Развод на субботний наряд проходил торжественно под оркестр. Торжественность, наверно, была необходима, чтобы заступившие в наряд на выходной день не чувствовали себя до конца ущемлёнными.

В эту субботу дежурным по училищу заступал начальник финансовой службы худенький старенький и остренький капитан Фёдоров. Лицо капитана покрывала сетка морщинок, в которую были пойманы белёсые испуганные глаза. Говорил он тихим, далеко не командирским голосом. Выстроившиеся на развод суворовцы старших рот шепотом переговаривались, и Санька услышал, что наряд сегодня будет спокойным, ночью дежурный проверять не придёт, и селектор не будет взрываться на всю роту и звать дневального, устраивая в казарме преждевременный подъём.

Когда капитан Фёдоров появился на плацу, заступивший дежурный майор из пятой роты прогорланил:

— Равняйсь! Смирно! Равнение направо! – и выбрасывая тоненькие ножки из-под массивного тела, обтянутого новой шинелью, двинулся навстречу.

Оркестр звонко брызнул встречным маршем. Чувствуя неловкость от оркестрового звона, капитан Фёдоров пригнул голову и, отдавая честь, приложил руку к шапке, будто хотел скрыться от шума и от устремившихся на него глаз развода. Но оркестр играл, сверхсрочник Петя лупил барабан, широко улыбаясь и сверкая золотым зубом.

Капитан Фёдоров приказал первой шеренге сделать два, а второй шаг вперёд и осторожно осмотрел дневальных. Никаких замечаний не последовало, и строй вернулся в прежнее состояние. Капитан Фёдоров приказал разводу пройти мимо него.

Шёл снег. Капитан пригнул голову и приложил руку к шапке, отдавая честь разводу. Казалось, он закрывается от снега и от строя.

Первым в наряде предстояло дежурить у тумбочки Жене Белову. Женя был единственным, кто сегодня заступил по роте в свой очередной наряд, и страшно жалел об этом.

— Другим везёт, за них назначают. А тут приходится идти за себя.

— Так твои же ребята стоять будут, — удивился Санька Жениной печали. – И тебе не жалко того, кто будет мыть площадки, кто за тебя будет изнывать у тумбочки, не будет спать, пока ты будешь дрыхнуть?

— Так ониже заслужили, — в свою очередь удивился Женя, — их же наказали.

— А если бы тебя наказали? Как тогда? Как бы тебе с субботы на воскресенье?

Женя поскрёб пухлую розовую щёку:

— Нет, не хотелось! Пусть лучше другим наряды объявляют, а я постараюсь, чтобы меня не трогали. Если постараться, то можно. Лично я у тумбочки ни за кого стоять не собираюсь. Вот только мне не везёт, за других-то стоят…

Следующим место у тумбочки занимал Санька. Женя с видом самого несчастного человека пошёл на площадку дневального. Остальные дневальные отправились на заготовку. По дороге Витька распределил все работы. Санька молчал. Вова Меркин из четвёртого взвода со скошенной на затылке головой и широкими зубами торопился и задавал вопросы. Вова был лучший в роте бегун, он каждый день тренировался, накручивая по стадиону круги, и мечтал стать олимпийским чемпионом, как Владимир Куц.

— Так, Вовка с Санькой, — давал указания Витька, — давайте сразу за тарелками, а я сахар и масло на всю роту получу. Надо быстрее заготовить, а когда рота будет есть, начинать убирать. Тогда в кино успеем. Хватайте алюминиевые тарелки. Берите все. Сколько нужно на роту, кладите на стул, остальные ставьте на стол.

— А зачем остальные? – спрашивал Вова. – Возьмём сколько нужно.

Витька сердито развёл руками:

— Если возьмёшь сколько нужно, кто-нибудь из пятой или четвёртой роты заберёт. А так только лишние отнимут. Или ты хочешь тащить толстые фарфоровые? Их больше четырёх штук не поднимешь. А алюминиевые хоть десять штук неси.

— А-а… — понимающе кивнул Вова. – Ну а зачем под стол прятать?

— Ты что совсем отупел, не понимаешь? Эти заберут, а те не найдут.

— По-онятно, — протянул Вова Меркин, — но зачем тогда лишние на стол ставить? Пусть все лишние и нелишние под столом стоят.

— А ну тебя, — махнул рукой Витька. – Если тебе фарфоровые тащить охота, ничего не делай. Ну что-то у нас должны забрать всё равно. Что-то мы должны отдать. Мы не седьмая, а не первая рота. Понятно тебе или нет? Солдатская смекалка, как говорит капитан Баташов.

— А, солдатская смекалка! – понимающе согласился Вова и такими туманными глазами посмотрел на Витьку, что тот скривился. Но вопросов больше не последовало.

В столовую они пришли первыми, и, когда со стеллажей посудомоечной схватили лёгкие алюминиевые стопки, повар тётя Катя крикнула с кухни.

— Давай сюда. Наперво вам из жестяных отпущу, — и потянула в окошко огромные полные руки.

Пока Санька подавал тарелки, подбежал Витька и озабоченно спросил, где хлеборезка тётя Лена.

— На месте, в своей конуре. Где ж её быть-то, — удивилась тётя Катя.

— Берите вилки, ложки и раскладывайте, — приказал Витька и побежал через столовую в другой конец стучаться в окошко раздачи хлеба.

Постучавшись в окно, он принялся ломиться в дверь, а когда и это не помогло, стал долбать дверь подкованным каблуком сапога. Хлеборезка никаких признаков жизни не подавала.

Витька озабоченно побрёл к официанткам, которые разливали молоко по стаканам.

— Где эта хлеборезка тётя Лена? – возмущённо прокричал он на всю столовую.

Официантки, пожав плечами и заверив, что никуда не выходила, окончательно повергли Витьку в сомнения. И тогда он вновь вернулся к двери, и вновь принялся её таранить.

— Вить, хватит, — подошёл к нему Санька, — лучше пойдём картошку тушёную получать.

— Но как же без хлеба, масла и сахара?

— Так её там нет.

— Нет есть, уверен!

— Так что ей там делать? Почему не открывает? – удивился Санька.

— Что не понимаешь что ли, маленький? – постучал Витька кулаком по лбу. — Обнимается!

— Обнимается? С кем? – опешил Санька.

— Как с кем, с солдатиком Петей, который хлеб на подводе развозит.

— С Петей? – не успел до конца осмыслить Витькину догадку Санька, как дверь хлеборезки резко распахнулась, и оттуда выбежала маленькая и худенькая тётя Лена. Она яростно, как орлица, налетела на Витьку, схватила его за ухо и потащила в зал:

— Дежурный? Дежурный? Где дежурный? Заберите хулигана!

Санька, всё ещё ошарашенный, машинально заглянул в дверь хлеборезки, там было пусто. Он побежал за тётей Леной и вцепился в руку, на которой, послушно, как котёнок у кошки в зубах, висел Витька, кривясь от боли.

— Отпустите, отпустите его! Ему больно, — кричал Санька.

Тётя Лена разжала руку, посмотрела Саньке в глаза и, казалось, проскрипела:

— А мне не больно? Думаешь, мне не больно от его поганого языка? – Опустив плечи, она побрела к официанткам, которые, разлив молоко, отдыхали за столом именинников и дежуривших в ротах офицерав.

Санька слышал, как она, чуть не плача, жаловалась:

— Щенок! Ох, щенок! С Петей целоваться! Надо же, с Петей целоваться. Да мой Коля на фронте погиб, а этот Петя для меня сопляк. Всю душу измотал, полчаса бился. А у меня работа точная – масло взвешивать.

Витька, разносивший на подносе тарелки с картошкой, тоже возмущался:

— Во-первых, обниматься, а не целоваться. А во-вторых, кто виноват, открыла бы, и всё. Не везёт нам. Теперь пожалуется Чугунову. Давай быстрее ешь и иди зови Женю Белова. Пусть поторопится, а то всё жалуется…

Когда Санька открыл дверь казармы, Женя радостно посмотрел на часы.

— Как хорошо! Вовремя пришёл, я ещё в кино успею.

— Иди, в роте кто-нибудь есть?

— Все ушли, только старшина.

Женя быстренько влез в родную шинель и, хлопнув дверью казармы, побежал глотать ужин, чтобы наскоро убрав посуду со столов, успеть в клуб до журнала. В казарме стало тихо и жутко. Откуда-то раздавался металлический звон. Сначала тихо, а потом звон стал усиливаться. Казалось, кто-то катит дребезжащую металлическую тележку. Санька и раньше боялся оставаться в казарме один. Один на один с огромным двухэтажным домом, где за каждым нечаянным звуком, рождённым падающими каплями в умывальной комнате или шкрябаньем мыши чудится что-то страшное и непонятное. Ночью страшно не так. Рядом за стеной спят суворовцы, сто человек. А тут – один в целом мире, и старшина, если и есть, то как на другой планете.

Звон не умолкал. Санька выглянул на улицу. Никого. Посмотрел через окно в спальню. Пусто. А тележка всё звенела и звенела, и кто-то её медленно тащил и совсем рядом.

Стало жутко. Он ещё раз выглянул на улицу. Падал свет, тускло светили фонари, и не понять, откуда доносился равномерный дребезжащий металлическими частями звук.

Тогда он заглянул в сушилку. Здесь звук был сильнее. Включил свет, и звук тут же отодвинулся к змеиным волнам труб. Он подошёл, приложил ухо: металлом звенели трубы.

— Дневальный, где вы? Почему ушли от тумбочки?

Санька вылетел на площадку и увидел, как старшина Горунов отодвинул её от стены.

— Смотрите, у вас здесь грязь. Плохо принимаете наряд. Возьмите веник и подметите. Даже письмо чьё-то завалилось. – Он поднял с пола конверт. – Что за неряха в наряде стоял? Письмо при нём за тумбочку завалилось, а он и не заметил. Ну-ка? – старшина придвинул письмо к глазам, вглядываясь в штемпель, — ещё позавчера пришло. Два дня пролежало за тумбочкой. – Повернул конверт лицом. — Так это же Вам. Будто специально дожидалось. Видно не зря Вас в наряд поставили, суворовец Соболев.

— Как раз в четверг объявили, — с грустью добавил Санька.

— Ну что ж, до свиданья. Несите службу хорошо, — попрощался старшина, и как только за ним захлопнулась дверь, Санька разорвал конверт и узнал родной, но трудноразбираемый, как электрокардиограмма, мамин почерк.

«Здравствуй, дорогой сыночек! – обращалась к нему мама. – Как тебе там в училище?..» Дальше она рассказывала обо всех, задавала много вопросов, и в конце сообщила, что дедушке стало ещё хуже, и его положили в больницу.

Дедушка заболел. Саньке сразу стало жаль деда. Ему показалось, произошло что-то страшное. И письмо пришло в тот неприятный день, шло три дня и два дня пролежало за тумбочкой.

«Дедушка болеет». Как это плохо, когда болеет кто-то из твоих родных. Может, у него просто ангина, грипп, или ещё что… Но так просто в больницу не кладут. Значит, серьёзно. Тем более, у дедушки ещё с войны ранения. Хотя, может, и не так страшно. Но написала письмо мама, а не отец. Значит, не просто. Раньше письма только отец писал.

Санька хотел открыть книгу, которую ему дал почитать Витька, но не читалось. «Дедушка заболел!»

Санька вспомнил их последнюю баню перед отъездом.

— Санька, не езжай в суворовскую школу. Санька, я всё копил деньги на дом, отдам их тебе. Купим пианино, будешь ходить в музыкальную школу. Не уезжай. Уедешь, и мы с тобой больше не увидимся. Я уже на пенсии, и сколько лет мне ещё жить-то?

— Да пусть едет, — говорил кривой дядя Саша. – Человеком будет. Нам не чета. Не надо будет молотом как тебе всю жизнь в кузне махать или как мне костяшками на счётах щелкать. Офицером будет, а то и генералом.

— Офицером! Генералом! А ты помнишь нашего лейтенанта, когда он нас в бой поднимал, а мы под огнём прижались к земле и не то чтоб вперёд, головы боялись поднять. Так первая пуля – ему. Офицером. Человеком. Не ходи, Санька, в суворовскую школу…

Мамино письмо задрожало в Санькиных руках. Может, и правда не надо было поступать в суворовское училище, а надо было послушать деда…