Судебное заседание в день рождения Стаса назначено было на 9.30, но отложили до часу дня. Может быть, и в час не состоится.

Холод в боксе пронизывающий. Укуталась во все теплое — не помогает.

Прошусь выйти. Ребята из охраны открывают меня.

— Можно я погреюсь у вас? В боксе ужас какой холод.

— Погрейся. Только от двери камеры не отходи.

Чувствую, что охрана меня жалеет.

— Странный у тебя суд, Валентина. Плетут, плетут… Допросили бы тебя. Сделали бы несколько экспертиз с разными экспертами…

Спрашиваю:

— Как вы думаете — отпустят меня?

— Куда?

— Домой.

Смеются.

— Что ты? Так не бывает. Года три обязательно влепят. Иди в бокс, Валентина.

— А можно дверь оставить открытой?

— Нет, нельзя. Потерпи.

Один из конвоя подходит к моей двери и спрашивает в круглое отверстие:

— Валентина, а почему доктора не вызывают? Ну, который приехал на «скорой»… Он ведь и есть главный свидетель.

— Не знаю я. Ничего я пока не знаю.

Ну, наконец-то! Пришли. Повели в зал заседания.

Зал опять переполнен. Ощущение, что все висят друг на друге.

Судья вызывает мать Стаса.

Александра Александровна очень-очень бледная. Красивая. Стала говорить. И опять повела разговор о найденной в бумагах Стаса записке «Прошу в моей смерти никого не винить».

— Я пришла с адвокатом в прокуратуру Ленинского района. Она же здесь, в суде — гражданский истец. Адвокат подробно знакомилась с делом и показала мне записку. Я закричала: «Это не его рука!..»

И долго-долго Александра Александровна говорит о записке.

Я же о другом думаю. Ну надо же! Я и не представляла, что адвокат может стать обвинителем.

Итак, у меня два прокурора. Один — легальный, назначенный судом; другой — под псевдонимом «гражданский истец». Мой же адвокат совершенно не знает дела и пребывает в каком-то странном состоянии. Впрочем, интуитивно он задает нужные вопросы. Судья же выглядит растерянной. Такое впечатление, что ей в тягость вести эти судебные заседания. Я даже порой жалею ее.

Но кто организатор этой затеи?

Кто пригласил в суд адвоката в качестве гражданского истца? Теперь она главный обвинитель, по крайней мере, главнее прокурора. Еще раз напоминаю, что это она, нанятый кем-то адвокат для зашиты Александры Александровны, рассказывала в гуде о душевно больной балерине, которая танцевала с головой своего любимого. О Господи! Для чего она рассказала об этом ужасе?

Меня интересует вопрос: в одиночестве занималась моим делом гражданский истей или сообразила в прокуратуре Ленинского района, что надо соблюсти букву закона и приставить к ней — хотя бы для видимости — следователя? Почти уверена, что никого с ней не было рядом. Она одна проводила время за чтением моего «дела».

Александра Александровна рассказывает суду, что должна была приехать к нам 18 апреля.

— Слава (так звала Александра Александровна сына. — В. М.) сказал: «Если меня не будет, то тебя встретит Валя Малявина».

Звонила я к ним 9 апреля. Приехала поездом в Москву… С друзьями Славы меня встречала и Валя. Потом меня увезли в театр, завели в канцелярию и сообщили о кончине сына 13 апреля… Валя приезжала хоронить Славу. Я никаких вопросов ей не задавала. Я никак не могла подумать, что она убила. Я даже обнимала ее… А сейчас я знаю, что это она убила.

Мысленно я говорю Александре Александровне:

— Как же так? Почему через пять лет после гибели Стаса вы поверили людям, которые по непонятным мне причинам плетут интригу? Тогда в Сибири, у вас дома, вы были со мной откровенны. Вы доверительно спросили меня: «Скажи, Валя, может быть, из-за меня он это сделал?» Я не поняла, о чем вы: «Что вы, Александра Александровна! Разве вы могли стать причиной его гибели!» — «Ему не нравились мужчины, с которыми я жила… может быть, он был против Николая, моего последнего?» — «Наоборот! Он радовался, что вы не одна, что с вами хороший человек».

Мы с Александрой Александровной говорили о многом. Сидели рядышком за столом, когда поминали Стаса, и тихо разговаривали.

И о Бучневе Алексее Петровиче, отце Стаса, говорили.

Стас по-своему очень любил отца и не переставал ему удивляться. Все мечтал: «Вот бы посмотреть, что он там пишет… Книг у него видимо-невидимо. На полках, на сундуках и в сундуках, в коробках, на столах — везде! Каждый, день он что-нибудь сочиняет. Ин-те-рес-но… Очень интересно, что именно?..

А лопухи возле его дома — непроходимые джунгли. Думаю, он так решил: что природа дает, то пусть и растет. Огромные такие! Тебе Они понравятся, и ты нарисуешь их. Я тебя с ним обязательно познакомлю. Он хоть и не покажет вида, но будет рад нам… Отцу не нравится, что меня теперь зовут Стас. Я был Станислав Алексеевич Бучнев. Стал — Жданько Стас… Он ведь после матушки так и не женился. Ты понимаешь, после развода с ней, с матушкой — не женился. Во как! Я был маленьким, когда они разошлись. Столько лет живет один! Я не хочу тебе всего рассказывать, но думаю, что для отца развод был трагедией. Матушка выходила замуж. Много раз. Но ничего хорошего от мужиков она так и не увидела. И мне в детстве трудно было. Не любил я их, мужиков-то». Спрашиваю у Стаса: «Кто по профессии твои родители?» — «Леха Бучнев, отец мой, конечно, по профессии философ. Матушка, Шура Жданько, по идее-должна бы быть при Лехе Бучневе. Но получилось, что отец мой — проводник в поезде, а мать много лет смотрела в лица алкоголиков. Она работала продавцом в палатке. Потом в привокзальном ресторане. Теперь, кажется, в буфете».

Я смотрю на Александру Александровну. Она очень красивая, и речь у нее складная. Только путается несколько. И про мои письма к ней не то говорит: будто я требую у ней какие-то вещи. И тон моих писем не такой, и содержание другое. У меня есть черновик одного из писем. Вот текст его.

«Здравствуйте, Александра Александровна!

Много раз пыталась писать Вам, много раз мечтала приехать к Вам. Но долгое время не смогла даже написать. По-прежнему кошмары окружают меня.

То, что я ложусь спать и просыпаюсь с любовью к Стасу, то, что я плачу оттого, что никогда не увижу его здесь, на этом свете, — это не кошмары, это трагедия Ваша и моя, и Алексея Петровича, больше — ничья.

Кошмары и ужасы, которые окружают меня, — это звонки, в частности, из городской прокуратуры, мои туда визиты, расспросы их о наших со Стасом вещах. О каких вещах идет речь? Я вошла последней в нашу комнату. Спрашивали о тулупе — его носит Попков. Спрашивали о моем ковре — он у Васькова.

У меня есть кресло, которое мне подарил Стас, рубашка рубинового цвета, курточка, совсем старенькая, и один ботинок. Непонятно, почему один?

У меня были записи Стасика. Мы жили у моей мамы, и он оставлял их в моем письменном столе, некоторые за ненадобностью мне отдали, отдали и фотографии. А 25 февраля теперешнего года, примерно в восемь часов вечера, вошли в мамулькину квартиру (мама сейчас живет в другом месте), вошли пять человек, предъявили документы и стали что-то искать. Из платяного шкафа выбросили все, схватили целлофановый пакет, вывернули его, и оттуда посыпались документы папины, его награды. Что же они делают? И что им нужно найти?

Схватили гороскоп. Зачем он им? Взяли мои записи, телефонную книжку, написанный мною сценарий — словом, все, что их каким-то образом интересовало.

Потом предложили мне поехать на Арбат, в мой дом, оставив у мамы беспорядок.

Приезжаем, а там, уже в парадном, стоят на лестнице здоровенные мужики в штатском.

Следователь прокуратуры Ленинского района сразу же полез в мой письменный стол и стал все из него выбрасывать, наполняя огромный целлофановый мешок записями Стаса, нашими дневниками. Все рассказы Стаса отобрали, два Ваших письма тоже отправили в целлофановый пакет. Со стены сняли портрет Стаса. Зазвонил телефон — не разрешают подходить. Все отняли. Записи о Вас, об отце, о Черепанове, о брате Валере — все было брошено в огромный мешок. Набили его до отказа.

Осталась у меня фотокарточка Ваших родителей, она им не нужна. Стас любил эту фотокарточку. Действительно, очень хорошая. Я могу Вам ее вернуть.

Как хорошо, что мамы не было дома при обыске! Я не представляю себе, как бы она смогла выдержать такое. У нее ведь была операция на сердце. А папу мы похоронили в 1979 году.

Вокруг отвратительные, грязные сплетни. Жуткие сплетни. Я стараюсь не обращать внимания, но друзья звонят, беспокоятся: «Что, разве следствие продолжается?» У меня порою не хватает сил. Хотела уйти к Стасу, но большой глупостью это показалось. Надо нести свой крест. Когда мне вернут наши записи, я хочу напечатать рассказы Стаса. Они того заслуживают. Их надо несколько доработать.

Однажды я получила письмо от Стаса Марьина, где он пишет, что единственный выход из этого положения — это мое самоубийство. Иначе, мол, он не поверит, что я любила Стаса. Ненормальность с его стороны. Друзья мне говорят, чтобы я в суд на него подала за подстрекательство. Я, конечно, не могу этого сделать. По-моему, Марьин — больной человек, ему лечиться надо…

Вот еще что, Александра Александровна. Недавно в квартире артиста Васькова произошло убийство. Васьков и его жена были на гастролях. Оставили свою квартиру студенту режиссерского факультета, которого кто-то убил.

И вот теперь связывают случайный уход из жизни Стаса и это убийство. При чем здесь одно и другое? Разве что убиенного режиссера и Стаса связывал Васьков, но Васьков в последнее время почти не общался со Стасом. Они вместе работали в фильме Бориса Фрумина «Ошибки юности», и Стас хвалил Васькова. Он действительно хороший артист. Наверное, и человек хороший, но Стас относился к нему, как к коллеге — не больше. И потом… студент, которого убили, имел отвратительный порок — гомосексуализм. Его и убили жутким способом, оставив нож в заднем месте. Страшно как. И противно.

Меня в прокуратуре спрашивали об этом студенте, но я не знаю даже его фамилии. Спрашивали, общался ли Стас с ним. Но я и этого не знаю. А у Васькова узнавать не буду.

Получила я вчера письмо из Томска от А. Филатова. Мудреное такое письмо. Его интересует, приеду ли я в Черепанове 13 апреля.

Без Вашего на то согласия я не поеду.

И Попков мне говорил: «Не надо». В прокуратуре тоже не советовали.

Моя душа рвется к Вам.

Хожу в ту маленькую церковь на Арбате, где заочно отпевали Стаса. Меня крестили в этой церкви.

Я постоянно во власти одной и той же мысли — как же это могло случиться?

Все же хорошо было. Особенно в последнее время — все было отлично. Судьба..

Стасик мне как-то сказал: «Я переверну всю твою жизнь». Воистину — перевернул. Сейчас я работаю в штате «Мосфильма», играю несколько хороших ролей в Театре-студии киноактера, но снится мне Театр Вахтангова. Такие прекрасные сны бывают! Часто вижу во сне Стаса. И не хочу просыпаться. Я сны записывала в дневник. Теперь дневники в прокуратуре. В подсознание лезут, чужие мысли подсматривают — маразм какой-то.

Заходила ко мне несколько раз Нина Русланова. Однажды звонит и говорит: «Валя, что это такое? Что за бред? Меня вызывают в прокуратуру. Я отказалась». А потом звонит и плачет: «До каких пор будут память Стаса порочить?»

Я не знаю, до каких.

Лишь бы память о нем светла у нас была, у тех, кто его бесконечно любит. До свидания, Александра Александровна.

Будьте здоровы.

Вы для меня очень родной человек.

С уважением — Валя М.».

…Александра Александровна продолжает диалоги с судьей, прокурором, адвокатами и все больше и больше путается. Это понятно. Очень нервничает. Не надо было в день рождения сына приходить в суд.

Вдруг обрушилась на Проскурина: «Слышал бы Слава, что вчера Проскурин говорил о нем, а сын восхищался Проскуриным».

О Стасе Проскурин не сказал ни одного дурного слова, он говорил только о событиях того трагичного дня — 13 апреля 1978 года.

Мне стало очень больно, когда Александра Александровна стала говорить, что Нина Русланова совсем плохо относится ко мне. У нас с Ниной свои отношения, довольно сложные, но я не верю тому, что Нина может обвинять меня. Я много раз просила судью вызвать ее в суд. Нина хорошо знает и Стаса, и меня. Но она не приходит.

Но кто же поссорил нас с Александрой Александровной? Марьин, друг Стаса, летал в Сибирь. Я провожала его. Просила положить на могилу букет из двадцати четырех роз.

Вернувшись, Марьин сказал, что Александра Александровна расстроена тем, что после похорон я ни разу не была у них. Теперь, в суде, мать Стаса убежденно говорит: «Малявина не любила сына. А Слава любил только Малявину». На вопрос о письмах Стаса к ней Александра Александровна отвечает, что никакие писем у нее нет. Дескать, пропали они.

Уверена, что его дневники и рассказы, которые отняли у меня при обыске, не в прокуратуре, а в чужих руках, у того, кто заинтересован в моей виновности.

В дневниках и в письмах к матери отразился душевный дискомфорт Стаса. Последнее письмо, недописанное, осталось у меня, и я его помню наизусть.

«Матушка родная, здравствуй!

Хотел написать тебе письмо, как только получил посылку, да как-то все не мог собраться. Замотался я вконец. Уже не хочется никакого кино, ни театра, ничего. Четыре дня в неделю я разъезжаю по разным городам, бесконечные ночи в вагоне, а с утра — съемки.

Приезжаю в Москву, тут спектакль.

И так без конца. Просто из сил выбился. Обещал тебе приехать на несколько денечков — не получается. Хоть бюллетень бери».

На этом письмо обрывается. Начальные строки остались в большом блокноте, — где мы со Стасом письменно размышляли о Великом Инквизиторе.

Не увидели при обыске красный блокнот. Многое, слава Богу, не увидели. Я все бережно сохранила.

Вот ведь письма у Александры Александровны пропали. Может быть, и не пропали, но, по всей вероятности, гражданскому истцу нужно, чтобы они пропали.

Вернувшись из Сибири, Марьин рассказал, что был в гостях у отца Стаса и тот передал мне 25 рублей.

Мы с Марьиным были у Алексея Петровича после похорон Стаса. Дом его мне показался очень интересным. Действительно, книг видимо-невидимо, они аккуратно сложены, поставлены на полки. На письменном столе — папки, тетради, бумаги. Дом просторный, ничего лишнего.

У Алексея Петровича замечательное лицо.

Красивые у Стаса родители, и он был красивый.

Александра Александровна на судебном заседании даже сказала: «Слава любил отмечать свой рост, любовался своей фигурой. Было чем любоваться!»

В доме Алексея Петровича мне стало спокойно. «Как же так случилось, мэм?» — на английский манер обратился он ко мне.

Разговаривали мы с ним минут сорок. Марьин торопил меня. Наверное, мать Стаса не должна была знать, у кого мы.

Мне не хотелось ухолить. Атмосфера в доме Алексея Петровича показалась мне такой знакомой. Может быть, оттого, что Стас мне много рассказывал об отце и его доме. А еще — что-то от Александра Грина было в самом Алексее Петровиче.

Марьин давал мне знаки, что надо идти. Мы ушли. Теперь он привез презент от Алексея Петровича! Знал бы он, что 13 апреля за несколько часов до гибели Стас сказал, когда мы шли к Арбату: «Я — Слава Бучнев. Вот кто я! Я — не Стас! Я — Слава!»

…Допрашивают помощника директора Театра Вахтангова Владимира Павловича Петухова.

Судья задает вопрос, посматривая в обвинительное заключение, где открыты страницы с показаниями Петухова. Довольно длинный монолог. В обвинительном заключении записано, что Петухов дал показания на допросе в прокуратуре Ленинского района. Высказывался Петухов, мягко говоря, нелицеприятно, особенно в мой адрес.

Судья пробежала глазами этот монолог и спрашивает Владимира Павловича:

— Сколько раз вас приглашала прокуратура?

Петухов отвечает:

— Я никогда не был в прокуратуре.

Судья то ли не поняла, то ли очень устала и переспрашивает:

— Вас приглашали в прокуратуру Ленинского района на следствие по делу Жданько?

Петухов говорит:

— Меня никто не вызывал и не допрашивал.

Судья и до этого момента сидела с опрокинутым лицом, а тут еще прибавился гнев на сочинителей обвинительного заключения. По всей вероятности, деятели прокуратуры не предупредили ее о возможном казусе. Длинный обличительный монолог кто-то из прокуратуры просто-напросто сочинил.

Совсем интересно стало: кто же сочинил этот документ, кто так безбожно и грубо лжет?

В результате Владимир Павлович Петухов рассказал в суде, что весь театр знал о нас со Стасом, но сплетен о нас никаких не было, что Стаса уважали в театре и что меня тоже уважали — как актрису и как человека. Еще говорил о комнате Стаса в общежитии:

— Мне показалась странной его комната. На обыкновенных неструганых досках висели веники, топор, молотки и какие-то другие предметы, которые не украшали дом.

Я тоже удивилась комнате Стаса, впервые у него побывав. Общежитие Театра Вахтангова находилось совсем рядом с театром.

Он ждал меня после спектакля. Всегда уверенный в себе, очень смущался:

— Ты занята?

— Нет.

— Я хочу пригласить тебя на чай.

По дороге я забежала к маме, сказала, что задержусь, и мы пошли к Стасу.

Молчали. И Стас, и я волновались. Нас уже посетила влюбленность.

Вошли в маленькую комнатку: справа — ящики с пустыми бутылками из-под вина, как в магазине, где принимают тару.

Я простодушно спросила:

— Ты пьешь?

— Нет, не очень. Друзья приходят.

— Зачем бутылки хранишь?

— Сдам, когда много будет, — по-хозяйски, серьезно ответил он.

Первая стена обшита березовыми досками. Тут же маленькая железная кровать. На досках подвешены веники, топоры — большой и маленький, еще что-то… По другую сторону — письменный стол. Прохода между кроватью и столом почти нет. Три стула. Вижу, что они из театра — обиты рыженьким бархатом. Чуть левее стола на стене — овальное зеркало и книжные полки. Чистенько. Тепло. Окошко маленькое, упирается в кирпичную стену. На полу стоят сколоченные наспех мольберты. На них два автопортрета, сделанных карандашом. Рисунок небрежный, но сходство с оригиналом схвачено. Меня поразило вот что: на одном и на другом портрете во лбу Стаса торчит по огромному гвоздю… Они вколочены как бы двумя ударами молотка. Большущий гвоздь почти снаружи, а острие во лбу.

— Зачем ты так? — спросила я, глядя на рисунки.

— Захотелось себя пригвоздить.

И пошел на кухню ставить чай. Принес крепко заваренный. Шоколад был на столе. Достал две рюмочки и коньяк в плоской бутылке.

— Я очень хотел, чтобы ты была моей гостьей. Давно хотел. — И придвинулся ко мне. Встал на колени, положив голову на мои.

Вдруг попросил:

— Расскажи мне какой-нибудь страшный случай из своей жизни.

— Зачем?

— Интересно, что тебя пугает.

— Обман.

И рассказала я Стасу, как год назад — то был 75-й — я работала в фильме «День семейного торжества» у режиссера Халзанова и как город Ленина — Ульяновск, где проходили съемки этого фильма, в котором моими партнерами были великолепные Нина Ургант, Игорь Ледогоров, Маша Вертинская, Андрей Майоров, как этот город обманул меня.

Обманул до глубокого отчаяния.

Меня встретили в аэропорту и привезли на очень чистую и просторную площадь с зелеными газонами — осень в 75-м задержалась и была пышной. Светлые здания — гостиница «Венец» и домики Ленинского комплекса — украшали эту красивую площадь. Гостиница «Венец» — небоскреб в этом невысоком городе.

Поселили меня на двадцатом этаже в номере 2004. Окно в комнате большое, темное — я прилетела в Ульяновск ночью. Звезды чуть вздрагивают, словно намекая на что-то. Волга-матушка светится под половинкой яркой луны, другую половинку закрыло облако. В полнолуние я прилетела.

Скорее бы утро, уж очень хочется поглядеть на Волгу!

Огромный экран телевизора, голубая ванная комната, густо-зеленые мягкие ковры, письменный стол с лампой под старину, изящные кресла делают номер уютным, домашним. Хорошо-то как!

Проснулась оттого, что солнышко палит, запускает свои золотые лучики прямо в лицо.

Приподнялась — Боже! Красота какая! Великую реку ласкает солнце!

Подошла к окну, посмотрела на город: слева теснятся маленькие домики, непролазная грязь окружает их. Они как бы уснули, чтобы не видеть эту безнадежность. Осенние деревья печалят пейзаж. А вокруг тишина… с какой-то своей тайной.

Через большую площадь пионеры тащат длинную железяку, похожую на бревно. Где-то углядели металлолом и теперь несут его через площадь к Ленинскому комплексу. С двадцатого этажа они похожи на симпатичных трудолюбивых смешных муравьишек.

Спустилась вниз. Шофер уже ждал меня, чтобы отвезти на съемочную площадку. Едем. Восхищенно говорю:

— Какая силища — наша Волга!

— Была, — грустно констатирует шофер. — Раньше-то весной ледоход по всему городу слышен был, а сейчас Волга стоит… не движется почти…

— Но она такая могучая, широкая! Море, а не река, — радуюсь я.

— Запрудили ее, вот она и разлилась. А ты об этом не знала? Стоит наша Волга. И рыба по ней не ходит, как прежде, — вздохнул он.

— Значит, это лишние воды выскочили из берегов и сделали ее почти морем? — с ужасом спросила я.

— Во-во! Выскочила из берегов… Ты правильно сказала. Там болото. Вода гниет. А ты — море…

Да что же это такое? Дважды меня обманул этот город — и лик у него не такой, как кажется на площади, и Волга — не Волга. Печально это.

Анна Ильинична Ульянова-Елизарова вспоминает в своей книжечке «Детские и школьные годы Ильича»: «Игрушками он мало играл, больше ломал их. Так как мы, старшие, старались удержать его от этого, то он иногда прятался от нас. Помню, как раз в день его рождения, он, получив в подарок от няни запряженную тройку лошадей из папье-маше, куда-то подозрительно скрылся с новой игрушкой. Мы стали искать его и обнаружили за одной дверью. Он стоял тихо и сосредоточенно крутил ноги лошади, пока они не отвалились одна за другой». А вот еще Анна Ильинична вспоминает: «Любил маленький Володя ловить птичек, ставил с товарищами на них ловушки. В клетке у него был как-то, помню, реполов. Жил реполов недолго, стал скучен, нахохлился и умер. Не знаю уж, отчего это случилось: был ли Володя виноват в том, что забывал кормить птичку, или нет…» Эту книжечку я купила в Ульяновске и, прочитав, неприятно удивилась.

В день отъезда в Москву я решила пойти погулять. Очень люблю бродить одна по незнакомому городу. Купила в магазине разных вкусностей и пошла к Волге. Подошла к Вечному огню — огонь не горел, и пленку с музыкальным сопровождением заело — она буксовала на одной и той же ноте.

Спуск к Волге назван именем Степана Разина. Спускаюсь, вспоминаю Василия Макаровича Шукшина, вхожу в тихий пустынный парк. Неподвижно, наверное, уже десятки лет стоит «чертово колесо». Оно заржавело. Противно поскрипывают кабинки, раскачиваясь на ветру.

Вход в парк остался где-то позади. Никого вокруг. Какой-то молодой человек мелькнул на дорожке и тут же исчез. Опять появился, быстро взглянул на меня и снова исчез. Надо скорее уходить отсюда. Не нравятся мне эти пробежки незнакомца. Поспешила к выходу, но передо мной возник человек. За деревьями, что ли, прятался?

Спросил:

— Вы что здесь делаете?

— Гуляю.

— Не боитесь?

— Пока нет.

— Меня зовут Сережа, а как вас?

— Валентиной.

— Вы приезжая?

— Да.

— Зачем вы забрели именно сюда, да еще одна?

Я смотрю ему прямо в глаза и делаю шаг, чтобы обойти его, но он тоже делает шаг и не пропускает меня.

— Что с вами? Пропустите меня.

— Я хочу поговорить с тобой.

— Сережа, пожалуйста, проводите меня к выходу, а по дороге поговорим.

— Где ты живешь?

— В гостинице «Венец».

— Тогда нам сюда, наверх.

— Но гора крутая и высокая.

— Чуть дальше ступеньки есть.

— Пойдемте, а то темнеет.

Он подвел меня к каменным ступенькам невозможной крутизны, покрытым мхом. Давно никто не поднимался по ним. Ступеньки уходят прямо в небо. Вокруг старые клены, дубы, березы. Лес. Из прошлого века и лес, и холодные крутые ступеньки.

— Это моя территория. Я здесь царствую, — улыбнулся молодой человек.

— Как вас понять?

— Я вечером прихожу сюда.

— Но здесь пустынно.

— Кто-нибудь, да появляется. Вот ты же зашла сюда. Калитка обычно заперта, а я ее открываю, когда прихожу. И обязательно кто-нибудь заглядывает в мои владения.

И он окинул взором «свои владения».

Мне стало жутко, хотя я не из пугливых. Что же делать? Это ведь маньяк. Что? Что делать?

Вдруг вспомнила, что у меня в пакете вкусные вещи.

Говорю:

— Я проголодалась.

Вижу, что он опешил от моего заявления.

Продолжаю наступать:

— Где здесь скамеечка?

— Зачем тебе?

— Сядем, выпьем, закусим и поговорим.

— Скамейка вон там… Гораздо выше.

Я обрадовалась, что мы продвинемся «гораздо выше».

— Пойдем, — обратилась я к нему на «ты».

Стали подниматься.

Я заметила:

— Трудное это занятие идти вверх по древним ступенькам. — Я старалась говорить спокойно и даже весело.

Стало как-то легче подниматься. И на душе стало легче. Обернулась, посмотрела вниз — высокую гору преодолела, но где же коней бесконечным ступенькам? Спрашивать не стала. Вижу скамейку. Совсем она древняя — вот-вот рухнет..

Мне ничего не оставалось, как вынуть из пакета газету, положить на нее бутерброды. Достала коньяк и стаканчик.

— Какая ты, однако, запасливая.

Подала ему коньяк, предложила бутерброды.

— Ну надо же — чудесный вечер получается, — сказал он, — за нашу встречу в этот чудесный вечер!

Я мысленно попросила: «Господи! Помоги мне!»

Он оживился, выпив коньяк.

Я разглядела его. Он был нормальной наружности и хорошего роста. Казалось, у него не должно быть комплекса неполноценности. Отчего же он бродит один в этом заброшенном парке и пугает случайных прохожих?

Чтобы нарезать лимон, он вынул нож. Я запомнила ручку ножа: прозрачная, а внутри как бы плавает голая женщина, довольно упитанная.

— Сам сделал?

Он кивнул головой.

Нарезал лимон потом ловко повернул нож, и лезвие молниеносно исчезло. Взял у меня коньяк и снова разлил в стаканчики.

— Ты прости меня. Неправду сказал. Не Сережа я, а Саша.

— Правда?

— Да. Александр Андреевич я… Там… внизу, на берегу Волги у меня дом был. Однажды прихожу с работы раньше обычного, намного раньше, а в постели кувыркаются моя жена и мой друг. Вот такие пироги. Я ненавижу баб.

— Тогда пойдем от греха подальше. Не буду я тебя раздражать.

— Нет. Подожди.

И тяжело задумался.

— Как же быть?

Он полез в карман и достал нож.

Я пролепетала:

— Говоришь, что не любишь женщин, а у самого в рукоятке вон какая плавает.

— Она не плавает, а давно утонула, — тихо объяснил он мне.

Чувствую, что мне становится плохо — сердце то замирает, то выпрыгивает, прямо-таки рвется наружу.

Я как закричу:

— Пробежишь ступенек двадцать, не отдыхая?

Он вдруг развеселился. Переложил нож в другой карман и тоже крикнул:

— Смотри!

Он легко подпрыгивал и поднимался выше и выше.

Я быстро все собрала и стала тоже продвигаться наверх.

— Все! Двадцать! — он широко улыбался. — Осторожнее, не упади, — позаботился обо мне.

Наконец, из последних сил, я добралась до него, стараясь не показывать своей усталости.

— Мне давно не было так хорошо! — торжествовал он.

Взял у меня пакет, достал остатки еды.

— Мне давно никто не верит. Почти все боятся меня. А ты поверила. Спасибо. Пусть все будет отныне хорошо! — предложил он тост.

— Саша, я сегодня должна улететь в Москву. Пусть будет все хорошо, но я больше не буду пить коньяк.

Он добавил мой коньяк к своему, залпом выпил и сразу же заметно охмелел.

— Пойдем, Саша. Стемнело совсем.

— Сейчас тебе будет легко подниматься, — он встал сзади меня. — Только ты не стесняйся…

Он обхватил меня ниже талии и крикнул:

— Ну! Помчались!

Действительно, очень легко я пробежала с его помощью оставшиеся ступеньки.

Он устал, но не переставал смеяться.

Я увидела «небоскреб» — гостиницу «Венец» и перевела дух.

— Спасибо, Саша. Оставь пакет себе.

Он с удовольствием взял пакет.

Надо было тут же бежать, но я не сделала ни шагу.

И вдруг он наклонился, поднял меня на руки и вместе со мной стал быстро переходить улицу.

Он неожиданности я не успела даже пикнуть.

В один миг мы очутились в каком-то небольшом дворе. Он поставил меня вплотную к стенке красного кирпича, прислонился ко мне. За его спиной стояла огромная серебристая машина, на которой синими буквами было написано: «Болгария».

Он не отпускал меня, крепко прижав своим телом к стене. С трудом переводил дыхание.

Бесполезно было что-либо говорить.

Двор был похож на большой балкон, замкнутый со всех сторон. Впереди он упирался в балюстраду, а там, внизу, была центральная площадь с красивыми газонами, Ленинским комплексом и моей гостиницей.

Я не двигалась. Молчала.

Он распахнул мою куртку и свою. Нашел молнию на моих брюках и резким движением расстегнул ее.

Я по-прежнему молчала и не двигалась, словно замерла.

Это его сердило. По всей вероятности, ему хотелось, чтобы я сопротивлялась.

Стал заниматься своими брюками. Что-то не получалось у него. Чуть отодвинулся от меня. Он психовал. Я смотрела вниз на суетящиеся руки.

— Ты чего? — спросил он. — С ума сошла, что ли? Ты чего молчишь?

Теперь он не двигался и стоял как истукан.

Я наступала:

— Ты что, думаешь я испугаюсь?

Он молчал.

— Убери сейчас же это, — крикнула я, задохнувшись.

Этот жуткий диалог закончился совсем неожиданно.

Трудно в это поверить, но он вдруг пошел за машину, держась за стенку. Он совсем опьянел.

Едва он зажурчал там, за машиной, я двинулась к балюстраде. Надо бежать, а не могу. Не бегут ноги.

Все-таки доползла до балюстрады! Но до земли два этажа, а то и больше, внизу газон с неувядшей еще травой. Я занесла ногу и села верхом на балюстраду. Он увидел и поспешил ко мне. Бежал трусцой.

Крикнул:

— Подожди!

Еще раз крикнул он:

— Не бойся.

И совсем жалко попросил:

— У тебя есть денежки? Мне совсем немножко надо, на дорогу.

Он обхватил руками мой пакет и беспомощно улыбался.

Не могу объяснить своего поведения, но я, вместо того чтобы прыгнуть вниз, бросила ему кошелек. Там была большая сумма денег. Он открыл его, покопался в нем и протянул обратно. Я взяла. Он успел мне что-то вложить в ладонь и поспешил уйти.

Я решилась на прыжок. Вдруг он стоит и поджидает за машиной.

Прыгнула. Приземлилась удачно и пошла в отель.

Левая моя ладонь была крепко зажата, но я не обращала на это внимания.

Не разжимая руки, я как-то умудрилась снять куртку, раздеться и встать под горячий душ. Под струями воды открыла ладонь: в ней было распятие. Не вытираясь, я легла в постель. Укрылась с головой пуховым одеялом и скоро согрелась. Распятие было сделано из медяка. Положила его в кошелек. В нем оказалось всего десять рублей.

Стас внимательно слушал мой довольно длинный рассказ, оставаясь по-прежнему на коленях. Глаза его увлажнились и совсем стали голубыми аквамаринами.

— Очень страшно. Пожалуйста, не ходи по вечерам одна.

Он поднялся, сел на постель и сказал:

— А у меня было вот что… — достал тетрадь и стал читать, как он приезжает в Сибирь, домой, его встречает обезумевшая собака по кличке Кучум. Она хрипит и рвется с цепи. Стас входит в дом. В большой комнате стоит гроб. В гробу лежит мать.

Я заплакала:

— Ты просил меня рассказать какой-нибудь страшный случай, я рассказала. Ты же рассказываешь не случай, ты говоришь о неизбежном. Я не стала тебе рассказывать, как потеряла свою дочурку, потому что смерть — это не случай, это другое.

Он нежно поцеловал меня.

Подвел к овальному зеркалу и стал рассматривать нас.

— Отойди, пожалуйста, — попросил он.

Я отошла.

Стас снял со стены топор и разбил вдребезги зеркало сильным ударом.

Почему-то в сознание влетела фраза: «Стало быть, вставать и уходить». Это слова князя Мышкина.

Но я не ушла.

Молча мы убрали осколки и вынесли их на улицу.

На улице я сказала Стасу:

— Самый страшный случай в моей жизни — теперешний случай, когда ты разбиваешь зеркало ударом топора, глядя на свое изображение. Я почти уверена, что это кураж. И гвозди во лбу автопортрета, и веники вместе с топорами на березовых досках, и разбитое зеркало — не что иное, как кураж.

Стас не реагировал на мое замечание, а спросил:

— У тебя много грехов?

— Да, — ответила я.

— У меня очень много. Мне так хочется тебе рассказать обо всем, но, наверное, никогда не решусь.

В комнате Стас начал ходить из угла в угол. Тесно, но он делал три больших шага, красиво разворачивался, и снова три шага. Ходил туда-сюда и говорил:

— Я взглянул на себя в зеркало, и мне стало тошно. Я убил топором того человека, который был до тебя. Он ужасен. Только ты не пугайся.

А матушка моя жива! Она хорошая, моя Шура!

Не я писал этот страшный рассказ о смерти матери. Это написал тот, которого теперь нет. Я убил его.

И неожиданно улыбнулся своей светозарной улыбкой. — Пойдем погуляем, — предложила я.

Бродили по Арбату. Я показала свою школу в Спасопесковском переулке. Дворами прошли к нашему подъезду, он поцеловал мне руку и ушел.