Глава I

Вперед!

Вперед! Весь мир был передо мной, и я мог идти, куда угодно: на север, юг, восток или запад, мог делать все, что хочу. Но я был благоразумен не по летам. За недолгую жизнь мне пришлось вынести много горя, и это сделало меня предусмотрительным и осторожным.

Прежде чем пуститься в дорогу, я хотел повидаться с Акеном, который в течение двух лет заменял мне отца.

Так как я ужасно боялся полицейских, то, входя в Париж, повел Капи на веревке, что, по-видимому, жестоко оскорбило его самолюбие. Расспрашивая у прохожих дорогу к долговой тюрьме, я наконец добрался до нее.

Меня провели в комнату, самую обыкновенную комнату, без решеток в окнах, совсем не такую, как я воображал. А через несколько минут ко мне пришел отец – без кандалов.

– Я ждал тебя, мой маленький Реми, – сказал он, поцеловав меня. – Дети говорят, что ты снова хочешь ходить по улицам и играть на арфе. Разве ты забыл, что чуть не умер от холода и голода около наших ворот?

– Конечно, не забыл.

– А тогда у тебя был хозяин, теперь же ты совсем один.

– У меня есть Капи.

– Капи, конечно, славная собака, но ведь это все-таки только собака, а не человек. Тяжело в твои годы вести такую жизнь.

– Да, конечно, это правда…

Еще бы мне не знать этого после всего, что мне пришлось вынести в ту ночь, когда волки зарезали собак, или в ту, когда мы искали каменоломню! Я знал, как мучительно страдать от голода и утомления, как тяжело, когда выгоняют из деревень, не позволяя заработать ни одного су, – так было со мной, пока Витали сидел в тюрьме. Но выбора у меня не оставалось, и я должен был вернуться к моей прежней жизни.

– Ну, да хранит тебя Господь! – сказал отец, видя, что я не отступаюсь от своего намерения.

Когда я собирался уходить, он протянул мне большие серебряные часы:

– Возьми их, это мой прощальный подарок. Часы эти стоят недорого. Будь они ценными, я продал бы их в уплату долга. Они идут не совсем верно, а иногда останавливаются, и тогда их нужно немного потрясти, чтобы они пошли. Но тебе они все-таки пригодятся в дороге.

На этом мы простились, и я ушел.

Через некоторое время я вынул часы. Был полдень. Когда я спрятал их, Капи встал на задние лапы и похлопал меня по карману, в котором они лежали. Я понял, что ему хочется сказать «почтенной публике» который теперь час.

Сначала Капи немного затруднялся, когда я показал ему их, но потом вспомнил и, замахав хвостом, тявкнул двенадцать раз.

Для путешествия мне была необходима карта Франции, и я решил купить ее. Мне долго пришлось разыскивать необходимое – я хотел, чтобы она была наклеена на холст, могла свертываться и стоила недорого. Наконец в одной лавочке мне удалось найти уже пожелтевшую от времени карту, которую мне уступили за двадцать су.

Теперь нужно было побыстрее уходить из Парижа, и я прибавил шагу. Проходя мимо церкви, недалеко от улицы Лурсин, я увидел мальчика, прижавшегося к стене. Мне показалось, что это Маттиа, – у мальчика была такая же большая голова и худенькое тело. Но если это Маттиа, то он совсем не вырос в эти два года.

Я подошел поближе к нему. Маттиа! Он тоже узнал меня и улыбнулся.

– Ведь это ты приходил к Гарофоли со стариком, у которого была длинная седая борода? – сказал он. – Это было перед тем, как меня отправили в больницу. Ах, как у меня тогда болела голова!

– Ты все еще у Гарофоли? – спросил я.

– Гарофоли в тюрьме, – ответил Маттиа, понизив голос. – Его посадили за то, что он чуть не до смерти забил Орландо.

– А где же дети?

– Не знаю, – сказал Маттиа. – Меня в то время не было. Когда я вышел из больницы, Гарофоли, видя, что я начинаю хворать, если меня бьют, отдал меня внаймы в маленький цирк. Там нужен был мальчик для представлений. Но меня не захотели держать, сказали, что у меня слишком велика голова, а это неудобно. Я пробыл в цирке недолго и пошел назад к Гарофоли, но дом был заперт, и сосед сказал мне, что Гарофоли в тюрьме. И теперь я совсем не знаю, что мне делать. Денег у меня нет, и я ничего не ел со вчерашнего утра.

Я знал, как мучительно выносить голод, и от души пожалел бедного Маттиа.

– Подожди меня здесь, – сказал я и пошел на угол, в булочную.

Купив хлеба, я дал его Маттиа, и он с жадностью набросился на него.

– Что же ты думаешь делать? – спросил я, когда он поел.

– Да я и сам не знаю.

– Но нужно же что-нибудь придумать.

– Я хотел было продать скрипку, но мне очень жалко расставаться с ней. Скрипка все равно что друг. Когда мне очень тяжело, я ухожу в какое-нибудь уединенное местечко и играю для самого себя. И тогда мне становится легче.

– Но почему же ты не играешь на скрипке на улицах?

– Я играл, но никто ничего не дает мне… А ты что делаешь? – спросил он.

– А я хозяин труппы, – важно ответил я.

– Ах, если бы ты захотел…. – нерешительно начал Маттиа.

– Что такое?

– Взять меня в свою труппу.

– Но ведь вся моя труппа состоит из одного Капи, – сказал я.

– Ну, так что же? Зато мы будем вдвоем. Пожалуйста, не бросай меня. Если ты не согласишься взять меня с собой, мне придется умереть с голоду.

Умереть с голоду! Не все понимают эти слова одинаково, и не всех они одинаково трогают. Но мне они дошли до самого сердца, потому что я знал, что они значат.

– Я могу работать, – продолжал Маттиа, – я умею играть на скрипке, ходить по канату, прыгать через обруч, петь. Я буду делать все, что ты велишь. Денег мне не нужно, только корми меня.

Мне хотелось плакать, слушая его. Как сказать ему, что я не могу взять его с собой? Ведь он может умереть с голоду и со мной. Я объяснил ему это, но он не хотел ничего слушать.

– Нет, вдвоем умереть с голоду труднее, – возразил он. – Мы будем поддерживать друг друга, делить между собой все, что у нас есть.

– Ну, хорошо, пусть будет так, – решил я. – Ты будешь моим товарищем, и мы пойдем вместе. Вперед!

Через четверть часа мы уже вышли из Парижа.

Земля высохла, грязи не было, и апрельское солнце сияло на безоблачном небе. Какой контраст с тем холодным зимним днем, когда я входил в Париж!

В садах, мимо которых мы проходили, цвела сирень, и, когда пробегал ветерок, нам на голову сыпались лепестки цветов.

Наше путешествие начиналось хорошо, и я уверенно шел по дороге. Капп, с которого я снял веревку, прыгал около нас, лаял на телеги, на кучи камней и даже просто так – из одного только удовольствия лаять. Должно быть, собакам так же приятно лаять, как людям петь.

Куда же мы шли? Я и сам не знал этого, просто шли, куда глаза глядят. Ну, а потом? А потом я хотел прежде всего повидаться с матушкой Барберен. Если я давно уже не говорил о ней, это еще не значит, что я перестал любить ее. И не писал я ей ни разу не потому, что забыл ее.

Часто хотелось мне написать ей: «Я помню о тебе и люблю тебя всем сердцем». Но, во-первых, она не умела читать, а во-вторых, я боялся Барберена. Что если он узнает по моему письму, где я, и захочет продать меня другому хозяину, который едва ли будет такой добрый, как Витали? И эта мысль так пугала меня, что я не решался писать матушке Барберен.

Но если я не мог написать ей, то ничто не мешало мне с ней повидаться. А теперь, когда Маттиа «поступил в мою труппу», устроить это будет еще легче. Я пошлю Маттиа вперед, а сам останусь где-нибудь поблизости и стану ждать. Он зайдет к матушке Барберен под каким-нибудь предлогом, заговорит с ней и расспросит о ее муже. Если окажется, что он снова ушел в Париж, Маттиа скажет, что я здесь, придет за мной, и я войду в дом, в котором провел детство, и обниму мою милую кормилицу. А если Барберен живет с ней, Маттиа приведет ко мне матушку Барберен, и мы все-таки повидаемся.

Все это так. Но еще прежде, чем мечтать о свидании с матушкой Барберен, следовало узнать, попадутся ли нам на дороге большие города, в которых можно было бы рассчитывать на хорошие сборы.

Нужно было взглянуть на карту. Мы в это время были в поле и могли присесть на краю дороги, не боясь, что нам помешают.

– Хочешь немножко отдохнуть? – спросил я у Маттиа.

– Хорошо, – ответил он.

Мы сели, я вынул из мешка карту и разложил ее на траве. Сначала мне было трудно разобраться в ней, но, вспомнив, как принимался за это Витали, я наконец справился с делом и понял, как нам следует идти. По дороге было несколько больших городов и, если нас не будет преследовать неудача, мы не умрем с голоду.

– Что это за штука? – спросил Маттиа, показывая на карту.

Я объяснил ему, что такое географическая карта и как можно пользоваться ею. Он внимательно слушал меня.

– Так ведь для этого нужно уметь читать? – сказал он.

– Конечно. А ты не умеешь?

– Не умею.

– Хочешь выучиться?

– Еще бы! Очень хочу.

– Так я буду учить тебя.

– И по этой карте можно найти дорогу во всякий город? – спросил он.

– Конечно. Это очень легко.

Когда я прятал карту назад в мешок, мне пришло в голову осмотреть мое имущество и показать его Маттиа.

Я разложил его на траве.

У меня было четыре холстинных рубашки, четыре пары чулок и четыре платка – все новое и крепкое – и пара поношенных башмаков.

Маттиа остолбенел при виде такого богатства.

– А у тебя что есть? – спросил я.

– Только то, что надето на мне, да скрипка, – ответил он.

– Так мы поделимся, – сказал я. – Я дам тебе половину белья. Только так как мы товарищи и должны делить между собой все, что у нас есть, то и мешок мы будем нести поочередно.

Маттиа начал было отказываться от белья, но я уговорил его.

С тех пор, как я надел свою меховую куртку и повесил на плечо арфу, мне казались неподходящими мои длинные панталоны. Артист должен ходить в коротких панталонах и чулках, перевитых крест-накрест цветными тесемками. Длинные панталоны хороши для садовника, но не для артиста.

Решив обрезать их, я вынул ножницы Этьеннеты.

– Я обрежу себе панталоны, – сказал я, – а ты, Маттиа, поиграй в это время на скрипке. Я хочу послушать, как ты играешь.

– С удовольствием, – ответил Маттиа и, взяв скрипку, заиграл.

Сначала я был больше занят своими панталонами, чем игрой Маттиа. Но через несколько минут я отложил ножницы и стал внимательно слушать. Маттиа играл почти так же хорошо, как Витали.

– Кто выучил тебя играть на скрипке? – спросил я, похвалив его игру.

– Никто. Я играю то, что слышу.

– Так я поучу тебя потом.

– Ты, должно быть, знаешь все, Реми?

– Да ведь я же хозяин труппы.

Мне тоже захотелось похвалиться своей игрой и показать Маттиа, что и я музыкант.

Я взял арфу и, чтобы сильнее поразить его, запел свою неаполитанскую песенку.

Когда я закончил, Маттиа, как это всегда водится между артистами, тоже похвалил меня.

Но нельзя же нам было только сидеть и расхваливать друг друга; нужно было подумать о том, чтобы заработать денег на ужин и на ночлег.

Я завязал мешок, и Маттиа понес его.

Мы решили остановиться в первой же деревне и дать представление «труппы Реми».

– Выучи меня твоей песенке, – сказал Маттиа. – Мы будем петь ее вместе и, мне кажется, я сумею сыграть ее на скрипке. Это будет хорошо.

– Конечно, очень хорошо, и если наша публика будет не совсем бесчувственна, то наверняка раскошелится.

К счастью, нам не пришлось жаловаться на бесчувствие публики. Войдя в деревню, мы увидели, что в одном доме ворота отворены, и подошли к ним. Во дворе было множество расфранченных людей. У мужчин в петлицах, а у женщин на груди были приколоты букеты цветов. Нетрудно было догадаться, что тут празднуют свадьбу.

Мне пришло в голову, что, может быть, новобрачные и гости будут не прочь потанцевать под музыку, и я вошел на двор в сопровождении Маттиа и Капи.

Сняв шляпу и стараясь поклониться так же величественно, как кланялся Витали, я обратился с этим вопросом к толстому парню, который первым попался мне навстречу.

Багровое лицо его было очень кротко и добродушно, высокие тугие воротнички доходили ему до ушей.

Не ответив нам ничего, он засунул два пальца в рот и свистнул так пронзительно, что Капи испугался.

– Эй! – крикнул он, когда шум затих, и все оглянулись. – Вот музыканты! Не поплясать ли нам?

– Да, да! – закричали все.

– Приглашайте дам! Музыканты, кадриль!

Желающие танцевать пары быстро заняли середину двора, а бедные, спокойно щипавшие траву гуси в ужасе бросились бежать.

– Умеешь ты играть кадриль? – тихонько и далеко не уверенно спросил я у Маттиа.

– Умею.

И он заиграл на скрипке начало первой фигуры. К счастью, и я знал эту кадриль. Мы были спасены.

Из сарая вытащили телегу, положили на нее доски, и мы взобрались на эту эстраду.

Несмотря на то, что я и Маттиа никогда не играли вместе, дело пошло у нас довольно хорошо. Впрочем, и играли мы для простой и невзыскательной публики.

– А умеет кто-нибудь из вас играть на трубе? – спросил какой-то рыжий толстяк.

– Да, я умею, – ответил Маттиа, – но у меня нет трубы.

– Я сейчас принесу. Положим, и скрипка ничего себе, да только уж больно писклява.

Скоро принесли трубу, и мы снова принялись играть кадрили, польки и вальсы.

Так играли мы до позднего вечера, а танцующие все не уставали и не давали нам отдохнуть. Я еще кое-как выносил это, но слабый Маттиа побледнел и едва держался на ногах. Однако он все-таки продолжал изо всех сил дуть в трубу. К счастью, новобрачная заметила его бледность и сказала:

– Довольно! Вон тот маленький мальчик совсем измучился. Теперь вынимайте кошельки: нужно заплатить музыкантам.

– Если угодно, наш кассир соберет деньги! – сказал я и бросил Капи свою шляпу.

Он подхватил ее и стал обходить публику. Когда ему клали деньги, он так мило раскланивался, что все со смехом хлопали в ладоши. И ему давали, не скупясь; я шел за ним и видел, как падали в шляпу серебряные монеты. А новобрачные положили целых пять франков.

Какое счастье! Но это было еще не все. Нас накормили ужином и позволили лечь спать на сеновале. На другой день, когда мы уходили из этого гостеприимного дома, у нас был капитал в двадцать восемь франков.

– Мы собрали столько денег благодаря тебе, Маттиа, – сказал я, – один я не смог бы заменить целый оркестр.

С двадцатью восемью франками в кармане мы считали себя богачами, и когда пришли в небольшой городок, я решил сделать кое-какие необходимые покупки. У торговца старым железом и медью я купил за три франка трубу; она, конечно, была старая и некрасивая, но играть на ней было можно, и этого было вполне достаточно. Потом я купил красных тесемок, которыми хотел обвязать крест-накрест наши чулки, и старый солдатский ранец для Маттиа, чтобы нам можно было разделить наше имущество пополам: гораздо удобнее носить все время понемногу, чем таскать поочередно тяжелый мешок.

В этом городке мы тоже дали представление и, когда уходили из него, у нас было уже целых тридцать франков. А с Маттиа мы так подружились, как будто были родными братьями.

– Как я рад, что попал в труппу, хозяин которой никогда не дерется, – смеясь говорил Маттиа.

– Значит, ты доволен?

– Еще бы! Первый раз в жизни я не мечтаю попасть в больницу!

Мы пошли дальше по дороге в Шаванон, давали представления в городах и деревнях, понемногу собирали деньги и откладывали их.

Хорошо бы купить какой-нибудь подарок матушке Барберен! Но что же купить ей? Долго думать над этим не приходилось. Я знал, какой подарок понравится ей больше всего и пригодится не на время, а на всю жизнь. Следовало бы купить ей корову взамен нашей Рыжки. Как бы обрадовалась матушка Барберен, если бы я сделал ей такой подарок! И как радовался бы я сам!

Нужно будет купить корову, не доходя до Шаванона, и Маттиа приведет ее на двор к матушке Барберен. Мужа ее, конечно, не будет дома. «Госпожа Барберен, – скажет Маттиа, – я привел вам корову». – «Корову? Ты ошибся, мальчик», – со вздохом скажет она. – «Нет, не ошибся. Ведь вы госпожа Барберен? Так вам мне и велели отдать ее». А тут я вбегу и обниму матушку Барберен. А потом она испечет нам оладий и блинов, которые мы втроем и съедим. Барберен уже не придет и не заберет приготовленного для них масла для приготовления супа, как тогда, в последний день Масленицы…

Да, было бы очень хорошо купить корову. Но для этого нужно много денег. Сколько она может стоить? Наверное, очень дорого.

Я не рассчитывал покупать большую и толстую корову. Толстые коровы стоят дороже, а для больших нужно много корма, что было бы неудобно для матушки Барберен.

Прежде всего нужно было узнать, сколько может стоить корова, какая мне нужна.

Это было нетрудно. Останавливаясь на постоялых дворах, мы часто встречались там с мясниками и гуртовщиками; у них можно было узнать цену коров. Но когда я попробовал обратиться к одному из них, лицо которого мне понравилось, он громко расхохотался и позвал хозяина.

– Знаете, что спрашивал у меня вот этот мальчуган? – сказал он. – Он хочет знать, сколько может стоить корова, не очень толстая и не очень большая, но очень хорошая. Может быть, от нее потребуется и еще что-нибудь?

Он снова громко расхохотался, засмеялся и хозяин. Но это не смутило меня.

– А еще нужно, чтобы она давала хорошее молоко и не очень много ела.

– И ты, наверное, хочешь водить ее с собой по большим дорогам, как собаку?

Наконец, вдоволь нашутившись и нахохотавшись, он заговорил серьезно.

– У меня есть как раз такая корова, – сказал он. – Она дает много молока, густого как сливки, а ест очень и очень мало. Я могу уступить ее тебе за сто пятьдесят франков.

Разговорить его было сложно, но еще труднее оказалось заставить его замолчать. Мы едва отделались от него и легли спать.

Сто пятьдесят франков! Положим, мы накопили уже довольно много денег, но до полутораста франков было еще далеко. Удастся ли нам набрать столько? А если и удастся, то на это понадобится много времени.

Я переговорил с Маттиа, и мы решили идти в Шаванон не прямой дорогой, а кружным путем, заходя во все города и деревни, которые будут у нас по пути, чтобы собрать побольше денег. Маттиа так же, как и мне, очень хотелось купить корову.

 

Глава II

Урок музыки

Рассмотрев внимательно карту, мы выбрали такую дорогу, где было много больших городов, и отправились в путь.

От самого Парижа я в свободное время учил Маттиа читать и играть по нотам. Грамота давалась ему трудно: то ли потому, что он был неспособен к учению, то ли потому, что я был плохим учителем.

Иногда я даже терял терпение и говорил, что у него слишком тупая голова.

– Да, это правда, – кротко отвечал он. – Гарофоли заметил это сразу.

Такой ответ, конечно, обезоруживал меня. Я начинал улыбаться, и мы снова принимались за чтение.

Но музыка – другое дело. Тут Маттиа был необыкновенно понятлив и делал замечательные успехи. И нередко задавал мне такие вопросы, на которые я был не в состоянии ответить.

Признаюсь, это оскорбляло мое самолюбие. Я вошел в роль учителя, и мне было обидно, что я не могу объяснить ученику то, чего он не понимает. А сознаваться в своем невежестве мне не хотелось.

И вот я начал следовать примеру одного рудокопа, с которым мы как-то встретились на дороге. «Что такое каменный уголь?» – спросил я у него. – «А этой такой уголь, который походит на камень», – ответил он.

Так же я часто отвечал и на вопросы Маттиа.

– Это правило. Так всегда бывает.

Маттиа, конечно, не мог оспаривать правила, но в таких случаях он смотрел на меня, вытаращив глаза и разинув рот, отчего мне становилось очень неловко.

Через некоторое время я заметил, что Маттиа стал молчалив и все думал о чем-то. Это было очень странно, потому что он любил смеяться и болтать.

Я стал расспрашивать его, и он в конце концов признался, в чем дело.

– Ты, конечно, отличный учитель, – сказал он, – и никто не может учить меня так хорошо, как ты, но…

Он нерешительно остановился.

– Но что же?

– Но ведь все-таки есть вещи, которых ты не знаешь. Это бывает с самыми учеными людьми. Ты мне часто отвечаешь: «Так бывает всегда. Это правило». А ведь наверняка можно объяснить то, чего я не понимаю, как-нибудь иначе. И вот я придумал, если ты согласишься, купить какую-нибудь книгу – самую дешевую – о музыке.

– Ну, что же, это можно сделать.

– Правда? Я так и думал, что ты согласишься; ведь не можешь же ты знать все, что написано в книгах.

– Положим, хороший учитель лучше всякой книги, – заметил я.

– Вот-вот, ты как раз напомнил мне то, о чем я тоже собирался с тобой поговорить. Мне хотелось бы взять урок у настоящего учителя – только один урок, во время которого он объяснил бы мне все, чего я не понимаю… Я до сих пор молчал, потому что мне не хотелось тратить твои деньги.

Хоть меня и обидело, что Маттиа не считает меня настоящим учителем, но моя глупая гордость не устояла против его последних слов.

– Ты слишком уж добр, – сказал я. – Деньги у нас общие, потому что мы зарабатываем их вместе. Бери столько уроков, сколько хочешь; я тоже буду брать их вместе с тобой… Тогда и мне можно будет выучиться тому, чего я не знаю, – прибавил я, решившись наконец сознаться в своем невежестве.

Настоящего музыканта нельзя было найти в деревне; его следовало искать в каком-нибудь большом городе. Через несколько дней такой город попался нам на пути. Но так как мы добрались до него поздно вечером, то пришлось отложить урок музыки до утра. К тому же мы чуть не падали от усталости.

Маттиа очень хотелось поскорее узнать, есть ли здесь хороший учитель музыки, а потому за ужином я спросил об этом у хозяйки постоялого двора.

Мой вопрос удивил ее.

– Разве вы не слышали о господине Эспинасе? – спросила она.

– Мы пришли издалека, – ответил я.

– Должно быть, уж очень издалека.

– Из Италии, – сказал Маттиа.

Тогда хозяйка перестала удивляться, она, наверное, сочла возможным допустить, что слава господина Эспинаса могла и не дойти до Италии. Другое дело, если бы мы пришли из Марселя или Лиона. Тогда, узнав, что мы не слышали о господине Эспинасе, хозяйка не стала бы и говорить с нами.

– Ну, вот, подходящий учитель и нашелся, – сказал я Маттиа по-итальянски.

Глаза моего друга заблестели. Господин Эспинас наверняка ответит без затруднения на все его вопросы. А я немножко испугался: захочет ли эта знаменитость дать урок таким жалким беднякам, как мы?

– У господина Эспинаса очень много занятий? – спросил я.

– Еще бы! Он страшно занят, – ответила хозяйка.

– А как вы думаете, примет он нас завтра утром?

– Вероятно. Он принимает всех, но к нему, конечно, нужно идти не с пустыми руками.

Так как мы рассчитывали заплатить учителю, то слова хозяйки не испугали нас.

Мы долго не спали в эту ночь; несмотря на усталость, мы без конца говорили о господине Эспинасе и припоминали все затруднительные вопросы, которые следовало предложить ему.

Встав утром и позавтракав, мы отправились к нему. Маттиа взял с собой скрипку, а я арфу. Капи хотел было идти с нами, но мы привязали его в конюшне, не решившись явиться к знаменитому учителю с собакой.

Когда мы подошли к дому, где, как нам сказали, живет господин Эспинас, то подумали, что тут вышла какая-нибудь ошибка: в окне, как на витрине, висели два тазика для бритья. Совершенно неподходящая вывеска для музыканта!

Здесь, наверное, живет цирюльник. Не решаясь войти, мы спросили у прохожего, где живет господин Эспинас.

– Здесь, – ответил он, показав на цирюльню.

– Он, должно быть, нанимает помещение у цирюльника, – шепнул я Маттиа, и мы вошли.

Комната была разделена пополам. В правой половине лежали на полках гребни, головные щетки и стояли баночки с помадой; в левой – лежали на столе и висели на стенах скрипки, трубы, гитары и другие музыкальные инструменты.

– Господин Эспинас? – спросил Маттиа.

– Это я, – ответил живой, необыкновенно подвижный человек небольшого роста, державший в одной руке бритву, в другой же – трубу, на которой он от времени до времени играл, перерывая бритье крестьянина, сидевшего в кресле.

Я взглянул на Маттиа, стараясь дать ему понять, что этот цирюльник-музыкант не подходит нам. Мы только даром потратим деньги, если обратимся с нашими затруднениями к нему.

– Не потрудитесь ли вы постричь меня, когда закончите брить этого господина? – спросил он.

– С удовольствием, молодой человек. Я и побрею вас, если хотите.

– Благодарю вас, только не сегодня, – ответил Маттиа. – Я зайду как-нибудь на днях.

Меня поразила сильная самоуверенность Маттиа, но он украдкой взглянул на меня, как бы прося потерпеть немного.

Скоро Эспинас закончил брить крестьянина и с салфеткой на руке подошел стричь Маттиа.

– Господин Эспинас, – сказал Маттиа, когда тот повязывал ему салфетку вокруг шеи, – у меня с товарищем вышел спор, он касается музыки. А так как мы знаем, что вы знаменитый музыкант, то мы решили обратиться к вам за разрешением нашего спора.

– Объясните, в чем дело, молодой человек, – сказал Эспинас.

Теперь я понял, что задумал Маттиа. Он сначала хотел узнать, действительно ли господин Эспинас хороший музыкант, а потом уже попросить его дать нам урок.

Маттиа задал цирюльнику несколько затруднявших нас вопросов. Господин Эпинас, не задумываясь ни на минуту, тотчас же разрешил их. Тогда Маттиа признался, зачем мы в действительности пришли.

– Вот так мальчуганы! – воскликнул Эспинас. – Какие хитрые и какие уморительные!

Он попросил Маттиа сыграть что-нибудь на скрипке и остался очень доволен его игрой.

– Я, кроме того, умею играть на трубе и на кларнете, – сказал Маттиа.

– Так сыграй, – шепнул я.

– Этот мальчик – настоящее чудо! – воскликнул Эспинас, выслушав его. – Хочешь остаться у меня?

Я сделаю тебя великим музыкантом – да, великим! Утром ты будешь брить вместе со мной посетителей, а потом мы будем заниматься музыкой. Не обращай внимания на то, что я цирюльник. Нужно жить, есть, пить – а для этого требуются деньги, которые и дает мне бритье.

Я пристально посмотрел на Маттиа. Что он ответит? Неужели он бросит меня, и я лишусь друга и товарища, как лишался всех, кого любил? У меня сжалось сердце, но я постарался скрыть это.

– Думай только о себе, Маттиа, – взволнованным голосом проговорил я.

Но он подошел ко мне и взял за руку.

– Бросить друга! Нет, я не могу. Благодарю вас, господин Эспинас.

Эспинас еще некоторое время уговаривал его. Сначала Маттиа поучится у него, потом он устроит его в Тулузе, а затем ему можно будет поступить в парижскую консерваторию. Но Маттиа стоял на своем.

– Я не брошу Реми! Нет, никогда! – повторял он.

– Ну, я все-таки хочу что-нибудь сделать для тебя, – сказал Эспинас. – Во-первых, я объясню тебе то, что тебя затрудняет, а во-вторых подарю тебе книгу, которая научит тебя всему, чего ты не знаешь.

Он быстро разрешил все вопросы, которыми закидал его Маттиа, а потом стал рыться в ящиках и разыскал старую, истрепанную книгу с названием «Теория музыки».

Эспинас написал на ней: «Будущему музыканту от цирюльника на память» и отдал ее Маттиа.

Не знаю, были ли в этом городе другие музыканты, но этого цирюльника-музыканта я и Маттиа не забывали никогда.

 

Глава III

Корова

Я и прежде очень любил Маттиа, но теперь полюбил его еще больше, убедившись, что он горячо привязан ко мне. Ведь он не остался у Эспинаса только потому, что не хотел разлучаться со мной, только из-за этого отказался от спокойной жизни, от возможности выучиться музыке, от богатства и известности в будущем. Да, он предпочел жить со мной и, может быть, терпеть лишения. До сих пор нам сопутствовала удача, но нельзя было рассчитывать на то, что так будет всегда.

У Эспинаса я ничего не сказал Маттиа; но когда мы вышли, я схватил его за руку:

– Теперь я твой друг навек!

– Я знал это и раньше, – с улыбкой ответил он.

До сих пор Маттиа, как я уже говорил, очень трудно давалась грамота. Но получив в свою собственность «Теорию музыки», он стал делать большие успехи. Мы оба жалели, что у нас было слишком мало времени для занятий. Мы шли в это время по бесплодной местности и спешили поскорее пройти через нее. Народ здесь был очень беден. Крестьяне охотно слушали нашу музыку, но когда я подавал Капи чашку для сбора денег, расходились по домам и затворяли двери.

К счастью, потом пошли большие города. В каждом из них мы давали несколько представлений, и капитал наш мало-помалу увеличивался и дошел до ста сорока пяти франков. А затем мы пожили на минеральных водах, куда съехалось много публики из Парижа, и набрали еще шестьдесят восемь франков. Теперь наш капитал равнялся двумстам тринадцати франкам.

Нужно было идти как можно быстрее: мы узнали, что на ярмарке в Шаваноне будет на днях продаваться много рогатого скота.

Мы с восторгом думали о том, что наконец купим корову, о которой столько времени мечтали. Маттиа хотелось, чтобы она была белой, а мне больше нравились рыжие – как наша Рыжка. Она будет очень добрая и станет давать каждый день несколько ведер молока. Так весело было думать об этом!

Но когда дошло до дела, то сейчас же появились затруднения. Сумеем ли мы выбрать такую корову, как нам хочется? Как мы узнаем, дает ли она много молока? Ведь ни я, ни Маттиа ничего не понимали в коровах.

Кроме того, на постоялых дворах мы наслушались разных удивительных историй про коров, и это усиливало наше беспокойство. Так один крестьянин рассказывал, что купил корову с великолепнейшим хвостом, таким длинным, что она могла сгонять им мух даже с морды. А длинные хвосты бывают у хороших коров. Крестьянин был очень доволен своей покупкой, но на другой день, зайдя в коровник, с ужасом увидел, что у его коровы совсем нет хвоста. Тот хвост, который так понравился ему, был приклеенным. Другой крестьянин купил корову с поддельными рогами, а третий, желая подоить купленную корову, обнаружил, что ее вымя надуто воздухом, и она не дает и двух стаканов молока в сутки. Что если и с нами случится что-нибудь такое? Маттиа уверял, что он сейчас же узнает, настоящий ли хвост у коровы или нет. Он повиснет на нем – вот и все. А вымя он проткнет длинной булавкой, чтобы посмотреть, не надуто ли оно воздухом.

– Но ведь если хвост у коровы настоящий, а вымя не надуто, – сказал я, – она лягнет тебя или поднимет на рога.

Маттиа согласился, что такие опыты действительно очень опасны, и мы снова начали раздумывать, как нам быть. Что если мы приведем матушке Барберен корову без хвоста и без рогов или такую, какая не будет давать молока? Это будет ужасно!

Крестьяне, рассказывая истории о покупке коров, часто упоминали о ветеринарах. Вот если ветеринар вздумает покупать себе корову, так его не обманешь – он знает толк в скоте. Одному крестьянину ветеринар выбрал такую корову, что просто загляденье.

– Возьмем-ка и мы ветеринара, – сказал я Маттиа. – Конечно, за это придется заплатить, но зато у нас уж наверняка будет хорошая корова.

На том мы и порешили.

Через два дня мы пришли в Уссель, и мне вспомнилось прошлое. Тут я в первый раз участвовал в представлении пьесы «Лакей английского генерала», тут Витали купил мне подбитые гвоздями башмаки, которые привели меня в такой восторг…

Бедный Витали! Никогда я его не увижу. Проказник, Зербино и Дольче тоже умерли. Нас было шестеро, а теперь осталось только двое – я и Капи. И от этих воспоминаний мне стало грустно.

Мы с Маттиа остановились на том же постоялом дворе, где я останавливался с Витали, и пошли разыскивать ветеринара. Когда мы обратились к нему с нашей просьбой, он расхохотался.

– Ученых коров тут не продают, – сказал он.

– Да нам нужна не ученая корова, а такая, что дает много молока, – сказал я.

– И чтобы у нее был настоящий хвост, – прибавил Маттиа, которого очень беспокоила возможность приобрести корову с поддельным хвостом.

– Мы просим вас, господин ветеринар, помочь нам, – продолжал я. – Мы боимся, как бы нас не обманули.

– А зачем же вам корова? – спросил он.

Я в нескольких словах рассказал ему, в чем дело.

– Вы славные мальчуганы, – сказал ветеринар. – Хорошо, я пойду с вами завтра на ярмарку и выберу вам хорошую корову. У нее не будет поддельного хвоста.

– И не будет поддельных рогов? – спросил Маттиа.

– Не будет.

– И надутого вымени?

– Тоже не будет. А найдется ли у вас чем заплатить?

– У нас много денег, – сказал я и развязал мешок, в котором хранилось наше сокровище.

– Ну, и отлично. Зайдите за мной завтра, в семь часов утра.

– А сколько мы должны будем заплатить вам, господин ветеринар? – спросил я.

– Ничего. Разве стану я брать деньги с таких славных мальчиков?

Мы горячо поблагодарили его.

– Вы любите музыку, господин ветеринар? – спросил Маттиа.

– Да, очень люблю.

– А когда вы ложитесь спать?

Этот вопрос был совсем некстати, но ветеринар все-таки ответил:

– Как только пробьет девять часов.

Затем мы простились и ушли. Я понял, что задумал Маттиа.

– Ты хочешь, чтобы мы поиграли для него? – спросил я.

– Да, мы дадим ему серенаду, когда он будет ложиться в постель. Серенады дают тем, кого любят.

– Как ты славно придумал! – сказал я.

Без пяти минут девять мы с Маттиа подошли к дому ветеринара. На улице было темно, так как луна еще не взошла, а фонарей не зажигали; лавки были заперты, прохожие попадались редко.

Как только пробило девять часов, мы начали нашу серенаду. Звуки музыки далеко разнеслись по узкой улице. В домах стали открываться окна, и оттуда выглядывали головы в чепцах и ночных колпаках. Соседи с удивлением переговаривались между собой.

В доме ветеринара тоже открылось окно. Он выглянул оттуда и, должно быть, узнав нас, сделал нам знак прекратить музыку.

– Я сейчас отворю вам калитку в сад, – сказал он. – Поиграйте там.

Через несколько минут калитка отворилась.

– Это очень мило с вашей стороны, – сказал ветеринар, пожимая нам руки, – но вы поступили неблагоразумно. Полицейский мог арестовать вас за нарушение тишины.

Мы начали наш концерт в саду. Так как ветеринар был женат и у него была большая семья, то скоро нас окружила публика. В беседке зажгли свечи, и мы играли до десяти часов.

Нам много аплодировали и, если бы не вмешался ветеринар, нам пришлось бы играть чуть не всю ночь, так как детям очень понравилась наша музыка.

– Довольно, дети! – сказал ветеринар. – Им нужно завтра рано вставать, мальчики должны быть готовы к семи часам утра.

Но перед уходом нас угостили ужином. А потом Капи проделал несколько забавных штук, которые привели в восторг детей. Было уж около полуночи, когда мы ушли от ветеринара.

Тихий и спокойный городок Уссель был на другой день полон шума и движения. Еще задолго до рассвета мы слышали стук колес, ржание лошадей, мычание коров и крики крестьян, съезжавшихся на ярмарку.

Когда мы вышли на двор, там стояло множество телег, а около них теснились разряженные крестьяне с женами.

Улицы были запружены народом, спешившим на ярмарочную площадь. Идти к ветеринару было еще рано – только что пробило шесть часов, – и мы решили отправиться на площадь, осмотреть коров и заранее выбрать тех, которые нам больше понравятся.

Ах, как много тут было коров, больших и маленьких, толстых и худых и всевозможных цветов! Иные были с телятами, у других вымя, полное молока, опускалось чуть не до земли.

На ярмарке продавались также лошади, жеребята, овцы, свиньи с поросятами, куры и гуси. Но мы не обращали на них никакого внимания и смотрели только на коров.

Мы выбрали из них семнадцать, вполне подходящих для нас; некоторые были рыжие, и они особенно нравились мне, Маттиа же больше хотел купить белую.

В семь часов мы вошли к ветеринару. Он уже ждал нас, и мы тотчас же отправились на ярмарку. Мы опять повторили ему, какую корову нам хотелось бы иметь. Главное, чтобы она ела мало и давала много молока.

– По-моему, вот эта очень хороша, – сказал Маттиа, показывая на белую корову.

– А вот эта еще лучше, – возразил я, показав на рыжую.

Однако ни та, ни другая, должно быть, не понравились ветеринару, потому что он подошел к третьей. Это была небольшая корова, цветом потемнее нашей Рыжки, с тонкими ногами, темными ушами, черным ободком вокруг глаз и белым пятнышком на конце морды.

– Вот эта как раз подходит вам, – сказал ветеринар.

Крестьянин, державший ее за веревку, запросил с нас триста франков. Мы с отчаянием переглянулись, так как уже успели полюбить эту хорошенькую корову.

Триста франков! Я сделал ветеринару знак, что нужно идти дальше, но он не пошел и начал торговаться.

Долго продолжался этот торг. Крестьянин опускал цену понемногу, ветеринар понемногу прибавлял. Наконец они сошлись на двухстах десяти франках.

В это время Маттиа подошел к корове сзади и вырвал у нее из хвоста длинный волос, а она за это лягнула его. Значит, хвост у нее настоящий! Это решило дело.

– Хорошо, мы согласны, – сказал я и, заплатив деньги, протянул руку, чтобы взять корову за веревку.

– А на булавки хозяйке? – сказал крестьянин.

Снова начался торг. Наконец порешили дать на булавки сорок су.

Я снова протянул руку, но крестьянин опять удержал меня.

– А дочке? Неужели я обижу ее?

Пришлось заплатить еще двадцать су.

В третий раз протянул я руку к корове.

– А вы принесли веревку? – спросил крестьянин. – Я продал вам корову, но не продавал веревки.

За веревку мы заплатили все оставшиеся у нас деньги. Теперь у нас не было ни одного су. Но зато корова стала наконец нашей собственностью.

Да, она наша, но на что же мы будем кормить ее, на что будем покупать еду для себя?

– Ничего, заработаем! – махнул рукой Маттиа. – Сегодня в городе много народу. Обойдем все трактиры, но не вместе, а порознь.

Мы отвели нашу корову в конюшню и, привязав ее множеством узлов, разошлись в разные стороны. А вечером оказалось, что Маттиа набрал четыре франка с лишком, а я три. Мы снова были богаты.

Дочь хозяйки постоялого двора подоила нашу корову, и мы поужинали хлебом с молоком. Никогда, кажется, не пили мы такого вкусного молока! Маттиа уверял, что оно сладкое и пахнет апельсинами. Уж на что в больнице было великолепное молоко, а это еще лучше!

И мы пришли в такой восторг, что отправились к нашей корове и начали целовать ее. Это, по-видимому, доставило ей удовольствие, потому что она лизнула нас своим жестким языком.

– Каково? Она тоже целуется! – в восторге воскликнул Маттиа.

На другой день мы пошли в Шаванон. Так как только благодаря Маттиа нам удалось собрать двести тринадцать франков, то я предложил ему вести корову, чем он был очень доволен.

Теперь мне не нужно было сверяться с картой. Несмотря на то, что прошло уже много лет с тех пор, как я ушел с Витали я хорошо помнил дорогу.

Нам не хотелось утомлять нашу корову, и потому мы решили переночевать в той же деревне, где я ночевал первую ночь с Витали и где Капи, видя мое горе, лег около меня и вложил мне в руку свою лапу. А на другой день мы пойдем к матушке Барберен.

До деревни было недалеко, однако, не доходя до нее, мы все-таки сделали небольшой привал, чтобы позавтракать и, главное, попасти нашу корову.

Сначала я держал ее за веревку, но она была так спокойна и так усердно щипала траву, что я закинул веревку ей на рога и принялся за хлеб.

Мы, конечно, покончили с завтраком гораздо быстрее, чем она, и так как нам нечего было делать, начали бегать и ловить друг друга. Хоть нам и приходилось зарабатывать деньги, мы все-таки были детьми и любили играть.

Бегали мы довольно долго, а корова все еще не наелась и, когда мы подошли к ней, она стала еще торопливее щипать траву, чтобы показать нам, что голодна.

– Подождем еще немного, – сказал Маттиа.

– Да ведь коровы едят целый день!

– Ну, еще немножечко! А знаешь что? Не поиграть ли мне на трубе? У нас в цирке была корова, которая очень любила музыку.

Сказав это, он взял трубу и заиграл. При первых же звуках корова подняла голову, а потом, прежде чем я успел схватить ее за веревку, побежала со всех ног.

Мы бросились за ней. Я крикнул Капи, чтобы он остановил ее, но это было незнакомое для него дело. Пастушья собака прыгнула бы к морде коровы; Капи же кинулся ей на ноги.

И она не только не остановилась, а побежала еще быстрее. Мы продолжали гнаться за ней.

Так добежали все мы до деревни. Корова все-таки порядочно перегнала нас, но так как дорога шла прямо, то мы видели, как несколько человек загородили ей дорогу и схватили ее.

Теперь мы могли наконец передохнуть. Спешить было уже некуда: корову остановили и непременно отдадут нам.

Между тем около нее начал собираться народ, и когда мы подошли, там стояло уже человек двадцать мужчин, женщин и детей.

Мне казалось, будет достаточно сказать, что это наша корова, и нам сейчас же отдадут ее. Однако вышло совсем не так. Нас окружили и закидали вопросами: «Кто мы? Куда идем? Где взяли эту корову?»

Мы ответили, но это не убедило крестьян.

– Их следовало бы посадить в тюрьму до тех пор, пока не выяснится дело, – сказал один из них. – Кто знает, может быть, они украли эту корову?

Я так боялся тюрьмы, что когда упомянули о ней, то побледнел и задрожал всем телом. Подошедший полицейский подозрительно взглянул на меня.

– Да, дело нечисто, – сказал он. – До поры до времени корову нужно задержать, а их отвести в тюрьму.

Он повел нас, и толпа народа последовала за нами, осыпая угрозами и насмешками.

Нас привели в камеру и отобрали у нас деньги, ножи и спички. А потом дверь захлопнулась, замок громко щелкнул и загремели задвижки.

Мы очутились в ужасном положении. Сколько времени продержат нас здесь?

– Это я виноват! – воскликнул Маттиа и горько заплакал.

Мне пришлось утешать его. Нас наверняка скоро выпустят, ведь мы не сделали ничего дурного и можем доказать, что действительно купили нашу корову, добрый ветеринар будет свидетелем.

Но Маттиа продолжал плакать.

– Даже если нас выпустят из тюрьмы и отдадут корову, то увидим ли мы матушку Барберен! – сквозь слезы проговорил он.

– Но почему же не увидим?

– Потому что с тех пор, как ты ушел от нее, прошло много времени. Она могла умереть!

При этих словах сердце у меня сжалось. Да, матушка Барберен, действительно, могла умереть. Ведь умер же Витали.

– Почему ты никогда не говорил об этом раньше? – спросил я.

– Потому что раньше я был счастлив, и мне приходили в голову веселые мысли, а теперь приходят грустные, потому что я несчастлив. Прежде я думал только о том, как будет рада матушка Барберен, когда мы приведем ей корову, и как будем рады мы сами.

– И я думал о том же, Маттиа, – сказал я.

– Ах, как все это ужасно! – воскликнул он и вдруг вскочил с места. – А что если матушка Барберен и в самом деле умерла, а ее злой муж жив и захочет взять к себе и тебя, и корову?

Должно быть, это полицейский и камера с замком наводили на него такие страшные мысли. Но не только о нас думал Маттиа, он беспокоился и о корове.

– Кто накормит ее? – говорил он. – Кто подоит?

Так прошло несколько часов, и у нас становилось все тяжелее на сердце. Я старался успокоить Маттиа и говорил ему, что нас скоро будут допрашивать.

– Что же мы будем говорить?

– Правду, конечно.

– Тогда тебя точно отдадут Барберену!

Тут дверь с грохотом отворилась, и вошел какой-то старик с седыми волосами и добродушным лицом.

– Встаньте и отвечайте господину мировому судье, – сказал тюремный сторож.

– Хорошо, можете идти, – сказал ему судья, махнув рукой. – Я расспрошу вот этого мальчика, – он показал на меня, – а другого уведите. Я допрошу его потом.

Я молча ждал его вопросов.

– Вас обвиняют в том, что вы украли корову, – начал судья, пристально смотря мне в глаза.

Я объяснил ему, что мы купили корову на ярмарке в Усселе, и назвал ветеринара, который помогал нам при этой покупке.

– Это будет проверено, – сказал судья.

– И тогда вы увидите, что мы не виноваты.

– А зачем вы купили корову?

– Мы хотели отвести ее в Шаванон и подарить одной женщине. Она выкормила меня, заботилась обо мне, и я очень люблю ее.

– Как зовут эту женщину?

– Матушка Барберен.

– Это жена каменщика, который работал в Париже и получил там увечье?

– Да, господин судья.

– Так, значит, ты тот мальчик, который жил у нее?

– Да, господин судья.

– Я слышал о тебе… Не бойся. Если ветеринар скажет, что помогал вам покупать корову, вас выпустят.

– А матушка Барберен жива, господин судья? – спросил я.

– Жива.

– И муж ее здесь?

– Нет, он в Париже.

Судья ушел и вскоре вернулся с Маттиа.

– Я справлюсь в Усселе, – сказал он, – и если все, что вы говорили, правда, то вам можно будет уйти завтра же.

– А наша корова? – забеспокоился Маттиа.

– Вам отдадут ее.

– Нет, я хотел спросить не про то. Кто же ее накормит? Кто подоит?

– Не беспокойся, все будет сделано, – улыбнулся судья.

– Если нашу коровку подоят, – сказал Маттиа, – то нельзя ли будет дать нам молока? Оно пойдет нам на ужин.

Как только судья ушел, я объявил Маттиа две великолепные новости, которые заставили нас забыть о тюрьме: матушка Барберен жива, а муж ее в Париже.

Вскоре сторож принес нам большой кувшин молока – от нашей коровы. Но не одно только молоко было у нас на ужин. Судья прислал нам от себя вдоволь белого хлеба и кусок холодной телятины.

Нет, тюрьма оказалась совсем не такой страшной, как я воображал. И Маттиа думал так же.

– Даровой ужин и даровой ночлег – чего еще желать! – говорил он.

Мы поужинали и крепко заснули в нашей камере.

 

Глава IV

Матушка Барберен

– Я видел во сне, что мы привели корову к матушке Барберен, – сообщил Маттиа, когда мы проснулись.

– Мне снилось то же самое, – отозвался я.

В восемь часов дверь отворилась, и в камеру вошел мировой судья с нашим другом-ветеринаром, который приехал специально для того, чтобы оправдать нас. И через несколько минут мы снова были свободны!

Когда мы вошли в деревню, нас встретили враждебно и подозревали в воровстве. Теперь, оправданные, мы гордо выходили из нее, и крестьяне, стоя у дверей, дружелюбно провожали нас глазами.

Пока мы торжественно вели по деревне нашу корову, мне пришла в голову одна мысль, и я остановился.

– Я говорил тебе, Маттиа, – сказал я, – что попрошу матушку Барберен угостить нас блинами…

– Как они, должно быть, вкусны! – воскликнул Маттиа.

– Очень вкусны, ты сам увидишь. Но для них нужны мука, масло и яйца, а у матушки Барберен наверняка не найдется ничего этого. Я зайду в лавку и куплю муки и масла. Яиц не возьму – мы можем разбить их по дороге.

– Отлично!

– Так подержи корову. И смотри не выпускай ее.

Я вошел в лавку, купил фунт масла и два фунта муки, и мы отправились дальше.

Хоть я и старался идти медленно, чтобы наша корова не устала, но невольно ускорял шаг. Я был сильно взволнован, мне так хотелось поскорее увидеть матушку Барберен.

– Красивая местность, правда? – сказал я.

– Только деревьев совсем нет, – заметил Маттиа.

– Когда мы сойдем с горы, ты увидишь великолепные деревья, дубы и каштаны. А на дворе у матушки Барберен растет грушевое дерево, на кривой ветке которого я ездил верхом, как на лошади. И на этом дереве растут такие сочные груши! Вот увидишь!

Разговаривая так, мы быстро шли вперед. Еще несколько шагов, и мы дойдем до места, где я просил Витали посидеть и откуда смотрел на дом матушки Барберен, думая, что никогда уже не увижу его.

Ничего не изменилось в долине, она и теперь была совершенно такая же, как прежде. А между деревьями я увидел домик матушки Барберен. Легкая струйка дыма вылетала из трубы.

– Матушка Барберен дома, – сказал я.

Слезы брызнули у меня из глаз, я обнял и поцеловал Маттиа. Капи бросился ко мне – я поцеловал и его.

– Ну, идем быстрее! – воскликнул я.

– Если матушка Барберен дома, то как же мы сделаем ей сюрприз? – спросил Маттиа.

– Ты войдешь к ней и скажешь, что ей велели отдать корову. А когда она спросит, кто велел, я войду.

Мы обогнули гору и снова увидели мой родной дом, на дворе показался белый чепчик.

Матушка Барберен отворила калитку и пошла по дороге к деревне. Мы остановились, и я показал на нее Маттиа.

– Она уходит, – сказал он. – Как же наш сюрприз?

– Мы придумаем что-нибудь другое.

– Что же?

– Я пока еще и сам не знаю.

Спустившись с горы, мы подошли к домику. Я знал, что дверь не заперта и нам можно войти. Прежде всего нужно было поставить нашу Рыжку в коровник. Я вошел в него, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Да, он был совершенно такой же, как прежде, только теперь в нем был навален хворост.

Я позвал Маттиа. Мы быстро сложили весь хворост в один угол и привели сюда нашу корову.

– А теперь пойдем в дом, – сказал я Маттиа. – Я сяду около очага, а ты спрячься с Капи за кровать, когда скрипнет калитка.

С того места, где я сидел, калитка была видна, так что матушка Барберен не могла застать нас врасплох даже в том случае, если мы не услышим скрипа калитки.

Усевшись перед огнем, я огляделся. Милая старая кухня! Все в ней осталось по-прежнему, все стояло на тех же местах, и даже бумага, которой я заклеил разбитое стекло, сохранилась до сих пор, хоть сильно закоптилась и пожелтела от времени.

Мне хотелось взять в руки и осмотреть каждую вещь, но я не решался встать с места, ведь матушка Барберен могла вернуться в любой момент.

Наконец я увидел белый чепчик, послышался скрип калитки.

– Прячься скорее, Маттиа, – сказал я.

Дверь отворилась.

– Кто это тут? – спросила матушка Барберен.

Я смотрел на нее молча; она, тоже молча, смотрела на меня. Вдруг она задрожала, и слезы полились у нее из глаз.

– Господи! – воскликнула она. – Неужели это он… Неужели это Реми?

Я бросился к ней и обнял ее.

– Мама! – воскликнул я.

– Мой мальчик! Мой милый, дорогой мальчик!

Мы долго целовали друг друга и плакали от радости. Наконец, немного оправившись, мы вытерли глаза.

– Если бы я не думала о тебе постоянно, мой милый Реми, я не узнала бы тебя, – сказала матушка Барберен. – Как ты изменился, как вырос!

В это время за кроватью послышался шорох. Я вспомнил про Маттиа и позвал его.

– Это мой брат, – сказал я.

– Значит, ты нашел своих родителей? – воскликнула матушка Барберен.

– Нет. Я назвал Маттиа братом потому, что мы дружны как братья. А это Капи, мой товарищ и друг. Поклонись моей маме, Капи!

Капи встал на задние лапы, приложил передние к сердцу и низко поклонился, что очень насмешило матушку Барберен.

Маттиа подмигнул мне, чтобы напомнить о нашем сюрпризе.

– Не выйдем ли мы на минутку на двор? – сказал я матушке Барберен. – Мне хочется показать Маттиа наше грушевое дерево, на ветке которого я ездил когда-то верхом.

– Можешь посмотреть и на свой садик, – сказала матушка Барберен. – Я все время держала его в порядке. Мне всегда казалось, что ты когда-нибудь да приедешь ко мне.

– А что коровник? – спросил я. – Он так и стоит пустой с тех пор, как увели нашу бедную Рыжку, которой, как и мне, ужасно не хотелось уходить?

– Конечно, пустой, – со вздохом сказала матушка Барберен. – Теперь я держу там хворост.

В эту минуту мы шли мимо коровника, и она отворила дверь. Тут наша корова, которая явно проголодалась, громко замычала.

– Корова! Здесь корова! – воскликнула матушка Барберен.

Я и Маттиа громко расхохотались. Матушка Барберен с изумлением смотрела на нас. Несмотря на то, что мы смеялись, она не понимала, в чем дело и откуда взялась корова.

– Это наш сюрприз! – воскликнул я.

– Сюрприз? – с недоумением повторила она. – Какой сюрприз?

– Я не хотел, – продолжал я, – вернуться с пустыми руками к матушке Барберен, которая была так добра к маленькому Реми. И вот на ярмарке в Усселе мы с Маттиа купили корову на деньги, которые вместе заработали.

– Ах, мой дорогой мальчик! Мои милые, добрые дети! – воскликнула матушка Барберен, обнимая и целуя нас обоих.

Мы вошли в коровник, и она внимательно осмотрела Рыжку, все время радостно восклицая:

– Ах, какая великолепная корова!

Вдруг она остановилась и взглянула на меня.

– Значит, ты разбогател? – спросила она.

– Да, мы очень богаты, – кивнул Маттиа. – У нас есть целых пятьдесят восемь су.

– Милые, добрые дети! – снова повторила матушка Барберен.

Между тем корова продолжала мычать.

– Она просит, чтобы ее подоили, – сказал Маттиа.

Я побежал в дом и принес подойник, который, как я видел раньше, стоял на прежнем месте.

Матушка Барберен обмыла вымя коровы и подоила ее. И с каким восторгом взглянула она на подойник, полный молока.

– Она будет давать больше молока, чем наша прежняя Рыжка, – сказала матушка Барберен.

– А какое у нее молоко! – воскликнул Маттиа. – Оно пахнет апельсинами.

Подоив корову, матушка Барберен пустила ее пастись, и мы вошли в дом. Забежав за подойником, я положил на самое видное место масло и муку.

Матушка Барберен снова принялась ахать и удивляться. Я поспешил объяснить ей, в чем дело.

– Это мы принесли не только для тебя, но и для себя. Мы очень проголодались, и нам хочется блинов. Помнишь, как на Масленице Барберен взял для своего супа масло, которое ты заняла у соседки для блинов? Теперь он нам не помешает.

– Так ты знаешь, что он в Париже?

– Знаю.

– А знаешь, зачем он пошел туда?

– Нет.

– Он пошел за тобой.

Матушка Барберен хотела сказать еще что-то, но, взглянув на Маттиа, остановилась, не зная, можно ли при нем говорить.

– При Маттиа ты можешь говорить все! – воскликнул я. – Мы дружны как братья.

– Это длинная история, – сказала матушка Барберен. – Я лучше расскажу потом. Теперь же нужно ставить тесто.

– А у тебя есть яйца?

– Нет.

– Мы не купили их, потому что боялись разбить по дороге. Я сейчас схожу за ними в лавку, а ты пока поставь тесто на молоке. Попроси Маттиа наломать тебе хворосту, он на это мастер.

Я купил в лавке не только яиц, но и кусок ветчины. Когда я вернулся, тесто уже было поставлено и оставалось только вбить в него яйца.

– Почему ты не писал мне все это время, Реми? – спросила матушка Барберен. – Меня не раз мучила мысль, что ты умер. «Если бы он был жив, – думала я, – то написал бы мне».

– Но ведь ты жила не одна, – сказал я. – Я знал, что с тобой живет муж, которого я ужасно боялся. Ведь это он продал меня Витали за сорок франков.

– Не надо вспоминать об этом, мой маленький Реми!

– Я не жалуюсь, я говорю это только для того, чтобы объяснить тебе, почему я не писал. Я боялся, что Барберен узнает по моему письму, где я, и опять продаст меня кому-нибудь. Поэтому не написал тебе и после того, как умер мой добрый хозяин.

– Так он умер?

– Да, и это было большим горем для меня. Если я что-нибудь знаю и могу зарабатывать себе хлеб, то обязан этим ему. После его смерти я попал в семью садовника, где все были очень добры ко мне, и работал у него два года. Если бы Барберен узнал, где я живу, он или пришел бы за мной, или стал бы требовать денег у садовника, у которого я жил. А я не хотел ни того, ни другого.

– Да, я понимаю.

– Но, хоть я не писал, я не забывал тебя и при первой возможности решил повидаться с тобой. Правда, я пошел не прямо в Шаванон, но сделал это для того, чтобы набрать денег на корову. Ведь она стоит дорого, и деньги мы могли собрать только понемножку.

– Мы каждый вечер пересчитывали их, – вставил Маттиа. – Нам так хотелось поскорее купить корову!

– Милые, добрые дети! – снова воскликнула матушка Барберен.

Когда тесто стало подниматься, я накрыл на стол и пошел за водой. А когда вернулся, матушка Барберен уж мыла и вытирала сковородку. Потом она поставила ее на горячие угли и, когда сковорода разогрелась, положила на нее кусок масла.

– Ах, как славно пахнет! – сказал Маттиа, когда масло зашипело.

Матушка Барберен зачерпнула ложку теста, вылила ее на сковородку и через минуту перевернула блин на другую сторону. Я подставил тарелку, и блин очутился на ней.

Этот первый блин я подал Маттиа, и он быстро съел его, обжигая себе руки, рот и горло, но не обращая на это ни малейшего внимания.

– Как вкусно! – с трудом проговорил он, набив себе рот.

Второй блин достался мне. Я так же, как и Маттиа, не обращал внимания на то, что обжигаюсь.

Маттиа протянул тарелку за третьим блином, но Капи завизжал, требуя свою долю. И ему дали блин; ведь и он помогал собирать деньги на корову.

Когда мы наконец наелись, матушка Барберен напекла блинов себе и с удовольствием принялась за них.

Маттиа, думая, должно быть, что нам есть о чем поговорить наедине и не желая мешать нам, сказал, что отведет Рыжку на двор и побудет с ней.

Мы остались одни.

Мне хотелось поскорее узнать, зачем Барберен ушел в Париж. Ведь матушка Барберен говорила, что он ушел за мной.

– Объясни же мне, – попросил я, – зачем Барберен ушел в Париж и при чем тут я?

– Твои родные ищут тебя, – ответила матушка Барберен.

– Мои родные?

– Да, мой маленький Реми.

– Значит, у меня есть семья?.. Нет, не может быть. Барберен наверняка пошел за мной, чтобы снова продать кому-нибудь!

– Нет, нет, Реми! Неужели ты думаешь, что я согласилась бы на это?

– Он обманывает тебя!

– Полно, мой мальчик! Я сейчас расскажу тебе то, что слышала сама, своими собственными ушами. Уж мне-то ты, конечно, поверишь. Однажды, когда я была в чулане, к нам вошел какой-то незнакомый господин. Барберен был дома. «Вас зовут Барберен?» – спросил этот господин. – «Да», – ответил Жером. – «Это вы нашли ребенка в Париже, на улице Бретель, и взяли его к себе?» – «Да». – «Где же этот ребенок теперь?» – «А вам на что это знать?» – спросил Жером.

Я внимательно слушал, не спуская глаз с матушки Барберен.

– Ты знаешь, – продолжала она, – что из чулана слышно все, что говорят здесь. А так как речь шла о тебе, то я не пропустила ни словечка из их разговора. Но когда я вздумала подойти к самой двери, чтобы было лучше слышно, то нечаянно наступила на сухую ветку, и она хрустнула у меня под ногой. «Тут кто-то есть», – сказал господин. – «Это моя жена», – ответил Барберен. – «Выйдем на воздух и поговорим там, – сказал господин, – здесь слишком жарко». Они оба вышли, а часа через три Жером вернулся один. Я стала расспрашивать его, но он сказал только, что этот господин не твой отец, что он разыскивает тебя по поручению твоей семьи.

– А какая у меня семья? Есть у меня мать, отец?

– Я спрашивала об этом у Жерома, но он ответил, что не знает. Потом он сказал, что отправится в Париж, чтобы разыскать твоего хозяина, который оставил ему адрес своего знакомого, Гарофоли, живущего на улице Лурсин. Запомни хорошенько это имя и адрес.

– Я знаю их. А после того, как Барберен ушел в Париж, ты не получала от него никаких известий?

– Никаких. Он, должно быть, все еще ищет тебя. Этот господин дал ему сто франков, а потом наверняка давал еще денег. По одному этому, да еще по богатым пеленкам, в которые ты был завернут, видно, что родители твои люди богатые.

Маттиа проходил в это время мимо двери, и я позвал его.

– Мои родители ищут меня, Маттиа! – сказал я. – У меня есть семья, настоящая семья!

И я рассказал ему все, что слышал от матушки Барберен.

Но Маттиа как будто не особенно обрадовался этому известию.

 

Глава V

Старая и новая семья

Я заснул в ту же минуту, как лег в свою старую постельку и закрылся одеялом до самого подбородка. Как часто вспоминал я о ней, ночуя с Витали под открытым небом в холодные ночи!

Но через некоторое время я вдруг проснулся и уже не мог заснуть, так как был слишком взволнован.

Моя семья! Я думал о ней, когда лег в постель, и видел во сне мать, отца, братьев и сестер.

Родные искали меня, но поиски были поручены Барберену, и я должен был обратиться к нему. Мне было так неприятно, что тут замешан Барберен. Эта мысль омрачала мою радость. Ведь это он приведет меня к моим родным, его будут благодарить и вознаградят за то, что он приютил меня у себя в доме. И мне нельзя будет обойтись без него, несмотря на то, что я не забыл, как он говорил Витали, почему взял меня к себе. Он сделал это не из сострадания, а только потому, что надеялся получить впоследствии деньги с моих родных.

Однако делать нечего, придется все-таки обратиться к нему. Только как мне его найти? Матушка Барберен знала только, что он в Париже; с тех пор, как он уехал, она не получала от него никаких известий. Она могла дать мне только адреса трех его товарищей, через которых мне, может быть, удастся разыскать Барберена.

Значит, придется снова отправляться в Париж. Я был, конечно, рад, что меня ищут родные, но мне было жаль так скоро расставаться с матушкой Барберен, у которой я рассчитывал пожить подольше.

Я долго думал о своей будущей семье, о матушке Барберен и ее муже, а потом все перепуталось у меня в голове и я заснул.

Утром, когда мы все сидели около очага, в котором грелось на углях молоко нашей коровы, я рассказал, о чем думал ночью.

– Тебе, конечно, нужно идти в Париж и как можно быстрее, – сказала матушка Барберен. – Родные ищут тебя, и не нужно заставлять их ждать.

Было решено, что мы с Маттиа отправимся в путь следующим утром.

Я рассказал матушке Барберен со всеми подробностями все, что приключилось со мной с тех пор, как муж ее продал меня Витали. А вечером я придумывал, что бы мне подарить ей, когда я буду богат. Все казалось мне недостаточно хорошо для нее.

– Ничто не может быть лучше коровы, которую ты купил мне теперь, когда ты беден, мой маленький Реми, – сказала она. – Ты доставил мне такую радость, какую не принесет и самый богатый подарок.

Наступило утро. Мне тяжело было расставаться с матушкой Барберен. Я долго обнимал и целовал ее, обещая скоро вернуться, приехать к ней со всеми моими родными.

Мы простились и с нашей милой коровкой. Маттиа раз десять поцеловал ее, и она каждый раз лизала его за это.

А затем мы снова очутились на большой дороге. Капи бежал впереди, мы шли за ним, и я невольно ускорял шаг.

– Как ты спешишь! – грустно проговорил Маттиа.

– Мне кажется, и тебе следовало бы спешить, – сказал я. – Ведь моя семья будет и твоей семьей.

– Нет, – возразил он. – Твои родные богаты, а я беден.

– Ну, что же из этого?

– А то, что мы будем жить по-разному. Тебя отошлют учиться, а я останусь один.

– Как можешь ты говорить так, Маттиа?

– Я говорю то, что думаю. Я надеялся, что мы всегда будем жить вместе и никогда не расстанемся.

– Так оно и будет, – сказал я. – Если мои родные богаты, то и ты будешь богат. Если меня отправят в школу, и ты поступишь в нее. Мы станем учиться вместе, будем всегда жить вместе и никогда не расстанемся. И я буду очень рад, если мои родные богаты. Тогда я попрошу их помочь всем, кто был добр ко мне. Они заплатят за Акена, его выпустят из тюрьмы, и он снова будет жить со своей семьей. Вот что будет, если мои родные богаты.

– Лучше бы они были бедны! – невольно вырвалось у моего друга.

– Как это глупо, Маттиа!

– Может быть, – ответил он и обратился к Капи. – Как ты полагаешь, Капи, ведь было бы лучше, если бы родители Реми были бедны?

Капи залаял в ответ и, услышав мое имя, приложил, как всегда, лапу к груди.

– Теперь мы свободны, – продолжал Маттиа, – идем, куда хотим, и заботимся только о том, чтобы заслужить одобрение «почтенной публики». А с богатыми родными будет уже не то. И Капи будет хуже. Его посадят на цепь, и как бы дорога и красива она ни была, это все-таки будет цепь. Разве позволят собаке входить в роскошно убранные комнаты?

Мне было немножко досадно, что Маттиа желает мне не богатых, а бедных родных. Но он желал этого только потому, что не хотел расставаться со мной, и я не мог сердиться на него.

Мы снова стали играть и петь на улицах городов и деревень, попадавшихся нам на пути. Все у нас шло хорошо, и нам ни разу не пришлось голодать или ночевать на открытом воздухе.

Подходя к Парижу, мы остановились на той самой ферме, где дали первый концерт, когда там праздновалась свадьба. Молодые узнали нас и снова попросили поиграть, а потом угостили ужином и оставили ночевать.

На другой день мы наконец увидели вдали Париж. Прошло уже полгода с тех пор, как мы вышли из него, и погода теперь была совсем не такая, как тогда. Наступила осень, солнце было скрыто тучами, а когда поднимался ветер, нам на голову падали не лепестки цветов, а сухие листья.

Маттиа стал задумчив и печален.

– Знаешь, о чем я все это время думал? – спросил он.

– О чем?

– О Гарофоли. Вдруг его уже выпустили из тюрьмы? Я не спросил, надолго ли его посадили. Может быть, он теперь уже на свободе и живет все там же, на улице Лурсин. А улица Муфетар, где живут знакомые Барберена, рядом с ней. Вдруг мы встретим Гарофоли? Ведь он не только мой хозяин; он мой дядя и может потребовать, чтобы я жил у него. Ах, я несчастный! Что я буду тогда делать? Нам с тобой придется расстаться, может быть, навсегда!

Я совсем забыл о Гарофоли, и слова Маттиа поразили меня.

– Как же нам быть? – сказал я. – Не лучше ли тебе совсем не входить в Париж?

– Нет, в Париж, я думаю, можно, но на улицу Муфетар я идти боюсь.

– Так и не ходи. Я пойду один, а в семь часов вечера мы встретимся.

И назначив встречу около собора Парижской Богоматери, мы разошлись в разные стороны: Маттиа и Капи пошли к Ботаническому саду, а я отправился на улицу Муфетар.

У меня были записаны адреса трех знакомых Барберена: Пажо, Баррабо и Шопине.

В самом начале улицы Муфетар жил Пажо, и я пошел к нему. Он оказался хозяином плохенького трактирчика. Отворив дверь, я робко спросил, не знает ли он, где живет Барберен.

– Какой такой Барберен? – сказал он.

– Барберен из Шаванона.

– Здесь такого нет, и где он – не знаю.

Потерпев неудачу, я отправился к Баррабо. Он держал овощную лавку, и я долго не мог добиться никакого толку, так как и он, и жена его были заняты с покупателями.

– Барберен? – наконец проговорил он. – Да, я знавал его, но не виделся с ним уже года четыре.

– Целых пять, – поправила его жена. – И где он живет, мы не знаем.

Теперь вся моя надежда была только на Шопине. Он, как и Пажо, оказался трактирщиком. Когда я вошел, он прислуживал посетителям.

– Барберен? Его уже здесь нет, – ответил он на мой вопрос.

– А где же он теперь? – спросил я.

– Не знаю. Он не оставил адреса.

Должно быть, по моему лицу было заметно, как огорчили меня его слова, потому что старик, обедавший около очага, обратился ко мне.

– А зачем тебе нужен Барберен? – спросил он.

Сказать ему правду я, конечно, не мог.

– Я пришел из его деревни, – сказал я, – и принес ему известия от жены. Она говорила, что я могу найти его здесь.

– Если вы знаете, где Барберен, – вмешался Шопине, – дайте этому мальчишке адрес. Худа от этого не будет.

Эти слова немножко ободрили меня.

– Три недели тому назад, – сказал старик, – он жил в отеле Канталь, на Аустерлицкой площади. Может быть, он и теперь живет там.

Я поблагодарил и ушел; но прежде чем отправиться на Аустерлицкую площадь, я решил узнать, что сталось с Гарофоли. Это было важно для Маттиа.

Свернув на улицу Лурсин, я вошел на двор дома, где жил Гарофоли. Старый тряпичник разбирал при свете фонаря какие-то лохмотья, совершенно так же, как в тот день, когда я был здесь с Витали. Казалось, он неотлучно простоял здесь все эти годы.

– Господин Гарофоли дома? – спросил я.

– Нет, – коротко ответил старик.

– Он все еще в тюрьме?

– Все еще там.

– А когда его выпустят?

– Через три месяца.

Еще три месяца! Значит, Маттиа может быть спокоен. В это время я наверняка успею разыскать моих родных, а они уж сумеют защитить Маттиа от Гарофоли.

Успокоившись на этот счет, я пошел на Аустерлицкую площадь. На душе у меня было легко и, должно быть, поэтому я стал думать о Барберене снисходительнее.

Может быть, он совсем не так дурен, как кажется? Без него я умер бы от холода и голода на улице Бретель. Положим, он продал меня Витали, но ведь он меня совсем не знал и не мог любить. К тому же он в то время остался без работы и боялся, что ему и жене его придется выносить страшную нужду. Теперь он искал меня, и если у меня будет семья, то только благодаря ему.

Придя на Аустерлицкую площадь, я нашел отель Канталь, или, вернее, жалкие меблированные комнаты. Их держала дряхлая глухая старуха с трясущейся головой.

Я спросил у нее, тут ли живет Барберен.

– Что такое? – прошамкала старуха и, согнув кисть руки, приложила ее к уху. – Я не очень хорошо слышу.

– Я желал бы видеть Барберена из Шаванона, – крикнул я. – Он здесь живет?

Она в отчаянии всплеснула руками, и голова ее затряслась еще сильнее.

– Ты, должно быть, тот мальчик? – спросила она.

– Какой мальчик?

– Тот, которого он искал.

– Да, Барберен искал меня.

– Нужно говорить «покойный Барберен». Он умер.

– Умер?

– Да, неделю тому назад в больнице святого Антуана.

Я был ошеломлен. Барберен умер. Как же я теперь найду свою семью?

– Значит, ты тот мальчик… Значит, вы тот молодой господин, которого он хотел отдать богатым родным.

– Вы знаете это? – спросил я, надеясь, что она может рассказать мне что-нибудь о моей семье.

– Да, он говорил мне, что нашел и вырастил ребенка, что теперь семья этого ребенка разыскивает его и что сам он пришел для этого в Париж.

– Но где же живет эта семья – моя семья? – спросил я.

– Вот уж этого я не знаю. Я рассказала вам, мой молодой господин, все, что слышала от покойного. Больше он ничего мне не говорил.

В это время в комнату вошла служанка, и старуха, оставив меня, обратилась к ней.

– Вот так история! – сказала она. – Это тот самый мальчик, которого искал покойный Барберен. Теперь мальчик пришел, а Барберен умер. Вот так история!

– А Барберен ничего не говорил вам о моих родных? – поинтересовался я у служанки.

– Конечно, говорил и даже очень часто. Это богатые люди.

– А как их фамилия, и где они живут?

– Этого не знаю, об этом Барберен помалкивал. Он боялся, как бы кто-нибудь не получил награду вместо него. Он был такой хитрый!

Да, это так. Старуха права. А теперь Барберен умер и унес в могилу тайну моего рождения.

– И никто из моих родных никогда не приходил к нему?

– Никто.

– А были у него какие-нибудь приятели, с которыми он мог быть откровеннее, чем с вами?

– Какие там приятели? У него не было ни одного!

Я схватился за голову. Я был так поражен, так взволнован, что совсем растерялся.

– Однажды он получил письмо, – сказала, немножко подумав, старуха, – заказное письмо.

– Откуда?

– Не знаю. Он сам взял его у почтальона, и я не видела штемпеля.

– Может быть, можно найти это письмо?

– Когда он умер, мы осмотрели все, что осталось после него – конечно, не из любопытства, а чтобы уведомить его жену, – но никакого письма не нашли. В больнице тоже не осталось после него никаких бумаг или писем. И если бы он не сказал, что он из Шаванона, то нельзя было бы известить о его смерти жену.

– Значит, ее известили?

– Конечно.

Несколько минут я стоял молча. Спрашивать еще о чем-то было бессмысленно: старуха рассказала мне все, что знала. Я поблагодарил ее и простился с ней.

– Куда же вы теперь пойдете? – спросила она.

– К товарищу.

– Он живет в Париже?

– Нет, он пришел в Париж вместе со мной только сегодня утром.

– Не хотите ли остановиться у меня? Скажу, не хвастаясь, что здесь вам будет хорошо. К тому же ваши родные, не получив никаких известий от Барберена, наверняка приедут справиться о нем сюда. А вы как раз тут и будете… Сколько лет вашему товарищу?

– Он немного моложе меня.

– Скажите пожалуйста! Два таких мальчика и одни в Париже! Так приводите своего товарища сюда, остановитесь у меня. У нас здесь тихо и спокойно. Это очень приличная улица.

Хоть комнаты этой старухи были грязнее и отвратительнее всех, какие мне когда-либо приходилось видеть, я согласился на ее предложение. Теперь, когда было неизвестно, найду ли я еще моих богатых родных, нечего было привередничать. Жизнь в этих меблированных комнатах обойдется нам дешево, а это было самое главное. Хорошо еще, что у нас было накоплено семнадцать франков.

– А сколько вы возьмете за комнату в сутки? – спросил я.

– Десять су. Уж, кажется, недорого?

– Хорошо, мы придем вечером.

– Приходите пораньше. Вечером опасно ходить по улицам Парижа!

До семи часов было еще много времени. Не зная, что делать, я пошел в Ботанический сад и, забравшись в уединенный уголок, сел на скамейку.

Долго я сидел так, раздумывая о своей судьбе. Барберен умер, не оставив никому никаких сведений о моих родных. Значит, я не смогу их найти, и все, о чем я мечтал, никогда не исполнится.

Наконец я встал и, выйдя из сада, отправился к собору Парижской Богоматери, где мы с Маттиа договорились встретиться. Стемнело, стали зажигать фонари.

В этом громадном городе, полном света, шума и движения, я чувствовал себя еще более покинутым и одиноким, чем если бы заблудился в глухом лесу.

Наконец пробило семь часов. В ту же минуту я услышал лай, и, прежде чем успел опомниться, Капи вскочил ко мне на колени и лизнул в щеку. Вскоре показался Маттиа.

– Ну, что? – крикнул он еще издали.

– Барберен умер.

Он подбежал ко мне, и я рассказал ему вкратце все, что узнал. Мои известия огорчили Маттиа почти так же, как и меня самого, и он старался всячески ободрить и утешить меня.

– Твои родные, – сказал он, – не получив никаких известий от Барберена, наверняка сами придут в меблированные комнаты Канталь. Ты увидишься с ними, только немножко позднее, чем думал, – вот и все.

То же самое говорила мне и старуха, но слова Маттиа показались гораздо убедительнее и немного ободрили меня. Ведь и в самом деле это только отсрочка, не более того.

Успокоившись, я рассказал Маттиа про Гарофоли.

– Еще три месяца! – воскликнул он, прыгая от радости. – Вот ты огорчаешься, что не можешь найти свою семью, а я радуюсь, что не увижу Гарофоли.

– Ну, дядя – это совсем не то. Разве стал бы ты радоваться, если бы не мог найти сестер?

– Конечно, нет.

– Вот то-то и оно…

Мы дошли по набережной до Аустерлицкой площади и вошли в меблированные комнаты. Получив маленький огарок свечи, мы очутились в комнатке под самой крышей – в такой крошечной, что если один из нас стоял, то другому уже не было места и он должен был сесть на кровать.

Мне опять немножко взгрустнулось: не в такой каморке и не на такой жалкой постели надеялся я спать в эту ночь. А каким великолепным ужином рассчитывал я угостить Маттиа! Но вместо этого мы поужинали только хлебом с маленьким кусочком сыра.

Впрочем, не все еще потеряно. Придется только немного подождать. С этой мыслью я заснул.

 

Глава VI

Поиски

На следующее утро я прежде всего принялся за письмо матушке Барберен, чтобы известить ее обо всем, что узнал. Бедная! Ведь у нее умер муж, которого она любила, и она теперь, наверное, в горе. Повторив несколько раз, что люблю ее и сочувствую ее горю, я наконец закончил письмо. В случае, если мои родные напишут ей, чтобы справиться о Барберене, я просил ее тотчас же уведомить меня и прислать мне их адрес в отель Канталь.

Покончив с письмом, я отправился в долговую тюрьму, к Акену. Маттиа пожелал идти со мной, да мне и самому хотелось, чтобы он увидел человека, который в течение двух лет заменял мне отца.

Нас провели в ту комнату, где я уже был однажды, и через несколько минут к нам пришел Акен.

– Здравствуй, мой мальчик! – сказал он. – Здравствуй, мой дорогой Реми!

Я со слезами обнял и поцеловал его. Как жаль, что мне нельзя было освободить его из тюрьмы! Я думал, что мои родные заплатят его долг и его сейчас же выпустят на свободу. Но родных я не только не нашел, но, может быть, и не найду, а тогда все, что я мечтал сделать для матушки Барберен и для семьи Акена, не исполнится никогда.

– Ну, что же твои родные? – спросил Акен.

– Разве вы знаете, что они ищут меня?

– Знаю от Барберена. Он был у меня две недели тому назад.

– Барберен умер, – сказал я.

– Ах, какое несчастье!

И он рассказал мне, что Барберен обратился к нему, надеясь узнать у него, где я.

Придя в Париж, Барберен пошел прежде всего к Гарофоли, а когда оказалось, что тот сидит в тюрьме, где-то далеко, в провинции, он отправился туда. От Гарофоли он узнал, что я после смерти Витали стал жить у садовника Акена, и пришел к нему. Акен, конечно, не мог сказать ему, где я, так как знал, что я буду постоянно переходить с места на место.

– А что говорил Барберен о моих родных? – спросил я.

– Очень немного. Твои родные узнали, что каменщик Барберен из Шаванона нашел тебя на улице Бретель и взял к себе. Вот они и обратились к нему с просьбой помочь им в поисках.

– А как их фамилия? Где они живут?

– Когда я спросил об этом у Барберена, он обещал сказать мне это потом. Я не настаивал, понимая, что он боится, как бы не уменьшилось вознаграждение, которое он рассчитывал получить с твоей семьи. Так как ты два года жил у меня, то он вообразил, что и я потребую денег. Я довольно серьезно поговорил с ним, и после этого он уже больше не приходил. Господи, как неожиданно он умер! Значит, тебе известно, что у тебя есть родные, но ты не знаешь ни кто они, ни где живут!

Я объяснил ему, как надеялся разыскать их, и он тоже посоветовал мне подождать их в отеле Канталь.

– Так как твои родные сумели разыскать Барберена в Шаваноне, а Барберен нашел Гарофоли и меня, то и тебя разыщут в отеле Канталь. Самое лучшее оставаться там.

Мне очень хотелось сказать Акену, что, как только я найду своих родных, они освободят его из тюрьмы, и он снова будет жить со своими детьми. Но я боялся подать ему надежду, которая могла и не стать реальностью.

Простившись с Акеном, мы вышли из тюрьмы. Живя в Париже, мы, конечно, не сидели сложа руки и, как всегда, пели и играли на улицах. Маттиа отлично знал все места, где можно было рассчитывать на хорошие сборы, и дела наши пошли очень удачно. В первый день мы собрали четырнадцать франков, во второй – одиннадцать.

В течение трех дней не случилось ничего особенного. Никто не справлялся о Барберене, писем ни на мое, ни на его имя не приходило. Наконец, на четвертый день служанка подала мне письмо. Оно было от матушки Барберен.

Она писала – то есть не она, а кто-то другой, потому что сама она не умела писать, – что знает о смерти мужа и посылает мне письмо, которое получила от него незадолго до его смерти. Оно может пригодиться мне, так как в нем говорится о моих родных.

– Скорее, скорее, читай письмо Барберена! – воскликнул Маттиа.

Я дрожащими руками развернул его и прочитал вслух:

«Моя дорогая жена!

Целую тебя в последний раз.

Я лежу в больнице и так болен, что едва ли встану. Будь у меня побольше сил, я написал бы тебе, как и почему я заболел; но так как я очень слаб, то скажу тебе лучше о самом главном. Если я умру, напиши в контору

Барберен».

Грета и Галлея, которым поручено разыскивать Реми. Вот их адрес: Лондон, Грин-сквер, Линкольс-Инн. Напиши им, что только ты одна можешь указать им, где найти Реми, и постарайся получить с них побольше денег. Тогда тебе можно будет прожить без нужды до самой смерти. А узнать, где Реми, ты можешь у Акена, бывшего садовника, который теперь сидит в долговой тюрьме Клиши, в Париже. Проси священника писать за тебя все письма: в таком деле нельзя доверять никому. Не начинай ничего до тех пор, пока не получишь известия о моей смерти.

– В Лондон! – воскликнул Маттиа, как только я прочитал письмо.

Оно так взволновало меня, что в первую минуту я не мог сообразить, что такое говорит Маттиа, и с недоумением смотрел на него.

– Тебя поручили искать английской конторе, – продолжал он, – значит, твои родные – англичане. Ведь так?

– Но…

– Тебе будет неприятно, если окажется, что ты англичанин?

– Мне больше хотелось бы быть французом, как вся семья Акена.

– А мне бы хотелось, чтобы ты был итальянцем, – сказал Маттиа, – но, должно быть, ты на самом деле англичанин. Если бы твои родные были французы, они, конечно, не поручили бы англичанам разыскивать тебя во Франции – ведь правда? А так как ты англичанин, то нам нужно ехать в Англию. Когда мы пришли сюда, у нас было семнадцать франков, потом мы заработали в первый день четырнадцать франков, во второй – одиннадцать и в третий – девять, а истратили за все время восемь франков. Значит, у нас накопилось сорок три франка; это даже больше, чем нам понадобится на дорогу в Лондон. В Булони мы сядем на пароход, который и привезет нас туда. Это обойдется недорого.

– Ведь ты не был в Лондоне?

– Ты знаешь, что не был. Но у нас, в цирке Гассо, были два клоуна-англичанина. Они часто рассказывали мне про Лондон и учили меня говорить по-английски. Им не хотелось, чтобы госпожа Гассо понимала наш разговор.

– Я тоже знаю немного по-английски. Витали научил меня.

– Да, но за три года ты наверняка уже успел все перезабыть, а я сумею говорить по-английски, вот увидишь! И не только для тебя, но и для себя самого мне хочется поехать в Лондон.

– Почему же?

– Если бы твои родные разыскали тебя в Париже, они, может быть, и не пожелали бы взять меня с собой в Англию. А если я уже буду в Англии, они едва ли захотят отослать меня назад во Францию.

Такое мнение о моих родных показалось мне довольно обидным. Но, может быть, Маттиа и в самом деле прав? Действительно, лучше всего отправиться в Лондон.

– Едем! – сказал я.

– Ты в самом деле хочешь ехать? – обрадовался Маттиа.

– Конечно, хочу.

Мы живо уложили вещи, взвалили мешки на спину и, приготовившись в путь, сошли вниз. Увидев нас, хозяйка всплеснула руками.

– Разве молодой господин не хочет ждать своих родных? Гораздо благоразумнее было бы подождать их. И тогда они увидели бы, как заботились здесь о молодом господине…

Но ее слова не могли, конечно, удержать меня. Я расплатился за последние сутки и отворил дверь.

– А ваш адрес? – крикнула мне старуха.

И в самом деле, лучше было бы на всякий случай оставить ей адрес, и я написал его на клочке бумаги.

– Вы едете в Лондон? – воскликнула старуха. – Два таких молоденьких мальчика отправятся одни в Лондон! Пойдут по большим дорогам! Поедут по морю!

Старуха, наверное, еще долго причитала бы над нами, но я поспешил выйти на улицу, где меня ждали Маттиа и Капи.

Прежде чем пускаться в дорогу, мы пошли проститься с отцом Акеном. Но простились мы весело. Отец радовался, что я скоро разыщу свою семью, а мне было приятно несколько раз повторить ему, что я скоро приеду к нему со всеми моими родными, которые захотят поблагодарить его за все, что он сделал для меня.

– До свидания, мой мальчик! – сказал он, целуя меня. – Желаю тебе успеха. Если тебе нельзя будет вернуться так быстро, как ты думаешь, напиши мне.

– Я скоро вернусь!

Простившись с отцом Акеном, мы отправились в путь и вечером остановились ночевать на ферме. Это стоило дешевле, а нам нужно было беречь деньги. Маттиа говорил, что дорога обойдется дешево, но сколько именно придется заплатить, он не знал. Может быть, для нас это будет дорого.

По дороге Маттиа вспоминал разные английские слова, и я заучивал их. Ведь если мои родные – англичане и не знают ни французского, ни итальянского языка, мне будет трудно разговаривать с ними, это будет, конечно, очень стеснять нас. Мои братья и сестры – если они у меня есть – наверняка станут смотреть на меня как на чужого, если нам нельзя будет разговаривать между собой. И пройдет много времени, прежде чем я выучусь английскому языку – он казался мне очень трудным.

Восемь дней мы шли из Парижа в Булонь, останавливаясь по дороге в больших городах и давая представления, чтобы увеличить наш капитал.

Когда мы пришли в Булонь, у нас было тридцать два франка, то есть гораздо больше того, что требовалось на проезд в Лондон.

Маттиа никогда не видел моря, поэтому мы прежде всего отправились на набережную. Но море не понравилось моему другу.

– Может быть, оно и хорошо, когда небо голубое, – сказал он, – но теперь, когда в нем отражаются только тучи, оно очень некрасиво.

– А мне оно нравится и теперь, – заметил я.

– Это потому, что ты англичанин, – решил Маттиа. – Все англичане любят море.

Пароход в Лондон отходил на следующий день, в четыре часа утра. Мы забрались на него пораньше и устроились, насколько могли удобнее, за грудой ящиков, защищавших нас от холодного северного ветра. С любопытством смотрели мы, как грузили пароход. Блоки визжали, ящики скрипели, когда их опускали в трюм, матросы перекрикивались между собой, а из трубы вылетали легкие облачка пара. Наконец зазвонил колокол, и мы тронулись в путь – к моей стране.

Я часто рассказывал Маттиа, как приятно мне было плавать по Южному каналу на «Лебеде», как плавно скользил он по воде, и как мы незаметно продвигались вперед. Но море не то что канал. Только мы отчалили, как началась сильная качка, и пароход, как громадные качели, то взлетал высоко вверх, то вдруг опускался вниз.

Бедному Маттиа пришлось очень плохо, так как от качки у него началась морская болезнь, которая мучила его на протяжении всего пути. Я обнимал его и прижимал к себе, но это не помогало. Маттиа стонал и время от времени вскакивал, торопливо подходил к борту и только через несколько минут снова возвращался ко мне.

Когда рассвело и наступил бледный туманный день, мы увидели высокие белые утесы и неподвижно стоявшие суда. По обеим сторонам тянулись вдаль заросшие лесом берега, смутно видневшиеся сквозь туман. Мы были в устье Темзы.

– Вот мы и в Англии, – сказал я Маттиа.

Но он, не отвечая, лег на палубу и сказал:

– Дай мне заснуть.

Поскольку я не страдал от морской болезни, спать мне не хотелось. Устроив Маттиа поудобнее, я влез на ящики и сел на самый высокий из них; Капи разместился рядом со мной.

Посреди реки стояло множество пароходов, барок с сеном и соломой, судов с углем. Некоторые готовились к отплытию, и видно было, как суетились на них матросы; другие только что вернулись из дальних стран. Как жаль, что Маттиа спит и не видит ничего этого!

Мало-помалу наш пароход уменьшил ход и остановился. Маттиа проснулся, и мы вместе с другими пассажирами сошли на берег.

– Ну, теперь пускай в ход свой английский язык, – сказал я. – Спрашивай дорогу в Грин-сквер.

Маттиа обратился к какому-то человеку с рыжей бородой и заговорил с ним. Мне показалось, что он слишком долго расспрашивает его, повторяя одни и те же слова, и что англичанину, по-видимому, очень трудно понять его.

Наконец Маттиа подошел ко мне.

– Чтобы попасть в Грин-сквер, – сказал он, – нужно идти все прямо по набережной.

Но собственно набережной в Лондоне в то время не было. Дома подходили к самой реке, и мы шли по улицам, тянувшимся вдоль нее. Эти темные, грязные улицы были загромождены телегами, ящиками и тюками, так что мы с трудом пробирались вперед. Я привязал Капп на веревку и держал его совсем близко от себя. Несмотря на то, что был день, в лавках горел газ.

Лондон показался мне очень некрасивым, не то что Темза, которая привела меня в восторг.

Мы продолжали идти вперед. Время от времени Маттиа останавливался и спрашивал у прохожих дорогу в Грин-сквер. Мы долго шли прямо, а потом нам сказали, что нужно повернуть направо. И из длинной широкой улицы мы попали в пустынные переулки, которые так перепутывались между собой, что нам казалось, будто мы кружимся на одном месте.

– Мы, должно быть, заблудились, – сказал я.

Но Маттиа покачал головой. И действительно, мы благополучно добрались до Грин-сквера и скоро остановились перед дверью конторы Грета и Галлея.

Маттиа хотел позвонить, но я удержал его. Сердце колотилось у меня в груди, и я дрожал всем телом.

– Господи, как ты побледнел! – сказал Маттиа. – Что с тобой?

– Погоди звонить, дай мне успокоиться.

Когда я немного оправился, он позвонил, и мы вошли.

Я был так взволнован, что не мог хорошенько рассмотреть, где мы очутились. Какие-то люди сидели за столами и писали при свете нескольких ламп.

Маттиа обратился к одному из этих господ. Несколько раз он повторил по-английски слово «мальчик» и «Барберен». Значит, он говорит, что я и есть тот мальчик, которого искал Барберен по поручению родных.

Имя Барберен произвело большой эффект. Все взглянули на нас, а господин, говоривший с Маттиа, отворил нам дверь в соседнюю комнату.

В ней было множество бумаг и книг. Один господин – толстый старик в очках – сидел за конторкой, а другой – в мантии и парике – говорил ему что-то, держа в руке синие мешки.

Наш провожатый объяснил, кто мы, и эти два господина оглядели нас с головы до ног.

– Кто из вас жил у Барберена? – спросил по-французски старик в очках.

– Это я, – поспешил я объяснить.

– А где же сам Барберен?

– Он умер.

Два господина переглянулись, потом тот, у которого на голове был парик, ушел со своими синими мешками.

– Как же вы добрались сюда? – продолжал спрашивать меня старик в очках.

– До Булони мы шли пешком, а потом плыли на пароходе.

– Это Барберен дал вам денег?

– Мы не видели Барберена. Когда мы пришли в Париж, он уже умер.

– Так как же вы узнали, что вам нужно приехать сюда?

Я объяснил ему это, насколько мог короче. Мне самому хотелось расспросить его, но он не дал мне времени и закидал меня вопросами. Мне пришлось рассказать, как я жил у Барберена, как он отдал меня Витали, как после смерти моего хозяина меня принял в свою семью садовник Акен, как его посадили в долговую тюрьму и как я снова стал ходить по улицам и зарабатывать деньги игрой и пением.

Слушая меня, старик время от времени записывал что-то и смотрел на меня так, что мне становилось неловко. У него было неприятное лицо и хитрая улыбка.

– А это что за мальчик? – спросил он, показывая на Маттиа.

– Мой друг.

– То есть ты просто познакомился с ним, бродя по большим дорогам?

– Да, но я очень люблю его.

– Я и не сомневаюсь в этом.

Теперь наконец я мог спросить о моих родителях.

– Моя семья живет в Англии? – спросил я.

– Да, теперь она здесь, в Лондоне.

– Значит, я могу повидаться с родными?

– Через несколько минут ты будешь у них. Я скажу, чтобы тебя проводили.

И он позвонил.

– Позвольте мне задать еще один вопрос, – сказал я. – У меня есть отец?

– Не только отец, но и мать. А также братья и сестры.

Дверь отворилась. От волнения я не мог произнести ни слова и со слезами на глазах взглянул на Маттиа.

Расспрашивавший меня старик в очках сказал что-то по-английски вошедшему конторщику. Должно быть, он говорил ему, куда нас отвести. Я поклонился и повернулся, собираясь уходить.

– Ах, я и забыл сказать тебе, что твоя фамилия Дрисколь, – крикнул мне старик. – Так зовут твоего отца.

 

Глава VII

Семейство Дрисколь

Конторщик, которому поручили проводить нас, был низенький человечек, сморщенный и желтый, в лоснящейся черной одежде и белом галстуке. Выйдя на улицу, он так сильно потер руки, что у него затрещали суставы. Потом он тряхнул ногами, как будто хотел сбросить с себя свои стоптанные сапоги, и несколько раз вдохнул туман с блаженным видом человека, долго сидевшего в душной комнате.

Мы вышли на большую улицу, где стояло много экипажей. Наш провожатый нанял один из них, похожий на пролетку, но извозчик сидел не на козлах, около лошадей, а сзади. Я потом узнал, что такой экипаж называется «кэбом».

Мы сели в него. Наш спутник открыл маленькое окошечко, проделанное наверху, над нашими головами, и заговорил с извозчиком. Он несколько раз повторял слово «Бетналь-Грин», и я понял, что там живут мои родные.

Разговор продолжался долго. То конторщик тянулся к окошечку и объяснял что-то извозчику, то извозчик, как будто падая со своего сиденья, устремлялся вниз, точно собирался пролезть в это окошечко, и говорил, что не понимает, чего от него хотят.

Маттиа и я прижались в уголок и слушали, удивляясь, почему нашему провожатому приходится так долго объясняться с извозчиком. Неужели тот не знает дороги?

Кэб быстро катился то по широким, то по узким улицам. Мы смотрели по сторонам, но трудно было различить что-нибудь сквозь туман, до того густым он был.

Стало холодно, и нам – то есть Маттиа и мне – было трудно дышать. Но наш спутник, по-видимому, чувствовал себя как нельзя лучше. Раскрыв рот, он с наслаждением вдыхал воздух, как будто желая набрать его как можно больше про запас, трещал суставами рук и тряс ногами. Казалось, он в течение нескольких лет оставался без воздуха и без движения.

Несмотря на то, что я сильно волновался, зная, что сейчас увижу свою семью, мне все-таки хотелось взглянуть на город: ведь это столица моей страны. Но как ни напрягал зрение, я не мог ничего рассмотреть, кроме тусклого света газовых фонарей, как будто окутанных дымом. С трудом можно было различить экипажи, мимо которых мы проезжали, время от времени останавливаясь, чтобы не задавить людей, переходящих улицу.

Прошло уже много времени, а мы все ехали. Наконец я не выдержал и попросил Маттиа узнать, скоро ли мы приедем. Он обратился к конторщику, тот что-то ответил ему. Оказывается, он и сам не знал, сколько времени ехать: он никогда не бывал в этих воровских кварталах.

– Ты, наверное, не понял его, Маттиа, – сказал я.

Однако Маттиа стоял на своем. Это несколько смущало меня, но потом мне пришло в голову, что конторщик Грета и Галлея, видно, большой трус, и ему всюду чудятся воры.

Улицы становились все пустыннее, воздух зловоннее; колеса утопали в грязи, ее комки летели в нас. Все указывало на то, что мы попали в какую-то отвратительную местность. Наверное, она скоро кончится, и мы выедем за город.

Некоторое время мы поворачивали то в одну, то в другую сторону, и извозчик часто придерживал лошадь, как будто не зная, куда ехать. Наконец он остановился и отворил окошечко.

Снова начался разговор, или, вернее, спор между ним и конторщиком. Маттиа объяснил мне, в чем дело. Извозчик спрашивал у нашего провожатого дорогу, а тот говорил, что не знает ее, и опять повторял, что никогда не бывал в этих воровских кварталах.

Наверное, это не Бетналь-Грин. Чем же все это закончится?

Наконец конторщик отдал извозчику деньги, и мы вместе с ним вышли из кэба. Грязная улица была окутана густым туманом, на ней выделялся только ярко освещенный трактир. Мы вошли в него, конторщик потребовал стакан водки, жадно выпил ее и начал расспрашивать дорогу. И мы снова пошли за ним, переходя из одной отвратительной улицы в другую.

Дома здесь были гораздо хуже домов во французских деревнях; иногда они даже походили не на дома, а на сараи или хлева. Около дверей мы различали бледных женщин со светлыми волосами и детей в лохмотьях. А на одной улице мы видели свиней, рывшихся в глубокой луже, источавшей мерзкое зловоние.

Наш провожатый вдруг остановился; он, очевидно, не знал, куда идти. К счастью, в это время к нам подошел полицейский.

Конторщик что-то спросил у него, и через минуту все мы последовали за полицейским. Переходя из одной улицы в другую, мы наконец остановились на дворе, посреди которого темнела огромная яма для стока воды.

– Это двор «Красного Льва», – объявил полицейский.

Зачем же он здесь остановился? Не может быть, чтобы тут жили мои родные!

Но мне некогда было долго раздумывать над этим. Полицейский постучал в дверь какого-то дощатого сарая, и наш провожатый поблагодарил его. Мы пришли.

Я был до того взволнован, что даже не заметил, как отворилась дверь; но когда мы вошли в большую комнату, освещенную лампой и пламенем камина, я сразу опомнился.

Перед камином в соломенном кресле с верхом, как у детской коляски, сидел неподвижно, как статуя, старик с седой бородой, в черной ермолке на голове. За столом сидели друг против друга мужчина и женщина. Мужчине было на вид лет сорок; у него было умное, но суровое лицо. Женщина была моложе его лет на пять или на шесть. Лицо ее, когда-то, должно быть, красивое, было апатичным. Ее светлые, кое-как закрученные волосы спускались на большой платок, накинутый на плечи; движения были вялы и ленивы.

Кроме того, в комнате было четверо детей – два мальчика и две девочки – все с такими же светлыми волосами, как у матери: старшему мальчику лет одиннадцать или двенадцать, младшей девочке – не больше трех.

Все это я разглядел в одно мгновение, прежде чем закончил говорить наш провожатый, объяснявший, должно быть, кто мы.

Все глаза устремились на меня и на Маттиа. Только меньшая девочка обратила все свое внимание на Капи.

– Который из вас Реми? – спросил по-французски мужчина, сидевший за столом.

– Это я, – ответил я, выступив вперед.

– Так поцелуй своего отца, мой мальчик.

Когда я думал о свидании с родными, мне всегда казалось, что я буду очень счастлив, увидев их. Но теперь я не чувствовал никакой радости. Несмотря на это, я все-таки подошел к отцу и поцеловал его.

– А вот это твой дедушка, твоя мать, братья и сестры, – сказал он, показывая на остальных.

Я прежде всего подошел к матери. Она нагнулась, чтобы я мог поцеловать ее, но сама не поцеловала меня и сказала мне только несколько слов, которых я не понял.

– Пожми руку дедушке, но поосторожнее, – сказал мне отец. – Он парализован.

Потом я поздоровался с моими братьями и сестрами; меньшую девочку я хотел взять на руки, но она была занята с Капи и оттолкнула меня.

Здороваясь со своими родными, я в душе досадовал на себя. Какой я бесчувственный! Теперь у меня есть семья: отец, мать, дедушка, братья и сестры. Почему же я не радуюсь? Ведь я с таким нетерпением ждал этой минуты, мне так хотелось обнять моих родных! А теперь я даже не нахожу для них ни одного ласкового слова и совсем не чувствую себя счастливым. Неужели я так холоден потому, что мои родные не богаты, как я ожидал, а бедны?

Мне стало стыдно при этой мысли, и я, снова подойдя к матери, обнял ее и несколько раз поцеловал. Должно быть, она не поняла, что вызвало этот порыв. Не отвечая на мои поцелуи, она равнодушно взглянула на меня, а потом обернулась к мужу и, пожав плечами, сказала ему что-то, от чего тот расхохотался. От равнодушия матери и смеха отца у меня больно сжалось сердце; мне казалось, что с их стороны жестоко так принимать мою ласку.

– А это кто? – спросил мой отец, показав на Маттиа.

Я объяснил, как мы дружны и как любим друг друга.

– Так, – сказал отец. – Ему, должно быть, хотелось взглянуть на нашу страну?

Я хотел ответить, но Маттиа предупредил меня.

– Да, я затем и приехал, – сказал он.

– А почему же не приехал Барберен? – спросил отец.

Я объяснил, что Барберен умер и что это было большим горем для меня, так как, приехав в Париж, я даже не знал, как отыскать родных.

Выслушав меня, отец перевел матери все, что я говорил, и она несколько раз повторила по-английски знакомое слово «хорошо». Что же хорошего в том, что умер Барберен?

– Ты не говоришь по-английски? – спросил меня отец.

– Нет, я говорю только по-французски и по-итальянски. Итальянскому языку выучил меня хозяин, которому отдал меня Барберен.

– Витали?

– Разве вы слышали про него?

– Да, от Барберена, когда приезжал во Францию разыскивать тебя. Тебе, может быть, интересно узнать, почему мы не искали тебя в течение тринадцати лет, а потом вдруг обратились к Барберену?

– Да, конечно, очень интересно!

– Так садись к камину, я расскажу тебе.

Войдя в комнату, я поставил свою арфу к стене. Теперь я снял со спины мешок и подошел к камину. Но не успел я сесть и протянуть к огню свои мокрые, перепачканные в грязи ноги, как дедушка, не говоря ни слова, плюнул в мою сторону. Я понял, что мешаю ему, и подобрал ноги.

– Не обращай на него внимания, – сказал отец. – Старик не любит, чтобы садились около его огня, но если тебе холодно – грейся: можешь с ним не считаться.

Меня удивило, что он говорит так об этом седом старике; по-моему, если с кем и следовало считаться, так это именно с ним. А потому я продолжал держать ноги под стулом.

– Ты наш старший сын, – начал отец, – и родился через год после нашей свадьбы. Одна молодая девушка, рассчитывавшая, что я женюсь на ней, была очень недовольна, что я выбрал не ее, а твою мать, и захотела отомстить мне. Когда тебе было полгода, она похитила тебя, увезла во Францию, в Париж, и подкинула на улице Бретель. Мы делали все возможное, чтобы разыскать тебя, но нам и в голову не приходило, что тебя увезли так далеко. Наконец мы вынуждены были отказаться от поисков и сочли тебя умершим. Но три месяца тому назад эта девушка опасно заболела и перед смертью рассказала все. Я тотчас же поехал в Париж и отправился к полицейскому комиссару той части города, где тебя подкинули. От него я узнал, что каменщик Барберен из Шаванона взял тебя на воспитание. Я поехал к нему. Он сказал мне, что отдал тебя странствующему музыканту Витали, с которым ты и переходишь с места на место. Я не мог остаться во Франции, поэтому дал Барберену денег, поручил ему разыскать Витали и просил его уведомить контору Грета и Галлея на случай, если ему удастся найти тебя. Теперешнего своего адреса я дать ему не мог, потому что мы живем в Лондоне только зимой. Летом мы разъезжаем с товаром по Англии и по Шотландии и распродаем его. Вот почему, мой мальчик, ты ничего не слышал о нас в течение тринадцати лет и только теперь смог наконец вернуться в свою семью. Я понимаю, что пока ты немножко стесняешься, потому что не знаешь нас и даже не понимаешь нашего языка; но я уверен, что ты скоро привыкнешь.

Конечно, я постараюсь привыкнуть как можно скорее. Да и как не привыкнуть – ведь я здесь с родными: с отцом, матерью, братьями и сестрами.

Глядя на мои тонкие, обшитые дорогими кружевами пеленки, все думали, что мои родители люди богатые, и ошиблись. Это было большое несчастье для матушки Барберен и семьи Акена. Я ничем не мог помочь им, потому что странствующие торговцы, живущие в каком-то сарае, наверняка небогаты. Но для меня самого богатство не значило ничего: я хотел иметь только семью. Мне нужны были не деньги, а любовь.

Пока я слушал рассказ отца, мать накрыла на стол и поставила на него блюдо с большим куском жареного мяса, обложенного картофелем.

– Вы наверняка голодны, – сказал отец, обращаясь ко мне и к Маттиа. – Садитесь, сейчас будем ужинать.

Он придвинул кресло старика к столу, сел сам и, разрезав ростбиф, дал всем по толстому ломтю мяса с картофелем.

Хоть я не получил особенно изысканного воспитания, но все-таки имел некоторое понятие о приличиях, и меня поразило, как держали себя мои братья и сестры. Они рвали мясо руками, макали его в подливку, а потом облизывали пальцы. Между тем ни отец, ни мать как будто не замечали этого. Дедушка ел жадно, и его непарализованная рука только и делала, что поднималась от тарелки ко рту. А когда кусок мяса вываливался из его дрожащих пальцев, дети переглядывались между собой и смеялись.

Я думал, что после ужина мы посидим все вместе около камина. Но отец сказал, чтобы мы ложились спать, так как к нему должны прийти друзья.

Он взял свечу и отвел нас в прилегавший к дому сарай. Там стояли две большие фуры, в которых обычно развозят товар. Отец отворил дверцы одной из них, и мы увидели две приготовленные для нас постели.

– Ложитесь скорее, – велел он. – Спокойной ночи!

Так меня встретила моя семья.

 

Глава VIII

Отец и мать

Уходя, отец унес свечу и запер за собой дверь фуры. Приходилось ложиться. И мы торопливо легли, не поболтав, как обычно, между собой и не обменявшись впечатлениями этого богатого событиями дня.

– Спокойной ночи, Реми!

– Спокойной ночи, Маттиа!

Вот и все. Моему другу, как и мне, не хотелось говорить, и я был рад этому.

Но если нам не хотелось разговаривать, это еще не значило, что нам хотелось спать. Я не мог заснуть и лежал, раздумывая обо всем происшедшем и переворачиваясь с боку на бок. Маттиа тоже ерзал на своей постели.

– Ты не спишь? – шепотом спросил я.

– Нет еще.

– Ты нездоров?

– Нет, ничего, только все кружится вокруг меня, и мне кажется, что фура то поднимается, то опускается, будто я все еще на море.

Неужели только поэтому не спит Маттиа? Нет, он наверняка думает о том же, о чем и я. Мы так дружны, что он должен чувствовать одинаково со мной.

А сон все не приходил, и какой-то смутный страх мало-помалу овладел мной. Я и сам не знал, чего именно боялся. Во всяком случае, не того, что лежу в фуре, в таком отвратительном месте, как Бетналь-Грин, ведь бродяжническая жизнь не раз заносила меня в куда более худшие места. Но чем больше я старался избавиться от этого страха, тем сильнее он меня охватывал.

Так прошло несколько часов. Вдруг я услышал стук в дверь сарая, выходившую не на двор «Красного Льва», а на улицу, и через минуту слабый свет проник в нашу фуру. Капп заворчал.

Я огляделся. Оказалось, что свет проходит в окно, проделанное в той стенке фуры, около которой мы лежали. Я не заметил его раньше, потому что оно было задернуто занавеской. Половина этого окна была около постели Маттиа, другая половина – около моей. Не желая, чтобы Капи разбудил весь дом, я велел ему молчать и выглянул в окно.

Мой отец, держа в руке фонарь, тихо вошел в сарай, осторожно отворил выходящую на улицу дверь и, впустив двух каких-то мужчин с большими тюками на спине, приложил палец к губам и показал на фуру, в которой мы лежали. Он, очевидно, предупреждал их, чтобы они не шумели и не разбудили нас.

Такая забота с его стороны тронула меня, и я хотел крикнуть ему, что не сплю. Но Маттиа, может быть, спал, – и я промолчал.

Отец помог пришедшим людям снять тюки, затем ушел и через несколько минут вернулся с матерью.

Во время его отсутствия незнакомцы развязали тюки; в одном были куски материи, в другом – разные вязаные изделия: фуфайки, чулки, перчатки.

Тут я понял, в чем дело. Наверное, это торговцы пришли продавать товар отцу. Он брал каждую вещь, внимательно осматривал ее при свете фонаря и передавал матери, которая срезала ножницами ярлыки и клала их в карман. Это показалось мне странным, да и время для продажи было совсем неподходящее.

Рассматривая вещи, отец тихо говорил с незнакомцами. И он сам, и они как будто боялись чего-то, и я слышал, как они несколько раз произносили шепотом слово «полицейский».

Когда весь товар был внимательно осмотрен, мои родители и люди, принесшие тюки, вышли из сарая и отправились в дом, должно быть, для того, чтобы рассчитаться за вещи.

Я старался убедить себя, что во всем этом нет ничего особенного, но не мог. Почему эти люди вошли с улицы, а не со двора? Почему они шепотом говорили про полицию и как будто боялись чего-то? Почему мать обрезала ярлыки с купленных вещей?

Я старался отогнать от себя эти мысли, но безуспешно. Через некоторое время сарай снова осветился, и я выглянул в окно.

Родители теперь были одни. Мать торопливо увязывала вещи в два тюка, а отец подметал один угол сарая, в котором было навалено много песка и соломы. Под ними оказалась дверь в подвал. Он поднял ее и, взвалив на спину один тюк, спустился с ним вниз, а потом вернулся за другим и тоже отнес его в подвал. Мать стояла с фонарем и светила ему.

Спрятав тюки, отец снова взял метлу, вернул на место солому и песок и ушел вместе с матерью. Тут послышался шорох, и мне показалось, что Маттиа ложится в постель. Неужели и он видел, что здесь происходило? Я не решился спросить у него. Теперь я чувствовал уже не смутный страх – теперь я знал, чего боюсь, и холодный пот выступил у меня на лбу.

Так прошла вся ночь. Услышав пение петуха, я понял, что наступило утро, и только тогда забылся тяжелым, тревожным сном.

Проснулся я, когда щелкнул замок и дверцы нашей фуры отворились.

– Их отворил твой брат, – сказал Маттиа. – Он уже ушел.

Мы встали. Маттиа не спросил у меня, хорошо ли я спал. Я тоже ничего не спрашивал у него. А если он иногда украдкой поглядывал на меня, я спешил отвернуться, не решаясь встретиться с ним глазами.

Нужно было идти в дом. Ни отца, ни матери там не оказалось. Дедушка сидел в своем кресле перед камином, как будто со вчерашнего дня не трогался с места. Моя старшая сестра Анни вытирала стол; старший брат Аллен подметал комнату.

Я подошел к ним, чтобы поздороваться, но они продолжали свои дела, не обращая на меня никакого внимания.

Потом я хотел пожать руку дедушке, но он, как и накануне, плюнул в мою сторону, и я отошел.

– Спроси, пожалуйста, – сказал я Маттиа, – где мои отец и мать.

Маттиа исполнил мою просьбу; дедушка, услышав, что он говорит по-английски, смягчился и даже сам ответил ему.

– Что он сказал? – спросил я у Маттиа.

– Что твой отец ушел на целый день, что мать спит, а мы можем идти гулять.

– Только-то? – спросил я. – Он говорил долго.

Маттиа нерешительно взглянул на меня.

– Не знаю, хорошо ли я понял, – ответил он. – Мне показалось, он сказал, чтобы мы, гуляя по улицам, не зевали, что дураки для того и существуют, чтобы их обирать.

Должно быть, дедушка сообразил, что Маттиа переводит мне его слова, потому что, когда тот закончил, он сделал своей непарализованной рукой такой жест, как будто засовывал что-то в карман, и подмигнул нам.

– Пойдем, – сказал я Маттиа.

Часа два или три мы ходили по соседним улицам, не решаясь далеко отойти от двора «Красного Льва», чтобы не заблудиться. Днем Бетналь-Грин казался еще ужаснее, еще отвратительнее, чем вечером.

Наконец мы снова очутились около нашего двора и пошли домой. Мать вышла из своей комнаты и сидела, опустив голову на стол. Думая, что она больна, я подбежал к ней и обнял.

Она приподняла голову, взглянула на меня мутными глазами, как будто не узнавая, и я почувствовал сильный запах водки. Я отошел, а она снова опустила голову на стол.

– Джин, – сказал дедушка. Он, захихикав, взглянул на меня и прибавил еще несколько слов, которых я не понял.

С минуту я стоял неподвижно, совершенно ошеломленный, а потом взглянул на Маттиа, который со слезами смотрел на меня.

Я сделал ему знак, и мы снова вышли. Долго шли мы рука об руку, не говоря ни слова.

– Куда ты идешь? – наконец тревожно спросил Маттиа.

– Не знаю и сам, куда-нибудь, где мы могли бы поговорить. Тут, в толпе, это невозможно.

Наконец мы вышли на улицу, которая была немного пошире прежних, в ее конце виднелись деревья. Мы пошли к ним и скоро очутились в громадном парке с зелеными лужайками. Тут нам было удобно поговорить.

– Ты знаешь, как я люблю тебя, Маттиа, – сказал я, когда мы уселись в тихом, уединенном уголке. – Поэтому-то я и хотел жить у моих родных вместе с тобой. Ведь ты не будешь сомневаться в моей дружбе, о чем бы я ни попросил тебя?

– Какой ты глупый! – воскликнул Маттиа, стараясь улыбнуться, и обнял меня.

Я тоже крепко обнял его и разрыдался. Никогда еще я не чувствовал себя таким несчастным. Наплакавшись вдоволь, я постарался успокоиться. Ведь я пришел в парк не для того, чтобы Маттиа жалел меня.

– Тебе нужно уходить отсюда, Маттиа, – сказал я. – Уезжай обратно во Францию.

– Я не покину тебя – нет, никогда!

– Я знал, что ты так ответишь, но нам нужно расстаться. Уезжай во Францию, в Италию, куда хочешь, но не оставайся в Англии!

– А ты?

– Я должен быть с моими родителями, – ответил я. – Ведь я обязан жить с ними. Возьми себе все оставшиеся у нас деньги и уезжай.

– Полно, Реми. Уж если кому-то и нужно уезжать, так не мне, а тебе.

– Почему?

– Потому что…

Он не закончил и отвернулся.

– Маттиа, скажи мне правду. Ты не спал ночью? Ты видел все? – спросил я.

– Я не спал, – прошептал он.

– Что же ты видел?

– Все.

– И ты понял?

– Да. Твоему отцу принесли краденый товар. Он был недоволен тем, что эти люди зашли с улицы и стучались в дверь не дома, а сарая. Но они ответили, что не могли войти со двора, так как за ними следили полицейские.

– Ну, понимаешь теперь, что тебе нужно уезжать? – сказал я.

– Если уеду я, то уезжай и ты. Тебе так же нельзя оставаться здесь, как и мне.

– Когда я звал тебя к моим родным, Маттиа, я, веря словам матушки Барберен, думал, что они богаты, что они дадут нам хорошее образование, и мы никогда не расстанемся. Но все оказалось совсем не так, поэтому уезжай.

– Никогда!

– Выслушай меня внимательно, – сказал я. – Ведь если бы тебя в Париже взял к себе Гарофоли, ты ведь не захотел бы, чтобы я жил с тобой, правда?

Маттиа молчал.

– Правда или нет?

– Теперь выслушай и ты меня, – после небольшого молчания сказал он. – Когда ты сказал мне в Шаваноне, что тебя ищут родные, это было мне неприятно. Вместо того, чтобы радоваться за тебя, я думал только о себе. Мне казалось, что если у тебя будут братья и сестры, богатые, образованные, красивые, то ты полюбишь их больше, чем меня. И я мучился, думая об этом. Вот теперь я признался тебе во всем. Прости, если можешь.

– О, Маттиа!

– Скажи, что ты прощаешь меня!

– Конечно, прощаю. Я подозревал все это, но нисколько не сердился на тебя.

– Потому что ты слишком добр. Если даже ты меня прощаешь, то я сам никогда не прощу себе этого. И ты знаешь еще не все. Я думал так: я отправлюсь с ним в Англию, а когда он будет счастлив, очень счастлив, и ему будет не до меня, я убегу и уеду в Италию повидаться с мамой и Христиной. Но вышло совсем не так, как мы ожидали. Ты не богат и ты не… одним словом, вышло совсем не то. И теперь я никуда не уеду, я хочу остаться с моим другом, с моим братом Реми!

Он обнял и поцеловал меня. Я был глубоко тронут, но все-таки продолжал уговаривать его.

– Тебе нужно уехать во Францию, повидаться с матушкой Барберен и Акеном и объяснить им, почему я не могу сделать для них то, что хотел. Ты скажешь им, что мои родные бедны, и этого вполне достаточно. Ведь бедности стыдиться нечего.

– Нет, Реми, я не уеду. Я понимаю, почему ты хочешь, чтобы я уехал. Дело не в том, что твои родные бедны. Им не пришлось бы кормить меня даром: я работал бы для них. Но после того… что ты видел ночью… ты боишься за меня.

– Не говори этого, Маттиа!

– Ты боишься, как бы и я не стал срезать ярлыки с краденого товара.

– Молчи, молчи, Маттиа! – я закрыл руками свое вспыхнувшее от стыда лицо.

– Ты боишься за меня, но ведь и я, со своей стороны, боюсь за тебя, – продолжал Маттиа. – А потому и говорю тебе: уедем вместе во Францию к матушке Барберен и твоим друзьям.

– Это невозможно. Ты не обязан оставаться у моих родителей, а я должен жить с ними.

– Твои родители? Этот парализованный старик – твой дедушка? Эта пьяная женщина – твоя мать?

– Довольно, Маттиа! – воскликнул я, вскочив с места. – Вспомни, что ты говоришь про моего дедушку, про мою мать!

– Он тебе не дедушка, а она не мать.

– Разве ты не слышал, что рассказывал отец?

– Его рассказ ничего не доказывает. У Дрисколей тоже похитили полу годовалового ребенка. Они разыскивали его, и теперь им кажется, что они его нашли, – только и всего!

– Ты забываешь, что их ребенка подкинули на улице Бретель! В тот же самый день, что и меня!

– И что из этого? Разве не могли подкинуть на улице Бретель двух детей в один и тот же день? Полицейский комиссар мог ошибиться и послать Дрисколя к Барберену вместо кого-нибудь другого. Во всем этом нет ничего невозможного. Кроме того, ты совсем не похож ни на кого из твоей семьи. Все они белокурые, между ними и тобой нет ни малейшего сходства. Еще мне кажется странным, что небогатые люди могли истратить столько денег на поиски ребенка. По-моему, ты совсем не Дрисколь, и тебе не следует оставаться с ними. Но если ты все-таки захочешь остаться здесь, то останусь и я. Тогда попроси матушку Барберен описать тебе поподробнее пеленки, в которых тебя нашли. Потом ты спросишь у Дрисколя, какие они были, и тогда, может быть, дело выяснится. До тех пор я останусь с тобой. Если ты будешь работать, буду работать и я.

Итак, несмотря на все мои старания, мне не удалось уговорить Маттиа уехать.

 

Глава IX

Капи – вор

Весь день мы пробыли в парке, гуляя и разговаривая, и только поздно вечером вернулись домой. Когда мы пришли, вся семья была в сборе, и мать уже не сидела, положив голову на стол. Ни она, ни отец не сказали ни слова по поводу нашего отсутствия.

После ужина отец объявил, что хочет поговорить со мной и с Маттиа, и предложил нам сесть около камина, что, конечно, очень не понравилось дедушке, который начал ворчать.

– Расскажите мне, как вы жили во Франции и как зарабатывали деньги? – спросил отец.

Я объяснил ему это.

– Значит, вы не знали большой нужды и не голодали?

– Никогда! – ответил Маттиа. – Мы не только зарабатывали достаточно денег для себя, но еще и купили корову.

И он рассказал, как и для чего мы купили Рыжку.

– Вы, должно быть, хорошо играете и поете? – поинтересовался отец. – Я хотел бы послушать вас.

Я взял арфу и сыграл песенку.

– Теперь Маттиа, – сказал отец, похвалив мою игру.

Маттиа поиграл сначала на скрипке, а потом на трубе. Дети, стоявшие вокруг нас, захлопали в ладоши.

– А что делает Капи? – спросил отец. – Не может быть, чтобы вы из одного удовольствия таскали с собой собаку. Наверняка и он зарабатывает себе на хлеб?

Мне хотелось похвастаться Капи, и я велел ему показать свое искусство. Он, как всегда, был великолепен и привел в восторг детей.

– Да ведь эта собака – клад! – воскликнул отец.

Я расхвалил Капи и сказал, что его очень легко выучить всему, чему угодно.

Отец перевел мои слова для остальных и прибавил еще что-то, чего я не понял. Но все засмеялись, а дедушка подмигнул и назвал Капи «молодцом».

– Теперь мне нужно знать, – снова начал отец, – хочет ли Маттиа остаться у нас и жить с нами.

– Да, я хочу остаться с Реми, – ответил Маттиа.

– Тогда я объясню вам кое-что. Мы люди небогатые, и все работаем. Летом мы ездим по Англии и Шотландии, и дети разносят товар по домам и показывают его тем, кому лень приходить к нам. Но зимой у нас мало дела. Итак, зимой вы станете ходить по улицам и зарабатывать деньги пением и музыкой. Я уверен, что вы будете получать достаточно, в особенности, когда наступит Рождество. А Аллен и Нед могут ходить с Капи.

– Капи слушается только меня, – поспешил сказать я, мне не хотелось разлучаться с ним.

– Он научится слушаться и их, – возразил отец. – Если вы будете ходить порознь, то заработаете больше денег.

– И все-таки Капи… – начал было я, но отец перебил меня:

– Довольно болтать! Когда я приказываю что-нибудь, все в доме повинуются мне без возражений. Так же придется поступать и вам.

Я промолчал. Значит, и Капи будет не лучше моего. Нам придется расставаться на целые дни. Какое горе и для него, и для меня!

Спали мы опять в нашей фуре, но на этот раз отец не запер нас. Когда я лег, Маттиа, еще не успевший раздеться, подошел ко мне и, наклонившись к самому моему уху, прошептал:

– Нужно написать завтра же матушке Барберен и спросить ее о пеленках.

Но на другой день мне пришлось учить Капи. Я обнял его и, стараясь говорить как можно ласковее, объяснил, что ему нужно будет делать. Бедный Капи! Как он слушал! Как смотрел на меня! И как покорно пошел за Алленом!

Отец отправился вместе со мной и с Маттиа: он хотел показать нам богатые кварталы, где можно было рассчитывать на хорошие сборы. Какая разница была между ними и грязными закоулками Бетналь-Грина! Здесь были широкие улицы, роскошные дома, сады. Тут не было бедняков в лохмотьях, с бледными, истомленными лицами; по тротуарам ходили нарядные дамы и важные господа, а по улицам быстро катились кареты, запряженные великолепными лошадьми, которыми правили толстые кучера.

Мы вернулись домой только поздно вечером, поскольку расстояние от этой части города до Бетналь-Грина было очень большим. Я с радостью увидел Капи, хоть грязного, но, по-видимому, вполне довольного. Не знаю, кто из нас был счастливее: он или я.

А потом потянулись дни, необыкновенно похожие один на другой. Мы с Маттиа уходили из дома рано утром и играли то в одном квартале, то в другом, а Аллен и Нед брали с собой Капи.

Однажды отец сказал, чтобы мы взяли пса с собой, так как Аллену и Неду нужно было остаться дома. Нам это было, конечно, очень приятно, и мы решили употребить все силы, чтобы собрать побольше денег. Тогда, может быть, Капи будут всегда отпускать с нами.

К несчастью, в этот день была плохая погода. Небо было сплошь покрыто тучами, а улицы окутаны таким густым туманом, что в нескольких шагах ничего не было видно. В такую погоду немногие выйдут на улицу, а если нас будут слушать из окон, то не увидят Капи. Значит, нечего надеяться на хороший сбор. Маттиа сердился и бранил туман, не подозревая, что скоро он окажет нам большую услугу.

Мы шли быстро и наконец добрались до широкой улицы, на которой жили богатые люди и было много великолепных магазинов. Вдруг я заметил, что Капи, шедший все время за мной, исчез. Куда он девался? Никогда с ним такого не случалось.

Мы остановились, и я тихонько свистнул. Прошло несколько минут. Я уже начал тревожиться, когда Капи наконец подбежал к нам, держа в зубах пару чулок. Поднявшись на задние лапы, он с гордым видом протянул мне чулки, вполне уверенный, что заслужил похвалу. Я стоял совсем ошеломленный, но Маттиа взял чулки и потащил меня за собой.

– Пойдем быстрее, – шепнул он, – только не беги!

Через несколько минут, когда мы отошли довольно далеко, он объяснил мне, почему так торопливо увел меня.

– Сначала я тоже не понял, откуда взял Капи чулки, – сказал он, – как вдруг кто-то крикнул: «Где же вор?» А этот вор, которого искали, – Капи, понимаешь? Не будь тумана, нас задержали бы за кражу.

Да, теперь я понял все и пришел в страшное негодование. Из моего Капи, доброго и честного Капи – сделали вора!

– Пойдем домой, – сказал я Маттиа, – и привяжи Капи.

Маттиа ничего не ответил, и мы торопливо вернулись на двор «Красного Льва». Отец, мать и дети сидели за столом и складывали куски материи.

Я бросил на стол чулки. Аллен и Нед, увидев их, засмеялись.

– Вот чулки, которые украл Капи, – сказал я. – Из него сделали вора. Думаю, что это устроили шутя, для забавы.

– А если не для забавы? – сказал отец. – Что бы ты тогда сделал?

– Я привязал бы камень на шею Капи и утопил бы его в Темзе, несмотря на то, что очень люблю его. Я не хочу, чтобы Капи был вором, да и сам никогда не буду воровать. Если бы я знал, что это может случиться, то утопился бы сейчас же вместе с Капи!

Отец вспыхнул и гневно взглянул на меня. Мне показалось, что он хочет меня ударить, но я не опустил глаз и продолжал пристально смотреть на него.

– Ты прав, – сказал он через минуту, стараясь сдержать свой гнев, – это, действительно, была шутка. И чтобы ты не боялся за Капи, теперь он будет ходить только с тобой.

 

Глава X

Джеймс Миллиган

Я старался сблизиться с Алленом и Недом, но все мои попытки были безуспешны. Они относились ко мне холодно, смотрели презрительно и не хотели считать меня братом. А после происшествия с Капи их неприязнь ко мне только усилилась.

Убедившись, что с братьями сойтись невозможно, я попытался сблизиться с сестрами. Со старшей сестрой, Анни, мне тоже это не удалось. Она обращалась со мной совершенно так же, как братья, и пользовалась каждым случаем, чтобы сделать мне что-нибудь неприятное.

Маленькая Кэт позволяла мне ласкать и целовать себя, но только потому, что я заставлял Капи проделывать для ее забавы разные фокусы. Кроме того, я приносил ей конфеты и апельсины, которые, после представлений на улицах, мне часто давали дети, говоря: «Это для собаки».

Таким образом, из всей моей семьи, о которой я думал с такой любовью, когда ехал в Англию, одна Кэт не отталкивала меня. Дедушка продолжал плевать в мою сторону каждый раз, когда я хотел подойти к нему. Отец не обращал на меня никакого внимания и только по вечерам отбирал всю выручку. Мать была по большей части в таком состоянии, что не сознавала ничего окружающего. Братья и Анни ненавидели меня, и только Кэт снисходительно принимала мои ласки, да и то лишь в надежде получить лакомство.

И я стал задумываться о том, что Маттиа, пожалуй, прав. Не может быть, чтобы со мной так обращались, если бы я принадлежал к семье. Когда эти грустные мысли приходили мне в голову, Маттиа, догадываясь, о чем я думаю, говорил как бы про себя:

– Что-то напишет матушка Барберен!

Несколько дней назад я написал ей и просил прислать письмо «до востребования». А потому мы с Маттиа каждый день заходили на почту. Наконец письмо, которое мы ждали с таким нетерпением, пришло.

Вот что писала матушка Барберен:

«Мой маленький Реми!

Любящая тебя кормилица,

Меня очень удивило и огорчило твое письмо. Судя по тому, что всегда говорил мой бедный муж и по его разговору с господином, который расспрашивал о тебе, я была уверена, что твои родные – богатые, даже очень богатые люди.

вдова Барберен».

Да и по твоим пеленкам это было видно. Впрочем, это были совсем не пеленки, я называю их так по привычке, потому что у нас в деревне всегда пеленают детей. А ты был не спеленат, а одет. Я сейчас опишу тебе все, что было на тебе; мне очень легко сделать это, так как я сохранила все вещи на случай, если родные станут разыскивать тебя. Мне всегда казалось, что это когда-нибудь да будет.

На тебе был кружевной чепчик, очень дорогой и роскошный; рубашечка из тонкого батиста, обшитая кружевом около ворота и рукавов; белые шерстяные чулочки; белые вязаные туфельки с шелковыми кисточками, длинное белое фланелевое платьице; белая кашемировая на шелковой подкладке шубка с капюшоном, отделанная красивой вышивкой, и такой же капор. Ты был накрыт белым фланелевым одеяльцем.

Все метки с белья были срезаны, должно быть, для того, чтобы тебя труднее было разыскать.

Вот все, что я могу тебе сказать, мой дорогой Реми. Если эти вещи понадобятся тебе – напиши мне, и я тотчас вышлю их.

Не огорчайся, мой мальчик, что не можешь сделать мне тех великолепных подарков, которые обещал. Корова, купленная тобой на собранные по грошам деньги, мне дороже всех самых лучших подарков. Наверное, тебе будет приятно узнать, что она здорова, дает очень много молока. Благодаря ей я не знаю нужды. Глядя на нее, я каждый раз вспоминаю тебя и твоего доброго друга Маттиа.

Давай мне почаще весточки о себе; я надеюсь, что они будут хорошие. Ты такой добрый и любящий, что отец, мать, братья и сестры наверняка полюбят тебя.

Прощай, мой милый мальчик, крепко целую тебя.

Милая матушка Барберен! Она сама любит меня всем сердцем, поэтому думает, что и остальные должны любить меня.

– Какая славная матушка Барберен! – сказал Маттиа. – Она вспомнила и обо мне. И как хорошо она описала все твои вещи. Пусть-ка теперь Дрисколь перечислит их!

– Он, может быть, забыл.

– Он не мог забыть, как был одет похищенный у него ребенок! Ведь только по этим вещам и можно было бы разыскать его.

Мне не особенно удобно было спрашивать у отца, во что я был одет в тот день, когда меня похитили. Я не доверял ему, хотел испытать его и потому не мог не стесняться.

Наконец, когда погода была очень холодной и мы вернулись домой раньше обычного, я решился расспросить отца.

Как только я заговорил, он взглянул на меня так проницательно, как будто хотел выпытать самые тайные мои мысли. Однако я тверже, чем ожидал, выдержал его взгляд.

Я боялся, что отец рассердится, но он быстро овладел собой и, улыбнувшись, сказал, что охотно исполнит мою просьбу.

И он подробно описал все вещи, точь-в-точь так же, как их описывала матушка Барберен.

– Когда я разыскивал тебя, – прибавил он, – то особенно рассчитывал на метки, которые были на белье. Но похитившая тебя девушка срезала их, чтобы затруднить поиски… У меня есть и твое метрическое свидетельство, выданное в церкви.

Сказав это, он открыл дверцы шкафа, порылся в нем и наконец достал какую-то бумагу с печатями.

– Пусть Маттиа переведет тебе то, что здесь написано, – сказал он.

В этом свидетельстве говорилось, что я сын Патрика Дрисколя и жены его, Маргариты Грэндж, и что я родился второго августа.

Однако и эта бумага не убедила Маттиа. Когда мы пришли вечером в нашу фуру, он нагнулся ко мне и прошептал:

– Все это прекрасно. Но я все-таки не понимаю, как мог странствующий торговец покупать для своего ребенка такие дорогие вещи, как кружевной чепчик, отделанная вышивкой шубка и все остальное. Странствующие торговцы – люди небогатые.

– Вот именно потому, что они торговцы, эти вещи и могли обойтись им дешево, – возразил я.

Маттиа покачал головой и снова тихо прошептал мне на ухо:

– Знаешь, какая мысль не выходит у меня из головы? Я уверен, что ты не сын Дрисколя. Думаю, он-то и похитил тебя.

Я хотел ответить, но Маттиа, не дожидаясь моего ответа, лег в постель. Он, конечно, мог думать о Дрисколе что угодно, так как тот был для него чужим. Но я был обязан защищать отца.

И все-таки я, к своему величайшему ужасу, начал испытывать сомнения. Как ни старался я отогнать их, они снова возвращались ко мне. А Маттиа еще усиливал их.

– Почему у всех Дрисколей светлые волосы, а у тебя нет? – спрашивал он. – Почему все они, кроме Кэт, которая еще слишком мала и ничего не понимает, относятся к тебе так враждебно? Как могли небогатые люди покупать такие дорогие вещи для своего ребенка?

На все эти вопросы я со своей стороны предлагал другие.

– А с какой стати Дрисколи искали меня, если я не их сын? Зачем они платили Барберену, а потом еще Грету и Галлею?

На это Маттиа ничего ответить не мог.

И все-таки он не собирался отказываться от своих подозрений.

– Если я не могу ответить на твои вопросы, – говорил он, – это еще не значит, что ты прав. Ведь и ты не можешь ответить мне. Другой на моем месте, может быть, и догадался бы, почему Дрисколь искал тебя и зачем тратил деньги. Но я недостаточно умен, ничего не знаю и потому догадаться не могу. Я уверен только в одном: ты не Дрисколь, ты не можешь принадлежать к этой семье. Со временем это, конечно, откроется, но ты, из-за своего упрямства, отдаляешь эту минуту.

– Что же, по-твоему, я должен сделать?

– Мы оба должны вернуться во Францию.

– Это невозможно.

– Потому что ты считаешь себя обязанным жить с родителями? Но если они тебе чужие, то что тебя удерживает возле них?

После таких разговоров я чувствовал себя еще несчастнее. Сомневаться всегда тяжело. А я не мог отделаться от сомнений. Действительно ли Дрисколь – мой отец, его жена – моя мать и его семья – моя семья? Эти вопросы мучили меня, и я не мог узнать правду.

А между тем, несмотря на свое горе, я должен был петь, плясать и кривляться для забавы публики! Только по воскресеньям, когда в Лондоне не разрешается играть на улицах, я мог горевать на свободе, уходя куда-нибудь с Маттиа и Капи.

Однажды в воскресенье отец велел мне остаться дома, сказав, что я буду нужен ему, и отослал Маттиа одного. Дедушка был у себя в комнате, мать ушла куда-то с Анни и Кэт, а братья отправились гулять. Дома остались только мы вдвоем: отец и я.

Через некоторое время раздался стук в дверь. Отец пошел отворить и вернулся с каким-то господином, совсем не похожим на его приятелей. Это был, как говорят в Англии, настоящий джентльмен лет пятидесяти, богато одетый и важный. У него было очень неприятное лицо. Меня особенно поразила его улыбка: он так оскаливал свои большие, заостренные, как у собаки, зубы, что трудно было решить, улыбается он или собирается укусить.

Говоря с моим отцом по-английски, он поглядывал на меня, но, встречаясь со мной глазами, сейчас же отворачивался. Затем он заговорил по-французски.

– Это тот мальчик, о котором вы мне говорили? – спросил он, показав на меня. – Он здоров?

– Отвечай же, – сказал мне отец.

– Да, я здоров, – ответил я.

– И у тебя не было никакой серьезной болезни? – спросил господин.

– Было однажды воспаление легких.

– Ага! Отчего же ты заболел?

– Оттого, что пролежал целую ночь на снегу. Мой хозяин умер от этого, а я долго хворал.

– Как давно это было?

– Три года назад.

– И с тех пор эта болезнь не отзывалась на твоем здоровье?

– Нет.

– Ты не чувствуешь слабости и утомления?

– Нет. Я устаю, только когда много хожу, но от этого я не хвораю.

– И ты легко переносишь усталость?

– Да, я привык.

Он встал и, подойдя ко мне, ощупал мне руки, приложил ухо к моей груди, а потом к спине и сказал, чтобы я несколько раз вздохнул поглубже и покашлял.

Покончив с этим, он пристально взглянул на меня и улыбнулся. И вот тут-то мне показалось, что он хочет меня укусить.

Джентльмен снова заговорил с моим отцом по-английски, и они вышли вместе. Что все это значит? Зачем этот господин меня расспрашивал? Он хочет взять меня к себе на службу? Но ведь тогда мне придется расстаться с Маттиа и Капи! Да и не хотел я быть лакеем ни у этого господина, который так мне не понравился, ни у какого-нибудь другого, как бы хорош он ни был.

Через некоторое время отец вернулся. Он сказал, что ему нужно уходить из дома, а я, если хочу, могу идти гулять. Гулять мне совсем не хотелось, но оставаться дома было еще хуже, и потому я решил уйти.

Шел дождь, поэтому я сначала зашел в нашу фуру за меховой курткой и, к моему величайшему удивлению, увидел там Маттиа. Я хотел заговорить с ним, но он приложил руку мне ко рту и шепнул:

– Отвори дверь сарая. Я тихонько выйду за тобой. Никто не должен знать, что я здесь был.

Только когда мы вышли на улицу, Маттиа решился заговорить.

– Знаешь, кто этот господин, приходивший к твоему отцу? – спросил он. – Это Джеймс Миллиган, дядя твоего друга Артура.

Я остановился как вкопанный, но Маттиа взял меня за руку и повел дальше.

– Мне совсем не хотелось гулять одному, – снова начал он. – Я пошел в фуру и лег спать, но заснуть не мог. А потом в сарай вошел твой отец с каким-то господином, и мне было слышно все, о чем они говорили между собой. «Он очень крепок и здоров, – сказал господин. – Любой другой умер бы, пролежав всю ночь на снегу, а он отделался только воспалением легких». Я понял, что он говорит про тебя, и навострил уши. Но тут тема разговора изменилась. «А что ваш племянник?» – спросил твой отец. – «Ему лучше, – ответил господин. – Он выживет и на этот раз. Три месяца назад доктора приговорили его к смерти, но госпожа Миллиган так заботливо ухаживала за ним, что снова спасла его. Она слишком хорошая мать». Услышав имя госпожи Миллиган, я, конечно, стал слушать еще внимательнее. «Так если вашему племяннику лучше, – сказал твой отец, – то к чему же принимать все эти меры?» – «Пока они, разумеется, не нужны, – сказал господин, – но я уверен, что Артур недолго протянет. И когда он умрет, нужно, чтобы я, Джеймс Миллиган, был единственным наследником». – «Не беспокойтесь, – ответил твой отец, – так оно и будет». – «Я рассчитываю на вас», – сказал господин, и они оба ушли из сарая.

Когда Маттиа закончил говорить, я хотел было бежать к отцу, чтобы узнать адрес господина Миллигана, отправиться к нему и расспросить его о госпоже Миллиган и об Артуре. Но я сейчас же одумался. Господин Миллиган с нетерпением ждет смерти своего племянника, поэтому вряд ли у него следовало справляться об Артуре. Кроме того, было бы неблагоразумно открывать господину Миллигану, что его разговор с моим отцом подслушали. Нужно было придумать что-нибудь другое.

Значит, Артур был болен, но госпожа Миллиган выходила его, он выздоравливает. И я от души радовался этому приятному известию.

 

Глава XI

Рождество

После этого мы с Маттиа только и говорили, что об Артуре, о его матери и о господине Миллигане. Где теперь был Артур и госпожа Миллиган? Как нам разыскать их?

И мы придумали вот что: если господин Миллиган знает моего отца, то он может как-нибудь снова прийти к нему. А когда он будет уходить, Маттиа, которого джентльмен не знает, последует за ним, увидит, где он живет, и постарается расспросить прислугу. Может быть, нам удастся узнать, где Артур.

Тут, казалось мне, не было ничего невозможного. Да к тому же и время было самое подходящее: приближалось Рождество. В праздники нам не придется уходить из дома днем, на Рождество мы будем играть по вечерам, как и принято в Лондоне. Значит, мы увидим, когда придет господин Миллиган, и Маттиа отправится за ним.

– Как мне хочется, чтобы ты поскорее разыскал госпожу Миллиган, – сказал мне как-то Маттиа.

– Почему тебе так хочется этого?

Он с минуту нерешительно помолчал.

– Потому что она была очень добра к тебе, – наконец ответил он, а потом прибавил: – И еще потому, что она помогла бы тебе найти настоящих родных.

– Маттиа!

– Тебе неприятно, что я говорю это? Но я, право же, не могу поверить, что ты сын Дрисколя. Ты больше похож на джентльмена, поэтому странствующий торговец не может быть твоим отцом. Ты увидишь, что это так, когда мы разыщем госпожу Миллиган.

– Это почему?

– Так, есть у меня одна мысль.

– Какая?

– Я не могу сказать.

– Почему?

– Потому что, если я ошибаюсь, то лучше не говорить ничего. Не нужно рассчитывать на то, что, может быть, и не исполнится.

Я не настаивал. Мне тоже приходила в голову одна мысль, смутная, робкая, которая была, наверное, еще безрассуднее того, что вообразил себе Маттиа. И я, как и он, молчал, не решаясь высказать ее.

Нам оставалось только ждать, и мы ждали. И продолжали давать наши представления. Мы не могли всегда ходить на одни и те же улицы: ведь мы жили в Лондоне еще очень недолго, и нам часто приходилось уступать место уже обжившимся здесь взрослым музыкантам. Не раз мы вынуждены были прекращать нашу музыку и торопливо отступать перед каким-нибудь грозным шотландцем с голыми икрами, в коротенькой юбочке, пледе и шляпе с перьями. Где уж было Маттиа с его трубой и скрипкой и мне с моей арфой состязаться с волынкой шотландца, заглушавшей нашу музыку!

Не могли мы тягаться и с музыкантами, изображавшими негров, которые часто играли на лондонских улицах. Эти поддельные негры во фраках с узенькими фалдочками и в таких высоких воротничках, что головы их выступали оттуда, как букеты из бумажной обертки, приводили нас в еще больший ужас, чем шотландцы. Увидев их или даже услышав звуки банджо, мы тотчас же почтительно замолкали и уходили куда-нибудь подальше или же ожидали в сторонке окончания их дикого концерта.

Однажды мы стояли так вместе с публикой, слушавшей негров, и я вдруг увидел, что один из них делает Маттиа какие-то странные знаки. К моему удивлению, Маттиа дружески кивнул ему.

– Ты его знаешь? – спросил я.

– Да, это Боб.

– Какой Боб?

– Мой друг, один из двух клоунов цирка Гассо, про которых я тебе говорил. Он-то как раз и старался научить меня говорить по-английски.

– Ты сначала не узнал его?

– Еще бы! В цирке Гассо он обсыпал себе лицо мукой, а теперь выкрасил его ваксой!

Когда негры перестали играть, Боб подошел к нам. Он был так доволен, встретив Маттиа, что я сейчас же увидел, как он любит его. Но они могли перемолвиться только несколькими словами: Бобу нужно было присоединиться к товарищам, а нам следовало уйти в какое-нибудь другое место, подальше от них. И мы решили отложить свидание до воскресенья.

Через некоторое время я тоже подружился с Бобом; должно быть, из симпатии к Маттиа он и ко мне очень тепло относился.

Наконец наступило Рождество. Теперь мы стали уходить из дома не днем, а поздно вечером. Играя что-нибудь нежное и трогательное, мы переходили с одной улицы на другую, а закончив, говорили: «Спокойной ночи! Веселого Рождества!» – и шли дальше.

Приятно было, должно быть, слушать музыку, лежа в теплой постели и завернувшись в одеяло. Но нам, на улице, было очень холодно, и пальцы у нас коченели. Это было трудное для нас время, но мы все-таки в течение трех недель не пропустили ни одного вечера.

После Рождества нам снова пришлось давать наши концерты и представления днем, так что мы уже не могли подстерегать Джеймса Миллигана. Вся наша надежда была только на воскресенья. Поэтому по воскресеньям мы оставались дома и не спешили уходить гулять.

Маттиа, не вдаваясь в подробности, рассказал своему приятелю Бобу о наших трудностях и спросил, не сумеет ли тот достать адрес госпожи Миллиган, у которой есть больной парализованный сын, или, по крайней мере, адрес господина Джеймса Миллигана. Но Боб ответил, что для этого нужно знать поподробнее, кто такие господин и госпожа Миллиган, так как в Лондоне, не говоря уже обо всей Англии, много людей с такой фамилией.

А нам это и в голову не приходило! Для нас госпожа Миллиган была только одна – мать Артура. И господин Миллиган тоже один – его дядя.

Тогда Маттиа снова стал звать меня во Францию, и опять начались наши споры.

– Значит, ты уже не хочешь искать госпожу Миллиган? – говорил я.

– Конечно, хочу, но ведь неизвестно, в Англии ли она, – отвечал он.

– А разве известно, что она во Франции?

– Мне кажется, что это вернее. Поскольку Артур болен, она наверняка увезла его туда, где потеплее.

– Не в одной только Франции тепло!

– Однажды Артур уже выздоровел во Франции. Очень возможно, что и теперь мать увезла его туда. К тому же мне хочется, чтобы ты уехал отсюда!

На этом обычно и заканчивался наш разговор. Я не решался спрашивать, почему Маттиа хочет, чтобы я уехал, так как боялся, что он начнет дурно говорить о моих родных. А я не хотел ни слушать это, ни уезжать, несмотря на то, что моя семья относилась ко мне по-прежнему. Дедушка все так же злобно плевал, завидев меня, отец только изредка отдавал мне какое-нибудь приказание, мать не обращала на меня никакого внимания, братья и Анни пользовались любым случаем, чтобы сделать мне что-нибудь неприятное, а Кэт любила не меня, а лакомства, которые я ей приносил. Но я все-таки не верил Маттиа, когда он уверял, что я не сын Дрисколя. Я мог сомневаться, но не мог утверждать так категорично, как он, что я в этой семье чужой.

Время тянулось медленно, но все-таки день проходил за днем, неделя за неделей и наконец мои родные стали собираться в путь.

Фуры были заново выкрашены, в них уложили товар, который рассчитывали распродать летом. Чего тут только не было: материи, вязаные вещи, платки, чепчики, косынки, чулки, жилеты, пуговицы, нитки, шерсть для вязанья, иголки, ножницы, бритвы, серьги, кольца, мыло, помада, вакса, утюги, лекарства для лошадей и собак, жидкость для выведения пятен, капли от зубной боли, краска для волос!

Наконец все было уложено, лошади запряжены, все приготовления кончены, и мы отправились в путь.

Накануне отъезда отец объявил мне и Маттиа, что мы отправимся со всей семьей, но должны будем, как и раньше, играть, петь и давать представления в городах и деревнях, какие попадутся на пути.

Так мы снова стали ходить по большим дорогам, но теперь уже мы шли не туда, куда хотели, и останавливались не там, где нам нравилось. Мы должны были следовать за моей семьей. Но я все-таки был рад, что мы ушли из Лондона, что я не вижу двора «Красного Льва» и этого ужасного подвала, который часто снился мне по ночам. Мы шли за фурами и дышали уже не зловонным смрадом Бетналь-Грина, а свежим воздухом полей.

В первый же день я увидел, как продаются товары, которые так таинственно привезли моему отцу. Мы тогда въехали в большое селение и остановились на площади. У обеих фур было по одной откидной стенке. Их опустили, и весь товар оказался на виду перед покупателями.

– Глядите на выставленные цены! – закричал отец. – По таким ценам товар не продают нигде! Я ничего не платил за него, потому и отдаю чуть ли не даром. Посмотрите на цены!

Я слышал, как некоторые люди, взглянув на цены, отходили, говоря:

– Это наверняка краденый товар!

– Да ведь он и сам сознается в этом!

Если бы они взглянули на меня, мое вспыхнувшее лицо убедило бы их в том, что это чистая правда.

Маттиа заметил, как я краснел, и вечером сказал мне:

– И долго ты будешь в состоянии выносить такой позор?

– Не говори мне про это, Маттиа, – остановил я его. – От таких разговоров мне делается только еще тяжелее.

– Да я и не собираюсь говорить про это. Я хочу только одного – чтобы мы уехали во Францию. Подумай, какой ужас может случиться! Ведь полиция рано или поздно узнает, что Дрисколь продает краденый товар. Что тогда будет с нами?

– Маттиа, пожалуйста…

– Если ты не хочешь ничего видеть, то я должен глядеть за нас обоих. Кончится тем, что нас арестуют всех – и тебя, и меня, хоть мы не сделали ничего дурного. Нам даже нельзя будет оправдаться: ведь и мы едим хлеб, который покупается на деньги, вырученные за этот товар!

Такая мысль никогда не приходила мне в голову. Она привела меня в ужас.

– Но ведь мы зарабатываем себе хлеб, – пробормотал я, стараясь оправдаться не перед Маттиа, а перед самим собой.

– Да, но мы живем с людьми, которые поступают иначе. Вот на это-то и обратят внимание. И ни за что не поверят, что мы честные! Нас будут судить так же, как и их. Мне будет тяжело, если меня осудят как вора, но еще будет тяжелее, если сочтут вором тебя. Мне-то ничего – я бедняк и таким останусь всегда. Но что если ты найдешь своих родных, настоящих родных? Какой будет стыд и для них, и для тебя, если тебя осудят за кражу! И как будем мы разыскивать твою семью, сидя в тюрьме? Как передадим госпоже Миллиган то, что говорил дядя Артура? Еще если бы ты был полезен тем, кого считаешь своими родными, я мог бы понять тебя. Но и этого нет, ты им ни на что не нужен. Как жили они раньше, так проживут и без тебя. Бежим быстрее!

– Подожди хоть немного, Маттиа. Дай мне подумать несколько дней.

– Так поторопись. Я предчувствую, что нам грозит опасность.

Никогда еще убеждения Маттиа не действовали на меня так сильно, как в этот раз. Да, я должен наконец на что-нибудь решиться. И обстоятельства сделали за меня то, на что я сам не осмеливался.

Через несколько недель после нашего отъезда из Лондона мы попали в город, где была большая ярмарка. На нее съехалось множество странствующих торговцев, акробатов, цыган и музыкантов.

Мы приехали рано, и так как мне и Маттиа нечего было делать, мы пошли осматривать ярмарку. Громадная площадь была вся заставлена палатками, дощатыми навесами, балаганами и фургонами, кое-где горели костры, около которых теснились люди в живописных лохмотьях.

Проходя мимо одного из таких костров, над которым висел котелок, мы увидели нашего друга Боба. Он пришел на ярмарку с двумя товарищами. Они рассчитывали заработать денег, проделывая разные гимнастические упражнения. Но музыканты, которые должны были играть во время представления, обманули их и не пришли. Без музыки нельзя было надеяться на хорошие сборы, и Боб предложил нам присоединиться к ним. Выручка будет разделена поровну, даже Капи получит свою долю.

Маттиа взглянул на меня, и я понял, что ему хочется оказать услугу своему другу. А так как мы могли играть где угодно, по своему усмотрению, то я согласился.

Итак, было решено, что завтра мы присоединимся к Бобу и его двум товарищам.

Вечером я сказал о нашем уговоре отцу.

– Завтра Капи понадобится мне, – сказал он, – вам нельзя будет взять его с собой.

Его слова встревожили меня. Капи, пожалуй, опять заставят красть или делать еще что-нибудь в этом роде. Отец заметил мое волнение и поспешил успокоить меня.

– Капи отличный сторож, – сказал он. – Он будет полезен нам и постережет фуры: в такой толкотне и суматохе того и гляди обкрадут. Ступайте с Богом одни и, если вам придется возвращаться поздно, приходите на постоялый двор «Большой Дуб», где мы переночуем. Я выеду из города с наступлением ночи.

Этот постоялый двор, в котором мы провели прошлую ночь, был на расстоянии мили от города и стоял в поле, в пустынной и мрачной местности. Его держали муж и жена, люди на вид подозрительные и не внушающие доверия. Найти этот постоялый двор даже ночью было нетрудно, дорога была прямая. Неприятно было только то, что нам, усталым после целого дня работы, придется идти целую милю до ночлега.

Но я промолчал. Отец, приказывая что-нибудь, требовал, чтобы ему повиновались без возражений.

На следующее утро я погулял с Капи, накормил и напоил его и привязал к фуре, которую он должен был сторожить. А потом мы с Маттиа отправились на ярмарку.

Мы начали играть тотчас же, как только пришли, и, почти не отдыхая, продолжали играть до самого вечера. Кончики пальцев у меня так болели, словно в них были занозы, а Маттиа столько времени дул в свою трубу, что начал задыхаться. Но нам нельзя было останавливаться: Боб и его товарищи без устали проделывали свои гимнастические фокусы, мы с Маттиа не должны были отставать от них.

Когда наступил вечер, я думал, что нам можно будет наконец отдохнуть. Но оказалось, что нужно еще зайти в сложенный из досок кабачок и дать представление там.

В этом кабачке мы пробыли почти до часу ночи.

Я и Маттиа страшно устали, а наши товарищи, которым приходилось все время быть в движении, совсем выбились из сил. Под конец они вбили в землю шест, собираясь проделывать на нем какие-то новые штуки. Но шест упал и придавил ногу Маттиа. Он громко вскрикнул от боли. Думая, что у него раздроблена нога, я и Боб бросились к нему. К счастью, рана оказалась несерьезной, кости остались целы. Однако идти Маттиа все-таки не мог.

Что нам было делать?

Я решил оставить Маттиа ночевать в фургоне Боба, а сам намеревался пойти в «Большой Дуб». Нужно же мне было узнать, куда поедет утром отец.

– Не уходи, – упрашивал меня Маттиа. – Завтра мы пойдем вместе.

– А если мы никого не найдем в «Большом Дубе»?

– Тем лучше, мы будем свободны.

– Тогда я расстанусь со своей семьей, – возразил я. – К тому же отец нас все равно найдет. Да и как ты пойдешь с больной ногой?

– Ну, хорошо, только все-таки пойдем завтра. Не уходи сегодня, я боюсь.

– Чего?

– Сам не знаю. Я боюсь за тебя.

– Полно, Маттиа. Завтра я вернусь к тебе.

– А если тебя не пустят?

– Я оставлю тебе арфу. Уж за ней-то меня заставят вернуться.

С этими словами, не чувствуя ни малейшего страха, я отправился на постоялый двор. Но на душе у меня было неспокойно. В первый раз пришлось мне идти ночью совсем одному, без Маттиа и без Капи. И ночные звуки тревожили меня, бледная луна наводила тоску.

Несмотря на утомление, я быстро дошел до постоялого двора; но наших фур нигде не было видно.

Обходя вокруг дома, я увидел в одном из окон свет. Так как спали, очевидно, не все, я постучал в дверь. Хозяин «Большого Дуба» отворил мне и поднес фонарь к моему лицу. Я видел, что он узнал меня, но вместо того чтобы пропустить меня в дверь, он поставил фонарь позади себя и огляделся вокруг, внимательно прислушиваясь.

– Ваши фуры уехали, – сказал он. – Твой отец велел тебе идти к нему в Луис, прямо сейчас, ночью. Счастливого пути!

И, не прибавив больше ни слова, он захлопнул у меня перед носом дверь.

Где этот Луис, я не имел ни малейшего понятия и идти туда ночью, конечно, не мог. Делать нечего, несмотря на усталость, мне пришлось возвращаться назад к Маттиа.

Я снова пустился в путь и только часа через полтора лег наконец на солому в фургоне Боба и вкратце рассказал Маттиа о том, что произошло. А затем заснул, как убитый.

Несколько часов сна подкрепили меня, и, встав утром, я готов был снова пуститься в путь. Нужно было поскорее отправиться в Луис, если только Маттиа, который еще спал, будет в состоянии идти.

Боб уже встал и разводил костер. Поздоровавшись, я стал помогать ему. Через некоторое время мы увидели, что к нам идет полицейский, ведя на веревке поникшего Капи.

Я с удивлением смотрел на них, не понимая, что это значит. Но Капи, увидев меня, так сильно дернул веревку, что она выскользнула из руки полицейского, бросился ко мне, встал на задние лапы и положил передние мне на грудь.

Полицейский подошел ко мне.

– Это ваша собака? – спросил он.

– Да.

– Тогда я арестую вас.

– А за что вы арестуете этого мальчика? – спросил Боб.

– Вы его брат?

– Нет, друг.

– Нынешней ночью, – сказал полицейский, – грабители – мужчина и мальчик – забрались через окно в церковь Святого Георга. Так как окно было высоко, то они приставили к нему лестницу. С ними была вот эта собака, которую они, должно быть, взяли с собой для того, чтобы она предупредила их об опасности, если бы им вздумали помешать. А это как раз и случилось. Грабители спаслись через окно, но собаку не успели захватить с собой, и она осталась в церкви. Я был уверен, что с ее помощью мне удастся разыскать преступников. Вот один уже и попался.

Я понял все. Не для того, чтобы стеречь фуры, взяли у меня Капи, а для того, чтобы он предупредил об опасности тех, кто задумал обокрасть церковь! И не затем, чтобы переночевать в «Большом Дубе», отец увез фуры из города ночью. Видимо, грабителям нужно было спасаться бегством.

Что же делать мне? Я должен употребить все силы, чтобы оправдать себя, не выдавая преступников, должен доказать, что я невиновен. Для этого мне стоит только рассказать, что я делал этой ночью.

Пока я раздумывал об этом, Маттиа, услышав шум, вышел из фургона и, хромая, подбежал ко мне.

– Объясните, пожалуйста, полицейскому, Боб, – сказал я, – что я оставался с вами до часу ночи, а потом пошел к хозяину постоялого двора «Большой Дуб» и, поговорив с ним, сейчас же вернулся сюда.

Боб перевел мои слова полицейскому, но они подействовали на него совсем не так, как я ожидал.

– В церковь и забрались как раз в четверть второго, – сказал он. – Значит, этот мальчик мог успеть дойти до нее.

– Нет, отсюда не дойдешь до церкви за четверть часа, – заметил Боб.

– А добежать можно, – возразил полицейский. – Да и кто может поручиться, что он ушел в час?

– Я готов показать это под присягой! – воскликнул Боб.

– Вы? – сказал полицейский. – Сначала нужно еще узнать, чего стоит ваше свидетельство. Ну, я арестую этого мальчика, на суде все выяснится.

Маттиа обнял и поцеловал меня.

– Не бойся, мы не покинем тебя, – шепнул он мне на ухо.

– Возьми Капп, – сказал я ему по-французски, но полицейский понял меня.

– Нет, нет, собака останется у меня, – возразил он. – Она уже помогла мне найти одного грабителя, поможет найти и другого.

Во второй раз мне пришлось сидеть в тюрьме, и теперь мое положение было еще хуже, так как я боялся не только за себя. Ведь если даже меня оправдают, то наверняка осудят тех, чьим сообщником меня считают.

Теперешняя моя тюрьма была не похожа на ту, в которой я сидел с Маттиа. Окно моей камеры было с решеткой из толстых железных полос, вокруг тюрьмы тянулась высокая стена.

Вся мебель состояла из лавки и койки. Я сел на лавку и задумался о своей судьбе. Как ужасно все – и настоящее, и будущее! «Не бойся, мы не покинем тебя», – сказал Маттиа. Но что может сделать обыкновенный мальчик? Что может сделать даже Боб, если захочет помочь ему?

Я подошел к окну и, отворив его, пощупал железные полосы, которые перекрещивались снаружи. Стена была толщиной в метр; дверь камеры обита железом. Из такой тюрьмы нельзя убежать, тут не помогут никакие друзья.

Долго ли продержат меня здесь? Удастся ли мне оправдаться, не обвиняя тех, кого я не мог, не должен был обвинять? Вот в этом мне, действительно, должны помочь Маттиа и Боб. Они докажут, что в четверть второго я не мог быть в церкви Святого Георга. И если им это удастся, меня оправдают.

Но, может быть, я еще долго просижу здесь. Мне очень хотелось узнать, когда меня поведут к судье, и я спросил об этом у сторожа, когда тот принес мне еду.

– Наверное, завтра, – ответил он, а потом спросил в свою очередь: – Как же это ты забрался в церковь?

Я стал горячо уверять его, что я невиновен, но он пожал плечами и, уходя, пробормотал:

– Какие испорченные эти лондонские мальчишки!

Я был обижен до глубины души. Мне было больно, что он не поверил мне; ведь по моему лицу, по тому, как я говорил, он должен был понять, что я невиновен.

А что если и судья не поверит мне? От этой мысли сердце у меня замерло, дрожь пробежала по телу. «Хоть бы поскорее кончилась эта неизвестность! – в отчаянии думал я. – Ах, как глупо поступил я, не послушавшись Маттиа!»

На другой день сторож, войдя в камеру, сказал, чтобы я шел за ним.

Пройдя по нескольким коридорам, мы подошли к небольшой двери. Сторож отворил ее и велел заходить. Это был зал суда, разделенный решеткой на две части: одна предназначалась для суда, другая – для публики.

На возвышении сидел судья, пониже его еще какие-то три господина, а недалеко от меня стоял в мантии и парике мой защитник.

Значит, у меня будет защитник? Кто же мне его прислал? Неужели Маттиа и Боб? Впрочем, теперь не время было раздумывать об этом. У меня есть защитник, и этого вполне достаточно.

На отдельной скамье сидели Боб, два его товарища, хозяин постоялого двора «Большой Дуб» и какие-то незнакомые мне люди, а на другой – полицейский и еще несколько человек. Я понял, что это скамьи свидетелей.

Публики собралось очень много, тут был и Маттиа. Мы переглянулись, и у меня стало легче на душе. Да, я буду защищаться, сделаю все возможное, чтобы оправдаться.

Прокурор заговорил первым. Он рассказал вкратце, как было дело. Взрослый мужчина и мальчик пытались ограбить церковь Святого Георга. Они забрались по лестнице к окну, разбили его и вошли внутрь. С ними была собака, которую они взяли, чтобы она предупредила их об опасности. Один прохожий – это было ночью, в четверть второго, – проходя мимо церкви, увидел в окне свет. Остановившись, он прислушался, и до него донесся какой-то треск. Тогда он разбудил церковного сторожа, они собрали людей и подошли к церкви.

Собака, услышав их, залаяла. Грабители, испугавшись, убежали через окно, бросив собаку. Полицейский Джерри взял ее, надеясь с ее помощью разыскать грабителей. И одного преступника – вот этого мальчика – он задержал благодаря ей. И на след второго грабителя уже напали.

Когда прокурор закончил говорить, судья спросил мое имя, возраст и занятие.

Я ответил ему по-английски, как меня зовут, сказал, что жил с родителями в Лондоне, на дворе «Красного Льва» в Бетналь-Грине, а потом попросил позволения говорить по-французски, так как вырос во Франции и только несколько месяцев тому назад приехал в Англию.

– Хорошо, – сказал судья. – Я знаю французский язык.

И я заговорил по-французски, стараясь доказать, что не мог попасть в церковь Святого Георга в четверть второго, так как в час я был на ярмарке, а в половине второго – у хозяина постоялого двора «Большой Дуб».

– А где были вы в четверть второго? – спросил судья.

– В это время я шел на постоялый двор.

– Но ведь это нужно доказать. Вы говорите, что шли на постоялый двор, а обвинитель полагает, что вы были в церкви. Вы могли выйти с ярмарки на несколько минут раньше часа, присоединиться к вашему сообщнику, поджидавшему вас около церкви, а когда грабеж не удался, добежать до постоялого двора.

Я возразил, утверждая, что этого не могло быть, но видел, что судья не верит мне.

– А как вы объясните то, что ваша собака была в церкви? – спросил он.

– Этого я не могу объяснить и даже не понимаю, как это случилось. Собака не была со мной на ярмарке; уходя, я привязал ее к фуре.

Больше я ничего не мог сказать, чтобы не выдать отца. Маттиа, на которого я взглянул, сделал мне знак продолжать, но я ничего не прибавил.

Вызвали церковного сторожа и заставили его поклясться на Евангелии, что он будет говорить правду. Это был очень толстый и низенький человек, с багровым лицом и сизым носом, державший себя очень важно.

Он начал рассказывать очень подробно, как его разбудили и сказали, что грабят церковь. Сначала он не поверил, думая, что это шутка; но потом встал и оделся. И он так спешил, что даже оборвал две пуговицы у жилета. Потом он пошел в церковь, отворил дверь и увидел – кого же? Собаку!

Когда сторож закончил, мой защитник начал допрашивать его.

– Кто запер церковь накануне? – спросил он.

– Я, – ответил церковный сторож. – Это моя обязанность.

– А можете вы присягнуть, что не заперли там собаку с вечера?

– Если бы там была собака, я бы увидел ее!

– У вас хорошее зрение?

– Да обыкновенное, как у всех.

– А правда ли, что полгода тому назад вы пытались влезть в бычью тушу, висевшую около мясной лавки?

– Я действительно нечаянно наткнулся на нее, потому что она висела совсем не на месте.

– Значит, вы не видели ее?

– Я шел задумавшись.

– Вы заперли церковь после обеда?

– Конечно.

– И в тушу вы хотели влезть тоже после обеда?

– Но…

– Это было тоже после обеда?

– Да.

– А какое пиво пьете вы за обедом: слабое или крепкое?

– Крепкое.

– Сколько бутылок?

– Две.

– А больше не пьете никогда?

– Иногда три.

– А четыре? Или шесть?

– Ну, это бывает очень редко.

– После обеда вы, может быть, пьете и грог?

– Иногда пью.

– Вы предпочитаете крепкий или слабый?

– Не очень слабый.

– А сколько стаканов вы выпиваете?

– Ну, это как случится.

– Может быть, иногда и три, и четыре?

Церковный сторож, лицо которого все больше багровело, ничего не ответил, и мой защитник сел, говоря:

– Теперь ясно, что свидетель мог запереть собаку в церкви с вечера. Он после обеда не видит даже быков, потому что ходит задумавшись.

Если бы я смел, то поцеловал бы защитника: он спас меня.

Ведь сторож и в самом деле мог запереть Капи в церкви. А если так, то меня должны будут признать невиновным.

После сторожа стали допрашивать людей, которые пошли к церкви вместе с ним. Но они не видели ничего, кроме того, что окно, через которое убежали грабители, было открыто.

Потом начали вызывать моих свидетелей: Боба, его товарищей и хозяина «Большого Дуба». Все они подтвердили мои слова, но, к несчастью нельзя было точно определить, в котором часу я ушел с ярмарки.

Когда закончился допрос свидетелей, судья спросил, не могу ли я сказать что-нибудь в свое оправдание. Что я мог сказать, кроме того, что невиновен?

Мне казалось, что меня наверняка оправдают, но вышло иначе. Судья сказал, что меня отправят в тюрьму графства, а затем, если признают нужным, мое дело будет разбираться в уголовном суде.

Уголовный суд! Я упал на скамью. Ах, зачем я не послушался Маттиа!

 

Глава XII

Боб

Меня снова привели в тюрьму, и вскоре я понял, почему меня не оправдали. Судья, должно быть, хотел подождать до тех пор, пока не задержат грабителя, на след которого напали, и тогда выяснить, сообщник я его или нет. Значит, если меня будут судить, мне придется сидеть на скамье рядом с ним – вынести и этот позор!

Вечером я услышал звуки трубы – играл Маттиа. Потом послышался топот ног и говор. Это собиралась публика слушать его игру.

Маттиа играл за стеной, как раз напротив окна моей камеры. Вдруг он крикнул по-французски: «Завтра на рассвете!» и снова заиграл на трубе. Его слова, вне всякого сомнения, относились не к публике, а ко мне. Но как ни старался, я не мог понять, что они значили. Было ясно только одно: завтра на рассвете я не должен спать, мне нужно чего-то ждать.

С вечера я долго не мог заснуть, но проснулся все-таки не утром, а ночью. На темном небе сверкали звезды, кругом стояла мертвая тишина. Через некоторое время часы пробили три. Значит, еще слишком рано. Несмотря на это я встал, так как боялся проспать рассвет. Впрочем, я был так взволнован, что все равно не мог бы заснуть.

Я долго сидел, считая удары, когда часы начинали бить. Наконец чуть-чуть посветлело, и до меня донеслось пение петухов. Я на цыпочках подошел к окну и осторожно отворил его.

Звезды начали гаснуть, и утренний холод пронизывал меня до костей. Но я не отходил от окна и внимательно осматривался по сторонам.

Вдруг за стеной напротив моего окна послышался шорох, еще минута – и над стеной показалась голова. Это был не Маттиа, а Боб!

Увидев меня, он сделал мне знак отойти от окна. Не понимая, зачем это нужно, я все-таки отошел и остановился, не спуская глаз с Боба. У него в руках была длинная стеклянная трубочка. Он приложил ее ко рту, дунул, и маленький белый комочек упал к моим ногам. В это же мгновение голова Боба исчезла, и снова наступила тишина.

Я схватил комочек. Это был клочок тонкой бумаги, туго обернутый вокруг маленькой металлической пуговки. Мне показалось, что на бумаге что-то написано, но прочитать я не мог, так как было еще слишком темно. Пришлось ждать, когда станет светлее.

Я осторожно закрыл окно и лег на койку, зажав в руке бумажку.

Мне казалось, утро не наступало очень долго. Наконец моя камера осветилась, и я развернул записку. Вот что было в ней написано:

«Тебя повезут в тюрьму графства. Ты поедешь по железной дороге и будешь сидеть вдвоем с полицейским в отделении второго класса. Сядь около двери, в которую войдешь. Через три четверти часа – считай поточнее минуты! – поезд пойдет медленнее. Отвори тогда дверь и спрыгни с поезда. Протяни руки вперед и постарайся упасть на ноги. Как только очутишься на земле, ступай налево, под откос. Мы будем ждать тебя там с повозкой и лошадью. Ничего не бойся. Через два дня мы уже приедем во Францию. Прыгай как можно дальше и старайся упасть на ноги».

Господи, неужели мне удастся спастись! Я не попаду в уголовный суд, не увижу грабителей, если их задержат! Милый Маттиа! Добрый Боб! Конечно, и он помогал, без него Маттиа не смог бы достать повозку и лошадей.

Я прочитал записку еще раз. Да, конечно, я спрыгну с поезда, даже если разобьюсь насмерть. Лучше умереть, чем быть осужденным за грабеж!

Только одно меня огорчало: что будет с Каин? Но я постарался отогнать от себя эту мысль. Не может быть, чтобы Маттиа бросил его. Он нашел средство спасти меня, выручит и Капи. Я прочитал записку три раза, чтобы все хорошенько запомнить, а потом положил в рот, прожевал и проглотил. Теперь я наконец мог заснуть. И я спокойно спал до тех пор, пока сторож не принес мне поесть.

На другой день какой-то новый полицейский вошел в мою камеру и повел меня на вокзал.

Мы вошли в вагон, и я сел около двери, как советовал мне Маттиа. Стекло у двери было опущено, и я смотрел в него. Сначала полицейский сидел рядом со мной, но потом ему стало холодно, и он ушел в дальний угол. А я не чувствовал холода и только ждал, ждал, считая минуты.

Наконец поезд замедлил ход – прошло три четверти часа. Я в одно мгновение распахнул дверь и, вытянув вперед руки, прыгнул как можно дальше. Я упал на траву, но падение все-таки так ошеломило меня, что я потерял сознание.

Когда я опомнился, то подумал, что все еще еду в поезде: я слышал стук колес и чувствовал, что быстро несусь вперед. Но, открыв глаза, я увидел, что лежу на соломе и какая-то безобразная желтая собака лижет мне лицо, а Маттиа стоит на коленях около меня.

– Где мы? – спросил я.

– В повозке Боба; он правит лошадью, – ответил Маттиа. – Слава Богу, ты спасен! – прибавил он и, отстранив собаку, поцеловал меня.

– Ну что, ребята, как дела? – спросил Боб, обернувшись к нам.

– Не знаю, – ответил я. – Кажется, все хорошо.

– Попробуйте пошевелить руками и ногами, – посоветовал мне Боб.

Я попробовал и не почувствовал боли.

– Отлично! – сказал Боб. – Значит, кости целы.

– Да что случилось? – спросил я.

– Ты спрыгнул с поезда, – ответил Маттиа, – и потерял сознание. Видя, что ты не идешь, Боб пошел разыскивать тебя, взял тебя на руки и положил в повозку. Мы подумали, что ты умер, и ужасно испугались.

– А полицейский?

– Он уехал дальше, ведь поезд не остановился.

Теперь я узнал самое главное. Я огляделся вокруг и взглянул на желтую собаку, которая нежно смотрела на меня. Ее глаза были удивительно похожи на глаза Капи.

– А где же Капи? – спросил я.

Но прежде чем Маттиа успел ответить, желтая собака бросилась ко мне и стала лизать мне руки.

– Вот Капи, – сказал Маттиа. – Нам пришлось перекрасить его.

– Зачем? – спросил я, обнимая и лаская Капи.

– Затем… – начал было Маттиа, но Боб остановил его.

– Погоди немного, – сказал он. – Садись на мое место и держи хорошенько лошадь. Нужно сделать из повозки телегу, чтобы ее не узнали.

Парусинный верх повозки держался на обручах. Боб опустил их, снял парусину и сказал, чтобы я и Маттиа легли и закрылись ею. Теперь наш экипаж принял совсем другой вид, и в нем сидело уже не трое, а всего один человек. Если за нами будет погоня, то люди, которые увидят нас, собьют с толку полицию.

– Куда мы едем? – спросил я у Маттиа, когда мы улеглись рядом.

– В Литтлгамптон. Это маленький порт на берегу моря. Там живет брат Боба. У него есть шлюпка, и он часто ездит во Францию и привозит из Нормандии масло и яйца. Если нам удастся спасти тебя – а я уверен, что нам удастся, – то мы будем обязаны этим Бобу. Он все устроил, без него ничего бы не вышло. Боб придумал, как передать тебе записку, добыл лошадь и повозку. И во Францию мы переправимся тоже благодаря ему. Если бы ты вздумал ехать на пароходе, тебя наверняка задержали бы. Видишь, как хорошо иметь друзей!

– А Капи? Кто вспомнил о нем?

– Я. Но Боб придумал перекрасить Капи, чтобы его не узнали, и помог мне увести его от полицейского Джерри.

– Твоей ноге лучше?

– Намного, да мне о ней и думать было некогда.

Лошадь, которую добыл Боб, была очень хорошая, и мы ехали быстро, но через несколько часов нужно было все-таки дать ей отдохнуть. И мы остановились, но не на постоялом дворе, а в лесу. Боб распряг лошадь и привязал ей на шею торбу с овсом, которую взял из телеги. Ночь была темная, и нечего было опасаться, что нас настигнут. Только тут я смог наконец поблагодарить Боба за все, что он сделал для меня. Но он не хотел слушать никаких благодарностей.

– Вы недавно оказали услугу мне, – сказал он, – а теперь я помогаю вам. Так оно и должно быть. Кроме того, вы все равно что брат Маттиа, а он такой славный мальчик, что я готов сделать для него все, что угодно.

Я спросил, далеко ли до Литтлгамптона. Оказалось, что до него осталось часа два езды. Боб сказал, что нам нужно торопиться. Его брат ездит во Францию каждую субботу и отплывает очень рано утром. А теперь была ночь с пятницы на субботу. Мы с Маттиа снова улеглись под парусину, и лошадь побежала крупной рысью.

– Боишься? – спросил меня Маттиа.

– И да, и нет, – ответил я. – Я ужасно боюсь, что меня арестуют, но мне кажется, этого не случится.

– Конечно, не случится, – сказал Маттиа. – Твой провожатый не мог известить полицию о том, что ты скрылся, до тех пор, пока поезд не дошел до станции. А мы в это время были уже далеко. Да и как узнают, что мы уехали в Литтлгамптон?

Рано утром, когда еще не рассвело, мы остановились неподалеку от этого города. Боб сказал, чтобы мы присмотрели за лошадью, и пошел разыскивать брата.

Мне показалось, что время тянулось очень медленно. Мы молчали, вокруг было тихо, слышался только гул моря, набегавшего на берег. Маттиа дрожал, дрожал и я.

– Это от холода, – шепнул он.

Так ли это? Знаю только, что когда до нас доносился какой-нибудь стук или шорох, мы чувствовали холод сильнее и дрожали больше.

Наконец Боб вернулся, с ним был моряк в синей блузе и клеенчатой шляпе.

– Вот мой брат, – сказал Боб. – Он согласен отвезти вас во Францию. А я тотчас же поеду назад. Никто не должен знать, что я был здесь.

Я хотел поблагодарить Боба, но он остановил меня.

– Не стоит говорить об этом, – сказал он. – Все мы должны помогать друг другу – как же иначе? Ну, прощайте! Может быть, нам еще удастся свидеться. Очень рад, что мог оказать услугу вам и Маттиа.

Брат Боба привел нас на набережную, и через несколько минут мы уже сидели в маленькой каюте его шлюпки.

Когда он ушел и запер за собой дверь, Маттиа обнял меня. Теперь мы уже не дрожали.

 

Глава XIII

«Лебедь»

После того как ушел брат Боба, шлюпка довольно долго стояла неподвижно. Потом на палубе послышались шаги, начались приготовления к отплытию, и мы наконец тронулись в путь. Я был спасен.

Через некоторое время дверь каюты отворилась и вошел брат Боба.

– Можете выйти на палубу, – сказал он, – теперь уже нечего бояться.

Но мы остались в каюте. Маттиа и на этот раз страдал от морской болезни, а я не хотел оставлять его одного.

– Если ветер не переменится, – сказал уходя брат Боба, – то мы приедем еще засветло.

Ветер не переменился, и вечером мы причалили к берегу Франции. Брат Боба позволил нам переночевать в каюте, а утром мы, горячо поблагодарив его, распростились с ним.

– Если вздумаете снова побывать в Англии, – сказал он, – то я с удовольствием отвезу вас. Я уезжаю отсюда по вторникам каждую неделю.

Все наше имущество состояло теперь из арфы, скрипки и трубы. Мешки с нашими вещами остались в фуре Дрисколей, что было очень неудобно для нас. Как мы обойдемся без белья и, главное, без карты? К счастью, у Маттиа было отложено двенадцать франков, да в тот день, когда мы играли на ярмарке, присоединившись к Бобу и его товарищам, на нашу долю пришлось двадцать восемь франков. Значит, у нас было всего сорок франков – целое богатство.

Маттиа предлагал эти деньги Бобу: ведь для того, чтобы подготовить все и привести в исполнение план моего спасения, нельзя было обойтись без денег. Но Боб решительно отказался от них: за дружескую услугу денег не берут.

Итак, приехав, мы прежде всего купили старый солдатский ранец, немножко белья, кусок мыла, гребенку, ниток, иголок, пуговиц и карту Франции.

– Куда же мы пойдем? – спросил я.

– Мне все равно, – ответил Маттиа. – Я готов идти куда угодно, но только по берегу какой-нибудь реки или канала… Видишь ли, в чем дело, – прибавил он, немного помолчав. – Когда Артур был болен, госпожа Миллиган ездила с ним на «Лебеде». Так было, когда ты встретился с ней.

– Теперь Артур выздоровел.

– Ему уже лучше, но еще недавно он был очень болен и не умер только потому, что мать выходила его. Я думаю, что пока Артур не выздоровеет совсем, госпожа Миллиган будет плавать с ним на «Лебеде». И, идя по берегам рек и каналов, мы можем встретиться с ними.

– Так куда же, по-твоему, нужно идти?

– Да пойдем хоть по берегу Сены, а потом станем ходить вдоль Луары, Гаронны и других рек. Будем расспрашивать по дороге, не видел ли кто «Лебедя». Он не похож на другие суда, и на него нельзя не обратить внимания.

Итак, мы решили отправиться по берегу Сены.

Теперь, подумав о себе, нам следовало подумать и о Капи. У первого же ручейка мы стали смывать с него краску. Но она долго не сходила, и нам пришлось много раз мылить Капи, прежде чем он наконец снова стал белым.

Дойдя до Сены, мы стали расспрашивать моряков, не видели ли они «Лебедя». Но они только пожимали плечами. Давая, по-прежнему, представления в городах и деревнях, мы через пять недель пришли в Шарантон. Тут мы в первый раз услышали о «Лебеде». Моряк, к которому мы обратились, сказал, что он видел какое-то странное судно с верандой. Маттиа запрыгал от радости, а я стал расспрашивать моряка. Да, судя по его описанию, это был «Лебедь». Два месяца тому назад он прошел мимо Шарантона и поплыл дальше, вверх по Сене.

Два месяца! Значит, теперь он далеко впереди нас. Но это ничего не значит. Мы пойдем за ним и когда-нибудь да догоним его. Ведь госпожа Миллиган часто останавливается, и «Лебедь» подолгу стоит на одном месте.

Мы пошли дальше, сначала по берегу Сены, а потом по течению Ивонны, так как узнали, что «Лебедь» свернул туда. Все прибрежные жители видели его; на нем ехала дама, англичанка, со своим больным сыном.

Мы старались идти вперед как можно быстрее и, останавливаясь вечером на отдых, никогда не жаловались на усталость; представлений мы теперь уже не давали и тратили накопленные деньги.

– Разбуди меня завтра пораньше, – говорил каждый день Маттиа, ложась спать.

И утром мы вскакивали чуть свет и спешили отправиться в путь.

Чтобы нам хватило денег на дорогу, мы начали экономить, и Маттиа объявил, что не станет есть мяса, «так как оно вредно». И мы обедали куском хлеба и крутым яйцом, которое разрезали пополам. Иногда вместо яйца у нас был кусочек масла.

Время от времени Маттиа начинал вдруг вспоминать о разных вкусных вещах.

– Как было бы хорошо, если бы у госпожи Миллиган была все та же кухарка, – мечтал он. – Ты рассказывал, что она делала великолепные сладкие пирожки с абрикосовым вареньем.

– Ты никогда не ел их?

– Никогда, даже не видел. Как, ты говорил, называются эти белые штучки, которыми их посыпают?

– Миндаль.

– Ах!

И Маттиа разевал рот, будто собирался проглотить целый пирожок.

Дорогой мы постоянно расспрашивали о «Лебеде». Все прибрежные жители обратили внимание на это странное судно с верандой. И нам говорили не только про «Лебедя», но и про госпожу Миллиган, «добрую английскую даму», и про Артура, «больного мальчика, который почти постоянно лежал на веранде, но изредка и вставал».

Мы проходили недалеко от города, около которого жила Лиза со своей теткой Катериной, и, конечно, решили повидаться с ней. Я горячо любил всю семью Акена, но больше всех выделял я милую, добрую Лизу.

Торопливо подойдя к дому, мы вошли в него. Какая-то женщина, но вовсе не Катерина, что-то делала в кухне.

– Я хотел бы видеть госпожу Катерину Сюрио, – сказал я.

– Она уже не живет здесь.

– Где же она?

– В Египте.

В Египте! Мы с Маттиа с удивлением переглянулись. Ведь Египет где-то очень далеко.

– А Лиза? Вы знаете Лизу?

– Лиза уехала на судне с английской дамой.

Лиза на «Лебеде»! Не сон ли это?

– Когда Сюрио умер… – начала было женщина.

– Разве он умер? – воскликнул я.

– Да, умер. Тогда Катерина совсем растерялась, хоть она и нелегко падает духом. Плохо дело, когда нет денег, а денег у бедной женщины совсем не было. Одна молодая дама – Катерина когда-то была ее кормилицей – предложила ей поступить няней к ее детям и поехать вместе с ними в Египет. Но Катерина долго не решалась: все ее дети уже устроились, но у нее на руках оставалась племянница Лиза. Когда она раздумывала о том, как ей поступить, около берега остановилось судно, в котором плыла английская дама с маленьким больным сыном. Бедный мальчик скучал, и эта дама искала какого-нибудь ребенка, чтобы ему было с кем играть. Она предложила Катерине взять Лизу к себе, обещая заботиться о ней и постараться вылечить ее. Это очень хорошая добрая дама, она жалеет бедных людей. Катерина согласилась отдать ей Лизу, и девочка уехала с английской дамой, а Катерина отправилась в Египет.

Я был так удивлен, что не мог произнести ни слова.

– А куда же поехала английская дама? – спросил Маттиа.

– Не знаю, наверное, на юг Франции или в Швейцарию. Лиза обещала написать мне и дать свой адрес, но я до сих пор не получила от нее письма.

 

Глава XIV

Нашли!

Мы поблагодарили женщину и вышли из кухни.

– Ну, теперь идем быстрее, – сказал Маттиа. – Нам нужно разыскать не только госпожу Миллиган и Артура, но и Лизу. Как хорошо это все сошлось!

И мы пошли вперед, останавливаясь только изредка и ненадолго, чтобы заработать немного денег. Однажды, когда мы вошли в небольшой городок, посреди которого протекала река, я увидел, что около берега стоит «Лебедь». Но на веранде никого не было видно, и судно казалось покинутым.

Мы бросились к нему. Не случилось ли с госпожой Миллиган и Артуром какого-нибудь несчастья?

Встретив какого-то моряка, мы стали расспрашивать его. Оказалось, что ему поручен надзор за «Лебедем».

– Английская дама, приехавшая на этом судне с больным мальчиком и немой девочкой, отправилась в Швейцарию, – сказал он. – Она вернется осенью и проведет зиму на юге.

Мы облегченно вздохнули. Никакого несчастья, слава Богу, не случилось.

– Где же эта дама теперь? – спросил Маттиа.

– Она хотела снять виллу на берегу Женевского озера, где-то около Веве, и прожить там лето.

Через четыре дня мы уже были в Веве и принялись разыскивать госпожу Миллиган. У нас осталось всего три су, а башмаки наши до того истрепались, что едва держались на ногах.

Мы ходили от одной виллы к другой, останавливались около решеток садов и играли и пели, зарабатывая каждый день немного денег.

Однажды мы подошли к великолепному саду, и я запел мою неаполитанскую песенку. Закончив первый куплет, я хотел начать второй, как вдруг в саду раздался крик. А потом кто-то запел второй куплет песни.

– Это Артур? – воскликнул Маттиа.

– Нет, это не его голос.

А между тем Капи, взвизгивая от радости, прыгал около стены.

– Кто это поет? – спросил я.

– Реми! – позвал меня незнакомый голос.

Мы с Маттиа переглядывались и продолжали стоять в полном недоумении. Тут в саду мелькнул белый платок, кто-то махнул им. Мы бросились в ту сторону и, подбежав к изгороди, увидели – Лизу! Какое счастье! Мы нашли наконец и ее, и госпожу Миллиган, и Артура!

– Но кто же это пел? – спросил я, когда немного опомнился от радости.

– Я, – ответила Лиза.

Лиза говорит! И даже поет!

Я не раз слышал, что она может снова заговорить, но мне как-то не верилось, что это когда-нибудь случится.

Я стал расспрашивать Лизу, и она рассказала мне, что госпожа Миллиган ездила с ней к самым лучшим докторам, и благодаря этому она вылечилась.

– А где же госпожа Миллиган? Где Артур? – спросил я.

– Вот они, – ответила Лиза и показала на аллею сада.

И мы увидели вдали длинное кресло на колесах, которое катил лакей. В кресле полулежал Артур, а за ним шла его мать и… господин Джеймс Миллиган!

Я тотчас же присел за изгородью и торопливо сказал Маттиа, чтобы и он сделал то же, совсем забыв, что дядя Артура не знает его.

Через минуту я опомнился и сообразил, что наше внезапное исчезновение изумит и встревожит Лизу.

Тогда, немного приподнявшись над изгородью, я вполголоса сказал ей:

– Не нужно, чтобы господин Джеймс Миллиган видел меня.

Она с испугом смотрела на меня.

– Никому не говори про нас. Ни слова! – продолжал я. – Завтра в девять часов мы снова придем сюда. Постарайся быть тут одна. А теперь уходи.

Лиза в нерешительности не трогалась с места.

– Пожалуйста, уходи, – повторил я, – а не то ты погубишь меня. До свидания!

Я кивнул ей, и мы с Маттиа убежали в рощицу, располагавшуюся недалеко от сада. Мы совсем обезумели от радости и, усевшись под деревьями, заговорили оба сразу, не слушая и перебивая друг друга.

– А знаешь что? – сказал Маттиа, когда мы немного успокоились. – С какой стати ждать до утра? Ведь за это время дядя Артура может убить его! Я сейчас же пойду к госпоже Миллиган и расскажу ей все, что мы знаем. Брат ее мужа никогда меня не видел, он ни о чем не догадается. А потом уж госпожа Миллиган сама решит, что нам делать.

Маттиа ушел, а я остался ждать его. Я долго лежал на траве, а он все не возвращался. Наконец я увидел его; с ним была и госпожа Миллиган. Я побежал им навстречу и поцеловал руку доброй женщине. А она обняла меня и поцеловала в лоб. Во второй раз она целовала меня, но мне показалось, что теперь ее поцелуй был гораздо нежнее.

– Бедный милый мальчик! – сказала она.

И, откинув мне волосы со лба, она с любовью пристально взглянула на меня.

– Да… да… – шептала она.

Она, должно быть, отвечала на свои мысли. Я не мог да и не старался понять, о чем она думает. Я видел ее нежность, чувствовал ее ласку, и для меня этого было вполне достаточно.

– От твоего друга я узнала многое, – продолжала она, не спуская с меня глаз. – Теперь твоя очередь. Расскажи мне поподробнее о том, как ты жил в семье Дрисколей, и о твоем разговоре с Джеймсом Миллиганом.

Я рассказал все, а госпожа Миллиган несколько раз переспрашивала то об одном, то о другом.

– Все это очень важно и для тебя, и для всех нас, мой мальчик, – сказала она, когда я закончил. – Мы должны действовать очень осторожно и посоветоваться со знающими людьми. А до тех пор считай себя товарищем… братом Артура. Через два часа отправляйся вместе с Маттиа в «Альпийский отель», я пошлю туда сказать, чтобы вам приготовили комнату. Там мы снова увидимся, а теперь я должна уйти.

И, простившись с нами, она ушла.

– Что ты рассказал госпоже Миллиган? – спросил я.

– Да все то же, что и ты, – ответил Маттиа. – Ах, какая она милая и добрая!

– А Артура ты видел?

– Только издали, но по его лицу мне показалось, что он славный мальчик.

В назначенное время мы отправились в «Альпийский отель». Несмотря на наш жалкий вид, лакей в черном фраке почтительно встретил нас и отвел в нанятое для нас помещение. Ах, какой прелестной показалась нам эта комнатка! В ней стояли две прехорошенькие кроватки, а с балкона открывался чудный вид. Когда мы, налюбовавшись им, вернулись в комнату, дожидавшийся нас лакей спросил, что мы желаем заказать к обеду.

– А у вас есть сладкие пирожки? – спросил Маттиа.

– Да, с клубничным, вишневым и абрикосовым вареньем.

– Ну, так и дайте нам этих пирожков.

– А суп, жаркое, соус? – спросил лакей.

– Можете дать, что хотите, – сказал Маттиа, с недоумением смотря на него.

Лакей с поклоном удалился.

– Кажется, мы пообедаем здесь лучше, чем у Дрисколей, – заметил Маттиа.

На другой день к нам приехала госпожа Миллиган. Она привезла с собой белошвейку и портного, которые сняли с нас мерки, чтобы сшить нам белье и платье.

Госпожа Миллиган пробыла у нас с час, много рассказывала про Артура и про Лизу и, уезжая, поцеловала меня и пожала руку Маттиа.

После этого она ежедневно приезжала к нам и была с каждым разом все ласковее и нежнее со мной. На пятый день вместо нее пришла служанка, которую я уже видел на «Лебеде». Она сказала, что госпожа Миллиган просит нас приехать к ней и что коляска ждет у подъезда.

Маттиа важно развалился на подушках, как будто привык ездить в таких экипажах. Капи, тоже нисколько не стесняясь, уселся напротив нас.

Мы доехали быстро – слишком быстро. Я был как во сне, голова моя горела, и мысли, казавшиеся мне безумными, теснились у меня в голове.

Нас провели в гостиную. Там были госпожа Миллиган, Артур, лежавший на диване, и Лиза. Артур протянул ко мне руки, и я, подбежав, поцеловал его, потом подошел к госпоже Миллиган и Лизе.

– Наконец наступило время, – сказала госпожа Миллиган, – когда ты можешь занять принадлежащее тебе место.

Она отворила дверь, и в комнату вошла матушка Барберен. Она несла кружевной чепчик, капор и все вещи, которые были на мне в тот день, когда меня нашли.

Я бросился к ней и обнял ее, а госпожа Миллиган позвонила и сказала вошедшему лакею, чтобы он попросил к ней господина Миллигана. Услышав это, я побледнел.

– Тебе нечего бояться, – сказала госпожа Миллиган. – Подойди сюда и дай мне руку.

В эту минуту дверь отворилась и вошел господин Джеймс Миллиган, улыбаясь и оскаливая свои огромные острые зубы. Он увидел меня, и в то же мгновение его улыбка превратилась в страшную гримасу.

– Я просила вас прийти, – сказала ему госпожа Миллиган слегка дрожащим голосом, – чтобы представить вам моего старшего сына, которого я наконец имела счастье найти. Вот он, – сказала она, сжав мне руку. – Впрочем, вы знаете его, потому что приходили к человеку, похитившему его, и видели его там. Вам хотелось узнать, здоровый ли он мальчик.

– Что все это значит? – растерянно пробормотал господин Миллиган.

– Дрисколь, похитивший моего сына, – продолжала госпожа Миллиган, – сидит в тюрьме за попытку ограбить церковь. Он сознался во всем. Вот письмо, в котором сообщаются все подробности. Он рассказывает в нем, как по вашему приказанию похитил моего ребенка и подкинул на улице Бретель и как срезал метки с белья, чтобы ребенка труднее было разыскать. А вот и все вещи, которые были на моем сыне в тот день, когда его похитили. Добрая женщина, вырастившая его, сохранила их. Хотите взглянуть на письмо, на вещи?

Господин Миллиган некоторое время стоял неподвижно, потом злобно посмотрел на нас и пошел к двери. Тут он обернулся и сказал:

– Посмотрим еще, как взглянет на это дело суд!

– Вы можете, если хотите, начать дело, – сказала госпожа Миллиган, вернее, моя мать. – Я, со своей стороны, не стану привлекать к суду брата моего мужа.

Дверь затворилась за моим дядей, и я, бросившись к маме, обнял ее и стал целовать. Она тоже нежно целовала меня.

Когда мы немного успокоились, к нам подошел Маттиа.

– Хорошо я сумел сохранить от тебя эту тайну? – спросил он.

– Ты, значит, знал? – воскликнул я.

Мне ответила за него мама:

– Когда Маттиа рассказал мне все, я пришла к заключению, что ты мой сын, но просила его ничего не говорить тебе. Нужно было еще доказать, что мое предположение верно, и я боялась подать тебе, может быть, ложную надежду. Как ужасно было бы для нас обоих, если бы я сказала тебе, что ты мой сын, а потом оказалось бы, что мы ошиблись. Теперь доказательства у нас есть, и мы не расстанемся никогда. Ты будешь жить с твоей матерью, твоим братом и твоими друзьями, – она показала на Маттиа и на Лизу, – которые любили тебя, когда ты был беден.

 

Глава XV

В семье

Прошли годы – много лет – но они были так счастливы, что промелькнули быстро. Мы с Маттиа росли и учились вместе. Маттиа, кроме того, брал уроки музыки и стал замечательным музыкантом.

Я живу в Англии, в Миллиган-парке, моем наследственном владении. Теперь у меня, когда-то бедного, бесприютного, одинокого мальчика, есть любимые и любящие родные – мать и брат, есть предки, оставившие мне честное имя и большое состояние.

Я уже год как женат на Лизе, и недавно у нас родился ребенок – маленький Маттиа. На грядущие крестины я пригласил всех старых друзей. Знают об этом только мама и Артур; от Лизы это сохраняется в строжайшей тайне.

Одного только не будет хватать нам на этом собрании – моего милого хозяина, моего доброго Витали. Как жаль, что он не дожил до этого времени и я не могу успокоить его старость, дать ему возможность снова принять свое настоящее имя!

Я задумался о прошлом, но, услышав, что отворилась дверь, поднял голову. В комнату вошла моя мать, опираясь на руку Артура, теперь уже не больного и слабого, а красивого, здорового молодого человека. Несмотря на предсказания господина Миллигана, Артур жив и здоров.

За ними показалась Лиза и старушка в одежде французской крестьянки с ребенком на руках. Это моя милая матушка Барберен, а на руках у нее мой сын, мой маленький Маттиа.

Артур подает мне газету и показывает на сообщение из Вены. В нем говорится о концерте «знаменитого скрипача Маттиа» и об овациях, устроенных ему публикой. К сожалению, там это был последний концерт господина Маттиа. Он покинул Вену и уехал в Англию.

В эту минуту мне подают телеграмму. Она от Маттиа: «Приеду четырехчасовым поездом с мамой и сестрой Христиной. Пришли экипаж. Маттиа».

А теперь уже два часа, значит, пора закладывать лошадей.

Мы сидим, разговаривая о Маттиа и радуясь тому, что скоро увидим его. Вот кто-то подъезжает к дому. Мы с Лизой бежим к окну, и она с удивлением видит своего отца, сестру, братьев и тетку Катерину. Какой приятный сюрприз для нее, в каком она восторге!

Затем подъезжает ландо – в нем сидят Христина и Маттиа, еще издали машущий нам шляпой. За коляской подкатывает кабриолет, которым правит Боб; рядом с ним сидит его брат моряк. Мы все торопливо сходим с лестницы и тепло встречаем наших гостей у подъезда.

За обедом разговор все время идет о прошлом. У всех нас есть общие воспоминания, которыми нам приятно поделиться. Это связь, соединяющая нас.

После обеда Маттиа говорит мне:

– А знаешь что, Реми? Мы с тобой очень часто играли для чужих. Не задать ли нам теперь концерт для друзей?

Я соглашаюсь. Из великолепного, обитого внутри бархатом футляра Маттиа достает свою старую дешевенькую скрипку, за которую никто не дал бы и двух франков, если бы он вздумал ее продавать. А я снимаю с моей арфы легкую шелковую материю, в которую она обернута.

Публика садится, и мы начинаем. В это время появляется Капи. Он очень стар и целыми днями лежит на мягкой подушке. Но, услышав звуки музыки, наш товарищ не выдержал: он идет, зная, что будет «представление», и держит во рту блюдечко, чтобы в надлежащее время обойти «почтенную публику».

Когда музыка замолкает, Капи с трудом поднимается на задние лапы и обходит слушателей. Все кладут ему деньги на блюдечко, и он гордо приносит его мне. Такого сбора у нас не бывало никогда: на блюдечке оказалось сто семьдесят франков.

– Эти деньги, – говорю я, – послужат основанием капитала, на который будет построен приют для покинутых и бездомных детей. Все остальные расходы берем на себя мы: мама, Артур и я.

– Возьмите в долю и меня! – просит Маттиа. – Я отдам на этот приют весь сбор с моего первого лондонского концерта.

Да, мы с ним знаем, как тяжело жить бедным, бесприютным детям, как мучительны холод и голод.

Приют был скоро основан. Мы стараемся, чтобы детям жилось в нем хорошо и, глядя на их веселые, смеющиеся личики, радуемся, что избавили их от горя и нужды.