...И вот мы сидим с Маней в ленкомовском «Траме» и занимаемся черт-те чем: она досматривает «Операцию „Ы“, я, словно ветеран наполеоновских войн, предаюсь воспоминаниям.

Певунья позвонила через месяц после нашего разрыва. Весь этот срок я героически боролся с желанием набрать ее номер. Кроме страмониума, помогала рецептура яблочной бражки: больше воды, меньше дрожжей и сахара. В итоге ядреный яблочный уксус вместо вина. То бишь я убеждал себя, что из Мани так ничего и не вышло. А без ее звездности наша небесная история, наша любовь, увы, – с кислятиной на губах. И спасибо тогда Господу Богу. Или Вельзевулу. Без разницы.

Перед грядущей встречей (а то, что она будет, я не сомневался) я пытался сформулировать на бумаге ответную обвинительную речь, но выходил какой-то бред горячечный. Я рвал листы, черкал, переписывал, снова разрывал. Аккурат к Маниному звонку пришел к некоему душевному равновесию. Решил при встрече ошарашить певунью чем-то из Басе и первым (непременно первым!) предложить остаться друзьями. Полистал японского классика, кое-что вытащил на свет:

«Ворон-скиталец, взгляни!

Где гнездо твое старое?

Всюду сливы в цвету».

Годится. Или вот:

«О, не думай, что ты из тех.

Кто следа не оставил в мире!

Поминовения день!»

Нет, это, пожалуй, на похоронах читать. А вот в самую точку:

«О, сколько их на полях!

Но каждый цветет по-своему —

В этом высший подвиг цветка!»

Здесь, как и всегда в хокку, множество смыслов, но я имел в виду: ты для меня, конечно, не второстепенный персонаж, но вон сколько цветков «на полях»...

Итак, достигнув определенного душевного равновесия, с улыбкой блаженного я зашел в ресторан «Трам». Маня уже сидела за столиком перед экраном. Крутили «Операцию „Ы“, новеллу „Напарник“. У меня сразу мелькнуло, что певунья и тут решила „мыслить концептуально“: пригласила именно в „Трам“, откуда мы впервые поехали ко мне, помня о гайдаевском исследовании, вероятно, попросила официанта поставить „Операцию „Ы“. Как-то нелепо было декламировать хокку Басё, когда Верзила, весь черный, в ожерелье из изоляторов, гоняется за Шуриком по стройке. «Хотелось бы обратить внимание авторов на эпизод превращения Верзилы в негра“, – вспомнилась мне критическая фраза из протокола заседания мосфильмовского худсовета.

Я опустился на стул, подвинул к певунье баул с вещами: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон, диски Земфиры. Она отмахнулась – потом, потом. И снова уставилась в экран, будто лет десять не видела эту комедию Гайдая. Я же стал кадрить официантку Катю. У нее были обгрызенные ногти – явный признак шизофрении. Тем слаще игра. ...

Фильм наконец закончился.

– Ну что? Как жизнь молодая? – Маня смотрит на меня с улыбкой, на лице ни облачка, утиный носик подрагивает, словно поплавок.

Что она еще задумала, непредсказуемая наша?

– Живу.

– Как твои изыскания по Гайдаю?

– Прекрасно. Все второстепенные персонажи выстроены в ряд. Спасибо, что интересуешься моими делами.

– Как личная жизнь?

Я рассмеялся.

– Влюбился. По уши.

– В кого это?

– Ты ее только что видела.

Маня стрельнула глазенками по сторонам:

– Официантка? Эта, с обгрызенными ногтями?

– Нет-нет. Соплюшка из колыбели. Из «Операции „Ы“.

– Как это?

– Она ведь тоже второстепенный персонаж. Я писал исследование, позвонил ей. Мне ее телефон дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Но теперь Татьяна Градова, сама понимаешь, красивая взрослая женщина. Познакомились, встретились. То, что мне надо.

– Ты же врешь? Ну врешь же? Какая Татьяна Градова?

– Вру. Скажи, Мань, что у тебя на уме? Ты ведь чего-то от меня хочешь? Может, выпьем для начала?

– Очень хочу. В смысле выпить. Но пока нельзя. Потом.

– Когда потом? Кстати, а почему ты без Насти? – Я подначил невольно, по инерции, и, смутившись, подозвал официантку.

– У Насти переговоры, очень важные. Как раз жду звонка от нее. Он и для тебя важен.

– Для меня?

– Вы будете заказывать? – Катя некультурно грызет ногти, переминается с ноги на ногу.

– Виски с кусочком льда, – говорит Маня, видя, что от меня сейчас толку мало. – А, впрочем, и мне давайте. То же самое. Виски.

– Что за встреча? – Я уже взял себя в руки и даже услышал: механическое пианино в углу играет попурри из вальсов Штрауса.

Маня хотела ответить, но тут ей позвонили на мобильник. Похоже, это кобра. В смысле Настя. Утиный носик певуньи, барометр ее настроения, радостно вздернулся – будто клюнула крупная рыба. Улыбка озарила лицо. Я замер в ожидании. Царица Хатшепсут, готовая миловать или казнить.

– Можешь меня поздравить.

– С чем?

– Я подписываю контракт, очень серьезный. С одной звукозаписывающей компанией.

– «Юниверсал»? «Сони мьюзик»?

– Не скажу, чтоб не... тьфу-тьфу-тьфу. Потом. Но выпить за это уже можно.

Мы дерябнули. Я посмотрел Мане в глаза. Все-таки получилась яблочная бражка. И что же дальше, непредсказуемая наша?

– Я, собственно, хотела тебе предложить, – хруст льда на зубах. – Продюсером у нас Настя, так уж вышло, извини. Но, помнишь, я тебе обещала место пресс-атташе?

– Как же, как же.

– Ну, пойдешь?

– Я дорого стою.

– Сколько?

– Деловая хватка, – я потрогал правую щеку – она горела от волнения, словно невеста перед алтарем. – Вот подпишешь контракт, тогда и поговорим. Но, если честно, я не знаю, как мы будем с тобой работать.

– В смысле?

– В смысле после всех личных отношений. Мы же с тобой собирались пожениться, помнишь?

– Помню, – отвечает певунья и одним глотком, по-ковбойски, допивает вискарь. – Помню и должна тебе кое-что сказать. У нас сейчас с Настей сугубо деловые отношения. Другие как-то не сложились. Так что все еще можно... вернуть.

Утиный носик подрагивает, будто поплавок. Если бы она умела плакать, по-женски, по-бабьи, она бы заплакала. Но только блестки в глазах, влажные, разноцветные. «Господи, – мелькает у меня, – спасибо, что ты даешь возможность прощать и возвращать. Прощать и, главное, возвращать. Спасибо тебе. Спасибо».

...Как называлась эта болезнь? Трахома, «египетский конъюнктивит». Слепота, полная, беспросветная. Словно это я, а не певунья обнимал тех заразных детей на восточном базаре в Каире.

Москва – Хургада – Иерусалим – Анталья – Дубровник – Москва