Усохла на болоте гоноболь, Копна беспомощно осела у овина… Под ветра вой свою вверяю боль Листу просторному, как снежная равнина. Достанет ли его — беду вобрать, Что на сердце лежит                                 булыжником замшелым? Враги могли повесить, запытать, Железом и огнем терзая тело. Слова текут кровавой бороздой: Орда фашистов.                       Беженцы.                                      Поруха… И брата жизнь, сгоревшая звездой, И на сто партизанских верст                                              одна краюха. Черным-черно по белому листу: Карателей облава — мы в капкане. Гремят отмщеньем взрывы на мосту… Все в памяти моей, как на экране. За двадцать миллионов дать ответ!.. Гляжу на лист бумажный безнадежно. Да что там лист!                         Для горестей и бед Была бы впору степь                                 с ее немым безбрежьем.

Не объять материнскую душу, Беспредельны просторы ее… Ты прости, что покой я нарушу, Житие вспоминая твое. «Житие» — не обмолвное слово, Ты и вправду святая была: На деревне умела любого Отвести от корысти и зла. И умела легко, величаво Уживаться с нелегкой судьбой. Деревенских детишек орава, Как за матерью, шла за тобой. Ты учила не плакать от боли И в работе себя не жалеть. Даже наше тяжелое поле При тебе начинало светлеть. А когда захлестнуло ненастье, Ты, себя втихомолку казня, Материнской суровою властью Посылала в разведку меня… И, склонясь надо мной молчаливо — Состраданье само и любовь, — Ты не взглядом ли раны лечила, Из которых бежала, сочилась Сквозь бинты воспаленная кровь?

Я с морем остаюсь наедине И слушаю его тревожный ропот… Припоминаю свой моряцкий опыт, Что якорем заилился на дне. Я с морем остаюсь наедине. Слова, что камни, падают в прибой, Дробя закат в багровые фонтаны. На непогоду загудели раны, Напоминая мне последний бой. Слова, что камни, падают в прибой. Товарищей пучина погребла. В смертельный шторм не многим пофартило… Ревело море — братская могила. Тонуло солнце. Подымалась мгла. Товарищей пучина погребла. И час, и два я слушаю прибой, Внимаю голосам братвы отважной. Во тьме маяк засветится протяжно Звездой неповторимо голубой. И за полночь я слушаю прибой.

В учениях и на парадах Себя показать я не мог — Свое отлежал я в засадах, В снегах у опасных дорог. Свое отходил я в атаки — До самой победной весны… Не мины взрываются — маки На длинных дорогах войны. Горят они ярко и нежно Среди золотистых хлебов. Российское поле безбрежно, Как вечная наша любовь.

Дарован сердцу, как металлу, Природой прочности запас. Война меня огнем пытала И подымала на фугас. Метель меня лобзала жгуче За тем изрытым большаком. Друзья под ивою плакучей Лежат, присыпаны снежком. Что ж, беды поздние полегче, Но точат медленно, как ржа. Их не зальешь и не залечишь Они зарежут без ножа. И сердце, кажется, зайдется — Не хватит прочности ему. Ну а пока что бьется, бьется, И что мне делать остается — Как не довериться ему?

Наш проселок бойцы-пешеходы Утоптали за горькие годы. Шли туда, Где орудий раскаты, По нему в сорок первом солдаты. Укатали проселок обозы, Застелили листвою березы, Сапогом да узорчатой шиной Пропечатана вязкая глина. На виду у израненных елок Уходил за деревню проселок. Опоясав низину подковой, Заворачивал в клевер медовый. Вдоль ракитника вел над рекою, Прятал в спелую рожь с головою. Под волнистым шуршащим навесом Убегал к синеватому лесу. И выводят проселки такие На просторы великой России.

Опять меня тревожат журавли. И к непогодью остро ноют раны. Опять не спится: Вижу, как мы шли, Псковщ и ны полоненной партизаны. Молчал сторожко, Уводил простор, И гибель, и спасение сулящий. Октябрь костры червонные простер. А жизнь, что день, милей, И клюква слаще… Измаянных, Израненных в бою — Чуть сплоховал — Болото хоронило. Над нами журавли в косом строю, Срезая ветры, Торопились к Нилу. Внимал их крику неоглядный мох И набухал туманом и тоскою. Я слушал их И — к лютой боли глох, Сжимал винтовку детскою рукою. Не только мох осилили, — Прошли Пути иные — этих не короче. Знать, потому о прошом журавли Опять трубят — И сердце кровоточит.

Все меньше остается вдов. Они теперь совсем старушки. Хранит их давняя любовь, Что ехала на фронт в теплушке, Что шла дорогами войны, Месила глину сапогами И на полях родной страны Сражалась с лютыми врагами. Вставали не на жизнь, На смерть За каждую избу и хату, Земли взметалась крутоверть И расползался дым лохмато. В полях, в разрушенных домах Любовь сгорала звездно-сине, Она пылала на холмах И освещала всю Россию. Все меньше остается вдов. Они теперь совсем старушки. Хранит их давняя любовь, Что ехала на фронт в теплушке, Что шла дорогами войны, Месила глину сапогами И на полях родной страны Сражалась с лютыми врагами. Вставали не на жизнь, На смерть За каждую избу и хату, Земли взметалась крутоверть И расползался дым лохмато. В полях, в разрушенных домах Любовь сгорала звездно-сине, Она пылала на холмах И освещала всю Россию.

Моих друзей негромкие дела — Следы давнишние На партизанских тропах. И всполохи березок на окопах, Повыжженных снарядами дотла. На месте боя В реденьком лесу Кипрея запоздалое цветенье, Как будто их последнее мгновенье — Шагнувших в огневую полосу. Моих друзей негромкие дела — Потухшего костра живые угли. Они по виду только смуглы — Хранят частицу давнего тепла. Озябший, Угли приюти в ладонь. Не только пальцам — Сердцу полегчает. Я свято верю, Сердцем примечая, Что до сих пор Хранят они огонь.

Земляк до Вислы шел со мной, Наш Теркин —                      славная натура! И принял здесь последний бой. Давно известно:                        пуля — дура. Я за двоих встречать готов Штыком атаки лобовые… Он не вернулся в р о дный Гдов, Где льны, как небо, голубые. В победный день его родня Не ахала от буйной пляски. И не тянул земляк бредн я По ласковой озерной ряске. И нам не знать его сынов, Не видеть миру                        их свершений. Осиротел старинный Гдов На много-много поколений. Живущий ныне, Не забудь — Какие мы несем утраты! До сей поры                  нам давит грудь, Как бревна, горе в три наката.

Без ноги пришел солдат. Ни избы, ни клети… Хочешь, нет, — А надо, брат, Как-то жить на свете. Думал день, другой солдат: Что же делать с пашнею? И пошел не наугад — В МТС тогдашнюю. У директорши глаза — Словно в мае небо. Ободрясь, солдат сказал: — В трактористы мне бы… Слово к слову — по рукам, Получил он трактор. Ой ли — радость велика — Жмет домой по тракту. Он пахал, бороновал, Ночь над полем стлалась. И валила наповал Пахаря усталость. Он вставал — рассвет встречал, Любовался небом. Как заклятье повторял: — Будем, бабы, с хлебом! Сделал все солдат, что мог, — Хлеб свозил к овину… На развилке трех дорог Наскочил на мину. Телогрейку — в решето, Клочья — от металла, Деревяшке — хоть бы что, А второй — не стало. Над канавой плыл листок, Пожелтевший, кроткий. До чего же ты жесток, Жизни путь короткий… Тракторист лежал в пыли, Звал, просил водицы… Все ж успели, отвезли Бабы в райбольницу. В МТС весной пришел — Жив солдат покуда! Он директоршу нашел: — Без машины худо… От забот хмельным-хмельна, С пахарем не споря, Вдруг расплакалась она От чужого горя. Говорит: — Бери любой! — Влез солдат на трактор. И на радостях домой Жмет вовсю по тракту. Перед ним земля цветет И родное небо… И глядит солдат вперед — Будем, бабы, с хлебом!

Печь побелит к празднику Ирина, Сварит студень и намоет пол. Распрямит натруженную спину, Сядет,        одинешенька,                             за стол. И уйдет с печальными глазами На берег,             где вербы зацвели. За окошком взвизгнут тормозами И умчатся дальше «Жигули». Не услышит старая мотора, Сгинув в довоенном далеке: С Федором спускается под гору, К солнечно смеющейся реке. Федор прямиком идет ко броду, Снял ботинки,                      засучил штаны… И плывет Ирина через годы С тяжкой              до веселой стороны. Всю-то жизнь вот этак бы с любимым Плыть,         руками шею обхватив. И зачем ты, счастье, Мимо, мимо… Не нашло к Иринушке пути.

Оглянусь на былое,                               воспряну, От печали-тоски отрекусь И поверю: В отставку мне рано, В трудный час                       я еще пригожусь. Это мы обещали солдаткам — Для Отчизны себя не жалеть. Если надо,                пойду без оглядки, Как бывало,                  в огонь и на смерть. Если надо, осилю одышку Не за-ради похвал и наград… Я стою, опершись на сынишку, — Опершись на солдата — солдат.

Идет Кузьмин и час, и два, Что шаг —               то к смерти ближе. Метель гудит:                     беда, беда, Скрипят морозно лыжи. В лесу до пояса снега, К утру мороз —                       под сорок, Ревет отчаянно пурга. А за спиною —                       ворог. А за спиною —                       в трех шагах — Фашистов автоматы… Не затухает боль в ногах, Гудит спина солдата. Далекий путь —                        короткий путь К последнему рассвету. Назад ему не повернуть, Назад дороги нету. — Шнель, шнель, старик, Пока темно!.. — Рассвет фашистам страшен. У деда на уме одно: Предупредить бы наших. Лишь добежал бы Василек К назначенному сроку. Ракеты вспыхнул уголек Над лесом одиноко. Отпрянула слепая мгла — Узнал знакомый взгорок… Матвея память увела В былое лет на сорок. Привиделось: Поют скворцы В рябинах возле клети. Бегут на речку сорванцы — Его, Матвея, дети. Земля с утра парком парит — Землица славно дышит. Душа Матвеева горит И голос пашни слышит. Земля от века мужика Поила и кормила, В земле —              и мудрость на века, В земле —              мужичья сила. За плугом весело идти, Мечтать о близком лете. И нету праведней пути На всем на белом свете. И нет вкуснее ветерка, Что веет по-над пашней… — Шнель, шнель! — толкают старика. И скрылся день вчерашний. В лесу метели круговерть. Фельдфебель лешим лает. И с каждым шагом                             ближе смерть. И Время это знает. Идет Матвей Кузьмин в века — Иной дороги нету. И снова думы старика Плывут к большому лету. В далекий незабвенный год, В надежду и тревогу. На сходках бушевал народ, Искал судьбу-дорогу. Прибились к общему двору — Колхозом-то вернее. Страда и праздник на миру — Куда как веселее. В тени под деревом Матвей Налаживает косы: — А ну, ребята, поживей, Пока играют росы! Он сам не прочь бы на покос — Тряхнуть былою хваткой… Заметив издали откос, Матвей свернул украдкой.

Пургой на сердце маета, От дум спасенья нету. Дорога к подвигу крута — К последнему рассвету. Сковало спину ломотой И обливает потом. Идет России сын святой На смерть, как на работу. И, пересиливая боль, Сказал: — Шалишь, сумею… Ишь, расфашистская яволь, Хотел купить Матвея!.. Ведет Кузьмин последний бой: России верой служит. И командир он над собой, И комиссар к тому же. Лес отступился на версту. Врагов не спрячут тени. На Малкину на высоту Сугробы, как ступени. Зарделся над горой восход, Горят снегов разливы. Кузьмин в бессмертие идет, Как шел пахать на ниву. Идет —          как будто не впервой, В лицо поземку гонит. Теперь фашисты под горой Видны, как на ладони. Кузьмин зовет: — Сыны, пора! За все воздайте гадам! — И грянула огнем гора По вражеским отрядам. Огонь смертельный,                               лобовой — Каратели в ловушке. Как приговор,                     короткий бой На Малкиной горушке. Сраженный пулею, Матвей Привстал,              окинул взором Последний в жизни снеговей И огненную гору. Проходят годы. Высота — Как памятник Герою. На эти славные места Приходят дети строем. Приносят клятвы и цветы, Дружин проводят слеты. И нету выше высоты Для юных патриотов.