Роняют деревья                        последние листья — Аккорды печальные. Скупою поля                    обозначены кистью — Цветами прощальными. Прозрачная роща                           застыла сурово, Светла и неистова. И в мире осеннем                            ни друга, ни крова, Лишь небушко чистое. Холодные ветви,                           как будто случайно, Губами я трогаю. Душе беспокойной                              легко и отчаянно, Как перед дорогою.

Уеду в деревню, Где зреют хлеба И льны угибаются в пояс, — Туда,      где моя вызревала судьба, Росою-живиной умоюсь. И может,            утраченное обрету, Припомню забытые песни, Стряхну у порога тоску-маету, Для нового счастья воскресну. Мне снова откроют речные луга Забытые мною секреты: Крутыми покажутся мне берега И долгим —                  короткое лето. Я стану пахать И хлеба молотить — Утешусь работой простою… И город,           что напрочь успею забыть, Увидится светлой мечтою.

Они встречаются не часто, Не чаще,            чем в тайге женьшень. На мир глядят они глазасто, Всегда светлы,                      как майский день. Их называют простаками И чудаками их зовут. Но кто они? Не знают сами. И вряд ли скоро их поймут. Чудак последнюю рубаху Отдаст,           оставшись нагишом. Он вроде не подвержен страху, Ему и плохо —                      хорошо.

Он перетерпит,                        перебьется, Перезимует как-нибудь. На дармовщинку не упьется… Он, может быть, Всей жизни суть — Та самая, Что в чистом виде Явилась доброю звездой? Он никого-то не обидит, Восстанет сам перед бедой. Сидит смиренно у калитки — Ему под солнцем благодать. Обобранный,                    считай, до нитки, Глядит:          чего еще отдать? И рано ль,              поздно ли Пройдоха Заявится,             ну как на грех. И оберет его до вздоха. И все ж чудак — Богаче всех.

Со мною в обнимку леса, Как братья, вся живность лесная… Теперь бы взлететь в небеса — Да держит забота земная. Пора бы набраться ума — К чему непременно по кручам? Но совесть встревает сама, Топорщится совесть колюче. С утра зарекался молчать (Живется молчальникам сладко), А вечером взвился опять, И вот Получилась накладка. Торчу на опушке, как пень. И в тягость мне Собственный норов. Подняться с колодины лень, Не то что карабкаться в гору. Кукушка мне годы сулит — И так-то уж сладко кукует… А сердце болит и болит, Когда же оно возликует?

Советуют не в лоб, Как бы в обход: Пора смириться и остепениться. Не будь ты                как подстреленная птица, Что по земле крылом напрасно бьет! Да разве мало было, чудаков — Что сгинули во льдах, В кострах сгорели, Что досыта при жизни не поели — Погребено под осыпью веков?! Я слушал и пытался вникнуть в суть: Какие расставляются мне сети? Живешь-то раз, Всего лишь раз на свете, Так неужель в болоте потонуть?! Своей любимой изменить мечте, Бог весть куда на промысел податься? Да разве можно в чем-то сомневаться, Когда, как солнцу, Веришь красоте!

О боже мой, не хочет сердце биться, Все норовит совсем остановиться. А я никак не слажу сам с собою, Готов принять возмездие любое, Принять за то, Что всем ветрам открытый, Что чаще был голодный, Реже сытый. Вдруг затоскую по июньской ночи, Заманчивой, Как у любимой очи. Приму печаль                     сквозной осенней рощи, Во тьме спущусь                         к шальной реке на ощупь, Как будто и не слышу                                   сердца сбои, Как будто не помечен я                                      судьбою. Дожить бы до весеннего разлива, Уткнуться ветру                         в ласковую гриву, Прислушаться,                      как чибис в поле плачет… И все-таки мне верится                                      в удачу.

Кардиология. Просторная палата. Костлявый, кто-то спрятался в углу. Так вот она —                     за все, За все расплата… Вдыхаю воздух —                           вязкую смолу. И потолок, Как палуба, покатый, От лампочки —                        зеленые круги, А мысли заблудились вне палаты — Друзья оставлены, Не прощены враги… А тот костлявый, в белом, шевелится, То позовет, То сам идет ко мне. Хочу кричать: «Не уходи, сестрица!», Но крика нет —                       не по моей вине. Не по моей вине опять не спится, И кажется: Я тут давным-давно… Мне лишь бы в этом мире зацепиться — Хоть взглядом за рассветное окно.

Диагноз, как выстрел, точен. Спускаюсь по виражу. Тихонько на обочину Из жизни ухожу. И вовсе затих, Подумав О бренности бытия. Покликать бы односумов: «Прощайте, мои друзья! Не поминайте лихом!» Поглубже вдохнул глоток И по-мужски, без психа, Пошел на последний виток. И встретился вдруг глазами — Какие глядели глаза! Коснулась лица руками — Меня щекотнула слеза. Слеза!.. Да не я ли матросом Разгуливал по волнам! Мне вскинуться альбатросом И пасть бы к ее ногам! Я простынь тяжелую скомкал, Подался чуть-чуть вперед… Спасибо тебе,                     Незнакомка, Матросы — надежный народ.

Невзгодами с лихвой богаты, Живем, Нещадно жизнь кляня. Наваливались                     дни-накаты, Как будто бревна, на меня. Ну что ж, И я не, исключенье — И так,       и этак жизнь клеймил. Не знал, Что будет «заточенье», Что станет белый свет немил. И вот пришлось: Лежу придавлен Больничной простыней-плитой. Но каждой клеточкой направлен, Стремлюсь                 отнюдь не в мир иной. Беда, Натешившись досыта, Быть может, стряпает кутью… А вот душа уже открыта, Цветет навстречу бытию. И тянет губы, как теленок (От счастья сам я замычал). Не плакал я, считай, с пеленок, А тут, брат,                чуть не подкачал. Гляжу под чуткие ресницы В глаза с веселой синевой: И верю — Ласковей сестрицы Не знал я в жизни никого. Теперь бы давние напасти, Бывалой силы добрый хмель! Я понял бы, Что значит счастье, Не то что мертвая постель.

Что значит                «т-зубец» в кардиограмме, Узнал я на свою беду. Я накрепко                прикован к панораме: Который день, Как в тягостном бреду, Одно и то же — Трубы кочегарок Ленивый дым над крышами курят. А в небе мутном Солнышка огарок Чуть теплится                      который день подряд. И если приподняться на постели, Увижу Троицкий собор. Кресты над куполами Еле-еле В тумане различает взор. Себя я,         усмехнувшись, Огорошу: А ну-ка спробуй                         помолись! Быть может, бог — К безбожникам хороший И запросто подарит жизнь?

Прислушаюсь к себе, Но не услышу Я благости в душе своей. Не ангел тихий                       крыльями колышет, Поземку гонит суховей. Январский день —                             короток и печален Опять у моего окна. И верой в жизнь Я до смерти отравлен. Откуда все-таки она?

Не фигурально выражаясь, Не ради красного словца: Который месяц сердцем маюсь, И не видать тому конца. Оно давным-давно разбито — Я в этом убедился сам. Но вот, тоской больничной сытый, Я снова обращаюсь к Вам. Вы снизойдите, Положите На грудь мою руки тепло. И я, Как новый долгожитель, Опять взгляну на мир светло. Увижу, Как в окошке звонко Апрельский полыхнет огонь… И сердце с радостью теленка Счастливо тычется в ладонь.

У каждого своя болячка, Своя, А значит, и мила. Иной готов, о ней судача, Допечь палату добела. Он за день повторит раз двести И про укол, И про клистир… Каталка катит злою вестью, Больничный оглушая мир. Но тут как тут дедок запечный Затеет важно разговор: Мол, под луной никто не вечный И господа гневить — позор. А сам восьмой десяток кряду Тихонько фукает в усы. — Дедок, годов твоих не надо, Добыть бы сердце, как часы. Нам, право, шутка Не помеха. Готовы хохотать до слез. Не от добра идет потеха… Дедок-то прав — Не вешай нос.

Остряки ее зовут «Божий одуванчик». Навела у нас уют, Села на диванчик. На коленях бремя рук, Как на снимке старом. Но и сидя недосуг Время тратить даром. Разъяснила (Ох, легка Бабка и на слово!): — Я, милок, издалека, Из-под сама Гдова. И поведала, пока Отдыхали руки: — Вот с войны без мужика, Натерпелась муки. Подымала четверых, Довела до дела… Охтеньки, опять-под дых Как ножом поддело. — Я и сам из тех краев, — Говорю бабуле. …Потянуло нас под Гдов, Многих помянули. А под утро — Вот те на — Привезли в палату. Тихонько лежит она, Будто виновата. На мою старушку мать До чего ж похожа… Ей бы вволю полежать — Быть к себе построже. Только где там — Через день, При халате белом, Моет пол, ворчит: — Не лень Вам лежать без дела.

Я даже не подозревал, Что он живет на свете. В больнице сроду                           не бывал, Но вот везут в «карете». Теперь лежу… Освобожден От дома и от службы. Владеет мною полусон, А может —                что похуже. И надо мною человек С глазами следопыта. Глядит          из-под тяжелых век — Тревожно              и открыто. И день,          и два — Он все со мной… А я как будто снова Веду с фашистом                          смертный бой У рубежа лесного, Огнем зажатый с трех сторон, А за спиной — болото. А надо мною крик ворон… И дьявольски охота Мне жить в свои шестнадцать лет, Испить речной водицы. И чтоб не застили мне свет Картавящие птицы. С гранатой я шагнул вперед, Кляня врагов безбожно… Очнулся. Нет, не подведет, С таким в разведку можно!

Спасибо, батя, за науку, Хотя она и тяжела. Но, положа на сердце руку, Она вперед меня звала. В ней суть отчаянно-хмельная, Хвати — И по морю пешком. Из века в век она, шальная, В миру ходила с посошком. Гонимая — И все ж колюча, Она и в рубище красна. Ходила, дьявольски живуча, И улыбалась, как весна. Как на дрожжах, На ней вскипали Бунты по русским городам, Ее ломали и пытали… Ее в обиду я не дам! Я называю белым белое, И черным черное зову… Пробито сердце неумелое — Я навзничь падаю в траву. И все же вскидываю руку — Как будто в ней Заряд свинца… Спасибо, батя, за науку, Я верю правде до конца!

Река лежала, как в неволе, — По ноздри самые в снегу. И у нее в застывшем горле Который месяц ни гу-гу. Лежала тихо и смиренно, Исхоженная вкривь и вкось. Но вот набрякли тропы-вены — Их тело синевой взялось. И я сгорал от нетерпенья, Апрель несуетный кляня, — Когда же кончится мученье? — Как будто лед давил меня. Я поторапливал недели И верил — Все же повезет. …И вот тайком встаю с постели, Иду к реке,                где стонет лед. Не оторвусь, Гляжу на льдину, Что морду сушит на лугу; Не то что выплыть на средину — Шагнуть на льдину не могу.

Не впрок мне опыт — Я неисправим. Как встарь сказали б: Вновь пред аналоем. Я насмехаюсь                     над собой самим — И воскрешаю                    в памяти былое. Прости меня, Что я поверить мог: Как день осенний, Счастье на исходе. Ведь столько в жизни                                  прейдено дорог И доводилась всякое                                 в походе. Я не боюсь,                что выгляжу смешно: Как лист перед травой —                                        перед тобою. Беру билеты на двоих в кино И сам себе сдаюсь уже без боя. Пока молчим. Твоя рука в плену. Твой мягкий профиль на моем экране. Я возвратился в давнюю весну, Я одурманен запахом герани. Как будто в жизни не было войны, Потерь,           разлуки,                       самого забвенья И этой сверхосознанной вины За давнее слепое отступленье. Теперь я понял:                       стоило пройти Пути любые, Если надо — пытки, Чтоб этот вечер тихий обрести И постоять у старенькой калитки.

Глядел в глаза твои лучистые, Я, не щадя себя,                         глядел; Передо мною небо чистое И высоты моей предел. Ты, улыбаясь,                     снисходила С вершины юности своей. Меня ты светом                         озарила И стала верою моей. А я обрел в себе                         поэта, Поверил снова в чудеса… И за окном Не стужа —                 лето, И зелено цветут леса.

Я хочу к тебе, К твоим глазам — Голубым они лучатся светом. Я теперь догадываюсь сам, Почему я сделался поэтом… Я хочу к тебе, К твоим губам — Воскрешаю их прикосновенья. Никому я в жизни не отдам Губ твоих святые откровенья. Я хочу к тебе, К твоим рукам, Что по мне струились, словно воды. Ты неодолимо далека, Пролетают не мгновенья — годы. Молча я кричу: Хочу к тебе! Наша встреча — лучшая награда. Ты взошла звездой в моей судьбе, Никого другого мне не надо.

Ночью деревья шумели таинственно, Словно внушали извечную истину. Тропы,          как в пропасть, Во тьму обрывались, Тропы-то знали, Что мы не видались. Да, не видались мы четверть столетия. Ладно бы, Если иметь долголетие. Может, об этом шумели таинственно И намекали деревья на истину?.. Шел я сквозь дебри, Цеплялся за звезды — Истина давняя: Пусть лучше поздно… Встретились.                   Замерли. Вскинули руки — Словно и не было долгой разлуки.

«Я встретил вас…» Романс старинный Мне слышится который день. Закат рябиново-рубинный Над сентябрем раскинул тень. И близкой стуже я не верю, Как будто впереди весна. Все не могу принять потерю: Опять мне видится она! Она… И вновь не надивиться. А может, в этом-то и суть? И что теперь со мной творится — Мне страшно в душу заглянуть!

Мудрец сказал: — Пренебреги! — И перст воздел над головою. И я подумал: Что со мною? Вернусь-ка на своя круги. С тех пор я многим пренебрег, Что ежечасно донимало: Забыл,         что ты во зле сказала, Хотя досель забыть не мог. Не огорчил меня навет, Что на меня возвел                              коллега. Я босиком иду по снегу, Но у меня простуды нет. Я не ответил на хулу, Впервые не заметил мести, Не отворяю двери лести, Взашей, Взашей гоню хвалу. Умей ненужным пренебречь, На мир взирай великодушно — И он у ног твоих послушно, Как добрый пес, захочет лечь. Мудрец-то прав: Пренебреги!.. Живи улыбчиво, красиво. Я стал покладистым на диво. Зубами щелкают враги.

Порой придавит скукота: И я, как пленник,                          мчусь из дома, — Попутной, к старикам знакомым, Где вечно топится плита. Присунусь зябко у огня — До косточек промерз в дороге. Мне обжигает жаром ноги — Покой вливается в меня. Как видно,                это испокон: Цветет в крови огня живина… Из самой сердца середины Исходит облегченья стон. И час,       и два сижу молчком, Дымит меж пальцев сигарета… Подкатит к сердцу теплый ком Да и растает без ответа.

Который год я лажусь ехать в дебри Калашниковской дорогой деревни. «Как постарел!..» — Приму соседок ахи, Раздам подарки —                            шали да рубахи. Как в детстве,                     посижу в кустах на речке, По-стариковски                         полежу на печке. Вспашу делянку дальнюю за брата — Здесь начинали вместе мы когда-то. Грачатами бежали, за «фордзоном», Цены не зная майскому озону. С поклоном низким                                заявлюсь я к полю — Потери отдаются в сердце                                 болью… Сулился нынче быть                                 в родных болотах, Да, знать, опять мне                                помешает что-то. А по ночам Калашниково снится. Совсем бы мне туда переселиться…

В реке Великой плавится заря И утекает в озеро Чудское. Мне видятся далекие моря. Сижу тихонько, предаюсь покою — Мне видятся далекие моря. Полярная звезда над головой В лиловом небе прокололась тихо. Я тем доволен, что пока живой — Сверх всякой меры выпало мне лиха. Уж тем доволен, что пока живой. Над берегом кремлевская стена, Ее венчает Троица святая. Ко мне вернулась, кажется, весна. Как хорошо домой явиться в мае! Ко мне вернулась, кажется, весна. В реке мигнули первые огни. Комар проснулся, тянет на добычу. Прислушайся и голову склони: Как хорошо домой мальчонку кличут! Прислушайся и голову склони.