«Союз нерушимый республик свободных…»
Радио по утрам громко, очень громко поет. Тише сделать невозможно. Принудительная трансляция — так это называется.
Девочки зашевелились. Скоро проверка. Я ожидаю вызова.
— Малявина! С вещами!
В суд ехала с цыганками. Дорогой много говорили.
— Отчего вы кочуете до сих пор? — спрашиваю.
— Родину ищем.
— Индию?
— Да.
— Но ведь вы теперь знаете, где она.
— Знаем.
— И что же?
— У нас две родины. Россия — тоже родина. В России к цыганам хорошо относятся.
— Да-да, — улыбаюсь. — И к вам, и ко мне очень хорошо отнеслись.
— То власть. А не люди.
Парень в «обезьяннике», то бишь в другом отсеке, сидит на полу, подпрыгивает, как будто машина не по Москве движется, а по проселку. Сидит босиком. Жарко очень. Кроссовки стоят рядом. На ступнях у парня наколки — погоны милицейские. Ноги вытянул, сам серьезный такой.
Цыганка мне глазами показывает на босые ноги парня.
Он заметил, что нас заинтересовали его «погоны», но по-прежнему оставался очень серьезным.
Прав Гоголь: в основе смеха лежит несоответствие. Серьезность парня, который и бровью не повел в нашу сторону, и его ступни с милицейскими погонами рассмешили и меня, и цыганок. Конвоир тоже расхохотался.
А из «стаканчика» «особо опасный» преступник, наглухо запечатанный, спрашивает:
— Чего ржете-то? А?
Мы пуще прежнего смеемся.
— Ну расскажите! А то сдохнуть в этом «стакане» можно.
А как рассказать? Да и неловко вроде бы.
Парень с «погонами» неожиданно веселым голосом спрашивает:
— Как тебя звать-то?
— Кого? Меня? — донесся голос, как из бочки.
— Да. Тебя.
— Мишей.
— И я Миша. Понимаешь, тезка, последний раз меня загребли из-за того, что я ментовские погоны нарисовал на ступнях своих ног. Следовательно, я топчу ногами их погоны. Понял?
— Ну? — делово интересничал Миша из «стакана».
— Ну и вот… лежу я на пляже в Серебряном бору, загораю… Забыл я про погоны-то, не видел, что менты по пляжу разгуливают. В нирване был… Ну, они мне хорошенечко напомнили про них.
— Ага. Ты пьяный был? Да?
— А как же? Во хмелю!
— Дрался с ними?
— В натуре.
Конвоир сделал строгое лицо.
— Прекратите разговоры. — И тут же спросил: — Тебя по «хулиганке» взяли или за погоны?
Миша из «стакана» возражал:
— Нет такой статьи, чтоб за погоны взяли.
Дед смешной наружности разворчался:
— Ты еще флаг советский наколи… Или из ЦК кого-нибудь нарисуй и топчи… Это надругательство, вот что это.
— Плохо то, что он с ментами подрался, — размышлял Миша из «стакана». — А сам-то как думаешь?
— А чего теперь думать? — спокойно сказал Миша с «погонами». — Теперь все равно. Лета жалко. К морю хотел. А так… что… привык уже. Да, дед?
— Да, — вздохнул дед. — Кабы не жара, то и ничего… Привыкли уже.
В зале судебного заседания в первых рядах все те же зрители, в основном дамы. Конечно, и Инна Гулая здесь. Таня и Сережа чуть поодаль. Танюшка показывает мне, что, мол, я хорошо сегодня выгляжу. Ну и слава Богу!
Выступает Наташа Варлей.
Я ее знаю давно. Наташа училась в нашем институте. Она была очень популярна после фильма «Кавказская пленница», но всегда оставалась скромной.
И сегодня она тихая, сосредоточенная. Я уверена, Наташа будет правдивой в своих показаниях. Чувствуется, что она верующая.
Они подружились со Стасом на съемках фильма Бориса Фрумина «Ошибки юности».
Стас очень хорошо относился к Наташе и все удивлялся:
— Валена, как же так? Она — звезда, а у нее столько забот. Я понимаю, что она очень любит своего сына, но нельзя же все хлопоты брать на себя. Поди, в Америках она была бы ого-го-го!
Как-то он сказал мне:
— Мы с Витей Проскуриным к Наташе Варлей пойдем, и ты приходи после спектакля.
Наташа жила рядом с Арбатской площадью.
Прихожу. Стас прямой, как струна, встречает меня, улыбается, важничает, не скрывает того, что ему несказанно приятно в нашем с Наташей обществе.
Витя уже уходил домой, а мы остались. И как-то так получилось, что мы с Наташей говорили вдвоем. Беседовать с ней очень интересно. И так вышло, что Стасу мы почти не уделили внимания.
Я не заметила, что он сник, а когда вышли на улицу, он и вовсе не разговаривал со мной. К дому пошли пешком, и тут я заметила его неважное настроение, но не стала ни о чем спрашивать, потому что настроение Стаса быстро менялось. От веселости к задумчивости, а порой и к сердитости был один шаг.
Вдруг он остановился и очень обиженно сказал:
— Как же так, Валена, ты ни разу не поглядела на меня? Я столько рассказывал Наташе о нас с тобой, а ты на меня ни-ка-ко-го внимания… А?
— Неужели?
— Ты меня вообще не замечала.
— Так получилось, Стас.
— Я хвастался, что ты любишь меня, а выходит…
— А выходит — зря хвастался?
— Да, — признался он.
И тут же понял, что обида его довольно смешная, и первый засмеялся, а смеялся он заразительно, до слез. Я ему не уступала. Не могли идти дальше от смеха. И Гоголь Николай Васильевич в своем сквере будто радовался нам.
А теперь Наташа Варлей стоит перед моими судьями и рассказывает про нас. Наташа говорит тихо, а публика хочет ее слышать. Кто-то, как в плохом театре, не выдерживает:
— Можно погромче?
Наташа не обратила никакого внимания на эту реплику и продолжала говорить.
Я вижу, что судьям ее речь становится неинтересной, потому что в ней нет ничего, что могло бы сработать на искомый «мотив неприязненных отношений» между мной и Стасом. Наташа была так правдива, что судьи почти не задавали ей вопросов..
Как хорошо, когда не разочаровываешься в человеке! Дай Бог Наташе самого лучшего!
…Нет, это невыносимо!
Это просто бессовестно!
Прокурор и общественный истец вовсю шепчутся. Нельзя же так!
Заседание прерывается, и я пишу заявление: «В который раз прошу сделать замечание прокурору и общественному истцу по поводу неэтичного поведения во время судебных заседаний. Прошу пресечь их недостойное поведение и впредь не разрешать им неприличное перешептывание во время процесса».
В перерыве подходит ко мне адвокат, облокачивается на барьер, за которым я сижу, и говорит:
— Вон, видите, девочка на вас похожа. Видите?
— Нет, не вижу.
— Очень похожа.
— Вас интересует что-то? Или вы по поводу девочки подошли?
Адвокат официальным тоном стал перечислять:
— Елена Санаева несколько раз просила дать ей слово. Отказывают. Анатолий Заболоцкий тоже написал заявление с просьбой выступить в суде, но оно пока не удовлетворено. — И поинтересовался: — А что, Заболоцкий хорошо знал Стаса?
— Довольно хорошо. Он хотел снимать его в фильме «Пастух и пастушка» по Виктору Астафьеву. Стас очень надеялся на их совместную работу. Стас почитал талант Заболоцкого.
— Да… Заболоцкий — превосходный оператор… «Печки-лавочки», «Калина красная», «Альпийская баллада»… Он что, хотел снимать новый фильм как режиссер?
— Да.
— Заболоцкий здесь, он в коридоре. И Кайдановский. И многие другие.
Саша Кайдановский! Его вызвали? Или сам пришел? Очень интересно, как он будет держаться, что будет говорить. Наши отношения начались в 69-м. Четырнадцать лет мы знаем друг друга.
Заседание продолжается. Вызывают Уланову Светлану Николаевну. Кто такая? Понятия не имею. Свидетельница просит провести допрос в закрытом судебном заседании. Какую же тайну хочет поведать она?
Публика недовольна, но подчиняется и освобождает зал. Оказывается, Уланова Светлана Николаевна — заведующая складом Театра имени Вахтангова! Лицо ее я все-таки вспомнила, но как ее зовут и кем работает в театре, не знала до сего момента. Уверена, что и Стас не знал.
Уланова начала свой монолог сразу с вранья:
— Малявина встречала Александру Александровну Жданько со своими друзьями. Они подъехали на двух машинах и хотели увезти мать Жданько, но работники театра посадили ее в свою машину. Тогда Малявина и ее друзья приехали в театр и блокировали два выхода…
Ну и ну!..
На вокзале я была вместе с Витей Проскуриным, Марьиным и Попковым. Это, оказывается, мы втроем блокировали два театральных выхода. Да…
Вдруг свидетельница поворачивается ко мне и говорит:
— Валь, помнишь, как ты сидишь на траве, а бархатное пальто вокруг тебя… ну, оно ведь длинное… А Стас и так, и эдак, и никак… Помнишь?
Дурдом, дурдом без всяких аллегорий! О чем она толкует?
Опять вляпались мои судьи со свидетелем. Смотрят на нее и не знают, что с ней делать.
Уланова уловила мое недоумение и поясняет:
— За грибами мы ездили…
У меня вырвалось:
— А-а-а… да-да-да…
— Вспомнила, да, Валь? — обрадовалась она.
Адвокат спросил:
— А зачем было Вале в длинном бархатном пальто в лес ходить?
Действительно, зачем?
И я вспомнила, как мы ездили за грибами.
Собралось довольно много театрального народу. Сели в автобус рано утром и поехали в Михнево. Я была в куртке, в брючках и красных резиновых сапожках, которые Стас привез мне из Ленинграда в надежде, что они мне пригодятся в Сибири, когда мы поедем к нему домой. Как только мы подъехали к лесу, Стас меня поцеловал, извинился и умчался куда глаза глядят. Очень соскучился по природе, Я долго гуляла по лесу и вдруг слышу:
— Валена, пойди-ка сюда, смотри… — позвал меня Стас, откуда-то явившийся.
Я увидела нашего актера Мишу Воронцова на полянке. Сидит он на пенечке. Перед ним другой пенек — служит столом. На «столе» бутылка водки и закусон. Миша в совершенном одиночестве, на лине сосредоточенность. Он достает из сумки яичко, осторожно надбивает его, выпивает. Затем в пустую скорлупу, как в стопку, наливает водку, поднимает руку, словно хочет произнести тост, задумывается и пьет свою первую. Выпил. Осторожно кладет освободившуюся из-под водки тару на пенек, закусывает… Деловой такой… Снова берет скорлупку, наливает в нее водку, опять жест рукой вверх — и ловко опрокидывает в рот содержимое.
— Интересно-то как!.. А, Валена? Человек сам по себе… Что он будет дальше делать? — шепчет Стас.
— Выпивать и думать, думать и выпивать.
И правда, Миша вновь поднял руку с импровизированной стопкой, выпил и крепко задумался.
— Ну, ладно, я побежал, — сказал Стас и скрылся в лесу.
А я тем временем вышла на большую полянку, где на травке расположились те, кто не умел или не хотел искать грибы.
Вскоре и Стас вынырнул из леса… И стал дурачиться, смешно лаять на нас, рычать, скакать вокруг меня, как бы норовя куснуть. Вот этот эпизод и вспомнила заведующая складом Театра имени Вахтангова: «А Стас и так, и эдак, и никак…» Только бархатное пальто совсем не из этой оперы.
Чокнуться можно от свидетелей, которых приглашает суд. На памяти еще один трагикомический эпизод, когда по просьбе свидетеля зрители тоже были вынуждены покинуть зал заседаний. Едва зал опустел, судья празднично пригласила:
— Пожалуйста!
И торжественной походкой в светлом костюме, при бабочке, раздувая ноздри, входит один мой знакомый художник и заявляет, что из-за меня он попал в клинику неврозов.
Я хорошо относилась к нему, и меня обеспокоило это его заявление.
— Боря! Ты из-за меня лежал в клинике?
— Да, — задрав голову вверх и не глядя на меня, ответил Боря.
— Почему? — недоумевала я.
— Расскажите, почему, — сложив губы в узенькую ленточку, предложила прокурор.
— Я был влюблен в Малявину.
Борины ноздри раздувались, как кузнечные меха.
— А я даже не догадывалась об этом.
Моя интонация была грустной, и конвоиры едва сдерживали смех.
Воистину, крыша едет у всех. От жары, что ли?
До сих пор я так и не поняла, откуда взялся и для чего понадобился этот свидетель, который вообще никогда не видел и не знал Стаса…
Когда же закончится этот маразматический процесс?
Конца и края ему нет…
По приезде в Бутырку долго не открывали дверь машины. Когда наконец открыли, конвоир сказал мне:
— Сейчас Стриженов подойдет к машине.
— Олег?
— Да. Оставайся, пожалуйста, на месте. — И позвал: — Олег Александрович!
Братва в «обезьяннике» тоже забеспокоилась:
— Олег Стриженов? Артист, да? Ух, ты!..
И прильнули к решетке, чтобы поглазеть на знаменитость.
Олег Стриженов! Господи! Если бы он только знал, сколько эмоций у меня связано с его именем!
Папа, мама, Танюшка и я отдыхали в Евпатории, когда на экраны вышел фильм «Овод» с Олегом Стриженовым в главной роли. Никогда не забуду этот вечер в летнем кинотеатре. Я влюбилась в Олега Стриженова!
Казалось, что море, солнечный песчаный пляж и дивные парки знают о моем настроении. И вдруг у моря я встретила мальчика, похожего на Овода.
— Смотри, Овод, — сказала я своей подруге.
— Надо же! Правда!
«Овод» тоже обратил на меня внимание.
Днем я укрылась от жары в парке и вдруг слышу:
— Тебя как зовут?
Обернулась — за мной идет «Овод».
Этим же вечером мы пошли в кино смотреть Лолиту Торрес. А следующий день провели на дереве, глядели на море и объедались шелковицей. Нам казалось, что мы никогда не расстанемся, но «Овод» жил в Ужгороде, а мне надо было возвращаться в Москву…
В кинотеатре «Юный зритель» на Арбате шел фильм «Сорок первый». В классе я нарочно садилась у самой двери и, как только учительница поворачивалась к доске, мигом выскакивала из класса и бежала смотреть Олега Стриженова в этом потрясающем фильме. А дома, когда никого не было, я кричала, подражая Марютке — Изольде Извицкой: «Синеглазенький ты мой!..» Все стены моей комнатки были увешаны портретами Олега Стриженова.
В праздничные дни в витринах магазинов по всему Арбату выставлялись фотостенды новых работ «Мосфильма». Под Новый год я гуляла по Арбату и с интересом разглядывала снимки актеров за стеклами витрин, украшенных морозным рисунком. Не могла оторваться от витрин с портретом Олега Стриженова в роли Гринева в «Капитанской дочке». Было такое ощущение, что он мне родной…
А теперь Олег Стриженов подходит к «воронку», из которого мне нельзя выходить до приказа конвоира.
Худенький «наркошка» из «обезьянника» досадовал:
— Эх, не видно!
Я присела на корточки и подала руку Олегу. Он вглядывался в меня и был очень серьезен, а я улыбалась. Братва в своем отсеке, схватившись за решетки, замерла.
— Я здесь снимаюсь в фильме у Бориса Григорьева. Целый день жду тебя. В суд прийти не смогу, а моя Лина завтра обязательно придет.
— Передай ей низкий поклон от меня.
И замолчали. Тишина была необыкновенная. Потом Олег резко отвернулся и быстро пошел по дороге государства Бутырского в сторону проходной.
Так и стоят у меня перед глазами напряженные кисти рук заключенных. Рук было много, очень много. Лица оставались в темноте, а кисти рук, вцепившихся в решетку, белели. Какая жуткая фреска под названием «Тюрьма».
Все замерло на какое-то время… Потом кто-то тяжело выдохнул многозначительное «да».
Конвоир, опустив глаза, проводил меня до двери главного корпуса Бутырской тюрьмы.
И снова тесная-претесная камера, где совершенно нет воздуха из-за нагревшихся за день решеток и прочих железяк. Дымно и влажно в камере, ветхое тюремное белье, кое-как прикрывающее шконки, мокрое и вот-вот расползется вовсе.
Девочки притихшие.
Рая-мальчик вдруг спрашивает:
— Валюша, ты знаешь, сколько мы государству стоим в сутки?
— Нет.
— Тридцать семь копеек. Во как!
И отрывисто засмеялась. Хотела рассмешить всех. Не получилось. Все оставались молчаливыми. Отрешенно-задумчивыми. На усталых лицах — печаль.
А на следующий день в суд, как и обещал Олег, пришла Лина. Лионелла Пырьева — последняя из трех женщин, любимых легендарным Иваном Александровичем Пырьевым. Первыми были Марина Алексеевна Ладынина и Люся Марченко.
В 1959 году меня пригласили на кинопробы, остановив прямо на улице. Я пришла на «Мосфильм» и… заблудилась. Не где-нибудь, а в павильоне, в котором Иван Александрович Пырьев снимал «Белые ночи» по Достоевскому с прелестной Люсей Марченко и Олегом Стриженовым: в то время Олег уже был суперзвездой.
В огромном павильоне — Петербург Достоевского с каналами, мостиками, фонарями, дворами-колодцами и даже туманом… Самый настоящий город с притихшими вечерними домами.
И вдруг вижу — диво-дивное: Мечтатель и Настенька стоят на набережной канала. Олег Стриженов и Люся Марченко, взволнованные, произносят реплики своих героев. Иван Александрович удовлетворен актерами.
Я уже читала Достоевского, была влюблена в Олега Стриженова и восхищалась Люсей Марченко в фильме «Отчий дом». И конечно же много раз смотрела фильмы с ослепительной Мариной Ладыниной.
— Приготовиться к съемке! — командует тем временем второй режиссер.
И вдруг, к своему ужасу, замечает, как я выглядываю из-за угла декорации дома. Мигом оказывается возле меня и шипит:
— Немедленно покинь павильон! Безобразие! Кто тебя сюда впустил?!
— Никто.
А Иван Александрович кричит:
— Все ушли из кадра! Мотор!
Второй режиссер — это была жен шина — профессионально зажимает мне ладонью рот и мы замираем…
Как во сне… Я слышу текст Достоевского… Совсем рядом Олег Стриженов… Марченко… Пырьев…
— Снято! — радуется Иван Александрович.
— Перерыв на обед! — звонко закричала второй режиссер у самого моего уха и добавила, адресуясь уже ко мне: — Выход там. Иван Александрович не любит посторонних в павильоне.
Но мне не казалось, что я посторонняя.
Режиссер ушла на обед, а я осталась и стала осматривать этот уж точно «умышленный» город. Вода, да-да, самая настоящая вода темнеет в канале, фонари погашены, а туман, устроенный пиротехниками, еще не рассеялся.
Из павильона все вышли.
Я прошлась по набережной и остановилась на мостике, где снималась сцена. Вдруг слышу:
— Ты что здесь делаешь?
— Гуляю.
Иван Александрович стоял в арке «петербургского двора» и с интересом разглядывал меня.
Голос его был нестрогим.
— Гуляешь?
— Да.
— Иди сюда.
И скрылся в арке.
Я вошла в арку и обнаружила уютное пространство, где отдыхал Пырьев. В уголке стояли два шезлонга и легкий складной стол. Иван Александрович предложил мне присесть.
— Ты читала «Белые ночи»?
— Да. Я люблю Достоевского.
— За что?
— За то, что он любит бедных людей.
— Неплохо сказано.
Помолчали. Иван Александрович спросил:
— А как наша декорация?
— Это настоящий город. Я таким его себе и представляла. Он получился особенным.
— А что ты делаешь на «Мосфильме»?
— Меня пригласили на пробы. Я заблудилась. А теперь уже опоздала.
— Ты актрисой будешь?
— Буду. Но я пока еще не поступала в театральный.
Кто-то позвал Ивана Александровича.
— Я здесь, — отозвался он. — Это мой шофер, он привез мне обед. Оставайся и мы вместе пообедаем.
Я согласилась.
Шофер мне понравился. Поздоровался он так, как будто мы с ним были знакомы сто лет. Ловко накрыл на стол. Салат, бульон, вареная курица были на обед. Иван Александрович протянул мне салфетку и весело сказал:
— Ну?! Приступим?
И мы приступили. Ели молча, сосредоточенно.
Я засмеялась.
— Мне режиссер сказала, чтобы я ушла, потому что вы не любите посторонних в павильоне, но у меня ощущение, что я не посторонняя. Потому что я-то вас всех знаю давно!
Иван Александрович улыбнулся.
— Если тебе интересно, оставайся!
Я, конечно, осталась до конца съемочного дня.
Во время репетиции Люся Марченко внимательно посмотрела на меня и что-то спросила у гримера. Гример обернулась ко мне и пожала плечами.
Олег Стриженов скользнул по мне взглядом и продолжал репетировать.
Второй режиссер теперь улыбалась, она заботливо поставила мне складной стульчик, чуть в стороне от съемочной площадки, откуда я хорошо всех видела.
Когда герои произносили текст, Иван Александрович повторял за ними, усиленно артикулируя и широко улыбаясь, несмотря на драматическую ситуацию сцены.
Люся Марченко — замечательная Настенька, но мне так хотелось быть на ее месте! Мне казалось, что я смогла бы сыграть эту встречу на набережной.
Иван Александрович время от времени поворачивался ко мне и с удовольствием отмечал, что я взволнована и что мне все очень нравится.
После съемки он сказал:
— Завтра тоже приходи.
Второй режиссер обняла меня и проводила к выходу.
— Я выпишу тебе на завтра пропуск, оставь телефон и обязательно приходи, — сказала она.
Я и на следующий день пришла, и на последующий.
Иван Александрович просил меня оставаться с ним обедать.
Я усаживалась в шезлонг, но есть мне совершенно не хотелось, потому что я очень волновалась.
— Прошу тебя, до нашей встречи оставайся голодной, — улыбался Иван Александрович. — Мне так нравится, как мы обедаем.
Я кивала головой, мол, в следующий раз непременно останусь голодной до обеденного часа.
Конечно, дома я тотчас же перечитала «Белые ночи» и, когда гуляла по декорации, останавливалась на мостике, воображала, что я Настенька, и слезы появлялись у меня на глазах.
Это увидел Иван Александрович.
Он тихонько вышел из своего уютного пространства, где отдыхал, и смотрел на меня.
Я заметила его и очень смутилась. Он продолжал молчать, думая о чем-то своем.
— Я домой пойду, — сказала я.
И ушла.
Однажды Олег Стриженов перед съемкой поклонился мне, и для меня это было огромным событием.
Потом долгое время по разным обстоятельствам я не могла ходить на «Мосфильм». И вдруг звонок.
— В чем дело? Почему ты не приходишь к нам?
Голос второго режиссера беспокойный, даже сердитый.
— Завтра обязательно приходи. Пропуск тебе выписывается каждый день. Иван Александрович очень просил, чтобы ты пришла.
Снималась самая трудная сцена: глава «Четвертая ночь» из «Белых ночей» — воспоминания Мечтателя.
— Ох, Настенька, Настенька, что вы со мной сделали? — говорил в крайнем волнении Олег Стриженов.
Люся Марченко, вся в слезах, мучительным голосом произносила:
— Вы не отвергли бы меня, как он, потому что вы любите, а он не любил меня.
Но Иван Александрович, несмотря на их замечательную игру, репетировал и репетировал. Наконец выкрикнул:
— Поправить грим актерам!
Люся вышла из кадра, подошла к краю декорации, наклонилась к кому-то зачем-то и тотчас же вернулась на площадку. Я видела, что она стала еще взволнованнее и тихо простонала:
— Ну, пожалуйста! Снимайте!
Потрясающе они сыграли все дубли! Но Иван Александрович ничего не сказал актерам. Он подошел ко мне, погладил по волосам и ушел из павильона. Люся облокотилась на перила «набережной», сняла белый шарф необыкновенной длины и закрыла им лицо. Олег тихо успокаивал ее.
Какая-то драма, помимо ситуации «Белых ночей», окружала Пырьева, Марченко и Стриженова, этих трех прекрасных и талантливых людей.
Позже я познакомилась с Пырьевым ближе.
Я проводила отпуск в Таллине, где Саша Збруев, в то время мой муж, снимался в фильме Александра Григорьевича Зархи «Мой младший брат». Иван Александрович приехал на съемки, чтобы быть рядом с Люсей Марченко — она тоже снималась в картине, — и был в восторге от всей актерской компании. Саша Збруев, Люся Марченко, Олег Даль, Андрей Миронов! Да, действительно, звездная компания в фильме по «Звездному билету» Василия Аксенова.
Мы часто общались. Иван Александрович радовался, что я учусь в Школе-студии МХАТ, что утверждена Андреем Тарковским на роль в фильме «Иваново детство».
Как и прежде, он говорил:
— Ну! Пойдем обедать!
И мы отправлялись в симпатичное кафе «Кяна Кук».
Василий Аксенов тоже украшал Таллин своим присутствием. Красивый мужчина этот Аксенов! Талантливый, заводной, и почти всегда навеселе.
Глядя на меня, он улыбался и не уставал повторять:
— Как ты похожа на девушек начала 30-х годов!
— Почему?
— Не знаю.
И пожимал плечами.
При встрече опять восклицал:
— Как ты похожа на девушек начала 30-х годов!
Я спрашивала:
— Не середины, не конца, а именно начала?
— Именно начала, — утверждал Вася Аксенов.
— Но откуда вы можете их знать?
— Не знаю.
И снова пожимал плечами.
— Они вам интересны?
— О! Да!
— Тогда ладно.
И мы принимались хохотать.
Почему? А просто так! Оттого, что хорошо было.
Иногда целыми днями в Таллине не унимался дождь, а нам все равно весело было. Олег Даль брал гитару, и мы слушали, как он пел.
Но порою Саша был очень раздражен без видимого повода. И как-то я его спросила:
— Ты влюблен в Люсю Марченко?
— Нет. На площадке — да.
— Может быть, ты сердишься, что на съемки приехал Иван Александрович?
— О чем ты? — вскричал Саша.
Опять какое-то напряжение чувствовалось, как тогда, в «Белых ночах». Тогда оно возникло между Пырьевым, Марченко и Стриженовым, теперь — между Пырьевым, Марченко и Збруевым.
Много позже, уже в Москве, Иван Александрович позвонил мне домой.
— Сегодня у тебя есть свободное время?
Голос его был грустным.
— Да.
— Я заеду за тобой, хорошо? Куда бы ты хотела поехать?
— На Николину гору в березовую рощу, где я снималась у Андрея Тарковского.
— Хорошо. Я сейчас приеду за тобой. Выходи.
Было начало лета, вечер теплый-теплый, мне так захотелось увидеть березы, около которых я была так счастлива.
Мы вошли в зеленую рощу, и у меня голова закружилась. Иван Александрович опирался на красивую трость и с интересом поглядывал на меня.
Я снималась в «Ивановом детстве» осенью, тогда березовая роща была печальной, казалось, что она устала. Теперь она выглядела молодой, одетая в нежные зеленые цвета первой листвы. Стволы высоких берез глянцевые, белые-пребелые с черными густыми мазками. Трава сочная с маленькими сиреневыми и ярко-желтыми цветочками. Птицы поют.
— Я была счастлива здесь.
Иван Александрович остановился, поглядел наверх на кроны берез и в золотое вечернее небо, спросил:
— А что такое счастье?
— Это когда чувствуешь его.
— Поясни.
— Как же объяснить… Не знаю… Но знаю, что счастье — это настоящее. И если чувствовать настоящее по-настоящему, то и счастья окажется много.
Иван Александрович звонко крикнул:
— «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — да?
— Да.
— Очень хорошо! — и с интересом спросил: — А ты бываешь совсем-совсем счастлива?
— Бываю.
— Бываешь? Интересно! Когда?
— Не скажу.
Пырьев обиделся на меня, и выражение его лица стало, как у дерзкого мальчишки.
— Не хочешь и не говори.
Даже пошел чуть впереди меня, играя тростью.
А как расскажешь? Связь с Богом — это и есть самое необыкновенное счастье!
Когда мы вернулись к машине, Пырьев сказал шоферу:
— Петя, на «Аэропорт», пожалуйста.
— Вы улетаете?
Он засмеялся.
— Нет, пока не улетаю. Мы поедем к метро «Аэропорт». Хорошо? Я тебе должен рассказать… Мне почему-то захотелось именно тебе рассказать…
Метро «Аэропорт» — это где-то далеко-далеко, так мне показалось. Тогда и в голову не могло прийти, что я много лет проживу в этом месте.
Мы поднялись, кажется, на второй этаж и вошли в необустроенную квартиру. На полу валялись фотографии из фильмов с участием Люси Марченко. Низкая тахта была неприкрыта, около нее валялись бигуди. Отчего-то мне запомнилось одинокое бигуди на полу.
Иван Александрович сказал:
— Это Люсина квартира… Мы с ней поссорились. Теперь уже навсегда. Я не хотел тревожить тебя своим рассказом в березовой роще… Я вернулся из Мексики. Приезжаю и вижу… дверь сломана и не заперта… а на полу… в квартире спит команда спортсменов… Все пьяны…
Я не знала, как успокоить Ивана Александровича, потому что он очень разнервничался, стала нести чепуховину.
— Дверь была не заперта? — спрашиваю.
— Нет.
— Спортсменов было много?
— Целая команда!
— Ну, и зачем же так переживать? Зачем ссориться? Команда отдыхает при открытых дверях!.. По-моему, ничего в этом страшного нет.
Конечно, смешны были мои доводы, но мне очень хотелось облегчить настроение Ивана Александровича.
Я вдруг вспомнила воскресный зимний день, когда Люся Марченко, Аллочка Будницкая, Саша Орлов, Саша Збруев и я были приглашены Иваном Александровичем в Союз кинематографистов на просмотр симпатичного чешского фильма с участием Карела Готта. Аллочка была, как всегда, прелестна. Саша Орлов, ее муж, красив и остроумен, а Люся Марченко в коричневой дубленке и белом кружевном пуховом платке в тот зимний день казалась совершенством, как будто этот день Бог посвятил ей и снег красиво опускался на землю специально для нее. Она светло улыбалась всем, и такое умиротворение исходило от нее, что все мы чувствовали себя очень уютно.
В этот-то день у меня и сместились все понятия о возрасте, о возрастном барьере между влюбленными — то, о чем обычно обожают посудачить обыватели.
Я видела, что Иван Александрович и Люся были счастливы.
А теперь они расстаются и, похоже, навсегда. Отчего так? А?
Иван Александрович вышел зачем-то в кухню и вернулся…
Вдруг пристально посмотрел на меня и сказал:
— Вы с Сашей Збруевым тоже расстанетесь.
— Как расстанемся? Почему?
Иван Александрович ничего не ответил.
Сесть было некуда, и так получилось, что он присел на пол и неожиданно обхватил мои колени.
Я чуть не лишилась чувств. Это было настолько неожиданно, что я онемела, а Иван Александрович, стоя на коленях, говорил и говорил, что нам надо быть вместе. Я тоже опустилась на пол, прижала свою щеку к его щеке и лепетала:
— Ничего, ничего… все пройдет… Вы так говорите оттого, что я чем-то похожа на Люсю… Вы хотите ей отомстить, и только… ничего, ничего, все пройдет…
Так мы и стояли друг перед другом на коленях…
А потом Иван Александрович улыбнулся и заметил:
— Посмотри, какая мизансцена получилась. Мы стоим друг перед другом на коленях. А еще говорят, что у Достоевского все придумано, что ничего подобного не бывает в жизни. Ан нет! Бывает!
Он даже повеселел. Я тоже улыбалась и тихо сказала:
— Я обязательно запомню нас в сегодняшнем дне.
Иван Александрович тяжело вздохнул и подошел к окну.
— Все пройдет, — повторила я.
— Ты думаешь?
— Уверена.
Он не однажды приезжал в Школу-студию МХАТ, разыскивая меня. Но я каждый раз уклонялась от встречи с ним.
«Братьев Карамазовых» Пырьев начал снимать, когда я уже работала в Театре имени Евг. Вахтангова. Меня вызвали в группу и предложили пробы на Катерину Ивановну. Я знала, что Грушеньку будет играть Лионелла Пырьева.
Катерина Ивановна казалась мне совсем не моей ролью, и я была удивлена этому предложению, но у Пырьева возникла мысль сделать героинь похожими, он находил, что мы с Линой одного плана.
У Достоевского в «Идиоте» князь Мышкин говорит Аглае: «Вы точь-в-точь, как Настасья Филипповна». Этим же путем хотел идти Иван Александрович в «Братьях Карамазовых»: идея сходства соперниц его увлекла. Но я отказалась от проб, мне было трудно играть Катерину Ивановну: я ее не чувствую..
Иван Александрович какое-то время был увлечен этой идеей.
— Лионелла и ты — темненькие. Надо сделать так: Лина останется сама собой, а ты будешь блондинкой.
— И зачем же я тогда нужна вам? Схожесть пропадет, и мысль тоже.
Второй оператор «Карамазовых», Сережа Вронский, тоже уговаривал принять приглашение на пробы и тоже видел меня блондинкой.
С болью, но я все же отказалась.
А теперь здесь, где идет суд надо мной, побывали все три талантливые женщины, горячо любимые Иваном Пырьевым: Марина Ладынина, Люся Марченко, Лионелла… Странно все…