Иной месяц проходит пусто, и ты даже не замечаешь, как проскользнуло время, хотя дни наполнены с утра до вечера: то строевые занятия, то спортивные соревнования, то контрольные, готовясь к ним, решаешь десятки задач; то диктант, от волнения в котором наделаешь кучу ошибок и потом гадаешь — что тебе выставят в журнал двойку или тройку с минусом? А оглянешься, задумаешься, что же произошло за это время? Позади всё чисто, гладко, без шероховатостей, на которых могла бы задержаться твоя память. Почему?

Вскоре выпал снег. Суворовцы перешли на зимнюю форму одежды. В бане старшина Горунов выдал вместо синих трусов и голубых маек белые, гладкие и от новизны прозрачные кальсоны и рубашки. Ботинки заменили яловыми сапогами, а вместо носков выдали портянки, которые при намотке топорщились и не хотели лезть в голенище.

— Так-то оно теплее, — улыбался старшина.

Кроме всего прочего по зимней форме полагалось надевать шинели, у которых пуговицы с трудом проталкивались в петли, и, конечно же, шапки-ушанки с пересекающимися красными лентами под ушами. Они-то и ставили крест на всём легком летнем и предлагали взамен всё тяжёлое зимнее.

Но самым громоздким были яловые сапоги. Они колодками висели на ногах, неумело скрученные портянки в них сбивались, и в первый же день у Саньки на правой ноге появилась мозоль. Старшина вечером этого же дня перед сном пристально осматривал ноги суворовцев. И если находил сапоговые ранения, то строго выговаривал:

— Так и не научились портянки закручивать…

Потом на глаз отрезал кусок пластыря.

— Завтра после завтрака будем тренироваться. Какой он воин-то, коль портянки закручивать не выучился. Считай, отстал, пропал… Затеряешься в бою.

В последние две недели наводили марафет в казарме и на территории – ждали приезда командующего округом. Полы казармы вымыли, замазали малиновой краской, покрыли жирной мастикой и уже затем натёрли чёрными суконками от старых суворовских шинелей.

Месяц Витька продолжал ходить в клуб. Танцы захватили его, и из своей последней поездки на конкурс он привёз макет пограничного столба с надписью: «Лучшему исполнителю».

Волосы его чуть подросли, и Витьку перестали гладить против шерсти. Но однажды он прибежал красный и взволнованный.

— Санька, Санька, где ты? Ну, куда ты делся!?

— Что с тобой? – Санька вышел из спальни на встревоженный крик.

— Она, Санька, в него… как кошка… Я видел… Я теперь понимаю, почему она на танцевальный… Она из-за него…

— Кто, что, зачем?.. Что, взбесился?..

— Да она в Евгения Эдуардовича втрескалась!

— Танечка? – спросил Санька, хотя догадывался, о ком речь.

— Какая? Ты что, дурак?.. Лидка! Она на него так смотрела…

— Ну и что, подумаешь, смотрела.

— Целое занятие! Что мне теперь делать?

— Пойти и сказать, чтоб перестала, а то ты не женишься на ней после училища.

Витька обиделся.

— Я с тобой серьёзно, а ты… да ладно, — махнул он рукой. – Евгений Эдикович к этому времени постареет, облысеет, а может, у него зубы выпадут или нога отнимется, тогда она поймёт, кто ей нужен, — успокоился Витька, но тут же продолжил: — Ты слышал, Воробей больше не качается. Ему кто-то объяснил, что мышцы нужно не накачивать, а растягивать. Вот он теперь с утра до вечера и тянется. Корягой не хочет быть. Говорят, что теперь уже в продольный шпагат садится. Наверно, скоро его надо ждать: придёт своё умение показывать.

— А ты откуда знаешь?

Толя Декабрёв снова у него в роте торчит.

Витькины слова оказались пророческими…

Командующий округом должен был посетить училище в воскресенье. Полы в казарме блестели от утреннего катания на суконках, сияли вымытыми партами прибранные классы, учебники в шкафах выстроились стопочками.

В спальне полоски одеял и дужки кроватей ровнялись по ниточке, матрасы были защиплены в кирпичики. Всё было готово к встрече командующего, но раньше его убранную и надраенную казарму посетил не менее значительный гость.

После завтрака рота собралась на втором этаже смотреть телевизор, когда появился Воробей и спросил, где находится Толя Декабрёв и, несмотря на протесты дневального, прошёл в спальню раньше генерал-полковника.

Дневальный срочно вызвал Ракетчика, но Толя был в библиотеке. Витька, узнав, что Колька в казарме, тут же скатился вниз по лестнице, прихватив с собой Саньку. То ли заметив стремительное исчезновение Витьки, то ли услышав, что седьмую роту наконец-то вновь посетил Воробей, то ли из простого любопытства, в спальне второго взвода вокруг Кольки собралось человек восемь.

Увидев собравшихся, Воробей от нетерпения повёл плечами, свысока оглядел всех, а уж потом спросил:

— Ну что, сченки, показать вам что-нибудь такое, чтоб в спине зачесалось? Хотите увидеть, каких пределов можно достич, совершенствуя своё тело?

— Покажи, покажи, конечно, покажи! – противно подхалимничая, стал упрашивать Витька, получая в спину колкий суровый шепоток:

— У, шестёрка! Лизун… Подлиза…

— И вчера перед Володей крутился…

Но Витька будто и не слышал пущенных в его адрес стрел.

— Чё, нравится? – оскалился Воробей.

— Ещё бы, конечно, нравится, — угодливо улыбался Витька, не замечая тихого недовольства и гудения толпы.

И тогда Воробей погладил его по голове:

— Люблю подхалимов.

Саньке стало не по себе. Ему не нравилось, что Воробей своей шершавой от долгого вращения на перекладине рукой гладил его друга, ему хотелось уйти, но что-то сдерживало. Может, он испугался за Витьку? А может, испугался Воробья? И от этого стало ещё противнее. А Колька тут же разделся и уже хотел взять Витьку за ремень, но тот опередил.

— А стулья за передние ножки поднимешь?

— Запросто, — Воробей присел на корточки, взялся за ножки, выпрямил спину и встал со стульями на вытянутых руках.

— Ну даёшь, ну молодчага, — похвалил Витька, оглянулся и подмигнул всем. В Витькиных глазах было столько ехидства, что только один Воробей не мог заметить этого.

Воробей тут же усердно принялся отжимать стулья от груди, демонстрируя, как надуваются мышцы, напрягается торс, округляются бицепсы, вздуваются тросы под кожей на спине.

— Здорово, мощь, даёшь, — тихо стали подпевать Витьке стоявшие рядом. И даже тошнота, которая одолевала Саньку, незаметно прошла.

Витька своими острыми ехидными глазами-лезвиями как бы подрезал её.

Воробей ещё долго показывал фокусы со стульями, но, наконец, это ему надоело и он, расслабляясь, встряхнул руками.

— Ну, Воробей, ты, наверно, закоряжел со своей накачкой? – задал вопрос Витька, подражая старшеклассникам.

— Это я стал корягой? Да я сейчас хошь в шпагат растянусь!

— В шпагате? Не ври!

— Да только так! Сейчас только брюки скину и чуток разомнусь.

Воробей неторопливо стянул сапоги, снял брюки, аккуратно развесил их на стуле и остался в одних кальсонах.

— Если б я знал, что надо шпагат делать, я б костюм захватил. Ну ладно, для вас, сченки! – Он повернулся спиной к зрителям, опёрся на дужку кровати и принялся размахивать ногами, потом, вытягивая одну ногу, приседать на другой, наконец, сложив руки на груди, перекатил мышцы, набрал полную грудь воздуха и тут же раскрылся в шпагате на малиновом паркете.

— У даёшь, у молодяга… — потянулся одобрительный гул.

— Могу и ноги за голову, — похвастался Воробей и тут же, оказавшись в таком лягушачьем положении, самодовольно оскалился тупой улыбкой.

Санька прыснул, но Витька серьёзно похвалил:

— Молодяга. Вообще без костей. Ну просто резиновый.

— Гуттаперчевый мальчик, — вспомнил Серёга Яковлев название книги.

— А в тумбочку, наверно, не залезешь? – вдруг озабоченно спросил Витька.

— Нет, в тумбочку ему, наверно, не залезть, — качнул головой Санька.

— В тумбочку? Да я сейчас… да в тумбочку — раз плюнуть, — говорил Воробей и, торопясь, выбрасывал на пол полотенца, сапожные и одежные щётки, кожаные тапочки, асидол, трафаретки и щёточки для чистки пуговиц. – В тумбочку, да я не только в тумбочку, да я... – попробовал сунуться Колька, но у него ничего не вышло. Тогда он вытащил и швырнул второпях верхний ящик с мыльницей, зубной пастой и зубными щётками на кровать.

— Ну глянь, глянь! Говорил – не залезть! Все пять пиявок тебе на кочан!

Но даже обещанных пять пиявок, одной из которых хватило охладить пыл Карпычу, ещё больше раззадорили Витьку.

— Ты сначала лезь, а потом будешь долги отдавать.

Воробей попробовал втиснуться в пространство тумбочки, но не тут-то было. Тумбочка сопротивлялась своими фанерными боками, не пуская в своё чрево богатое тело Воробья.

— Слабо, слабо, — комментировал Витька.

— Слабо? Да я те пять пиявок отломлю, только не жалиться потом. На спор, счас, смотри… — Он задумался, сбросил кальсоны, смело, как в баню, шагнул к тумбочке, тряхнул плечами, поднырнул и втиснулся в фанерное пространство. Усевшись, он повернул голову и победно оскалился в улыбке.

И хотя толпа довольно-таки откровенно хвалила Кольку, Витька заволновался. Это было видно по краске, выплеснувшейся на его щёки и уши.

— Ну, молодяга, ну даёшь! Ну, резина, ну, гуттаперча…

Воробью нравилось такое положение и он, видно, не собирался вылезать. Он улыбался, радуясь своей новой квартире.

Когда Воробей освободился от тумбочки, Витька его похвалил:

— Тебе бы в цирке выступать, ноги поджимать и в ящик запираться, а фокусник бы пустоту шпагами изрезал на радость слабонервным. Вот бы деньги зашибал, не хуже, чем на севере.

Воробей радовался похвале, но Витька тут же поддел его:

— А вот между окон тебе точно не втиснуться! Слабо!

— Между окон? Да ещё на пять пиявок и на десять пирожков с ливером в буфете, давай, спорим? – протянул мощную руку Воробей.

— Чего спорить, чего спорить-то! Я тебе и так ещё две бутылки кефира куплю. Всё равно не залезешь.

— Ну смотри! – Колька решительно шагнул к окну, дёрнул шпингалеты и распахнул кряхтящую рваной бумагой раму. Придвинувшись спиной к задней раме, глубоко втянул живот, раскинул руки и, почти не шевеля глазами, приказал: — Закрывай!

Витька задвинул раму, защёлкнул шпингалет и отошёл.

Голый Воробей застыл в межоконном пространстве. И тут Витька, уже не сдерживая себя, захохотал, схватившись за живот, трясясь и булькая. Вслед за ним захохотала вся толпа. Голый Воробей, зажатый между рам, с повёрнутой головой и раскинутыми руками походил на ощипанную курицу…

В спальню неожиданно долетела команда:

— Смирно! Дежурный, на выход!

Из коридора донёсся голос командира роты:

— Товарищ генер-р-рал! Седьмая р-р-р-рота занимается по распорядку. Командир-р-р р-р-р-роты майор-р-р Сор-р-рокин.

«Р.», произносимое командиром роты, когда он волновался, дребезжало милицейским свистком.

Ребята сжались. Витька замахал руками, показывая на тумбочку.

— Давайте убирайте скорее.

Суворовцы лихорадочно бросились засовывать всё в тумбочку, выравнивать кровати, забыв впопыхах о Воробье, который беззвучно кричал что-то за оконными стёклами и мощными дубовыми рамами дореволюционных казарменных построек.

Едва успели захлопнуть тумбочку, как в спальне второго взвода оказалось столько генералов и полковников, что Санька моментально выпрямился, прижав руки к лампасам, и сосредоточил всё внимание на невысоком генерале с тремя вышитыми звёздами на погонах. Генерал шёл впереди.

— Это что за наглядное пособие? – строго спросил он, качнув головой в сторону окна, где уже беспомощно, в полуобморочном состоянии висел Воробей.

И тут Санька увидел округлившиеся от изумления глаза начальника училища и неестественно порозовевшее лицо командира роты.

— Что это за живой Иисус Христос? Кто его распял? – и, окинув взглядом сбившуюся в толпу малышню и могучее, но посиневшее от страха тело Воробья, вдруг спросил: — А почему голый?

— Воздушную ванну принимает, — раздался чей-то догадливый голос из свиты командующего.

— Убрать его, — вдруг прогремел свинцовый бас начальника училища. – Я с ним разберусь, товарищ генерал-полковник.

— Хорошо, — согласился командующий округом.

Майор Сорокин подскочил к окну, дёрнул щеколду, распахнул окно и едва успел поймать Воробья в полуобморочном, посиневшем состоянии. Кольку уложили на кровать, подбежавшие подполковники и полковники кинулись растирать его. От такой чести он, наконец-то, открыл глаза…