Наш двор в доме на Пушкинской 22 раньше казался мне огромным. Высокий и протяженный арочный вход во двор с вечно закрытыми металлическими воротами и распахнутой калиткой для прохода, занимал обширную территорию внутри громадной буквы «П», образуемой крыльями здания и тыльной стороной его фасада. Двухэтажный дом-спутник замыкал пустынное пространства двора в основании буквы «П». Доходные дома, построенные перед революцией, почти всегда сопровождались такими служебными помещениями, предназначенными для складирования угля, стройматериалов и инструментов, необходимых для жизнеобеспечения основного здания. Второй этаж в таких домах занимали комнаты технического персонала, обслуживающего основной дом. Ведь в то время не было централизованного домового отопления. Собственную котельную в зимнее время нужно было топить углем и постоянно следить за её работой. Делали это рабочие, которые назывались истопниками. Часто они же исполняли обязанностей дворников. Но работа дворника тех лет сильно отличалась от той, которую сегодня выполняют работники метлы.
Дворником у нас в доме по Пушкинской 22 был татарин по фамилии Айсин. Угрюмый худосочный мужчина лет 45, почти не говорящий по-русски. Его многочисленная семья жила в служебном помещении, о котором говорилось выше. Жена Айсина периодически кричала в открытую форточку окна их комнаты на втором этаже: «Киссей, ашарга!». Так она звала своего среднего сына – по-нашему, Костика – обедать или ужинать, когда тот забывал о времени в играх с нами. У Костика был старший брат, тоже по-русски Константин. Он недавно демобилизовался из армии и в то время нигде не работал и, кажется, не очень стремился к занятиям, требующим определенной трудовой дисциплины. Себе на пропитание, и не только на оное, он зарабатывал продажей мест в постоянной в те годы очереди москвичей в ломбард, который функционировал в нашем доме. В послевоенные годы поток желающих сдать в залог что-нибудь ценное и получить наличные в ломбарде превосходил возможности этого заведения обслужить всех желающих в течение одного дня. Поэтому многие занимали очередь в ломбард с вечера и стояли всю ночь до его открытия, чтобы наверняка получить какие-то деньги. Константин занимал место, и не одно, в такой очереди, формирующейся вечером, а утром выгодно продавал многочисленным желающим свои права на очередность продвижения к заветному окошечку.
Айсин-отец выполнял в нашем доме обязанности и дворника, и истопника. Работа истопника проходила в котельной, в подвале дома, куда у нас не было доступа, хотя можно было предположить, что эта работа была связана с растопкой каких-то печей и нагревом котлов с водой, о чем свидетельствовали кучи угля, которые ежегодно завозились во двор каждую осень. Свои же дворницкие же обязанности Айсин выполнял у нас на глазах.
Это сегодня тысячи специальных снегоуборочных машин и агрегатов задействованы по очистке улиц и площадей Москвы от снега и грязи. В послевоенные годы ничего подобного не было. Снег с московских улиц не только убирали, но и уничтожали исключительно московские дворники.
Для транспортировки снега с Б. Дмитровки с территории улицы только перед нашим домом, а это расстояние около 50–70 метров в длину и 10–15 в ширину, Айсин использовал обычные санки, на которые устанавливал фанерный короб. На таком средстве малой механизации, мощностью в одну человеческую силу, он перевозил снежную массу с улицы во двор, вся площадь которого за зимнее время, таким образом, покрывалась дополнительным толстым слоем снега. С приходом весны Айсин начинал ломом вручную разбивать спрессованную снежно-ледяную двадцатисантиметровую массу, покрывавшую двор, и отвозить глыбы замороженного снега на задний двор, на котором раскочегаривал «таялку» – российское изобретение для «скоростного» таяния снега, которое сегодня вряд ли кто-нибудь помнит. По сути своей, это была вытянутая в длину металлическая печка с крышей домиком полтора метра высотой. Внутри неё был встроен очаг, который растапливался углем, а по бокам этого сооружения устанавливались деревянный стенки, позволявшие укладывать глыбы льда прямо на крышу «таялки», которую нагревал внутренний очаг. Образовавшаяся от таяния снежной массы вода просто стекала из-под «таялки» на асфальт. Так в первые послевоенные годы осуществлялось очистка московских улиц от накопившегося за зиму снега.
Заснеженность, ранние зимние сумерки, тусклый свет наружного дворового освещения снижали привлекательность «двора» в зимнее время. Но зато как только из-под снега показывался асфальт, дворовая активность немедленно оживала. Появившиеся островки сухого асфальта немедленно покрывались меловыми рисунками «классов» нескольких конфигураций для преодоления их скачками различной сложности. Затем выходили девчонки со своим индивидуальными и общими скакалками. Когда же от снега освобождалась вся территория двора, начинались массовые игры: лапта, штандер, казаки-разбойники, элементарные салочки. Но над всеми дворовыми играми доминировал футбол. В него играли постоянно, азартно, чем попало, чаще всего старыми теннисными мячами. На глухой стене первого этажа служебного дома, стоящего в глубине двора, были четко, яркой краской прорисованы футбольные ворота – приглашение к немедленному началу футбольного поединка. Авторитет ребят во дворе во многом зависел от их умения играть в футбол.
В наши дни двор объединял живущих в доме людей, зачастую независимо от пола, возраста и даже общественного положения. Все пространство двора при входе в него с улицы – как справа, так и слева – занимали девчонки со своими прыгалками и классиками. Это была их территория. Нам принадлежала дальняя часть двора, которая упиралась в двухэтажный дом, с нарисованными на нем футбольными воротами. Посередине двора в небольшом углублении в невысокой каменной стене, отделяющей наш двор от дома № 20, в летнее время всегда выставлялся стол, на котором взрослые жители дома играли в домино или просто сидели, курили, беседовали. Иногда весь двор превращался в арену страстной спортивной борьбы, когда ребята постарше начинали играть в лапту, а все присутствующие при этом – как взрослые, так и молодые – «болели» за своих. Такие игрища были нечастыми, да к тому же они не поощрялись многими жильцами дома, поскольку часто заканчивались разбитыми окнами.
Случалось, что иногда ребята пускались и в азартные игры на деньги, если считать разменные монеты деньгами. Играли на заднем дворе вдали от взрослых глаз. У нас были популярны две игры: расшибалка и пристеночек. При первой все монеты-ставки участников игры складывались столбиком одна на другую, и он устанавливался в центре прямой линии, прочерченной мелом. Участники по очереди бросали свои биты-монеты с расстояния 3–4 метров до этой черты. Чья бита приземлялась ближе всех к черте с внешней стороны, получал право первым расшибить столбик монет ударом своей биты. Те монеты, которые после его удара переворачивались на противоположную сторону, считались его выигрышем. Если это у него не получалось, следующий участник получал право испытать свою судьбу игрока.
Игра в пристеночек требовала большего глазомера и точности расчета. Участники по очереди пытались отскоком своей монеты от стены положить её на землю как можно ближе к монете другого участника. Если две монеты можно было объединить растопыренными пальцами одной кисти, победитель забирал чужую монету.
Но в такие игры мы играли довольно редко не из моральных соображений, а из-за отсутствия финансовых возможностей. Когда у наших ребят оказывалась мелочь, оставшаяся от походов по поручениям взрослых в магазин или булочную, то в первую очередь она тратилась на походы в кино.
Кино – это было наше тогдашнее всё. Даже театр не мог конкурировать с подавляющей популярностью кинематографа. Центральный Детский Театр перед тем, как переехать на Театральную площадь, размещался в доме на Пушкинской улице (Б. Дмитровке) напротив музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко. Там сегодня расположено отделение полиции. Здание Совета Федерации РФ в настоящее время наглухо закрыло проход к нашей школе, в который выходили служебные входы в детский театр. В наше время мы каждый день проходили мимо открытых дверей служебных входов в ЦДТ, наблюдая за перекурами рабочих, которые занимались сменой декораций к спектаклям, хаотичной суетой технических работников театра перед началом спектаклей. Зная внутренний распорядок работы этого театра, нам не составляло особого труда пробираться в зрительный зал через его широко открытые служебные двери, минуя кассы и контролеров. Посещение театра таким способом представляло определенный «спортивный» интерес. Помнится, я лично побывал в этом театре на спектакле «Город мастеров» раз пять. Но вне всяких сомнений походы в кинотеатры «Центральный» или «Метрополь» котировались у нас несравненно выше.
Чтобы завершить повествование о наших «интеллектуальных» преференциях тех лет и мотивах, побуждающих к творческой деятельности, не могу не рассказать о попытке поступить в балетную школу Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.
На нечетной стороне Б. Дмитровки в доме № 17 и сегодня продолжает работать известный музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. С 1839 по 1909 годы здесь функционировал популярный в Москве, и не только в ней, Купеческий клуб, неоднократно упоминавшийся в книгах наших классиков, в частности, в пьесах А. Островского. А еще раньше эта территория была занята усадьбой графа П. С. Салтыкова, которая доходила до Тверской улицы. Интересно, что дед, отец и сын Салтыковы были генерал-губернаторами Москвы при разных правителях России. В 1909 года в главном здании усадьбы открылось кабаре «Максим», а после революции здесь давали представления две студии: Станиславского и Немировича-Данченко. В 1941 году они объединились в один музыкальный театр, успешно работающий и поныне.
Не отягощенные этими историческими деталями, мы с приятелем предприняли попытку поступить в балетную школу этого театра, преследуя сугубо корыстные цели.
Дело было так. В пятом классе мой товарищ Вова Изосимов по секрету сообщил мне, что наш одноклассник Рудик (Руденко) вот уже несколько дней обосновался на задней парте в среднем ряду – она у нас в классе пустовала – и читает там какие-то книжки. Сам факт чтения на уроках нашими учениками посторонней литературы не вызывал никакого удивления, книги на уроках читали многие, в этом не было ничего исключительного. Загадочным в его поведении было то, что при этом он постоянно сосал конфеты. На перемене Вова вместе со мной прижали Рудика к стенке и потребовали сообщить источник его резко возросшего благосостояния. Рудик, реально оценив ситуацию, не мог отказать нам в «просьбе». Он рассказал, что конфеты-подушечки у него появились после того, как он поступил в балетную школу при театре Станиславского и Немировича-Данченко, где ему еженедельно стали выдавать продовольственный паек, включающий и леденцы-подушечки, которые он употребляет на уроках. Мы потребовали, чтобы он отвел нас с Вовкой туда, где даром выдают такие замечательные пайки. После окончания школьных занятий, ведомые Рудиком, мы вошли в служебный вход театра Станиславского непосредственно с Б. Дмитровки, затем проскочили несколько полутемных коридоров и оказались в раздевалке рядом с репетиционном залом. Нас попросили раздеться, к чему мы были совсем не готовы. В нашем далеко не презентабельном исподнем мы прошли в просторный и светлый зал с зеркальной стеной. Этот зал опоясывали перила. Здесь нас стали разглядывать три женщины, очевидно преподавательницы балетной школы. Они начали гнуть нас во все стороны, выгибать ступни ног, заставляли махать ногами и при этом что-то тихо говорили между собой. Аудиенция закончилась довольно быстро. Мы с Вовой были признаны непригодными для балета по причине отсутствия необходимых физических кондиций – заключение, которое лишило нас желанного пайка, что расстроило нас больше всего. Вердикт о нашей физической непригодности для балета был нам непонятен. Но он не помешал нам продолжать заниматься нашим любимым делом – играть в футбол.