Андрей ехал в маршрутке на встречу с Коляном, прижимая к животу свой опасный груз. Как вдруг зазвонил телефон. Высветилось не имя, но почему-то до боли знакомый номер. И тут же все внутри его вздрогнуло, натянулось как струна; с замиранием сердца он ответил:
— Алло…
— Привет, Андрей, — просто и буднично сказала Аленка, — как дела? Ты очень занят? Ты мне нужен.
И сразу все перестало существовать: Колян, самодельное взрывное устройство, Татьяна, весь мир.
— Да. Нет. Не занят. Ты где? Я сейчас приеду!
И как будто не было этого мучительного года без нее.
Они сидели на скамеечке около какого-то памятника. Она уже с ходу вывалила на него все свои новости — где учится, с кем общается — и теперь с удовольствием разглядывала свой маникюр, время от времени поднимая на него взгляд и кокетничая:
— Я красивая? Скажи, я изменилась? Давай, давай, учись говорить комплименты.
Андрей смотрел, смотрел, смотрел на нее и все не мог насмотреться. Хотелось вобрать ее всю в себя — на самое дно хрусталика. Вдохнуть в легкие вместе с запахом. Чтобы она жила в нем всегда. Он вспоминал моменты близости с ней, и как он шел потом на учебу, и тело его, как сосуд, было наполнено ею до краев. И вместе с тем что-то самое близкое, самое дорогое, напротив, всегда оставалось с нею, в ней. И нужно было снова возвращаться и снова вжиматься друг в друга со всей силы, рискуя сломать ребра в объятьях.
Целый год он лез ночами на стены — казалось, дали бы ему стену, огромную железобетонную стену, и сказали: проломи ее головой, и ты все сможешь вернуть, и он бы, обретя цель, бился в нее, бился, до тех пор, пока бы не проломил. Или не разбил себе голову.
Миллион раз он давал себе обещания забыть ее. Он педантично вспоминал все ее промахи, все недостатки, неудачно сказанные слова, которые можно было принять за желание обидеть, унизить. Выжигал из сердца любовь каленым железом. Но вот она пришла и сидит рядом с ним, и все чувства — корявые, хромые — снова оживают в нем, наполняя его.
— Да, да… — подтвердил он неизвестно что, не слушая, но чувствуя, что она ждет ответа.
— Ай, ты все такой же, — протянула она разочарованно.
— Что? — испуганно напрягся он.
— Хотя бы спроси меня, зачем я тебя пригласила встретиться.
Ему и в голову не пришло спрашивать о таком. Целый год он маялся, мучился, боясь признаться себе, ждал ее звонка. Целый год он пытался понять, что он сделал не так. Ведь каждый день, пока они были вместе, он щедро, с избытком отдавал ей себя. Для нее он пытался быть самым лучшим, самым сильным. Он брался за все сразу: писал стихи, с закрытыми глазами рисовал экипировку любого воина любой армии Второй мировой, ходил в секцию рукопашного боя, читал книги. Заманивал ее во время прогулок в самые опасные районы, мечтая только об одном — чтобы на них напали и ему пришлось биться за нее.
Не умея, не зная, что всему, и любви — в первую очередь, нужно учиться. Боясь, что она сочтет его недостаточно “крутым”, он пытался возможно больше вывалить на нее. И ему не приходило в голову, что она — такой же человек со своими особенностями и талантами. Он так и не сумел остановиться и попытаться разглядеть, а кто, собственно говоря, она — его любимая девушка? Чего она хочет, о чем мечтает, чем живет?
Любовь — это не упорная борьба, когда ты изо всех сил стараешься пусть не истребить, но хотя бы склонить противника на свою сторону. Любовь всегда предполагает жертву. И это не время, не деньги — это отказ от собственного “я”. Когда ты бесконечно отступаешь и отступаешь, сдаешь свои с таким трудом завоеванные территории. И этому надо учиться — долго, трудно, мучительно.
Вместо этого Андрей снова чувствовал себя победителем: ее звонок казался ему закономерным, как обязательная награда за то, что он оказался способен простить ей ее ужасное предательство — отношения с другим.
— Ты меня слышишь? — она потрясла его за плечо. — Как ты думаешь, зачем я тебя позвала? Я ведь тебе не сказала самого главного.
“Держи себя в руках, — мысленно скомандовал себе Андрей, — еще не хватало показать ей свою радость. Хочет, небось, снова предложить встречаться. Конечно, все познается в сравнении. Надо помучить ее немного, не соглашаться сразу…” А вслух сказал:
— Ну что там у тебя?..
— Я замуж выхожу.
И мир померк.
Его, Андрея, планеты больше не было — гриб ядерного взрыва встал над ней, ударная волна смела все подчистую, и тучи радиоактивного пепла заслонили солнце.
— Але, братан, ты че зашухерился? Тащи обещанное! — рявкнул Колян из телефонной трубки. — Я этого п…дора замочу на хрен.
— Что? — все никак не мог сообразить Андрей. — Кого?
— Да этого… — трубка долго и грязно материлась, — будет знать, как бабу у меня уводить.
— Ты же говорил, конкуренты наехали на тебя из-за бизнеса — припугнуть надо?
— Какие на хрен конкуренты! — Колян и забыл, что не смог тогда признаться брательнику, что вся война затевается из-за девчонки, которая предпочла его другому. — Я чисто его тачку выследил. Рванем так, что его яйца на тополе повиснут.
Андрей шел по городу — по бескрайней пустыне бесплодной выжженной
земли — один-одинешенек, и не было у него больше ни родных, ни друзей, ни любимой женщины, только моторизированная броня, пробиваемая разве что из ДОБАВИТЬ! и то если в упор. И выжигающая все ненависть плескалась в нем пополам с ледяным равнодушием.
“Все они — дряни, все они одинаковы! Колян — дурак: надо дождаться, пока они оба сядут в машину, и тогда рвануть”.
Вот так, вся его свобода, вся независимость закончились, едва его поманили пальчиком, показали конфетку… И он ненавидел себя за это.
— Принес?
— Принес.
Они стояли за городом на дороге, ведущей к гаражному кооперативу. Необычная тишина и сумерки превращали место действия в какие-то странные декорации.
— Ну ты крут! — в глазах пьяного Коляна промелькнуло настоящее восхищение. — Давай, — и протянул руку.
Андрей не пошевелился.
Он оцепенел. Только еще, секунду назад, бурлила в нем черная ненависть — и вдруг исчезла. Как будто перегорел он. Захлебнулся. И пустота внутри. А в этой пустоте, где-то внутри его, сначала совсем тихо, еле слышно, затем все громче зазвучал Татьянин голос: “Ты можешь остановить войну, именно ты — просто поверь в это. В мире и так слишком много зла, слишком много страдания и смерти”.
Андрей медлил. А голос все звучал и звучал, обращаясь к чему-то спрятанному глубоко в его душе, но все-таки не настолько, чтобы считать, что этого нет.
— Зассал! Так я и знал, что ты — салабон, ты… — но Колян еще не верил до конца, что его выношенная, любовно отточенная ночами месть не удастся.
— Я не зассал, я не испугался! Я… я… — Андрей отступал, пытаясь найти нужные слова. — Так нельзя, Колян, он ни в чем не виноват… Надо простить, понимаешь?! Прости ее. Всех прости. В мире и так слишком много зла…
И тут же из глаз у него посыпались искры от неумелого, но мощного удара. Сбив Андрея с ног, Колян попробовал отобрать у него сумку. Андрей так ловко подсек его, что едва увернулся от мешком падавшего на него тела. Он вскочил на ноги, схватил сумку и снова сбил с ног начавшего было подниматься Коляна. Бросился бежать, но сумка жгла руки. Он остановился, задыхаясь, быстро вытащил взрывчатку и метнул ее далеко в кусты за овраг.
Тут же на него сзади с нечеловеческим рыком накинулась тяжелая туша, намертво захватив за шею. Еще минут пять они молча и ожесточенно боролись, пока Андрею снова удалось вырваться. Он кинулся обратно к рюкзаку, выхватил мобильник, судорожно долистал телефонную книгу до слова “взрыв” и нажал на кнопку — чтобы уж наверняка.
Андрей лежал на спине оглохший и ослепший.
Понемногу он стал приходить в себя. Возвратились чувства.
Над ним во всей своей красоте раскинулось ночное небо, и мириады маленьких острых точек сияли ровно и ясно. И где-то там, высоко, была та единственная, не похожая на другие, его, Андрея, вечного воина вечной войны, звезда… Вечной войны, на мгновенье, но остановленной им…
Он вспомнил о Коляне, подскочил, огляделся, подбежал к оврагу.
Тот сидел, обхватив голову руками, и качался из стороны в сторону. Испугавшись, что Коляна ранило, Андрей подбежал к нему, схватил за руки. Колян вырвался:
— Ну как она, блин, могла… Я же люблю ее, суку, люблю… — и голос его сорвался.
И сидел он, такой жалкий и грязный, что Андрею показалось, как будто это он — старше Коляна, старше, сильнее, мудрее.
— Уходи, убирайся! — закричал тот, закрывая лицо руками и бессильно размазывая по лицу слезы пополам с кровью.
В первом попавшемся магазине Андрей купил водки и выпил ее почти всю разом прямо из горла. И не было ему в этом мире места, приюта, некуда ему было идти…
Татьяну разбудил резкий кричащий звонок в дверь.
Андрей ввалился в квартиру грязный, окровавленный, не глядя на нее, скинул куртку и обувь, подхватил ее, ничего еще не сообразившую спросонья, и плашмя, спиной бросил на кровать, продолжая стягивать с себя остальное.
Лицо его над ее лицом было чужим и страшным, и она пыталась сопротивляться, но он тут же ловко заломил ее руку…
Он отпустил ее, отвалился в сторону, на спину, и тут же захрапел, уже один, без нее. Татьяна глядела в потолок. Тело опустошенно ныло, и такая слабость, такое отчаяние накатило на нее, безвыходность и безрезультатность всего на этом свете, что даже плакать не хотелось, и она взвыла, закричала беззвучно, корчась на новом цветастом белье…
Проснулась от грохота на кухне. Вскочила, выбежала из комнаты. Он тихо сползал по стеночке, голый, синюшно-бледный, и едва она успела подскочить, поймать его в руки, как его начало рвать. Его трясло, и когда она испуганно совала ему в руки, в губы стакан с водой, зубы беспомощно клацали по стеклу, и вода лилась на грудь.
— Уйди, уйди, — сквозь блевотину и слезы шептал он, глядя на нее безумными глазами и не видя, — это ты во всем виновата, отстань от меня, я сам…
Его выворачивало. Временами он почти терял сознание. Она вспомнила все, что знала об алкогольных отравлениях, и совала ему то активированный уголь, то аспирин, то насильно вливала воду, чтобы было, чем блевать.
А он все отмахивался от нее, защищался. И вдруг вскочил, отшатнулся:
— Отстань от меня! Убирайся ко всем чертям! Что ты ко мне лезешь! Ты мне противна — старая глупая дура! Я не люблю тебя, понимаешь? Где твоя гордость, твое достоинство?!
Слова били наотмашь. Так, что казалось, под кожей лопались сосуды и кости крошились, как мел. Она закрыла лицо руками, как будто этим можно было защититься.
Его снова стало рвать — выворачивало всего, выкручивало, и он едва не рыдал от бессилия и унижения.
И вдруг она увидела его, как в первый раз. Всего-всего, во всем своем мужском естестве. И вместе с этим — маленького, беззащитного, беспомощно скулящего от боли. И что-то произошло, чего она и не поняла, но ей показалось, сумей она взять его боль себе, высосать змеиный яд из укуса — сделала бы это не задумываясь, радуясь и плача.
“Отчего лягаются и кусаются лошади — эти большие травоядные животные с большими добрыми глазами? Человек для них не жертва, не пища — они не нападают. Они бьют с испугу. Когда им больно или когда им кажется, что их могут обидеть. Так и люди — они бьют, когда им кажется, что на них нападают.
Хочешь ударить меня — ударяй. Снимай со стены свою фузею: если она должна выстрелить — стреляй в меня. Я нарисую слева на груди мишень, чтобы тебе было проще попасть. Бей, чего же ты медлишь?!”
Она снова опустилась к нему, обтерла его полотенцем, притянула к себе его голову.
— Я не могу, не могу больше, — шептал он, впервые не боясь показаться смешным и жалким. — Не могу учиться, не могу подрабатывать у этого тупого Коляна, не могу бесцельно пить каждый день… Я устал. Я хочу заниматься любимым делом. Хочу ездить в лес. Я так больше не могу. Я не виноват, что у меня отец-алкоголик, что мать убивается на трех работах. Что наше гребаное государство сделало всех нищими. Я всех ненавижу. Я себя ненавижу. Зачем все это, для чего? Мне двадцать один год — мне кажется, что я уже старый, я ничего не хочу. Я боюсь тебя. Я боюсь привыкнуть к кому-то. Я уже прошел это. Я один раз уже потерял себя. Я был никем. Я неделями в лес не ездил — потому что она хотела, чтобы я был рядом. Я… я чуть университет не бросил ради нее. А ведь он это… мое будущее… Я думал, я сильный, я могу быть один, а я не могу…
Потом она, дотащила до кровати, уложила — он отвернулся к стенке, его трясло — сама сидела рядом на полу и смотрела на него. Наконец, он успокоился, заснул в той же позе, как она его уложила. Захрапел. Она сидела и слушала, как он храпит.
“Господи, послушай, как он храпит! Послушай эти смешные и трогательные звуки — самые замечательные звуки на свете. Послушай, как он храпит — создание твое, дитя твое. Вот же он перед тобой — милый, беззащитный мальчик — такой родной и любимый…”
Она залезла рядом в кровать. Свернулась калачиком, голая, подтянув коленки к своим большим грудям, лежащим одна на другой.
“Господи, все мы дети твои. Милые, беззащитные дети твои. Нам кажется, что мы что-то можем, но мы не можем ничего. Мы можем только любить. Только любить”.
И тогда она заплакала.
Он нашарил ее руками, притянул к себе, прижался к теплому телу, дрожа, уткнулся носом ей в титьку, всхлипывая и уже не стесняясь. Сейчас в этом огромном мире, во всем этом огромном мире ему нужна была только она, и она была рядом.
Она тихонько погладила его по голове. И поняла, что плачет от счастья.
“Tatyana!
My name is Lucy, I’m female, but may be you want to be in contact with me? I live in a small town in Sweden. Have you ever been in Sweden? You are welcome! I like animals and cooking. Waiting for you.
Lucy”.
“Татьяна!
Меня зовут Люси, я женщина, но может быть, ты захочешь пообщаться со мной? Я живу в небольшом городе в Швеции. Ты была в Швеции? Приезжай! Я люблю животных и готовить. Жду тебя.
Люси”