. Напрасно подруга детства Полина убеждала ее продолжить полезное для здоровья начинание. Увы, проходило несколько недель, и Анна-Мари потихоньку опять тучнела, опять становилась огромной печальной куклой.

Во время гастролей (хотя в обычной жизни, как могла заметить Полина, она была скорее прижимистой и всегда позволяла подругам платить за кино или еду в столовых самообслуживания) Анна-Мари тратила все; во время гастролей она казалась себе красивой; во время гастролей она посылала открытки матери. Но…

— То, о чем поет Дикки, красиво, поэтично, но это неправда, — говорила Анна-Мари. Для нее «правдой» были универсам и ее отдел (сначала галантерейный, затем, после повышения, тонкого белья. «Вас туда поставили, потому что вы несколько полноваты, и вас клиентки не стесняются»), ее мать (они без всякого стеснения обзывали друг друга бочками и стервами) и ее вес. Таблетки, которые она глотала, заметно повышали ее нервозность, но не способствовали похуданию. Худела она только под воздействием Дикки. Каждый год повторялось одно и то же: «Клянусь тебе! С начала турне я сбросила уже четыре кило восемьсот!» Это было не слишком заметно. Но ей, бедняжке, так много надо было сбросить!

— Ты прекрасно знаешь, что твои чувства и есть та самая правда. Ведь худеешь же ты!

— Да, но как только заканчиваются гастроли, я снова набираю вес.

Это означало, что благотворное влияние, оказываемое присутствием Дикки, теряло смысл, как только он исчезал из поля зрения. Полина была не согласна. Озарение, пережитое благодаря Дикки, должно быть действенным всю жизнь. Но в начале сезона, пожалуй, не стоило затевать споров.

Вернулся г-н Ванхоф, подчеркнуто демонстрируя приятность процесса пищеварения. Он взял у Давида газету клуба. Полина и Анна-Мари переглянулись.

— Это старый экземпляр. В рюкзаке у Полины новые номера, — сказала Эльза. — По десяти бельгийских или пяти французских франков.

— Всегда найдется человек, который даст мне его почитать, — намеренно цинично ответил г-н Ванхоф. Спор с мадемуазель Вольф всегда вызывал у него довольно приятные эмоции. Но она пропустила его замечание мимо ушей.

— Что касается последней пластинки, — сказала она Анне-Мари, — то я бы, сделала одну оговорку по поводу аранжировки Меррика. Ему, наверное, кажется, что если он американец, то может делать все что угодно. А я по-прежнему предпочитаю аранжировку Жана-Лу! Полина, дорогая, дать вам клинекс?

— Вы, шовинистка, пользуетесь американскими салфетками? — рассмеялась девушка. Но клинекс взяла. Три часа в пути, а лицо уже грязное. У нее воистину особый дар: всегда быть чумазой, как пятилетний ребенок! Вздохнув, мадемуазель Вольф наклонилась и вытерла еще детское личико сидящей напротив Полины.

— Дайте я вытру, — по-матерински сказала она.

Мадемуазель Вольф прожила уже много лет; но материнское чувство пришло к ней только в клубе.

— Как бы не опоздать на автобус, — заметила Анна-Мари, укладывая остатки еды в полиэтиленовый пакет. — С этими пересадками замучаешься.

— А мне не нужен автобус в Ниме, — сказал по-прежнему довольный собой г-н Ванхоф. — Я взял напрокат машину. Есть ли желающие? Мадемуазель Вольф?

— Нет, спасибо. Я поеду в автобусе, как все, — надменно ответила она.

— А я бы с удовольствием поехала, — вставила Анна-Мари.

— Я сказал «мадемуазель Вольф», — холодно отрезал Ванхоф. — Машина ведь маленькая.

Анна-Мари насупилась.

— Очень любезно! — сказала Эльза. — Хорошо же все начинается.

У Полины, только что положившей в рот шоколад с орехами, сразу же навернулись слезы на глаза. Она была чрезвычайно ранимой и сама приходила от этого в отчаяние. Возраст?

— Ну-ну, дорогая! Я раздражена, вот и сказала это. Думайте лучше о концерте, осталось ведь несколько часов! Первое выступление сезона, Дикки будет обкатывать восемь новых песен, и никто их еще не слышал!

Полина засмеялась так же неожиданно, как только что заплакала, и вытерла ладонью глаза.

— Вот опять вы перепачкали лицо, дорогая! Дать вам кли…

Подъезжали к Ниму.

Несмотря на крики, возмущение, угрозы — «возмещение ущерба, подадим жалобу, злоупотребление властью», — пришлось все же прийти к согласию. Вызвали по телефону рабочих, пообещав скрепя сердце вознаграждение, которое неизвестно кто должен будет выдать, и те в конце концов вернулись, разобрали и погрузили части огромного полотняного корабля, затем отправились на другой конец города, чтобы снова все смонтировать. В спешке, за четыре часа.

Алекс нашел автомобиль с громкоговорителем, который должен был проехать по всему городу и предупредить зрителей о новом расположении шапито и небольшой задержке, которая возможна перед началом концерта, связался по телефону с «мерседесом», в котором все еще спал Дикки и сидел угрюмый Жаннекен. «Не торопись, Дейв, произошла небольшая заминка. Встретимся у отеля „Хилтон“, ой нет, что я говорю, совсем голову потерял, у „Новотеля“, понял? Это на окраине… А! Этого я не знаю, выпутывайся сам как-нибудь, и чтоб я вас не видел раньше восьми, впрочем, и не позже… Дай-ка я сам поговорю с ним… Спит? О! в сущности, так даже лучше, зачем его волновать. Только когда он проснется, обязательно скажи ему, что все улажено, что все в порядке, ясно? Рассчитываю на тебя, старик, и на доктора. Никакой паники!»

Никакой паники. Для Дикки не будет паники еще несколько месяцев, может быть, лет. Не будет неприятностей с налогами, с полицией, превышениями скорости, не будет любовных мук (Какую ты хочешь, малыш? Вот ту брюнетку? Мы этим займемся, не волнуйся, но после концерта, хорошо? Договорились?), проблем с голосом, благодаря собственному врачу, проблем с деньгами. «Ты слышал? Я, оказывается, пожертвовал сбор от вчерашнего концерта на раковые исследования?» — «Да, цыпленок, я тебе объясню, это нужно было для рекламы, все согласовано с Кристиной, не беспокойся». Не беспокойся, никакой паники… Иногда доктор Жаннекен замечал, в какое оцепенение погружается Дикки, пока его гримируют или одевают, каким он становится смирным, скромным, будто церковный служка или занемогший бог… Красивый образ на фоне бесцветного мира. «Полезно было бы чуть-чуть встряхнуть его». Сам доктор на это не решался. Но был зол на Дикки. Зол, потому что тот не сопротивлялся: допуская существование волшебного мира, где счета можно оплачивать улыбкой, соблазнять одним взглядом, вылечивать больных — и он действительно их вылечивал, этот г-н Дикки-Король! По крайней мере так утверждали сами больные! — одной песней. Никаких проблем! Никакой паники! Все отметалось одним махом! И издевательские выпады в прессе, и частая усталость, «в небольших дозах амфетамин никогда еще никому не приносил вреда», и тем не менее он, Роже, предостерег Дикки. Амфетамин, затем снотворные и тонизирующие средства — такое в конце концов может подкосить и полубога. «Нужно, чтобы он выдержал», — говорил Алекс, даже не подозревая, как это жестоко.

«Что ж! Очень хорошо! Меня это не касается! Я тоже не буду поднимать панику!» И все же время от времени он испытывал некоторую жалость: как будто Дикки был одновременно и Роже, и Полем, и им, доктором, и его братом, эксплуататором и мошенником; доктор предпочел бы видеть Дикки человеком, избравшим тернистый путь добродетели, отказавшимся от парчи и от пышности и исполняющим подлинно прекрасные песни перед просвещенной аудиторией… А пока он сам, Роже Жаннекен, застрял здесь на три месяца, погряз во всем том, что ненавидел больше всего на свете: в фамильярности, грубости, деньгах, которые легко зарабатывают и легко тратят, в дурацком идолопоклонстве этих ужасных девиц, этих олухов… «Но есть же все-таки справедливость. И если бы я не занял у Поля денег, чтобы оборудовать кабинет на улице Шерш-Миди…»

Это была расплата. Можно даже сказать, искупление. Все настраивало его на мрачный лад: Дикки, исторгающий слезы у массы людей, Поль, изображающий из себя гуру, чтобы сколотить состояние, и доктор Барнар, путающийся с каждой понравившейся ему манекенщицей и поощряемый окружающими.

В машине вновь зазвонил телефон.

— Алло! Доктор, это снова Алекс.

— Алекс? Он спит. Подавлен? Нет, нет… Устал просто. Ну конечно, он в своем обычном состоянии.

— Хорошо, но все же предупреди его, придется нелегко. Эти мерзавцы продали на тысячу билетов больше положенного, а шапито плавает в воде. Но Дикки сможет загримироваться в «Новотеле». Шапито прямо под окнами. Будем надеяться, зрителям понравится программа… Нет, мне некогда объяснять тебе, почему перенесли место представления! Какое тебе до этого де… Я прошу тебя только об одном — предупреди Дикки, что ему будет трудновато, пусть он использует свой старый набор, песен, которые все знают… хотя бы те, что поют за кружкой пива, или что-нибудь ритмическое, чтобы зал аплодировал в такт. «Аннелизе», например, или «В твоих объятьях», «Пью за троих»…

— О! Нет, — простонал Дикки в глубине машины, — только не «Пью за троих». Я ненавижу эту песню…

— А! Он проснулся. Дай-ка мне его… Послушай, цыпленок, сам знаешь, мне неприятно надоедать тебе, но на месте шапито — настоящее озеро, ты слышишь, озеро! Тысяча человек будет плавать по щиколотку в воде, да еще стоя! Так, может быть, сейчас не время строить из себя Малларме?!

Роже был уверен, что Дикки никогда и не слышал имени Малларме. Но тот никак не отреагировал: Дикки всегда был осторожен. Сидящий за рулем Дейв в отличие от него захихикал.

И вот уже Дикки сдает позиции.

— Хорошо, хорошо, не сердись… Нужно так нужно…

Ну и принципы! Роже Жаннекен задумался: «То ли ему наплевать, то ли он циник, а может быть, просто-напросто выдохся?»

В автобусе немилосердно трясло десятка четыре фанатов, приехавших из самых разных мест и соединившихся на вокзале в Ниме. Несколько обыкновенных пассажиров с опаской поглядывали на эту возбужденную и шумную группу.

— Весной я связала ему пуловер и привезла его с собой… В него вплетены мои волосы — так я буду всегда рядом с ним…

— Ты участвуешь в фотоконкурсе? У меня новый аппарат с высокочувствительной пленкой, чтобы снимать его на сцене без вспышки, не причиняя беспокойства…

— Подумать только, последний альбом выпустили уже восемь месяцев назад! Не знаю, как доживу до рождества…

— Последний альбом я покупал восемь раз!

— А я шесть…

— А я…

Полина жевала плитку шоколада.

— Полина! Опять вы едите! Заболеете ведь! И снова запачкали свой пуловер! — не удержалась от замечания Эльза Вольф и сразу закусила губу, понимая, что в очередной раз в ней заговорило занудливое учительское нутро…

— Я никогда не болею, — спокойно ответила Полина. — И, знаете, сколько бы ни ела, ни за что не поправлюсь…

— Тебе везет… — вздохнула Анна-Мари. Она будет есть только вечером, в молодежной гостинице или придорожном кафе, а может быть, если погода будет хорошая, прямо на улице в своем спальном мешке. Ей казалось, что она меньше толстеет, когда никто не видит, как она ест.

— Как бы то ни было, — обреченно произнесла Полина, — я не перестану жевать, пока его не увижу. Это нервы.

К восьми часам вечера шапито было снова установлено. Музыканты скулили, механики по звуку стонали, бегая туда и обратно, мимоходом кто-то опрокинул и разбил юпитер. Алекс орал на организаторов.

— Могли бы мне сказать, что вы не в ладах с домом культуры! С этими домами вечно вляпаешься! Знаете, на сколько мест он рассчитан, этот их… дом, а? На девятьсот. Даже не на тысячу! Куда это годится, а? Да чтобы я позволил Дикки Руа петь в бараке на девятьсот мест? А в отместку они заставляют меня ставить шапито в болоте. Ох уж этот мэр!

На другом конце города, там, где была прежняя площадка, Серж с помощью двух рабочих сцены установил огромный транспарант: «По распоряжению мэра концерт Дикки Руа перенесен на площадку у „Новотеля“». Остановился какой-то автобус.

— «Новотель» — это где? — крикнул со своего высокого сиденья молодой шофер.

Серж движением руки указал направление. Даже не поблагодарив, шофер рванул с места, забрызгав грязью всех троих.

— Вот нахал! — беззлобно сказал один из рабочих.

— Что это за ребята?

— Одна из групп. Парижане.

— А! — ответил второй, как будто этим все объяснялось. Он был из местных.

И вот уже остановился другой автобус, выпустив два десятка людей, не сразу заметивших транспарант. Увидев его, все приуныли.

— Нет! Не может быть!

— Да, да, дамы и господа! — с сочувствием отозвался Серж. — Но вы прибыли вовремя, не огорчайтесь. Концерт начнется на час позже. Понимаете, надо же заново смонтировать шапито! Поезжайте по Авиньонской дороге, сверните налево, и через три километра попадете к «Новотелю». Это совсем просто.

Но недовольство только возрастало.

— Ведь это же не наш собственный автобус, а рейсовый! Что же делать?

Фанаты снова вошли в автобус и стали упрашивать шофера.

— Ничего не поделаешь. Я могу лишь подбросить вас до перекрестка. И то это не остановка!

— Но мы приехали из Антверпена… Брюсселя… Компьеня… Клермон-Феррана, — протестовали огорченные фанаты.

— Ну а я здесь при чем?

— Послушайте, — предложил Серж, — мне уже пора возвращаться туда. Мы можем подвезти несколько человек в грузовиках. Но там оборудование… Так, так… Ты скольких сможешь взять, Люко?

— Человек шесть… Ну-ка давайте, девочки!

У первого грузовика началась сутолока.

— Я тоже возьму шестерых, но ни на одного больше, — объявил Серж. — В путь.

Шофер автобуса терял терпение.

— Поймите же, у меня, кроме вас, есть и обычные пассажиры. Не ночевать же им здесь, а? Садитесь, высажу вас на перекрестке, и точка.

Морис Хайнеман, парикмахеры Жан-Пьер и Марсьаль были слишком далеко от двери автобуса и не могли выйти. Так же, как две трети фанатов. Нескольким взмолившимся девушкам кое-как удалось еще вскарабкаться на грузовики. Остальным пришлось вернуться в автобус. Заработал мотор. Группа смирилась.

— До скорого! Займите нам места! Если у Жанины есть транспорт, пошлите кого-нибудь нам навстречу!

Тронулись. «Я, что ли, иду на этот концерт!» — бурчал шофер. Он резко затормозил у перекрестка.

— Вот. Отсюда и трех километров не будет, и идти все время прямо. А у меня могут быть неприятности!

— Хотите, чтобы у вас в ногах валялись? — заявила мадемуазель Вольф, выходя первой с высоко поднятой головой. Остальные с разными комментариями последовали за ней.

На дороге оказалось человек тридцать. Было пасмурно. Морис Хайнеман философически заметил, что дождь больше не идет. Это было действительно так.

— Я, признаться, немного притомилась, — со смирением сказала Эльза Вольф.

У фанатки из Компьеня болела вывихнутая нога.

— Не знаю, доберусь ли я. Три километра!

Они никак не решались тронуться в путь с чемоданами, рюкзаками, тюками, которые громоздились у их ног.

— О! придется сделать это для Дикки, — вздохнул Жан-Пьер. Он нагнулся и поднял свой чемодан. Достойному примеру последовали и остальные. Полина взвалила на плечи свой огромный рюкзак. Марсьаль — сама любезность, — кроме собственного, взял еще чемодан девушки из Компьеня. Пошли. «И в самом деле, это можно сделать для Дикки, — думала Полина, сердясь на себя. — Сказать это должна была я…» И она резко прибавила шаг, а Эльза Вольф не отставала от нее: лучше умереть, чем признаться, что ей не под силу то, что может сделать шестнадцатилетняя девушка.

Анна-Мари задыхалась. Но она, по крайней мере, могла утешать себя тем, что немного похудеет… Несколько девушек, которых другие не знали или не узнавали, шли впереди и невероятно возбужденно рассказывали друг другу о подарках, которые собираются сделать Дикки, о письмах, которые писали ему после весеннего турне. Таких девиц Эльза Вольф в шутку называла «людоедками» — они мечтали протиснуться поближе к Дикки, дотронуться до него, поцеловать и, может быть, в один прекрасный вечер проникнуть к нему в номер, а если нет, то сделать так, чтобы их в этом заподозрили… «Людоедкам» все это прощали, потому что ни одна из них всерьез и не надеялась удержать его, а их неистовство зажигало публику.

— В этом году изголодавшихся «пышек» предостаточно, — заметила Полина Анне-Мари, замедляя шаг, чтобы подруга могла догнать ее.

— Ты это в мой адрес?

— О! Анни! Мы же не в счет! Мы действительно приехали ради него…

Они не стали больше разговаривать, чтобы не выдыхаться. Рюкзак Полины был тяжелым, а Анна-Мари, кроме рюкзака, волочила еще собственный вес. Эльза, поджав губы, прямая, будто аршин проглотила, несла свой чемодан как крест на голгофу. Хуже всех приходилось тем фанатам, у которых все время развязывались небрежно стянутые бечевкой тюки. Из-за этого надо было останавливаться, и чувствовалось, как нарастает волна недовольства.

Дорога была вполне сносной, но вскоре они подошли к промышленному району; вид опустевших заводов (было уже больше семи вечера), стоянок без автомобилей, строящихся зданий не вселял бодрости. Они старались думать о предстоящем концерте, песнях, звучавших у них в ушах, звучавших для них, о взгляде Дикки, всегда с особой признательностью обращенном к группе фанатов…

Подумать только, им снова предстояло увидеть Дикки. Некоторые фанаты не видели его целых три месяца! И этого спектакля, на котором они побывали по сотне раз на пути от По до Перпиньяна, от Меца до Безансона, этого зрелища — за один вечер, обливаясь потом в лучах прожекторов, Дикки терял по полтора килограмма веса — им уже не хватало. Почему этот пот, разорванные рубашки, знаменитые верха облегчали им бремя существования, усыпляли? Вот в чем заключалась загадка этого призрачного силуэта, неподражаемого голоса, звучавшего порой чуть ли не смешно (а может быть, напротив, возвышенно), произносившего за них слова, которые сами они не решились бы сказать вслух, обещавшего чудо, безумную любовь, красоту, которая вот-вот прольется волшебным дождем вместе с криками, вздохами, безмерностью желаний всех этих погрязших в серятине людей, как бы обретших вновь право на мечту и фантазию. И то, что для них не было места в этом мире, что их унижали в конторе и на заводе, что они были одиноки в семье, в городе и деревне и даже лишены возможности участвовать в великом празднестве культуры, происходящем совсем рядом, но недоступном, — все это забывалось. Они были фанатами, теми, кто необходим: чем-то вроде солдат наполеоновской гвардии, от которых можно ожидать любых жертв, того, что они весь концерт простоят, будут смотреть его из-за кулис или не смотреть вовсе и в дни триумфа ждать за стенами шапито, а когда божество случайно заметит их, то уж обратиться к ним на «ты». — «Ты не видел Мюриэль, приятель?» — он знает их по имени, все они для него свои. «Фанаты, мне нужно, чтобы сегодня вечером в Пезена были все. Билеты не очень-то расхватывали».

И они первыми усаживались на свои места, пускали в ход особую систему нарастающих оваций, даже отдаленно не напоминающих клаку; поначалу сдержанно, но потом все громче смеялись, а к середине второго отделения взволнованный гул неожиданно перерастал в неугомонные вопли: «Дикки! Дикки! Дикки-и-и!» А если случались обмороки, то они, между прочим, запрограммированы не были. Сломанные кресла также были не обязательны. «Предоставьте это певцам, у которых на то есть деньги!» — не столь громко, сколь решительно говорил Алекс. Они сопровождали Дикки, довольные, что стали своими, гордились, что жертвуют своим летом, мирясь со всеми неудобствами, сухими сандвичами, ночевками на автовокзалах или в молодежных кемпингах, хотя зачастую молодежью их можно было назвать весьма условно. «Нам-то незачем платить по пятьдесят франков в день всяким проходимцам, чтобы они рвали на себе рубашки в первом ряду», — добавлял Алекс. А «проходимцы» если и приходили, то мало что ломали. Несмотря на блестки, грим, немыслимые туфли, Дикки являл собой некое сумасбродное подобие их самих, а его белый сверкающий смокинг не так уж сильно отличался, как могло показаться с первого взгляда, от черной кожи, брюк с заклепками, сапог на каблуках, о которых они мечтали. Но главное заключалось в том, что простые, нехитрые слова его песен были для всех них податливым, незатейливым материалом, который легко усваивался. Слова, не вызывающие недоумений. Слова, принадлежавшие им так же, как принадлежал им сам Дикки с его красотой, печалью, приступами внезапного необъяснимого волнения. Если он переживал интрижку, она неизбежно касалась каждого из них. И они, довольствовавшиеся совсем малым, почти ничем, не могли себе даже представить, чтобы он, воплощение всех их чаяний, не получил самый высокий сбор, самую красивую машину, самую великолепную из женщин. Все это принадлежало им, так же как и новые песни, о которых, разумеется, захотят узнать и их мнение. Эти летние увлекательные поездки были их настоящей жизнью. И они, в том числе и девушка с вывихнутой ногой, шли мужественно, как паломники в средние века, шагали к далекому шапито.

Дикки только что приехал в «Новотель» (воротник у куртки поднят, черные очки, немыслимое подобие холщовой шляпы, принадлежавшей Дейву, нахлобучено на голову). И вот он уже в своем номере.

Включает телевизор. Первым делом. Чтобы заполнить пространство. Берется за телефон. Побыстрее связаться хоть с кем-нибудь. Сегодня вечером Мари-Лу поет в Ажене «Дочь тамбур-мажора».

— Соедините с привокзальной гостиницей в Ажене, пожалуйста.

Любезный, поставленный голос хорошо воспитанного молодого человека волнует телефонистку.

— Минуточку, Дикки…

Конечно же, фанатка. Ему было довольно трудно привыкнуть к тому, что кто угодно — пожилая женщина на улице, девчонка, журналист, старый пенсионер — обращаются к нему по имени и на «ты». Актерам, даже популярным, не говорят «ты». А к писателям, спортсменам разве так обращаются? К Боргу, например? Но он не знаком ни с писателями, ни со спортсменами, которым мог бы задать этот вопрос. У него на это нет времени. В таком поведении публики он видит не более чем издержки эстрадной профессии: некую особую фамильярность, доброжелательное презрение, к которым с недавних пор он стал болезненно чувствителен.

— Соединяю вас с Аженом, Дикки…

«По крайней мере, эта не говорит мне „ты“».

— Гостиница? Скажите, пожалуйста, приехала ли мадемуазель Шаффару? Мадемуазель Мари-Луиза Шаффару.

— Нет еще, мсье. Она, кажется, сразу поедет в театр…

— Не могли бы вы оставить ей записку?

— Не знаю, увижу ли я ее… Ночью дежурит другой…

Жалкие гастроли, третьеразрядные гостиницы — такова участь Мари-Лу, опереточной певицы (на вторых ролях в Париже, на первых — в провинции), ведущей ревю, маленькой энергичной женщины, обладающей красивым голосом и непоколебимой отвагой, но в тридцать шесть лет безвозвратно вышедшей из моды, «старой перечницы», как ее называют. Такое отношение к ней мало трогает Дикки, которому прежние связи с певицами (Жане!) или модными актрисами (Надя!) не принесли ничего, кроме неприятностей.

Чтобы послание было передано, Дикки подчиняется необходимости.

— Говорит Дикки Руа.

— Певец?

Разумеется. Какой болван!

— Да.

— О! мсье Руа, будьте уверены…

Хорошо. Настроение Дикки немного улучшается. Из-за «мсье Руа». А также от приятного сознания, что одним своим звонком он придаст больше веса Мари-Лу.

Однако тревожное состояние прошло не совсем. И будет длиться по меньшей мере еще час, пока Мюриэль не придет его гримировать. Он громче включает звук телевизора. Ему необходим хоть кто-нибудь, хоть какая-нибудь компания, пусть только для того, чтобы смотреть вместе с ним передачу «Цифры и буквы». Врач? Нет, слишком угрюм. То, что он здесь, через несколько дверей от его номера, достаточно для спокойствия Дикки.

— Номер четырнадцать, пожалуйста.

— Минуточку… Дикки…

Мгновенное раздражение. И реакция.

— Спасибо, птичка.

Долгий вздох телефонистки перед тем, как она соединяет его с Дейвом.

— Дейв? Зайдешь? Выпьем по рюмочке?

— Иду. Все равно репетиции нет. Времени не осталось.

Дейв пришел почти сразу. Его тридцати пяти лет уже не скроешь, но все же он был хорош собой — красивые породистые черты, нос с горбинкой, мужественный подбородок, синие-пресиние, хотя и небольшие, глаза, изящный рот… Временами мелькнет в нем что-то от былой славной молодости, и вдруг он снова превращается в босяка… Дикки вздыхает.

— Я позволил себе заказать два виски… — сказал Дейв с притворной услужливостью (я не более чем твой подмастерье), которую иногда так отвратительно разыгрывал… Дикки предпочитает не замечать этого.

— Посмотри-ка на этого парня! Невероятный тип! Уже шесть недель продержался! Каких только слов он не знает, старик! Иногда, кажется, что он придумывает их сам!

Дейв смягчается. К тому же официант приносит два стакана. Дикки берет свой и отливает часть напитка в стакан Дейва: порции виски поистине гигантские.

— Бережешь свое драгоценное здоровье, а? А мы ведь из деревенских!

Крестьянские корни Дикки — основной предмет шуток Дейва. Он не церемонится. Когда-то они с Дикки и Мари-Лу провели вместе столько приятных часов, так часто выручали друг друга, бывали в разных переделках, вместе горевали по поводу мелких неудач и праздновали случайные удачи… Между прочим, именно Дейв сказал однажды Дикки: «А почему бы тебе не петь?»

Для начала они отправлялись в маленькое кабаре, где Дикки пел, не заботясь о ритме, в среднем регистре, и голос его звучал довольно слабо и приглушенно. Но им было очень весело, и вечер заканчивался в джазовом кабаре, где до полуночи, но с большим блеском священнодействовал Дейв. Наконец, и Мари-Луи приезжала из Могадора. Ей было известно множество недорогих ресторанчиков, где до двух часов ночи подавали «существенные» блюда: рагу, луковые супы, всевозможные фрикасе.

Когда Дейв думал о том времени (пять лет, почти век назад), он вспоминал, что в те чудесные вечера им казалось, будто блестящее будущее ожидает не Дикки, а его и Мари-Лу, особенно его.

И вдруг метаморфоза. «Я ему не завидую, но все-таки… Фредерик!» Этому эфирному созданию достаточно было лишь встать в освещенный круг, просто-напросто выйти на сцену. И тишина обретала какой-то иной смысл! Фредерик! Создание это, бывшее когда-то его приятелем Фредериком Руа, смешным размашистым жестом, точь-в-точь как в немом кино, простирало руки, медленно подходило к краю, к самому краю сцены (слышно было, как гул в зале затихает, из угрозы превращаясь в мольбу), открывало рот, и в зал лилось нечто неописуемое, голос, который вполне можно было бы назвать беззвучным, слабым, странным, слезливым, но, будто задев самую тонкую струну, он отвечал какому-то невероятно единодушному спросу, единодушному до неприличия. Так думал Дейв. И в то же время это было изумительно, конечно, изумительно!

С того вечера в Обервилье феномен повторялся сотни раз; он не имел никакого отношения к знаменитым «верхам», которые так дорого обошлись Алексу. Да и сам Дикки прекрасно сознавал, что «что-то происходило», как говорят профессионалы. «Что-то», но что? Это «что-то» не зависело от его воли, а значит, могло не повториться. Поэтому Дикки не нравилось, когда на это намекали. Он любил, чтобы с ним говорили о технике исполнения, об аранжировке, проблемах звука, о здоровье, деньгах. О вещах, которые можно ощутить, изменить, по поводу которых можно обратиться к специалистам: врачу, электрику, финансисту, к тем, кто говорит так, как с ним говорили раньше, в так называемое «старое доброе время». Иногда Дикки замечал, что с сожалением думает об этом прошлом. Или это только казалось? Сожалеть о прошлом были основания у Дейва, скатившегося вниз и не понимающего, как это случилось, — из-за оплошности, неприятия компромиссов, благоговения перед «истинным джазом», — он обвинял себя во всем, кроме «гремучей смеси»: алкоголя, наркотиков и лени, которые продолжали бесповоротно разрушать его.

— Ты видел? Он опять выигрывает! И слово-то какое обалденное: «ХЕННИНС». Семь букв и три «н»! Надо же придумать! (Он смеялся от удовольствия.) Что это за штука «хеннинс»?

— Кажется, это какой-то головной убор. Времен средневековья.

— Отлично, старичок!

— Заказать еще виски? Осталось совсем чуть-чуть, посмотри.

— Мне не надо. Знаешь, не хотелось бы давать тебе советов, но…

— И не давай, — сказал Дейв.

Слабак! А еще врача таскает за собой! Хотя пьет еле-еле и курит еле-еле, бережет себя… Дейв прекрасно знал, почему Дикки так предусмотрителен. В нем сидела тревога, страх, ужас — все что хотите. А вдруг «нечто», что происходило, перестанет срабатывать? Дикки Руа хотел обеспечить Фредерику, своему наследнику, не слишком бедное, не слишком ущербное с точки зрения здоровья существование в будущем. Ему все еще казалось, что он снова может стать прежним бедным парнем Фредериком. Он еще опасался этого.

— Не беспокойся, — ласково сказал Дейв. — Я не стану заказывать сюда. Чтобы доставить тебе удовольствие.

Бедняга Фредерик! Для него Дейв вполне мог это сделать. Пить тайком. Опускаться, но вдали от всех. Бедный, старый Дикки-Король!

Алекс то и дело бегал от шапито к расположенному в двухстах метрах от него бару «Новотеля». Разумеется, как только возникают трудности, какая-нибудь неприятность, Серж ухитряется ускользнуть, опоздать. Хорош постановщик! А усилитель? Где же усилитель? И он влетал в бар, заказывал порцию спиртного, бросался в телефонную будку, выскакивал из нее, проглатывал свой стаканчик и снова, как всегда бегом, кидался проверять, как идут дела. Концерт начнется по меньшей мере на полтора часа позже, а толпа зрителей, не знающих, куда себя деть, все увеличивалась и в любую минуту могла взбеситься и все разнести.

— Никогда, никогда еще не было такого бреда, как сегодня! — стонал Алекс. В нормальных условиях он не должен был заниматься всем подряд. В нормальных условиях. Но что считается «нормой» в этом «Ремесле» с большой буквы, как напыщенно выражаются исполнители, ни во что не ставящие все другие профессии? Алекс — художественный руководитель у Дикки. Он никакой не импресарио (ну если только на одну пятую, самую малость), не администратор, не издатель его песен, и тем более не представитель по связям с прессой (этим занимается блондинка Кристина), он не отвечает за организацию его гастролей (потому что Дикки, несмотря на свои триумфы, не слишком надеется на проценты со сборов во время гастролей: вечная его осторожность!) и не является его финансовым советником. Но Алекс суетится значительно больше, чем все эти люди, которые существуют сами по себе, выплывают на свет во время гастролей, вмешиваются, высказывают свое мнение, затем исчезают. Принеся определенную пользу. Но что значит любой из них в сравнении с Алексом, который опекает Дикки, оберегает его, заставляя при этом работать до изнеможения, — с Алексом, который предан Дикки всеми фибрами души? Он его открыл. «Я сделал Дикки», — говорит Алекс по-отцовски, со смиренной гордостью — у него хватает ума понять, что сделать «звезду» можно лишь при наличии хотя бы «ростка» таланта. Дикки в жизни Алекса — это все: ребенок, средство к существованию, орудие творчества. Поэтому, стоя за кулисами, Алекс, который отбирал репертуар, следил за рекламой, соглашался с Кристиной, — но ведь у Кристины Дикки не один! — спорил с гримершей, портным и парикмахером, надрывал глотку с журналистами, рассаживая их в зале, орал на весь мир, за исключением священного идола, он, Алекс ощущает, глядя, как Дикки выходит вперед, простирает к публике руки, открывает рот и начинает петь своим странным голосом, — да, Алекс испытывает пьянящее чувство творческого вдохновения. Он тоже, несмотря на свои сорок два года, брюшко, вьющиеся волосы, которые придают ему некоторую моложавость, на слишком облегающие курточки ультрамодного спортивного покроя; несмотря на бремя неприятностей, связанных с женой Кароль, бывшей женой, но это неважно, ведь, завершив свою непродолжительную карьеру пристрастием к алкоголю, она теперь выкачивает из него уйму денег, так что в конечном итоге ему с трудом удается отложить минимальную сумму, чтобы впоследствии в купленном в Провансе домике обрести для себя и для старика отца душевное спокойствие, возможность попивать ликер, играть в шары, да, Алекс, преодолев природную леность, как преодолевает свой недостаток левша, тоже преображается и на какое-то мгновение теряет голову. «Я тоже фанатик Дикки», — говорит он искренне, но никто ему не верит, все считают, что он просто набивает себе карманы, такова циничная природа шоу-бизнеса, и т. д., — известно, насколько предвзяты суждения людей, хотя, признаться, они не так уж далеки от истины, да, он берет, положим, берет, чтобы немного расширить земельный участок вокруг домика, положим, даже вокруг виллы, ведь на побережье в Касси еще совсем ничего нет, но другой брал бы в десять раз больше и был бы в десять раз менее полезен. Ну так что? Перемножьте-ка!

Алекс устремляется вперед.

— Номер тринадцать? Доктор Жаннекен? Доктор, вас спрашивают в баре.

— Кто?

(«Противный сухарь. Не то что Дикки», — думает телефонистка.)

— Он не назвал себя, мсье! Похоже, что это священник. На нем длинный балахон и какой-то колпак на голове…

Черт побери! Поль! В первый же день! Теперь только и жди неприятностей! Если б я был похож на них (они — это Алекс, Дикки и вся группа), я решил бы, что все дело в номере комнаты. Между прочим, уважающий себя отель не должен иметь тринадцатого номера!

— В приличном отеле не должно быть номера тринадцать! — со злостью процедил он, проходя мимо дежурного администратора.

— Но его и нет, мсье! У вас номер шестнадцать! Взгляните на ключ, он у вас в руке!

Однако он прекрасно расслышал: тринадцать. Близость Поля превращает его в идиота. Как бы он ни старался образумить себя… и, естественно, в очередной раз попал впросак! Вечно этот Поль!

— Да, да. Прекрасно!

Роже бросает ключ на стойку. Дежурная же ему — взгляд искренней ненависти. «Этот тип мнит о себе, потому что у него дипломы! А Дикки! Подумать только, он сказал Жермене „моя птичка“»!

Доктор чувствует, как он ненавистен. Еще одна несправедливость. Но когда-нибудь… У входа в бар он натыкается на Алекса.

— Я вернусь, вернусь! Дикки в форме? — И, не дожидаясь ответа, Алекс почти бегом пересекает холл.

Поль (отец Поль, как он велит себя называть) сидит в глубине бара. Уютно расположился. Мимо не проскочишь. Он полностью заполняет собой огромное коричневое кресло в стиле «честерфилд». Живот лежит на коленях как мешок, но это, видимо, его совсем не смущает. Да может ли вообще что-то смутить его? Огромная борода, уже облысевший лоб, показная доброжелательность очень старят отца Поля, хотя он всего лишь на несколько лет старше брата. Своим доверительным и мягким басом ему удается привлечь множество друзей. Говорят даже, что этот основатель группы «Флора» и хора «Дети счастья» нравится женщинам.

На нем замысловатый костюм: огромные монашеские сандалии из грубой кожи, широкий балахон скорее под стать бонзе, чем доминиканцу, белого (что наводит на разные ассоциации), точнее, белесого цвета из шероховатой кустарной выделки ткани. Маленькая шапочка как у раввина, сегодня она красная (но у него есть шапочки разных цветов). Пояс, также из грубой кожи, завязан прямо под грудью над все подавляющим животом.

— Роже! Малыш! Я не встаю, сам знаешь почему!

Он разражается громовым хохотом. Официант и два-три клиента без всякого стеснения смотрят на него с симпатией. «Каков молодец, совсем не унывает!» или «Побольше бы таких монахов!» — написано на их улыбающихся лицах. Как ни старается Роже сохранять хладнокровие, при каждой новой встрече с Полем он переживает шок. Все смотрят на его брата с симпатией, пусть, но ведь все-таки все смотрят! Этого достаточно, чтобы Роже почувствовал неловкость. Его-то, ни большого, ни маленького, скорее худощавого, просто никто не замечает. Да и одеждой своей он совсем не выделяется: костюм неопределенного, то ли голубого, то ли серого цвета, галстук — то ли бордо, то ли коричневый. И серые глаза. Скорее сероватые.

— Ты не обнимешь меня?

Обнять этого великана!

— В нашем возрасте!

Поль не настаивает. Никогда не настаивает. Можно было бы подумать, что это его положительное качество, если бы не задняя мысль, которую он наверняка держит в голове.

— Я еду в Гренобль читать лекцию, мой маленький Роже, и подумал, что хорошо бы по пути заехать и обнять тебя по случаю твоего первого дня…

— Очень любезно.

— Еду завтра утром. Мы успеем выпить по стаканчику, а может быть, поужинаем вместе?

— Я ужинаю после спектакля. С труппой.

Поль по-прежнему не настаивает.

— Видимо, мне придется отправиться в путь совсем скоро… Но мы все же можем опрокинуть стаканчик, не правда ли? Так, под разговор, потому что пиво на юге… Официант!

— Да, о… мсье… отец мой?

— Большой-пребольшой бокал пастиса, немного воды и одну ледышечку. Не будем злоупотреблять, а?

И он снова смеется, а посетители бара улыбаются ему. «Я даже не могу бросить его здесь, — думает Роже, терпя настоящую пытку. — После того как занял эти деньги на кабинет…»

Роже открыл кабинет на паях с ларингологом Мерсье. Но молодой Мерсье — сын старого доктора Мерсье. А он — сын лавочников, мелких торговцев игрушками из Батиньоля.

— А тебе что, мой Роже?

— Томатный сок.

«Почему „мой“ Роже? Потому что он одолжил мне денег? Нет, будем справедливы, он всегда называл меня так. И всегда помогал. Всегда любил, правда, своеобразно. Именно это смешение чувств в характере Поля бесит меня. Никакой чистоты, ни шагу без задней мысли».

— По-прежнему трезвенник, да? Ха-ха! Малыш Роже — пуританин среди паяцев! Ну просто Иосиф у Патифара!

Он смеется, но с нежностью, которая кажется даже искренней.

— Испорченность этой среды преувеличена, — сухо отвечает Роже. — Между прочим, ты-то прекрасно знаешь, почему я поехал в это турне.

Поль снова становится серьезным.

— Мой Роже, я сто раз тебе говорил…

— Знаю. Но я хочу вернуть тебе долг. Достаточно уже того, что я согласился взять взаймы! Я не собираюсь строить свою карьеру на барыши… да, на доходы с твоей «Флоры».

— Ты ни разу даже не приехал посмотреть, что такое эта «Флора», — нисколько не рассердившись, ответил Поль. — Вы скоро приедете в Каор, а от него до замка Сен-Нон и сорока километров не будет.

Роже уткнулся в свой томатный сок. Казалось, он не понимает, о чем ему говорят, и отец Поль чуть ли не смиренно добавил:

— Все-таки его сдал нам внаем дядя твоего друга…

— Какого друга?

— Жана-Лу… Ну как же, Роже! Жан-Лу де Сен-Нон… Композитор, который сочиняет песни для Дикки-Короля.

— Ах да!.. Но он вовсе мне не друг. Я даже не знаю, почему он рекомендовал меня Дикки… Может быть, из-за тебя?

— Клянусь…

— Не клянись. Не упоминай всуе ни бога, ни черта, — процитировал Роже с ироническим пафосом. — Во всяком случае, мне на это наплевать. Эти люди мне не друзья. Никто из них.

Словно для того, чтобы опровергнуть эти слова, вечно зачумленный Алекс, возвратившись в бар, по-свойски присел на подлокотник его кресла и по-дружески похлопал Роже по плечу.

— Опять овощной сок, Роро? Виски, пожалуйста! А вы его брат, не правда ли? Гуру! Мы, кажется, уже встречались однажды. В спортивном зале… Короче, мы знакомы. Позвольте угостить вас рюмочкой…

— Пастиса? С удовольствием! И поменьше воды, эй, малыш! Крестить мы никого не собираемся! Не надо забывать, что мы с вами как-никак люди особые, не правда ли, дорогой Алекс?

— О! Вы даже помните, как меня зовут!

Алекс покатывался со смеху. Этот кюре, лавировавший как сапер, казался ему презабавным! «Они воистину созданы друг для друга!» — думал Роже.

— Я действительно хорошо помню наш разговор. Меня очень заинтересовал наш концерт, подлинно массовое, в хорошем смысле слова, зрелище… Кстати, я упомянул тогда и о моем небольшом хоре «Дети счастья», который, без сомнения, пока еще не на высоте и, на мой взгляд, очень нуждается в ваших ценных советах…

Алекс нахмурился. Он не сомневался, что у бравого кюре или псевдокюре есть что-то на уме, но очень смутно припоминал всю эту историю с хором. В закулисной суматохе… Слегка насторожившись, Алекс уставился в окно.

— Не беспокойтесь, — сказал отец Поль с искренней сердечностью, против которой невозможно устоять, — здесь их нет! Ловушки с прослушиванием не будет! Я подозреваю, что вы несколько настороженно относитесь к религии. Я, кстати, тоже. Нет, просто-напросто, когда вы будете в Каоре…

В душе Роже торжествовал… «И он будет говорить, что приехал повидаться со мной! Нет, никогда еще он ничего не делал просто так. Как знать, может быть, и деньги-то он одалживал для того, чтобы мне пришлось поехать в турне, а у него был бы предлог…» Пожалуй, здесь Роже хватил через край. Это означало бы признать, что Поль обладает сверхъестественным даром предвидения: тем самым даром, которым он кичился перед своими простофилями-учениками… Но то, что он умел гениально пользоваться всем, в том числе и непредвиденными ситуациями, — это факт.

Роже вспомнил, как возникла группа «Флора». Тогда Поль орудовал в сфере готового платья. Был замешан в каком-то сомнительном деле. Отбивался от предпринимателей, продавцов, пытаясь замять то ли историю с налогами, то ли профсоюзный конфликт из-за недоплаты денег или сверхурочной работы — Поль ничего не мог делать, как положено, и хуже всего то, что даже тогда мелкие торговцы принимали скорее его сторону! Так он действует на людей! А он, Роже, прочитав какую-то статью, в шутку сказал как-то: «Жаль, что ты не можешь основать секту! Вот решение всех твоих проблем с профсоюзами!» Стоит ли говорить, что это была просто шутка. «То, что ты сказал, не так уж глупо», — ответил Поль. И он ее основал!

Роже счел момент подходящим, чтобы вкратце рассказать эту забавную историю Алексу. Может быть, почувствовал необходимость как-то оправдать свою враждебность, — скрыть ее не удавалось, — к своему брату, который, в конце концов, ничем ему не навредил (если не считать того, что лишил расположения родителей, но это уже другая история).

Алекс расхохотался. Авантюра показалась ему очень смешной, а еще смешнее негодование Роже, о котором он догадался. То, что Поль, полное ничтожество, плохой ученик, не сдавший даже на бакалавра, сумел просочиться в группу «Дети счастья» (убогая полуэкологическая, полуфашистская секта в Париже), усвоил ее ритуалы, взял всех членов секты на заметку, зажал их в кулак и, прогнав несчастного отставного полковника, бывшего коллаборациониста, находившего последнее утешение в пылкости этих сектантов, занял его место, преобразовав секту в ткаческие, земледельческие, торговые общины на добровольных началах, то, что теперь он собирается присоединить к ним группу хористов, поющих бесплатно, — бесплатно только для них самих, но не для отца Поля, — приводило Алекса в восторг. «Флора» была еще далека от банкротства, поскольку ею руководил этот ловкий ум, в отличие от тела совсем не заплывший жиром.

Конечно, предприятие пока еще было непрочным. У Поля могли возникнуть неприятности в связи с законодательством о труде, с полицейской службой охраны несовершеннолетних, ассоциациями жертв сект и их родителей, словом, бог знает с кем. Но он был осторожен. Хитер. Постепенно заручался поддержкой полезных людей. Не упускал ни одной мелочи.

Он устроит свои дела и на сей раз. Да разве не сказал ему только что Алекс, никогда не спешивший выполнять обязательства:

— В Каоре я не обещаю. Но вы всегда можете привести их во второй половине дня в театр, когда аппаратура уже будет установлена, и ваши малютки смогут порепетировать. Между прочим, в Каоре мы будем дважды. Шестнадцатого июля, а потом и еще через три недели, ну если даже и не в самом Каоре, то где-то поблизости, постановщик скажет вам когда и где…

— О! Я воспользуюсь первой же возможностью! — решительно сказал отец Поль, и, достав из котомки маленькую записную книжечку, пометил огромными буквами: «16 июля, Каор». Он плохо видел.

Алекс вдруг подскочил. Шум на улице, с которым они уже свыклись, заметно нарастал, превращаясь в сплошной неистовый гул недовольства, сопровождающийся резкими криками, возгласами рабочих сцены.

— Черт… Что за кабацкое отродье… Они все поломают! Как пить дать! Будьте любезны, официант, позвоните в номер восемнадцать, скажите мсье Руа, чтобы он не выходил, пока я не позвоню ему, лично я. Надо попытаться все уладить. Но где же они, эти обещанные блюстители порядка? Куда они смотрят?

— Я пойду с вами, — сказал отец Поль. — Может быть, смогу вам чем-нибудь помочь…

Измотанная группа фанатов заметила наконец вдалеке светящуюся вывеску «Новотеля», и почти одновременно до них донесся гул разъяренной толпы.

— Боже мой, что это такое? — спросила девушка из Компьеня.

— Вы в первый раз сопровождаете гастроли? — высокомерно отозвалась Эльза Вольф.

Девушка подтвердила это.

— Люди рассвирепели, потому что им некуда сесть, — милостиво объяснила Полина. — Мадемуазель Эльза, помните в Бурже, они повыдергивали шесты и опрокинули машину с музыкантами…

— Полина, не называйте меня мадемуазель Эльза! Мы же не в классе! Да, это действительно было в Бурже…

Еле волоча ноги, но полные надежд, они подходили все ближе. Наконец в ярком свете ацетиленовых светильников они увидели шапито, которое плотным кольцом окружила толпа разбушевавшихся зрителей.

Они опрокинули железные перила, потеснили немногочисленную группу полицейских и понемногу просачивались без билетов внутрь забитого на три четверти шапито, грубо толкая уже рассевшихся счастливчиков.

— Попробуем войти с другой стороны, — сказала немного напуганная сутолокой Полина. — Мы же все-таки из фан-клуба.

Проходя между двумя грузовиками, они натолкнулись на Жанину, которая, заламывая руки, стояла в окружении фанатов, приехавших на грузовиках.

— Ну-ну, президентша! Не падайте духом! Мы и не такое повидали! — изрекла мадемуазель Вольф — совсем как Мария-Антуанетта у эшафота.

Жан-Пьер и Марсьаль считали, что просто недостойно, стыдно слушать Дикки в таких условиях.

— Это же варвары, сущие варвары! Публика, по-настоящему преданная Дикки…

Ванхоф и фанаты, прибывшие на мотоциклах, сидели на хороших местах.

— Вам, конечно, не пробраться туда, — чуть не плача, заговорила Жанина. — Я просто в отчаянии. Подумать только, ведь вы проделали весь этот путь пешком… Я расскажу об этом Дикки, сама расскажу. Он узнает обо всем, клянусь, узнает!

И все же они предпочли бы сидеть внутри шапито. Полина уже начинала плакать. Хотя и сердилась, убить себя была готова за то, что уродилась такой, но ничего не поделаешь… Малейшая неприятность, и уже фонтан слез. Она взглядом попросила у Эльзы клинекс, и та безмолвно протянула его ей. Девушка из Компьеня откровенно рыдала. Между грузовиками туда-сюда сновали рабочие сцены. «Эй, посторонись!» Опять стало моросить.

Вдруг глухой ропот толпы прорезало несколько резких выкриков. Шум заметно стих. Крики повторились снова. Тарахтение моторов, которые специально включила группа задиристых парней, прекратилось как по команде.

— Что происходит? — спросил Серж.

И побежал вокруг шапито, натыкаясь на веревочные заграждения, бугры, но все же успел увидеть, как с десяток мотоциклов, загудев, скрылись из виду. Оставшаяся снаружи толпа как будто угомонилась, выстроилась, встав в очередь на вход, между двумя рядами улыбающихся, очень спокойных полицейских, прибывших на обычных грузовиках.

Серж вздохнул с огромным облегчением.

— Я думал, что они никогда не приедут! Ох уж этот муниципалитет!

Алекс стоял у входа как генерал на поле сражения, наблюдающий за диспозицией войск.

— Еще человек двадцать можно посадить вон там! — орал он. — Да! Да! Подставьте сбоку стулья! Кто еще без места с билетами по сорок франков? Эти? Поставьте еще один ряд впереди! А у тех, кто еще не вошел, есть билеты с местом, да или нет?

Серж вышел, чтобы выяснить это, вернулся.

— Осталось не больше двадцати человек с правом на место. Но и остальные хотят войти во что бы то ни стало. Боюсь, как бы снова не начался гвалт.

— Пусть фанаты уступят места тем, кого еще не усадили, — решительно говорит Алекс. — Фанаты и у выходов постоят. Обещай им что угодно. А сколько человек с билетами без мест?

— Еще сотня, — вздыхает Серж. — Я уже разместил некоторых, клянусь вам… Но даже стоя всех не впихнешь. Остались самые упорные. Сотни три я уже отослал, и они преспокойно ушли. Только эти все еще здесь, им велели подождать, сказали, что посмотрим. Вот они и ждут. Но если отказать им…

— Нельзя же все-таки свалить их в кучу! — стонет Алекс. — Ну хоть волосы на себе рви! А эти мерзавцы, что продали три тысячи билетов и положили выручку в карман, теперь смылись!

— Хорошо еще, что полиция прислала оперативную группу, — говорит Серж. — Что бы ни случилось, оборудование-то они спасут! Люди их побаиваются.

— Какую оперативную группу? Ведь мэр обещал прислать пожарников?

Как по волшебству, появился отец Поль, с удивительной легкостью лавирующий своим грузным телом.

— Извините меня, Алекс, я видел, что вы в затруднении… В муниципалитете возникла некоторая обструкция, сами понимаете, если я это знаю…

— Так что же?

— Ну вот я и позволил себе сделать один, нет, два звонка… В полиции у меня кое-какие друзья…

Честно говоря, Алекса просто-напросто приперли к стенке.

Теперь шапито было набито до отказа. Воздуха уже не хватало. Сегодня вечером обмороков не сосчитаешь. Но наконец-то можно было начинать.

— Мсье Боду! Мсье Алекс!

— Что?

Он собирался отправиться за кулисы и послать за Дикки.

Программы! Про программы забыли!

Это был ощутимый источник доходов. А новые программы с вложенной в них мягкой пластинкой (рассчитанной на пять-шесть прослушиваний) стоили по десять франков, и их можно было продавать тысячами.

— Фанаты! Те, что пришли пешком, а? Девчонки среди них есть? Аппетитные?

Серж покривился:

— Фу, фу…

— Сунь им программы. Их это утешит. И пусть будут повнимательней, хорошо? В такой толкучке у них могут стибрить денежки. Никакой возни с мелочью. Пусть берут только бумажные купюры или монеты по десять франков, понятно? Усадить вас, отец мой? Вы это вполне заслужили! Без вас…

— Друг мой, мне это было только приятно! Скажите Дикки… Увы, я уезжаю в Гренобль. Там у меня самого завтра нечто вроде шоу, если можно так выразиться…

— Ну так спасибо еще раз, — смущенно бормотал Алекс, он не привык получать подарки.

Чтобы подойти к эстраде со стороны кулис, им пришлось обогнуть шапито, внутри которого яблоку негде было упасть.

Отец Поль удалился. Алекс отметил, что у него такой же, как у Дикки, белый «мерседес». «Он не теряется!» — подумал Алекс с восхищением и вернулся в шапито.

Продававшие программы девушки двигались будто по сыпучим пескам.

— Такое впечатление, что у них мешки на ногах! — заметил Серж, который, между прочим, не так часто шутил.

Изучение новых программ с великолепной фотографией Дикки — в джинсах, с обнаженным торсом, развевающимися на ветру волосами, верхом на великолепном камаргском скакуне, — и особенно новой пластинки, вложенной в пухлый буклет, отвлекло внимание публики. К тому же все наконец разместились, по краям и в центре на землю постелили брезент, чтобы можно было сидеть и не слишком промокнуть… «В конце концов все утрясается, — с огромным облегчением размышлял Алекс. — Но мы еще раз оказались на грани катастрофы. Только бы Дикки был в форме».

Девять часов сорок минут. Дикки подъехал к шапито.

Полина продала сто шестнадцать программ и нашла себе место за столбом. Она на седьмом небе. В тот долгожданный момент, когда Дикки появляется на сцене, девушка украдкой бросает на землю последнюю плитку шоколада. Под наплывом охвативших ее чувств, она только что дала себе обещание не есть шоколада на протяжении всех гастролей. «Любви должно хватить…» — восторженно повторяла, точнее, цитировала она.

— Вы, кажется, дебютировали не как певец?

— Нет. Я испробовал многое, даже танцевал…

— В «Фоли Бержер»?

— Да, в «Фоли Бержер». Затем работал в разных кабаре, в кафе-театре…

— Вы, кажется, были тогда ассистентом у иллюзиониста?

— Да.

Алекс восхищался невозмутимостью Дикки. В самом облике певца было некое достоинство, которое восполняло многое другое. Красноречивым Дикки не назовешь, но, по крайней мере, он не болтал глупостей. Понял ли он, насколько враждебен этот тип? «Ассистентом» — слово рассчитано на то, чтобы задеть.

— Что натолкнуло вас на мысль стать певцом? (подразумевается: как только подобная мысль могла прийти вам в голову?)

— Мне просто этого хотелось, — отвечает Дикки с непринужденной улыбкой. (Его взгляд устремлен на лоб собеседника, в точку, расположенную на два-три сантиметра выше глаз. Этот трюк, приводящий собеседника в замешательство, он изобрел сам.) — Мне этого хотелось, поэтому я и отправился в турне с Анни Корди в роли статиста…

— Так вы, значит, попробовали себя и в эксцентрике? Поистине вы на все руки мастер, — с презрением бросил журналист. Ему, наверное, было лет шестьдесят пять, он зарабатывал по четыре тысячи франков в месяц в «Дерньер нувель» города Бордо и был настолько уверен в глупости Дикки, что даже не пытался скрыть своей едкой иронии.

— Я не пробовал себя в этой области. Эксцентриком была звезда представления Анни Корди, которой я искренне восхищаюсь. А я стоял за кулисами и напевал «у-у-у». Никто меня не видел, но…

— Какая скромность!

Казалось, Дикки даже не заметил, что его прервали.

— Но именно это пробудило во мне желание петь. Хотя в глубине души я всегда этого хотел. Я стал брать уроки…

— Простите?

— Я стал брать уроки, отрабатывал дыхание, искал репертуар и дебютировал, просто так…

— О! Просто так! Но не без грозного арсенала из огней юпитеров, блесток, оглушительного оркестра, грима… довольно странного… девочек…

— Я сторонник зрелищности в спектакле, — невозмутимо ответил Дикки.

Больше он не сказал ничего. Алекс, готовый вмешаться в любую минуту, держался чуть в стороне. Но ему редко приходилось вмешиваться. Дикки, лишенный дара красноречия, владел искусством молчания. Он мог молчать на протяжении нескольких секунд, абсолютно не испытывая неловкости. Просто-напросто ждал, грациозно опершись всей тяжестью тела на одну ногу, если стоял, или на локоть, если сидел, даже не курил и не прятал свои голубые, правда, пустые глаза. Эффект не заставил себя ждать. Несмотря на свою внешнюю самоуверенность, г-н Метейе заерзал в кресле. Они все-таки находились в гостиной крупнейшего в Бордо отеля.

— А ваш персонаж? В нем есть что-то от Элиса Купера, немного от Ленормана и от Демиса Руссоса? К кому, с вашей точки зрения, вы ближе всего?

«Ага, сдаешься!» — с удовлетворением подумал Алекс. Он все же был доволен, что Дикки не начал с подсказанного им комплимента по поводу «Истории Тулузского графства», — увесистого тома, которым разродился этот тип, и наверняка раскупленного в количестве не более двухсот экземпляров. Зачем изощряться перед такими неприятными людьми!

— О! Что касается пения, я, пожалуй, ближе всего к стилю Синатры, — сказал Дикки, как было условлено.

Тип издал смешок, означавший нечто вроде «губа не дура». На этот раз Дикки сделал паузу и с участием произнес:

— Вы не любите Синатру?

— Я и не задумывался об этом, — ответил собеседник, отброшенный на прежние рубежи.

Он снял очки и протер их носовым платком.

Дикки продолжал:

— Да, не певец, а само обаяние… Но мне хотелось привнести в мой репертуар личную ноту, не ограничиваться песнями о любви или, точнее, придать им более глубокий смысл.

— Метафизический? — перебивает тип, пытаясь сделать последний выпад…

Дикки давно умел парировать такие удары. Это был настоящий профессионал.

— Слишком громко сказано о вполне обыденной вещи. Смысл нашего бытия… жизни… Даже совсем простым людям свойственно задумываться об этом, не правда ли? Даже тем, кто не может облечь свои мысли в слова…

Это была фраза Лоретты, дочери пастора и автора текстов к ряду его песен; она же поставляла обширный «материал» для интервью и одновременно придумывала эпизоды из «Жизни Дикки-Короля», которую писала. Дикки произносил эту фразу мягко, но с непоколебимой убежденностью. «Дерньер нувель» была левоцентристской газетой. Г-н Метейе понимал, что не может отказать людям скромного положения, не блещущим красотой слога, в праве на «метафизические» размышления. Во всяком случае, открыто заявить об этом или написать в газете. И даже самому себе он едва ли мог признаться, что, по существу, сам был в этом не уверен. Он признал себя побежденным. (Статью ему пришлось начать с такого недоброжелательного замечания: «У Дикки Руа, по-видимому, великолепный „мозговой трест“. Его реплики тщательно отработаны, и он выдает их очень к месту…»)

— Не хотите ли что-нибудь выпить? — предложил Дикки с безупречной учтивостью.

— Нет, нет… Мне было очень приятно… Я должен идти писать статью… Между прочим, мне очень поможет в этом ваша интересная биография, для того, я думаю, и написанная.

Он отступал, пытаясь все же не ударить в грязь лицом. Дикки проводил его до дверей гостиной.

— До свидания, господин Метейе. Мне было очень приятно познакомиться с автором замечательной книги «История Тулузского графства», о которой я так наслышан.

Эта метко пущенная «стрела» добила г-на Метейе, который исчез, бурча что-то себе под нос.

— Гениально! — вопил Алекс, корчась на диване. — Гениально! Я думал, что ты уже не скажешь этого. Да еще так, на пороге, — получилось великолепно! Сверх-гениально!

— Да! Неплохо, — удовлетворенно сказал Дикки. — Я с самого начала заметил, что он агрессивен, и сказал себе, если это тотчас же выдать, получится, будто я перед ним пресмыкаюсь. А в последний момент…

— Это было классно, поверь мне! Парня просто перевернуло! Официант, двойной виски! О нет, тебе нельзя. Ну, если хочешь, чуточку.

— Коли так, лучше уж совсем не пить, — ответил все еще улыбающийся Дикки. У него было такое ощущение, будто он выдержал трудный экзамен.

Он терпеть не мог интервью. Каким-то животным чутьем улавливал даже глубоко скрытую иронию, еле заметное презрение, присущее большинству журналистов, считавших, что популярный певец непременно должен быть невеждой, а если на его счету тысячи проданных пластинок, то невеждой претенциозным.

— Томатный сок, — попросил Дикки смиренно. — С солью и перцем, пожалуйста.

— Хотя, — продолжал он (мимолетная радость победы над образованным городским человеком уже исчезала), — он не так уж и не прав. Ну зачем мне нужны все эти юпитеры, и девочки, и…

— Ты сам это объяснил, людям нужно полноценное зрелище, — с досадой ответил Алекс.

Подобные дискуссии происходили не раз.

— Я объяснил это, потому что ты велел так сказать, — возразил Дикки. — Но самые знаменитые певцы — Брассанс, Брель, даже Лама, Сарду, Беар — не нуждаются в этом маскараде…

— А Демис? Может быть, он не знаменитость, по-твоему?

— Демис — грек. Поэтому для него это не маскарад. Или почти.

— Так что же ты хочешь этим сказать? — спросил Алекс, одним глотком опорожняя стакан; он не хотел сердиться. — Может быть, ты начнешь петь в пикардийском народном костюме?

Утонченное лицо Дикки сморщилось от раздражения, и он сразу постарел лет на десять. Когда его красота на мгновение меркла, было видно, какое у него умное, задумчивое лицо. Возможно, через несколько лет наступит новый «качественный» этап в его карьере, подумал. Алекс. Но до тех пор какое же нужно терпение! «Звезда» всегда останется «звездой».

Самое любопытное во всем происшедшем было то, что ни Алекс, ни Дикки, а может быть, и сам Метейе так никогда и не узнают, что «История Тулузского графства» была действительно замечательной книгой, изобилующей интересными фактами, эрудицией и оригинальными суждениями, итогом аскетического и бескорыстного труда целой жизни. А статья была написана в недоброжелательном тоне, который несколько смягчало недоумение автора. Прочитать ее Дикки так и не удосужился.

«Это он, он, он!» «Мы любим тебя!» «Рай — это ты». Девицы, то одни, то другие выкрикивали это каждый вечер. «Давай, Дикки! Дави!» — вопили парни.

Дикки пел:

И Полина говорила Анне-Мари:

— И вправду, когда тебя никто не любит, тебе все время как будто холодно.

А Эльза Вольф предпочитала более сумасбродные, более ритмичные песни, типа:

«Сейчас!» — в едином порыве подхватил мощный, огромный хор зрителей. Дикки протягивал руки, и в луче прожектора, направленном ему прямо в лицо, искрились усыпанные блестками веки и волосы. Когда он выходил кланяться, оркестр повторял мелодию. На сцене что-то застучало. Это юноши и девушки бросали подарки: запонки, брелоки, цепочки; другие зрители с букетами и письмами в протянутой руке пытались взобраться на сцену еще до того, как Дикки вышел на «бис».

Воцарилось глубокое, благоговейное молчание, восторженные лица были мокрыми от слез; в тот момент, когда Дикки блеснул своей верхней нотой, по завороженным телам электрическим разрядом пробежала дрожь. Занавес опустился. И, словно стряхнув напряжение, зрители завопили снова. На балконе что-то затрещало: ломали приставленные в последний момент складные стулья. Неважно: это было предусмотрено в статье расходов.

Толпа медленно рассасывалась. Какая-то группа чуть ли не на руках несла изнемогающую от восторга девушку. Домохозяйки уткнулись в носовые платки. Несколько подростков, оставаясь на своих местах, все еще вызывали: «Дикки! Дикки!» — израсходовать энергию им было так же необходимо, как излить свой восторг. Затем послышались возгласы: «Все к артистическому входу! На улицу Урс!» — и толпа хлынула.

За кулисами, с трудом переводя дыхание, Дикки вытирал пот с лица. Затем, опершись на Роже Жаннекена, пошел в артистическую. «Он болен не больше, чем я», — думал доктор, которого эти блеющие массы приводили к отчаяние. «А я для него нянька, вот и все». Музыканты не торопясь убирали свои инструменты и вполголоса разговаривали. Боб (гитара) и Жанно (клавишные) — как всегда, о еде. Другие — о женщинах. Дейв собирал в маленькую корзинку, которую одолжил у костюмерши, разбросанные по сцене дары и полувосхищенно-полунасмешливо преподносил их Дикки. Взвешивая на ладони цепочку с гравированной надписью: «От твоих фанатов из Тарн-э-Гаронн», пошутил: «Гляди-ка, старик! Вот что делают идолопоклонники!» Дикки надел цепочку на руку. Она оказалась тяжелой.

После двух недель триумфа заполнить Дворец конгрессов в Дине уже не удалось.

— Но все же мы сделали неплохой сбор, — говорил Алекс (он сидел в баре с председательницей фан-клубов Жаниной, которая смаковала уже третий коктейль «александра»). — Если учесть, что восемь дней назад здесь пел Сарду и что Лама выступает четырнадцатого июля…

— Люди не выкладывают по сорок-пятьдесят франков трижды за полмесяца… мы должны были это предвидеть, — без обиняков высказалась Жанина.

У нее был дар говорить об очевидных вещах так, что хотелось дать ей пощечину. Это была очень прямолинейная женщина, что не слишком-то украшало ее.

— Проклятье, — ответил Алекс, вместо того чтобы сказать «вы правы».

Но Жанина поняла это именно так.

— В конце концов хоть раз членов фан-клуба посадили на удобные места, — сказала она, допивая свой коктейль. За день она поглощала массу подслащенных, но крепких напитков, так что к вечеру частенько появлялась в зале, слегка пошатываясь. Это смешило Алекса. Но не сегодня. Его мучила одна проблема.

— Скопище кретинов, — произнес он абсолютно бесстрастно, будто сказал: «славные ребята». (Члены фан-клубов были для него низшей расой, пехотинцами, что позволяют себя убивать. Если они посмотрят спектакль в приличных условиях два-три раза за лето, с них и этого довольно.) — Ну разве не так, доктор? Разве это не правда? К примеру, эти психопатки, что лезут за кулисы, и готовы на все, разве это здоровое явление, а?

Доктор с газетой в руках как раз входил в бар. Проорав свои положенные полчаса в день, Алекс угомонился. Его шутка означала желание закрыть тему. Жанина до последней капли допила коктейль. (Выпить еще один? Не сейчас… Она достигла той стадии приятного помутнения в голове, которое отделяло ее от мира и вполне устраивало. Когда туман начнет рассеиваться, тогда посмотрим.) Она подобострастно рассмеялась. Поняла, что Алекс уже выкинул свой номер. Разумеется, она шепнет словечко девушкам, прежде всего Анне-Мари и Джине. Жанина дорожила своим призрачным авторитетом: когда-то она была составителем и ведущей одной известной телепередачи. И женой заместителя директора телевизионного канала. Муж и передача уплыли вслед за сорока пятью годами жизни Жанины, бывшей мисс Кабур, мисс «Серебряный берег», которую называли «прекраснейшей грудью Франции». Та минимальная власть, которая сопряжена даже с самой жалкой телепередачей, позволила ей какое-то время обольщаться, не замечать «непоправимости удара». Но с каждым днем иллюзия потихоньку таяла: Жанина испытывала от этого больше страха, чем горечи. Она и в самом деле была славной женщиной, говорившей о своем бывшем муже, сделавшем ей массу немыслимых подлостей: «Мы сохранили прекрасные отношения».

— Газеты, — попросил Алекс у бармена.

Доктор опередил его.

— У меня утренний «Клерон».

— Ну что? Хорошего мало?

— Ничего страшного. И даже вовсе не страшно… — сказал доктор с каким-то кислым удовольствием, означавшим: «Этого следовало и ожидать». (Этот парень такая же мразь, как Серж, — подумал Алекс. — Он только радуется, когда плохи наши дела.)

— Так покажи же газету!

— Две газеты, — уточнил доктор и протянул их ему.

Алекс быстро пробежал опубликованные статьи.

— Он их видел?

— «Клерон» да. Мне кажется, вы о чем-то договаривались с журналистами? Вот он и попросил их. Но «Репюбликен дю Гар» он не читал.

— Какие мерзавцы! — воскликнул Алекс. — Конечно, билеты все равно раскупят, но все же… Что ни говори, а даже мало-мальски серьезные газеты никогда не будут на нашей стороне. Правда, в таких изданиях, как «Каролина», «Мари-Пьер» или, например, «Барнум», «Фотостар», «Флэш-78», недостатка нет, но Дикки все же дает им недостаточно.

— Что ты хочешь этим сказать? Вы им платите?

— Да нет, мой дорогой Роро! (Доктор подскакивал всякий раз, когда Алекс фамильярно называл его Роро.) — Я хочу сказать, что он не дает им информации, материала. Я задумал кое-что устроить с одной японкой, которую он привез бы с собой, но все сорвалось. Невеста-японка, представляешь себе? Это было бы бомбой! Со времени помолвки Дикки с Жане прошло почти два года, и с тех пор — ничего!

— Рядом с Жане он смотрелся очаровательно! — вставила Жанина.

— Я не знал, что он был помолвлен, — сказал доктор.

Алекс и Жанина, заговорщически переглянувшись, вздохнули.

— Но ведь это же было не всерьез, — терпеливо пояснил Алекс. — Просто нужно было сделать снимки на обложку «Матча», «Жур де Франс» и для двух цветных разворотов в разных еженедельниках…

И он углубился в изучение лежащей у него на коленях газеты со статьей, озаглавленной: «Ничтожество, осыпанное блестками».

Было так сыро, что даже самые безденежные фанаты вынуждены были на эту ночь поселиться в маленьких гостиницах. Только г-н Ванхоф, упорствуя, ночевал в своей машине. Если уж что решено… Механик Фредди спал в грузовике для перевозки оборудования между двумя отражателями. Поскольку он помогал грузчикам, его терпели. Пухленькая итальянка Джина, по-видимому, нашла бесплатное ложе, правда спать ей пришлось не одной. Голландец Дирк вместе с другими парнями явно с вызовом решил продремать несколько часов в зале ожидания автовокзала. «Если с самого начала ночевать в отеле, до конца сезона не протянуть». Те, кто побогаче, и их гости разместились в «Гранд-отеле», под одной крышей с Дикки: это были мсье Морис и незаметные супруги-буржуа, которым он покровительствовал. Ну а Эльза Вольф, Полина, Анна-Мари, «близняшки», Жан-Пьер и Марсьаль оказались в гостинице «Центральная» вместе с фанаткой из Компьеня и пожилой дамой, присоединившейся накануне. Погода вскоре установится, вне всякого сомнения, и они компенсируют свои безумные траты.

Они легли спать, преисполнившись поистине воинской решимости: коль скоро есть пристойная постель, надо этим пользоваться, но уже к восьми часам утра все собрались в унылой столовой, оклеенной обоями в цветочек, — бордовые лилии по бежевому полю, на стенах которой висели бра грубой работы (с лампочками по сорок ватт). Даже рогалики казались им сырыми. Из столовой был выход во двор. Пока все были настроены оптимистически. Они выспались, выпьют сейчас горячего кофе или чего-нибудь еще, а вечером на аренах Фрежюса места хватит для всех.

— Все наладится, — сказал Марсьаль с надеждой. — Я, между прочим, встал пораньше, чтобы купить… Вышел на минуточку, и было ветрено. Все будет хорошо, я уверен.

Жан-Пьер вопросительно взглянул на него, но ничего не сказал. Если Марсьаль не решался упомянуть название газеты, значит, оценка критики была удручающей. Действительно, из деликатности по отношению к Дикки лучше было делать вид, что в газетах вообще ничего не появилось. Но сердце его сжалось. Они ничего не поняли… Предпочитали вульгарных примитивных певцов, в «подлинно французском духе», вроде… Он опять спохватился. Даже про себя незачем называть имела этих певцов, — а вдруг это принесет несчастье Дикки?

— Ну конечно же, все наладится! — выпалила м-ль Вольф с несколько наигранной горячностью. — Кстати, мне известно, что билеты на концерт во Фрежюсе раскуплены заранее. Пять тысяч мест, сказал мне г-н Боду.

— На Мирей Матье было продано девять тысяч, — бестактно заметила Полина.

— Мирей Матье! — презрительно фыркнул Жан-Пьер, а Анна-Мари посмотрела на Полину так, будто та сказала нечто непристойное, и вздохнула: — О!

— Что «о!»? Что такое я сказала? Это же факт.

Полина оторвалась от своего кофе с молоком, на ее верхней губе повисла пена.

— Это досадный факт, — поправила немного задетая м-ль Вольф.

— Конечно! Но я вовсе не хотела сказать… О! Вы же знаете, как я ЛЮБЛЮ Дикки! Я хотела сказать, что при таком уровне исполнения, как у него…

Полина вся пылала, чувствуя себя без вины виноватой, Эльза Вольф в очередной раз отметила про себя, как красивы ее выразительные глаза и чистейший лоб. Если бы эта девочка хоть немного следила за собой… Эльза вздохнула. Будь у нее самой чуть больше денег, она могла бы позаботиться об этой малышке, найти ей хорошего парикмахера, подарить несколько туалетов… Но этого «чуть» у нее не было. Денег не было совсем. С завтрашнего дня, будет дождь или нет, ночевать ей придется в спальном мешке. Представив себе эту грустную картину, она инстинктивно глотнула еще немного горячего кофе.

— Вы видели вчера девчурку? Ей и четырех лет не будет, а она знает наизусть все песни! «В сердцах и цветах», «Проблема рая», «В серебре и лазури»… Что за прелесть!

— Дети знают… — меланхолически заметил Жан-Пьер.

Когда что-нибудь не ладилось, непонимание, от которого мог пострадать Дикки, заставляло Жан-Пьера задумываться и о легкомыслии Марсьаля. Он, бесспорно, мил, доброжелателен… Но разве может по-настоящему понять, что собой представляет Дикки? Жан-Пьер смотрел, как Марсьаль смеется и берет еще один рогалик. Брать новый рогалик, когда появилась ругательская статья о Дикки!

— Искусство не делают с хорошими чувствами, — высокопарно произнесла Эльза.

— О! — сказал Жан-Пьер. — Вы не можете так думать, дорогая! Вы же тонкая натура.

— Это цитата откуда-то.

— Запиши ее себе в книжку для твоих клиенток, — съязвила Анна-Мари.

Дверь унылой столовой приоткрылась, и, все еще прихрамывая, вошла фанатка из Компьеня.

— О! Дискуссия в разгаре! — с сожалением воскликнула она. — Я все проспала, но вчера вечером от волнения я была просто без сил… Какой концерт! Какие чудесные новые песни! Когда я слышу такое, то чувствую, что люблю весь мир!

Ее побледневшее лицо светилось. Эта безоглядная восторженность немного смутила остальных.

— Всех угощаю кофе! — неожиданно выпалила Эльза. Ей зааплодировали. Согласие было восстановлено. Она обойдется без завтрака в полдень, только и всего.

В автобусе, когда удалось сесть подальше от остальных, Жан-Пьер шепнул Марсьалю:

— Скажи-ка… в газете… Что там такое?

Марсьаль огляделся, затем, удостоверившись, что их никто не слышит, сказал:

— Критическая статья в «Клерон», просто ужас! Пишут, что Дикки пошл, женоподобен… Что тексты песен бес… бесхребетные. Что костюмы и грим безобразны, и статья заканчивается словами «ширпотреб а-ля Сара Бернар, только без ее божественного голоса».

— О! — вздохнул Жан-Пьер, не находя слов, чтобы выразить свое возмущение.

Марсьаль еще больше понизил голос и еле слышно прошептал:

— Хуже всего то, что это совпадает со статьей в «Барнуме», ну знаешь, той, что должна была появиться под заголовком: «Кого он любит?»

— Ну и что же? Так ведь было условлено?

— Было условлено, но парень не сделал того, о чем договаривались… Он должен был написать: выступая в кабаре, Дикки пользовался огромным успехом у женщин и т. д., сегодня же он — мечтатель, всего лишь любезен со своими поклонницами, а с короткими интрижками покончено, кого же втайне он любит, объяснился ли уже, и далее всякая такая канитель, понятно?

— Ну?

— Так вот, вместо этого он написал: «Он не такой, как другие. Кого же он любит?» — и, не упомянув о том, что Дикки пользовался успехом у женщин, пишет: в отличие от других певцов он не пользуется услугами возбужденных девушек, предлагающих ему себя. Так в чем же загадка? То есть он намекает на то, что у Дикки иные склонности, вот!

— Нет!!

— Тише! «Барнум» читают почти все, а «Клерон», стоит лишь уехать из этих мест… Кто знает, может быть, на кого-то они и повлияют…

— Ты думаешь? (Жану-Пьеру это казалось немыслимым.) Как могут повлиять такие сплетни, такие мерзкие выдумки… Всем известно, что Дикки далек от всего этого, он же Ангел!

— Во всяком случае, такого он не заслужил. Но не говори никому об этом, если тебя не спросят.

— У меня нет никакого желания болтать о таких вещах, — сказал Жан-Пьер. — Об этих гадостях! Сам подумай!

Оба они были возмущены.

«Какой мерзавец подсунул ему газеты? Попадись он мне! Я его…»

Алекс задыхался, глаза у него сверкали. Арены Фрежюса — это все-таки кое-что значит! Погода разгулялась, выглянуло солнце, но жары нет — идеальные условия, Дикки отдыхал в «Гранд-отеле», приехал как раз вовремя, и вдруг неприятность: какой-то негодяй послал в его комнату номер «Барнума» со статьей, о которой никто не говорит, но все прочитали.

Хотя Алекс всегда был готов превозносить до небес уравновешенность, серьезность и миролюбивый нрав Дикки, которому нравились только музыка и леса, он все же сознавал, что временами с ним происходит что-то неладное. Усталость, конечно. К тому же Дикки злоупотребляет снотворными и возбуждающими средствами. Вот уже четыре года они работают без передышки. «Звезду» надо «ставить на ноги». Когда-нибудь потом (это «потом» постоянно отодвигалось) они устроят себе отдых, и Дикки, если захочет, даже сможет не выступать. Но успех, эта огромная волна, подхватившая Фредерика Руа, еще ненадежен. Именно потому, что он огромен. Несоразмерен? Нет, Алекс так не думает, да и что «соразмерно» в этом презренном мире? Но безумный успех подобен безумной любви: достаточно какого-нибудь пустяка…

И вот новая серия язвительных статей, которые какой-то мерзавец прислал Дикки в номер! Неудивительно, что он разволновался. Среди «звезд» попадаются всякие: одни страдают манией величия, другие нахальны, третьи истеричны, одержимы комплексами, есть алкоголики, есть… Дикки — четвертый или пятый певец, которому Алекс создает или пытается создать имя: и он далеко не самый худший из всех. К тому же единственный, чей успех превзошел ожидания: следовательно, он имеет право на особенно бережное обращение, право жить в коконе, пока все это продолжается, не видеть, как в хрупкой уверенности, позволяющей ему побеждать, образуется трещина… И вот достаточно какой-то бульварной газетенки или завистника… «Его нельзя оставлять ни на минуту…» — думает удрученный Алекс.

— Рубленый бифштекс? — спросил Дикки.

— Да.

— Салат и бордо, хорошо?

— Согласен.

Роже знал, что Дикки не выносил, когда едят не те блюда, что и он, особенно если удостаивал приятеля приглашения в номер. Было три часа дня, а Дикки только завтракал. Роже в это время не был голоден. Но кому до этого дело?

— И еще, Роже, я хотел бы заказать что-нибудь на десерт — взбитые сливки, конфеты, мороженое… Как ты думаешь, мне это не повредит?

— Ну если в виде исключения… Я дам тебе что-нибудь от печени, примешь перед едой…

— Шикарно. Значит, заказываю на двоих?

— Разумеется.

Придется съесть огромную порцию разноцветного мороженого, чтобы доставить Дикки удовольствие. Роже смотрел, как Дикки включает телевизор, заказывает завтрак, надевает халат из бело-голубого шелка (подарок фанатов). Лицо его спокойно, он улыбается, светится радостью заключенного, получившего разрешение на пятнадцатиминутную прогулку. Временами, когда Роже Жаннекен не сердился на Дикки, он даже его жалел. Бедный «идол», которого каждый может баловать как собачку, но от кого любой требует своей доли, словно он капитал, поделенный среди множества акционеров… Бедный «король», для которого сидеть в номере одному и есть мороженое «микадо» — величайшая радость…

— Послушай! — говорит Дикки. — Мы прекрасно проведем время, не правда ли, Роже? Я в восторге, когда мне удается побыть дня два на одном месте. Можно спокойно поесть, посмотреть телевизор, почитать…

Да он просто обыватель! И совсем не гурман! Не замечает, как ему подсовывают любую дрянь вместо хорошего вина, а рубленый бифштекс считает вершиной кулинарного искусства, маленьким безрассудством, ведь ему приходится следить за фигурой. Он обожает романы-фельетоны, а «почитать» на его языке означает погрузиться в детектив и одновременно в пенную ванну… Узник Башни, маленький Людовик XVII, ничего не понимающий и все же король… Ибо этот озабоченный обыватель тем не менее Дикки-Король, избранник толпы, существо с опустошенным и проникновенным взглядом, свойственным тем, кого очень любят, кто обладает некой таинственной, как загадочный символ, красотой… Беззащитный человек, одно присутствие которого вызывает ощущение боли… Существо без потребностей и желаний, подобное малолетним жрецам Тибета или Древнего Египта, обреченным играть какую-то непонятную роль, становиться жертвой хитрецов, фанатиков, в любом случае каннибалов.

Дикки между тем впал в задумчивость.

— Хорошенькие же пошли дела, — вдруг, изменившись в лице, произнес он, заметив на низком столике газеты. — Какое право имеют эти типы обливать меня грязью?

— Алекс говорит, что это…

— Не влияет на сбор. Я знаю! Но если стольким людям — ты же их видел — нравится то, что я делаю, почему же ни одного из журналистов это не устраивает? Неужели ничто, кроме дурацких историй обо мне, их не интересует?

«Так это же потому, что песни твои дурацкие! А зрители — дебилы! И ты вместе с ними, раз не понимаешь ничего!» Роже не произнес этого вслух, но Дикки будто подслушал его:

— Я работаю честно! Выкладываюсь! Из кожи лезу вон. Я три года не отдыхал. Совсем недавно, перед этим турне, я хотел провести неделю в Оверне с Мари-Лу… Ведь обалдеть можно — мы собирались осмотреть несколько маленьких кафе, узнать цены на предмет покупки, ты же знаешь, что Мари хочет купить кафе, просто помешалась на этом. Я бы перекрасил волосы, чтобы меня никто не узнал, мы бы чудесно провели время… Так нет же… В последний момент летний бум, парад «звезд», и все пошло прахом. Не могу я больше, осточертело!

Нервно расхаживая по комнате, Дикки машинально взял в руки валявшиеся на столике газеты.

— Надо же, вот эту я еще не прочитал. Спорим, что и в ней меня смешивают с грязью.

Читает.

В дверь постучали. Официант принес на подносе огромные бифштексы и ярко украшенные закуски.

— Подпишете счет, мсье?

— Ну же, Роже! Подпиши, — говорит Дикки, не отрываясь от газеты.

Этот голос неприятен Роже. «Я ему и нянька, и слуга! Дальше некуда!» Но счет подписал, бросил взгляд на поднос и не удержался от соблазна унизить кого-то другого.

— Вы салат забыли. А это что за дрянь? Я же просил бордо, а не уксус! У вас разве нет выбора вин? Можете отнести это назад. Я такого не пью!

Дикки поднял голову. Длинные волосы упали на плечи. Официант увидел его лицо, узнал, вспыхнул от восторга.

— В чем дело? Тебе не нравится вино? — обратился Дикки к Роже отсутствующим голосом. Статья, наверное, и в самом деле была неприятной. Роже почувствовал себя немного отмщенным.

— Пить невозможно, — изрек он непререкаемым тоном. — Ты испортил бы себе желудок.

Официант засуетился.

— О, конечно, мсье! Я не знал, что это для мсье… Сейчас же принесу другую бутылку! А не могли бы вы, господин Руа, подарить мне вашу фотографию с надписью, когда я вернусь?

— Разумеется, — ответил Дикки тем же сдавленным голосом.

Официант вышел.

— Дикки! Что-нибудь не так?

Дикки протянул ему газету молча, будто не в силах был говорить.

— Алекс? Слушай, мне кажется, ты должен прийти… Да, к Дикки в номер. Нет, я тут рядом, звоню от себя… Совсем подавлен… Да все эти статьи… Нет, в самом деле убит… Это ты должен сказать ему сам! В конце концов, мне платят не за то, чтобы я твердил ему, будто он Шаляпин!

Алекс сразу помчался. Доктор был уже в номере. Дикки пластом лежал на кровати, был мрачен и даже не смотрел телевизор, хотя и не выключил его; дурной знак. Преисполненный наигранного оптимизма, вихрем ворвался Алекс.

— Как дела, малыш? Погодка-то какова! Вечером будет полно народу, ты должен быть доволен! А, да! Газета… Ты же понимаешь, что это такое, Дикки! Просто-напросто дерьмо! Подобные гадости говорили о самых великих. Эти жалкие неудачники брызжут слюной, потому что ты молод, красив, имеешь безумный успех и в день зарабатываешь столько, сколько они за год или три. Все это не должно тебя задевать!

Дикки встал и прошелся по комнате. Щеки у него ввалились, словно от истощения, но он как будто слегка расслабился. Алекс мужественно продолжал твердить свое:

— Послушай, Дикки, ведь такие сплетни ходят обо всех знаменитостях, всех «звездах»! Дребедень эту никто не читает, ее выбрасывают в сортир! Смеются лад ней!

— Ну подумай, — подхватил врач. — В искусстве всегда так. Вспомни художников, Ван Гога, импрессионистов… Прошли годы, прежде чем их признали…

— Совершенно верно! — простодушно подтвердил Алекс. — Слышишь — годы! Да им и не снилось столько поклонников! А такой успех?!

Дикки только и надо было, чтобы его убедили.

— Но ты же сам говоришь, что я зарабатываю слишком много, вот этот тип и написал: «Эта бездарь, которую осыпают золотом…» И действительно, я набиваю карманы, а повсюду, куда ни кинь взгляд, кризис, безработица и прочее…

— И Бангладеш, и Иран, и сумасшедший, который хотел убить Мирей Матье. Так ты полагаешь, все это уладится, как только ты прекратишь петь или снизишь цены на билеты? Наоборот, появится еще полсотни безработных. Самое меньшее! Подумай немножко и о других! О твоих музыкантах! Жена Рене ждет второго ребенка, Жанно купил в кредит домишко, Дейв нигде не найдет работы, если его вышвырнут на улицу… Ты же не бросишь их в разгар гастролей. Ладно, обсудим эти проблемы потом, если хочешь. А пять тысяч человек, что придут послушать тебя сегодня вечером? По меньшей мере пять тысяч! И это лишь те, что уже купили билеты, а ведь день солнечный и скамейки на трибунах скоро высохнут, значит, придут и другие, что ждали до последнего момента, пока погода не установится… В конце концов, может быть, они и есть те самые безработные или люди, у кого масса всяких неприятностей. И если они выкладывают свои двадцать, тридцать, сорок монет, то уж наверняка не ради благотворительности! А затем, чтобы забыться на часок-другой, чтобы продержаться еще неделю, чтобы им легче было жить.

— В сущности, ты исполняешь своего рода общественный долг… — заметил врач с абсолютно серьезной миной.

— Ты уверен?

Ирония была чужда Дикки, так же как злость.

«Чистая душа», — подумал доктор. Растроганный простодушием Дикки, он и сам почти уже верил в это.

— Я убежден. Спроси Алекса.

— Ясное дело! — подтвердил Алекс. — Не можешь же ты все бросить, когда столько людей жаждет увидеть тебя!

— Я иду одеваться, — смиренно произнес Дикки.

Кризис удалось предотвратить. Но настроение Дикки не улучшилось.

— Подождите меня в баре, — сказал он. — Ведь я успею выпить стаканчик?

— Ну разумеется, малыш! Если тебе нужно время, немного задержим начало. Да, знаешь? От Пер Спока прислали твои новые костюмы. Если хочешь, тебе сейчас принесут их.

На этот раз с лица Дикки и в самом деле исчезла напряженность.

— О, да, конечно… Я надену светлый костюм и спущусь выпить с вами. Ждите внизу, это будет сюрпризом.

Ветер переменился. Они вышли в коридор. Алекс вытер лоб.

— Вот так! — заметил доктор.

— Что так? Это надо было сделать, — сказал Алекс самодовольно, словно укротитель, усмиривший разъяренного тигра. — Для тебя-то он пока первая «звезда». И по сравнению с другими Дикки — ангел. Они же чокнутые, все чокнутые. А Дикки лишь тихопомешанный. Ведь бывает, такие попадаются! Сущие звери!

— Все-таки, — заявил врач, входя в бар, — твой парень, видишь ли, немного шизоид. Все это может плохо кончиться… Вот что меня беспокоит.

Они заказали напитки.

— С этими «звездами» никогда не знаешь покоя, — продолжал Алекс, расслабляясь. — Они как атомная бомба, осадки неизбежны. Но Дикки меня злит тем, что не замечает в этих статьях самого неприятного. Мне сто раз наплевать, если они считают его плохим певцом. Это никогда никому не мешало выдвинуться. Но ведь пресса недвусмысленно намекает, что он извращенец, — это-то и выводит меня из себя, ведь такое не понравится его зрителям, простым людям.

— Поскольку эти люди — существа высоконравственные, — начал подтрунивать врач.

— Ну пойми же, доктор, что мне это, в сущности, безразлично. Ни жарко, ни холодно, пока подобные слухи не мешают его карьере. Но как только они станут общеизвестны, придется, хотя меня беспокоит, что он не в себе, да, видимо, придется сказать не сегодня-завтра: переспи!

— Простите?

— Повторяю, я скажу ему: переспи! Пусть выберет себе любую из поклонниц, певичку или какую-нибудь мало-мальски смазливую девушку, и мы откроем встречный огонь. Он ни с кем не был близок, потому что втайне любил. Сохранял себя для Нее. Любовник-романтик! Я даю ему отпуск, и мы снимаем серию великолепных репортажей: Венеция, Испания, пирамиды… Разумеется, девица должна быть хоть немного фотогеничной. Романтика снова входит в моду. Естественно, я не стану требовать, чтобы он сделал это сегодня же вечером.

— Слава тебе господи!

— Но через неделю…

— И ты воображаешь, что он это сделает?

— Если будет в состоянии, непременно сделает.

— Не может быть, чтобы вы до такой степени развратили его, — язвительно заметил доктор.

Алекс привык к любым оборотам речи в своей профессиональной жизни и не почувствовал, что доктор утратил хладнокровие. Да он и не успел бы обидеться. Розовощекий, с блестящими — может быть, несколько чересчур — глазами, в великолепно сшитом костюме светло-голубой шерсти, в бар, улыбаясь официантке, входил Дикки-Король.

Таким же увидели его на репетиции четыре десятка фанатов, дрожавших на трибунах от холода. Позднее все они будут сидеть на самом верху, затеряются среди публики, и им едва будет виден его силуэт; здесь же они были рядом, ловили каждое его слово, делили все его заботы.

— Какой молодец! — восхищался Жан-Пьер.

— О! На сцене мы все такие… — похвалялся г-н Морис, не упускающий случая намекнуть, что и он тоже познал времена славы и испытаний. Тремя рядами выше маячил острый нос г-на Ванхофа. Он разговаривал с фанатами из другой группы.

Механик Фредди был счастлив, он помогал рабочим сцены. Из уважения к силе Алекс был к нему особенно внимателен. Совсем впереди, в промежутке между сценой и рядами стояло никелированное кресло Жоржа Бодуена, инвалида с парализованными ногами, только что приехавшего со своей сестрой Мари в автомобиле, который они специально оборудовали, чтобы следовать за Дикки.

Певец сразу же подошел к больному.

— Жорж! Все так же верен!

— Пока смогу, Дикки! Знаешь, твои гастроли — вся моя жизнь.

— Он только о тебе и думает, — подтвердила Мари, могучая сорокалетняя женщина с энергичным лицом, стоявшая за креслом.

— Мы думаем только об этом. У тебя уже есть новые песни?

— Скоро услышишь. Я обкатываю кое-какие из них в первом отделении. Надеюсь, они вам понравятся… Кого я вижу? Мадам Розье!

Мадам Розье очень старая дама; одежда ее выдержана в серых, черных и белых тонах, прическа — гладкая, на пробор, как носили в начале века, на шее — черная бархатная лента с камеей.

— Я следую за тобой от Диня, — скромно заметила она. — Можно тебя поцеловать, мой милый Дикки?

Дикки наклонился и подставил старой даме свой сыновний лоб.

— О, Дикки! Теперь наша очередь! — воскликнула мужеподобная толстуха. И дюжина девушек сорвалась с места. Дикки встретил этот удар с натянутой улыбкой. Он предпочитал фанатов типа Бодуенов, мадам Розье, славных людей, которые напоминали ему родную пикардийскую деревню, но, как говорил Алекс, пластинки-то покупает молодежь. И Дикки терпеливо выдержал осаду. Со всех сторон, со ступенек, которые, казалось, были пусты на репетиции, сбегали теперь вниз сгорающие от нетерпения группы людей. Дети, молодежь, люди постарше… Они толпились вокруг Дикки, тянули его за рукава и отворот пиджака. Это раздражало его, ведь костюм был новый и совсем чистый, но в то же время он был доволен, по крайней мере на этих людей статьи не повлияли…

Затем Дикки направился к группе, разместившейся в сторонке и не осмеливающейся приблизиться. Не обращая внимания на крики и недовольство других фанатов, он поздоровался с Эльзой Вольф и Анной-Мари, красоткой с лицом откормленной мадонны, которую он даже поцеловал, в виде утешения. Она так и не похудела с прошлого года. «Прекрасна как никогда, Анни!» Он помнил ее! Девушка расцвела.

У Полины покраснели глаза. Статья, даже несколько статей, попали ей в руки. Она больше часа проплакала в автобусе. «Но как же это возможно? Как?» — всхлипывая, повторяла она.

Всех салфеток м-ль Вольф не хватило бы, чтобы осушить эти слезы. Анна-Мари тоже плакала, а «близняшки», совершенно бледные, готовы были выцарапать глаза первому встречному, если бы он позволил себе намек или ироническую улыбку. Фредди поклялся, что набьет морду такому нахалу!

Дикки не выглядел подавленным. Он репетировал дольше, чем обычно. Спросил, как идет продажа билетов: пять тысяч раскупили в предварительной продаже и еще две тысячи — в обычной, поскольку погода прояснилась. На огромной, окруженной трибунами сцене в лучах заходящего солнца бледно-голубой силуэт Дикки перемещался из одного угла в другой; признаков нервозности заметно не было. «Ангел!» — Алекс потирал руки. Он все-таки натерпелся страху.

— Видишь, малыш! Всего на тысячу мест меньше, чем у Мирей. А ты даже не южанин!

Теперь Дикки казался вполне уверенным. Перед представлением он пожелал немного подкрепиться; у выхода его поджидала высокая блондинка в модном плаще из пестрой ткани под леопарда, которая бросилась к нему, пытаясь расцеловать. Он позволил ей сделать это и на какое-то мгновение даже удержал в объятиях, чтобы фотограф успел заснять кадр. «Ну что за парень! — подумал Алекс. Сердце его было переполнено искренней симпатией к Дикки. — Какой замечательный парень!»

По совету Эльзы несколько девушек решили поселиться в молодежной гостинице. Эльза была знакома с директрисой. Итальянка Джина подцепила рабочего, монтировавшего шапито, который оплачивал ей гостиницу (правда, дорожную). У «близняшек» нашлись друзья среди фанатов, ехавших на машинах с прицепом: они могли потесниться. Г-н Морис снова был гостем четы Герен, обеспеченных супругов, которых он приобщал к миру искусства, пируя за их счет. Фредди здорово помог рабочим сцены, и они все вместе отправились выпивать. Марсьаль и Жан-Пьер разместились, «как у Христа за пазухой», в домике приятеля-антиквара. Настроение улучшалось. Концерт на аренах Фрежюса прошел с триумфом. Анна-Мари, Эльза, Полина и фанатка из Компьеня оказались вместе в мрачном многоместном номере, но все же это была крыша над головой. Все кровати, однако, были заняты.

— Что ж, доставайте спальные мешки, — со вздохом сказала Анна-Мари.

Они отыскали свободный угол.

— У меня нет спального мешка, — жалобно произнесла девушка из Компьеня.

— Я пойду поищу вам что-нибудь, — сказала Эльза, которая всегда чувствовала себя в какой-то мере ответственной. — Однако было бы надежнее…

Она отправилась на розыски. Ее попутчицы остались ждать в коридоре. Номера были забиты уже заснувшими девушками. Фанатка из Компьеня без ложной скромности сообщила, что она дочь крупного военного, настоящая аристократка и что ее зовут Аделина де Ригаль.

— Восхитительное имя, — заметила Эльза, шедшая по коридору со свернутым спальным мешком под мышкой.

— Это одна из самых благородных семей в Компьене, — ответила Аделина, бледнолицая веснушчатая девушка с красивым прямым носом и маленьким накладным шиньоном, стянутым эластичной повязкой.

— Благороднейшая семья Компьеня могла бы и оплатить тебе гостиницу, — сказала Анна-Мари, никогда не упускавшая случая съязвить.

— Моя семья не приемлет Дикки, — с важным видом ответила девушка. — Я вынуждена довольствоваться в течение всего турне пятьюстами франками.

— Ты не работаешь? — спросила Полина.

— Моя семья не одобряет девушек, которые работают, — ответила Аделина. — Я тоже, между прочим. Женщина…

— Вашей семье повезло, что она может… — начала Эльза, весьма подкованная во всем, что касается женской эмансипации. Но Анна-Мари прервала ее:

— Значит, ты присоединилась к этим гастролям, чтобы найти себе парня?

— Я никогда не выйду замуж. Я люблю Дикки, и этой любви мне достаточно, — с видом подвижницы сказала Аделина. — Вам этого не понять. Мне лишь хотелось приблизиться к нему хоть один раз, только один, а осенью я уйду в монастырь. Он мог бы стать моим поручителем.

— Кем?

Аделина не снизошла до ответа. Она отнесла свой спальный мешок чуть подальше, всем своим насупленным видом показывая, что волею судеб связалась бог знает с кем.

— Совсем чокнутая, — заключила Анна-Мари. — Или придумывает все это для форса.

Эльза воздержалась от высказываний и вышла, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Полина и Анна-Мари разложили свои мешки в углу.

— Может быть, это у нее от волнения… — добродушно предположила Полина, постучав пальцем по виску. — Такой прекрасный вечер! После всех огорчений, этих мерзких газет и дождя Дикки, как никогда, прекрасно исполнил сегодня «В сердцах и цветах» и «Проблему рая».

Раскладывая свой мешок, из которого сыпались крошки печенья, она напевала:

Анна-Мари в полумраке натягивала на себя огромную футболку, которая заменяла ей ночную рубашку: ее глубокий вздох означал, что для нее «проблема рая» далеко еще не решена. Они улеглись в углу рядом с двумя незанятыми, но заваленными одеждой и свертками кроватями. Все девушки уже уснули, и только одна, в дальнем углу комнаты, все еще читала при свете карманного фонарика. Анна-Мари ворочалась в своем мешке — ей никак не удавалось улечься поудобнее. «Как кит, зарывающийся в песок», — подумала Полина и сразу же устыдилась этой мысли.

— Мне следовало бы написать Микки, — сказала она (это был ее младший брат). — Но песни Дикки до него почему-то не доходят. Я прокручиваю ему пластинки, говорю об атмосфере, а у него одно на уме — как бы его дорогая сестренка не потеряла того, что у девушки самое дорогое. Итальянец до мозга костей. Я его обожаю, но для восемнадцатилетнего парня он все-таки ограничен. Совсем чокнутый.

Анна-Мари согласилась. Она тоже очень любила Микки. Но в этом году все казались ей чокнутыми. Или же дебилами. Сумасшедшими. Шальными. Но на чувства эта не влияло.

— А… ты и в этом году все еще девушка? — осторожно, будто затрагивая деликатную для Полины тему, спросила она.

— Конечно. А почему бы и нет? — нисколько не смутившись и явно гордясь собой, ответила та.

Ее абсолютно не трогали иронические замечания по этому поводу, свою девственность она рассматривала как забавную оригинальность, свидетельствующую о самостоятельности мышления.

— Чтобы казаться интересной, мне не нужно прибегать к этому, — добавила она, чтобы упрочить свои позиции. (И спохватилась, ведь ее «это» могло задеть Анну-Мари.)

Но и у ее подруги было свое выношенное кредо:

— Подумаешь, а я вот такая, и ничего не могу с этим поделать, у меня огненный темперамент…

И они, покатываясь со смеху, в один голос затянули известную песню «Огненный темперамент».

— Тише! — крикнул кто-то из глубины.

— А как ты думаешь, у этой монахини из Компьеня есть мужчина?

Вернулась Эльза Вольф с туалетной сумочкой в руках, и, глядя, как она отыскивала взглядом место для ночлега, будто кресло на банкете у префекта, а потом решительным шагом направилась в самый неудобный угол, девушки чуть не задохнулись от смеха.

— Ничего себе нашла местечко — рядом с туалетом! Там она глаз не сомкнет…

— Может быть, сказать ей?

— Фи…

Анна-Мари была слишком ленивой, чтобы встать после того, как ей удалось втиснуться в свой мешок. Полина же была еще слишком молоденькой, чтобы относиться с участием к преподавательнице, которой перевалило за пятьдесят. Девушки снова стали шептаться.

— Ты думаешь, все монахини девственницы? Я жила у них, у этих святош, и подольше, чем ты, видела, что это такое. Даже лучшие из них — слабоумные, бедняжки. Ты думаешь, они не от мира сего, витают в облаках? Нет, они пересчитывают свое тряпье, и если хоть чего-то не хватает, поднимается визг; а их дурацкая мораль: все мы одна семья, не плюй в колодец, — понимаешь, что я хочу сказать?

— Совершенно верно! Именно так говорят монахини!

Еще некоторое время, лежа в своих мешках, они давились от смеха. Одна из девушек приподнялась и крикнула: «Замолчите вы или нет?» — и снова упала как подкошенная.

— Знаешь, — прошептала Полина, — иногда я начинаю сомневаться, а верят ли они, эти монахини?

— Что?

— Верят ли они в господа бога. И верят ли в него кюре.

— Ну это, пожалуй, слишком!

Анна-Мари была девушкой широких взглядов, но не бунтаркой.

— Уверяю тебя! Однажды я пропела папиному приятелю, капеллану, куплет «Любви должно хватить», ты ведь знаешь, как это красиво, и даже подарила ему пластинку. Знаешь, что он сказал? Лучше бы вы усерднее занимались стенографией, дитя мое. Слово в слово!

— О!

— Папа же, заметь, повел себя очень хорошо. Он назвал его занудой, и они поссорились. Папа, между прочим, против религии. Он дружил с капелланом, потому что когда-то они вместе играли в футбол. Отец не понимает Дикки. Совсем. Но он сказал мне: поезжай, развлекись, у тебя такой возраст.

— И что?

— Ничего. Я ведь езжу в турне не для развлечения. Все эти молодежные гостиницы, кемпинги и сандвичи…

— Но тогда почему же все-таки ты ездишь за ним?

Анна-Мари была озадачена.

— Тебе не понять. Я верю в Дикки. Видела, как сегодня вечером он подошел поговорить с калеками, которые сидели в проходах?.. А когда он запел «Кто б ты ни был», как они были счастливы… Ни один кюре не сможет такого сделать.

Эти рассуждения превышали мыслительные способности Анны-Мари. Она взвесила все «за» и «против».

— Ты думаешь о подобных вещах потому, что все еще девушка, а в глубине души, сама того не сознавая, хочешь одного — переспать с Дикки.

Полина попыталась трезво разобраться в сути проблемы.

— Нет, я в этом не уверена. Во-первых, каково бы ему, бедняге, было, если б пришлось удовлетворять всех фанаток! И потом… нет. Знаешь, он дает нечто другое; сама посуди, мы приезжаем в какую-нибудь дыру, где ничего нет, и в открытом поле, как в прошлом году в Бретани, разбиваем шапито, устанавливаем прожекторы, появляются люди, взбудораженная детвора, и вдруг все это начинает бурлить, все варятся в одном котле и…

— Совсем как в цирке, — говорит Анна-Мари. — Почему же ты тогда не ездишь за Медрано?

— Ну что ты, — уверенно отвечает Полина, — как можно их сравнивать; Дикки — это пророк.

Парк. Вытянувшись в своем спальном мешке, Полина глядела на звезды. Легкая дрожь пробегала по ее хрупкому, еле защищенному от холода телу, но девушка, свернувшись, как сонная собачка, в комок, не замечала этого. «Звезды и свобода», — шептала она с восторгом. В голове звучали припевы, в ушах раздавались великолепные популярные мелодии, и ей казалось, что даже дышать она стала свободнее… Дружба, музыка, прекрасная звездная ночь, и впереди столько вечеров, столько возможностей слушать Дикки… Ах, если бы она могла разделить эту радость со своей вечно озабоченной матерью! С отцом — у нею, конечно, есть футбол, но разве этого достаточно? И особенно с Микки, который немного играл на гитаре и был для нее самым близким из братьев… Но Микки посмеивался над кумиром Полины. Беззлобно, но посмеивался. «Почему же, — спрашивала Полина, — под этим звездным небом не все любят поэзию?» И, несмотря на это облачко тихой печали, правда не лишенное очарования, она наконец, уснула абсолютно счастливой.

Гостиница «Реле дю Корай». Симон Вери, генеральный директор фирмы «Матадор» и ее представитель по связям с прессой Кристина, давние друзья-враги, временно объединились, чтобы к концу первого же дня накинуться на Алекса.

— Итак, мой милый Алекс, как дела с идиллией?

Он называет это идиллией!

Симон Вери — настоящий хозяин, абсолютно респектабельный делец, — часы фирмы «Роллекс», строгий костюм, пятьдесят пять лет, проседь и по старинке брюшко: он не из тех, кто и перед президентом не постеснялся бы появиться в тренировочном костюме, кто делает массажи; он не плейбой, а представитель солидной фирмы, располагающей прекрасным фондом пластинок с записями классической музыки! Его атташе-кейс из крокодиловой кожи набит бланками SACEM, досье, составленными из откликов прессы, отчетами Кристины, счетами, статистическими справками. Бизнесмен, как было уже сказано. И тем не менее он, как и все, кто связан с шоу-бизнесом, способен на безрассудство, может взорваться из-за пустяка, расстаться с последней рубашкой — качество, которое, надо это признать, не утратили даже самые беспощадные «акулы» финансового мира и которое проявляется сразу же, едва они учуют нечто хотя бы отдаленно попахивающее зрелищностью. Тогда они теряют голову. Чуть ли не по-садистски эксплуатируют бедного певца, актера, писателя, художника, скульптора, кого хотите, а затем на них вдруг находит приступ сентиментальности — соловьиная песня, какое-то слово, красивый мазок заставляет их трепетать и — «Anch’ io son pittore!» — в течение целого часа они ощущают в себе артистическую душу, ошарашивают десятью тысячами, «роллсом» или оплаченным путешествием в Мексику первого встречного, который в девяти случаях из десяти оказывается лишь обыкновенным проходимцем, чья живопись и выеденного яйца не стоит или чья пластинка сразу же обесценивается. Тогда они вычитают издержки из своих налогов и впредь не упускают случая напомнить об этом — вот-де что получается, — когда слишком мнят о себе; — чтобы еще сильнее притеснять остальную братию.

И хотя эта склонность к безрассудству существует лишь подспудно, тем не менее она не позволяет совсем уж презирать этих людей. Ну разве доводилось вам видеть генерального директора текстильной фирмы с таким блеском в глазах?

— Идиллия… — тупо повторяет Алекс, чтобы выиграть время.

— Я тоже считаю… — бормочет Кристина, маленькая, с виду простодушная блондинка тридцати двух лет, ухитряющаяся выглядеть на двадцать.

— Да, вы должны понять… Следующая пластинка Дикки целиком посвящена женщине. Семь песен из двенадцати названы женскими именами. Я даже хотел было вынести на супер: «Женщины, женщины, женщины», но из-за Лама… Короче, в глазах зрителей, которые ходят на Дикки, а подавляющее большинство из них женщины, он — воплощение любви. Любви! Но с прошлого года критика, которая и раньше-то не слишком с ним церемонилась, развязала против него настоящую кампанию в прессе…

— Кампания в прессе! Какие-то там провинциальные газеты!

— Публика у Дикки тоже провинциальная… А эти слухи, сплетни, эти инсинуации… Не так уж страшно, согласен, но все же это симптом… Достаточно какой-нибудь малости… Вспомните историю с отцом Джимми Сторма, который бросил его в двенадцатилетнем возрасте, а потом объявился и стал орать, что умирает с голоду: это на несколько месяцев затормозило продажу пластинок! А Джимми как-никак был рокером! Или, к примеру, история с собачкой красотки Жане и соседкой, которая заявила, что та оставляет песика одного, бьет его и так далее! В течение целого года Жане пришлось сниматься с собачкой на руках и, чтобы повысить спрос на пластинки, записаться в Общество охраны животных! Я не говорю, что беда уже на пороге, но у Дикки та же публика, что и у Жане: она — молодая поэтичная женщина, блондинка, жертва мужчин, высоконравственна, а Дикки — сказочный принц, вечный жених, романтик и тому подобное… Сказочный принц должен пленять. И я не сойду с этой точки зрения.

— Но прости, Симон, на нас каждый вечер набрасывается целая свора алчущих девиц! Вчера на сцене собрали столько цепочек, часов, колец и цветов — просто магазин открывай!

— Ну вот и поторопитесь с выбором, — заключил генеральный директор «Матадора», созерцая свои ухоженные ногти.

— Не сегодня-завтра…

— Я твержу об этом с пасхи!

— Хоть он и хозяин, но не всегда ошибается, Алекс, — вмешивается Кристина, которая агрессивна, но мила. — Я тоже считаю, что пластинка с именами — это жила для нас. Мы выпустим гору пластинок на сорок пять оборотов с нейтральной картинкой на задней обложке в духе «Любовь навсегда», а на лицевой каждый раз новое имя. И поскольку это распространенные имена, пластинки будут раскупать годами к праздникам, дням рождения и т. д. Этих Мишель, Франсуаз пруд пруди, уверяю тебя!

— Но легенда тоже имеет значение, — подчеркнул Вери. — Дикки — романтический, но все же не платонический возлюбленный! Герою нужны подвиги. Нужна идиллия!

И он еще смеется, старый развратник!

— Дикки?

— …Гм?

Он лежал, распластав во всю длину кровати свое прозрачное, казалось, бесхребетное тело. В правой руке держал расклеившийся на листочки томик «Черной серии», который дал ему Дейв.

— Время аперитива? — с улыбкой спросил он.

Алекс снова ощутил угрызения совести. Лучше бы не трогать его! Такой милый парень, голос, внешность — чистое золото, и серьезный, даже слишком… А вот приходится опять надоедать ему с этими мерзостями! Идиллия!

— Сейчас пойдем выпьем что-нибудь. (Он не решался заговорить.) А тебе нравится их коктейль «Южные моря»?

— Алкоголь всегда алкоголь, — важно изрек Дикки.

— Да… Один коктейль стоит другого, как хорошая женщина стоит другой, не правда ли? (Этот хитроумный переход с точки зрения Алекса был не так уж плох.)

Дикки отложил книгу и сел на кровати.

— О! Это не одно и то же! Живой человек — совсем иное дело! — сказал он с искренним возмущением.

— Согласен. Но среди этих живых людей, я хочу сказать, бабенок, которые вьются вокруг нас в последние дни, хоть какая-нибудь тебе понравилась?

— О! Они очень милы… — сказал Дикки, не клюнув на удочку.

— Ну а как тебе та дикторша, в Андорре, брюнетка?

— Очаровательна.

— О! Дикки! Ты отвечаешь так, будто я беру у тебя интервью! — заметил обескураженный Алекс.

Дикки встал и направился к балкону.

— А по-моему, ты именно это и делаешь…

В его голосе послышалась еле заметная жесткая нотка.

— А что мне остается? — простонал Алекс. — Послушай, Дикки… Мне неприятно говорить тебе об этом, но господин Вери требует… То есть он считает, что это необходимо… Ну сделай маленькое усилие… Ты же знаешь, что уже с пасхи мы говорим об этом, но пока так ничего и не получилось… Ждать больше нельзя. Эти статьи… Короче, он мне сказал совершенно определенно: нужна идиллия. И как можно скорее.

Дикки в ярости обернулся, но убитый вид Алекса развеселил его. Он засмеялся:

— Вери так и сказал?

— Слово в слово.

— Какой мерзавец! Хотел бы я видеть его на моем месте! Но как только кончится мой контракт, я ему устрою номер; скажу: согласен возобновить его при условии, что и вы разыграете идиллию!

На сей раз рассмеялся и Алекс. Вздохнул с облегчением. Судя по всему, Дикки отнесся к сказанному вполне терпимо.

— А он сказал с кем?

— Нет, нет, — спохватился Алекс. — Ты абсолютно свободен в выборе. И вовсе не обязательно, чтобы это была «звезда», лишь бы девочка оказалась хоть немного привлекательной, фотогеничной и не слишком стервозной…

— А почему бы тебе не объявить конкурс? — вздохнул Дикки. — Ну, вроде того, что проводился среди фанатов, помнишь, когда премией был объявлен уик-энд со мной в Венеции? Ну и вляпался же тогда мсье Вери!

Это было одним из приятнейших их воспоминаний. Дикки вовсе не одобрял этого конкурса, Алекс всеми силами пытался убедить Вери, что нельзя предлагать певца как выигрыш в вещевой лотерее. Но Дикки по-настоящему заблистал всего лишь шесть месяцев назад; уверенности в том, что это продлится, еще не было, и им пришлось подчиниться требованиям Вери, который просто-напросто объявил через «Фотостар» о конкурсе и о первой премии — уик-энде в Венеции в обществе Дикки-Короля, «восхитительного исполнителя „Аннелизе“».

Вери, исходя из того, что «Фотостар» читают в основном подростки, не упомянул о возрастном ограничении для участников конкурса, и первая премия — в данном случае сам Дикки — досталась Наде, вдове инженера русского происхождения, которая выглядела лет на сорок пять. Они, то есть Алекс, Надя и Дикки, провели потрясающий уик-энд: Надя, великолепно изучившая Венецию по книгам, никогда не смогла бы совершить такое путешествие за отсутствием денег, и в конкурсе принимала участие ради Венеции, а вовсе не из-за Дикки. Он же, свалив с плеч огромную тяжесть, угощал ее роскошными обедами, а она во Дворце дожей, и академии рассказывала ему о картинах; они расстались лучшими в мире друзьями. Одураченным оказался Вери: ну разве мог он сделать хотя бы один снимок или рекламный репортаж о венецианском уик-энде Дикки Руа в обществе сорокапятилетней женщины!

— Выбор за тобой, бесспорно. Но нужно потянуть это какое-то время! Ты любил ее, не решаясь признаться, или она тебя любила, хотя бы с начала гастролей; идиллия должна продлиться до рождества — с елкой, маленькими подарками, сочельником в красивом шале, словом, сам понимаешь…

— Так, значит, мне придется канителиться с какой-то бабой до рождества? — воскликнул возмущенный Дикки.

— Не с бабой, — притворяясь серьезным, ответил Алекс, — а с живым человеком. Не забывай: с человеком.

На аперитив Дикки выпил три коктейля «южные моря». Доктор собрался было вмешаться. Но Алекс, покачав головой, остановил его. Сначала пусть расслабится, а потом по мере сил наберется храбрости. Здесь и свободная сегодня Джина, и блондинка, которая бросилась ему на шею во Фрежюсе, и юная совершенно прелестная журналистка из начинающих. А чуть подальше на ничейной территории, отделяющей мраморную зону (бассейн) от песчаной (сосновый бор), расположились Полина, Люсетта, Тереза, Эльза, Фредди, Жожо, мсье Морис, две Мари — одна из Авиньона, другая из Туркуэня, — Анна-Мари, Жан-Пьер, Марсьаль, пили пиво, розовое вино и разорительную для них кока-колу, терпеливо дожидаясь хотя бы взгляда, хотя бы слова. Уже одно то, что им позволено было находиться здесь и что представилась исключительная возможность ясно видеть, как Дикки пьет коктейль, сбрасывает пляжный халат, бросается в бассейн, загорает, переполняло их блаженством.

Дикки, такой близкий и недоступный, живущий иной, более легкой, казалось, неподвластной законам тяготения жизнью, Дикки, ни за что сам не плативший, ничего сам не решающий, огражденный от всего, что на них лежало бременем, вечно прекрасный, улыбающийся, спокойный и утопающий в шелках…

— По его виду не скажешь, что его хоть немного задели статьи, — сказал г-н Ванхоф, будто сожалея об этом.

— И нечего было обращать на них внимание, — отрезала Эльза. — Вы же видели, что творилось с публикой вчера вечером. Какой неистовый восторг! А эти журналисты, жалкое отродье!

— Их, может быть, подкупили? — мрачно спросила Анна-Мари.

Они допускали, что в мире зрелищ, куда они проникли как бы с черного хода, почти незаконно, могла произойти любая мерзость и любое чудо.

— А я думаю, не идет ли это от других гастролеров… чтобы сорвать наш успех…

— Мерзавцы!

Они сидели кучкой на сложенных одеялах и куртках, в окружении бутылок оранжина и розового вина. Ванхоф, которому было слишком жарко в машине, вынужден был присоединиться к ним.

— На прошлой неделе здесь была Далида, — сказала Джина, словно сообщила сведение особой важности.

— Дали обожает Дикки, — безапелляционно заявила Эльза.

Несмотря на свой возраст, среди девушек она пользовалась лестной репутацией «видавшей виды» женщины и считала себя авторитетом в сердечных делах.

— Вот именно, — сказала Джина. — Когда на прошлой неделе во Фрежюсе они вместе обедали, Жане тоже была в городе, ну знаете, та девица из группы «Кур-Сиркюи». И она узнала об этом; год назад Дикки часто появлялся с нею, но теперь и видеть ее не хочет, не пожелал даже включить ее в свой первый номер, а девка эта настоящая дрянь. Уверена, что эти статьи — ее рук дело. Это она окрутила ребят из газет, такие на все способны!

— Не из-за нее ли погиб Дан Бейтс… — многозначительно произнесла Анна-Мари.

— Он покончил с собой? — спросила Полина.

— Да, с помощью алкоголя. Когда его положили в клинику, он весил не больше сороки кило. До этого он несколько недель ничего не ел!

Наступило молчание, означавшее, в сущности, восхищение. Даже на г-на Ванхофа сказанное произвело впечатление. Это было глупо, не имело никакого смысла: но именно это значило жить по-настоящему.

— Сорок килограммов! — не сдержавшись, повторил он.

То, что журналистов подкупали для того, чтобы они вредили певцу, который отнесся к кому-то с презрением, то, что спивались до смерти, платили миллион старых франков за белые розы для какой-нибудь бесчувственной красотки (карьера которой, между прочим, вполне могла начинаться с заведения мадам Клод), что падали на сцене, превысив дозу наркотиков, не могли иметь детей, носили траур из серебристой парчи — все это было легендой, блестящей, не скованной обычными рамками жизнью, которая протекала параллельно их собственной, заполненной черствыми сандвичами, тряской в автобусе, смутной надеждой, снова и снова загоравшейся в них всегда и везде. Изольда белокурая и Изольда черноволосая, Ланселот-грешник и Галаад-праведник (Архангел!), предатели, чудеса, карлики, демоны и волшебство — все это было их фольклором, их «золотой легендой»; иным миром, где нормы нравственности, определяющие их жизнь, уже не имели значения. Бережливый восхищался расточительностью, целомудренный — распутством, трезвенник — чрезмерностью в употреблении алкоголя или наркотиков. Все дозволено, все возможно. Все — в священной книге, а книга, их библия или евангелие — это «Фотостар».

«Фотостар» читают в пятнадцать (тринадцать-четырнадцать) лет — возрасте, который с давних пор считается предрасположенным к мистическим заблуждениям. Читают в основном в простонародной среде. Культура зачастую ограждает от некоторых разновидностей глупости. Как и от отдельных форм увлечений. Проверьте сами, не мне вас убеждать. Модель культуры, которую преподносит читателям «Фотостар», внешне немногим отличается от древних бретонских романов с их мистической атмосферой, окрашивающей христианские мифы, и таинственной связью героя с загадочными силами земли, которые ему удается пробудить от их могучей спячки и использовать для достижения священных целей. Стремление к успеху (и знаменательно, что, с точки зрения «Фотостар», успех должен быть безумным, необычным, должен как гром среди ясного неба обрушиться внезапно, без всяких видимых причин, после положенных при посвящении испытаний) роднит молодого певца — и в более редких случаях молодую певицу — с такими героями, как Персеваль или Галаад, отправившийся на поиски святого Грааля. Фирмы, выпускающие пластинки, — это укрепленные замки, представители по связям с прессой, составители программ, журналисты — те же добрые или злые феи, волшебники, выдвигающие абсурдные требования, те же заколдованные звери, которым оказывают услугу в дремучем лесу, а затем в один прекрасный день встречают на своем пути, и они по мановению волшебной палочки превращаются в ведущего передачи или режиссера-постановщика… Герою сопутствует счастливая (некий зрелый человек «поверил в него» с самого рождения — рождения, соответствующего статусу певца, разумеется) или несчастливая звезда: он (она) не поправился в передаче «Кухня для всех», но дело в том, что под скромной оболочкой ассистентки режиссера (заколдованная лягушка, как уже было сказано!) скрывалась будущая составительница программы или новый «босс рекламы».

Герой согревает в лучах своей славы верных друзей, свою «дружину». Играет ли он в шары, катается ли на лыжах, блистает ли в специальном номере «Фотостар» или телепередаче, повсюду его окружают «вассалы», которые во всем этом играют второстепенные роли, и только из снисхождения их терпят фанаты. Такая беспомощность, отсутствие талантов или находчивых людей в свите героя порой даже вызывает умиление. Их ничтожность подчеркивает порой, как он верен дружбе и как бескорыстно осыпает людей благодеяниями.

И вот мы подошли к ключевой точке, главной теме «Фотостар», краеугольному камню его теологии — к случаю. «Сарду повстречался со своими музыкантами случайно во время отдыха на юге, как-то вечером они играли на балу». «Жанна пела, стоя под душем, в номере отеля, где случайно остановилась: через восемь дней она уже записала пластинку. Соседний номер занимал продюсер». «Этот международный шлягер был отвергнут четырнадцатью фирмами грамзаписи», — звучало уже неплохо; но еще лучше, когда сногсшибательным успехом пластинка обязана песенке, родившейся в последний момент, нацарапанной за десять минут в каком-нибудь углу студии, потому что надо было заполнить оставшееся для записи место.

«Мы рождаемся, живем, умираем и мире чудес», — сказал. Наполеон. «Фотостар» или «Флэш-78» могли бы взять на вооружение этот девиз.

Герой, по «Фотостар», заслуживает почестей. Он страдал. И если ему не довелось испытать бедность или нищету, то все же можно было выдвинуть версию о том, что он, например, жертва расизма, а уж если с божьей помощью ему повезло настолько, что он в детстве перенес тяжелое заболевание, то успех наверняка обеспечен. Непонимание родителей, несчастная любовь тоже подходящий материал; и даже непривлекательная наружность, вопреки устоявшемуся представлению, бывает залогом удачи. Но этих обязательных испытании недостаточно. Герои сами не знают глубинных причин своего возвышения. Одним, как Жанне, повезло, когда она «пела под душем», других годами преследовала неудача, столь же незаслуженная, как и слава, которая вдруг обрушивалась на них.

На талант и данные избранников упор делается редко. Ибо «Фотостар», искушенный в своей «геологии» журнал, знает, как мало значат подлинные достоинства. Благодать осеняет только избранных. Верный Петр и гонитель христиан Павел в глазах всевышнего одинаковы. Каждый мог бы претендовать, втайне надеяться на то, что станет святым. Избранником. Но поскольку вера и смирение у подавляющего большинства верующих искренни, они даже не помышляют об этом. Соблюдения обрядов (это и покупка газет, большого количества пластинок, и лишения, на которые они себя обрекают ради того, чтобы присутствовать на всех торжествах, и утешительное сознание принадлежности к великому братству, и увлекательное незлобивое соперничество) им достаточно. Едва ли они сознают, что поклоняются не столько этой улыбающейся, но сломленной женщине, которая поет о любви и не может иметь детей, или этому мужчине, который-победил-полиомиелит, сколько благодати как таковой, благодати по рецепту «Фотостар».

Поскольку Вери требовал идиллии, Дикки решил покончить с этим как можно скорее. Перед обедом он отвел Алекса в сторону.

— Джину или блондинку?

— Лучше блондинку, — сказал Алекс. — Она фотогеничнее и хоть немного разговаривать умеет. Эта девушка наверняка из хорошего круга, сопровождает нас на «ягуаре»…

Джина казалась Дикки повеселее. Но ведь речь шла не о развлечении. Пошли обедать, над бассейном сгущались сумерки, но фанаты все еще сидели на траве; и будут сидеть здесь до тех пор, пока не уйдет Дикки.

— Маленькая брюнетка прехорошенькая, — сказал Дикки с некоторым сожалением.

— Фотогеничности ни на грош! И класс не тот! — заметил Алекс.

— Ну а журналистка?

— Прекрасные формы! Но если ты бросишь ее после праздников, а она потом продвинется по службе… представляешь, какие возникнут осложнения. Тогда как блондинка… Испытай ее, по крайней мере. Если она покажется тебе невыносимой, найдем по пути какую-нибудь другую. Однако не нужно слишком тянуть со всем этим.

— Ты слишком добр, — с неожиданной горечью сказал Дикки.

Но когда они вместе с музыкантами вошли в украшенный бумажными фонариками патио, чтобы поесть знаменитого карри, он безропотно сел рядом с блондинкой.

Подчиняясь необходимости, он тем не менее ощущал нечто вроде опьянения. Трудно описать душевное состояние Дикки, сына деревенских лавочников, исполнителя шлягеров, выпустившего миллионы пластинок, усердного самоучки, искреннего, немного лукавого и в душе неспокойного парня. Смирившегося с мыслью об идиллии, которая из-за усталости была привлекательной для него тишь наполовину. Немного опьяненного тем, что все находящиеся здесь особы женского пола — от юной взлохмаченной девушки до молодой фанатки «из хорошей семьи», включая красивую журналистку, и вечно смеющуюся Джину, и сотни других хорошеньких девушек, стоит лишь бросить на них взгляд, сразу же согласятся на все. Эта легкость обретения, как толковые рубашки или туфли по индивидуальному заказу, как бесчисленные подарки, которые он получает, как скидки в цене, бесплатные билеты, магазины, куда он приходит за покупкой и где, когда он хочет заплатить, ему говорят: «О! Не беспокойтесь, Дикки! Позвольте сфотографироваться с вами!» — да, эта легкость, подобная той, что появляется после приема усиленной дозы лекарств, опьянения, бессонниц, это погружение в мир, где все окутано дымкой, где никакая мелочь не задевает, и есть мир Дикки Руа, начало которому было положено однажды вечером в Обервилье. В течение года-двух он без конца перемещался из мира Дикки Руа в мир Фредерика. Но вот уже два года, как мир Фредерика почти полностью растворился. В тумане, в дали. Но какой же из этих миров подлинный? Вот что его мучило.

Фредерик рос счастливым, любившим победокурить ребенком. Отец — земледелец, славный и красивый мужчина, немного мечтатель. Мать — властная хозяйка бакалейной лавки с баром и табачным киоском, жадная до денег, но никогда не обманувшая никого ни на грош. Оба, но каждый по-своему, были довольны своей судьбой, что для нее означало работать, экономить, не жаловаться; для него — довольствоваться мелкими радостями бытия, веселиться по любому поводу. Он был чемпионом по игре в стрелки, очень популярной на Севере. Фредерик, единственный ребенок, с которого пылинки сдували, немного скучал. Маленькую сестричку, умершую в раннем возрасте, он видел лишь на портрете в траурной рамке. В восемь-девять лет он играл как все дети, в пятнадцать увлекся кино и даже не помышлял о том, чтобы вырваться из этого круга: он без особого увлечения, но усердно занимался и, как говорили учителя, мог бы учиться дальше. В шестнадцать лет юноша попал в Париж, обезумел.

Концерт Клода Франсуа явился для него откровением. Фредерик смотрел на певца как попавший в Лурд паломник на Фатиму. Блеск парчи, лучи прожекторов, ножки девушек и более всего глуповатое ощущение огромного счастья, сплотившее орущую толпу в единое целое, ослепили его. Хотелось окунуться в этот мир. Такое откровение исключало возможность критической позиции, если бы таковая была у Фредерика: но ее у него не было. В лицее он постигал знания как инородную культуру, которая могла послужить ему в будущем, хотя эта культура была одинаково чуждой и его собственному миру, и миру его родителей, как чужды ему его товарищи. Ничто глубоко не отложилось в его сознании: ни люди, каковыми они были или должны были бы быть, ни квадрат гипотенузы, ни «Мнимый больной», ни география. Но наконец-то и он услышал «голоса». По-настоящему обезумел, ибо от природы вовсе не был экзальтированным; и как одержимый устремился к открывшейся ему цели. Разузнавал все, что мог. На эстраде можно много заработать, убеждал он себя, рассуждая с виду разумно, хотя это и было признаком подлинного безумия. У него нет профессиональной подготовки, знаний? Он приобретет их. Ведь есть же у него способности к языкам. Под предлогом поездки в Париж он забрал деньги со своего счета. Снял на два месяца комнату для прислуги у родителей одного приятеля. И не был удивлен, что эти обеспеченные люди, добропорядочные буржуа, запросили с него по пятьсот франков в месяц за крохотную комнату с умывальником на лестничной клетке. Это их право законно. Он очень быстро узнал цены на жилье. Его хозяева извлекали максимум из того, что имели: по тому же принципу жила его мать, его деревня. То, что эти зажиточные буржуа были членами какой-то левой партии, его бы вовсе не возмутило, узнай он об этом: он ведь не имел никакого представления о «левых». Его интересовало только одно — как проникнуть в мир эстрады. Каким-то чудом он вскоре нашел место ассистента у иллюзиониста. Он написал родителям, что не вернется ни в лицей, ни домой, что нашел работу и скоро сможет посылать им деньги. Родители, которые никогда не верили в его диплом бакалавра (идея учителя) и считали, что всякая работа хороша, как бы она ни была тяжела, не воспротивились этому решению. Раз в месяц Дикки писал им письмо с отчетом о том, сколько заработал и сколько истратил, а когда мог, посылал пятьдесят или сто франков, которые мать откладывала для него. У Дикки снова появился свой счет. Иллюзионист был стар, разочарован. А Дикки предельно любезен, добросовестен и внимателен: «Выпейте ваш сироп, господин маг». Они выступали в кабаре, в мэриях, на детских праздниках в пригородных школах. В кругу коллег-иллюзионистов Дикки немного жалели, восхищались тем, как терпеливо и ласково разговаривал он со стариком. Юноша выступал в ревю, скетчах; голос у него был совсем глухой, а красивое лицо — невыразительно. Как позднее заметил Алекс, его по дружбе всегда выручали: он ведь никогда ни о ком не говорил плохо и никогда не занимал денег. Появилась Мари-Лу. В то время она была ведущей одного ревю в мюзик-холле — огромный авторитет в глазах Дикки! И тоже происходила из крестьян. Еще одна точка соприкосновения. Она научила его любви, водила по кабаре, приобщила к хорошей кухне; с шестнадцати до девятнадцати лет Дикки жил в крайнем напряжении, а с нею вновь обрел способность смеяться. Он полюбил ее всем сердцем, искренне и нежно, но без страсти: страстью его оставалась сцена.

Мари-Лу ввела Фредерика в профессиональную среду, и благодаря ей он выступил как статист в ряде оперетт, получил место рассыльного в «Фоли Бержер» и даже сыграл две-три маленькие роли в кино. Но это молодое бесстрастное лицо, за которым не угадывалось никакой тайны, никакой внутренней борьбы, никого не заинтересовало. «А что прикажете делать с таким голосом?» — говорили Мари-Лу. И все же Фредерик был доволен. Он зарабатывал на жизнь. Откладывал немного денег. Никогда не угощал никого выпивкой. Сам с невероятной тщательностью стирал и гладил свою одежду. Всегда был опрятен. Он обладал природной элегантностью с налетом бесшабашности. Если было надо, умел обходиться без еды. Никогда не соглашался взять ни одного су от Мари-Лу или жить вместе в ее «кокетливой квартирке» в Батиньоле. Лишь время от времени он просил у нее позволения принять ванну. И все так же жил в комнате для прислуги, почти такой же тесной, как предыдущая, но здесь хотя бы был водопровод. Если бы он задумался, он признался бы себе, что за пять лет, проведенных в Париже, то есть к двадцати одному году, он немногого достиг по сравнению с тем, что было у него в шестнадцать; все еще не приобрел никаких профессиональных знаний, и по-прежнему единственным его богатством была красота, которая увянет «как травка в поле»… Однако Фредерик был слишком далек от подобных премудростей. И этот степенный, неизменно пунктуальный юноша, у которого никогда не увидишь ни оторванной пуговицы, ни пятна на джинсах, этот всегда готовый помочь (если речь шла не о деньгах) парень все это время с одержимостью безумца, будто библию, изучал «Хит», «Подиум», «Премьеру», «Фотостар», как фанатик, ревностно уверовал в силу случая, догмат неизбежных лишений, чудо-встречу, и, подобно снятой Бернадетте, предчувствовавшей видения, ждал Вестника, который откроет в нем скрытые достоинства. Он встретил Алекса. То, о чем он читал, свершилось. Родился Дикки-Король.

Год или два Фредерик и Дикки мирно уживались друг с другом. Первый никогда не сомневался в своей удаче, что служит явным доказательством его безумия. Когда на него нападала хандра, он выкуривал парочку сигарет с марихуаной, выпивал стаканчик (если его угощали) и выжидал. В его представлении эта сигарета и стаканчик подменяли ритуал Великого Торжества, что обязательно наступит в день его полного «слияния» с публикой, которое не могло не произойти. Миг коронации, святого миропомазания в окружении боготворящей толпы как на светящихся витражах Реймского собора. Все это он получил. Дикки Руа стал Дикки-Королем. Он подарил скунсовое манто Мари-Лу, с которой теперь реже встречался, но оставался ей «многим обязан». Стоимость покупки он занес в чековую книжку в графу расходов на рекламу и исключил ее из своих налогов.

А затем начался разлад между Фредериком и Дикки. Сосуществование стало тягостным. Фредерик, далеко не глупый малый, начал ощущать нарастающее несоответствие между ним самим и Дикки. Да, к восхищению примешивалось и презрение. Чудо подвергалось сомнению. «Он просто умело повел свои дела… Все это полностью сфабриковано…» У Дикки, как у дикаря, был острый слух. Подобные замечания он не пропускал мимо ушей. Они его не оскорбляли, но вызывали беспокойство. Чудо могло не повториться. И тогда Дикки исчезнет, снова станет просто Фредериком, как и положено. Не принцем, а нищим. Как Карл VII, объявленный незаконнорожденным. Поэтому он отрицал, что случилось чудо; своим посвящением в «звезды» он обязан работе, бережливости, добродетелям, которые проповедовала его мать. Фредерик пытался успокоить Дикки этой бабушкиной сказкой. Но, видя, как в зале плачут калеки, как неистовствуют девушки, как после концертов ему протягивают детей для благословения, получая письма от обезумевших поклонниц и поклонников, Дикки с трудом мог поверить, что этим исступленным восторгом были по праву увенчаны его неудачи прежних лет, что это и есть законное воздаяние за годы бережливого обращения со счетами. Тогда-то и возникла тревога. Он стал пить, но немного. Принимал транквилизаторы. И возбуждающие средства. Но тревога росла вместе с успехом. Он купил сборный дом для своей матери. Фотографию певца опубликовали на обложке «Пари-матч». Он сводил Мари-Лу к «Максиму». Послал рождественские подарки всем друзьям, которые хоть в чем-то помогли ему. Посылая почтовые открытки во время гастролей, он всегда старался писать как «простой смертный». Эти искупительные жертвы не избавляли его от страха. Деньги, подарки, любовь сыпались к его ногам. Юноши обесцвечивали волосы, чтобы быть похожими на него. Девочки подписывали письма собственной кровью. Надо было что-то совершить: и он послал крупную сумму в ЮНИСЕФ… Но и это не помогло. Именно тогда он пережил свой первый кризис.

Каждый вечер после второго отделения — по совету Алекса Дикки взял это за правило — он бросал в ревущую толпу (если зрители сидели спокойно, выручали члены фан-клубов) свою мокрую от пота рубашку. Шелковую рубашку от Пер Спока.

— Сколько такая стоит?

Вопрос не удивил Алекса, Дикки всегда отличался бережливостью. Он был бледен, глаза — пустые. Наверное, немного перебрал возбуждающих…

— Сто десять тысяч старых франков.

— Дорого.

— Но ведь это рубашка по индивидуальному заказу, малыш. И конечно, они дерут с нас втридорога.

— Подумать только! Алекс, сколько же рубашек брошено на ветер с начала гастролей?

— Они не брошены на ветер, Дикки! Это реклама!

— Так сколько же?

Алекс никогда не видел Дикки в таком состоянии.

— Сто двадцать, а может, сто двадцать пять…

— Представляешь себе? Сто двадцать пять шелковых рубашек… брошено, разорвано… А что будет потом? Когда у меня ничего не останется?

Дикки сидел на кровати в номере какой-то гостиницы. Смотрел на свои руки. Они дрожали. Затем задрожали плечи и все тело. Алекс сильно испугался. Он знал, что Дикки «выкладывался» из последних сил. Знал, что Дикки хотя и не был, что называется, наркоманом, но все же напичкан лошадиными дозами стимулирующих средств…

— Я провалюсь… Со мной расторгнут контракты… Такое расточительство… У меня ничего не останется на черный день.

Дикки метался по комнате из угла в угол с искаженным от страха лицом, размахивая руками. Хотел выпить глоток воды, уронил стакан, всхлипнул без слез, а когда Алекс собрался было положить ему руку на плечо, отскочил назад, рухнул на кровать и, все еще дрожа, бессвязно бормотал — эти выброшенные рубашки принесут несчастье, никогда не посмел бы сказать об этом матери, надо их найти, отобрать, отложить на будущее… В конце концов он не смог петь, и Алекс был вынужден заплатить три миллиона неустойки, с горечью размышляя о том, сколько рубашек можно было бы купить на эту сумму.

После этого он стал покупать ежедневно по две рубашки вместо одной. После концерта Дикки преподносили «вчерашнюю», якобы спасенную, выстиранную и выглаженную рубашку, и он откладывал ее про запас. Алекс так никогда и не узнал, удалось ли ему обмануть Дикки. Не может же быть, что он не замечал, как фанаты разрывают на куски его рубашку. Но с навязчивой идеей было покончено. Дикки приказывал уложить «сэкономленную» рубашку в чемодан, и когда приезжал в Париж, оставлял ее в купленной им неподалеку от Эйфелевой башни квартире, которая также «в целях экономии» дремала под своими чехлами. Дикки никогда не ночевал в ней. Когда он был в Париже, он жил в отеле «Георг V». В квартире накопилось несколько сотен рубашек, стояли кожаные диваны, последняя модель телевизора и видеомагнитофон; все было новым, и никто ни разу этими вещами не пользовался. Это было убежище, которое Дикки подготавливал для Фредерика. «В конце концов, это тоже помещение капитала, — философствовал Алекс, — у других „звезд“ бывают капризы похлеще собирания рубашек». Однако он был уже не так спокоен, как раньше.

Позже произошел срыв из-за цен на билеты. «Если Максим Лефорестье продает билеты по десять франков, я тоже должен продавать по десять». Затем разразился скандал из-за певички, которая забралась к Дикки в спальню: он воспринял это так, будто концерт преследует его даже во сне, проникает в его интимнейшую жизнь, и попытался разбить бутылку о голову девушки, к счастью, бутылка выскользнула, задев лишь плечо; пришлось заминать дело. В конце концов Алексу удалось представить случившееся как финал ночной оргии — не самое удачное объяснение, если учесть, какая публика у Дикки, но все же это было лучше, чем правда…

«Кое-кто, добившись успеха, начинает задирать нос, а Дикки просто потерял голову», — с грустью говорил Алекс. И наконец, разразился скандал и Монлюсоне, когда Дикки, полуголый, без грима, выскочил на сцену и стал ругать публику! Ну и история! Алекс до сих пор покрывался потом, вспоминая о ней. Каприз нынешнего года, врач, чьего присутствия потребовал Дикки, был по сравнению со всем этим пустяком, несмотря на непомерно высокую плату, которую запросил Жаннекен под тем предлогом, что это может подорвать его репутацию. Подорвать репутацию! Тогда как именно Дикки привлек к нему и еще привлечет настоящую клиентуру, «звезд», то есть тех, кто раскошеливается! Тогда как на прошлой неделе в «Барнуме» его назвали «чудесным целителем голосовых связок!». Он должен был бы быть на седьмом небе, не так ли?

А он еще корчит рожу, садясь за общий стол в «Реле дю корай». Ну и характер! Поглядите-ка, он, может быть, и карри не любит…

С виду Дикки был вполне в форме. Он немножко выпил… Но в день отдыха… И он действительно изо всех сил старался понравиться фанатке из Фрежюса. Она, кажется, и в самом деле клюнула. Знает наизусть все песни, разглагольствует об аранжировке… По крайней мере, у них есть тема для разговора. О своей профессии, семье она не так много рассказала; но была не замужем, возраст — двадцать шесть лет… Кажется, фотогенична. Алекс достаточно хорошо знал Дикки и понял, что он делает над собой некоторое усилие. Девушка слишком откровенно «работала» под манекенщицу, чтобы понравиться ему по-настоящему.

— Ну не странно ли, — доверительно сказал Алекс сидевшему рядом доктору, — дай Дикки волю, так он стал бы выбирать одних дурнушек!

— К счастью, ты воли ему не даешь! — сухо отрезал доктор.

— Но знаешь, красивые мужчины часто…

— Не такой уж он красавец.

— Нет, серьезно, Дикки по-прежнему предпочитает женщин типа Мари-Лу, уже поживших, в ком есть нечто материнское, и для него не трагедия, если у них не железобетонные груди… Однако женщины такого типа не годятся для фоторекламы. Тогда как эта малышка…

— Так вы собираетесь ее фотографировать?

— Ты не понял. Эта блондинка — наша идиллия. Надо привыкнуть к ней на какое-то время…

— Не хочешь ли ты сказать…

— Вот именно. Опять он краснеет! Непорочен, как младенец, это забавно.

— Неужели это обман? Комедия?

— Естественно, идиллия не будет длиться всю жизнь! И в то же время их отношения не фикция, если ты это имеешь в виду. Тебе это не нравится! Но, во-первых, обман обнаружился бы, и, кроме того, Мари-Лу сейчас тоже на гастролях… Это нужно и для рекламы, и для здоровья. Обыкновенный практический подход.

— Какая гнусность! — сказал Роже Жаннекен сдавленным голосом. — Гнусно так торговать собой.

— Ну-ну, — добродушно запротестовал Алекс, — ты воспринимаешь все слишком трагически. Ведь хорошенькая же девушка. А тебе она разве не нравится?

Доктор залпом выпил большой стакан воды. Отвечать он не мог. Испытывал отвращение. Ну и среда! Дикки все же достоин лучшего, часто говорил он себе. Он, конечно, не орел, но порой трогала какая-то его… да, чистота, юношеская гордость, которая придавала этой личности спокойное, словно у животных, достоинство… Еще одно разочарование для Роже. И более жестокое, чем он мог ожидать. Что за застолье! Толстая Жанина ластится к усталому, погруженному в прострацию Дейву; Патрик с женой — вопиюще пошлая пара, оба увешаны драгоценностями, подчеркнуто демонстрируют свое благополучие, слишком громко хохочут, рассказывая о своих связях и планах, с тем чтобы это достигло ушей г-на Вери, сидящего на краю стола; Жюльен безуспешно пытается делать то же самое; Боб и Жанно, как обычно, обжираются (Жанно поостерегся приводить сюда свою жену, словно оберегал эту базарную куклу от посягательств присутствующих); и Дикки… В этот вечер он выглядел вполне Дикки-Королем. Шутил с музыкантами, обнимал за плечи блондинку, требовал еще и еще вина у хозяина, не помнящего себя от радости.

— Хотите шампанского? — предложил г-н Вери.

— Вы угощаете? — спросила Кристина, которая никогда не терялась.

Вери бросил взгляд на Дикки, на блондинку и уступил порыву великодушия:

— Угощаю! Всем шампанского!

Разумеется, они все поняли, все сочли естественной и даже забавной эту сцену. Блондинка стыдливо улыбалась, будто на свадьбе. Последовали тосты с намеками, смех…

— Немного шампанского, доктор? В виде исключения?

И Алекс уже наливал розовое шампанское. Доктор схватил бокал, секунду смотрел на него блуждающим взглядом и вдруг в ярости разбил его об пол. Затем, будто внезапно пробудившись от собственного жеста, вскочил, опрокинув стул и, по пути налетев на официантку, поспешно удалился.

— Вот это да!.. — закричала подвыпившая Жанина, расценив этот жест лишь как проявление восторга. Она тоже разбила бокал, а за ней и все остальные, покатываясь со смеху, проделали то же самое — все, кроме г-на Вери, который опасался, что разбитые бокалы тоже внесут в его счет…

— Что с ним такое? — крикнул он сквозь гвалт Алексу, показав на опустевшее кресло врача.

— Ему не правится карри, — ответил Алекс.

— Ты всегда носишь такие экстравагантные плащи?

Оба они смеялись.

— Только летом…

— Мне приятнее было бы сидеть с тобой в номере пошикарнее, — любезно сказал он. Просторная комната была выложена плитками, широкая кровать застелена не совсем чистым покрывалом каштанового цвета, но свет от огромного желтого светильника был мягким, приятным; на столике стояла большая корзина с фруктами, две тарелки и рядом нож (кухонный). В конце концов, на гастролях…

— Нам еще представится случай пожить в номерах-люкс, дорогой… — весело ответила она.

Воспользовавшись моментом, когда она отвернулась, чтобы повесить плащ на дверную вешалку, он окинул взглядом ее фигуру, ведь разглядеть ее он еще не успел. Девушка была высокой, стройной, но что-то в ее чертах Дикки не нравилось. К тому же у нее был слишком самоуверенный вид…

Девушка подошла к нему. Хорошо, что она ведет себя естественно, не слишком возбуждена, словно они уже сотни раз бывали вместе, не то что другие фанатки, у которых, если он к ним приближался, на губах выступала пена, будто перед эпилептическим припадком. Он притянул ее к себе. Она ответила на его объятие с поразительной горячностью. Ему казалось, что она тает в его руках. А в глазах — пустота. Уверенный голос с несколько жеманными интонациями стал глухим. «Наконец!.. Ты со мной!.. Мой Дикки…» — шептала она, не глядя на него. Было неприятно, что она вот так бормочет, уставившись в потолок, словно наедине с собой.

— Да, я твоя… Ты веришь?.. Если бы ты знал, сколько я выстрадала из-за тебя! Такие чужие, такие холодные письма… Может быть, и не ты их писал? Я знаю, знаю, свои настоящие послания ты передаешь мне иначе… Я их улавливаю, понимаешь… Только, может быть, не все… Послушай, по воскресеньям не нужно думать обо мне, флюид не проходит, из-за колоколов… Слишком близко церковь. Но в другие дни… Примерно без четверти девять, когда ты выходишь на сцену, меня будто стрелой пронзает, вот здесь, видишь? Да, здесь… Я знаю, что ты отнимаешь у меня силы… что и двоим трудно со всем этим справиться… Но я помогаю тебе, так помогаю, что иногда целых полчаса не могу прийти в себя. Даже ноги дрожат, понимаешь… Опустошение… Однажды я потеряла сознание, и меня нашла соседка…

Он подскочил. Сделал попытку вырваться, отойти подальше. Она преградила ему путь.

— Как прекрасно наше мистическое обручение! А теперь пора, не правда ли, Дикки? Настало время соединиться по-настоящему, да? Но прежде я хочу, чтобы ты сам подтвердил это, и торжественно! Приходит ли конец испытаниям? Ты берешь меня в жены? Скажи?

— То есть… — пролепетал Дикки (он не хотел признаваться себе, что начинает побаиваться) — не совсем… не совсем ясно помню…

— О нет, Дикки, нет! Во второй раз тебе не удастся обмануть меня этим «я не помню»! Ты можешь обращаться так со всеми этими шлюшками, которые ездят за тобой, трутся вокруг, а ты укладываешь их в свою постель, пусть так, но не со мной, не со мной!

Она почти кричала. «Боже мой, она же сумасшедшая!» — эта мысль повергла его в ужас.

— Не со мной, твоей женой! — лихорадочно твердила она. — Не со мной, которая ждет тебя так давно без единой жалобы, без единого упрека! И видишь, несмотря на все страдания, что ты мне причинил, я на тебя не сержусь.

Она подошла поближе, взяла его за плечи, стала разглядывать и прочла что-то — не страх ли? — в его лице.

— Нет, я на тебя не сержусь, я тебя прощаю еще раз… Может быть, ты не узнаешь меня, а? Узнаешь? Я твоя жена перед богом, перед ангелами!

В затуманенном мозгу Дикки мелькнула догадка. И невольно он прошептал: «Колетта!» Она расхохоталась как безумная.

— А! Видишь, ты узнал меня! Мне пришлось взять псевдоним, чтобы снова отвоевать своего мужа! Как это смешно! Твоя Колетта! Твоя Колетта!

Это была Колетта, которая в течение нескольких месяцев преследовала его истеричными письмами, утверждая, что он был женат на ней, хотя он в глаза ее не видел! Его охватил панический ужас, и он грубо оттолкнул ее, девица упала навзничь, как отвратительное животное, затем с невероятной ловкостью вскочила и встала между ним и дверью.

— Дикки! В последний раз предлагаю тебе себя! Ты должен скрепить наш брак! Ты должен наконец-то принадлежать мне! Я больше не выдержу!

Если бы он мог что-то сказать, урезонить ее… Но во рту у него пересохло, мысли путались. Вырваться! Бежать! Глядя в упор и жутко улыбаясь, она стала надвигаться на него.

— Ну-ну, не бойся. Ты же знаешь, что мы соединены навеки… Действительно, ужасно, когда любовь так безгранична… Но ты увидишь, это будет откровением… слиянием душ…

Она протянула руку, дотронулась до его обнаженной груди. Он отшатнулся.

— Ты не хочешь? Не хочешь? Опять не хочешь?

Хоть бы кто-нибудь пришел! Закричать… Он не мог. Немного отступил, коснулся спиной стола. Говорят, сумасшедшие наделены сверхчеловеческой силой. Из корзины посыпались фрукты. Она была совсем близко. Прижала его к себе. Она ловила его губы, а он, задыхаясь от страха, пытался оттолкнуть ее. Капля пота скатилась у него со лба. Вдруг и она отшатнулась.

— Теперь я ясно вижу! Разгадала твою игру! Заманить меня, чтобы разочаровать, а затем прислать докторов, которые признают меня сумасшедшей! Подлец! Садист! Но если ты не станешь моим, ты не будешь принадлежать никому!

В руке она держала нож. Взяла его с подноса, когда обнимала Дикки. С самого ли начала она заметила, что нож был с острым концом?

Знаменитые верха, так дорого оплаченные Алексом, спасли Дикки. После первого удара ножом он как бы очнулся. Завопил, бросился в сторону, закричал снова, прежде чем получил новый удар в область желудка. Она совсем потеряла голову и наносила удары куда попало. Вопила так же, как Дикки. «Это не он! Это не он!» Алекс и дежурный по этажу без труда скрутили Колетту. Как только ее схватили, она почти без сознания упала им на руки. По белым брюкам Дикки расплывалось кровавое пятно. Небольшие порезы были также на руках. Нож, хотя и заостренный, не был наточен. К счастью. Он скользнул по кости бедра, не повредив никакого жизненно важного органа, как оказалось при беглом осмотре. Девушку заперли в бельевой, позвали врача.

Он молча перевязал рану Дикки.

— Надо ли везти его в больницу? — шепотом спросил Алекс.

— Нет, незачем. Мне кажется, рана пустяковая.

— А девица?

— Я сделал ей успокоительный укол.

Холодности Роже нельзя было не заметить.

— Ты злишься, потому что тебя разбудили?

— Вовсе нет.

— Ты встревожен? Это серьезнее, чем кажется?

— Для здоровья совсем не опасно. А вот что касается морали…

— Какой морали? При чем тут мораль? Мы даже не знаем, что случилось!

— Может быть, Дикки наконец поймет, что запутался… — начал доктор, по-видимому, даже радуясь тому, что произошло. Но продолжить ему не пришлось.

Вокруг них захлопали двери, люди в коридорах кричали и расспрашивали друг друга…

— Прежде всего надо прекратить все это.

— Что я должен говорить?

— Что ему из колонки плеснуло кипятком прямо в лицо. Он обжегся. Можно даже забинтовать его. Струи кипящей воды. Постарайся устроить все как можно лучше.

Врач вышел.

Алекс сел на кровать и взял Дикки за руку.

— Тебе плохо, старичок? Больно? Что произошло? Что ты ей сделал? Ты же знаешь, что должен мне все сказать, малыш… От чего взбесилась эта девица? Мне нужно все знать, чтобы избежать скандала, понимаешь? Ты не хочешь объяснить мне, что случилось?

Дикки молчал.

— Хочешь коньяку?

Дикки утвердительно кивнул головой, взял рюмку. Затем, видимо, сделал над собой огромное усилие.

— Уехать, — сказал он.

— Но уезжать нельзя, Дикки. Особенно в эту ночь. Получится еще худший скандал. К счастью, в отеле мало постояльцев, и почти все они иностранцы. Но если ты уедешь, уже никого не удастся убедить, что произошел просто несчастный случай, понимаешь? Необходимо, чтобы все поверили в несчастный случай.

Дикки согласился. Он понимал. Понимал, несмотря на мучивший его кошмар.

— Одеваться, — сказал он.

— Но у тебя откроется рана, малыш! Не надо двигаться. По крайней мере день, максимум два. И не беспокойся о концертах, мы все объясним, отложим их без всяких проблем…

— Я хочу одеться, — очень отчетливо сказал Дикки. — Дай мне мой новый костюм. Или я уйду в чем есть.

Алекс вспомнил Монлюсон. Из двух зол… Он помог Дикки надеть новый белый костюм с отворотами, отделанными блестками. Одевшись, Дикки снова покорно лег на кровать.

— Я не мог вынести… не мог оставаться раздетым… понимаешь? Ты-то понимаешь?

— Конечно, малыш, конечно, — говорил, абсолютно ничего не понимая, Алекс.

Всю ночь он просидел у изголовья Дикки, держа его руку в своей, предчувствуя катастрофу… Мог ли он столько лет ошибаться насчет Дикки? Нет ли у него тайного порока? Вдруг он садист и поэтому набросился на девушку? Наверное, он слишком далеко зашел: фанаты ведь готовы на все, что угодно, ради Дикки, даже на черную мессу.

Но утром Дикки воспрял духом, заметно оправился и объяснил ему, что произошло. Алекс был подавлен. Очевидная невиновность Дикки снимала груз с его плеч, но он глубоко чувствовал свою вину.

— Никогда больше ни одна девка не подойдет к тебе, пока я не буду знать, откуда она взялась, каковы у нее взаимоотношения с полицией и т. д. Бедный мой Дик! Думаешь, она могла тебя убить?

— Мне кажется, она хотела оскопить меня, клянусь тебе. Вот что значит останавливаться в отелях, где, с фруктами подают кухонные ножи, — почти весело ответил Дикки.

Наутро его перевезли в «Карлтон». Казалось, все без труда поверили в историю с ожогом. Что же касается девицы, то она, несмотря на успокоительный укол доктора, рано утром сбежала через окно бельевой.

— А, чтоб ее! — злился Алекс.

Подумать только, в довершение всех свалившихся на него неприятностей эта девица, эта уголовница, смылась!

А если она вернется? Если выскочит на сцену? Если… да еще и врач выпендривается! Когда они приехали в «Карлтон», Алекс попросил его побыть с Дикки, пока он сам займется делами, а врач с надменным видам вдруг торжественно заявляет:

— Нет.

— Как это нет? Ведь у Дикки депрессия!

— Я — фониатр, а не психоаналитик или нянька. Если у мсье Дикки Руа что-нибудь случится с голосом, я этим займусь. И все тут.

Опять он осуждает, и все из-за этого вечера с «идиллией». Злится на Дикки, Алекса и, по-видимому, на всю труппу. «Пуританин! Ретроград!» Естественно, брат кюре! Кстати, кюре будет поприятней. Но если этот докторишка восстановит против себя труппу, все гастроли будут испорчены…

Но что делать! Коль скоро он не хочет побыть с Дикки, его не заставишь. Алекс послал к Дикки Дейва.

Они совершили ошибку, завернув Колетту в ее плащ, когда переносили в бельевую. В кармане были ключи от машины. Сумка осталась в номере, но никаких документов в ней не было. Права и удостоверение личности находились в машине. К пяти часам утра она немного пришла в себя. Страх нейтрализовал действие успокоительной инъекции. Надо бежать, отыскать «ягуар». Платье тоже осталось в номере. А если хорошенько застегнуть плащ? Она осторожно, слегка пошатываясь, — сказывалось действие укола — подошла к окну. Ни души. Им даже в голову не пришло оставить кого-нибудь дежурить на веранде. Она вернулась к кровати. Плащ висит на стуле, в бельевом шкафу можно взять простыню… Но в шкафу оказались не только простыни, но и белые рабочие блузы. Она надела одну из них, а поверх накинула плащ. Вид вполне приличный. Многие девушки летом ничего не носят под платьем или кофточкой… А теперь берем простыню. Настоящее приключение, совсем как в кино. Когда-нибудь потом она расскажет Дикки о своем бегстве. Она привязала простыню к перилам балкона. С других балконов ее могли увидеть. Однако кому придет в голову выходить на балкон в пять часов утра? И в ее лихорадочно работавшем, хотя и затуманенном мозгу, промелькнула смутная мысль о том, что шум, скандал никому не нужны… На середине спуска простыня оборвалась. Но падение было мягким, бесшумным. Лишь в этот момент она обратила внимание на свои босые ноги. «Лодочки» (так ловко украденные в одном из магазинов Ниццы) остались в номере. На мгновение девушка в ужасе замерла на месте. Все могло сорваться. И вдруг вспомнила о шлепанцах, в которых обычно водила машину; выходя из «ягуара», она успевала сбросить их и сунуть ноги в туфли на каблуках, прибавлявших ей восемь сантиметров роста. Но сегодня ей надо замаскироваться. Блуза уже есть… Если бы она знала, как взяться за дело, она для пущей верности украла бы мотороллер. Продавщицы, машинистки, может, и медсестры скорее всего ездят на работу на мотороллерах… «Как бы это развеселило тебя, Дикки… Вчера ты тоже маскировался… Прикинулся обыкновенным молодым человеком, простым смертным, а я поддалась обману…» И оказалась в дураках, сама во всем виновата. Но своим бегством она искупит вину.

На свежем воздухе к ней вернулись силы, девушка, проскользнув между машинами, добралась до старого «ягуара». Слава богу, его не зажали. А если кого-нибудь разбудит шум мотора? Если они бросятся в погоню? О нет! Дикки этого не допустит… Он, конечно же, понял, что она просто ошиблась, не разгадала его игры, и предоставит ей новый шанс. Зачем только она так быстро проговорилась! И из-за этой глупости помешала ему неожиданно во всем признаться. Испортила «эффект». Но она все исправит.

Коллета совершенно бесшумно открыла дверцу, сел за руль и так же тихо захлопнула ее. Нащупала ногами шлепанцы.

И вдруг она почувствовала себя слабой, жалкой до слез. Что, если подняться в номер? Объяснить ему, что я сразу не поняла, а теперь смогу сыграть свою роль… Нет, Дикки был бы недоволен. Надо появиться снова, — элегантнее, чем прежде, в другом городе, в новом платье. (Она сумеет украсть его или купить на кредитную карточку. То, что она не обеспечена, заметят лишь к концу летнего сезона, но тогда Дикки все уладит.) Она приблизится к нему, и Дикки снова сделает вид, что не узнает ее. На этот раз она не будет такой дурехой. Найдет, что сказать. Сыграет роль незнакомки, которую узнают лишь потом. Расскажет, к каким хитростям прибегала, когда его не было рядом: как скрывала, что была его мистической женой, и смиренно трудилась на консервном заводе в Лорьене. Услышав шум мотора, девушка вздрогнула. Это какие-то немцы решили уехать на рассвете, чтобы избежать жары и пробок. Надо этим воспользоваться. Она завела машину. Предъявив кредитную карточку, можно будет прожить два-три дня в каком-нибудь уютном отеле, ничего не есть, кроме завтрака, — полезно для фигуры, а затем присоединиться к труппе. В Каоре, например. И все начнется сначала… Машина тронулась с места вслед за «мерседесом». В отеле не заметно было никакого движения. Короткая частная дорога выходила на большое шоссе. «Мерседес» свернул налево, к Канну. Пусть. «А не поехать ли в Экс?» Тенистый загадочный город. Она отдохнула бы там, прежде чем снова устремиться к Дикки… А если он не захочет? Не пожелает предоставить ей еще один шанс? Если их встреча была последним испытанием? После долгого молчания, когда он не удосужился даже сообщить ей, согласен ли принять в дар жизнь, которую она ему посвятила, ответ все же пришел. Он соглашался. И написал об этом сам, она была уверена, потому что проверяла подлинность подписи у графолога. Затем предстояло второе испытание: письма, написанные секретаршей, иногда просто по стандарту, а ведь она ждала их с таким нетерпением. Ждала и наконец была вознаграждена. «Вы победили в конкурсе распространителей нашей газеты. Вы — избранница Дикки Руа. Через восемь дней заказным письмом вам пришлют написанное для вас неопубликованное стихотворение Дикки, которое специально отпечатано для вас в типографии Дю Барри». Она получила упомянутое стихотворение. Проанализировала каждое слово. «О, невозможная любовь! Я жду, ищу тебя, страдая, Безумство, нежность чувств без края, Сулят надежду вновь и вновь…» И она надеялась, готовилась. Покупала или воровала (ведь это для него) платья; экономила деньги, чтобы купить подержанный «ягуар», вытянула деньги у матери и продала жемчуга бабушки, взяла отпуск по болезни, чтобы сопровождать труппу в гастролях. Лучший парикмахер, лучшая косметика… Там видно будет. Она была жрицей, была… И вот в последний момент, когда все шло по плану, как должно было идти, когда взгляд Дикки задержался на ней и таинственная формула узнавания — «Ты всегда носишь такие экстравагантные плащи?» — была произнесена, когда он обнял ее за плечи, она допустила оплошность. Не догадалась, что ее ждет последнее испытание: жалкий, зауряднейший номер, слова, скрывающие готовую вспыхнуть страсть. «Я совсем без сил… Наверное, не сумею тебя поразить…» Однако даже в эту минуту он на что-то намекал. Говорил о номерах-люкс, в которых они когда-нибудь станут встречаться. И она не поняла! Номер… как много таинственных значений у этого слова… Ведь она читала об этом в журнале «Оккюльт-магазин»… Как же я могла?

«Мерседес» выехал на шоссе. В Канне Колетта миновала дорожные пробки, даже не обратив на них внимания. Дорожный контроль! А у нее ни одного су. Сумка… Не заплатишь же несколько франков по кредитной карточке! Прибавить скорость? Забавно. Так рано, кто это заметит? Она рванула вперед. И еле расслышала, как где-то позади прозвенел звонок. «Я расскажу об этом Дикки в Каоре». Посмотрев в зеркало, она ничего не увидела на дороге. Нужно свернуть на магистраль до полицейского поста. «Если меня арестуют, придется сказать, что я жена Дикки Руа, еду к нему в Каор… Ему позвонят, и я буду на свободе… А если он откажется признать меня? Если, сразу не разобравшись, оставит меня в тюрьме? В тюрьме на шоссе, в тюрьме в Лорьене, в стеклянной клетке, перед пишущей машинкой… в тюрьме в этой машине, даже в этом теле, которое причиняет такую боль, не подчиняется мне… Что же такое сделало оно, это непонятное тело, — я не помню, я плохо понимаю, нет, не помню, я отбивалась, потому что это был вовсе не Дикки, тот молодой человек, который… Нет, теперь припоминаю, это действительно был он. Это было испытание, а я, я… Проклятье, опять дорожный контроль, может быть, остановиться?» Руль совсем не слушается; она врезалась в столб с левой стороны дороги, раздался ужасный взрыв, пламя охватила машину… Регулировщика выбросило из будки, и он сломал себе ногу. Что касается Колетты… Спасать было нечего. «А если бы это случилось в одиннадцать, в час „пик“! — должно быть, сказал врач „Скорой помощи“. — А так еще полбеды». И в самом деле.

Дорожные катастрофы обычно не привлекают особого внимания. Одной больше, одной меньше — ведь отпускной сезон. Труппа Дикки не знала, что случилось с «блондинкой». По правде говоря, все опасались, как бы она не появилась снова и не стала бы изливать свои печали на страницах распоясавшейся прессы.

Через два дня после удара ножом Дикки пел, как и было предусмотрено, во Дворце кинофестивалей.

Он был не совсем в форме, прихрамывал, казался отсутствующим, рассеянным. Но в зале собралась в основном молодежь, которую не надо было завоевывать: овации гремели как обычно, и у Алекса с плеч свалился тяжкий груз. Хорошо ли, плохо ли, но Дикки пел. Будто снова сел в машину после катастрофы.

«Что за жизнь! — вздыхал на второй день Алекс, бреясь в отеле „Карлтон“. — Взлеты и падения без конца…» «Взлеты» — это утверждения доктора, что ранка Дикки — пустяк, это Вери, позвонивший из Парижа сразу по возвращении и сообщивший, что макет новой пластинки потрясающий, что ее расхватают молниеносно и он очень доволен. «Падения» — это, во-первых, молчаливый Дикки, требующий, чтобы еду ему приносили в номер, не желающий никого видеть, кроме Дейва, и, во-вторых, то, что сейчас к нему было не подступиться с разговорами о новой идиллии… Ничего… подождем. Он налил себе кофе и с наслаждением намазал маслом тост. В «Карлтоне» было значительно приятнее, чем в этом пакостном «Реле»… Это тоже идея Дикки. Разумеется, в «Карлтоне» не удалось бы замять… И вдруг он замер как громом пораженный. Взгляд упал на утренние газеты, которые он просил принести: «Матен», «Орор», «Фигаро», «Репортер»… В последней, сразу даже не поняв набранный огромными буквами текст, Алекс прочел:

«Он оказал ей сопротивление, и она совершила покушение. Слишком пылкая фанатка, не получив удовлетворения, пытается зарезать Дикки Руа».

На мгновение Алекс остолбенел с тостом в руке. Кто? Кто предал Дикки? Коридорный из «Реле» вне подозрений: за его молчание щедро заплатили. Другие могли лишь догадываться о том, что произошло. К тому же все впрямую зависели от Дикки… За исключением, может, Патрика; он сам в какой-то мере «звезда», студийная «акула», молод и богат, но все же мог видеть в Дикки соперника… Хотя Патрик такой приятный парень… А не сама ли девица? И вдруг мелькнула другая мысль: что, если, как это уже однажды случилось, газеты попали в руки Дикки?

Алекс бросился из номера, даже не закрыв дверь. Тихие, петляющие коридоры: ох уж эти старые гостиничные планировки… Он пошел не в ту сторону, оказался у лифтов, побежал обратно, словно черт гнался за ним по пятам. Натолкнулся на Сержа, который шел ему навстречу с видом мученика, вынужденного жить и, как всегда, страдать в гостинице высшего разряда.

— Что с тобой, Алекс? Ты похож на…

Но Алекс не слышал конца фразы. Он целиком был поглощен охватившим его вдруг тревожным предчувствием. Свернул за угол. Вот и пролет, где живет Дикки. Увидев его дверь, Алекс сразу понял, что не ошибся. Из-под двери выглядывал угол сложенной газеты. Слава богу, успел. Алекс нагнулся, потянул за край газеты. Не поддается. Дверь открылась. На пороге, в халате и очень спокойный, стоял Дикки.

— Что ты здесь делаешь? Пришел показать мне газеты?

— Нет, — пробормотал Алекс, — я пришел обсудить с тобой одну вещь в связи с вечерним концертом…

— Ты пришел забрать газеты, которые кто-то любезно подсунул под дверь, да?

Дикки казался невозмутимым, но взгляд его был странен.

Увиливать было явно бессмысленно.

— Да, — признался Алекс. — Мерзавцы! Ты прочел?

— Только одну. И просмотрел заголовки.

Он с трудом наклонился, поднял стопку газет. И одну за другой передал их Алексу. «Эко»: «Отвергнув молодую и красивую поклонницу, певец Дикки Руа получает удар ножом», «Репюблик»: «Трагикомедия в Антибе». «Репортер» опубликовал снимок, сделанный несколько месяцев назад, на котором запечатлен Дикки в окружении обезумевших фанаток; подпись гласила: «Он защищается с отчаянным упорством. Не всякий устоит перед прелестями этих амазонок!»

На мгновение Алекса оглушил этот удар.

— Какая гадость! Просто мерзость, — еле слышно произнес он.

И через секунду убедился, что испытания еще не кончились. Рухнув на кровать, Дикки тихо смеялся и раскачивался взад-вперед, глаза его были мутны. Пьян? А может, и того хуже?

— Дикки!

Дикки смеялся почти беззвучно, но все же смеялся, бормоча себе под нос: «Презабавно! Кто бы мог подумать! Если бы Вери был здесь! Идиллия! Эту девицу вместе с ее ножом… мне надо было отослать к нему… Как смешно!»

Он хлопнул рукой по ноге, по-видимому причинив себе боль, попытался дотянуться до стакана, стоящего у изголовья, но рука проскользнула мимо. Дикки уставился на свою ладонь.

Алекс бросился к нему.

— Что с тобой? Ты пьян? Не понимаешь, в каком мы положении? А если журналисты отыщут девицу? На тех, кто не знает, что перед ними чокнутая, она производит весьма благоприятное впечатление. О! Клянусь богом, я тебя ни в чем не упрекаю, мой бедный малыш! Я сам должен был проверить всю ее подноготную! Но что поделаешь, беда уже случилась, и никому во Франции не объяснишь, почему ты отказываешься от вполне сносной девчонки…

— Объяви, что я квакер, — словно в бреду, бормотал певец. — Квакер… Квакер Оатс… Я что-то ел с таким названием, когда был маленьким… Может, это и повлияло…

— Дикки!

— Не ори! Тебе остается только привести другую… И я сразу сделаю с ней все, что надо, сразу… На сцене, если хочешь… Может быть, на этот раз она отрежет мне ухо, а? Как Ван Гогу… кажется, с ним случилось что-то подобное… Это будет рекла…

И он продолжал еле слышно, отрешенно смеяться, забавляясь комизмом ассоциаций, которые были понятны ему одному, и весело уставившись на потухший экран телевизора… До Алекса наконец дошло. Идиот! Последний кретин! Наркотики! В одиннадцать часов утра и со скандалом на шее! Он, не задумываясь, поколотил бы Дикки, если б от этого был хоть какой-то прок. Но это не поможет. Нечеловеческим усилием Алекс взял себя в руки.

— Что ты принимал, Дикки? Лучше скажи мне, потому что при твоей ране и антибиотиках может случиться самое худшее… Не хочешь говорить?

— Отгадай… — отвечал Дикки с улыбочкой, распластавшись на кровати, как сорвавшаяся с ниток марионетка.

Алекс отказался от дальнейших расспросов. Тем более что и узнавать особенно было нечего. Что же такое он мог принять? Без сомнения, это дело рук Дейва. Хотя тот и знал, что за малейшую выходку… Его держали лишь потому, что из всех музыкантов он один больше всех работал с Дикки. Патрик испытывал суеверный страх перед наркотиками. Другие музыканты не были так близки с Дикки. Но кто же подсунул газеты под дверь? Кто проинформировал прессу? Пока еще вышли только ежедневные газеты…

— Не выходи из номера, слышишь? Ни шагу за порог!

Алекс вернулся к себе. Разумеется, телефон разрывался:

— Мсье Боду? Вас просят к телефону, на двух линиях, мсье… На одной — г-н Вери из «Матадора», на другой — фирма «Бемоль». А внизу ждет какой-то мсье из «Репюблик», спрашивает вас или мсье Руа…

— Соедините с «Бемоль». Скажите мсье Вери, что я занят и позвоню ему сам. И ни с кем не соединяйте мсье Руа, он болен. Переключайте всех на мой номер, «Репюблик» попросите подождать, скажите, что я спускаюсь. Ах да! Сначала соедините меня с номером 211. И не отключайте «Матадор».

С врачом его соединили мгновенно. Алекс с опаской заговорил:

— Послушай, Роже, Дикки совсем плохо…

К его великому изумлению, Роже Жаннекен сразу же ответил ему с искренним участием.

— Как? Инфекция? Немедленно бегу!

Кризис прошел. Все-таки одной неприятностью меньше.

— Нет, это не… Скажи, Роро, ты ничего ему не давал такого, что могло бы вместе с антибиотиками привести его в некое состояние… Нет, нет, я тебе полностью доверяю!.. Но я же ясно вижу!.. Если это не так, значит, он накачался с Дейвом, вот!.. И я лучше тебя знаю, что у него нет этой склонности! Да, конечно, шок… Конечно, его можно простить! Я говорю о том, что его нельзя показывать на людях; он совсем невменяем, а ты читал газеты?.. Мне наплевать, что ты думаешь… Наплевать, что ты еще не пил кофе!. О! Не обижайся! Небеса рушатся нам на голову, а ты болтаешь о кофе!.. Хорошо, хорошо… ты очень любезен. Беги сейчас же в номер Дикки, приведи его в божеский вид любыми средствами, кстати, он пока спокоен, вроде тихопомешанного, но ты не уходи от него, сделай укол, оглуши, лишь бы он ни с кем не разговаривал, понял? Это главное! Ни с кем!.. Да знаю я, что это не твоя обязанность, но мы все же варимся в одном котле, разве нет? Вот именно. Вели подать себе завтрак в его номер, закажи икры, если хочешь, но будь начеку! Чтобы даже с официантом — ни слова. Так, так, ты прелесть… Я займусь остальным… Мадемуазель, соедините меня со второй линией.

Все же этот доктор неплохой парень. Правда, любит нравоучения, но положиться на него можно.

Фирма «Бемоль» как будто куда-то сгинула. Алекс вытирал лоб. «Никогда, ни разу еще я не был в такой передряге», — чистосердечно признался себе он. Хотя еще недавно с такой безмятежностью утверждал: у Дикки нет врагов! Но он ошибался. Это у Фредерика, высокого, немного неуклюжего блондина, благодушного и благожелательного юноши, были одни друзья. Но у идола, который выходил на сцену и одним мановением руки мог выбрать женщину или одарить радостью ребенка, у Дикки-Короля есть либо поклонники, либо враги.

Прошло три дня. Еще не вышли еженедельники «В. С. Д», «Франс-диманш», «Флэш-этуаль», «Журналь дю диманш»; не было ни одного значительного футбольного матча и никакого другого развлечения для публики! Если можно было каким-то чудом спровоцировать процесс Ландрю или авиационную катастрофу, думал Алекс, то он не стал бы колебаться. Дикки был то подавлен, то возбужден, но все же пел; правда, как-то отрешенно, бесстрастно… Лишь во время уик-энда можно будет проверить, повлияла ли на местную публику кампания в прессе.

— Устал? — осторожно спросил доктор.

От самого Монпелье Дикки не открывал рта и только и делал, что прослушивал оглушительные магнитофонные записи.

— С чего бы мне устать? Я ничего не делал, — с горечью произнес Дикки. — Ты же не назовешь концертом то, что было вчера вечером.

— Пришло очень много народу… Мне показалось, что тебя очень тепло принимали…

В последние дни доктор воздерживался от каких бы то ни было иронических замечаний по поводу концертов Дикки. И тот был признателен ему за это. «Роже все-таки замечательный парень. Только в беде узнаешь…»

— Их подогревали фанаты. А потом придется раздавать им майки, бумажные шапочки… стеклянные побрякушки… (Дикки засмеялся сдавленным смехом. Он был бледен и, казалось, не мог ни на чем сосредоточиться, глаза блуждали по кабине, так что больно было на него смотреть.) А после всего этого они снова кинутся на меня, чтобы оторвать хоть что-то на память… И я же буду виноват! Ты ведь читал газеты! Виноват буду я!

— Ну-ну, Дикки! Никто не говорит, что ты виноват! Люди не представляют себе, какое ты пережил потрясение, вот и все.

— Для них это смешно. Смешно! Если бы ты ее видел, эти безумные глаза… Кажется, она мне писала когда-то. Но таких Колетт сотни! Клянусь тебе, я и не знал, кто она такая! Я вполне мог бы подняться к себе с любой другой. Хотя и другие, заметь, могли оказаться такими же сумасшедшими.

Он вытер пот со лба.

— Ты читал утренний номер «Репортера»? «Истерия, которую он намеренно подогревал…» Но я даже никогда не видел эту девицу! Правда, был момент, когда почва ушла у меня из-под ног, надо было выставить ее за дверь, сразу же, едва я заметил, что она несет околесицу, но я подумал, что она просто вообразила себе нечто этакое, разыгрывает киногероиню… Я сам не мог понять, что со мной.

Он говорил скороговоркой, с несвойственной ему горячностью.

«Он, как стекло, прозрачен, он хрупок, как стекло», — вспомнил доктор Жаннекен. Дейв молчал; это тоже было подозрительно. Обычно «старый приятель» был щедр на советы и комментарии. Алекс возложил на доктора неприглядные обязанности шпиона. Ко благу Дикки, разумеется. Но разве возможность излить душу не первейшее благо для Дикки? Никогда еще он не говорил с врачом так откровенно, с таким доверием. Как с другом. «Я хотел бы помочь ему», — подумал Роже Жаннекен, искренне желая этого. Когда Дикки выглядел таким встревоженным, измученным, он многое бы дал, чтобы утешить, успокоить его. Но потом, едва видел эти лица, эти протянутые к нему руки, слышал исступленные крики, опять не мог его выносить…

— Так ты хочешь сказать, что сам не понимал, в каком ты состоянии?..

— Это было как на сцене, веришь ли? Когда я пою «Одною я живу мечтой» или «Проблему рая», мне иногда не удается взять последнюю или предпоследнюю высокую ноту. Так вот, они все же слышат ее! Клянусь тебе, слышат!

— Ну и что? — спросил с нарастающим раздражением доктор. (Это было действительно так, но слишком уж напоминало ему фокусы брата Поля и «Детей счастья», и оттого Дикки снова становился ему ненавистен.)

— Эта девушка тоже верила в подобные штуки. В то, что ее мысль передавалась мне на расстоянии, что стихотворение, которое ей послали, ее преобразило… Она была убеждена, что это в самом деле произошло, она жила всем этим… Поэтому в какую-то секунду я не посмел разрушить ее иллюзию, понятно? С определенной точки зрения, для нее это было подлиннее всего остального, возможно, жизнь у нее далеко не сладкая, и вдруг она преобразилась, вырвалась… А до меня было не так далеко, вот. Но поддержать ее я тоже не решился, ведь кто знает, что могло произойти потом? Понимаешь? Ты понимаешь?

— Что ты хочешь, чтобы он понял? — заметил Дейв, не отрываясь от баранки. — Такие «полеты» не совсем в его духе…

Он не повернул головы, но Роже Жаннекен прекрасно почувствовал презрение в его голосе.

— Нет, он понимает, — ответил Дикки в лихорадочном возбуждении. — Он не был бы с нами, если б… Он понимает, потому что все люди таковы, рано или поздно всем хочется взлететь. Не правда ли?

Его изящная нервная рука опустилась на руку доктора.

— Конечно, — сказал Роже, терзаемый противоречивыми чувствами. — Конечно, я понимаю…

«Плато-80» и «Фотостар» вышли в последнюю субботу июня; группа Дикки приехала в Каор. Поселилась за городом, но в роскошном отеле: по мнению Алекса, инциденты, подобные антибскому, были прямым следствием невысокого класса отеля.

Дикки, доктор и Алекс лихорадочно штудировали еженедельники. «Фотостар», который частично финансировала фирма «Бемоль», занял сдержанную позицию: «Покушение фанатки на Дикки Руа. Певец отказывается подавать в суд».

— Да, но если девица прочтет газету, она уже не побоится вынырнуть снова, будет давать интервью и в конце концов запишет пластинку! — вздыхал Алекс.

Что касается «Плато-80», то здесь не церемонились: «Сказочный принц защищает свою добродетель», — гласил заголовок, а текст статьи отличался убийственной иронией. «Пожалуй, немногие мужчины смогли бы оказывать хорошеньким агрессоршам такое же отчаянное сопротивление, как наш прекраснейший исполнитель „Аннелизе“»…

— Проклятье!

Алекс был сражен. Как с этим бороться? Поместить Дикки в клинику под тем предлогом, что рана оказалась серьезной? Сообщить о тайной помолвке, которой и объяснялось бы такое непонятное «сопротивление»? А может быть, разыскать девицу и придумать историю с размолвкой и примирением… Или просто-напросто устроить ей осмотр у психиатра? Но для этого надо ее сперва найти. И даже если ее официально признают сумасшедшей, Дикки все равно не избавить от насмешек, и он может даже вызвать отвращение.

— Послушай, малыш, иди в свой номер. Роже составит тебе компанию. Вели подать завтрак наверх, расслабься, ни о чем не беспокойся. Я что-нибудь придумаю, а пока постарайся как можно меньше показываться на людях. Не падай духом, это ведь не первый тяжелый удар на нашем пути, не так ли? Прошу тебя только об одном — положись во всем на меня. И ни с кем не разговаривай, хорошо? Даже с официантом, который принесет тебе бифштекс, — ни слова. На, держи ключ.

Дикки, не говоря ни слова, взял ключ и встал.

— Дай ему выпить, — прошептал Алекс Роже Жаннекену. — Без этого с ним не справиться. Но ничего другого, понял? Ты не заметил, как долго он просиживает в ванной? Не исчезает ли он неизвестно куда?

— Я не сыщик, — процедил сквозь зубы доктор. — Да нет же, нет… Он много говорит… Потрясен, это очевидно.

— Но если бы он кололся, то сказал бы тебе об этом?

— Кажется, он мне доверяет… — не совсем уверенно ответил доктор.

— Роже! — позвал Дикки, дожидавшийся у лифта.

— Иди, нельзя оставлять его одного, — сказал Алекс, подчиняясь обстоятельствам.

Гастроли сорваны. Как бы и карьера не оборвалась!

Совсем расстроившись, Алекс забыл даже проглотить традиционную рюмочку и направился прямо к телефонной будке.

Замок, переоборудованный под гостиницу — с бассейном, площадкой для игры в шары, новой кухней, баром в английском стиле — отмечен в путеводителе четырьмя звездочками. Он окружен парком, разбитым на склонах холма. Фанатов сюда не пускают. «Нет, нет, мы действительно не можем разрешить… вы должны понять, здесь живут хиппи и могут возникнуть беспорядки, а у нас уже было столько неприятностей». Значит, отправляйтесь-ка, фанаты, в Каор или устраивайте себе кемпинги на голом отлогом холме: совсем дешево!

— Хитро придумано, — сказала Жанина Алексу, — отказать фанатам тогда, когда они больше всего нужны!

— Ты должна их воодушевить, толстушка. Потряси своим жирком хотя бы раз. На меня и так свалилась куча неприятностей.

Так как он сказал все это без ругани, Жанина поняла, что положение серьезно. Придется оправдывать свой титул председательницы клуба, единственный титул, сохранившийся за ней с тех давних времен, когда она была ведущей «своей», передачи, буржуазной со своим жизненным укладом и высокопоставленным мужем, красивой женщиной, пережившей множество банальных любовных авантюр, хотя количество, с точки зрения Жанины, заменяет качество. От всего этого осталось немного: сомнительная честь быть главой фан-клубов Дикки, квартира с теперь уже распроданной мебелью в 16-м квартале (респектабельный адрес, мужественно говорит Жанина), плата за которую поглощает почти все ее скудные средства, и время от времени, на гастролях, какое-нибудь «приключение», трагически переживаемое Жаниной. Вот так, только благодаря тому, что она терпеливо просиживала рядом с Дейвом до глубокой ночи, то есть до тех пор, пока Дейв не накачается наркотиками или не напьется, ей два раза подряд удалось совершить «подвиг» — проскользнуть к нему в постель. Правда, проснувшись, он выгонял ее, не желая даже завтракать вместе, но у него ведь такой неуживчивый характер!

Жанину мучила дилемма. Если подождать в холле гостиницы «Король Рене», возможно, удастся поймать Дейва, который начинает пить около полудня. А если рассердится Алекс, прощай председательский пост! Ее скромные доходы, еще не до конца утраченная власть зависят от этого. К тому же это было бы предательством по отношению к Дикки. Что же выбрать?

Какое-то время, встревоженная, как потерявшее хозяина грузное и добродушное животное, она топчется в холле, привлекая насмешливые взгляды персонала. Неаккуратно наложенная помада размазалась вокруг толстых губ, ресницы так густо и небрежно накрашены, что кажется, она провела эту ночь в поезде, лиф бирюзовой кофточки стягивает тяжелую грудь. Дожидаясь в телефонной будке разговора с Парижем, Алекс с раздражением наблюдает за ней. Почему при такой тучности она всегда выбирает блестящие и мягкие ткани, которые только подчеркивают ее необъятные колышущиеся формы? Однако эти ткани, которые не надо гладить, можно стирать в умывальнике отеля и сушить на вешалке, символизируют степень привязанности Жанины к Дикки, к эстрадному миру, к быту артистов. Потому что, оплатив номера в гостиницах и необходимые для ее комфорта напитки, она остается практически без гроша, несмотря на приближение зимы, которую эта огромная стрекоза проведет в мрачной, плохо отапливаемой квартире, питаясь яйцами и супами из пакетов, сваренными на плитке… Еще несколько мгновений она колеблется, бросая в сторону лифта тревожные взгляды своих телячьих глаз, источающих невинную животную страсть (Дейв…) затем, духовное побеждает. Нельзя бросать Дикки в таких обстоятельствах…

Покачиваясь на своих высоченных каблуках, Жанина выходит на веранду и направляется к решетке парка, на дикую территорию, где фанатам поневоле пришлось разбить свой лагерь. После этого ей придется поехать в Каор, повидаться с теми, кто живет в гостинице. Несмотря на жару. Автобусом. Под своей синтетической броней Жанина ощущает в себе душу героини. Добро одержало в ней верх, но ненадолго.

Группа фанатов обрела временное пристанище в заброшенной овчарне, неподалеку от 4-го национального шоссе, рядом с запретной зоной — замком «Короля Рене». Здесь оказались по-прежнему неразлучные Полина и Анна-Мари, Эльза, раздражающая всех фанатка из Компьеня, Аделина, голландец Дирк, несколько «парижан», «близняшки» из Брюсселя и г-н Ванхоф, который поставил свою машину в «поле зрения» и пришел, раз дела плохи, пожужжать как муха среди всеобщего смятения.

— Сейчас надо держаться, дети мои! — обращается к ним Жанина, и ее чудовищная грудь колышется от одышки.

— Но простите! — свысока возражает Эльза. — Собаки лают…

Держаться, она-то знает, что это такое. Ей даже приятно показать, как она умеет противостоять вражде. Сплетни, агрессивность дураков ей хорошо знакомы. О! Героические схватки с директрисой курсов Фирмен из-за того, что она разыгрывала в лицах «Тартюфа», «Тиля Уленшпигеля» или «Виндзорских насмешниц» перед своими ученицами, так что они покатывались со смеху!.. «Достоинство учителей, мадемуазель Вольф!» Достоинство учителей в том, чтобы научить. Достаточно было опросить ее учениц. На ее-то уроках они, по крайней мере, не дремали, — я ни на кого не намекаю, кто захочет, поймет. В таком споре она выигрывала, а директриса шла на попятный, тем более что в этой частной школе Эльзе платили совсем гроши, — я предпочитаю довольствоваться малым, но говорить то, что думаю, — таков был ее девиз.

— Нужно противопоставить всему этому презрение, — решительно говорит она.

Жанина не совсем согласна с нею. По собственному горькому опыту она знает, как спадает волна популярности, унося с собой сладостные плоды успеха: приглашения, улыбки парижан, услужливых молодых людей и иллюзию того, что все достается тебе бесплатно — одежда, которой снабжает портной, книги, полученные от «пресс-бюро», рестораны «в кредит». В один прекрасный день ей пришлось расплатиться за все. В том числе и за лебезящих молодых людей. Такой урок не забывается.

— Поверьте мне, нужно быть очень осторожными, очень! Если эти слухи расползутся, вреда не оберешься… Нужно сплотиться, не падать духом…

Она хорохорилась, но скрыть охвативший ее страх не удавалось. Неужели у нее будет отнято и то малое, что ей осталось?

— Но этого же не может быть, а? — воскликнули подоспевшие «близняшки». — Должно быть, произошло что-то такое, чего мы не знаем…

— Он действительно прихрамывает, — заметила толстуха в платье цвета хаки военного покроя.

— И опровержения не было… — сказала красивая блондинка с подведенными, несмотря на утро, глазами.

— Опровержений никогда не публикуют! Они разжигают страсти! — вставила Эльза, как человек, повидавший виды.

— Но у Дикки было так много романов! — с жаром заявила Жанина. — В прошлом году в Клермон-Ферране… И в Безансоне, помните, дикторша, как же ее звали?

— А еще Жане из «Кур-Сиркюи»! — запротестовали «близняшки», словно была задета их собственная честь. — Три месяца они появлялись вместе!

— По утрам у нее были круги под глазами, — заметила Анна-Мари чрезвычайно серьезно. — Они жили в одном номере.

— И даже тогда говорили, что это для рекламы, но все-таки… (Люсетта, «близняшка» № 1.)

— Я убеждена, что они любили друг друга. Это было видно! (Тереза, «близняшка» № 2.) Жане — такая красивая! Я купила такую же майку, как она…

— Такую же, как у нее… — машинально поправила Эльза.

— …Да, такую же, как в ее шоу с Полем Анка… А какие туфли были на ней, со звездочками, чудо! Говорят, у нее таких тридцать две пары… Она рядом с Дикки, который всегда так прекрасно одет, — это просто сон… Мечта!

И они, эти «близняшки», и в самом деле безо всякой зависти размечтались, сидя рядом на залитом солнцем парапете; и хотя волосы у них как мочало, срезанные подбородки, а будущее ничего им не сулит, они мечтали о романтической любви, туфлях по тысяче франков, роковых красавцах, нежных и безумных признаниях, которых никогда не услышат… Люсетта изучает бухгалтерское дело, Тереза — делопроизводство; их родители — управляющие большого универмага. Возможно, девушки выйдут замуж. Но они ничего особенного не ждут ни от ученья, к которому равнодушны, ни от замужества, к которому относятся абсолютно безучастно. Смыслом жизни, огоньком, осветившим их небогатую испытаниями и надеждами юность, стал Дикки. А также «Хит», «Подиум», «Барнум», «Фотостар», «Флэш-78», «Флэш-этуаль», которые они прочитывают от первой до последней строчки, не забывая и о старом добром «Синемонде» и даже о книгах: воспоминаниях Мишель Морган и горничной Мэрилин Монро…

— О! Какой публиковали фоторепортаж из Нима, где они сидят под деревом, у воды… (Люсетта).

— А интервью, которое он вместе с Жане давал Марузи в Монако… Оба они были одеты в туники, расшитые цветами… (Тереза).

— И теперь его станут в чем-то обвинять!

— Как бы то ни было, любви по заказу не бывает, — заметила Полина, шнуруя кеды.

Голландец Дирк, глядя в висящее на гвозде маленькое зеркальце, все это время подбривает усы и подравнивает рыжую бороду. Своим монотонным голосом с неописуемым акцентом он прерывает разговор:

— Зато бывают пластинки по заказу…

— О! — восклицает девушка в платье цвета хаки. — Не хочешь ли ты сказать, что на продажу пластинок Дикки повлияет то, что он не опустился до этой бабы!

Вмешивается г-н Ванхоф. Продажа, конъюнктура — это его сфера.

— Хе-хе! — ухмыляется он с каким-то мрачным наслаждением. — Иногда довольно всего одной сплетни… Слуха, взявшегося бог весть откуда… Когда запускали в продажу кварцевые часы…

— Кварцевые часы! (Эльза меряет презрительным взглядом коротышку, которого ей хочется еще больше унизить.) Дикки выше подобных расчетов!

— Ты несешь вздор, красотка! — непочтительно возражает Дирк. — Дикки — душка, но его обложили со всех сторон! Он — эксплуатируемый пролетарий, который к тому же убежден, что так и надо! Он вкладывает во что-то деньги, оберегает свое здоровье и поет о любви, усыпляя всех вокруг! И не может наплевать ни на продажу пластинок, ни на публику; что у него есть кроме этого?

— Его музыка! — восклицает вдруг Полина, побагровев от еле сдерживаемой обиды. — А само представление… наконец, все, что так прекрасно, что… (От смущения и бессилия, от неумения найти нужные слова она заикается.) Зачем же, по-твоему, люди ходят на его концерты? А мы почему сопровождаем его? Не для того же, чтобы дремать в зале! Могли бы и дома сидеть как все! Ты был в Каркасоне? Видел, как тысячи людей щелкнули зажигалками, когда Дикки запел «Да будет свет»; огненные язычки горели словно в рождество…

От группы девушек, сидящих за спиной Полины, донесся шепот одобрения и восхищения…

— Рождество — это тоже коммерческое мероприятие.

— Оно стало коммерческим мероприятием, — вставляет Эльза; она безразлична к религии, но все же пожелала оставить за собой последнее слово.

— Ты говоришь как родители. Я не такая идиотка. Знаю, что существует проблема продажи пластинок, парады «звезд» и прочее. Но я уверена, что Дикки поет не ради этого.

— Я не против Дикки… — бормочет немного расстроенный Дирк и гладит девушку по голове.

— Не сердись, крошка. Я ничего против Дикки не имею. И даже считаю, что мы не должны оставлять его в беде, понимаешь. Это все пресса, продажная пресса. Ей надо, чтобы галльский петух всегда был готов запеть… или вскочить на курицу…

Эльза Вольф слегка, но все же вздрагивает. Г-н Ванхоф посмеивается. Девушки снова начинают тараторить — он сделал это, не сделал, совсем наоборот, он ее изнасиловал, вышвырнул за дверь, он…

«Бедный Дикки! — думает Дирк. — Конечно, он дурак, дойная корова, раб: для него — парчовый костюм, юпитер и любовь этих идиоток; для алексов и вери — барыши. Его выжимают, как лимон, а он еще благодарит. Но все-таки чудо, что…» Дирку двадцать три года. Еще подростком он стал членом группы молодых социалистов, которая вскоре показалась ему слишком «серьезной». Стоит ли говорить о коммунистах, вокруг которых он вился какое-то время, но они сочли преступлением несколько выкуренных им сигарет с марихуаной и склонность присваивать себе то, что плохо лежит, от вечерней газеты до ручных часов, забытых в душевой бассейна. Позднее, для разнообразия, он попытался примкнуть к правым экстремистам. Ему велели постричь полосы: без этого не могло быть и речи о получении членского билета. Его ответом была интрижка с добропорядочной супругой того типа, что ввел его в этот круг; что поделаешь, такой у него характер. Он не любит, когда ему дают советы. Даже его обожаемая (он это признает) семья, типичные «голландцы с тюльпанами», с их неизменными большими шкафами, матерью, начищающей медную утварь, отцом, занимающимся почтенной коммерцией и одинокой благочестивой теткой-протестанткой, — надоела Дирку очень рано, поди пойми почему… В шестнадцать лет он уехал, зная, что сможет вернуться когда угодно. В этом его богатство. Он еще не ценит его: ему всего двадцать три года.

Никакой специальности, никакого диплома; он слегка бренчит на гитаре, учился в лицее, иногда немножко читает, думает, что постиг все до конца, потому что побывал на краю света. В Камбодже, как-никак! И, словно старый колонизатор, пожил с женщинами всех цветов кожи. Что же ему остается, кроме возможности растрачивать на глазах сильных мира сего свой маленький капитал молодости? Поэтому он с вызовом курит наркотики (но не колется, не так уж он глуп!), говорит на причудливом международном жаргоне со странным акцентом, вступает в связь со всеми доступными ему девицами, вынуждает Алекса, Вери, и компанию приглашать и даже уважать себя (ведь надо знать настроения этого поколения), иногда он поговаривает о том, что хочет записать пластинку с мелодиями, которые слышал на Яве… Он неплохо живет, хорошо веселится, старается не думать о том — уже близком — дне, когда вернется в свои пенаты, к поджидающим его тюльпанам, у которых ни один лепесток не колышется… Но по утрам он смотрит в зеркало; на его тонком, умном, хитром, обворожительном лице уже слегка выделяются слишком резко очерченные ноздри; губы — тоньше, чем в прошлом году, голубые глаза поблескивают сталью. «Старею я». Дирку — двадцать три года.

И все же для Дикки он вроде старшего брата. Ведь Дикки ничего не знает, ничего не читает, его ничто не «задевает», он — невежда, раб и в то же время ангел, неожиданное светлое видение, неземной возлюбленный дли юных созданий, идеальный сын для старых дам, брат милосердия для больных и заблудших, поэт для безграмотных… Стать Дикки хотя бы на один вечер… Выйти на сцену, вызвать восторженный гул, пробудить надежду… А если нет, то хотя бы помочь, защитить этого рыцаря абсурдной мечты… В чем-то Дирк еще ребенок. Ему — двадцать три года.

— Я еду в город, — уныло говорит Жанина. — Надо их взбодрить. Там может начаться потасовка!

Дирка рассмешила эта устаревшая терминология.

— Хулиганы? Я могу собрать здоровых ребят, если хочешь… Если немного попридержать…

Жанина в ужасе запротестовала.

— Чтобы получилось настоящее побоище! Спасибо! С ними тогда не справиться. Нет, Дикки спасут женщины!

— Да! Да! — кричат девушки. — Мы его любим! Хотим ему помочь! Мы будем рядом с ним!

— Но мы тоже будем рядом! — протестует Марсьаль, от волнения почти переходя на фальцет. Анна-Мари издевательски смеется.

Да, они непременно будут там. Так же как и их друзья — попутчики, подружки музыкантов, какая-то не занятая в этот вечер «звезда», новые фанаты, собирающиеся «присоединиться» в Роморантене или Каоре… Они придут и, зная наизусть припевы песен, станут аплодировать, «зажигать», если потребуется, зрителей. Тогда почему же в сердце Полины сегодня чуть меньше тепла? Не оттого ли, что, помимо огорчений, связанных с неприятностями Дикки, расселением фанатов, сбытом пластинок, в глубине души она ощущает боль, которую, как ей кажется, никто не разделяет, а она не может не только объяснить, но даже определить свое состояние, какое человек с более развитым умом или просто-напросто несколько претенциозный назвал бы поруганием красоты…

Генеральный директор «Синеко» Юбер Аньель считал, что юг Франции — идеальное место для лечения любовных ран. Аттилио Фараджи думал о том, как кстати, что крестный едет на юг и будет считать своим долгом присмотреть за поведением семнадцатилетней девушки. Мать Клода мадам Валь находила, что для людей, неспособных, как ее сын, «держать себя в руках», лучше где нибудь скрыться, желательно подальше, дабы не удручать «соотечественников жалким зрелищем убитого горем мужчины».

Ему словно говорили «отправляйся на Крит», но в более резкой форме. Невыносимо видеть человека, страдающего всерьез, да еще по такому поводу. Для тоски Клода трудно было найти ярлык: по правде говоря, ее не одобряли. Его сослуживец Кис полагал, что Клод, как потерпевшая сторона, должен утешаться презрением; Аттилио предлагал защитить честь, набив морду барону Оскару, едва тот появится в Брюсселе, что, по его мнению, должно было успокоить приятеля. Мадам Валь, не приемля подобной слабости характера (однажды она узнала, что Клод весь рабочий день провалялся в постели!), готова была допустить, что у Фанни были основания так поступить.

Столь явное проявление любви, столь откровенное отчаяние непозволительны для мужчин. Видя, как он на глазах у всех впадает то в прострацию, то в безысходное бешенство, — при этом он не бросался в первый попавшийся самолет, вылетающий в Кению, чтобы изрубить на куски эту парочку, а всего лишь грубил, отвечая на вопросы, да-да, на вполне благожелательные вопросы, — окружающие очень скоро решили, что он переходит границы.

Юбер вызвал его к себе в кабинет. Клод знал дословно, что тот ему скажет. В самых утонченных, изысканных и подчеркнуто доброжелательных выражениях ему будет предложено то же самое: «Убирайся». Счастье других и то режет глаза (он вспоминал: в первое время после женитьбы его восторг, радость раздражали, он был женат, ну и прекрасно, все ведь женятся, не так ли?), а теперь его несчастье раздражало куда больше. Ему чуть ли не в глаза говорили: всех бросают, всем изменяют и незачем разыгрывать очередную трагедию!

Временами он чувствовал, что не на шутку близок к тому, чтобы совершить преступление. Людская глупость, гениальное умение говорить обиняками… Юбер похлопывает Клода по плечу, обращается на «ты», явно давая понять, что тем самым ему оказана милость, которая, возможно, утешит его (пусть вас бросит жена, тогда хозяин перейдет с вами на «ты»: ну чем плох такой совет?), да еще эти притворные интонации, совсем как в памятные дни профсоюзных волнений (тогда он вел себя ну прямо-таки как маркиз Аньель перед революционным трибуналом; согласился на прибавку с таким же элегантным презрением, с каким, наверное, поднялся бы на эшафот). Юбер, любезно подсказывающий выход, — неужели у нормального человека это может вызвать желание убить или я просто схожу с ума?

— Почему бы тебе не поехать в Сен-Тропез? Я знаю, у тебя отпуск в сентябре, но боюсь, что атмосфера «Опавших листьев» тебе не на пользу… А Сен-Тропез настолько далек от всего, особенно теперь, когда там царит веселье. Или, может быть, ты съездишь в Мехико? Там в Зона Роса такие девочки, красотки, шик… Нет, пожалуй, еще рановато, тогда, мне кажется, остается только Парма, маремма, — там действительно есть уголки, навевающие возвышенную печаль…

Невозможно было вынести разглагольствования о «возвышенной печали» из уст Юбера Аньеля или: «Мужик ты или нет» — от Аттилио Фараджи, не убив кого-нибудь или не сбежав. Клод покидает Антверпен 2 июля, прорывается сквозь пробки, оскорбляя отцов семейства, наезжая на тротуар и при этом, будь то в роскошных ресторанах или придорожных кафе, доводя содержание алкоголя в крови до уровня, значительно превышающего допустимую норму.

За Оранжем на пути отливающего металлическим блеском «феррари» время от времени мелькает четырехцветная афиша: «Дикки Руа поет о любви. Супершоу Дикки Руа. В ваших местах». Клоду это что-то напоминает. Совсем смутно.

Замок, переоборудованный в гостиницу, расположен на холме, окружен французским парком и низкой стеной. За ней, на довольно крутых склонах, разместилось около тридцати фанатов, которым гостиницы не по карману ни в Каоре, ни в любом другом месте. Символическая стена! С одной стороны привилегированные постояльцы играют на аллеях в шары, купаются в бассейне, потягивают на веранде коктейли разных цветов, загорают, спят; тогда как с другой изгои раскладывают по склону свои спальные мешки, карабкаются на стену, разделяющую эти миры, чтобы посмотреть, как веселятся избранные. И глядят на них не только без ненависти, а даже с искренним удовольствием. Изредка между теми и другими происходит своего рода обмен.

— Эй ты, лезь сюда, — обращается один из привилегированных, полуголый юноша с золотой цепочкой на шее, к девушке, которая терпеливо ждет, стоя за ограждением.

Она лезет. Жаждет «посвящения». А попав в «святая святых», стаскивает с себя джинсы и длинную рубашку, скрывающую фигуру, и независимо от того, загорела она или нет, хорошо сложена или совсем наоборот, предстает в одном купальнике.

— Ба-а! — изрекает юный бог, созерцая видение. И, явно смирившись, спрашивает: — Купаться будешь?

Нимфа, пусть даже без особого энтузиазма допущенная к бассейну, наверху блаженства и с разбегу бросается в «святую» воду. Случается, какого-нибудь парня выбирают партнером для игры в шары. Но все остальное время никто в этом магическом круге, по-видимому, не испытывает смущения, когда пьет в присутствии этих страдающих от жажды людей или играет под обстрелом притаившихся повсюду глаз. Никто, кроме молодого доктора Жаннекена, не носит костюма с галстуком; и никому не приходит в голову Иероним Босх или те старые полотна, на которых запечатлен тот же контраст между избранниками, блистающими своей беззастенчивой наготой, и обитателями чистилища, что высовываются отовсюду — из-за дерева, из-за балюстрады, и различимы лишь по какой-нибудь детали: голодному взгляду, волосам, руке, полосатой футболке…

«На этот раз я все же проявил себя с лучшей стороны», — думает доктор Жаннекен. На веранде, с бокалом в руке, на «ты» с Патриком, Алексом и даже упомянут во «Флэш-этуаль» как молодой и «чудесный целитель голосовых связок»…

Несколько туристов, сидя под рекламными зонтами, терпеливо выжидают, когда что-нибудь произойдет. И вот — «блюдо» сверх программы: на веранду выходит негритянка Минна (Антильские острова), за ней — Жанна (Ницца), чернокожая — в белом бикини, белокожая — в черном. Присутствующие чуть ли не аплодируют им. Третья девушка из вокальной группы, самая красивая, нежная, белокурая Катрин звонит в Париж, узнает, как чувствует себя ее малыш.

Затем начинается переполох; страсти под зонтами накаляются. Какой-то ребенок уронил мяч, официант с подносом в руке постоял на солнцепеке, и кусочки льда растаяли. Один из столов освобождают, и музыканты в шортах, намазанные кремом для загара, увешанные дорогими и дешевенькими талисманами, почтительно расступаются. Откуда-то издалека, должно быть из-за балюстрады, передан «условный знак», и все перила мгновенно обрастают множеством голов и цепляющихся рук. Официантов высыпало даже слишком много. Неизвестно кем оповещенные, горничные высовываются из окон, перегибаются через веревки, на которых развешано постельное белье. С левой стороны у запретного входа на кухню появляются два повара. Раздражения доктора не выразить словами. Вечный балаган, фальшивые ценности, цирк! А ведь эта толпа, с благоговением ожидающая мессию, состоит из тех же самых людей, что набрасываются на скандальную прессу, напичканную инсинуациями и сплетнями об их божестве!

И вдруг все стихло; слышно только, как журчит фонтан, гудят пчелы и работает транзистор, затем кто-то резко его выключает, словно устыдившись этих неуместных звуков. На веранде появляется высокий, немного расхлябанный блондин с озабоченным лицом усталого подростка, в белом костюме, золотой цепочкой на шее и цепочкой на запястье, идет он очень прямо, но не рисуясь, с непринужденной грацией человека, привыкшего, что на него смотрят, и неторопливо направляется к свободному столику: это Принц, Архангел, это Дикки-Король.

На мгновение даже доктор околдован некой чистотой этого образа, некой… как сказать? непогрешимостью, которая исходит от видения. Красавец юноша в белом костюме, в саду, с определенного расстояния он кажется существом, возвысившимся над любой печалью, над любой бедой… «Но я-то вижу его вблизи, — думает доктор, — я-то знаю». Обаяние, молодость, магия — он понимает, как все это хрупко; знает, что оборотная сторона поклонения — зависть и даже вражда… Сад, пчелы, красота — все это дымовая завеса… Такая же, как брехня Поля: пыль в глаза, надувательство, которое никого до конца не обманет. Но люди притворяются, что верят ему. А может, на какое-то краткое мгновение они и в самом деле поверили красавцу юноше, что воплощает любовь и радость жизни и поет, будто дышит? Краткое мгновение, которого молодому доктору Жаннекену, наверное, так и не удастся никогда пережить или хотя бы вообразить.

Дикки заказывает сухого, очень сухого «мартини».

В киоск гостиницы приносят местную газету. Оценка вчерашнего концерта крайне неблагоприятна.

Время тянется медленно. Патрик организовал партию в шары. Полине и итальянской фанатке Джине, которая благодаря интрижке с одним из музыкантов обрела определенный статус, позволено собирать очень уж далеко отлетающие шары. Врач отправился читать к себе в номер. Алекс заказал себе еще порцию пастиса и рассеянно слушал транзистор, на всякий случай. Любопытство туристов было удовлетворено, да к тому же и время завтрака уже прошло. Одни за другими они уходят, кто в сторону бассейна, где их обслужат в снэк-баре, кто — в столовую. Через открытые окна до веранды доносится звон вилок, гул тихих разговоров. О! Благословенный отдых! Хоть какое-то время не ощущать этого ежесекундного напряжения… Взгляд Алекса скользит по цветущим розовым кустам, разноцветным зонтам, веранде… Время разбивается на тысячу осколков.

— Где Дикки? Патрик!

— Что? — переспрашивает Патрик, выпрямляясь. (Он стоит внизу у веранды с шаром в руке.)

— Где Дикки?

— Не видел.

— Жюльен!

— Могу я хоть десять минут не смотреть на него? — отвечает Жюльен, готовясь к удару.

Алекс ругается сквозь зубы, и с виду неторопливо пересекает веранду. Не хватает только еще одного скандала.

— Мсье Руа у себя в номере? — спрашивает он в холле.

— Нет, мсье.

— Соедините с девятнадцатым. Роже? Дикки не с тобой? Черт!

Он не решается говорить, его ведь слушают.

— У меня срочное сообщение… Поищи его. Зайди к нему, может, он ванну принимает… А потом к Рене, Дейву, Бобу… Говорю тебе, время не терпит.

Он снова выходит и сталкивается с пианистом Жанно.

— Ты идешь есть? — спрашивает невозмутимый Жанно. — Кажется, у них есть фирменное блюдо — жареное утиное филе…

— Нет, нет, я ищу Дикки по делу… Ты не видел его?

— По-моему, он в бассейне, — небрежно бросил Жанно.

Алекс спускается на три ступеньки. Две недели назад он, без сомнения, рассказал бы о своих опасениях любому из музыкантов… Но после случая в Антибе уже боится доверять кому бы то ни было. Прогнившая атмосфера. Попадись мне только мерзавец, подкинувший эту «утку» прессе…

— Ты будешь играть? — кричит Пьер.

— Сейчас.

Хоть эти не волнуются. Но ведь можно быть мерзавцем и не беспокоиться. Бассейн. Несколько «обыкновенных» постояльцев загорают. Минна, которой, пожалуй, совсем незачем загорать, лежит на надувном матраце и читает.

— Минна, ты не видела Дикки?

— Нет, мсье Боду…

Что-то нарочито невинное в лице антильской красотки настораживает Алекса. Он присаживается на край матраца.

— Ну как идут занятия?

Она расслабляется.

— Спасибо, мсье Боду. Неплохо.

— Ты откладываешь деньги на гастролях, не так ли, кошечка?

Минна забеспокоилась.

— Для тебя очень важно получить диплом юриста, не правда ли?

Она ничего не отвечает. Вина написана на ее встревоженном лице. Минна не блещет ослепительной красотой, как многие ее соотечественницы. У нее безупречное тело, которое она истово холит (вот заимеет двоих-троих детей, и прощай фигура), но лицо, которое за счет улыбки и белых зубов может еще «сойти» для сцены, при естественном освещении, особенно, когда на нем читается тревога и покорность, некрасиво. Она попала в ансамбль только потому, что Дикки захотел иметь в труппе негритянку, как у Клода Франсуа, — одна из его причуд. Алекс времени не теряет.

— Где? Где он? Ты ведь не забыла, что работу даю я?

Она сразу же признается.

— Он с Дейвом, в цоколе. И раздевалке.

— Отлично.

Алекс не произносит больше ни слона. Он не стыдится своего шантажа; речь идет о спасении концерта. Он сделал бы кое-что и похуже этих завуалированных угроз по адресу негритянки, мечтающей о дипломах. А теперь повысит ей жалованье. Но только через несколько дней, в таких делах надо быть деликатным. Он бесшумно спускается по отполированной деревянной лестнице. В кабинах пусто: в хорошую погоду постояльцы ходят из отеля в бассейн прямо в купальниках. Повезло! В душевой послышалась какая-то возня. Алекс толкает дверь. Шприц падает на пол и разбивается.

Приступ ярости захлестывает Алекса. Два приятеля, застигнутые врасплох, остолбенели. Алекс подходит к Дейву и бьет его по щекам.

— Я запрещаю тебе! — пронзительно кричит Дикки. — Запрещаю бить моих музыкантов!

— Если бы я не сдержался, дал бы и тебе, — спокойно отвечает Алекс, хотя и дрожит от гнева. — Ты что, с ума сошел? Колоться среди бела дня, когда любой может застукать тебя, да еще после того, как выпил черт знает сколько виски, а тебе ведь вечером петь…

— Петь, петь… — мурлычет Дикки, неожиданно остыв, — это тебе так кажется…

— Как это мне кажется? Дикки, подумай, что ты говоришь! Ты отказываешься петь?

Дейв, закрыв глаза и покачиваясь взад-вперед, начинает тихо посмеиваться. Дикки падает на скамью рядом с ним.

— Я не то чтобы отказываюсь, — отвечает он шаловливым тоном, — не то чтобы отказываюсь… Но ведь никто не придет…

— Что?

Дикки как будто начинает что-то соображать.

— Мы звонили, — говорит он. — Дейв и я. Сегодня вечером наберется всего ползала. Не стану же я петь перед полупустым залом, а? Перед полупустым залом…

— Нет больше Дикки-Короля… Король… развенчанный король… — повторяет Дейв, раскачиваясь и хихикая.

Алексу кажется, что он сам вот-вот сойдет с ума, но сверхчеловеческим усилием воли он овладевает собой.

— Ты позвонил в концертный зал, ты сам? И впрямь это что-то новое!

— Представь себе, я справился! (Смех Дейва заражает Дикки). — Сунул палец в маленькую дырочку, набрал — два, четыре, два, шесть… и чей-то голос ответил мне. Настоящее чудо!

Теперь они оба с хохотом раскачиваются. Если их застанут! Из-за такой выходки все наверняка пойдет ко дну! Уходя, Алекс запирает дверь на ключ. Поднимается, перескакивая через несколько ступенек. Снова подходит к Минне, стараясь выглядеть непринужденным.

— Слушай, вот ключ от душевой. Иди туда и сторожи их, пока не придет врач. Если они выйдут раньше, можешь засунуть свой диплом знаешь куда…

Минна подчиняется без звука.

Доктор в панике ворвался в холл отеля, сбегал за аптечкой и кинулся дальше.

— Не беги, док. Расслабься. Ты идешь купаться. Слушай, попроси полотенце. Набрось его на аптечку… А я позвоню. Мадемуазель, дайте Каор, телефон 24–26–73. Кстати, мсье Руа уже заказывал этот номер?

— Да, мсье. Примерно полчаса назад. Так вас соединить?

— Да, да…

Он вошел в кабину, обитую, как портшез, красной материей. И через три минуты вышел убитый. Дикки не бредил. В Каоре билеты не распроданы и наполовину. Более тревожный симптом — кое-кто из зрителей отменил заказы. Кампания в прессе приносила плоды. Не пройдет и месяца в таком духе, как «Матадор» поднимет панику, а г-н Вери укатит куда-нибудь подальше на симпозиум и по телефону станет недосягаем. Когда-то… Ни за что на свете нельзя допустить, чтобы вернулось время убогих отелей, низких сборов, промозглых или душных залов, пробных концертов по приезде, которые освистывает публика… Но у того «когда-то», которое теперь кажется таким далеким — почти пять лет прошло, — было будущее. Если же теперь Дикки «покатится вниз», вряд ли можно надеяться на его новый взлет, если не сказать больше — он маловероятен.

— Не знаю, что и делать! — почти вслух сказал Алекс, рухнув на сиденье в баре. — Ничего не могу придумать! Нужно заполнить зал любой ценой, или Дикки сорвется…

В этот момент появился доктор с тревожными известиями, которые, казалось, доставляли ему зловещую радость: Дейв заперт в своем номере и находится под надзором Боба и Жанно. Дикки спит, но сможет ли он петь?

— Я не могу дать никаких гарантий. У него давно назревает депрессия, я бы сказал, даже нервное заболевание, нечто вроде раздвоения личности, которое…

Сочувствует, конечно, но что за нудный тип! И опять заказал томатный сок!

— Даже во время землетрясения ты потребовал бы, наверное, чтоб тебе выжали лимон, и поправил бы узелок галстука, — вздохнул Алекс. — Никогда не скажешь, что ты состоишь врачом у «звезды» и брат гуру…

Он залпом выпил третью порцию виски, и вдруг последние слова эхом отдались в его мозгу.

— Господи! Твой брат! Его хор! Не в Каоре ли он предлагал мне послушать их?

— Именно, — холодно ответил Роже. — До его… его общины не более сорока километров…

— Так, значит, завтра он может быть здесь! Вместе со своей командой!

— Очень вероятно.

— О! Нет! — простонал Алекс. — Такого не бывает!

— Хоть сколько-то зрителей прибавится, — с иронией сказал Роже.

Алекс поставил свой бокал, с лица его сразу спало напряжение, и он почти дружелюбно взглянул на доктора.

— Знаешь, ты не так глуп, как кажешься, старичок Роро! Ты мне подсказал идею… потрясающую идею! Бегу звонить!

И, вновь оживившись, он вскочил и бросился вон из бара.

Подавленный Роже остался наедине со своим томатным соком.