Мы начали пить, едва переступили теоретическую госграницу в Шереметьево. На время поездки певунья отменила свой сухой закон. Это было ее первое заморское путешествие (она столь радостно улыбнулась прапорщице на контроле, словно рыжая деваха вместе с паспортом вручила ей статуэтку «Грэмми»), поэтому дебютный тост звучал так: «За бегство из нашего бардака!» Но прежде мы немного поспорили в «Дьюти фри». Маня скулила о своей любви к ликеру «Бейлис», я настаивал на виски «Джеймсон». Легкая перепалка, однако здесь (это выяснилось очень быстро), здесь командовал я.

В самолет мы загрузились уже изрядно навеселе. Певунья села к окошку и уставилась на крыло.

– Смотри, какая клевая концертная площадка, – улыбнулась она. – Такое широкое!

Когда лайнер взмыл, мы вместе с ним преодолели, кажется, не только земное притяжение, но и страх, и тревогу, накопившуюся в нас за те несколько суток, пока в Москве орудовал Зверь, Прихлебывая из бутылки, я стал развлекать Маню рассказом о японской фишке Александра Буйнова, у которого около года проработал пресс-атташе. Ведь в скором времени ей также предстояло напяливать на лицо чужие маски.

Фишка с Японией родилась в одном из суши-баров на Тверской, куда я зашел поужинать. Хлебал суп мисо и вдруг подумал: «А ведь это сейчас модно! Не сделать ли нам из Буйнова самурая?» У меня была книжка Юдзана Дайдодзи «Будосёсинсю», и я выписал из нее ключевую цитату нашей с Александром будущей пиар-кампании: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги, – что он должен умереть. Вот его главное дело». В команде Буйнова большинство вопросов решала его жена Алена – она ход моих мыслей одобрила.

Правда, в это же время Саша зачем-то перекрасился в блондина, разрез глаз у него тоже, конечно, не соответствовал. Но суть была не во внешних, а во внутренних изменениях.

Первой в прессе прошла информация о том, что Буйнов якобы посадил во дворе своего дома сакуру – японскую вишню. Но вишню мы вскоре отменили, кто-то из Алениных друзей заметил, что это теплолюбивое деревце фиг приживется на подмосковной земле. Потом, фотографы-папарацци стали слишком активно рваться на буйновскую фазенду, дабы запечатлеть «мичуринское чудо». В общем, вырубили мы вишневый сад.

Сниматься с самурайским мечом певец не захотел, то да се – и акценты в пиар-кампании быстро сместились с самурайской темы на просто японскую. Буйнов в многочисленных интервью стал рассказывать, как любит часами наблюдать за броуновским движением муравьев, сидя возле их величественной кучи, похожей на Фудзияму или храм Тодайдзи, построенный в эпоху императора Сёму. Затем мы пустили слушок, что в записи одной из новых песен Саша, возможно, использует бамбуковую флейту сякухати (жаль, дело было уже после триумфального хита «Я московский пустой бамбук»!). И наконец суперновость: Буйнов начал писать хокку.

Типа он давно любил эти емкие и образные японские трехстишия. Знал классическое наследие. К примеру, во время бурного романа с Аленой (по нашей версии) передавал ей записочки сдержанно-эротического содержания: «Ты не думай с презреньем: „Какие мелкие семена!“ Это ведь красный перец» . Знал, любил, цитировал. А с некоторых пор и сам принялся сочинять.

Редакторы изданий, где я намеревался разместить фишку про хокку, просили предоставить им «образцы творчества». Я набрался наглости и попытался что-то написать под Басё. Например, есть у него трехстишие: «Желтый лист плывет. У какого берега, цикада, вдруг проснешься ты?» Я придумал: «Чей-то пес бежит. У какой завалинки, собака, вдруг залаешь ты?» Или у Басе: «Топ-топ – лошадка моя. Вижу себя на картине – в просторе летних лугов». У меня: «Гей-гей – женушка моя. Вижу тебя, как во сне, – ты в красном сарафане, одна». У Басё: «Луна или утренний снег... Любуясь прекрасным, я жил как хотел. Вот так и кончаю год». У меня: «Амур или Днепр... Сплавляясь по рекам, я плыл как умел. А скоро умру».

Последнее трехстишие, впрочем, вызвало решительный протест четы Буйновых. «Что значит „А скоро умру“? – недоумевала Алена. – Это как у актеров считается плохой приметой лежать на сцене в гробу. Накаркаешь!» Да и про собаку у завалинки ей не очень понравилось. Решили всем редакторам отказать: мол, к печати готовится книга Сашиных хокку и по условиям контракта их по отдельности печатать нельзя.

А в скором времени японская тема стала и вовсе усыхать, уменьшаться в размерах – как и моя зарплата.

В мае я мирно расстался с семьей Буйновых.