Те, кто разбирается в игре, считают, что пинчинг — это незаконное изъятие игроком своей проигрышной ставки, либо ее части, после того, как игра уже разыграна. Но это не так. Пинчинг — это показатель дурости, жадности и корявости рук: не хватило ума поставить нормальную ставку, зато хватило идиотизма на то, чтобы попытаться вернуть выигрыш и попасться на жульничестве.

Оценка типичной игровой ситуации стариком Хайроллером

Илас чувствовал себя висельником на эшафоте. Верёвка на шею уже накинута. Герольд торжественно и громогласно зачитал приговор. Зрители богатые, наставившие лорнеты и подносящие к носу надушенные платочки и бедные, лузгающие семечки — все замерли в ожидании зрелища. Публика вообще охоча до такого рода потех. Единственное отличие — удавка на иласовой шее была из золота. Ажурные, тончайшие звенья цепочки обручальной подвески жгли кожу каленым железом.

Самой противной для мужчины была даже не сама мысль о браке (хотя и от нее воротило), а то, каким образом отец заставил его на это согласиться. Обычно о необходимости договорного союза убеждают, пеняя долгом перед родом, на худой конец наследством, но не инквизицией. Илас был уже далеко не девочкой (и даже уже не мальчиком), жизнь уже научила его и цинизму, расчетливости. Подай ему отец новость о браке с Марицией под другим соусом, может бы, и согласился. Хотя нет, кого он обманывает. Послал бы родителя ко всем мракобесам. Вот Альяс, предвидя реакцию отпрыска, и выбрал наивернейший из рычагов воздействия.

Мужчина, сидя в кресле, с остервенелой ненавистью глядел в камин и крутил в руках подвеску из обсидиана. Камень размером с ноготь был опутан тончайшей вязью из белого золота, плетение которого складывалось в узор причудливой монограммы.

Выпустив из руки ни в чем не повинное украшение, он потянулся за сигарой. Давно не курил. С приграничья, наверное. Но там была махорка. Настолько ядреная, что в первый раз вышибала слезу. И самокрутки, свернутые на коленке. Но там он был свободен, а здесь… Младшие дочери гильотины — ножницы для сигар — с легкостью отсекли кончик панателлы.

Все правильно, все для удобства. Чтобы раскурить сигару лежали на столике и ножницы, и пепельница стояла, и кресало было; для тепла и уюта — камин вот, экран которого защищает от искр, и кресло мягкое, но отчего тогда так тошно? Ну… невеста не красавица. Зато дура — дурой. И это существенный плюс. Умная жена — головная боль для мужа. Другой бы на его месте, может, и порадовался бы: приданое‑то за девицей немалое. Кто то, но только не Илас. Перед глазами встала картина того кереметьего званого вечера. И легкая улыбка — усмешка его сводной сестры, когда ей всеми правдами и неправдами удалось откреститься от навязанного 'жениха'. Илас ей тогда позавидовал. Хотя после скандал был страшный. Гронт рвал и метал, но поделать ничего не мог. Инквизитор лишь одним кивком головы мог познакомить его с пеньковой вдовой. А после пригрозил сыну, что если тот решит выкинуть подобный фортель, то он сдаст его Хоганову карателю без раздумий. И ведь сделает это. Из чистого упрямства и жажды мести. Только вот мстит он кому? Прошлому? Его матери? Всему миру? Питается болью и унижением других, как сладчайшим из нектаров.

Чем больше Илас думал, тем четче понимал, что если он добровольно сложит свою голову на брачный алтарь, то на этом отец не успокоится. Он знает о его больном месте и будет давить на него, ломая по своей воле. Пока он был в кадетском корпусе, потом служил в приграничье, родитель на время забыл об отпрыске. Но сейчас… Гронт не захочет выпустить нити шантажа из рук, а себя он считал умелым кукловодом.

'Бежать!' — мысль позорная. Она не пристала мужчине. Илас не отступал даже нашпигованный арбалетными болтами, но сейчас…

— Будь что будет, но лучше сдохнуть от руки инквизиторов, чем всю оставшуюся жизнь агонизировать! — и мужчина, решительно сорвав ненавистную подвеску, бросил ее в камин.

Поднялся, осмотрел дубовую комнату. Небольшую, уютную, приветствующую вошедших скрипом натертого паркета, мореными панелями на стенах и вычурными гнутыми ножками низких кресел. Свечи, чье пламя напоминало уличных танцовщиц. Те точно так же: то вытягиваются ввысь, словно стремясь улететь, то, манимые дуновением, пускаются в безудержный яркий танец.

В окно с небосвода милостиво взирала Сирона, чуждая чаяниям суетного мира.

Илас, приняв решение, больше не мешкал. Выбирать удобный момент? Еще не известно, что придумает на день грядущий Альяс — Гронт. Да и эта ночь чем не хороша? До первых петухов есть еще пара свечей. Сборы? У тех, кто знаком с побудкой горна, извещающего о нежданной атаке неприятеля, они много времени не займут. Вот только лошадей запирают на конюшне. Отец маниакально, до испарины и белых скул, бережет лошадей. Иногда Иласу казалось, что элитные жеребцы и кобылы — это его истинные дети. Увести хоть одну навряд ли удастся, но ничего. Добраться бы до почтовой станции. Там всегда найдется свободная доходяга.

Илас презирал себя за то, что ему приходится, как ночному тятю, красться по собственному дому. Обычно из‑под венца сбегали экзальтированные девицы, верящие, что за порогом отчего дома их ждет большой и прекрасный мир, в комплекте к которому прилагается прекрасный сердечный воздыхатель. При этом ни одной из фьеррин в момент побега в голову не приходило, что половина из 'подвенечных' беглянок оказывалась через какое‑то время в борделях и на улицах нижнего города… Илас усмехнулся про себя: побыть девочкой в крольчатнике (как метко в народе окрестили публичные дома средней руки), ему уж точно не светит. Хотя про просто 'побывать' еще разок — другой он бы не отказался, только в качестве клиента.

Половицы и двери, словно бывшие в негласном сговоре с мужчиной, лишь шептали ему вслед. Ни петельного скрипа, ни сварливого голоса досок под ногами так и не разнеслось по дому. Мужчина покинул особняк, так никем и не остановленный. Полуночный экипаж, выскочивший из‑за угла, словно убийца из подворотни, не снижая скорости промчался мимо, привнеся в морозную ночную тишину пьяный женский смех и запах табака.

Илас, одев заплечный мешок еще времен его юности, припустил в сторону нижнего города, старательно чередуя вдохи и выдохи, как в свое время учил муштровавший их командир, чтобы сил хватило на подольше. Нанять пролетку, конечно, соблазнительно. Но ее же сначала надо сыскать, да и след на своих двоих запутать будет легче.

* * *

Наушник постучал в дверь кабинета дознавателя и после решительного: 'Войдите!', переступил кабинет порога начальника. Вошедшему жутко не нравился его командир. Слишком молод, слишком амбициозен. Родился с золотой ложкой во рту. Легко продвигается по службе. И не важно, что взлет этот стремительный был оплачен потом, кровью и стежками швов на полотне мышц и кожи, седыми висками. Это все не в счет.

Гораздо важнее, что ему, Ремару, приходится ночи напролет мерзнуть у монастырских стен. Днями собирать зевоту в кулак и протирать красные от недосыпа глаза, следя за какой‑то вертихвосткой из обители святой Баяны. Хотя он, Ремар, заслуживает гораздо большего. Он красив, неглуп и не щепетилен в вопросах чести, что в дознавательском деле скорее поощрялось, нежели порицалось. Старая карга, что в насмешку судьбы именовалась его матерью, не оставила сыну ни приличного состояния, ни влиятельных связей. Отец Ремара же еще двадцать три года назад, едва услышал весть о том, что на свет скоро появиться его наследник, сделал подметки в неизвестном направлении. Поэтому честолюбивому юноше и пришлось идти туда, где неплохо платят — в дознавательский отдел наушником. Но Ремару хотелось большего. Свободы, отчеканенной, звонкой, с профилем императора — и много. Хотелось общества красивых и в меру скромных фьерр, дорогих костюмов и вкусной еды, и, конечно же, безделья. А вместо этого приходится уже второй месяц терпеть указания этого везунчика, Эрдена. Ех, жаль его начальничка не прихлопнули тогда в трактире шулеры, могла бы выйти прехорошая перспектива на повышение. Не сразу, конечно, на место этого Антера, но все ж не мерз бы сейчас по улицам и подворотням, выглядывая и выспрашивая.

Потому‑то и не спешил наушник с докладом к начальству. Авось затянет чуток, где недоскажет… и провалит очередной расследовательский прожект этот любимчик фортуны. А там, глядишь, и выговор получит. Но, чтобы самому не получить на орехи за огрехи от капитана, Ремер все ж явился с докладом, свечи так через три после того, как девица в карете всерадетеля отбыла из монастыря.

— Разрешите доложить, герр Антер? — сама любезность и желание помочь, услужить.

Этот тон, голос, нарочито смиренный взгляд вызывали у Эрдена какой‑то необоснованный зуд в районе лопатки, на месте шрама, полученного по юношеской дурости. Он тогда еще только начал службу в отделе и из наушников его перевели в следопыты. Хотел сам задержать домушника, но тот то ли с дури, то ли с перепугу возьми да и пырни шилом. Ладно, удар оказался скользящий. Легкое не задело. Но вот подпись тот вореныш (шельмецу не было и пятнадцати) на плече Эрдена оставил. К слову, чесалось это напоминание былой дурости иногда неимоверно. И ладно бы к перемене погоды, как у ревматиков. Ан нет, иногда зудело вот как сейчас, безо всякой видимой на то причины.

— Докладывай. Что там? — голос скучный, спокойный. Рутина или особое задание — для подчиненных все должно выглядеть одинаково. Незачем лишний раз подчеркивать, какое из дел является приоритетным, а какое ерундовым для начальства. Пусть все поручения подчиненными выполняются с рвением.

— Особа, за которой мне было поручено приглядывать, отбыла из монастыря аккурат перед закатным молебном.

Тут Ремар позволил себе небольшую неточность: вечерняя служба началась свечи через две после отбытия владыки, ну да это ничего, пока‑то его начальник соберётся, пока отряд подготовит, разницы уже для девицы особой не будет.

— Что еще?

Интонация Эрдена, да и его вид остались прежними. Только отчего‑то вдруг наушнику примерещилось, что на оконном витраже зацвели узоры инея? Хотя нет, просто показалось. Меж тем взгляд Антера стал все больше напоминать репейник: не то чтобы злобный, но неприятный, цепляющийся к мелочам и доставляющий тем самым немалый дискомфорт для докладчика.

Командир же осматривал вошедшего, как придирчивая покупательница на базаре лежалый пучок петрушки, который пройдошистый торговец отдает по бросовой цене. И отметил и начищенные до блеска сапоги, и свежее пятно лакричного соуса на манжете, и накрахмаленный, еще отдающей синевой вешнего снега воротничок. Тот, кто торопиться с докладом, не будет сначала заезжать домой, чтобы переодеться, а потом трапезничать в ресторации (форель под столь приметным соусом холостяку, коим был Ремар, судя по данным досье, навряд ли сподручно готовить каждый день) да потом еще и ждать, покуда чистильщик обуви управиться с сапогами.

Внешне Эрден своего недовольства не выказал, но выводы сделал, и бросил:

— На сегодня Вы свободны.

Наушник, поклонившись, пятясь бочком и, наощупь найдя ручку двери, ретировался. Что‑то ему подсказывало, что зря он мешкал, и Эрден‑таки припасет для него нож в голенище.

Командир же тем временем стремительно поднялся и вцепился в край стола, пытаясь удержать рвущиеся наружу преимущественно матерные чувства. Минимум четыре свечи назад… да за это время целый полк девиц обесчестить можно, не то что одну монашку. Хотя Васса оной и не являлась, но все же. Надо трезво оценивать ситуацию. Она одна против здоровущего мужика, коим был всерадетель, мягко говоря, противник никакой. И пусть эта девушка изворотлива, как веретеница, и жалит словами не хуже годовалой гадюки, но против грубой силы языком много не намелешь, Эрден знал это на собственном опыте.

Решение пришло к мужчине мгновенно. Тратить время на сбор отряда? Ордер? Всенепременно. Но не ему, а его помощнику, штык — юнкеру. Пусть отдувается. А самому не медлить ни клина и мчаться к этому кереметем проклятому особняку всерадетеля и молиться триединому Хогану, чтобы успеть.

Ощущение, что он решительно опоздал, накрыло Эрдена уже при подъезде к дому владыки. Горящие огни не только фасада, даже флигеля, крики челяди и ржание никак не соответствовали мирной, приватной картине вечера. Даже горгульи фронтона и то издевательски скалились над нежданным визитером, притаившимся в тени раскидистого вяза. Крона дерева, к слову, была убежищем не только для Эрдена, но и стаи галок, пока еще не потревоженных, но по натуре мстительных и весьма метких. Мужчина на себе уже ощутил их склочный норов: метательные снаряды этих траурных птичек то и дело словно небесное благословение падали свыше. Конь был далек от душевных терзаний всадника, потому с большим вниманием, нежели мужчина, относился к столь специфической 'небесной' милости и недовольно приплясывал.

— Как же тебе удалось улизнуть, и главное — куда?

В том, что переполох вызван исчезновением одной весьма прыткой особы дознаватель был уверен. В противном случае все было бы до тошнотворности спокойно. Всерадетель заботился о том, чтобы его увлечения оставались маленькой тайной. А если весь двор встал на дыбы — значит, произошло что‑то, к чему владыка не был готов. Эрден перевел дух и вытер доселе незамеченный пот на висках. 'Все же, слава Хогану, сумела сбежать', — подумалось дознаватею. Теперь главное ее найти раньше остальных.

План, тщательно разработанный совместно с великим инквизиторам, пошел мракобесам под хвост — факт. Согласно задумке, лицедейку должны были ждать, едва только Васса переступит порог особняка владыки. Ей только и нужно было, что усыпить хоганова дланника и впустить агента в дом (а там уж ловкач и двери кабинета вскроет, и нужные бумаги отыщет). Да и лошади, чтобы мчать во весь опор после кражи, должны были быть…

Затянулось… ожидали, что Всерадетель заберет девушку не позднее чем через несколько дней после того, как она появится в монастыре, а хоганова десница все что‑то медлил. Вот и поставили в соглядатаи только одного. Народу‑то в дознавательском управлении хоть и много, но дел‑то еще больше, да зачастую не простых, государственных, о ходе которых перед Ваурием тринадцатым главе департамента ответ держать на аудиенциях приходится… а это — почитай личное. 'Вот и доэкономился! — сам себя упрекал Антер. — Ищи теперь'.

Мужчина осмотрелся, размышляя. Васса могла поехать вон из города, на реку, на восток, там проще всего сбить гончих, или к нижнему, где грязь и вонь канав зачастую тоже способна спутать след. А вот петлять по верхнему, где среди прочих есть и особняк ее отчима — это навряд ли….

И все же, мест куда податься — множество. Эрдену ли не знать. Вот только что стоит решить непременно: в город или из него. Обыскивать тракты или зачуханные кабаки и подворотни города? Придаться поднимать весь отдел и срочно.

Пришпорив коня, он помчался назад, в управление, где расторопный юнкер подготовил уже все и всех. Короткие приказы. Если не найдут в первые несколько свечей — дальше будет сложнее. Время же, тая снежинками на ладони, словно насмехалось над Эрденом. Мужчина всей кожей чувствовал это, как и то, что нужно в очередной раз наплевать на предписанные штабные правила и не сидеть в своем кабинете. Да, распоряжения розданы. И выполняться будут неукоснительно, но… что‑то подсказывало ему, что он сам должен заняться поисками.

* * *

Ноги девушки заледенели от холодной, набрякшей полсвечи назад от конского пота, а сейчас задубевшей на морозе ткани подола. Руки, которыми она вцепилась в удила, были содраны в кровь. Овчинный тулуп уже не согревал.

Почтовый стан, что был на отшибе нижнего города, в этих обстоятельствах показался Вассе неплохой альтернативной даже райским кушам. Девушка сползла с лошади, впрочем, так и не выпуская из рук честно уворованную стопку писем. Кое‑как закрепив узду на коновязи, она, шатаясь, побрела к двери.

'Наверняка похожа на пьянчужку из подворотни', — мелькнула в голове девушки мысль. Впрочем, ее внешний вид волновал Вассу мало, скорее, был наблюдением. Сродни тем, что делает обыватель, идя на работу: лужа, что стала еще шире со вчерашнего дня, да такая, что обойти ее тяжелее, или дворняга, ластящаяся к ногам. Ну есть и есть. Поэтому приведение себя в порядок у нее ограничилось лишь тем, что она заправила за ухо выбившуюся прядь: та закрывала обзор.

Потянув на себя дверь, лицедейка окунулась в такое жданое тепло. И пусть оно пахло перебродившим пивом напополам с рыбьим клеем, было сумрачным от чадящих дешевых свечей, для изготовления которых плохо очищенную вощину щедро мешают с тальком, и грязным. Зато не было мороза, который, казалось выламывает кости, стылого ветра, что обвивает жадными лентами стужи.

Первые несколько вздохов Васса просто стояла, отогреваясь и чувствуя: вот сейчас зубы пустятся вскачь отбивать чечетку по новой, а в пальцы вернется ушедшая было ломота.

— Девка, чё ныдыть? — ямщик, бородатый детина из тех, кому может быть и двадцать, и сорок, почесывая голое волосатое пузо, проявил к вошедшей умеренный интерес.

Не отвечая вопрошавшему, Васса искала взглядом почтового управителя и, найдя, кое‑как скрюченным пальцами нащупала монетку. Кругляш был одним из тех пяти, что ей удалось недодать в свое время настоятельнице. Короткий полет и вот уже золотая деньга с тихим шелестом вращается на ребре, вытанцовывая юлой на стойке служителя.

— Чего изволите? — тон управляющего уже любезный и предупредительный.

— Одежду — теплую. Поесть — горячего. Лошадь, чтобы повыносливее. Все это как можно быстрее.

Как известно лучшим катализатором любой реакции во все времена являются деньги. Впрочем, иногда их эквивалентом могла стать угроза смерти, но последнее был неосуществимо в силу физического состояния вошедшей.

Кружка горячего сбитня и дышащая паром картошка появились практически мгновенно. Как и одежонка. Служитель умудрился даже сапоги где‑то найти, причем хорошие, с подковками, и из кожи василиска. Правда, размерчик оных был как у больного плоскостопием медведя, но да это мелочи. Зато носков шерстяных управляющий приволок аж две пары, одна из которых была даже чистая.

Проглотив принесенную еду, порою даваясь и обжигаясь (плевать, язык с небом конечно ценны, но холод и не тем заставит пожертвовать), Васса наконец‑то начала отогреваться нутром. Ее немилосердно клонило в сон, но девушка понимала, что нужно отсюда убираться, и желательно подальше и побыстрее. Выяснив, где здесь можно переодеться, девушка отправилась в милостиво предоставленную для этих целей клеть. Не сказать, чтобы там было очень холодно, но и не жарко. Ровно настолько чтобы прогнать дремоту и как можно быстрее влезть в серое мешковатое платье (со служанки, что ли, сняли) к которому довеском предлагался выпачканный в золе передник. В сочетании с овчинным тулупом и сапогами, а так же шалью (последняя была некогда связана из кроличьего пуха, но настолько полиняла со времене, что отчетливо проступало полотно петель), сочетание было дикое.

Натянув на плечи то, что некогда было шкурой барана, ныне раскроенной и пошитой, девушка вышла из клети, чтобы тут же познакомиться с лезвием ножа, заботливо приставленного к горлу.

— Чё, думала, золотишко есть, можно и честного люда не уважать? — давешний детина, что практиковал в качестве аромата одеколона сивушный перегар оскалился, продемонстрировав внушительное дупло на одном из клыков.

Новоявленный тять принял безмолвие девушки за испуг. Васса же в этот момент решала: орать или нет. Потому как если орать — это привлечет внимание, и может быть (хотя наряд ли), поможет отбиться… а ее ищут, усиленно. С другой стороны — надо что‑то делать, а то прирежут ведь. Приняв решение, девушка постаралась вывернуться. Ей это не удалось. Зато детина, полагая, что и без железки управиться со щуплой и запуганной девкой, заткнул нож за пояс.

Молчаливое, но остервенелое сопротивление, результатом которого была прокушена рука у нападавшего и получена звонкая оплеуха (эта уже досталась на долю лицедейки) прервал холодный и язвительный голос:

— Отпустил бы ты служаночку, здоровяк. А то заломаешь ее, а она в пылу страсти тебе все твое мужское достоинство и откусит. Не боишься?

Васса подумала, что этот голос ей почудился, и, словно находясь в вязком мареве, начала медленно поворачиваться к говорящему. Илас. И везет же им на неурочные встречи. Впрочем, этой Васса была несказанно рада. Сообразив, что лучше эта белобрысая и язвящая зараза, чем бородатый бугай то ли с душегубскими, то ли с сеновальными, то ли с грабительскими (а может, и все сразу) намерениями, метнулась за спину к Бертрану.

Детина же, решив, что ему по силам проучить и нежданного наглеца (а потом можно и девчонкой заняться), достал убранный было нож. Теперь со стороны Вассария по достоинству оценила размер тесака, пусть тот даже на вид знавался с точилом в последний раз — никогда, был весь в зазубринах. Таким проще отпилить, чем зарезать, но покалечить (и знатно) даже в таком состоянии это оружие может.

Илас же, словно не замечая опасности, двинулся к громиле, слегка наклоняясь, чтобы дотянуться до голенища. Амбал не стал дожидаться, пока противник достанет оружие, и ударил наотмашь. Мужчина, словно ожидая этого, поднырнул ему под руку, оказавшись за спиной здоровяка. Тесак же намертво засел в дереве стола. Несостоявшийся насильник, тут же дернув за рукоять, попытался вытащить свое оружие из плена, но начал медленно оседать и с сочным звуком, поцеловав лбом лавку, упал на пол.

Илас, стоявший до того за его спиной, задумчиво рассматривал костяшки пальцев рук, собранных в замок. По — видимому, мужчина хорошо приложил ямщика по темечку, добавив удару своего весу.

— И почему, дорогая сестрица, наши с вами встречи всегда проходят в столь интригующих обстоятельствах?

— Могу спросить то же самое.

Служитель, с невозмутимым видом наблюдавший всю картину потасовки, вклинившись в возникшую паузу, доложил:

— Лошади готовы — и потом, словно спохватившись, добавил, — две.

— Что ж, не могу сказать, что приятно было повидаться… до нескорой, надеюсь, встречи, — сказал, как выплюнул, блондин.

Илас облил индевелым взглядом наряд нечаянной родственницы, скривился, как от паленого первача, и, не говоря больше ни слова, вышел вон. Он был зол. В первую очередь на себя, хотя и на Вассу заодно, для компании. Ему надо торопиться, не терять ни вздоха, а он в потасовку ввязался… из‑за гризетки, как думалось вначале. А вон как вышло. И что его бедовая сестричка тут делает, да еще в таком виде? Помнится, две недели назад она представилась замужней фьеррой, да еще и в положении… скандал был знатный. А сейчас — замызганная, в изгвазданном тряпье, да еще с каким‑то несуразным узлом, с которым даже при нападении не рассталась… И везет же ему с родственниками…. Мачеха — снежная королева, что вечно в царстве льда и тумана, отец — изрядный стервец, а вот теперь и сестра — ходячее недоразумение.

Знал бы Илас, насколько созвучны в этот момент с его думами мысли Вассы, обязательно споткнулся бы. Девушка костерила свою дурость, по которой ввязалась в авантюру с монастырем. Отбитый зад, стертые ноги и пальцы, по — прежнему сводимые ломотой, были полностью солидарны в этом с хозяйкой. Когда лицедейка взобралась на кобылу, услужливо выведенную под уздцы служителем, и взобралась в седло (не с первой попытки), копыта лошади ее негаданного спасителя уже выбивали гулкую дробь на мостовой вдалеке. Надев рукавицы и еще раз поправив съезжающую постоянно шаль девушка выехала из символических ворот. Оные любая бродячая дворняга могла одолеть не напрягаясь, как перепрыгнув, так и через внушительную дыру в покосившемся плетне. Васса хмыкнула, глядя на последнюю. У нее создалось стойкое ощущение, что сия дыра была результатом трудов не бессловесной животины (лающей или блеющей — не суть важно), а молодцев, перебравших браги и решивших освоить мастерство телепортации, используя древнейшее заклинание — 'напролом', поскольку прогалина в два локтя шириной требует немалых физических затрат, упрямства и вдохновения, присущих только двуногим.

Лошадка, из тех, которых на колбасу пускать еще вроде и рано, а продавать уже поздно (ибо не даст никто за такую клячу хорошую цену), как‑то обреченно, совсем по человечески вздохнула, кося на всадницу. Во взгляде пегой как — будто читалось: 'И что ж тебе не ймётся в этакую холодрыгу?'. Впрочем, она все же медленно двинулась в направлении, задаваемом наездницей: вон из города, на юг.

Вассу, издерганную за ночь, не сразу насторожил отдаленный топот, звонко разносившийся в предрассветной глуши и рикошетивший от стен жавшихся друг к другу домов, зачастую похожих на двухэтажные бараки. Запоздало мелькнувшая мысль 'Погоня!' вмиг разогнала кровь девушки. Она пришпорила пятками клячу, которая с неожиданной резвостью наддала ходу. Тем не менее этого было явно мало. Ворота, которые на ночь уже давно не закрывались (Ваурий, при всех своих недостатках императорствовал бескровно и войн в его правление пока не знали, чего нельзя было сказать о баталиях придворных и подковерных), и караульные, с обеих сторон створок страстно обняв алебарды, дремали. Укутанные, чтобы не замерзнуть, он напоминали два шалаша, из туннука которых вверх поднимались струйки теплого пара.

Не сбавляя ходу, Вассария промчалась мимо стражей. Блюстители порядка опомнились уже после того, как девушка миновала некогда грозный и неприступный барбакан, а ныне живописную груду камней, символизирующих въезд в город. Впрочем, деньги из казны на подновление ворот выделялись раз в пять лет, но каждый раз не доходили до места назначения.

Всаднику, скакавшему за ней, повезло меньше. Вассария отчетливо услышала грозный и сиплый со сна окрик одного из караульных, сочные матюги и даже предупреждение. Смысл последнего (опуская сочные эпитеты любовных утех животных с чьей‑то матерью) был: 'стой, стрелять буду'. Судя по всему, преследователь наплевал на угрозы, ибо хода не сбавил и пронесся следом за девушкой. О том, что все‑таки стреляли, Васса узнала по болту, пролетевшему недалеко от нее, и перебившему шильду, которую какой‑то ушлый и не шибко грамотный торговец привесил на дорожный столб.

''Так даже лучше', — не к месту подумалось девушке. И вправду, намалеванная страшенная рожа теперь демонстрировала щербатый оскал, и подпись 'Цирюльня Урабеха. Красивый волос и здоровый улибка' теперь гораздо лучше гармонировала с изображением. Впрочем, отстраненные мысли не помешали лицедейке оглянуться через плечо. Завизжать и позорно грохнуться с лошади девушке не позволили природное упрямство, с коим она вцепилась в поводья и дедушкина выучка. На нее несся во весь опор здоровущий ёж верхом на взмыленном жеребце. Во всяком случае, ей так показалось в первый миг.

И все же, драгоценные мгновения были упущены, и всадник приблизился к Вассе.

— Стой, дура, это я.

Второй раз услышать голос ненаглядного братца было выше сил девушки, и она сочно проматерилась, емко и кратко охарактеризовав блондина. И наплевать на то, что благородным фьерринам не то, что слов, интонаций таких знать не положено. Но душа девушки требовала.

Илас лишь удовлетворительно хмыкнул, как будто комплемент получил.

— Погоня сзади. Мне удалось сдвоить след. Сейчас они прочесывают городские трущобы.

Васса уже поняла, что не от хорошей жизни встретила белобрысого на почтовой, но вопросы могут и подождать. Шкура важнее. Вон, у братца она уже вся в дырьях. И как в седле только держится? О том, за кем погоня, тоже уточнять не стала. Это не так и важно — на ним или за ней. Те, кто идут по следу, не будут долго разбирать — схватят обоих и навряд ли выпустят. Путь даже если и за братцем охотятся. Документов, что у нее на руках, достаточно будет для близкого знакомства с дыбой. А там уж знамо дело. Все поют палачам то, что хотят услышать дознаватели.

А посему следовало убираться. Вдвоем или порознь — не суть, но чем быстрее, тем надежнее. Вместе‑то, конечно, лучше, да только судя по числу стрел и болтов, как бы дорогой родственничек в ближайшую свечу не скончался. Хотя, для человека в чьем организме столько свинца и железа, он держался на диво бодро.

Поймав на себе хмурый взгляд девушки, Илас лишь отмахнулся:

— Потом вытащу, сильно не мешают. Сейчас некогда.

Больше не сговариваясь, они поскакали в сторону реки.

Лед еще не стал. Обмелевшая, с лентами песка и гальки с обеих сторон русла и велеречивыми водоворотами, Илреть не прельщала ни одного из беглецов. Хорошо было бы добраться до брода, но там могли ждать. А посему — придется переправляться здесь.

Как и водиться, по закону подлости, крутой берег был на противоположенной стороне. Это значит, что после переправы нужно будет еще найти подъем, по которому смогли бы подняться лошади.

Река. Не широкая, по — женски коварная, взирала на беглецов с умеренным интересом. Куда они денутся? Все равно окажутся в ее объятьях. Рано или поздно. Но лучше все же рано. А уж она постарается. Затянет, закружит, утянет гостей в свои чертоги.

Илас закрыл глаза. Он словно пытался услышать что‑то в шепоте реки. Его ноздри подрагивали, улавливая запахи, о которых Васса могла лишь догадываться. Наконец, приняв для себя какое‑то решение, с коим Вассу не соизволил ознакомить, блондин коротко бросил:

— Туда.

И, мотнув головой, сам подал пример, направив лошадь вдоль излучины реки. Впрочем, скоро он спешился, и, словно нехотя, через себя, произнес:

— Помоги вытащить.

Васса, к этому моменту тоже оказавшаяся на земле, слегка замешкалась с ответом, и Бертран добавил:

— Пожалуйста.

Цедить слова, словно это были драгоценные жемчужины, которых девушка не достойна, у блондина получалось мастерски. А тут еще и пришлось просить… но куда же деваться, если за спиной погоня.

Девушка не оценила оказанную ей высокую честь и, скептически оглядев Бертрана, хмыкнула и все же подошла ближе к услужливо повернутой к ней спине. Оба понимали, времени осталось мало, и на препирательства с выяснением отношений лучше его не тратить.

Посмотреть Вассарии было на что. Несколько болтов, одним из которых был 'овод', вошедший чуть ли не по самое оперение. По — видимому, он угодил между ребер. За него‑то Васса и ухватилась пальцами. Гусиные перья, что с трех сторон были призваны стабилизировать полет болта, набрякли от крови и соскальзывали, не даваясь.

— Что ты там так долго возишься? — недовольно просипел Илас сквозь сжатые зубы.

Его специфический дар подохнуть от потери крови не давал, но всю непередаваемую гамму ощущений от процесса извлечения инородных тел из его собственного, к сожалению, не блокировал.

Мужчина ругался про себя: умудрился все же схлопотать 'подарочки' от караульных в спину. Самому никак не достать, а эта…возиться, еще и провернуть пытается.

Васса в этот момент, плюнув на попытки вытащить 'овода' пальцами, решительно вцепилось в окончание древка зубами, и, уперев руки в спину блондина, потянула арбалетный деликатес на себя.

Илас, издав звуки, больше всего напоминающие брачное шипение гадюки, чертыхнулся в тот момент, когда болт, на прощание вырвав‑таки кусок мяса за край железного наконечника, распрощался с его спиной.

Васса, не рассчитавшая силы, плюхнулась на пятую почку и начала усиленно отплевываться. Ощущение от роли сестры милосердия были препоганейшие: немытое перо с кровью и щепой во рту. А зубы… — будто их разом пытались выдернуть щипцами, но силенок у цирюльника не хватило.

Мужчина повернулся и зло посмотрел на девушку.

— Надеюсь, остальные ты будешь не выгрызать, а просто потянешь за древко и вытащишь.

'Специфическая у него формулировка для благодарности', — про себя подумала Вассария, поднимаясь и отряхивая руки. Остальные болты таких проблем с извлечением не вызвали. Единственное, что поразило девушку — крови почти не было. Она, конечно, не была специалисткой по ранениям, но ей казалось, что при извлечении стрел живой ртути, что течет по жилам, должно было быть больше. А этот… ведет себя так, словно его не прошили чуть ли не насквозь, как игольницу булавками, а всего‑то заноз насажал — неприятно, но терпимо. Впрочем, свои наблюдения она оставила при себе.

Илас же, освободившись от 'украшений' на спине, стал быстро раздеваться, стаскивая с себя кожух, зияющий рядом характерных дыр с багряной окантовкой, потом перешел к рубахе и штанам, последними были сняты сапоги. Мужчина, оставшись в одних подшатнниках, аккуратно свернул валик из одежды и начал крепить его к луке седла. Спина, когда он отвернулся, оказалась чистой, даже следов сукровицы почти не было. Васса так и застыла с недорасстегнутым тулупом. Блондин же, словно спиной почувствовав взгляд, обернулся и недовольно бросил:

— Потом. Чего застыла? Давай, аллюр на три креста.

От этих слов, хлестких, как пощечина, Васса опомнилась и принялась раздеваться с удвоенной быстротой. Хотя нет — нет да и косила на Иласа, который уже по колено был в воде.

Переправляться по такой воде было чистым безумием. Хоть и не стремнина, славящаяся пенными бурунами, но зато околеть можно на раз. Илас уже покрылся гусиной кожей, но все равно упрямо брел уже по пояс в воде. Река, хоть и не широкая, но до дна в плёсе не достанешь. Похоже, под ногами Иласа как раз закончился перекат, потому как мужчина резко ухнул в воду по шею. Вцепившись одной рукой в лошадиную холку, второй начал активно загребать.

Больше ждать было нечего, разве что дружелюбной погони, что все ближе с каждым вздохом, и Васса решилась. Зайдя в воду она первые мгновения еще чувствовал ступни, но через три шага ноги окончательно онемели, и девушка практически волоком пошла поперек течения. Рука, на которую петлей была накинута уздечка, готова была вывернуться из сустава, потому как лошадь желала побыстрее выбраться на противоположенный берег реки, а вот дурная хозяйка почему‑то в самый неподходящий момент решила освоить один из древнейших стилей плавания — топориком.

Илас, выйдя на противоположенный берег, стряхнулся, словно борзая и оглянулся на невольную напарницу. Та уверенно шла ко дну.

'Да что же ты вторишь!' — было единственной цензурной мыслью мужчины.

Вассе было уже все равно, вверх или вниз несет ее течение. Тело, сведенное судорогой, мало что чувствовало. Выбралась лицедейка на другой берег скорее вопреки, нежели благодаря судьбе, и своим спасением была обязана упрямому норову спокойной с виду лошадки, не пожелавшей идти на знакомство к речной хозяйке. Когда кобыла выволокла девушку на прибрежную полосу, Илас подхватил недоутопленницу и сам потянул ее к берегу.

— Я тебя спасать не нанимался. Если хочешь убиться — сделай это один раз и качественно, так, чтобы без шансов на спасение.

На эту душевную речь лицедейка лишь улыбнулась. Она чувствовала себя словно пьяной, и ее так и подмывало рассмеяться. Почему‑то взгляд девушки зацепился за полинявшие незабудочки на батистовых подштанниках блондина. Отстраненная мысль: 'В таких на свидание к любовницам не ходят — не солидно как‑то', — так и рисовала в воображении Бертрана в этих самых подштанниках, удирающим через мезонин от ревнивого мужа очередной пассии.

Худые волосатые ноги тащившего ее спасителя, что виднелись из‑под подштанников, повели мысли девушки в другую сторону: 'И чего Илас такой тощий, словно щепка? Недокармливали его что ли? Хотя нет — рост‑то вон какой вымахал. И жилистый, сильный. Вот как ее легко тащит. А я, хоть на вид и миниатюрная, а все же три с лишним пуда веса есть. Может, он раньше нормальный был, а сейчас сел на модную диетусу? Вот одни ребра и торчат'. Придя к единственному и очевидному, как Вассе в ее состоянии казалось, выводу, лицедейка решила помочь Иласу советом:

— Плюнь ты на нее!

Блондин, слегка опешивший от решительного тона спасаемой, выпустил из руки повод лошади, которую вел. Девушка, рачительность которой была против такого пренебрежительного отношения к животине, купленной на кровноукраденный злотый, запротестовала.

— Да я не про лошадь, а про диетусу!

— При чем здесь это? — Илас, хоть и полагал женщин созданиями глупыми, но логику оных постигнуть порою не мог.

— Ну ты же на диете сидишь. Вот я и говорю — плюнь.

Блондин плюнул. Правда не на диету, а на сумасшедшую девицу, которую бил колотун. Как только блондин вместе со своей ношей выбрался на берег, первым делом отвязал тюк с одеждой девушки от седла. Содрал с лицедейки мокрую тряпку, что еще в начале вечера была платьем, услужливо предоставленным всерадетелем, потом нижней сорочкой под одежду служанки, а теперь просто мокрым комом. Завернув Вассу в тулуп на голое тело, принялся надевать на нее шерстяные носки. И, лишь покончив с этой процедурой, стал одеваться сам.

Лицедейка начала отходить. Мысли уже не так путались, и первой связной была: 'Ненавижу. С сегодняшнего дня ненавижу дознавателей, всерадетелей и инквизиторов. И если удастся выбраться из всего этого, заживу тихой жизнью в каком‑нибудь провинциальном городке. Подальше отсюда.'

Вассария понимала, что надо бы встать, нормально одеться и взобраться на лошадь. Но сил уже ни на что не было.

— Ехать сможешь? — требовательный голос. Почти приказ.

Сил, чтобы ответить что‑то членораздельное не было и она лишь помотала головой.

— Дура, как есть дура.

С этими словами Илас, уже гарцевавший на лошади, подхватил девушку под мышки и усадил впереди себя на седло. Лошадь Вассы, уже привязанная веревкой к луке седла кобылы Иласа, шла рядом.

— И навязалась ты на мою голову, — сокрушенно пробормотал Бертран, пришпоривая свою вороную.

Тепло, что обнимало девушку, убаюкивало, как и мерная поступь лошади. Дрема пахла вереском, полынью и почему‑то морозом. Хотелось просто окунуться в эти запахи целиком и не просыпаться. Васса смежила веки и не проснулась даже тогда, когда они под утро остановились у того, что полсотни лет назад было сторожкой. Сейчас этот стылый, обветшалый домишка даже охотники забросили. Больно уж бурелому много на пути к сомнительному месту отдохновения. Да и гадюки полюбили развалины. По лету или теплой весне у костра переночевать проще. И зимой, под большой разлапистой елью, если найдешь такую, что нижние ветви в снег надежно утопила, тоже можно.

На смену помершему егерю, что был хозяином здесь раньше, новый барин — владетель сих земель, не прислал. Вот и врастал сруб все больше в землю, скрипя ставнями на стылом ветру. Про эту сторожку Иласу рассказывал один из сослуживцев, еще в приграничье. Дескать, есть в Куярском лесу такая… заброшенная. Говорил, делясь своими мечтами (там многие выживали только ими), что когда закончит службу — туда жить поселиться. На вопросы 'на кой?', драгун отвечал — надоело все. Кровь, лица лицемерные — начальства, остервенелые — врагов. Тишины хочется, покою. Чтобы вокруг — никого. А там точно не найдут. И угол глухой, дикий, опять же от столицы всего двадцать свечей перегон, если на резвой лошади. Да только места там болотистые, вот ветровалы часто и случаются.

Не дожил тот сослуживец до своей мечты. Насквозь стрела прошила за три дня до отбывки с приграничья. Илас невесело усмехнулся наследству, что оставил драгун. Не думал, что когда‑нибудь пригодится.