Теперь они все подчинялись Гриммельману. Стюрдевант провел их через песчаную пустыню до горного хребта. Все шли за ним, восхищаясь его умом и энергией. Потом авторитет его несколько поколебался, и верх взяла мудрость старика Гриммельмана.

Путники спустились по обрыву и, изнемогая от зноя и усталости, укрылись в тени. Немец отошел на несколько сот футов в сторону. Вскоре он вернулся и принес пять каких-то плодов, похожих на дыни. Все сидели молча. О'Брайен держал ружья на коленях; Джеферсон Смит медленно пил воду из жестяной чашечки. Старик достал перочинный нож, проткнул одну из дынь и принялся высасывать из нее сок.

— Дыня цамка, — улыбнулся Гриммельман, разрезая начатую дыню на четыре части и протягивая их Грэйс. — Передайте дальше, — сказал он. — Эти дыни сладкие. Бывают и горькие, те тоже съедобны. Если их здесь много, мы сумеем продержаться долго. И люди и животные могут употреблять их в пищу в течение многих недель. Они источник существования всего живого в этих местах. Бушмены и те не могут обойтись без дынь.

Старик насадил на нож другую дыню и бросил ее Стюрдеванту. Бэйн подошел сам и взял еще одну. Вскоре уже все потягивали сок и ели сладкую мякоть.

— Дыни цамка превосходно приспособились к окружающей среде, — продолжал старый немец. — Когда они созревают, корка, как видите, отвердевает, становясь все крепче и крепче, и сохраняет при этом воду и семечки. Кстати, они тоже съедобны. А когда начинаются дожди и наступает пора прорастания, корка лопается, и семечки высыпаются.

— Вкусно, — заметил О'Брайен. — Но сколько же их здесь?

— Чуть-чуть подальше — большая поляна, — ответил Гриммельман, показывая в сторону долины. — Надо пойти взглянуть. Если мы, конечно, решим остановиться здесь на некоторое время. Хорошо бы набрать побольше дынь и сложить их в тени.

Английский язык старика был почти безукоризнен. Хотя говорил он с сильным немецким акцентом, все слушали его с удовольствием.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Стюрдевант. — Ты говоришь совсем как мой дед, старый бур, который тоже знал много всякой всячины.

— Я был много лет назад в Южной Африке, — ответил старик. — Участвовал в войне против племени гереро . Воевать пришлось в пустыне, и я многому тогда научился. По-моему, сейчас мы находимся в Юго-Западной Африке. Ты полагаешь, это Калахари? Не все ли равно. Всего лишь пятно на карте.

— То была ужасная война, — заметил Смит. — Кое-что о ней я читал.

— Да, — продолжал Гриммельман, — ужасная война, впрочем, как и все войны. Мне стыдно признаться, что я участвовал в ней. Гереро — хорошие люди. Но поселенцам, видите ли, понадобилась их земля, их скот и их труд. Однако гереро не могли, да и не захотели покориться. Большая часть племени была уничтожена. Шестьдесят тысяч. В общем совсем так, как вы расправлялись с индейцами у себя в Америке.

Дыни были съедены, на твердом песке валялись теперь лишь одни корки. Старик, опершись на свою тяжелую трость, медленно поднялся и зашагал вверх по долине. Первым встал и двинулся за ним О'Брайен, а потом потянулись и все остальные.

— Ты что-то говорил о дожде, — обратился О'Брайен к немцу, поравнявшись с ним.

Гриммельман утвердительно кивнул, на мгновение остановился и перевернул тростью плоский камень размером со столовую тарелку. Две пестрые ящерицы бросились наутек.

— Да, о дожде. В этой части Африки дожди льют чаще, чем ты думаешь. А в некоторых районах осадков даже больше, чем об этом говорят официальные данные. Однако много ли в них проку, мой друг. Дожди-то выпадают, но вода так быстро уходит в песок, что через несколько минут от нее не остается и следа. В этой почве нет слоев, которые задерживали бы влагу. Если копать достаточно глубоко, можно и до воды добраться. Такие колодцы здесь называют шахтами. А на поверхности вода не задерживается. Иначе на территории почти всей Калахари можно было бы разводить громадные стада скота. Но воды нет. Кое-где после хорошего дождя образуются мелкие водоемы, но и они высыхают, а на их месте вырастает трава. Известно ли тебе, что с каждым годом земля в этом районе Африки становится все суше? Озера, которое открыл знаменитый доктор Ливингстон и которое ты еще можешь найти на старых картах, более не существует. Оно исчезло. Высохло. И теперь по нему можно ездить на автомобиле. Засуха, а не джунгли — проклятие Африки, мой друг.

— А сейчас уже наступил сухой сезон? — спросил О'Брайен.

— Да, — ответил старик. — Сухой сезон. Не жди дождей, ибо ждать придется долго. Однако здесь должен же быть какой-нибудь родник. На склоне я заметил следы бабуинов.

— Надо надеяться. — сказал О'Брайен. — Последний самый сильный дождь прошел здесь в 1934 году, — продолжал Гриммельман. — Я прочел об этом в газетах, когда жил в Германии. Река Свакоп достигла тогда океана и вынесла столько гальки, что береговая линия отодвинулась в сторону моря. За последние десятилетия это был самый страшный ливень. Он срывал даже железнодорожные мосты. С тех пор ничего подобного уже не бывало.

Вскоре путники достигли пещеры, миновали ее и у подножья высокого утеса нашли естественный прудик шести футов диаметром и пяти — глубиной. Прудик был непроточным, однако вода в нем не застоялась и не просолилась. Вокруг росло несколько невысоких деревцов и виднелись следы животных и птиц.

— Теперь, пожалуй, мы останемся живы, — проговорил Гриммельман. — Пока есть вода, у нас есть на это шансы. Во всяком случае, на какое-то время.

Все опустились на колени и, черпая воду пригоршнями, начали жадно пить. Потом О'Брайен погрузил в прудик свою большую ковбойскую шляпу, надел ее на себя и громко расхохотался, когда вода побежала по его волосам и лицу. Грэйс плескала воду на лицо и шею. Опустив голову в прудик, лежал неподвижно Бэйн. Гриммельман попросил у Стюрдеванта чашечку и стал поливать живительную влагу на затылок. Смит обливал себя всего с головы до ног, а Стюрдевант окунул голову в воду, сбросил рубашку, наполнил одну из канистр и, приподняв ее над собой, принял душ. Довольный, он начал напевать веселую песенку «Вальсирующая Матильда».

* * *

Они возвратились на четверть мили назад к пещере, которую миновали ранее, двигаясь вверх по долине. Высокая и просторная, с дном, покрытым белым песком, и входом, который, как показалось Стюрдеванту, был достаточно широк для того, чтобы в него мог въехать грузовик, пещера представляла для них превосходное убежище.

О'Брайен достал из своего тюка карманный фонарик, и все последовали за ним в полумрак.

— Сюда, — позвал Гриммельман. Тростью он показывал на странные рисунки на ровной стене. — Живопись бушменов.

— Какая прелесть! — воскликнула Грэйс Монктон.

Глядя на странные фигурки, ожившие под лучом фонарика, все согласились с ней. Это была динамичная живопись: миниатюрные силуэты воинов с луками и стрелами, преследующих стройных газелей; отпечаток маленькой руки; сцена танцев. Сюжет другого рисунка, казалось, говорил о войне: рослые люди с копьями сражались против маленьких человечков с луками.

О'Брайен прошел дальше. Все двинулись за ним, не переставая восхищаться древними рисунками. Много лет назад здесь уже кто-то жил; быть может, и им тоже удастся выжить.

Пещера сузилась, песчаный пол стал подниматься круто вверх и внезапно закончился скалой. О'Брайен посветил фонариком, все подняли головы. Пещера уходила ввысь неровным конусом, словно высверленная в горе.

— Провал, — произнес Стюрдевант. — Труба. В древности по этой трубе стекала вода, она размыла более мягкие породы и образовала пещеру.

— Для бушменов, — добавила Грэйс.

— И для тех, кто здесь был до бушменов, — сказал Смит. — Возможно, люди жили здесь десятки тысяч лет назад и даже ранее. Готов держать пари, что, если копать песок, на большой глубине можно натолкнуться на древние стоянки, обнаружить кости, инструменты эпохи неолита и кремни для высекания огня.

— А может, бушмены до сих пор наведываются сюда? — предположила Грэйс.

Все невольно вздрогнули, словно эти слова произнес кто-то другой, им неизвестный, и они ощутили свою полную беспомощность.

— Возможно ли это? — усомнился О'Брайен. — А где Бэйн?

Луч фонарика пробежал по лицам. Бэйна не было. Путники не на шутку встревожились.

— Бэйн…эйн… эйн… — ответило эхо, многократно отразившись от куполообразного свода пещеры.

— Пойдемте назад, — предложил Гриммельман. — Может, он остался у входа.

Они пошли обратно, быстро шагая по тонкому белому песку мимо наскальной живописи.

А Бэйн прилег на песке, чтобы хоть немного поспать и отдохнуть. Товарищи по несчастью окружили его.

— Я думал, мне лучше остаться здесь, — сказал он. — Что-нибудь случилось?

— Мы тебя потеряли, — проговорил О'Брайен.

— Я повернул назад, когда вы смотрели росписи на стене, — ответил Бэйн. — Кажется, у меня началась лихорадка из-за пореза на руке. Чувствую себя отвратительно.

— Надо достать одеяло, — сказал Смит. — Если мы собираемся оставаться здесь, можно развязывать тюки, — он вопросительно посмотрел на спутников. — Остаемся?

— Да, — ответил Гриммельман. — Здесь отлично. Нам определенно повезло. Находись эта пещера чуть выше, она могла бы стать удобным пристанищем для бабуинов или леопардов, если они, конечно, тут водятся. Решено, мы остаемся.

Не дожидаясь возражений, старик вышел из пещеры. Каждый занялся своим делом. Смит внес вещи и достал одеяло для Бэйна. Грэйс и О'Брайен отправились на поиски дынь. Гриммельман стал собирать сучья и складывать их у входа в пещеру. Стюрдевант вернулся к прудику, захватив с собой ружье, взятое у О'Брайена, так как у воды он заметил следы птиц.

С наступлением темноты похолодало, и пришлось одеть на себя все, что только было у них из одежды. Стена пещеры с наскальной живописью изгибалась, образуя нишу. Здесь, где лучше всего могло сохраниться тепло, Гриммельман развел костер. Один за другим все пододвинулись к огню и стали смотреть на пляшущее пламя, тени на стене, прислушиваясь к треску горящих сучьев.

Ужин состоял из дынь, принесенных О'Брайеном и Грэйс. Больше ничего не было. Стюрдевант стрелял по какой-то птице, но промахнулся. Судя по рассказу пилота, Гриммельман решил, что Стюрдевант упустил дрофу. «Мясо зажаренной дрофы по вкусу напоминает индейку», — подумал старик, но предпочел не говорить об этом спутникам.

Никто не испытывал теперь ни голода, ни жажды. Дынь цамка и воды оказалось достаточно. А главное — они живы, у них есть пещера и огонь. Грэйс подняла глаза от костра к рисункам бушменов. Проследив за ее взглядом, Смит понял, что Гриммельман постарался развести костер так, чтобы не повредить живопись, и в то же время пламя костра позволяло ее хорошо рассмотреть. В бликах пляшущего огня маленькие фигурки, казалось, ожили: они бегали, прыгали, танцевали и сражались.

— И все-таки не вернутся ли они сюда? — снова спросила Грэйс.

Смит повернулся к ней и понял, что Грэйс обращалась именно к нему. Несмотря на все пережитое, светловолосая женщина держалась замкнуто и почти высокомерно. И это удивляло Смита.

— Вернутся? — переспросил он. — Кто знает? Этим рисункам, вероятно, не менее сотни лет. Однако здесь по-прежнему еще обитают дикие бушмены, если верить тому, что я читал. — Он повернулся к старику, ожидая от него подтверждения своим словам.

— Да, — поддержал его Гриммельман. — Что касается бушменов, то их, пожалуй, осталось немного, всего лишь несколько сот человек. Но есть еще и другие племена, смешанные, полудикие и полуцивилизованные. Их трудно отнести к какой-либо определенной группе, в том числе и к бушменам.

— Бушмены жили и в Родезии, — заметила Грэйс. — Так говорил мой дедушка.

— Знавал я этих бушменов, — продолжал старый немец. — Когда бродил по Юго-Западной Африке лет пятьдесят назад. Она еще была тогда немецкой колонией. «Попрыгунчики» — так их называли. Одни бушмены жили на побережье. Занимались сбором моллюсков. Другие — во внутренних районах страны. Низкорослые, не более пяти футов ростом. Не странно ли это, если хорошенько вдуматься? На земле в эпоху, когда человечество проникло в космос, все еще существуют люди каменного века.

— Как же, черт побери, удалось им выжить! — воскликнул Бэйн.

— Как и всем людям, — ответил Смит. — Они сумели приспособиться к окружающей среде.

— А ты считаешь, что это так просто? — возразил Бэйн. Завернувшись в одеяло, он тоже подсел к костру, пытаясь согреться.

— Ну, — засмеялся Смит, — может быть, я выразил свою мысль слишком сложно, но все это действительно так, и Гриммельман, надо думать, согласится со мной.

— Смит, конечно, прав, — подтвердил старик. — В настоящее время бушмены обитают в Калахари и Юго-Западной Африке. Они продолжают жить так, как жили еще в эпоху неолита. Охотятся совсем как австралийские аборигены, эскимосы или пигмеи Конго. Охота до сих пор для них — единственный источник существования. А ведь за это время выросли огромные города, образовались империи, прогремели мировые войны, возникла и развилась агротехника.

— Но почему бушмены оказались именно здесь? — снова спросил Бэйн. — В пустыне, где они вынуждены вести постоянную борьбу с природой, преодолевая огромные трудности?

— Их согнали сюда, — ответил Смит. — В книгах пишут, что бушменов вытеснили более сильные племена. Это обычная история. Могущественные племена захватывают земли, а коренных жителей или истребляют, или порабощают, или загоняют в болота, горы, пустыни. Выбора у бушменов не было. Завоеватели получали лучшие земли и обеспечивали себе более легкую жизнь.

Стюрдевант подбросил в костер небольшую ветку, все молча наблюдали, как огонь пожирал ее.

— Может быть, бушменов уничтожали банту ,— заявил пилот. — Полагают, что банту пришли на юг из Центральной Африки, вероятно, из Нигерии или из соседних с ней районов. Это совпадает по времени с проникновением ван-Рибека и других голландцев в Южную Африку. Они тоже убивали и порабощали местные племена, которые оказались между двух огней: бурами и банту. Все большее число аборигенов вытеснялось в Карру, Калахари и другие безлюдные районы. Я — бур по происхождению и не стыжусь этого, но должен признать, мы жестоко обращались с бушменами и готтентотами . Спускали на них собак, травили ядами, чего только ни делали… Охотились за ними, как за преступниками. Мне кажется, аборигенов преследовали только за то, что они никак не хотели считать коров и овец домашним скотом и могли, не понимая принципа частной собственности, уничтожать бессловесных животных, которые от них не убегали.

Все с удивлением посмотрели на пилота. Они знали Стюрдеванта как грубоватого и резкого человека, который ограничивался лишь сухими приказаниями. Неожиданно он сделался мягче и как-то спокойнее.

— Их преследовали даже в пустыне, — добавил Гриммельман.

— Здесь можно провести любопытную параллель, — продолжал Стюрдевант. — События стали повторяться, только на этот раз меж двух огней оказались буры . С одной стороны, их теснили зулусы , пришедшие с севера, а с другой — англичане. Бурам пришлось уйти в труднодоступные районы, чтобы совершить роковую ошибку — найти золото и алмазы, которые, разумеется, захотели иметь и англичане.

— Бушмены вполне могут быть в этих местах, — заметил Бэйн. — Неплохо было бы установить с ними контакт и потребовать, чтобы они вывели нас отсюда.

— Я не заметил здесь никаких следов их пребывания, — сказал Гриммельман.

— А разве они оставили бы что-нибудь после себя?

— Ну, например, кости, — ответил старик. — Следы костров. Или еще что-либо. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что вот уже сотни лет здесь не было ни одного человека.

— Вполне можно предположить, что бушмены сейчас наблюдают за нами, — проговорил О'Брайен, пристально глядя на огонь. Все повернулись, но не в его сторону, а туда) ко входу в пещеру, окутанному сплошным мраком. Грэйс вздрогнула.

— Нас привел в пещеру древний инстинкт, — продолжал О'Брайен. — Но бушмены вряд ли руководствуются этим инстинктом. Каждую ночь они могут проводить на новом месте под открытым небом.

— Похоже, что так, — вставил Гриммельман. — Мысль правильная.

— Бушмены могли пройти мимо этой пещеры на прошлой неделе, напиться из прудика, убить себе на обед какую-либо дичь и двинуться дальше. Зачем им оставаться в этом проклятом богом месте, если они могут свободно передвигаться по пустыне, не боясь умереть от жажды? Мы оцениваем их поступки лишь с нашей точки зрения и судим о них по себе.

— Тогда художник, вероятно, наш современник, — заметил Смит.

Все посмотрели на рисунки и пляшущие на них тонн. Выглядело все это очень красиво.

— Каким же образом, черт возьми, они умудряются жить в пустыне, — недоумевал Бэйн. — Как они не погибнут здесь?

— Бушмены — лучшие в мире охотники, — ответил Гриммельман. — Их оружие — луки с тонкими стрелами, наконечники которых пропитаны только им известными ядами. На охоте они перенимают повадки животных: вплотную подползают к газели, пускают стрелу, потом часами, а порой даже целыми днями, преследуют ее. Напав на след, они уже не потеряют его. Так же охотятся и австралийские аборигены. Именно такими и должны быть охотники каменного века, вынужденные приспосабливаться к окружающей обстановке. Лук и стрелы — оружие весьма примитивное. Если бы не яд, применять его вообще было бы бессмысленно. Когда дичи нет, бушмены собирают дыни, такие же, как только что ели мы, кроме того коренья, различные клубни, ягоды, мед, смолы и луковицы. В пищу идут ящерицы и змеи, насекомые, муравьиные, птичьи и особенно страусовые яйца, ямс, семена и личинки — все, что только может переварить желудок. Я вижу брезгливое выражение на ваших лицах, друзья мои. Вероятнее всего, скоро и мы перейдем на подобную пищу. Кое-что, во всяком случае надеюсь, нам удастся найти. Завтра мы должны выяснить, что еще есть в этой долине.

— Завтра мы проведем здесь последний день, — отрезал Стюрдевант. — С утра я поднимусь на тот пик, откуда хорошо видно все кругом. Мы наполним водой канистры и пойдем дальше. Нельзя больше оставаться в этой долине.

— Навряд ли ты что-нибудь и увидишь с той скалы, — сказал Гриммельман.

— И все-таки следует попытаться, — поддержал Стюрдеванта О'Брайен.

— Безусловно, — согласился старик. — Но не обманывайте себя напрасными надеждами. Калахари — это мир в себе. Ее называют «Громадной Страной Жажды».

— И надо же нам было разбиться именно здесь, — спокойно, словно про себя, проговорил Бэйн.

Этот наивный вопрос возник у него случайно, но все как-то невольно вздрогнули. Ведь каждый из них все время думал об этом, но никто не решался высказаться вслух.

— Наверное, на нас прогневались боги, — фыркнул О'Брайен. Неожиданно он повернулся к Грэйс и заговорщически подмигнул ей. Молодая женщина вспыхнула и отвернулась.

— Интересно, — протянул Стюрдевант. — Интересно…

Все повернулись к нему. Он подержал в руках ветку и затем швырнул ее в костер. Искры взметнулись вверх, в темноту.

— У меня порой возникает чувство, что я чужой здесь, — сказал он. — Я хочу сказать, здесь, в Африке. Когда лечу один и смотрю вниз из кабины самолета, то иногда чувствую себя стервятником, прилетевшим поживиться. Все мы здесь чужие и прекрасно понимаем это. Африка — не наша земля. Она принадлежит африканцам.

— Но ведь вы родились здесь, — возразила Грэйс, хотя сама думала почти так же.

— У нас нет в Африке никаких прав, — продолжал пилот. — Это страшно несправедливо, когда порабощают человека на его собственной земле, когда одним позволено все, а другим — ничего. Мы за все еще поплатимся.

— Да, — подтвердил Гриммельман. — Велика наша вина перед Африкой. Сколько ужасного здесь совершено! Если нам суждено страдать, то лучше уж страдать здесь. Это послужит нам отпущением грехов.

— Не городите вздор, — прервал его О'Брайен. — Мы в пустыне, вот и все. Выберемся и отсюда. Самолет потерпел аварию над Калахари. Только поэтому мы и оказались здесь.

— И уже достаточно настрадались, — добавил Бэйн. — Выжить в таких условиях трудно не только здесь, но и вообще где бы то ни было.

— Я человек религиозный, — спокойно проговорил Гриммельман, — и уже стар; меня принудили делать зло, и я совершил много такого, что противоречило совести.

— И я тоже, — согласился с ним Бэйн. — Но то, что мы осознали это, и есть достаточное наказание. Разве не тяжело жить, зная, сколько тобой совершено зла!

— Все мы чувствуем себя в чем-то виноватыми, — произнес Смит, придвинувшись поближе к костру. Он немного помолчал, глядя на огонь. — Я думаю, что сознание вины может до известной степени примирить нас со страданиями, выпавшими на нашу долю. Мы стараемся найти в них какой-то смысл. Стюрдевант чувствует себя виноватым, потому что он бур из Южной Африки. У Гриммельмана иные причины. И, знаете, у меня тоже есть чувство вины. Но совсем другое. Я знаю, что здесь царит рабство, унижение и гнет, которые должны выносить люди моей расы. И мне становится стыдно, что я никогда этого не испытывал, что родился свободным, не равным с белыми, но все же свободным. Мне не приходилось страдать…

— До тех пор, пока ты не очутился здесь, — прервал его О'Брайен.

— Мне кажется, я сумел сохранить в душе старую как мир мудрость, — вступил в разговор Стюрдевант, — «око за око, зуб за зуб».

— Не надо каяться, — сказала ему Грэйс. — Я думаю, у нас у всех такое же чувство. Мы виноваты. Но что мы можем сделать?

Гриммельман кивнул. Грэйс с тревогой смотрела на сгорбившегося Майка Бэйна, который наклонился вперед и, закрыв глаза, закутался в одеяло. Он выглядел очень плохо. Чем можно было ему помочь?

Вокруг царило спокойствие, и только за стенами пещеры шумел ветер в темноте ночи. О'Брайен встал и начал готовить себе постель в кругу, обогреваемом костром. Один за другим принялись укладываться спать и остальные. Смит принес Бэйну воды и помог удобнее устроиться на ночь. Костер погас. В пещере становилось все холоднее. Но товарищи по несчастью уже крепко спали.

* * *

Наконец взошло солнце. Оно принесло с собой тепло. Путники ждали его, лежа без сна в предутренней тьме, видели, как оно поднималось и придавало серо-голубому небу у горизонта красноватые оттенки. Им казалось теперь, что они могут постичь смысл обожествления солнца в доисторические времена, ритуалов и жертвоприношений в честь великого светила. Без солнца мир казался бы бесплодным, застывшим и бесцельно мчащимся в черном космическом пространстве.

А солнце поднималось все выше. Жара загнала ночных тварей в узкие расщелины скал. Послышалось жужжание насекомых, этих спутников дня; появились пернатые; из своего логовища вылезли ленивые полусонные и сердитые бабуины. С востока подул ветерок: ночной прохладный воздух устремился к теплому морю.

Наступил долгий день, день, в котором царило только солнце, безжалостно обрушившееся в своем торжестве на песок, скалы, засохшие деревья пустыни. Время от времени раздавался сильный треск. Это раскалывались скалы и большие камни, когда одна их сторона становилась горячее другой и возникал резкий перепад температур. Солнце господствовало над пустыней. Все живое или приспосабливалось к нему, или погибало.

В этом мире все повторялось: солнце, ветер, редкие дожди. Песок, летящий с ветром, подтачивал мягкие скалы; они крошились, оседали, сами превращались в песок и, в свою очередь, разрушали утесы из известняка, пробивали ущелья, дробили более твердые скалы из кристаллических пород, одиноко возвышающиеся посреди песчаных полос, которые захватывали все большее пространство. В течение ряда геологических эпох суша поднималась, образуя возвышенные плато и остроконечные горные цепи. Шли продолжительные дожди, и сбегающая с гор к морю вода промывала узкие расщелины в земле среди скал. Непрекращающееся соперничество сил природы привело в конце концов к тому, что земля эта стала суровой, неприступной и безжалостной.

Когда совсем рассвело, всем стало ясно, что уйти из пещеры не так-то легко. Они были слишком измучены, да и ночной холод еще давал себя знать. Возбуждение первого дня измотало их окончательно. Страшная усталость не позволяла тронуться с места. Они понимали, что необходимо подняться на пик, прежде чем хоть куда-нибудь идти, но даже для этого надо было немного отдохнуть, вдоволь напиться и поесть великолепных дынь.

Первыми поднялись О'Брайен и Стюрдевант. Пройдя через каньон, они нашли место, где валялось множество засохших, покрытых колючками деревьев. Пилот собрал сучья и разжег костер с помощью сухой травы и древесной коры. В огонь бросали все, что могло гореть, тлеть или просто дымиться. Корни деревьев подгнили, и двое мужчин без труда заготавливали дрова.

Костер разгорался. Громадный столб дыма поднимался из каньона и, казалось, достигал облаков. В почти неподвижном воздухе дым становился все гуще, приобретая грибовидную форму. Стюрдевант и О'Брайен продолжали подбрасывать в костер сломанные сучья и гнилые стволы. Оба почернели от копоти и грязи, одежда их порвалась, глаза слезились от сильного жара. Спустя некоторое время они в изнеможении присели в тени деревьев и молча смотрели на дым, пытаясь угадать, как далеко он мог быть виден. Отдохнув около часа, Стюрдевант и О'Брайен вернулись обратно к прохладной пещере.

В каньоне водились ящерицы. В тот же день Гриммельман убил одну из них тростью, отрезал ей голову, хвост и лапки, выпотрошил, поджарил и съел. Все смотрели на него с чувством глубокого отвращения. Они не могли даже представить себе, что смогут сами съесть ящерицу на завтрак или обед. Но надо было предусмотреть и такую возможность. Пожалуй, ящерицу еще можно как-нибудь проглотить с закрытыми глазами. Дыни цамка приятны на вкус, но ведь шесть человек не смогут долго прожить, питаясь одними дынями. Если они не уйдут отсюда или не раздобудут какую-либо другую пищу, то им придется есть и ящериц.

— Для меня это не впервые, — произнес Гриммельман. — Действительно, ешь с отвращением. Но к ящерицам можно привыкнуть. По вкусу они чем-то напоминают цыпленка. — Он облизал пальцы и вытер их песком.

— Пора подниматься на скалу, — напомнил О'Брайен пилоту.

— Не сегодня, — ответил Стюрдевант. — Я слишком слаб. Да и ты тоже. Отдохнем немного. Будем есть дыни, пить воду и спать. Может быть, завтра…

— Я не стал бы есть ящериц, раз это внушает вам отвращение, — продолжал старый немец. — Но приходитсяприспосабливаться к здешним условиям. Выжить — это значит приспособиться.

— Мы уйдем отсюда, — возразил ему Стюрдевант. — С вершины пика местность просматривается на сотни миль.

— Но мы не сможем идти пешком сто миль, — заметила Грэйс. — И мне кажется, что у меня уже не хватит сил вернуться к самолету.

— Ну, я-то смог бы, — сказал пилот. — Если идти по ночам, имея запас воды, сотню миль пройти можно. И даже больше.

— Сотней миль, возможно, не ограничишься, — заключил Гриммельман.

* * *

Наступила вторая ночь. Все собрались вокруг костра.

— Когда начнутся дожди? — спросил Смит Стюрдеванта.

— Через пять или шесть недель, — ответил, немного подумав, пилот. — Для нас это слишком большой срок. Дожди выпадают в феврале и марте, в остальное время года здесь сухо, как в аду. Лишь только на два месяца покажется зелень, да и то в наиболее плодородных районах страны, а не здесь. Как только дожди прекращаются, все снова пересыхает. Но этот период — самое лучшее время года до начала нового сезона дождей. Если для коров и овец не заготовить кормов на сухой сезон, они подохнут с голода.

— Иногда трава воспламеняется и возникают страшные пожары, — добавил Гриммельман. — После такого пожара и до начала дождей расти уже ничто не будет. Для животных это гибель.

— Я никак не могу привыкнуть к холодным ночам, — произнес вдруг Смит. — Все забываю, что мы находимся на высоте около трех тысяч футов над уровнем моря.

— Напрасно мы сожгли столько деревьев, — сказал О'Брайен. — Гораздо разумнее было бы сразу же идти дальше, а не сидеть в этой пещере.

Стюрдевант кивнул. Американец был прав.

— Ну, так как же? Остаемся мы здесь? — спросила Грэйс.

— Право, не знаю, — ответил пилот. — Надо выяснить, как далеко тянутся эти горы. Я должен подняться на пик и осмотреться. Нам и так повезло, что мы набрели на это место и нашли воду. Это был один шанс из миллиона.

Все понимали, что им страшно повезло: уцелеть при катастрофе и каким-то чудом оказаться вблизи гор в пустыне! Однако это вовсе не означало, что они спасены. Надо уходить. Пещера — временное убежище. И, как только Стюрдевант установит, куда следует идти, они наполнят канистры водой и пойдут.

Становилось холодно. Пока не оставалось ничего другого, как завернуться в одеяла и погрузиться в глубокий сон.

* * *

Утром их разбудили голоса птиц.

Путники раздули головни в костре, подбросили хворост, но еще с полчаса никак не могли согреться. На завтрак были все те же дыни цамка, которые они запивали подогретой на костре водой.

— Ну, сегодня мы, наконец, поднимемся на пик, — опять начал настаивать О'Брайен.

— Я думаю об этом, — Стюрдевант бросил корку от дыни. — Захватим с собой одну канистру с водой. Могу вас заверить, там, наверху, будет жарко.

— В бинокль мы, пожалуй, увидим Виндхук, — сказал О'Брайен.

— Не говори глупости, — возразил пилот. — У меня такое чувство, будто мы находимся на Луне.

Они вышли из пещеры и посмотрели на пик. Лучи утреннего солнца еще не опалили жаром землю.

— Ну, что ж, отлично, — произнес Стюрдевант, потягиваясь и позевывая.

Все почувствовали облегчение. Уже два дня путники строили различные предположения, пытаясь угадать, что откроется перед их взором, когда они поднимутся на вершину.

Майк Бэйн сидел молча, пригреваемый теплыми лучами восходящего солнца. Немая просьба взять его с собой застыла на лице американца. Никогда в жизни ничего ему так сильно не хотелось. Однако и так было ясно, что они все равно его не возьмут. Бэйн слишком уж слаб и болен. Пройдет несколько минут, он встанет, поплетется в пещеру; кто-нибудь принесет ему воды; потом кое-как доползет до своей подстилки, уснет, и кошмарные сны будут преследовать его. Майк чувствовал приближение смерти; все тело пронизывала жгучая боль, горели горло, рот, желудок. Ему нужны сигареты, сигареты и настоящая еда. Хлеб. Мясо. А не эти пресмыкающиеся гады, ползающие по пескам. Если боль не утихнет, останется одно: взять ружье и застрелиться.

Бэйн встал и вошел в пещеру. Светловолосая женщина подошла к нему и опустилась рядом на колени.

— Вам не лучше? — спросила она.

— Нет. У меня нервное потрясение. Сказывается отсутствие спиртного и сигарет. А тут еще голод, напряжение, порезанный палец, палящее солнце. Это чертовски много для меня. После войны я никак не могу войти в форму.

— Вы были солдатом?

— Я служил на флоте. Но не на кораблях. Наши подразделения получили название «морские пчелы». Мы строили аэродромы, лагери, порты.

— Вам нравилось воевать? — Грэйс всегда считала, что все мужчины любят воевать.

— Мне нравилось строить, — ответил Майк. — Мы создавали фантастические вещи с помощью бульдозеров, кранов и камнерезов. Вам трудно это себе представить… вернее, невозможно.

— Вижу, вам действительно нравилось строить, — Грэйс решила сделать ему приятное. Он разговаривал, и это был хороший признак.

— Да, нравилось. Мы прокладывали дороги сквозь болота и джунгли, мостили их щебенкой из кораллов. Иногда я вспоминаю эти дороги, мосты и здания. Пользуются ли ими? А может, время, джунгли, дожди снова все разрушили? Мне хотелось бы верить, что люди ремонтируют их и используют по назначению.

— А что вы делали в Нигерии и других местах? — спросила Грэйс. — То же самое?

— Да, — продолжал Бэйн. — Строил все, что было необходимо. Я принадлежу к типу инженеров непоседливых и буйных. У меня есть фантазия. Если даже мне не хватает и половины материала, я все равно доведу дело до конца. Научился этому в глуши, да и на войне тоже. Часто тебе направляют негодный материал, половина которого разворовывается и продается на черном рынке, порой присылают ненужных людей, приходится не только выполнять большую часть работы самому, но и учить подчиненных. Эта жизнь не из легких, особенно, если ты человек честный и любишь работать.

Грэйс принесла воды. Выпив, Бэйн почувствовал себя значительно лучше. Женщина ушла, а американец еще долго думал о ней, пока сон, наконец, не сморил его.

Пока он спал, Стюрдевант, О'Брайен, Джеферсон Смит и Грэйс Монктон ушли к пику.

* * *

Гриммельман медленно шел вниз по каньону. Он высматривал пчел, следы дичи и пытался обнаружить хоть какие-нибудь признаки присутствия людей в долине. Старик полагал, что судьба занесла их в пустыню Намиб. Правда, Стюрдевант и сейчас продолжает утверждать, что они в Калахари, но пилот ошибается. Авария произошла в Юго-Западной Африке. Впрочем, это ничего не меняет: и там и тут пески, солнце и безлюдье. Но даже запахи здесь были характерны только для Юго-Западной Африки…

И теперь Гриммельман уже не мог думать ни о чем ином. Мысли его непрерывно возвращались к первым месяцам его пребывания в Африке, к тем тяжелым временам, о которых ему так не хотелось вспоминать! Перед его глазами проходили война против племени гереро, их преследование в пустыне, товарищи, погибшие в ту войну. Всю жизнь Гриммельман пытался загнать эти воспоминания в самые дальние закоулки своего мозга, и вот теперь все всплыло вновь. Судьба снова привела его сюда. Земля Африки ждала Гриммельмана.

* * *

Январь 1904 года. Вильгельмсхафен. Это случилось сразу же после рождества. День был ясным и холодным. Образовав длинную линию коротких голубых курток и высоких желтых сапог, группа солдат, взволнованных неизвестностью, словно приросла к цементному пирсу в ожидании посадки на пароход. Их отправляли в Африку, точнее Юго-Западную Африку, чтобы отомстить за «бедных» колонистов, в большинстве своем выходцев из Шлезвига и Баварии. Они ехали в Африку, чтобы истребить всех черных, совершивших, как они читали в газетах, «тяжкие преступления», чтобы защитить немецкую колонию и восстановить «честь Германии».

Тот день трудно забыть. Громыхая сапогами по булыжникам, они шли по улицам, направляясь в порт. Впереди — оркестр, вокруг — толпы народа. Все веселились, аплодировали, размахивали руками и распевали песни.

Посадка окончена, и вот уже пароход бороздит океанские воды. На третий день им выдали новые светло-коричневые мундиры и песочного цвета тропические шлемы. Солдат забавляли странные головные уборы и нелепые, не по росту сшитые мундиры. Они рисовались и паясничали друг перед другом до тех пор, пока офицер не прикрикнул на них.

Прибыли в Свакопмунд. Пароход бросил якорь, его закачало на сильной зыби. Стоял густой туман. Все столпились вдоль бортов, стараясь разглядеть берег. Вскоре туман рассеялся. Солдаты застыли в изумлении, увидев только несколько поржавевших судов, а за ними — бесконечную полосу красновато-белых песков. И ничего больше. А они ожидали увидеть пальмы, туземцев в соломенных шляпах, обезьян, болота и джунгли. Но здесь было лишь море и небо да нескончаемые пески. Виднелись только несколько длинных, низких, похожих на бараки зданий и маяк, вырастающий прямо из песка. Это и был Свакопмунд.

На следующий день солдаты сошли с парохода и, подгоняемые унтер-офицерами, поспешно двинулись через пески, то и дело поправляя на ходу сползавшие с плеч винтовки.

Никто не приветствовал их здесь. Казалось, они высадились где-то на Луне. Построившись в колонну, солдаты зашагали на железнодорожную станцию. В те времена вагоны таскали совсем крохотные мотовозы. Поначалу солдаты даже не приняли их всерьез и долго стояли в нерешительности, пока унтер-офицеры громкими криками не загнали солдат в маленькие тесные металлические вагончики. Спустя час поезд тронулся. За окнами мелькали лишь бесконечные песчаные дюны.

Начался подъем, который вскоре стал так крут, что солдатам пришлось выскочить из вагончиков и подталкивать поезд. Так продолжалось весь день, и только к вечеру они достигли конца гигантского склона. Теперь в двадцати пяти милях позади можно было увидеть Свакопмунд, океан и бесконечную полосу песков. А впереди возвышалась дикая и грозная цепь гор. Некоторые из них видели горы впервые в жизни, и сам вид их внушал страх. Даже баварцев поражала эта гигантская масса камня, завершающаяся острыми пиками, которая поднималась перед ними. Стемнело и похолодало. Все развернули белые шерстяные одеяла, пытаясь поудобней устроиться в тесноте раскачивающихся и скрипящих вагончиков. Откуда-то послышалось грустное пение:

* * *

* * *

Утро было солнечным. Над дорогой угрожающе нависали утесы. Поезд долго шел по тесному ущелью среди гор и, наконец, остановился около вытянувшихся в ряд навесов. Сварили рис и кофе. Почистив посуду, двинулись дальше. Воды оставалось все меньше и меньше, пить можно было теперь только с разрешения начальства. После полудня поезд, наконец, вырвался из гор и помчался по обширному плато. Пейзаж изменился. Почва стала красновато-желтой, кое-где пробивалась скудная и жесткая трава, похожая на рожь, местами виднелись густые кусты. Время от времени пролетали птицы, пробегала газель. Все почувствовали облегчение, напряжение спало, завязались разговоры.

Вскоре миновали сожженную ферму и какие-то могилы близ обуглившихся стен. Под вечер поезд остановился у большой станции. Все улеглись спать прямо на земле. Это казалось роскошью после холодной ночи, проведенной в тесных вагонах.

Наутро солдаты увидели реку, но она пересохла: по бесплодной местности тянулась лишь лента чистого сухого песка. Земля становилась мягче, а вдали показались зеленые склоны еще одного хребта.

В полдень прибыли в Виндхук. Маршируя по улицам города, солдаты видели улыбающиеся лица прохожих. Поднявшись на холм, попали в форт. Здесь строй распался: все бросились под струи воды, вытекающей из ржавых кранов, установленных на внутренней стене.

Солдаты форта — пожилые мужчины и совсем еще юнцы, пошедшие в ополчение после восстания аборигенов, — были местными поселенцами. Они носили широкополые шляпы и высокие сапоги. В этой стране они жили уже много лет подряд, сохраняя стоическое спокойствие, и могли стать хорошими проводниками.

Здесь были и пленные: гордые африканцы, мужчины и женщины, совсем не походившие на побежденных. Девушки блистали странной красотой, в то время как большая часть пожилых женщин выглядела просто страшно. Некоторые из них курили трубки…

* * *

Наклонившись, Гриммельман внимательно вглядывался в следы на песке. По-видимому, это бабуины. Их полным-полно на здешних утесах. Старик пошел дальше, помахивая своей тяжелой тростью. Надо бы выбросить из головы свое прошлое и сосредоточиться на настоящем. А получалось так, что все его мысли постоянно возвращались на полвека назад, к тем давним временам, когда он был совсем еще молод.

* * *

На мертвые скалы опустился зной; все застыло… Неожиданно в воздухе мелькнула яркая стрелка: низко над землей повисла оса. Она внимательно осматривала валуны, камни и высохшую траву. Вот на глаза ей попался муравейник, и она улетела прочь. Оса всматривается в нору: из мрака тянется к ней язык ящерицы. Она вновь улетает, и через какой-нибудь час изящное насекомое находит своего врага — громадного тарантула.

Большой паук выскакивает из своей норки. Он голоден, а оса, что летает над ним, так аппетитна. Сейчас он схватит насекомое и утащит в свою норку.

Завязывается борьба. Паук — мохнатое и сильное чудовище. Оса стремительна и отчаянно безрассудна. Крепкие челюсти паука готовы схватить ее, но та ловко увертывается. Наконец пауку удается ударить осу лапкой и оглушить; кажется, он выигрывает бой, но в последний момент оса ускользает. Борьба продолжается. Сверкающая на солнце черная рапира — жало — наготове. Вот оса позволяет тарантулу приблизиться, падает, катится по земле и, как только паук пытается схватить ее челюстями, вонзает жало в его большое мягкое брюшко. Тело паука содрогается и сжимается от боли, а оса отлетает в сторону, но тут же возвращается обратно. Шатаясь от яда, тарантул пытается нанести еще удар, но рапира колет его снова и снова. Потом оса наблюдает издалека, как падает ставшая совершенно беспомощной ее жертва.

Оса тащит большое тело паука по камням на песок, потом, отбрасывай камешки, роет ямку и сталкивает в нее еще теплое тело поверженного врага. Некоторое время она отдыхает, потом зарывает ямку и, отложив яичко, улетает. Из яичка вскоре выйдет личинка, которая будет питаться телом тарантула до тех пор, пока не станет осой и не улетит.

* * *

Стюрдевант все время шел впереди. За ним О'Брайен и Грэйс Монктон, заключал процессию Джеферсон Смит. Мысли их целиком сосредоточились на конечной цели пути, но они не заговаривали о ней: слишком большое значение имел для них этот пик. Их жизни зависели от того, что они увидят с той самой высокой точки.

— Чем вы занимались в Родезии, миссис Монктон? — спросил О'Брайен.

— Скотоводством, — ответила Грэйс. — Разводили коров и овец.

— А сейчас вы из Нигерии?

— Да, — подтвердила она. — В прошлом месяце мы с отцом летали туда, чтобы повидать дядю. Отец не виделся с ним после окончания войны. Он возвратился раньше, а я задержалась на две недели и отправилась в обратный путь одна.

— А отец ваш не знает, что вы вылетели домой?

— Нет. Я не успела сообщить ему. Долетела до Леопольдвиля, опоздала на самолет до Ливингстона и попала на «Импалу» вместе с вами. Дождись мы рейсового самолета, с нами ничего, наверное, не случилось бы.

О'Брайен промолчал. Он тоже опоздал на свой рейс я вынужден был сесть в самолет южно-африканской компании «Импала», которая, вообще-то говоря, располагала хорошими машинами и отличными пилотами. Но тут им не повезло. Из-за неполадок в двигателе пришлось приземлиться в Анголе. Ночь он провел в старом португальском отеле, утром познакомился со Стюрдевантом, в прошлом летчиком-истребителем. За завтраком тот предложил доставить их в Виндхук. У него был сверкающий новенький самолет; пилот, по-видимому, успел разбогатеть, совершая коммерческие полеты и перевозя оборудование и шахтеров за хорошую плату. Итак, они сели в его самолет и вылетели в юго-восточном направлении. Ночью неожиданно поднялся резкий ветер. Самолет бросало словно щепку, и к рассвету стало ясно, что они окончательно сбились с пути. Стюрдевант вел машину над бесконечными песками и скалами почти на бреющем полете. Горючее кончалось.

— Миссис Монктон, — снова обратился к Грэйс О'Брайен, — а ваш муж? Он остался в Нигерии?

— Я развелась с ним, — ответила Грэйс после некоторого колебания.

О'Брайен кивнул.

— В Африку я вернулась в прошлом году, — продолжала она. — Из Англии. Решила после развода остаться с отцом.

— Понимаю, — проговорил О'Брайен. Ему было интересно все: и что за человек ее муж, и хорошей ли она была женой.

— Не думаете ли вы, что пилот «Импалы» так глуп, что не сможет сосчитать, сколько будет два плюс два? — в свою очередь спросила Грэйс. — Ведь он знает, что мы вылетели со Стюрдевантом.

— Да, — согласился О'Брайен. — Только не знает, что мы разбились. Такой парень, как Стюрдевант, всегда в пути. Он покидает аэродром, чтобы взлететь в голубое небо — и все. Его не ждет никто. Полеты не регистрируются. Тот пилот из «Импалы» полагает, что мы уже в Виндхуке, а оттуда каждый отправился своим путем. Стюрдевант же, по его мнению, летит снова на какую-нибудь шахту в Катанге или, возможно, работает по заданию южноафриканского правительства, если ему удалось заключить контракт. Никому и в голову не придет, что мы потерпели аварию.

— Удалось определить, где мы находимся? — спросила Грэйс.

— Стюрдевант утверждает, что в Калахари.

— Все здесь напоминает мне Неваду, — сказал Джеферсон Смит, поравнявшись с ними, — или пустынные районы Калифорнии. Застывшие голые горы, глина, песок и редкие кусты, совсем как у нас на Юго — Западе.

— Я сам из Калифорнии, — вставил О'Брайен. — Ты прав. Здесь все, действительно, похоже на Юго — Запад. Там, в Штатах, считают, что Африка — это сплошные джунгли или же какая-то бескрайняя степь. И, только очутившись в Африке, начинаешь удивляться, как она иногда чертовски напоминает Аризону или Техас.

— Вы профессор, не так ли? — обратилась Грэйс к Смиту. — Мне кажется, кто-то говорил это.

— Да нет, я ассистент профессора, — ответил Смит, — и работаю над докторской диссертацией. Мне удалось приехать сюда на год благодаря стипендии от фонда Форда. Просто пытаюсь обобщить все, что нам известно об Африке до проникновения в нее европейцев, в особенности о Черной Африке.

— И где же ты преподаешь? — спросил О'Брайен.

— В Гарварде.

— По сравнению с тобой я сущий варвар, — О'Брайен присвистнул. — Мне удалось окончить колледж только потому, что играл в футбол, а в ректорате был мой дядя. Сюда я приехал поохотиться. Звучит чертовски просто, не правда ли?

— Да, — согласилась Грэйс. — Охотиться можно было и в Америке.

— А почему вы не остались в Англии разводить коров, миссис Монктон? — отпарировал О'Брайен.

Она улыбнулась. Почему он не назвал ее просто Грэйс?

— Что касается меня, — начал Смит, — то мне следовало бы иметь больше здравого смысла и не волноваться. Чего стоят все эти трудности перед тем, что пришлось пройти моим предкам, которые изнывали от жажды и голода в тесных трюмах рабовладельческих кораблей!

Они расхохотались впервые за последнее время. Стюрдевант, ушедший далеко вперед, обернулся и подождал, пока они не поравнялись с ним.

* * *

Грэйс Монктон возвращалась домой. Она родилась и выросла на ферме, так же как ее мать и бабушка. Родные Грэйс уже давно жили в восточной части Капской провинции. Они были потомками поселенцев двадцатых годов прошлого века, которых английское правительство после наполеоновских войн собрало и отправило в Южную Африку.

Грэйс была богата. Ее родители, которым принадлежало несколько овцеводческих ферм, занимались разведением лошадей, породистых овец и буйволов. Первый их предок завладел этой землей и сумел отстоять ее. Сотня акров для Британии была бы фантастическим богатством, но здесь она казалась ничтожным клочком земли, тем более что почва была сухая, не поддающаяся плугу. Большинство поселенцев отказались возделывать ее, перебрались в пограничные города и нашли другие средства к существованию. Но были и такие, которые остались. Они захватили громадные пространства земли и стали отводить их под пастбища для крупного рогатого скота и овец. Вначале у них были лишь небольшие усадьбы, но с годами эти владения превратились в колоссальные имения с несколькими тысячами акров земли.

Грэйс выросла под открытым небом, буквально сидя в седле. Она не стала светской дамой, несмотря на полученное образование, усилия учителей и знание этикета, унаследованное от местного общества. Ей были присущи настойчивость и дух искания, что очень огорчало отца Грэйс, человека занятого. Иногда он задумывался над тем, правильно ли поступил, не отпустив ее из дома и предоставив возможность расти на ферме среди рабочих. Мать умерла, когда Грэйс было всего два года, и отец подумывал о том, чтобы послать девочку в монастырскую школу или пансион, но так и не решился на разлуку с любимой дочерью, и та выросла около него. За ней ухаживала африканка, полюбившая девочку и почти заменившая ей мать.

* * *

Осторожно, шаг за шагом, под палящим солнцем, часто останавливаясь, чтобы отдохнуть, путники взбирались на пик. Нельзя сказать, чтобы этот подъем был для них трудным и опасным, но казался он довольно длинным. Ведь только одному О'Брайену приходилось ранее совершать восхождения на горные пики.

Достигнув вершины, они остановились на плоской открытой ветрам гряде, которая заканчивалась остроконечным шпилем. Внизу лежал каньон, рядом — еще один, за ним — третий, а слева от них — четвертый; вдалеке виднелся знакомый прудик. С противоположной стороны хребта возвышался скалистый отрог, образуя узкое ущелье. Стюрдевант полагал, что два самых отдаленных хребта отстояли друг от друга миль на десять.

Вокруг больше ничего не было. Они стояли на вершине огромного черного каменного острова среди моря песка.

— А я думал, горы здесь кончатся, — грустно проговорил Смит, выразив мысль своих спутников.

— Хорошо, хоть у нас воды вдоволь, — вставила Грэйс. — Единственное, на что можно рассчитывать, — это на воду.

О'Брайен взял у Стюрдеванта свой бинокль и посмотрел на раскинувшиеся под ними каньоны.

— Похоже на исполинскую руку, — проговорил он. — Пять хребтов, обрамляющих четыре каньона. Будем надеяться, что скоро прилетит какой-нибудь самолет.

О'Брайен передал бинокль Смиту и, присев на камни, снял ботинки. Все сели рядом, а он стал разминать затекшие пальцы босых ног. Они снова смотрели вокруг и удивлялись, что казавшийся издали таким острым пик в действительности представлял собой накалившуюся на солнце площадку из черного камня размером около акра.

— Что же будем делать? — спросила Грэйс. Сейчас она не испытывала такого страха, который охватил ее при аварии самолета. Как-никак они остались живы, нашли воду и пищу. И на мужчин вполне можно было положиться. Стюрдевант родился и вырос в здешних местах, он находчив и мужествен. Да и другие не хуже — Смит, О'Брайен, старик…

— Найти бы, из чего развести большой костер. Может, кто-нибудь и заметит дым или пламя, — размышлял вслух Смит.

Об этом думали все. Но вокруг не нашлось ничего, что могло бы гореть.

— Только не падать духом, выдержать! — сказал О'Брайен. Отряхнув песок, он снова стал тщательно натягивать носки, а затем постучал старым ботинком по камню. — Мы можем здесь остаться. Вода у нас есть. Кто-нибудь наверняка заметит разбитый самолет. Это только вопрос времени.

— Ты ошибаешься, — возразил Стюрдевант. — Ты ведь не знаешь Калахари. Она бесконечна. А самолет успеет окончательно сгнить, прежде чем кто-либо его заметит. Никому и в голову не придет искать нас. Я сам пилот и хорошо это знаю. Если мы останемся здесь и будем ждать, нам никогда отсюда не выбраться. Да и есть скоро будет нечего: не останется ни ящериц, ни дынь.

— А бабуины? Их мясо съедобно? — спросил О'Брайен.

— Я никогда не слышал, чтобы его употребляли в пищу, — поморщился Стюрдевант. Сама мысль об этом вызвала у него отвращение.

— Когда-то надо испытать и это, — заметил О'Брайен.

— Но и бабуинов тоже здесь не так уж много, — сказал Смит.

— Пойду попробую найти помощь, — решил Стюрдевант. — Возьму две канистры с водой, прилажу их поудобнее и пойду.

— Нет, — возразила Грэйс. — Не уходите. Лучше оставаться всем вместе.

— Я думаю, она права, — согласился Смит.

— Самоубийство! — воскликнул О'Брайен. — Ты сам говорил, что Калахари бесконечна. Она, наверное, больше многих стран Европы.

— Ничего, — ответил ему Стюрдевант. — В двух канистрах воды на одного человека хватит надолго. Буду идти по ночам, укрываясь днем от солнца. Чувствую я себя хорошо. Пустыню немного знаю. Пойду.

— Компас разбит, — прервала его Грэйс. — А в том, что случилось, никто не виноват. Я повторяю, мы должны оставаться вместе. Вы же сами говорили это еще в самолете.

— Пойду по прямой, — продолжал пилот. — В конце концов куда-нибудь выйду: к железной дороге или ранчо…

Он знал, что это не так. Можно было пройти сотни миль и ничего не встретить, кроме кустарника и песков. Но и другого выхода не было. Они погибнут, если не смогут установить связь с внешним миром.

— Я возражаю, — заявил О'Брайен. — Пока нам удалось остаться в живых. Будем надеяться, что с нами и дальше ничего плохого не случится. Может, сюда придут бушмены, о которых говорил старый Гриммельман.

— Не думаю, — покачал головой Стюрдевант. — Здесь нет никаких следов человека. А если бы в этих местах даже и обитали какие-нибудь люди, они все равно не подошли бы к нам близко. И, кроме того, их присутствие могло бы оказаться для нас гибельным. Мне приходилось слышать рассказы о том, как они уводили с собой в пустыню охотников, а потом бросали их на произвол судьбы.

— Я мог бы пойти с вами, — предложил Джеферсон Смит.

— Нет, — отрезал пилот.

О'Брайен поднялся на ноги.

— Что ж, пойдем назад? — спросил он, протягивая руку Грэйс Монктон и помогая ей встать. Его рука показалась ей настолько крепкой, что, стоя рядом с ним, Грэйс на какое-то мгновение остро ощутила в нем здоровую мужскую силу.

Тяжело вздохнув, поднялись Стюрдевант и Смит, и все начали спускаться вниз. Они мало разговаривали между собой, да и то лишь о том, что видели с вершины пика. У места, где они стояли, сходились два острых хребта из черного камня, образуя как бы наконечник стрелы, поднимающийся из песка. А между высокими хребтами покоилась долина, библейский эдем в пустыне, узкая около пика и расширяющаяся там, где утесы исчезали и снова начинались пески.

Лишь поздно вечером добрались они до пещеры. Напились из прудика и буквально свалились от усталости на белый песок. Гриммельман присел около Майка, который, завернувшись в одеяло, спал глубоким сном.

— У нашего друга Бэйна лихорадка, — сказал старик. — Я думаю, это от пореза на руке.

— Попозже посмотрю его руку, — сказал Стюрдевант. — Может, чем-нибудь и поможем ему. Нам следует быть особенно осторожными и стараться избегать даже небольших ранок. Иначе инфекция неминуема.

— Ничего здесь нет, кроме песка, — проговорила Грэйс. — Один песок…

Нахмурясь, Гриммельман кивнул.

— Мы так ничего и не увидели с этого пика, — добавил Джеферсон Смит, уже засыпая; песок здесь был мягок, прохладен и располагал ко сну.

— Я полагаю, мы оказались значительно западнее, чем ты считаешь, — обратился Гриммельман к Стюрдеванту. — В пустыне Намиб.

— Возможно, — согласился пилот. — Я уже сказал им и сейчас повторяю тебе. Я намерен выбраться отсюда. Завтра или, может быть, послезавтра. Возьму две канистры с водой и попытаюсь дойти до какого-нибудь населенного пункта. Расскажу, что мы разбились. И вернусь. Прилечу на хорошем большом самолете…

— Ты умрешь в песках, — мрачно сказал Гриммельман.

— Может быть.

— Пустыня — страшная штука, — продолжал отговаривать пилота Гриммельман.

— Мог бы и я пойти с тобой, — сказал О'Брайен. Заложив руки под голову и закрыв глаза, он с наслаждением вытянулся на песке.

— Я тебя не приглашал, — отрезал пилот.

— Здесь мы все свободны и имеем право выбора, — возразил О'Брайен.

— Послушай, — сказал Стюрдевант. — Не мешай мне. Я пойду один, буду сам нести свою воду и обойдусь без чьей-либо помощи.

— Тогда я мог бы пойти в другом направлении, — предложил О'Брайен.

— У тебя нет канистр да и вообще ничего такого, в чем бы ты смог нести воду. А я с этими двумя жестянками как-нибудь отсюда выберусь. Все дело в выносливости. Если, действительно, хочешь мне помочь, позволь взять одно из твоих ружей. И твою шляпу с большими полями. Если мне удастся справиться с жаждой, препятствием будет только расстояние.

Гриммельман откашлялся. В полутьме все повернулись в его сторону.

— Послушай, — снова начал старик. — Не ходи. Не рискуй так отчаянно. Пустыня убьет тебя. Солнце напечет тебе голову, и мозг закипит, не выдержав зноя. Устанешь и будешь лежать пластом, умоляя о смерти. Ты пилот и привык к большим скоростям. Пустыня не для тебя, да и вообще не для людей: наши тела не созданы для нее, мы слишком мелки, слабы и медлительны.

— Он прав, — вставил Смит. — Выйти отсюда, по-видимому, невозможно, даже имея все необходимое. Без самолета никуда не денешься. Помнишь, как мы приземлялись? Какие огромные пространства лежали вокруг нас…

Солнце зашло, и в каньоне сразу потемнело. Все громче слышалось жужжание насекомых, где-то на отвесном утесе пролаял сторож-бабуин. Стадо обезьян поднималось выше, уходя от опасности. Становилось все холоднее.

Майк пошевелился и открыл глаза. Скалы над головой казались во мраке какими-то далекими; на них лежали еще отсветы дня. Бэйн опять погрузился в забытье. Он умирал.

Все теперь было ему безразлично. Смерть представлялась желанным концом. Когда он умрет, все прекратится: и раздирающая горло резь, и тошнота, и постоянная головная боль, а главное — нестерпимая тяга к табаку и спиртному.

Кто-то присел рядом на песок и склонился над ним. Это был Стюрдевант.

— Тебе лучше?

— Умираю, — ответил Бэйн. — Умираю и рад этому.

— Не говори так, иначе и в самом деле протянешь ноги, — сказал пилот.

— Все равно ни у кого из нас нет никаких шансов на спасение.

— У меня есть, — возразил Стюрдевант.

— Надеюсь, ты сумеешь их использовать, — согласился Бэйн.

— Куда ты направлялся? — спросил пилот, переводя разговор на другую тему.

— В Лусака. Искал работу. Когда-то я знавал нескольких парней, которые трудились там на медеплавильных заводах. Может, они устроили бы меня куда-нибудь.

— У тебя есть профессия?

— Я инженер. Строил повсюду. Мосты, плотины, шахты, дома. Все что угодно…

— Тебе надо скорее забыть про свою лихорадку. Ты даже не представляешь, как можешь нам пригодиться.

— Не говори вздор, Стюрдевант. Мы пропали.

— Где ты работал до того, как попал в мой самолет?

— В Нигерии. Ковырялся на железной дороге в глубине страны. Спустя год мне все это чертовски надоело. Сказал им «до свиданья» и отправился на юг.

— А чем тебе не понравилось в Штатах?

— Я вернулся туда после войны, — начал рассказывать Бэйн. — У меня была прекрасная работа в большой строительной компании. Обзавелся дюжиной белых сорочек, перестал пить и вообще начал подниматься на ноги. Было трудно, но некоторое время я определенно преуспевал. Потом начались неприятности. Меня уволили. Пришлось уехать в Пакистан, заключив правительственный контракт. С тех пор не возвращался в Штаты. Не было смысла: ведь я типичный представитель людей, которые проводят в жизнь «Четвертый Пункт» , неполноценный член общества. Поэтому и скитаюсь по развивающимся странам, так их теперь, кажется, называют. С деньгами, черт подери, чувствуешь себя всегда хорошо, а когда сыграешь не по правилам, ты уже никого не интересуешь, и судьба твоя никого не беспокоит. Правда, обманывать ничуть не легче, чем зарабатывать на жизнь честным трудом. В известном смысле я был бездельником или, может, мне это только казалось, так как слишком долго жил вдали от родины, болтаясь по белу свету, и чересчур много пьянствовал.

— Хочешь дыню? — предложил Стюрдевант. — У нас есть несколько охлажденных.

— Пожалуй, но лучше попозже, — ответил Бэйн. — Может быть, принесешь немного воды?

Стюрдевант ушел. Он вернулся с водой, которую принес в колпачке от термоса. Жадным глотком Бэйн осушил стаканчик, поливая воду на лицо и грудь. При этом у него был такой вид, словно он попробовал хорошего вина.

— Благодарю, — проговорил Майк в изнеможении.

Вскоре он опять задремал и сквозь сон почувствовал, как Стюрдевант накрывает его одеялом.

Ночью Грэйс проснулась. Некоторое время она лежала, не двигаясь и не понимая еще, что ее разбудило. Но тут женщина явственно услышала какой-то звук и сразу поняла, в чем дело. Стонал Бэйн.

Никто не пошевелился. Грэйс поднялась и немного постояла у догорающего костра. Дрожа от холодного ночного воздуха, она подбросила ветки в угасающее пламя. Потом, опустившись на колени, наклонилась нам Бэйном. Он стучал зубами и стонал от озноба, сменившего лихорадочный жар. Грэйс положила голову Майка себе на руки и стала говорить ему что-то успокаивающее. Кто-то ворочался во сне. Возможно, это был О'Брайен или Смит. Бэйну ничем нельзя было помочь. До сих пор все старались сделать для него, что могли: кто принесет воды, кто холодную дыню. Стюрдевант уступил свой спальный мешок, хотя сам дрожал от холода в ожидании рассвета и восхода солнца.

Грэйс хотелось плакать. Не было ничего, никаких лекарств. А зубы Майка, не переставая, выбивали дробь. Он пытался согнуться пополам в своем спальном мешке, сделаться меньше, чтобы хоть как-то сохранить тепло. Но все было напрасно. Холод проникал повсюду. Бэйн, должно быть, очень страдал, но хвороста оставалось мало и поддерживать большой огонь всю ночь было невозможно.

Грэйс вся дрожала. По щеке покатилась тяжелая слеза. Она смахнула ее и, нащупав молнию, резким движением распахнула спальный мешок, разбудив Бэйна, который сразу проснулся от сильного холода. Грэйс с трудом протиснулась в спальный мешок и тут же почувствовала, как Бэйн обнял ее, прижимаясь к ее теплому и нежному телу. Она повернулась и доверху застегнула молнию, стараясь отделить и Майка и себя от всего этого холодного и страшного мира.

Наступил рассвет. Бэйн лежал, плотно прижавшись к Грэйс. У него еще держалась температура, однако лихорадка уже отступила. Он пережил ночной холод и отчаяние. Грэйс высвободилась из его объятий, выбралась из мешка и ушла к себе.

Через несколько часов Бэйн окончательно проснулся. Он наблюдал, как Грэйс ходила по пещере. Вот она принесла ему горячей воды в крышке от фляги и кусок дыни. Теперь молодая женщина казалась ему такой родной и близкой… Осмелится ли он спросить у нее?

— Этой ночью у вас была сильная лихорадка, — сказала Грэйс. — Но сейчас жар уже спал. Вы поправляетесь.

Бэйн смотрел на Грэйс, вглядываясь в ее нежные губы, теплую шею, густые белокурые волосы… Нет, он ошибается, она не была рядом с ним. Все это ему лишь, пригрезилось в лихорадочном бреду.

Поев вместе со всеми дынь, Стюрдевант взял свой планшет и ушел из пещеры. Он спустился на четверть мили вниз по каньону, где нашел для себя уединенное место. В тени возвышающегося, как башня, утеса лежала толстая и гладкая каменная плита. Здесь пилот мог побыть один и поразмыслить. Он положил кожаный планшет, расстегнул молнию и осторожно развернул большую карту, закрепив ее края маленькими камешками.

Пилот долго стоял и разглядывал карту, переступая с ноги на ногу, почесывая затылок и потирая заросший подбородок.

Они находились где-то здесь, в какой-то точке этой карты. Названия на ней обозначались шрифтами и буквами разной величины. Наиболее крупными и витиеватыми — Юго-Западная Африка, протекторат Бечуаналенд и Капская провинция. Шрифтом помельче — Дамараленд, Большой Намакваленд и Британский Бечуаналенд, и совсем маленьким — Виндхук, Кетмансхоп, Людериц, Гобабис. Различные цвета указывали на разную высоту над уровнем моря. Темно-зеленый — на низменности, светло-зеленый, желтый, оранжевый и коричневый соответственно обозначали подъем суши до высоты более тысячи футов. Это была огромная область со множеством обширных незаселенных районов. К Виндхуку с юга бежала железная дорога, кое-где проходили первоклассные шоссе и многочисленные проселочные дороги, но все они напоминали разорванную паутину, сотканную на широком окне.

Стюрдевант нашел карандаш и начал быстро писать цифры, что-то подсчитывая. Это были и вес горючего, и расстояние от Мосамедиша в Анголе до места катастрофы, и нагрузка, и скорость ветра, и характеристика местности. Стюрдевант взял линейку и, насвистывая и мурлыкая что-то, стал прикладывать ее к карте, отмеряя расстояние от одного пункта до другого. Ему надо было сузить район их возможного местонахождения. Несомненно, они находились по крайней мере в ста милях южнее Виндхука и не меньше сотни миль от побережья. Он еще раз положил линейку на карту и провел линию. Длина ее в масштабе карты — около пятисот миль, а от берега океана она отстояла на сто. Линия пересекла железную дорогу в ста милях южнее Виндхука почти у 24° южной Широты, дошла до Калахари и уперлась в крошечную точку под названием Лехутуту. Приняв эту линию за основу, Стюрдевант построил на ней прямоугольник длиной в пятьсот и шириной в двести миль. Они находились где-то внутри этого прямоугольника. Он замыкал территорию обширных песчаных пустынь запада — Калахари и Намиб, расположенных на высоте трех тысяч футов над уровнем моря, а некоторые огромные районы — даже значительно выше. Здесь имелись и реки, но в этом уголке мира в них совсем не бывает воды, за исключением коротких периодов, наступающих после проливных дождей. Нособ, Элефант, Авоб. Сотни тысяч квадратных миль…

Две трети площади прямоугольника лежали к востоку от железнодорожной линии, проходящей с севера на юг. Однако еще сузить область их предполагаемого местонахождения не было никакой возможности. Ни на карте, ни на местности нет никаких ориентиров, указывающих на то, где они находились — на востоке или на западе от этой железной дороги. Они могли находиться в любом месте: в пустыне Намиб или на мрачных пространствах Калахари, или в какой-либо песчаной долине вдоль отрогов зубчатых гор между железной дорогой и далеким океаном.

Стюрдевант сложил карту и засунул ее в планшет вместе с бумагами. Он двинется в западном направлении. На север и на восток, кроме Калахари, не было ничего. Да, он пойдет на запад и, быть может, наткнется на железную дорогу или на русло реки, или просто на какую-нибудь дорогу. Приняв решение, Стюрдевант вернулся к пещере.