Отныне и почти до самого отъезда она твердила и твердила о ней. Раньше я не замечал у певуньи особой веры в знаки, предвестия, приметы – разве что ботинки жмут к дождю. Но вот свое счастливое неутопление она вдруг расценила как предупреждающий сигнал свыше: осади, мол. С утра до вечера теперь Маня рассказывала, как хорошо было с мамкой на семейной фазенде квасить стыренную на колхозных полях капусту, гнать самогон из чуть подгнивших яблок, солить пушечные ядра-огурцы. Оказывается, лет с четырех певунью всерьез учили готовить. Рецептуру блюд она зубрила, словно стихи в детсадике. Лежа под обкоцанной пальмой, Маня нараспев читала мне оду украинскому борщу, поэму о говяжьем соте с баклажанами, хокку о персиковом компоте. Черт побери, я и представить не мог, что она такая хозяйственная. О, эти египетские метаморфозы!

Еще одна излюбленная тема Мани после «кораблекрушения» – о пользе ремня (в ее случае – скакалки) в священном деле воспитания малолеток. «Чем жестче наказание в детстве, тем звонче голос в юности!» – убежденно вещала певунья.

Дня три я слушал эту ахинею без возражений: думал, сказываются последствия удара о рифы (если честно, в это время меня то и дело посещали крамольные мысли, какая же Маня скучная и банальная без своей «звездности»!). А на день четвертый грянул гром. Певунья заявила, что долго размышляла и наконец решила вернуться домой.

– Ну вот завтра утром и летим.

– Ты не понял. Я хочу вернуться в Бугульму.

– В смысле?

– В Бугульму. К мамке. Насовсем.

– У тебя что, крыша поехала? – не сдержавшись, крикнул я.

– Наверное.

Попыталась объясниться. Дескать, соскучилась по теплоте и уюту, надоело скитаться по съемным квартирам, где воняет нежитью, мертвечиной, старым тряпьем, дустом, промозглыми трубами, апельсиновой коркой в шкафу. Мол, Москва так и кишит маньяками («А Казань с Бугульмой не кишит? А Димка?» – возразил я, но – мимо). И, возможно, у нее действительно поехала крыша – с этой идиотской целью «затмить Земфиру».

Однако – о счастье нежданное! – удар о кораллы пришпилил мозги на место.

– Класс. Приплыли, – пробормотал я и далее выдал нечто глубокомысленное: – Знаешь, лучше уж ставить перед собой хоть какие-нибудь, пусть даже заведомо невыполнимые, цели, чем не ставить вообще, блин, никаких!

В глазах певуньи чиркнул самолюбивый злобный огонек, но тут же погас. Хамсин, видимо, задул. И значит, кукуя над морской гладью, я не зря прощался с моей девочкой, моей певуньей – не с телесным, так с духовным ее обликом...

Этим же вечером хозяйственная Маня решила дать прощальный ужин в честь своего спасителя мистера М. – матросы и ваш покорный слуга оказались как-то не в счет. Впрочем, я пребывал в глубоком ступоре и мне все было по барабану (еще пару раз заводил с девушкой разговор о карьере – молча вскидывает руки, как плакальщики с мемфисского рельефа ).

Пошлявшись в одиночестве по соседним пляжам, обиженный на весь мир и чуть поддатый, я явился в «Red sea». Мавр и пять офицеров в парадных мундирах уже сидели во главе стола. В пластмассовом ведерке позади Мани бултыхалось штук двадцать желтых роз (желтый цвет – к разлуке, между прочим).

– Ну где ты ходишь? – воскликнула спасенная. – Мы ж даже еще ничего не кушали. Тебя ждем. Вот садись, что ты будешь? Вот меню. Возьми салатик себе.

В голосе бывшей певуньи вовсю трезвонили местечковые нотки. Если б не привык к ее изменчивости, заржал, как стадо диких африканских ослов. А так только передразнил:

– Та шо ты хвылюешься! Йишь та йишь соби, як мий дид казав.

Не догнала. Улыбнулась – рот до ушей. Хуторянка, селяночка моя.

Надо заметить, ели служивые с исключительным энтузиазмом: кальмары, креветки, лангусты, мидии. Я с ужасом мял в кармане бумажник – на сто последних долларов особенно не разгуляешься. Слава богу, пить им по шариату нельзя – хлестали холодный каркаде. Мы же с певуньей налегали на остатки дьютифришного виски. Маня, кстати, оказалась отличным тамадой (вероятно, тоже мамкина выучка). Разливалась, мармеладная, тостами, как дойная корова-рекордсменка. Я худо-бедно переводил. «Спаситель», в чью честь выпивали, после каждой здравицы хохотал и утирал слезы. Офицерье же дружно вставало: троекратное «ура» – и чашка ледяного чая в глотку.

Ужин длился долго, около четырех часов. Я с горя наклюкался и стал терзать Мавра провокационными вопросами из египетской истории. Типа кем все-таки была Хатшепсут – мужчиной или женщиной? Коп не расслышал, а то бы, местный Геродот, закатал в кандалы.

Наконец решили проветриться. Окруженная офицерами, под ручку с Мавром, Маня выкатилась из ресторана. И тут произошло нечто. Над пальмами проносилась стая неведомых мне птиц. Словно вражеские бомбардировщики, они накрыли темным облаком всю нашу компанию. Через секунду Маня взвизгнула: «Ой, блин!» Повозюкала рукой по голове. Куча птичьего дерьма. Не знаю, где хургадские копы набрались этих красивых жестов, но вдруг без всякой команды они рухнули на колени и схватились граблями за подол Маниной юбки. Что за оперетка такая?

Мавр тут же, торжественно улыбаясь, объяснил. Дескать, примета, знак, по египетским верованиям: если на тебя какает птица, значит, ты – избранная, ты царица Хатшепсут (про фараоншу это я уже от себя Мане перевел). Ты избранная и приносишь удачу другим, если до тебя дотронуться. Потому офицеры и преклонили колени. «И так будут стоять хоть до рассвета, если ты прикажешь, о великая и лучезарная Хатшепсут!» – провозгласил я с пафосом, ибо вся эта срань господня мне была очень даже по душе. Я надеялся, что, вывалянная в Шоколаде, непредсказуемая певунья одумается и плюнет на свою Бугульму. И самое интересное – повелась, повелась на эту туфту, звездулька моя! А вы бы не повелись? Из восьми голов птица выбрала именно Манину. Да еще попала точнехонько на заклеенную пластырем коралловую рану! Девушка действительно стала безумно верить во всякие приметы и знаки. «Я остаюсь! – завопила она. – Я остаюсь!»

Офицеры взволновались: что приказывает, что желает избранная? Я перевел: хочу стать звездой и стану.

Затем быстро стер с Маниной головы птичье дерьмо собственным носовым платком.

Однако чудеса продолжались, уже в гостинице. После того как мы вдрызг разодрали мокрые казенные простыни (Маня была в таком ударе, что у меня мелькнуло, а не является ли птичье дерьмо неким афродизиаком?), я предложил певунье выйти за меня замуж. Несмотря на обволакивающий хмель, сердце мое колотилось в тот момент, как шизофреник в период обострения.

Неожиданно Маня согласилась.

Утром в самолете певунья была настроена крайне решительно. Я же страдал от похмелья и отступал по всем фронтам.

– Хватит расслабляться, – втолковывала мне Маня. – С отдыхом покончено. С нытьем покончено, ожиданием неизвестно чего, промедлением и ничегонеделанием.

– Тебя похмелье не мучит? Может, пивка?

– И с пьянством тоже покончено! Меня, кстати, на рассвете так колбасило – две песни сочинила. И, прикинь, никакой Земфиры! Даже не пахло. Так перло, так перло! Я должна выстрелить осенью, все. Хватит, блин, расслабляться. Чуть в Бугульму не уехала, прикинь?

– Между прочим, из-за этого я так вчера и нажрался, – заметил я со вздохом.

– Да ладно, алкаш! Ты вот что, десять минут тебе. Ты мой пресс-атташе или кто? Десять минут – и две свежие идеи по поводу моей раскрутки.

– Ты сначала песни запиши.

– Неважно! Будем раскручивать заранее, без песен пока.

– Заранее? Тогда мне пива. Два.

– Бери, алкаш, – уступила Маня.

Я купил у стюардессы пару банок «Баварии». В минуту осушил.

– Сейчас и у меня попрет, – прикрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин. – О! Пошло. Понимаешь, женушка...

– Не называй меня, блин, женушкой!

– Хорошо. Понимаешь, Маня, если б ты уже была звездой, можно было прогнать фишку с птичьим дерьмом. «Избранная! Все офицеры Хургады стояли перед ней на коленях!..»

– Не надо с дерьмом. Прилипнет на всю жизнь.

– Согласен. Поэтому предлагаю роман с реальной звездой.

– Как это?

– Выдуманный любовный роман.

– С кем конкретно?

– Конкретно пока не знаю. Но сейчас расскажу тебе, как прокрутил эту фишку с группой «Лицей». Я там подрабатывал одно время пресс-секретарем.