Не знаю, как в настоящее время, но тогда в годы нашего студенчества мы установили, что в магазине «Армения» продавались сухие вина по самым низким в Москве ценам.

Обычно мы забегали в этот магазин перед тем, как завалиться к Митьке Урнову. Или, по-нашему, к Лошади. Митька не только не обижался на такую кличку, но, кажется, даже гордился ею, реально понимая свое бесспорное моральное превосходство перед нами, поглощенными в то время игрой в футбол и бросанием снежков в учениц 360-ой школы, находившейся напротив нашей 170-й: процесс школьного обучения мальчиков и девочек был тогда раздельным.

Митя заслужил свое прозвище «Лошадь» еще в 5 классе, когда он, начитавшись «Холстомера» и других художественных произведений о лошадях, собственноручно написал письмо маршалу Советского Союза Семену Михайловичу Буденному, известному радетелю коневодства и конного спорта в СССР. В нем пионер Митя Урнов просил маршала помочь ему вступить в конно-спортивную секцию, если таковая имелась в Москве, ведь шел 1948 год. К всеобщему удивлению на Митькино наивное полудетское обращение вскоре пришел ответ, в котором пионеру Дмитрию Урнову объясняли куда, в какое время подъехать, к кому обратиться для того, чтобы его зачислили в конно-спортивную секцию при Московском ипподроме. Вот с этого времени Митька и стал Лошадью, поскольку «лошадиные занятия» навсегда вошли в распорядок его жизни, став её составной частью наряду с семьей, школой, литературой и нашей школьно-студенческой компанией в сложном и увлекательном процессе взросления.

Увлечение лошадьми не отражалось на Митькиной учебе. Учился он хорошо, выделяясь в классе своей эрудицией, знанием литературы, выступлениями-экспромтами по произвольно заданной тематике.

Митя-Лошадь жил на Пушкинской площади, которая как бы вытянулась со строительством сквера и кинотеатра, хотя по официальному адресу на Страстном бульваре, в том самом доме, в основании которого сегодня выведен вход-выход в метро «Чеховская». Этот бывший советский «доходный» дом сегодня полностью расселен и выпотрошен. Ровными рядами новеньких окон он равнодушно смотрит на бывший кинотеатр «Россия». Кто его сегодня занимает? Не знаю. У меня в памяти он сохранился другим.

Полутемный подъезд в центре дома с глухо хлопающей входной дверью без каких-либо запоров, широкая каменная лестница с чугунными балясинами и стертыми ступеньками, высокие лестничные пролеты, тусклое освещение на этажах – все это было в далеком прошлом, когда здесь жили Урновы.

Дверь в квартиру нам обычно открывала Митина мама – высокая крупная женщина, профессиональная художница, сохранившая в замужестве свою девичью фамилию Воробьева. Пока мы раздевались, она расспрашивала нас о наших школьно-студенческих делах, планах, а мы, вежливо отвечая на её расспросы, стремились быстрее проскочить эту «зону собеседования», пройти по коридору дальше, где стояла приставная лестница, ведущая на Митькину антресоль – небольшую комнатенку под потолком. Из коридора через полураскрытую дверь в соседнюю комнату был виден большой письменный стол, заваленный бумагами, журналами и книгами. За ним, насколько помню, всегда сидел Митькин дед в халате и всегдашней тюбетейке. Он не обращал на нас никакого внимания. Мы о нем знали только, что он работал с самим Циолковским. Митькиного отца мы также видели лишь изредка и мельком. А младший брат Лошади был еще слишком мал, чтобы представлять для нас какой-либо интерес. Правда, о его наследственных литературных способностях, проявившихся уже в начальных классах, нам было известно. Митя как-то прочитал нам отрывок из пьесы своего младшего брата, который начинался словами: «Король в отчаянии бегал по краю озера в зад и в перед».

Митина мама еще продолжала что-то выпытывать о наших текущих делах, а мы уже кучно топали по узкому коридору к знакомой приставной лестнице, по которой дружно, один за другим, карабкались на Митькину антресоль. Здесь была его персональная территория, значит, по нашему разумению, и наша тоже.

В этой замкнутой, тесной, как кубрик подводной лодки, каморке, прилепившейся под потолком высоченного коридора, мы провели много счастливых часов как в школьные, так и студенческие годы.

Здесь, в наглухо изолированной от внешнего мира «норе», мы чувствовали себя надежно защищенными от бесцеремонных вторжений взрослых, их нравоучений и морализирования, от казенного прессинга комсомольских будней, от всех наших настоящих и мнимых невзгод и огорчений.

Теснота антресоли еще больше сближала нас, раскрепощала и поощряла откровенно говорить о том, что тогда казалось самым важным и волнующим. Здесь было легко шутить, острить, мечтать, фантазировать, каламбурить, разыгрывать друг друга, не опасаясь нарваться на насмешку, непонимание или обиду. Что было особенно ценным – в таком общении можно было без стеснения поделиться сокровенным, спросить совета, выверить свои поступки по реакции друзей.

Обмен новостей во время очередной встречи «гусар» на Митькиной антресоли быстро перетекал в словесную круговерть, когда шутки лихо перемежались последними услышанными анекдотами, а устные зарисовки подмеченных необычных бытовых сценок и ситуаций накладывались на красочные описания происшествий в школе или институте. Лицедейство сопровождалось острыми текстовыми экспромтами, а сопутствующие розыгрыши были, как правило, занимательны и остроумны, во всяком случаи для присутствующих. Такой словесный ералаш обычно заканчивался «бредом» – так мы называли процесс, когда какая-то конкретная жизненная ситуация, обрисованная одним из «гусар», неожиданно дополнялась или преломлялась необычным поворотом, деталью или сюжетным ходом, затем еще чуднее замыливалась следующим волонтером, и так шла по кругу, обрастая немыслимыми подробностями до полного абсурда, пока мы не сползали с узкой Митькиной кровати на пол, изнемогая от смеха.

Лучшими по «бреду» бесспорно были Гена Гладков и Вася Ливанов, способность которых к яркому, образному ассоциативному мышлению и фантазии наглядно проявляется в их взрослой творческой жизни. Как вспоминал в одном из своих интервью Ю. Энтин, когда он принес свой первый вариант сценария будущего мультипликационного фильма «Бременские музыканты» В. Ливанову и Г. Гладкову, уже через пять минут в нем по предложению режиссера и композитора фильма появились новые герои: принцесса и трубадур, возникли новые сюжетные линии, наметились новые сцены и диалоги, а в образе разбойников заиграла знаменитая гайдаевская троица.

В студенческие годы, когда удавалось пронести на антресоль бутылку вина, мы всегда перед тем, как чокаться бокалами – чайными чашками – просили: «Лошадь, выдай тост!». Митька никогда не отказывался. В зависимости от преобладающего эмоционального настроя «гусар» в данный момент он выдавал яркое, образное, краткое устное эссе на вечные темы: любви, дружбы, добра, зла, смысла жизни.

Наши посиделки у Мити в течение целого ряда лет были естественны и неизменны, точно так же, как и личный состав нашей компании. Мне трудно определенно сказать, что именно притягивало нас друг к другу, таких различных молодых людей по характеру, темпераменту, укладу жизни, профессиональной устремленности. Казалось бы, какой общий знаменатель может быть у юношей с таким разбросом выбранных профессиональных ориентиров: филолог, актер, математик, врач, скульптор, химик, архитектор и востоковед. Возможно, сама такая личностная разновекторность создавала некое поле взаимного притяжения. Может быть, что-нибудь другое. Хотя именно у Митьки прошла знаковая для нас встреча, когда мы собрались здесь в последний день декабря 1957 года, чтобы впервые разойтись встречать Новый год в разных компаниях. Счастливая пора затянувшейся юности подходила к концу.

Жизнь разбросала «гусар», некоторые вообще ушли в мир иной. Сам Дмитрий вот уже много лет преподает в каком-то американском университете. Многострадальный дом, где была квартира Урновых, оказался выпотрошен и начинен новыми перекрытиями, пролетами лестниц, вставными окнами, скоростными лифтами, подземными проходами в метро. Теперь у него новое «содержание» и внешний вид, а вокруг новые соседи… одним словом, другая жизнь – тот «нарождающийся мир, где новые садятся гости за уготованный им пир».