Мы, горцы, пойдем сражаться за свою независимость вместе с теми, кто будет биться за свободу.

Асланбек Шерипов

 

I

Лето 1917 года…

Тревожное время… Не оно ли выковывало характер Асланбека Шерипов. а и его друзей-ровесников? Ведь юноши тех лет жили в самой гуще событий, бурных и противоречивых, и легко ли было молодому Шерипову разобраться в грандиозных потрясениях, волновавших весь мир? В те дни мир переживал за неделю столько событий, сколько в иные времена не происходило их за целое столетие. И юноши взрослели не по годам, а по событиям, старцы молодели если не телом, так душой, и лишь трусливые да ленивые умом старились и умирали, не успев постигнуть ни себя, ни время.

Ненавистный народу царь был свергнут, но то, чего годами добивались рабочие и крестьяне в тяжелой и подчас кровопролитной борьбе — права жить и трудиться в нормальных условиях, свободы, национального равенства, земли, — они так и не получили. Временное правительство трудовому народу не дало ничего. Революция вроде бы произошла, а царские чиновники остались на своих постах. «Губернские комиссары», назначенные вместо прежних губернаторов, почти все были из тех же князей да помещиков. Царские судьи по-прежнему выносили приговоры, бросали людей в тюрьмы. Желанный мир не наступал. На фронте продолжала литься солдатская кровь. Земля, фабрики и заводы были в руках старых хозяев. Для народа оставались только громкие слова… И народ волновался. В грозный водоворот событий вовлекались все новые слои общества, зачастую темные, невежественные, и заправилы из буржуазии старались использовать их в собственных интересах. Велась отчаянная политическая игра, и не всегда можно было угадать, что скрывается под тем или иным лозунгом. Выигрыш означал власть и богатство. Во всей этой игре национальная рознь оказалась очень важным козырем.

Это был необыкновенно сложный период в жизни страны, когда и бывалые политики с трудом разбирались в хитросплетениях партийных программ. А рядам с ними шел молодой Асланбек, твердо желая найти свою правду, правду своего маленького, но гордого народа.

В Терской области атмосфера была накалена до крайности.

Совсем недавно в Грозном фанатики из казачьих сотен подожгли на Гостиной улице большие магазины чеченских купцов Исламовых, и в ответ на это обозленные чеченцы в долине Сюйра-Корта убили казачьего офицера. Из мести казаки, сговорившись между собой, убили двух чеченцев, приехавших в город, и нескольких тяжело ранили. Разгневанные чеченцы средь бела дня ворвались в станицу Петропавловскую и напали на безвинных русских крестьян. Так день ото дня усиливалась вражда, перерастая в межнациональную войну.

B городском саду, в помещении офицерского клуба, собрались местные богачи, казачья верхушка, чиновники, офицеры. Все взгляды были обращены к атаману станицы Грозненской полковнику Хадееву. Рядом с ним, небрежно развалясь в креслах, вполголоса беседовали офицер контрразведки Касьянов и полицейский пристав Сухов. Всем своим видом они показывали, что говорильня эта их не занимает. А с низенькой трибуны «политики» разных мастей, размахивая кулаками, произносили гневные речи. Некоторые ораторы еще трещали о свободе слова и свободе личности, но большинство требовали создания сильной власти, которая укоротила бы руки большевикам и разом покончила бы с нарастающими волнениями в народе.

Вот на трибуне появился долговязый офицер с черными усами. Тот самый, который в свое время не пустил старика Гази в полицейское присутствие. Сейчас вся его нелепая фигура с длинными болтающимися руками производила, в общем, комическое впечатление, хотя черные, залихватски закрученные усы топорщились прямо-таки угрожающе.

— Хватит терпеть эти беспорядки! Надо немедленно браться за оружие и навести порядки в Чечне, — кричал он, захлебываясь.

— Не торопитесь, господин Лазарев, охладите свою горячую голову! — попытался урезонить его председательствовавший на собрании член городской думы купец Царапкин, — Нам нужен гражданский мир, а не война…

— Вахмистр Лазарев прав!

— Нет, нет! Это погубит дело!

— Хорошо бы вообще согнать азиатов с этой земли!..

— Слишком далеко зайдешь, не вывернешься! — раздался чей-то голос из глубины зала.

А в эти же дни во владикавказской гостинице «Бристоль» князь Капланов, миллионер Чермоев и адвокат Джабагиев с казачьими генералами делили Терскую область.

Тапа Чермоев спешно рассылая по всему Северному Кавказу своих агентов с наказом вербовать молодых горцев, особенно из бывших царских офицеров, для будущей армии будущего правительства Союза объединенных горцев Северного Кавказа. Организаторы его носились с идеей создания «независимого» горского государства под покровительством Турции. Однако народ не слишком прислушивался к призывам новоявленного вождя — его гораздо больше занимал вопрос: останется ли земля у помещиков или будет роздана крестьянам?

Но Тапа не терялся. Он, как говорят в народе, больше всего боялся, «растерявшись, потерять» свое многомиллионное состояние и пост президента, который уже рисовался ему в мечтах.

В сложных дипломатических переговорах Чермоев от имени народа клялся в искренней дружбе генералу Караулову, который решительно обходил разговор о землях для горцев, но рад был использовать эти заверения в дружбе для подавления революции. Тапа понимал, что выиграть затеянную игру можно, лишь располагая реальными силами, и исподволь пытался собирать их. Ко всему этому делу был привлечен известный инженер чеченец Маза Кайсаев. Он хоть и не был полностью согласен с «программой» Союза горцев, неоднократно брался выполнять важные поручения Чермоева.

— Нам нужны сильные, молодые и надежные люди. Поезжай, Маза, присмотрись, отыщи таких людей, — распорядился Чермоев, отправляя Кайсаева в Грозный.

Кайсаев вспомнил поговорку, что лучший путь к сердцу мужчины лежит через желудок, и для первого знакомства с грозненской молодежью устроил чеченскую вечеринку. Под предлогом ужина с танцами была приглашена молодежь из наиболее уважаемых чеченских семей, настойчиво зазывались выпускники грозненских училищ.

Получил приглашение и молодой Шерипов.

 

II

На майданах в чеченских аулах последнее время только и разговоров было, что о грозненских рабочих, которые вышли со знаменами, требуя свободы и хлеба. Рассказывали, что полиция и казачьи сотни расстреляли демонстрантов, а оставшихся в живых упрятали в тюрьму. Добавляли, что полицейский офицер отнял у рабочих знамя, разорвал в клочья и затоптал в грязь. Возмущались тем, что тела убитых до сих пор лежат на улицах и никто не смеет унести и похоронить своих родственников. Встревоженные этими рассказами, горцы озабоченно качали головами, предрекали самые разные, но неизменно грозные события, горячо спорили о том, что им следует делать, а пока что вовсе перестали платить всякие налоги, не подчинялись чиновникам. Тех же, кто пытался их припугнуть, убивали или выдворяли из аулов.

В такой тревожной обстановке Решид Газиев, заставший в родном ауле лишь могилу отца, решил не задерживаться в Борое и поторопился вернуться в Грозный. Уже неподалеку от вокзала он увидел толпу людей, собравшуюся у афишной тумбы.

— Что здесь происходит?

— Да раздвиньтесь немного!

— Передние, читайте погромче, чтобы все слышали!

Толкая друг друга, люда пытались протиснуться к тумбе, круглый верх которой походил на грибок. Там было наклеено какое-то обращение. Поднявшись на цыпочки, Решид прочитал: «Обращение большевиков». Глаза сразу побежали по строчкам.

«Долой большевиков!» — кричат свое буржуазные газеты, за ними повторяют люди, временно заблуждающиеся, — читал он. — Большевиков рисуют в виде чертей с длинными рогами, пугают нашими именами детей, клевещут на нас, что мы средь бела дня грабим людей. «Долой большевиков!» — кричат князья… им вторят священники. Чем же мы не угодили, что они так яро ненавидят нас?

Враги народа войну начинали ради своих корыстных целей, мы выступали против братоубийственной войны; далее, мы требуем отдать землю трудящимся крестьянам; мы заявляем, что власть должна принадлежать трудящимся…

Товарищи рабочие и крестьяне, вставайте под красное знамя, на котором написано: «Мир, свобода, хлеб!»

Рядом с этим обращением висела афиша: «Сегодня в кинотеатре „Палас“ демонстрировался фильм „Ночной вор“». Решид невесело усмехнулся. В этот момент к тумбе подошли двое подвыпивших казаков.

— Кого хоронить собрались? А ну, разойдись! — закричал старший из них, здоровенный верзила, расталкивая собравшихся.

Толпу сразу как ветром сдуло. Осталось лишь несколько человек, что посмелее. Казаки подошли к тумбе и тупо уставились на листок бумаги. Видно, спьяну соображали они тупо. Но вот до высокого дошел смысл обращения.

— Кто написал? Кто это приклеил, спрашиваю я! — заорал он, хватаясь за рукоять сабли.

— Ты посмотри, они и сейчас все еще зовут под это самое знамя! От знамени-то давно ничего не осталось! — захохотал другой, пониже ростом, сам похожий на тумбу. Клинком обнаженной сабли он начал сдирать обращение.

— Говорите, кто это наклеил? — продолжал наступать на людей верзила.

— Молодой человек, а ну-ка, предъявите документы. Кто вы и откуда? — Похожий на тумбу казак зловеще положил руку на плечо Решиду.

— Разве вы не видите, господин прапорщик, это же сын городского купца Аванесова, Рубен, — сказал пожилой рабочий, незаметно толкнув Решида и уверенно глядя прямо в глаза пьяному казаку.

— A-а, так это Рубен! Я его и не узнал. Ты здесь не позорься, Рубен, здесь тебе не место. — Казак отдал честь Решиду, подхватил своего товарища под руку и зашагал дальше.

Решид вместе со своим неожиданным спасителем также поспешили покинуть место происшествия. Едва они свернули в пустынный переулок, рабочий сказал:

— Я узнал вас, вы Газиев. А моя фамилия Халов. Я работаю вместе с Лозановым, живу рядом с ним и часто видел вас и вашего отца… Да и вы, кажется, знаете моего сына, Дмитрия…

Решид кивнул: Дмитрий Халов был членом той же подпольной организация, в которой работал Решид.

— А как здоровье вашего отца? — поинтересовался старый Халов.

— Он умер…

— Да, настали времена, что позавидуешь и умершим, — с горечью сказал рабочий. — Вам сейчас опасно находиться в городе. После того как казачья сотня есаула Медяника разгромила Грозненский Совет, белоказаки просто залютовали. Дня не проходит без таких случаев, как сегодня. Узнай казак, что вы не сын Аванесова, как я вас назвал, а чеченец, вам бы, наверно, несдобровать. Нынешние городские власти прямо натравливают горожан на чеченцев. Да вы, должно быть, уже слышали об этих делах…

Да, Решид слышал о многом. Из-за этих слухов он и поторопился в Грозный. Но что должен он предпринять? Прежде всего надо повидаться с Лозановым, встретить Радченко, который, должно быть, уже возвратился из Владикавказа, связаться, если это возможно, с уцелевшими членами Грозненского Совета. Может, старшие товарищи посоветуют, как и что делать в эти смутные времена…

— Вы не знаете, Конон живет сейчас у себя? — осторожно опросил Решид.

Старый рабочий грустно покачал головой:

— Нет, не живет. Зато полицейские подчас наведываются туда.

— Я так и думал… Но до чего же важно мне было бы сейчас повидать его! — воскликнул юноша.

Пожилой спутник остановился и внимательно посмотрел на него:

— Я думаю, что смогу помочь вам. Я отведу вас к Дмитрию, а он-то уж наверняка поможет вам…

И действительно, в тот же вечер молодой Газиев беседовал со своим старшим партийным товарищем и другом. Решид поведал Конону про то, как не застал отца в живых, рассказал, как бурлит и ждет событий чеченская деревня. Лозанов же рассказал о грозненских событиях, показал важное письмо, полученное из Грузии от большевика Ноя Буачидзе.

«Будьте чрезвычайно осторожны в разрешении национального вопроса, — писал Буачидзе, обращаясь к грозненским революционерам. — Не забывайте, что, с одной стороны, вас, авангард рабочего класса всей Терской области, окружает контрреволюционное казачье офицерство, а с другой — чеченские националисты, также ненавидящие революцию».

Рассказал Лозанов и о происках Тапы Чермоева и попытках привлечь на свою сторону горскую молодежь. Большевики не могут позволить себе пассивно наблюдать за этим, и он тут же высказал пожелание: Решид должен пойти на вечер, устраиваемый Кайсаевым.

— Между прочим, там ты встретишь одного своего знакомого, — каким-то неопределенным тоном добавил Конон.

 

III

Смуглолицый Маза Кайсаев был красив, изящен и неизменно пользовался общим вниманием.

Он кичился своими высокими связями и знакомствами и в любой среде держался уверенно и непринужденно. Чувствуя себя баловнем судьбы, он судил обо всем безапелляционно, не допуская возражений. За последнее время он, кажется, искренне поверил в свою давнюю любовь к народу, и от него можно было услышать фразы вроде: «Да что вы мне толкуете, сам абрек Зелимхан был моим другом, считался со мной и без моего ведома не делал ни шагу».

Интересно, что, несмотря на одаренность, ум и образованность, Маза ничего не понимал в том, что происходило тогда в народе. Да, впрочем, он и не пытался понять. При его избалованности ему просто было несвойственно задаваться подобными вопросами: он даже в мыслях не мог допустить, что не понимает чего-нибудь. Горный инженер, он вышел из небогатой семьи, да и вырос, постоянно общаясь с бедняками, но, разбогатев и войдя в круг Чермоева, почувствовал себя принадлежащим к «избранным» и к народу стал относиться лишь как к орудию в политической игре. К нему часто съезжались солидные и важные люди, и Кайсаев был убежден, что этим он «делает политику»…

И нынче дом Мазы был полон гостей. Однако сегодня хозяин почему-то не задерживался в комнате, где собирались эти самые солидные люди. Как мы знаем, у него было более серьезное дело.

Посреди просторной гостиной, окруженный молодежью, на низеньком стульчике сидел, перебирая струны пондара, известный певец Сулейман, чей сладостный голос вот уже много лет будоражил сердца чеченцев.

Имя слепого Сулеймана было дорого каждому горцу. Чувство это рождалось с первой песней, спетой матерью над колыбелью ребенка. С посохом в руке, с неизменным пондаром под мышкой, с поводырем, а то и без него, шел он из аула в аул, и в каждом доме его встречали как самого близкого человека.

Большой поклонник европейской музыки, Маза пригласил в свой дом этого бедного певца, пытаясь подделаться под народ. Ему нужно было показать свои связи с оппозиционно настроенными людьми и почтительное отношение к национальным свободолюбивым традициям.

Сулейман быстрыми движениями пальцев ударял по струнам и голосом, полным печали, пел старинную народную песню:

Слушая эти строки, женщины украдкой утирали слезы, а мужчины сурово сдвигали брови, покусывая кончики прокуренных усов. Но вот певец умолк, и в комнате стало тихо.

Тишину нарушил взволнованный голос Асланбека. Он попросил Сулеймана спеть им песню о Варе.

Мелодичные звуки пондара снова наполнили гостиную. Они то ниспадают к земле, то рвутся высь, заставляя учащенно биться буйные сердца молодых людей.

Певец славит мужество бесстрашного абрека Вары — защитника бедных и обездоленных. В звуках пондара как бы слышатся голоса смелых нартов, журчание горных родников, ласковые слова любимой и грозный звон клинков, скрещенных в жарком бою. Слушатели сидят молча, им кажется, что они видели невиданное, слышали неслыханное.

Поет певец. Он славит честность, храбрость и доброту. Но что значит храбрость, когда герой выступает один против зла целого мира! Он погибает, потому что невозможно победить в этой неравной борьбе. И снова безысходная тоска одолевает слушателей.

— Эйт, маржжа яа! — вскрикивает с отчаянием кто-то из. собравшихся.

Одни грустно качают головами, другие, прикрыв глаза, пытаются скрыть свои слезы, а третьи, наоборот, поднимают глаза, горящие жаждой подвига.

Асланбек, сидевший несколько в стороне, слушал певца затаив дыхание. Он страдал: казалось, боль души его становится непереносимой. Но тут, как бы пожалев юношу, пондарист вдруг умолк. Заиграла веселая гармошка. В комнату вошли девушки. Они поздоровались с молодыми людьми и заняли места в почетном углу.

Асланбек увидел Хаву. Она еще больше похорошела и радостно улыбалась своему жениху. Ее глаза как бы говорили: «Вот видишь, ты делаешь сваю революцию, а мы опять вместе!»… Действительно, сегодня в начале вечера богач Билтоев подчеркнуто приветливо кивнул Асланбеку. С его точки зрения, будущий зять возвращался в общество порядочных людей и по нынешней странной ситуации даже мог сделать неплохую карьеру. Асланбек уловил это и вдруг поежился от какого-то неприятного чувства. Что-то тут было не то… Но додумать не успел — уж слишком весело играла гармошка.

…Бойкий, ловкий, затянутый в хорошо сшитую черную черкеску, на ходу поправляя маленький кинжал в черной сафьяновой оправе, на середину зала вышел молодой горец. Минута, и вот он уже ведет за собой Хаву в старинном изящном танце.

В первое мгновение Асланбек не узнал танцора. Но, лишь только узнал, застыл от изумления: это был Рашид Газиев… Здесь?.. Почему?..

Все громче лились звуки любимого чеченского танца — шамсуддина. Послышались резкие хлопки в ладоши. Видно, танцор был мастерам своего дела.

— Тох, эй! Tоx, эй! — раздавались с мужской стороны подзадоривающие выкрики.

Хава плавно обошла с партнером большой круг, потом, будто отвернувшись от него, гордо подняв голову, понеслась в обратную сторону.

Она проплыла, как прекрасное видение, совсем близко от Асланбека, словно упрекая его за то, что, просиживая над книгами, он так и не научился танцевать.

Молодой танцор, покинутый партнершей, не щадя ног своих, выписывал сложную вязь перед тамадой вечера. Оставаясь на месте, он плясал так быстро, что движений ног нельзя было уловить, как невозможно уследить за движениями скачущего коня. Затем Решид устремился за девушкой и настиг ее. Хава гордо плыла по кругу. Казалось, что сердце танцора горело огнем, он неистовствовал и, как пущенный волчок, кружился вокруг девушки.

— Хава! Хава! Не уходи, не уходи! Танцуй подольше! — кричали ей друзья.

И она гордо парила легкой птицей, раскинув крылья рук и всей душой отдаваясь стремительному потоку музыки.

Ловким движением Решид преградил ей путь и тут только девушка сжалилась над уставшим партнером: плавно скользнув в сторону, она остановилась, дожидаясь ухода партнера, и сама стала прихлопывать ему.

Асланбек смотрел на Хаву с восхищением. А она, исподволь бросив на него кокетливый взгляд, уселась среди своих разнаряженных подруг. «Почему Решид пригласил именно Хаву?» — подумал вдруг Шерипов, но тут же гордо поднял голову, откинув тревожную мысль, недостойную его высокого представления о дружбе…

 

IV

На вечере Маза Кайсаев особое внимание уделял молодому Шерипову. И действительно, Асланбек, вовсе не желая того, выделился на фоне сверстников. Помимо хорошей начитанности, он невольно подчинял окружающих своим ярким темпераментом, абсолютной искренностью и какой-то особой рыцарственностью характера. Недавний, хоть и недолгий арест еще прибавил ему популярности. Выпустили его тогда по молодости, но «без права проживать в Грозном». Старый Джамалдин решил переехать в Шатой, чтобы оградить сына от неприятностей. Но Асланбек и не думал подчиняться полиции, называющей теперь себя милицией, и, не скрываясь, жил в Грозном.

Сверстники с уважением и восхищением передавали друг другу, что за Асланбеком установлена тайная слежка и что он навсегда зачислен в «черные списки». Словом, местная чеченская молодежь все больше привыкала смотреть на него как на своего вожака. Естественно, что Маза Кайсаев должен был сделать все для обольщения подобного человека. В тот же вечер он пригласил к себе Асланбека для серьезного разговора. И вот они сидят друг против друга в роскошном кабинете торного инженера.

— Теперь наконец все горцы Северного Кавказа объединились, — говорит хозяин. — Представители горских народов создали Союз объединенных горцев и хотят иметь свое правительство во главе с Тапой Чермоевым. Ты, наверно, слышал об этом?

Да, Шерипов слышал и горячо сочувствует всему этому. Разговор этот интересен для него, даже увлекателен. Словно сбываются далекие мальчишеские сны. Еще не искушенный в политике, он с волнением слышит святые дли него имена Шамиля, Зелимхана, на которые так уверенно ссылается его собеседник, и не задумывается еще над тем, как неестественно звучит рядом с ними имя циничного миллионера Чермоева. Он загорается от одного звучания высоких слов, которыми засыпает его Маза: «Объединение национальных сил…», «Движение под одним флагом…»

— Ты еще молод, Асланбек, но это неважно. Главное — что в тебе живет дух истинного горца, — сказал хозяин, ласково потрепав гостя по плечу. — Только не поддавайся чуждым влияниям. Пойми, что именно сейчас мы, горцы, должны держаться все вместе.

— Да нет, я не собираюсь никому поддаваться. Маза, я думаю, что у нас одна задача: найти правду, в которой так нуждается народ, — ответил Асланбек, вопросительно глядя в глаза собеседнику.

Маза достал из нагрудного кармана массивный золотой портсигар, положил его на стол, словно желая показать гостю выгравированные на крышке инициалы, закурил и, как бы размышляя вслух, продолжал:

— Может быть, я ошибаюсь, дай-то аллах, но вы, молодые, должны усвоить одно: только мусульмане, а среди них — только турки, выручат нас. Когда мы будем чувствовать за собою их мощную руку, нам не будут страшны никакие враги…

— Но что же нас связывает с турками? Они с нами не уживутся, — с недоумением пожал плечами Шерипов.

— Так нельзя рассуждать, Асланбек. Турки все же мусульмане.

— И от братьев мусульман ничего доброго не видел наш народ.

Маза выпустил колечко папиросного дыма. Он устало вздохнул: с этим юношей нелегко было разговаривать — уж слишком прямолинейны и тверды были его суждения. Инженер вспомнил свой короткий разговор с незнакомым молодым горцем на вечере и нахмурился.

— А какие у тебя отношения с Газиевым? — неожиданно поинтересовался он.

— Хорошие. Только я совсем недавно познакомился с ним, — просто ответил Асланбек.

— Что он думает обо всем происходящем?

Асланбек на минуту задумался.

— Знаете, — сказал он, — мне кажется, что Газиев правильно рассуждает о нуждах народа.

— Что же это за рассуждения? — снисходительно улыбаясь, опросил Маза.

— Газиев считает, что народу в первую очередь нужна земля и свобода. Землю, говорит он, надо отобрать у помещиков, а власть — у чиновников и генералов царских. Передать все это народу, и тогда люди вздохнут свободно. — Асланбек снова вопросительно посмотрел на Кайсаева.

Горный инженер и помещик не мог с особенным восторгам встретить подобное заявление, но в спор решил не ввязываться. Поэтому ответил мягко, как бы разъясняя малому ребенку давно известную серьезным людям истину:

— Господи, да разве чеченцев не притесняют одинаково и царские чиновники, и заводские мастера!

Но Шерипов отнюдь не склонен был удовлетвориться таким ответом. Он вдруг спросил в упор:

— А как ты, Маза, относишься к лозунгам большевиков: «Землю — крестьянам, фабрики, заводы — рабочим, власть — трудящимся, полное равенство всех наций»?

Тут уже Кайсаев не выдержал, он ответил резко:

— Все русские — свиньи! Неважно, белые они, черные или красные! Эти большевики заявляют, что построят социализм, при котором все будут одинаково богаты. Но это же пустая сказка! Разве могут взрослые люди в нее верить!

— А хорошо было бы народу при таком социализме, — задумчиво проговорил Шерипов. — Почему ты не веришь в это?.. И обо всех русских не надо, по-моему, говорить так. Разве ты не видишь, что сделал русский народ: во-первых, скинул царя, которого, как говорили, сам аллах поставил; во-вторых, совершил революцию, которая перевернула весь мир. Почем знать, может быть, большевики и построят этот самый социализм.

— Странный ты все же, Асланбек, — усмехнулся Маза. — Ты и сейчас не понимаешь, что должен мыслить, как трезвый политик: дело большевиков заранее проиграно. Молодо — зелено! — И подумал про себя: «Почти вся эта нынешняя молодежь заразилась большевизмом».

— Я говорю так потому, что все люди мечтают о счастливой жизни без мучений, — уклончиво сказал Шерипов.

— Как будто я против счастливой и богатой жизни для всех! Но надо помнить, Асланбек, что нас окружают такие сильные государства, как Англия, Германия, Франция, Турция. Они никогда не позволят у себя под носом перестраивать большевикам жизнь по-новому. — Маза даже засмеялся, но потам снова заговорил серьезно и горячо: — Нам с ними не по пути. Мы должны отстаивать национальную независимость. — И, решив, что ему все же удалась урезонить строптивого юношу, он вдруг переменил тему: — Но не об этом я хотел с тобой говорить, Асланбек.

— А о чем?

Маза, несколько помедлил и произнес важно:

— Да вот есть одно ответственное поручение. Союз горцев считает, что его следует возложить на тебя…

— Какое поручение?

Маза опять помедлил, разглядывая тонкую гравировку своего портсигара.

— Как ты посмотришь, если тебе поручат поехать в Сухуми?

— Зачем?

Инженер опять достал из портсигара толстую папиросу, закурил ее и только тогда ответил:

— Видишь ли, Асланбек, абхазцы еще не вступили в Союз горцев.

— А что должен буду сделать я в Сухуми? — спросил Шерипов.

— Тебе следует встретиться с их влиятельными людьми и уговорить их присоединиться к нашему союзу.

— А если они будут против?

— Если они не согласятся, пусть эти переговоры останутся в тайне. Не будем же мы воевать с братьями по вере… Но я верю, что ты убедишь их, докажешь им, что в этом состоит сейчас их долг перед всеми народами Кавказа, вековой упорной борьбой доказавшими свою любовь к свободе…

Асланбек почувствовал, как у него загораются глаза. Он согласился незамедлительно выехать в Сухуми.

Тут же было оформлено официальное вступление его в Союз горцев. А войдя в танец, как известно, танцуют под ту же музыку, что и другие плясуны. Недаром ведь говорят: «Садишься на чеченскую арбу — пой по-чеченски, садишься на кумыцкую — пой по-кумыцки».

 

V

В этот день Газиев решил обязательно заглянуть на Московскую улицу, надеясь поговорить наконец с Асланбеком. Им так и не довелось всерьез побеседовать c той самой встречи у Мазы Кайсаева. Но и на этот раз Шерипова не оказалось дома: Решиду сказали, что он еще не вернулся из поездки в Сухуми. Тогда Решид отправился на вокзал, чтобы встретить Ивана Радченко, который должен был приехать из Владикавказа, куда его срочно вызвали несколько дней назад.

Протяжно посапывая и выпуская длинные струи пара, паровоз устало остановился у платформы.

С площадки вагона, к которому подошел Решид, сошли трое рабочих с заступами и лопатами в обветренных руках. Один из них нес еще корзину, туго увязанную веревками. Рабочие переговаривались хриплыми голосами, глаза у них были усталые и какие-то тревожные. Вдруг перед ними, как по мановению волшебной палочки, выросло несколько здоровенных полицейских. Они грубо выхвалили корзину и тут же, на платформе, принялись потрошить ее. Только теперь Решид заметил, что на перроне скопилось необычно много полицейских и подозрительных личностей, сильно смахивающих на шпиков.

Радченко не было. Это также встревожило Газиева.

Но вот из вагона в числе других пассажиров сошла смуглая высокая девушка. Она чуть задержалась на перроне, то ли в надежде увидеть встречающего, то ли не зная, как пройти в город.

Оглядывая толпу приезжих и надеясь еще обнаружить Радченко, Решид поймал на себе острый взгляд шпика. Чтобы отвести его подозрения, он смело подошел к высокой девушке.

— Простите, пожалуйста, вам ведь, наверно, в город? Не возражаете, если я вас провожу?

— Спасибо, — ответила девушка, — я и сама дойду. — Подхватив маленькую дорожную корзинку, стоявшую у ее ног, она пошла рядом с Решидом.

— Дайте мне вашу корзинку. Извините, но я не решался взять ее до сих пор, — сказал Решид.

— Да ничего, спасибо, сама донесу! Она ведь не тяжелая.

— Нет, нет! Дайте мне, по этой грязи вам будет тяжело ее тащить, — настаивал Решид и взял наконец из ее рук корзинку.

Паровоз глухо свистнул, длинный состав дрогнул и, грохоча, тронулся.

Смело разговаривая с девушкой, Решид прошел мимо шпика. Тот свободно пропустил Газиева, решив, что обознался: право же, не мог иметь никакого отношения к большевикам этот галантный кавалер или жених, встречающий свою невесту.

Решиду все еще не удалось заглянуть в лицо своей спутнице. Она все время смотрела куда-то в сторону, да и сам он отводил взгляд, считаясь с чеченскими обычаями, не позволяющими молодому человеку вести себя развязно с посторонней женщиной. Однако юноша все же ушел заметить черные брови с красивым изгибом, изящный профиль и пышные волосы. Девушка была похожа на чеченку, но по-русски говорила без акцента, и видно было, что она и образованна, и воспитана.

— Скажите, как пройти на Московскую улицу? — опросила она, вдруг оборачиваясь к Решиду. Только теперь он увидел ее блестящие черные глаза.

— Здесь недалеко. Я иду в том же направлении, — неожиданно для самого себя солгал Решид. — А кто у вас там живет?

— Дяди.

— А как их зовут?

— Их два брата, Асхаб и Али, — ответила девушка, снова поглядев на своего спутника.

— Асхаб и Али? Так вы что, чеченка? — удивленно спросил Газиев, невольно сбавляя шаг.

— Да, чеченка, — улыбнулась девушка.

— А как вас зовут?

— Петимат.

— Петимат… А как звали вашего отца?

— Отца моего звали Арсби, его нет в живых, — промолвила она с грустью, а потом, слегка улыбаясь, опросила: — Мне кажется, что я видела вас во Владикавказе. Вы не были там в начале лета?

— Бывал, — ответил Решид. — Но не представляю, где вы могли меня видеть.

Петимат промолчала.

— Я тогда только что освободился из заключения и сразу уехал в Грозный, — проговорил Решид, почему-то чувствуя, что смело может сказать об этом.

— Я еще помню, как вы перед тюрьмой стащили с фаэтона пристава, — обернулась она к Решиду и с живым интересом взглянула ему в глаза.

— А как же вы там оказались?

— У меня был арестован брат, студент, — пояснила Петимат, — вот я и ходила к тюрьме вместе с матерью, чтобы порасспросить, не встречал ли его кто…

— Ну и нашли?

— Нет, тогда не нашли. Но теперь он на свободе.

Так они дошли до угла переулка. Поравнявшись с дощатой старой калиткой, Петимат остановилась. Уже стемнело, в городе зажглись вечерние огни.

— Вот мы и дошли, спасибо вам, — сказала Петимат, улыбаясь Решиду.

За невысокой оградой Газиев увидел маленький садик, посреди которого возвышался дом, крытый черепицей. Стоял он недалеко от Четверговой площади, у самого берега Сунжи.

— Мне кажется, что я знаю этот дом, — сказал Решид. — Окажите, ваши дяди — Турловы?

— Да. Разве вы их знаете? — оживилась Петимат.

— Близко не знаю, но слышал о них. Тут, в соседнем доме, живет мой школьный товарищ, Хамид… А вы надолго сюда? — спросил он, передавая корзинку.

— Не знаю, — ответила она. — На днях сюда должна приехать мама. Во Владикавказе мы совсем одиноки. Возможно, что переберемся сюда…

— Вот это было бы замечательно! — вдруг воскликнул Решид и сразу умолк, смущенный, не зная, как оправдать свою неожиданную радость. — Петимат, — сказал он мягко после небольшой паузы, — простите меня, но не можем ли мы с вами видеться в будущем?

Девушка потупила глаза, но ответила:

— Почему же нет? — Потом подняла голову и улыбнулась: — Можно, конечно, если вам это будет интересно.

— Благодарю вас! А мы не могли бы еще погулять сегодня вечером?

— Нет. — Петимат серьезно покачала головой. — Сегодня я еще должна сделать одно очень срочное дело.

— А я не могу проводить вас туда? — Решиду очень не хотелось расставаться с ней.

— Нет, нет! Это невозможно…

Юноша смутился, неловко поклонился и помахал рукой девушке, тихо прикрывшей за собой калитку.

Улицы в этом районе города почти не освещались. Только в фонарях над номерами домов слабо горели керосиновые светильники. За рекой медленно всходила луна, блеск ее, пробиваясь сквозь огромные деревья, вырывал из тьмы ряд неказистых домов да исхоженную тропу, вьющуюся по берегу Сунжи.

Некоторое время Решид бесцельно плутал по кривым улочкам: он просто не мог, да и не хотел освободиться от чувства непонятной радости после случайной встречи с девушкой. Но вот он вспомнил, что ведь так и не встретил другого человека — Радченко, и сразу острое беспокойство охватило его. Он решил, не откладывая, наведаться к Лозанову, благо жил тот неподалеку.

Однако, приблизившись к дому, где последнее время обитал Конон, он испытал непонятное беспокойство. Даже за недолгое время своей подпольной деятельности Решид привык верить интуиции, понимая, что она, как правило, просто фиксирует внимание на мелочах, не отмеченных рассудком. Поэтому, вместо того чтобы прямо подойти к дому, он незаметно юркнул во двор в начале переулка и притаился. Очень скоро он убедился, что предчувствие на этот раз не подвело: дом был явно окружен полицейскими, как видно поджидавшими хозяина.

Решид задумался. Нет. Конона им так просто не взять: опытный конспиратор, он никогда не подойдет к дому, не проверив все подступы к нему. Он ожидал этого визита полиции, еще дня два назад говорил об этом ему, Решиду, и даже на всякий случай сообщил новый адрес.

Газиев уже решил было столь же незаметно покинуть это опасное место, как вдруг заметил женскую фигуру, вошедшую в переулок. Он узнал Петимат. Девушка разглядывала номера домов и, возможно, направлялась именно к Лозанову. Не раздумывая, юноша стремительно направился к ней, молча взял под руку и, ни слова не говоря, вывел назад на набережную.

В первый момент Петимат просто ничего не поняла и подчинилась ему от неожиданности, потом узнала его, удивилась и наконец даже рассердилась. Очевидно, она решила, что он следил за ней. Она попыталась вырваться, но Решид молча и твердо продолжал вести ее вперед, подальше от злополучного переулка.

Только когда они были от него уже на достаточном расстоянии, он остановился.

— Что это значит? — спросила Петимат дрожащим от возмущения голосом.

— Вы шли к Лозанову? Поручение, да? — не отвечая, спросил он.

Девушка некоторое время молча, как бы раздумывая над чем-то, смотрела на него, потом кивнула.

— Так вот, туда нельзя! Там полиция… Я почему-то сразу подумал.

Петимат побледнела и прижала ладони к щекам.

— Что же делать?.. Я должна передать письмо. Мне брат поручил, сказал, что очень важное…

— Идемте! — Решид направился в сторону моста.

Девушка последовала за ним.

…В тот же вечер письмо было доставлено Лозанову. Писал его Радченко. Он извещал товарищей по организации, что в Петрограде готовится вооруженное восстание. Большевики свергнут Временное правительство и возьмут власть, чтобы передать ее Съезду Советов. Грозненская организация должна была быть готова к этому великому событию.

 

VI

Над гремящим Тереком таял молочно-белый утренний туман, когда Шерипов, возвращаясь из Абхазии по Военно-Грузинской дороге, подъезжал к Владикавказу.

Он был не слишком доволен своей поездкой. Да и само поручение, данное ему Союзом горцев теперь, после того как Асланбек встретился и познакомился с политическими деятелями Абхазии, представлялось нелепым. В Абхазии творилась то же самое, что и во Владикавказе, и в Грозном, словом — во всей бурлящей огромной стране. Но город Сухуми Асланбек вспоминал с удовольствием.

Сухуми встретил молодого Шерипова зеленью, цветами, шумом моря и многолюдным весельем. На первых порах Асланбеку показалось, что из угрюмого, дымного Грозного он чудом перенесся в некое подобие земного рая.

На рейде белели русские и иностранные пароходы, на ветру развевались флата разных наций, темнели паруса турецких фелюг, изящные, словно чайки, прогулочные яхты бороздили синие волны моря. По аллеям прибрежных парков гуляли разнаряженные красавицы, и разодетые мужчины. Казалось, в этом курортном городке никто и не думает о революции, потрясавшей страну.

Но это только казалось.

Едва Асланбек Шерипов представился председателю местного комитета самоуправления и вручил официальное письмо Союза горцев, как он очутился в самом центре политической жизни Закавказья.

Здесь тон задавали грузинские меньшевики и националисты. Они ратовали за «независимую Грузию» и требовали признания ее прав над всеми народами Кавказа. Эти «национально мыслящие» люди все надежды возлагали на Англию и Францию, хотя еще всего год назад торжественно именовали себя «патриотами» России. По сути же они представляли собой лишь группу авантюристов и политических болтунов, бесконечно далеких от народа и его подлинных стремлений. Встречаясь с ними на многочисленных заседаниях, Асланбек постепенно начинал понимать, что все их революционные фразы и широкие планы — не более чем мираж.

Но среди всего этого сонмища пылких ораторов были и серьезные люди. С одним из них однажды познакомился Шерипов. Звали его Эшба.

Ефрем Эшба был всего на насколько лет старше Шерипова. Но, не в пример Асланбеку, он уже имел ясную точку зрения на происходящее.

Личное знакомство Эшбы с Шериповым состоялось не сразу. Асланбек уже подумывал об отъезде. Ему хотелось скорее домой, а переговоры все затягивались. Вести об октябрьском перевороте в Петрограде и Москве донеслись сюда как нечто бесконечно далекое, и местные политиканы решили, что надо воспользоваться этими событиями для немедленного отделения от революционной России. Политические страсти накалились. Стало еще очевиднее, что многоречивым грузинским меньшевикам совсем не до Тапы Чермаева и создаваемого им горского правительства. В один из вечеров после долгих дебатов Шерипов покинул очередную конференцию и пошел к морю.

Стоя на берегу и вслушиваясь в неумолчный шум волн, Асланбек вдруг почувствовал легкое прикосновение к плечу. Оглянувшись, он увидел улыбающегося Ефрема.

— Я думал, вы уснули стоя! — усмехнулся тот. — Я дважды окликнул вас, а вы не слышали.

— Простите, задумался.

— О доме или о делах?

— Дела мои никуда не годятся! — махнул рукой Асланбек.

— Да, планы наших политиков вам, наверно, не по душе…

— Я не думаю, чтобы эти политики были вашими.

— Почему вы решили, что они не наши? — Эшба улыбнулся, но глаза оставались серьезными.

— Очень просто.

— Все же?

— Для этого достаточно послушать вашу полемику с ними. Слишком разные у вас голоса.

Эшба молчал.

Асланбек нагнулся, поднял несколько круглых, обкатанных морем камешков и один за другим швырнул их в волны, наблюдая, как заходящее солнце окрасило ярким золотом брызнувшие вверх фонтанчики. Он оглянулся на Эшбу. Тот словно бы ждал продолжения разговора. Тогда Асланбек упрямо сказал:

— Не убежден, что понимаю ваши взгляды. Но как можно представить Грузию без России? Ведь Грузия уже заводила интриги с Востоком и с Европой, и это всегда приводило ее к унижению, а однажды едва не привело к ее полному уничтожению. Если бы тогда Грузия сама не протянула руку России, кто знает, что бы было с нею и с ее народом…

— Ну а теперь новые веяния, и новые сыны Грузии предпочитают Петрограду Париж.

— Нет, все-таки не понимаю, чего они хотят!

— Если бы наши политики хоть сами-то понимали, чего они хотят! — с горечью сказал Эшба.

Асланбек не ответил. Они молча пошли вдоль берега, прислушиваясь к тяжелому плеску морских волн.

— Забыл, кто это оказал: «Новое всегда рождается в муках», — нарушил молчание Асланбек.

— Главное — чтобы в муках рождалось доброе… — заметил Эшба.

Они снова умолкли. Не сговариваясь, повернули и пошли обратно. Вдруг Эшба задумчиво произнес:

— А что ищете вы, Асланбек, здесь, у меньшевиков? Неужели вы не понимаете, что теперь и к вашему народу свет должен прийти оттуда, из Петрограда, от Ленина?

Имя Ленина молодой Шерипов за последний год слышал много раз, читал о нем и испытывал к нему какой-то особый жгучий интерес, смешанный с почтительным уважением. И теперь он даже остановился и ничего не ответил своему собеседнику. Эшба прошел еще немного вперед, потом тоже остановился, молча кивнул и повернул в пород.

Асланбек был даже рад этому холодному прощанию. Слишком много вопросов поднял в его душе этот человек одной своей фразой. И ни на один из этих вопросов у Асланбека еще не было ответа.

Но один совет Ефрема Эшбы Асланбек выполнил: через два дня он уже выехал из Сухуми. По дороге домой он задержался во Владикавказе.

…Почтовая карета остановилась у чугунного моста. Здесь Шерипов сошел и повернул налево, в узкий переулок, мощенный грубым булыжником. Тут в низеньких домишках теснились винные погреба и множество мелких лавчонок мастеров по серебру и золоту, чувячному и сапожному делу. В этом переулке жил Мурат Гагиев, приятель Асланбека еще со времен кадетского корпуса. Шерипов не помнил номера дома, но надеялся найти его по низким окнам, сделанным на старинный кавказский манер.

Рассказывали, что во время недавних событий Гагиев участвовал в штурме Зимнего дворца и однажды даже виделся с самим Лениным. Вскоре он снова объявился на родном Кавказе и сейчас был одним из видных революционных деятелей в Осетии.

Шерипов решил повидаться с человеком, который разговаривал с Лениным, и посоветоваться с ним.

Bo дворе небольшого дома, под старым грушевым деревом, Асланбека встретил рослый худощавый молодой человек с черными умными глазами. Проводил гостя в дом.

— Вот молодец, что хоть теперь догадался заехать ко мне! Сколько же мы с тобой не виделись?.. Кажется, за это время можно было целый мир разрушить и вместо него построить новый! Ну да ладно, ты сядь вот сюда. — Мурат посадил Асланбека на почетное место. — Поговорим…

Он поспешно убрал со стола какие-то бумаги, расставил чашки и разлил чай. При этом он лукаво улыбался, словно бы своим мыслям.

— Не мог проехать, не повидавшись с тобой, — сказал Асланбек.

— Спасибо, что не забыл… Значит, говоришь, был в Сухуми по заданию Союза горцев? — вдруг спросил Гагиев.

По тону Асланбек понял, что его собеседник очень невысокого мнения о его миссии.

— Был, дорогой Мурат, и это хорошо, что я туда поехал. Если я до сих пор кое в чем верил этим «деятелям национальной революции», то теперь отношусь к ним совсем по-другому.

— Ну какие же они деятели революции! — широко улыбнулся Гагиев. — Это же не Союз горцев, а союз князей, капиталистов и коннозаводчиков.

— Одни красивые слова, а как до дела — они сразу на попятную, — с раздражением продолжал Шерипов.

— Естественно! Они больше пекутся о своих капиталах в парижском и лондонском банках. Тебе бы раньше разобраться в этом, прежде чем впрягаться с ними в одну упряжку… Как это по-русски говорят: «Гусь свинье не товарищ», — так, что ли?

— Я хотел бороться за интересы своего чеченского народа, за свободу всех горцев, — хмуро сказал Асланбек. — Как во времена Шамиля…

— Благородно, слов нет. Только, как ты уже знаешь, горцы твои, богачи Чермоев да Капланов, не с кем-нибудь, а с казачьими генералами, такими же богачами, создали терско-дагестанское правительство. И о кем же они борются? С бедняками чеченцами, бедняками осетинами, бедняками русскими. Потому что интересы у всех богачей одни, а у бедняков — другие, независимо от того, к какому народу они принадлежат… Вот тебе и нужно разобраться, за чьи интересы ты хочешь бороться.

— Надеюсь, тут у тебя нет причины для сомнений! — возмутился Асланбек.

— Разумеется, — весело улыбнулся Гагиев. — Разве иначе я стал бы с тобой разговаривать да чай распивать!..

Он смотрел на Шерипова так открыто и ласково, что тот ни на минуту не усомнился в его искренности. Некоторое время они молчали. Мурат, очевидно, хотел дать гостю возможность додумать этот их разговор. А Асланбек вдруг вспомнил свой давний спор с Решидом Газиевым тогда, в вагоне, после освобождения заключенных. Тот ведь тоже доказывал ему, что нет чеченцев вообще, а есть бедняки и богачи. Вспомнил он и казаков, с которыми беседовал Лозанов, и запальчивый разговор двух горцев, при котором совершенно случайно ему довелось присутствовать в Гойтах. «Да, большевики лучше знают правду», — с уважением подумал он.

Допив последний глоток чая и положив стакан на блюдце, что означало, что больше он пить не может, Асланбек начал рассказывать о своих столкновениях с политическими деятелями Закавказья. Говорил он быстро, горячо, и Гагиев с удовольствием слушал его. Мурату нравились в юноше неисчерпаемая энергия, строгая логика в суждениях, умение быстро ориентироваться в сложных вопросах. «Подумать только, ведь ему всего двадцать лет! — удивлялся он. — А ведь это уже серьезный политический деятель… Только особой породы. Его, например, невозможно представить пожилым. Такие не успевают состариться…»

— Послушай, Асланбек, — сказал Гагиев, — из Москвы приехал Киров. Он работал в редакции газеты «Терек». Ты ведь читал эту газету?

— Конечно, читал! Но с Кировым я никогда не встречался.

— Тем более надо встретиться. Его прислал сюда сам Ленин.

— Ленин? — воскликнул Асланбек и вспомнил Ефрема Эшбу.

— Я как раз собрался пойти к Сергею Мироновичу. Хочешь, сходим вместе.

— С удовольствием! — обрадовался Асланбек.

Когда Мурат с Асланбеком вышли в переулок, над городам уже густели сумерки. С запада нагнало тучи, и вскоре начался мелкий дождь.

Сергей Миронович Киров жил в маленьком номере гостиницы «Гранд-отель». Он сидел за небольшим письменным столом и, слегка наклонив круглое, широкоскулое лицо с черной бородкой, быстро писал мелким, убористым почерком сообщение' в ЦК партии о положении на Тереке.

Когда вошли Газиев с Шериповым, Киров поднялся и с добродушной улыбкой приветствовал гостей.

— Спасибо, друзья, спасибо, что пришли. У меня к вам масса вопросов, — говорил он, аккуратно заклеивая белый конверт. — Во владикавказских делах я, можно сказать, уже неплохо разобрался, но очень мало знаю, что происходит в Грозном, особенно плохо знаю, что делается в аулах Чечни. Всем этим сейчас очень интересуется ЦК и лично сам Ленин.

Шерипову сразу понравился этот невысокого роста, с мудрым, волевым и в то же время добродушным лицом человек. А главное — его прислал сюда сам Ленин. Асланбек рассказал Кирову все, что знал о положении дел в Чечне, о своих встречах с грузинскими меньшевиками и абхазскими националистами.

— Сейчас о независимости Северного Кавказа говорят помещики, князья, провокаторы и шпионы, словом — все те, с кем Шамиль вел смертельную борьбу в течение двадцати пяти лет, — сказал гневно Асланбек. — Предкам этих князей Шамиль рубил головы, и так он поступил бы теперь… Благодаря русской революции мы получили ту прекрасную свободу, за которую столетия бились наши предки.

Киров слушал Шерипова внимательно, как будто взвешивая каждое слово, произнесенное юношей. Мужественное, суровое не по летам лицо молодого человека невольно располагало к себе. Киров почувствовал в нем сконцентрированную волю… «Как разящий клинок!» — с восхищением подумал он.

— Ну а скажите, вот приедете в Чечню, с чего вы, Асланбек, начнете? — поинтересовался Сергей Миронович.

— Помогу собрать всех активных революционных горцев Чечни, организовать их и вооружить для защиты революции, — не задумываясь ответил Шерипов.

— Желаю вам успеха в этом большом деле, — тепло и в то же время серьезно оказал Киров.

— Я еще в Сухуми получил письмо. В нем пишут, что на днях в Гойтах собирается Народно-революционный совет, — продолжал Шерипов. — Там будут обсуждать вопрос о прекращении национальной вражды.

— А вы будете на этом совете? — поинтересовался Киров.

— Обязательно! — ответил Шерипов. — Среди членов совета есть люди хитрые, с хорошо подвешенными языками. Они будут ловко отстаивать свои интересы. Надо помочь крестьянам разобраться, кто их друзья, а кто враги.

— Это хорошо, — согласился Сергей Миронович и, подумав, добавил: — Скоро в Пятигорске соберется съезд народов Терека. Вы должны прислать туда своих делегатов и сами приехать.

— Делегатов обязательно пришлем, а если выберут, то и сам приеду, — улыбнулся Шерипов.

— Тебя-то обязательно изберут! — рассмеялся Гагиев, обняв Асланбека за плечи. До сих пор он не принимал участия в разговоре, занятый чтением какой-то брошюры.

Беседа затянулась до поздней ночи. Уже под конец Сергей Миронович сказал товарищам, что революционные события и в центре России развиваются в очень сложной и трудной обстановке, что буржуазия поднимает все силы для того, чтобы подавить революцию. Затем, прощаясь, он подарил Асланбеку книгу Владимира Ильича Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», отпечатанную на желтой газетной бумаге, в простой серой обложке.

 

VII

До аула Хадис-Юрт доносились прерывистые надрывные звуки, они множились и звучали все яснее и громче. Заспанные хадис-юртовцы выбегали из домов. Раздавались растерянные возгласы.

— Слышишь? — спросил сухощавый, невысокого роста крестьянин Ваша у своего соседа.

— Что это?

— Это плачет город над Сунжей.

А город, плакавший во тьме ночи, стонал и стонал: «О-у-у, о-у-у!..»

Над невысоким плоскогорьем, где стояли нефтяные вышки Новых промыслов, занималось зловещее зарево.

— Это пожар.

— А что горит?

Ваша не ответил. Он и сам не знал. А гудки все ревели, перебивая друг друга. Вдруг чей-то твердый голос произнес во тьме:

— В Суйра-Корте пожар. Нефть горит.

— Кто же ее поджег?

— Известно кто — сами хозяева, — ответил тот же голос. — Вы же слышали, народ поднялся и требует отдать заводы и фабрики рабочим, а землю — крестьянам. Так вот, чтобы нефть не досталась народу, хозяева и подожгли промыслы, — пояснил невидимый во тьме человек.

— Вот подлецы! — вырвалось у Ваши.

Он старался разглядеть лицо своего собеседника, но в колеблющихся бликах далекого зарева мало что можно было рассмотреть. Только и понял, что человек молод и незнаком ему. Ваша опросил, кто он и как оказался здесь ночью. Тот ответил, что идет в Грозный, а имя крестьянин не совсем разобрал. Незнакомец зашагал прочь, и уже откуда-то из темноты до Ваши долетел его голос:

— Беритесь за оружие, друзья!.. Если хотите земли.

Ваша Гойтукаев всю жизнь вместе с такими же бедняками, как он, ковырялся на своем клочке земли, чтобы прокормить свою непомерно большую семью. Тяжелый труд высушил его, так же как и рыжего комолого быка, который тянул все хозяйство Ваши.

Ваша видел, как жестоко разоряли чеченцев царские чиновники, и сохранил в сердце ненависть ко всему, что исходило от русских властей. В озлоблении своем он не различал ни бедных, ни богатых и всех русских называл гяурами. Но вот вдруг он узнал, что какие-то русские люди хотят, чтобы он, бедный чеченец, получил землю. Это было для него таким откровением, что он долго не мог прийти в себя. Даже лежа в постели, он все думал об этой новости.

— Что ты ворочаешься, как на камнях? Почему не спишь? — встревожилась жена.

— Да так, всякая всячина лезет в голову, — ответил Ваша. — Спи, не обращай на меня внимания.

Пуса не опросила у мужа, какие мысли его тревожат. Она понимала, что в такое тревожное и трудное время есть над чем подумать и ее мужу, и вообще каждому честному человеку.

— Ну и дела-а! — произнес вдруг Ваша, словно разговаривая сам с собой.

— О чем это ты? — спросила Пуса. Встав с постели, она взяла иглу и принялась вытаскивать фитиль коптилки.

— Да вот видишь, на промыслах подожгли нефть, чтобы народу не досталась, — ответил Ваша. Он с удивлением поглядывал на жену, которая, похоже, не собиралась больше ложиться.

Пуса принялась расспрашивать его:

— Кто же это сделал?

— Как — кто? Тапа, конечно, — ответил Ваша.

— Так чего же ты удивляешься? Известно, что богатые — люди жадные: чем больше имеют, тем больше хотят получить.

— Очень даже удивляюсь, — сказал Ваша, приподняв седую голову с жесткой подушки, набитой свалявшейся шерстью. — Они ведь называют себя мусульманами, аллаху молятся, да еще уразу, наверно, держат. А вот русские рабочие хотя и не нашей веры, но совсем не такие. Слыхала? Говорят, что они бунтуют, чтобы нам, крестьянам, земля досталась.

— Везде есть хорошие и плохие люди, — сказала Пуса, снова укладываясь в постель. — Только кто же это тебе сказал?

— Так, прохожий один… Асланбек, что ли, какой-то.

Засыпая, Ваша упорно думал, что завтра он, пожалуй, посоветовавшись с женой, продаст комолого своего быка, купит винтовку и пойдет помогать рабочим, которые борются за землю для него и для всех бедных крестьян. Ведь если будет побольше земли, то на корову-то он сумеет заработать, решил он.

Но Ваша не успел выполнить свою заветную мечту — купить пятизарядную винтовку. С рассветом аул был разбужен орудийными выстрелами. Полк белых казаков наступал на чеченский аул. И Ваша ушел в бой с кремневым ружьем, которое досталось ему от покойного деда.

Орудия били весь день. К вечеру на окраине завязался рукопашный бой. Огнем были охвачены многие дома, и в багровых отсветах пламени метались какие-то тени. Предсмертные стоны людей тонули в истошном реве быков, надсадном мычании телят, громком плаче детей, которых матеря не успели унести из захваченного врагами аула…

Всю ночь полыхал огонь. А наутро только бледный дым пожарищ, еще курившихся там и сям, да вой обезумевших собак напоминали, что здесь был большой аул и жили люди.

А кремневое ружье? Нет, его не нашли на развалинах. Сжимая его в руке, Ваша вместе с оставшимися в живых ушел в горы.

 

VIII

Грозный встретил Асланбека Шерипова, как нелюбимого пасынка. Ползли слухи, что чеченцы из окрестных аулов собираются напасть на город и разорить его. От этих разговоров вокруг чеченских семей, живших в городе, создалась какая-то отчужденность и неприязнь. Обыватели наперебой приписывали им самые злобные намерения или даже дела, и каждый уверял, что рассказанное им — это истинная правда. Богачей вроде Билтоевых слухи эти как-то обходили, но таким, как Шериповы, приходилось трудно. В них и летели обвинения, именно их называли вдохновителями беспорядков в стране.

Дом на Московской улице, где жили Шериповы, выглядел вымершим. Неприбранные столы, беспорядочно расставленные стулья, на кроватях сваленные в кучу подушки и стеганые одеяла — все говорило об отсутствии женской руки в доме. Оно и в самом деле так было: сейчас здесь жили, и то не часто, одни взрослые мужчины, а дети и женщины уехали в аул. Жила здесь, правда, еще старуха Биза, дальняя родственница Шериповых, которая очень редко заглядывала в комнаты.

Всегда хмурая и малоразговорчивая, Биза избегала общения с людьми. В круг обязанностей старухи входили пять молитв, открывание дверей, встреча редких посетителей дома да приготовление самой простой еды. Личная жизнь Бизы сложилась неудачно, даже трагически. Она рано овдовела, потеряв мужа, который был убит из кровной мести. Оставшись с единственным сыном, несчастная женщина усердно занялась его воспитанием. Но, едва достигнув совершеннолетия, умер и сын. Теперь она была уже старая и больная, и ее ничего не интересовало.

В этот день, как обычно, Биза сидела со своей неразлучной прялкой во дворе под старой, полувысохшей акацией. Под деревом было пусто и неуютно, но старуха привыкла к этому месту. В сумерках, увидев новолуние, Биза шепотом произнесла не понятный ей самой стих из корана и опустила голову. Так она и сидела, когда постучались в калитку.

Асланбека старуха встретила сдержанно и даже холодновато. Одна мысль, что на земле появились какие-то безбожники, до дрожи пугала старуху, а про молодого Шерипова утверждали, что он связан с ними.

Войдя в большую комнату, Асланбек спросил об отце и дяде. Биза ответила, что они оба вернутся не раньше чем через неделю. Рассказала, что часто заходил какой-то молодой человек, назвавшийся Решидом, который интересовался Асланбеком, а совсем на днях был еще какой-то Николай Гикало. Просил передать, что будет ждать Асланбека в Гейтах.

Пока Биза готовила ему поесть, Асланбек взволнованно шагал по комнате. Настроение его сразу улучшилось. Нет, не как пасынок приехал он в родной город! Здесь его помнили и ждали друзья: Газиев, Гикало. Где-то здесь есть у него все понимающий Лозанов. Больше он не расстанется с ними, они — единомышленники!..

Асланбек вынул из внутреннего кармана пиджака книгу Ленина, ту, что подарил ему Сергей Миронович, и, сосредоточенно листая, присел к столу, на котором стояли самовар, сахарница и два стакана на блюдцах.

Вскоре, Биза принесла два ломтика пшеничного чурека с овечьим сыром и налила Асланбеку чаю. Затем ушла в другую комнату, сказав, что собирается уехать в Шатой, так как ей тяжело находиться в этом пустом доме, куда заходят лишь мужчины, занятые неведомыми для нее делами.

Асланбек попытался было уговорить старуху остаться в городе, чтобы не пустовал дом.

— Нет, — заявила Биза категорически, — уеду. Боюсь, что сойдусь с джинами, если и дольше останусь здесь.

Наверно, именно в этот вечер закончился для Асланбека Шерипова период поисков. Теперь он знал, с кем идет. Итак, завтра в Гойты… Только до этого еще один разговор, одни встреча…

Хава неторопливо причесывалась перед большим трюмо в позолоченной оправе, но смотрела она не на свое отражение, а в окно: шел дождь, по наружным стеклам медленно стекали светло-голубые струйки воды, отчего казалось, будто окна плачут.

Но не только затяжной дождь портил девушке настроение. Всем своим существом Хава ощущала нависшую над городом тревогу. А тот, о ком она думала больше всего, исчез. Первое время было известно, что он в Сухуми, ведет какие-то важные переговоры, но вот уже около месяца как в воду канул и весточки не шлет. Где он теперь? И мысли девушки невольно обращались к далеким горам, где она сама никогда не была, только глядела на них из окон трехэтажного отцовского дома.

Хава любила смотреть с балкона на величественные вершины гор, ниже которых, в желтовато-синем ущелье Аргуна, по вечерам плыли темно-серые облака. Не там ли сейчас находился ее беспокойный Асланбек?

Может показаться странным, но даже в это тяжелое, полное превратностей время думы о женихе занимали девушку больше, чем все остальное. Отношение отца к молодому Шерипову все время менялось. В конце лета, перед отъездом Асланбека в Абхазию, Абу-Муслим снова вроде бы вернул ему свое расположение и даже поговаривал о свадьбе. Зато теперь опять ходил мрачный, и одно имя жениха приводило его в ярость.

Невеселые мысли девушки прервал звонок в парадную дверь. Горничная кого-то впустила в дом. Хава поспешно накрыла голову платком и тут же услышала, как ей показалось, чужой голос.

— Да будет добрым ваш вечер, хозяйка, — оказал какой-то молодой человек, входя в комнату.

В глазах Хавы, устремленных на вошедшего, застыл немой страх. Девушку сковала нерешительность.

Незнакомец улыбнулся и спросил:

— Не узнаете? Вот и прекрасно! Так бы и те! — Он кивнул в сторону окон.

— Дакаш?.. Это ты? — произнесла наконец девушка, назвав Асланбека его детским именем.

— Конечно. А я было испугался. Думал, ты совсем меня не узнаешь. Хотел уже повернуться и уйти.

— Да разве узнаешь в такой одежде? Где ты только раздобыл этот костюм? В нем ты похож на солдата. Да еще усы отпустил, совсем не узнать! — Глаза Хавы блестели, губы чуть дрожали.

Асланбек подошел к окну, постоял немного, о чем-то задумавшись, потом спросил:

— Хава, тебе не страшно в городе?

— Рассказывают о всяких ужасах, которые чинят казаки. О гибели чеченцев в станице Грозненской. А недавно вот еще — в ауле Хадис-Юрт… Да ты, наверно, слышал!

— Не только слышал, а многое и видел, — угрюмо прервал ее Асланбек. — Возвращаясь из Владикавказа, я нарочно часть пути прошел пешком. Шел через аул… Ну да ты рассказывай.

— Мне трудно понять, что сейчас делается, Дакаш. Здесь просто ужасно жить! — отрывисто проговорила девушка.

— Нину Лозанову ты давно видела?

— Давно. А что? — Хава вдруг насторожилась.

— Да так, ничего, — ответил Асланбек, глядя в сторону.

С минуту оба молчали.

— Я не знаю, что тебя связывает с Ниной и ее отцом, Дакаш… — неторопливо заговорила Хава. — Ведь о них говорят, что они со всякими босяками, что они… ну… как их называют… Что они большевики, — произнесла она с ужасом и презрением.

— Ну а если даже и большевики? Что ж, по-твоему, большевики — воры или убийцы? — резко опросил он.

— Я… Я-то ничего, но вот боюсь, — проговорила она тихо, срывающимся голосом.

Асланбек почувствовал, что девушка готова разрыдаться, и ему стало неловко за резкость, с которой он оборвал ее. Помолчав немного, он сказал:

— Утешать я не умею, Хава, но советую тебе ничего не бояться. А если уж очень боишься, то… — Асланбек замялся.

— Что делать тогда? — спросила она, поднимая голову.

— Тогда?.. Тогда уедем со мной в горы.

— А ты взял бы меня?

— С радостью!

Она почувствовала вдруг, что ее руки сами тянутся к нему, но тут же бессильно уронила их на колени.

— Нет, не могу ослушаться родительской воли! Боюсь, отец будет гневаться.

— Ну что ж, Хава, настаивать не стану, хотя бы потому, что веселого и в горных аулах пока что мало. Но моя мать, она сейчас в Шатое, была бы искренне рада принять тебя в своем доме, — сказал Асланбек, вставая.

— А ты что, уезжаешь? — со страхом спросила Хава.

— Да. Очень скоро. Настоящая борьба еще только начинается, и я должен быть там. Ах, Хава, долго ли еще продлится наша разлука?

— Не знаю. — Девушка опустила голову. — Отец не даст согласия. Он почему-то опять стал плохо относиться к тебе.

— Очень просто. — Асланбек недобро усмехнулся. — Он узнал, что я порвал с его дружками, новоявленными правителями, Чермоевым и прочими проходимцами… Так что его согласия мы не дождемся.

Хава вся съежилась.

— А что же делать? — тихо опросила она.

— Я тебе предложил. А ты думай… Ну, до свиданья! — добавил он ласково и вышел из комнаты.

 

IX

В самом большом доме аула Гойты, на площади рядом с мечетью, было тесно и многолюдно. Здесь заседал Чеченский национальный совет. Делегаты почти все были вооружены до зубов. В передних рядах — муллы и почтенные старики, но и у них за пазухой на шелковых шнурках, перекинутых через шею, висели тяжелые наганы.

— Товарищи, прошу соблюдать тишину. Не будем мешать работе совета разговорами, — призывал собравшихся председатель Таштимир Эльдерханов, постукивая карандашом о графин с водой. Высокий, статный, лет сорока, Эльдерханов стоял, слегка наклонившись над длинным столом, покрытым красным сукном. Он говорил ровным голосом, как бы нащупывая связь со слушателями. В особенно напряженные минуты он поднимал правую руку с карандашом между пальцами и стремительным жестом, словно пронзая, указывал на что-то.

Сейчас выступал на редкость спокойный и уравновешенный Решид Газиев. Он говорил, что не одни казаки виноваты в бедах чеченского народа.

— Чеченские нефтепромышленники и толстосумы-купцы, заседающие в Союзе горцев под главенством Тапы Чермоева, дают немало поводов для разжигания национальной розни. Ни казаков, ни чеченцев нельзя обвинять в этом.

— Как вы смеете так говорить! Тапа делал столько добрых дел для нас! — взорвался князь Юсуп.

— Что-то не видели мы от Тапы никакого добра! Да и от тебя, князь, тоже! — крикнул кто-то из задних рядов.

Асланбек узнал в нем Шиду Цанаева, разговор которого однажды слышал в Гойтах. Помнится, и тогда горец был полон боевого задора и призывал браться за оружие. «Вот такие люди составят костяк будущей чеченской армии и встанут на защиту революции», — подумал Шерипов.

— Вчера сожгли Хадис-Юрт, а завтра могут прийти и разорить Гойты. Хватит терпеть! Надо немедленно выступать в поход против казаков! — надрывали глотни какие-то подстрекатели.

Поднялся такой шум, что, казалась, эту разноголосую толпу совершенно невозможно успокоить. Все кричали, и каждый настаивал на своем.

Эльдерханов, все такой же невозмутимый, твердым голосом призывал к порядку. Но призывы его тонули в громких криках сотни людей.

Но вот слова попросил Шерипов, и столько страсти было в его голосе, что на некоторое время наступила полная тишина.

— Некоторые шейхи и муллы много говорят о революционности и оппозиции. Эти слова основаны только на кое-каких личных обидах на царизм. Поэтому их показная революционность исчезла вместе с царизмом. Ведь они искали для себя безвольных и послушных рабов ислама.

По залу пронесся гул. Словно в него неожиданно бросили раскаленные угли. Вскочил какой-то мулла.

— Довольно! Так могут говорить только те, кто потерял веру в аллаха! — завизжал он.

Как по команде, встали еще два-три шейха, сидевших в разных местах, и один даже угрожающе замахал посохом.

Когда поднялся шум, Шерипов вначале вспыхнул, но тут же взял себя в руки и продолжал молча стоять на трибуне, пока крики не утихли. Тогда он твердо сказал:

— Прошу успокоиться! Я знаю, что на этом собрании есть люди, которым неинтересно слушать мою речь.

Но я обращаюсь сегодня к тем честным труженикам, которых здесь большинство и которые ищут правду.

Вдруг в середине зала поднялся пожилой горец в мохнатой папахе и громко, прерывающимся от волнения голосом сказал:

— Говори, Асланбек! Говори все, что ты хочешь нам сказать. Это мы ищем правду, хотя есть люди, которые мешают найти ее. Мы не с ними, а с тобой, Асланбек. Мы все тебя слушаем. Говори!

— Правильно! Элса говорит правильно! — закричали вокруг него.

И Шерипов вновь начал:

— Мы пойдем вместе с трудовым казачеством, а не с генералом Карауловым — другом вашего Чермоева. Трудовые казаки ближе вон тем, — он показал рукою на задние ряды в зале, — им, сидящим в черных папахах из овчины. Мы пойдем с ними, потому что земля должна принадлежать тем, кто обрабатывает ее, и свободными должны быть те, кто работает на благо народа.

Председательствующий принялся было выговаривать Шерипову за излишнюю запальчивость, но тот оборвал его и, сойдя с трибуны, сел на свое место. Эльдерханов проводил его осуждающим взглядом, но ни слова больше не промолвил.

После Шерипова выступало еще несколько ораторов. Как ни различны были их речи, однако большинство сходилось на том, что без решения земельного вопроса жизнь народа не может быть налажена. А для этого нужны дружные усилия всех народов Терской области и помощь центрального советского правительства.

Вечерело, и над аулом Гойты висела золотая пелена. У каждого дома сидели мужчины и оживленно обсуждали события дня. Они вставали и здоровались с Асланбеком, просили зайти, отведать их хлеб-соль и переночевать. Придерживая коня, Асланбек отвечал на их приветствия, благодарил всех за приглашение и ехал дальше.

Несмотря на явный успех в споре с противниками, Шерипов уезжал подавленный, встревоженный. «Мало того, что Чечня раскололась на два враждебных лагеря, но даже здесь, в так называемом революционном совете, сидят лютые врали народа, — думал он. — Народ они пытаются превратить в стадо, которое можно запугать или толкнуть на пагубное и недоброе дело». Он вспомнил робких, забитых горцев, которые умолкали на совете при первом окрике муллы или шейха, и думал о том, как убедить их, что шейхи и муллы лгут, что они не желают добра бедным.

Невеселые мысли Асланбека прервал догнавший его Решид. Из Гойт Шерипов направлялся в Шатой, и Решиду, ехавшему в родной аул, некоторое время было с ним по пути.

Почти всю дорогу они проговорили о делах в Гойтинском совете, и, лишь уже прощаясь, когда они переезжали мост через Аргун, Решид вдруг оказал:

— Значит, ты обещал товарищу Кирову сформировать революционный отряд чеченцев для защиты от контрреволюции?

Асланбек как-то очень внимательно посмотрел на своего друга:

— А ты уже знаешь?

— Конечно. И очень рад этому. Ты словно специально создан для такого дела… Между прочим, Гикало занимается тем же самым среди рабочих Грозного. Это ведь я попросил его передать тебе, что буду ждать в Гойтах. Там, как видишь, твой огонь тоже был нужен.

Асланбек ощутил огромный прилив радости. Наверно, потому, что почувствовал себя в строю, и ему даже показалось, что только теперь начинается его настоящее участие в революции.

— Пока ты из Шатоя поедешь в Пятигорск и возвратишься назад, я тоже постараюсь собрать отряд из здешних горцев, — сказал Газиев.

— А я подниму шатоевцев. Не сегодня-завтра нам будут нужны люди с оружием в руках. Когда ты вернешься в город?

— Дня через два.

— Так быстро?

— Надо, — сдержанно ответил Решид.

Асланбек пристально посмотрел на него и вдруг увидел, что Решид покраснел.

— Девушка? — только спросил он.

Решид молча кивнул головой. Шерипов улыбнулся и поскакал прочь.

— Все будет хорошо! — крикнул ему вслед Газиев.

 

X

Шатой с его могучей крепостной стеной, на восьми углах которой, точно огромные, свирепые звери, высились каменные башни, выглядел мрачно. С вершины этих башен только что сбросили чугунные царские пушки, и теперь они валялись на крутом берегу буйного Аргуна.

Тут некогда лежало одно из самых древних поселений — вайнахов, предков нынешних чеченцев — шебутинцев. В дни печали и радости сюда съезжались старейшины многих родов. В конце XIV века горцы заперлись здесь, создав мощный заслон против опустошительных походов Аксак-Тимура. А в середине XVII века отсюда представители вайнахов — шебутинцы — впервые отправились на переговоры к белому царю. А еще примерно двести лет спустя генералы этого царя поставили здесь крепость Шатой.

В тиши ночей обитателей крепости, живших не слишком спокойной жизнью, убаюкивал вечный рокот реки, через которую был переброшен знаменитый Чертов мост. Удобный и обычный для здешних горцев, мост этот, точно гигантская колыбель раскачивающийся на головокружительной высоте, приезжим европейцам представлялся местом крайне опасным; их также устрашали близлежащие горы, где жили бедные крестьяне, к которым, не иначе, как со свитой стражников, ездили из крепости чиновники, чтобы собрать налоги или арестовать какого-нибудь горца-крамольника. Чеченцам запрещалось селиться в крепости. Им разрешалось только возить сюда на продажу мясо, молоко, сыр, осенью — дикую морковь, а ранней весною — черемшу. Да и с этим товарам — черемшой — они вынуждены были останавливаться на определенном расстоянии от крепости, чтобы дурным запахом не портить настроение чиновникам. Отсюда горцы гнали ослов, навьюченных русским ситцем, бидонами с керосином, спичками да солью.

Вот почему горцы всегда молили аллаха, чтобы он благословил их ударить по этим башням и вдребезги разбить зловещее каменное чудовище.

И вот чудо свершилось — белого царя не стало, но горцы все еще не верили. Как же поверить, ведь столько лет они молились. Аллах ничего не сказал, а его представители на земле — шейхи и муллы — даже вроде чем-то встревожены, недовольны. Значит, что-то не совсем так получилось.

Так обстояло дело с большинством людей, которых Асланбеку предстояло поднять на защиту революции.

Айна как раз шла от ручья, набрав поды в кувшин, и еще издали узнала брата, скакавшего на вороном жеребце.

— Мама, мама! — бросилась она в дом, чтобы обрадовать мать. — Посмотри, Дакаш едет! — кликнув мать, девочка выбежала и замерла у ворот, опустив на землю кувшин.

Мать, которая мыла посуду, вышла, не успев даже вытереть руки, и стала у крыльца. Сквозь слезы, застилавшие глаза, видела она, как сын, соскочив с коня, входит во двор. Асланбек бросился в объятия матери. Он очень любил ее и знал, что причиняет ей много тревог. Теперь, увидев ее здоровой, юноша сильно обрадовался.

— Знаешь, Айна, как я въехал в аул, это уже третий полный кувшин попадается мне на пути, значит — быть моей дороге доброй, — сказал Асланбек, с улыбкой поглядывая на сестру.

— С позволения аллаха, — вставила мать.

— Спасибо, мама.

Все пошли в комнаты.

— Нет, больше я не возьмусь помогать тебе носить воду! — пошутил Асланбек, видя, как сестра, взяв большой медный кувшин за ручку, легко внесла его в дом.

— Значит, не забыл? — задорно спросила Айна.

— Конечно, нет. Разве забудешь, как ты ныла в ту ночь!

Айна поставила кувшин на высокую полку в один ряд с другими такими же блестящими, лужеными кувшинами и за братом тоже вошла в большую комнату.

Тут стояли две кровати с аккуратно убранными постелями. Над ними во всю стену висел текинский ковер, а на нем — кремневое ружье и пистолет, некогда принадлежавшие прадеду Асланбека. В углу — комод, на котором разместилась немудреная посуда. Между двумя окнами — большое зеркало в черной оправе, посредине комнаты — стол и стулья.

В коридоре, в углу, аккуратно сложены нарубленные дрова, возле очага греется самовар, и над ним длинной струйкой тянется сизо-голубой дымок.

Пришли родственники, всем хотелось повидаться с Асланбеком. Младший брат, Мика, все еще водил по двору взмыленного от быстрой езды коня и ждал, когда старшие разрешат ему войти в дом. Конечно, он был очень горд тем, что ему позволили поухаживать за конем брата, однако мальчику не терпелось узнать, что происходит в комнатах: ведь там Дакаш и, наверно, множество новостей!

А мать торопилась достойно угостить первенца. Она подозвала двоюродного брата Асланбека, Салмана, и велела ему зарезать несколько кур. Она-то помнила, что в детстве Асланбек очень любил курятину, жаренную в молоке, с луком и приправленную душистой богородской травой. В этот вечер мать решила приготовить сыну его любимое блюдо.

— Ты Хаву видел? — спросила брата Айна так, чтобы старшие не слышали.

— Да, видел. Привет передавала, приглашала тебя в гости.

— Я хочу поехать с тобой, — капризно сказала Айна. — Ты возьмешь меня?

— Я должен выехать завтра на рассвете, ты еще спать будешь, — улыбаясь, ответил Асланбек.

Айва обомлела и чуть не выронила тарелку, которую собиралась поставить на стол.

— Мама, слышишь? — крикнула она в соседнюю комнату и тут же рассыпала яблоки на пол.

— Что ты сказала? — спросила мать, подходя к двери.

— Он говорит, что завтра уже уедет.

— Это что за разговоры? — Мать застыла, пораженная еще больше, чем Айна. — Нет, никуда ты не поедешь, пока не повидаешься с отцом. Он по тебе очень скучает. Не завтра, так послезавтра он будет дома.

Родственники горячо поддержали Баянат, все стали просить Асланбека погостить еще несколько дней.

— Не могу, — ответил он, виновато глядя на мать; все замолчали. — Меня ждут неотложные дела в Пятигорске. Дорога не близкая, но надеюсь, что все обойдется хорошо: ведь Айна встретила меня сегодня с полным кувшином. — Он обнял мать.

— Тебе, конечно, лучше знать, — печально сказала Баянат, кончиком платка утирая слезы.

— Мама, народ на своем совете выбрал меня делегатом. Что скажут люди, если я не поеду? — с горячностью произнес Асланбек, идя за матерью, которая уже направилась в соседнюю комнату. — Мы же сегодня целый день и вечер будем вместе.

— Да, ты прав. Волю народа нельзя не выполнять. А нам наговориться времени хватит. — Мать, вздохнув, принялась возиться у печи.

— Я поеду с тобой до города, ладно? — спросила Айна, с надеждой заглядывая в лицо брата. Ее черные глаза смотрели так умоляюще.

— Там сейчас опасно! — нахмурясь, ответил Асланбек и поспешил к двери навстречу гостям.

В дом ввалилась целая толпа соседей и знакомых Шерипова. Они хотели услышать новости, рассказать о своей жизни, посоветоваться. Тут были Магомет Батаев, Хасан Тепсаев, Говда Окуев и другие — все они были значительно старше Асланбека, но уже давно привыкли относиться к нему как к вожаку за его ум, знания и какую-то особенную самостоятельность и силу характера.

Они сразу заполнили одну из комнат, и начался доверительный разговор.

— Признаться, Асланбек, мы совсем запутались и не знаем, кого слушать, — начал Магомет Батаев. — Сюда к нам приезжали и от правительства Тапы Чермоева, и от Узун-Хаджи, и из Грузии офицеры приезжали. Даже из Тимерхан-Шуры были представители, говорили, что турки хотят помочь нам. В общем, каждый свое, и все обещают один лучше другого.

— Положитесь прежде всего на себя, — сказал Шерипов. — Ну а вот сами-то вы как думаете, кто из них надежней?

Все молчали.

— Не знаю, правда, — нарушил тишину Хасан Тепсаев. — За Узун-Хаджи идут многие. — Он слегка постукивал об пол своим посохом.

— Нет, по-моему, лучше идти с мужиками, — неожиданно выпалил Батаев. — Это они борются за землю и не хотят никакого царя… А Узун-Хаджи завлекает людей лишь своей зурной да призывами молиться.

— Молиться тоже надо, Магомет, — возразил Окуев и, покрутив рыжий свой ус, добавил: — Не следует нам ссориться с Узун-Хаджой. Это опасно.

— А я и не призываю с ним ссориться, — примирительно отозвался Батаев.

Шерипов на минуту задумался. За последнее время ему много пришлось слышать об Узун-Хаджи. Играя на религиозных чувствах наиболее темной части горцев, в том числе и бедняков, этот умный и ловкий шейх собрал вокруг себя уже немалую силу, и с этим приходилось считаться. Конечно, со временем революционной власти придется начать с ним борьбу не на жизнь, а на смерть, потому что, как и Тапа Чермоев, кроме обещаний, ничего он народу дать не захочет. Чтобы горская беднота в этом разобралась, должно пройти время. А пока новоявленный святой мечет громы и молнии против белых генералов, его в какой-то мере можно даже использовать, — во всяком случае, так рассуждали большевики. Все эти соображения и определили сейчас точку зрения Шерипова.

— Узуна давайте пока оставим в покое, — улыбаясь, сказал он. — Помните пословицу: «Разъяренного пса дразнить не следует». Но я вот хочу спросить у вас: что вы думаете о земле, нужна она вам?

— Нужна, — как эхо, откликнулись все.

— Так берите землю у богачей. Только будьте готовы защищать ее, если они попытаются вернуть ее силой. Готовы ли вы сейчас к этому? — Мы-то? — удивился Батаев.

— Да, вы! Помните, приезжал к вам человек из Владикавказа? Он ведь говорил вам, что надо вооружиться, организоваться.

— Мы сделали все, что могли: организовали самооборону, вооружили людей, — ответил за всех Батаев.

— Это хорошо. Только надо всегда помнить: за землю и за свободу сражаться придется не только здесь и не только со своими богачами, потому что все богачи сейчас объединяются против всех бедняков, а значит, все бедняки — и чеченцы, и русские, словом, всех народностей — должны вместе защищать свои интересы. Бедняков-то ведь много, гораздо больше, чем богачей, поэтому они обязательно победят!

— Верно говоришь, верно! — произнес кто-то из гостей, и все закивали головами.

— Если вы тоже так думаете, тогда будьте готовы по первому призыву революционной власти послать ваш отряд самообороны туда, где идет сражение, — все больше увлекаясь, продолжал Асланбек, — потому что и там происходит сражение за вас…

— И пошлем!.. Все пойдем! — раздались голоса.

Айна принесла маленький тазик и кумган, чтобы люди вымыли руки. Вскоре после нее Салман внес огромное блюдо с угощением, приготовленным Баянат. Однако разговор Асланбека с друзьями продолжался так долго, что поджаренные куры остывали, теряли вкус.

 

XI

Гости разошлись за полночь, когда уже не светилось ни одно окно в низеньких домах аула. Было тихо, только слышался шорох чинар, раскачиваемых ветром, что гулял по долине Аргуна. Но в доме Шериповых долго еще не спали.

Позвав сестру к себе в комнату, Асланбек попросил ее достать тетради с его старыми записями. Айна принесла ему аккуратно завернутые тетради, хранившиеся в ее сундуке. Юноша взял самую толстую из них, в черном переплете, развернул и запел, словно ашуг:

Баянат, никогда не слышавшая, как поет ее сын, вошла в комнату и с удивлением остановилась у двери.

Широко улыбаясь, он внимательно посмотрел на мать, усадил ее рядом и, чеканя каждое слово, снова прочитал шестистишие.

Айна не сводила с него влюбленных глаз.

— Дакаш, давай хоть раз поговорим по душам. Ты совсем отбился от нас, — заговорила вдруг она, решив, очевидно, что наступил подходящий момент высказать ему обиды за невнимание к семье. — Отец сказал, что он хочет женить тебя… Что ты думаешь об этом?

Асланбек глянул на нее с изумлением и весело сказал:

— Конечно, Айна, обязательно поговорим. Хотя не понимаю, почему отец должен женить меня. Придет время — я сам женюсь. Посоветоваться — другое дело. Это обязательно. Вот освобожусь я от срочных дел, жизнь наладится, и тогда навсегда будем вместе. А пока послушай-ка. — Он снова начал читать, видно желая прервать этот разговор.

— Ничего, что у него нет времени поговорить с нами. Ну какого разума наберется он от нас с тобой?! Пусть лучше пораньше ляжет, — сказала мать, поднимаясь, чтобы уйти.

— Мама, я знаю, что ты беспокоишься обо мне. Не нужно! Поверь, со мной ничего не случится, — отрываясь от тетради, серьезно и нежно промолвил Асланбек. Оглядев комнату, он заметил разостланную матерью постель и улыбнулся. — Ну если вы уже постелили, то буду ложиться. Только вот еще послушай, мама. — Он подошел к матери:

Баянат все еще слушала с удивлением. От песни, которую читал сын, повеяло таким близким и родным с детства, что у старой женщины выступили слезы. Не слезы печали, нет! Это было от радости и гордости.

— Хорошо, очень хорошо, — сказала Баянат, — только вот обидно: ни Айна, ни я не умеем читать эти твои тетради.

— Ничего, скоро придет время — научим вас обеих, мама, и читать, и писать.

Баянат искренне рассмеялась.

— Что ты бредишь, сынок! Этого мы никогда не дождемся. Да к тому же не женского ума это дело, — махнула она рукой.

— Вот посмотришь, мама.

— Ладно, ладно. А пока спи, — сказала она, уходя вместе с дочерью.

Оставшись один, Асланбек подошел к распахнутому окну. В высоком небе мерцали звезды. В горах царила величественная тишина, только далеко внизу нудно стонала несмазанная телега.

Аккуратно расправляя загнутые поля пожелтевшей тетради, юноша читал уже дли себя, делая на полях пометки. Затем, словно утомившись от чтения, он присел к столу, взял чистую тетрадь и написал: «По вопросу о земле».

 

XII

Со времени встречи с Решидом в жизни Петимат произошло много тяжелого. Внезапно умер ее старший дядя Асхаб Турлов, а жена его, тетя Бесира, вот уже второй месяц лежит тяжело больная. Мать Петимат приезжала, но, похоронив брата, вновь вернулась во Владикавказ, встревоженная судьбою своего единственного сына. Дом дяди, где гостила Петимат, требовал постоянных хлопот и забот, и, с тех пор как девушка переступила его порог, она не знала, что такое отдых. Уход за больной Бесирой отнимал все время.

В постоянных хлопотах Петимат как-то свыклась со своей участью. Ей уже и в голову не приходило просто посидеть, ничего не делая, или развлечься с подругами. Да и подруг-то у нее здесь не было, если не считать Нины Лозановой, с которой она познакомилась в тот самый первый свой грозненский вечер и которая раза два навестила ее.

Сегодня Петимат, как всегда, занималась хозяйством, когда в окошко к ней заглянула дочь соседки. Взволнованной скороговоркой девушка сообщила, что к ним зашел молодой человек, по имени Решид, и он просит у Петимат разрешения повидать ее.

Неожиданно услышав имя Решида, девушка было взволновалась и в первый момент так растерялась, что не знала, как ей быть. Однако она быстро взяла себя в руки и сказала, что не может пойти на свидание после недавних похорон дяди, да к тому же в доме лежит тяжело больная тетка.

Решид сидел в доме своего старого товарища Хамида и ждал ответа Петимат с непонятным волнением. Когда вернулась девушка и передала Решиду ответ Петимат, он не почувствовал себя оскорбленным, а только испытал новый прилив нежности к ней.

— Как нехорошо вое это получилось! Скажите, — обратился он к тетке Хамида, посылавшей к Петимат свою дочь, — смогу ли я как-нибудь извиниться перед ней?

— Сейчас, наверно, не следует ей показываться, — ответила та. — Это я виновата, упустила из виду, какие горести сейчас на бедняжку свалились.

Вмешалась девушка, которая ходила звать Петимат:

— Мне показалось, что ей самой хочется повидаться с вами. Провожая меня до калитки, она расспрашивала, когда вы приехали, как выглядите, и просила передать вам привет.

После этого Газиев почувствовал себя даже счастливым.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь. — Извините за беспокойство. — Попрощался с хозяевами и вышел на улицу.

До встречи с Петимат Газиев не боялся ничего. Пусть арест, пусть тюрьма, всегда и везде он чувствовал себя уверенно, как человек, которому нечего терять. А сейчас? Сейчас он боится расстаться с ней, потерять ее и даже оказаться в ее глазах в чем-то виноватым.

Решид повернул за угол и вышел на ту улицу, где стоял дом Турловых. Боясь обратить на себя внимание кого-нибудь из ее родственников, он перешел на другую сторону, но все же украдкой поглядывал к ним во двор. Идя так, он дошел до Четверговой площади, где пахло сеном и мушмулой. Послонявшись среди редких торговцев этим товаром, он направился обратно, чтобы еще раз пройти мимо ее дома. И какова же была радость Решида, когда вдруг он увидел Петимат! Девушка стояла у калитки и задумчиво смотрела на противоположный берег реки. Он хотел было скрыться за угол, Петимат обернулась и увидела Решида.

— Да будет добрым твой день, Петимат, — сказал он, не слыша самого себя.

— Да будет с миром и ваш приход, Решид. Когда приехали? — спросила она и, подавшись немного назад, стала в полуоткрытом проеме калитки так, чтобы ее не видели на улице. Опасливо оглянувшись во двор, она снова повернулась к Решиду. Ее мраморно-белое лицо, кажется, стало еще бледнее, очевидно, от волнения.

— Петимат, — сказал Решид, тоже волнуясь, — я очень виноват перед тобою. Извини меня, не знал я о горе, постигшем ваш дом… Да сделает аллах место пребывания покойного счастливым! А нас пусть он наградит терпением, — добавил он, печально опустив голову, как того требовал обычай.

— Пусть аллах будет доволен и вами. Судьбы людей не в наших руках… Что же делать?.. — сказала Петимат тихо и грустно. — Как поживают ваши домашние?

— Баркалла, хорошо живут, — ответил он. — У вас тоже?..

— Баркалла… — Девушка умолкла.

Молчал и Решид.

— Спуститесь к берегу реки, я приду сейчас, — вдруг прервала молчание Петимат и скрылась за калиткой.

Газиев шел по аккуратно выложенным булыжникам тротуара, слыша скрип своих новых сапог. Он шагал вдоль крутого берега Сунжи по дорожке, которая уводила его в тот памятный вечер, когда совершенно случайно судьба вновь столкнула его с Петимат и дала ему возможность избавить ее от неприятной я опасной встречи с полицией.

Вскоре вышла Петимат и вслед за Решидом спустилась к реке, неся ведро и луженый медный чайник. Она остановилась в пяти шагая от Решида и присела, сделав вид, что собирается чистить песком посуду.

Так они сидели недалеко друг от друга и разговаривали. Незаметно для себя девушка рассказала Решиду обо всем, что произошло в их доме за это последнее время, сказала и о том, что мать ее скорее всего не вернется из Владикавказа, так как там чувствует себя значительно лучше, чем в Грозном. А потому ей самой, вероятно, придется возвращаться во Владикавказ. Она рассказывала обо всем этом, а глаза ее светились радостью и как бы невольно говорили Решиду о ее любви.

Но вот у калитки дома Турловых показалась та самая женщина, что посылала дочь за Петимат. Она поманила девушку рукой.

— Извини меня — сказала Петимат, вставая, — нам нельзя больше говорить, увидимся в другой раз.

Решид тоже встал я неожиданно для себя самого оказал:

— Моя жизнь, Петимат, сейчас принадлежит народу. Предстоит долгая борьба, но я хотел бы, чтобы мы участвовали в ней вместе…

 

XIII

Когда Шерипов приехал в Пятигорск, Терский народный съезд уже несколько дней работал. В этот день, однако, заседание еще не открылось.

Большой зал, где собралось сейчас пятьсот шестьдесят семь делегатов, напоминал растревоженный муравейник. Делегаты с самого начала разделились на отдельные группы. Они были обвешаны оружием всех марок и систем, какими располагали Азия и Европа. Одни из делегатов сидели, другие беспокойно ходили по залу и громко разговаривали. Появление ингушской делегации и Асланбека Шерипова, как единственного представителя чеченского народа, участники съезда встретили приветственными возгласами.

Бетал Калмыков, одетый в черную суконную черкеску, стоял в первом ряду, положив руку на рукоять кинжала, отделанную чернью. Когда началось заседание, он тут же предложил ввести Асланбека в состав президиума. Делегаты дружно поддержали это предложение. Имя молодого Шерипова к этому времени уже приобретало среди горцев довольно широкую известность. Из уст в уста передавалось, что могущественный шейх Узун-Хаджи пригрозил отрубить Асланбеку голову, если он осмелится приехать на этот съезд, но ничто не могло остановить Шерипова. Кроме того, многие прекрасно понимали, что участие Шерипова в работе съезда означает полный и окончательный разрыв его с националистами и сближение с большевиками, сторонниками Советской власти.

В этот момент в президиуме появился Киров. Он сел почти рядом с трибуной, на самом углу длинного, покрытого красной материей стола. По залу, как всегда при его появлении, прокатилась как бы волна почтительного оживления. Помимо личного обаяния, этот человек вызывал огромное уважение как представитель центрального Советского правительства, полномочный комиссар самого Ленина.

Сергей Миронович сидел спокойно, вроде бы занятый своими мыслями, но его зоркие глаза замечали все, что происходило в зале.

Съезд поражал пестротой своего состава. В зале присутствовали большевики и меньшевики, эсеры и монархисты, кадеты и анархисты, представители всех политических партий и те, кто не принадлежал ни к какой партии. Много было здесь людей, друг друга ненавидевших, давно враждующих между собой.

Киров выступил с докладом о текущем моменте. Глубоко и основательно он разобрал положение дел в Терской области. Говорил темпераментно, остро.

Кое-кто из меньшевиков и эсеров, сидевших в зале, поежились, так как понимали, что оратор имеет в виду их, но вели себя тихо, смолчали. Они побаивались ввязываться в открытую полемику с советским комиссаром, потому что здесь, на этом съезде, они были в меньшинстве.

После речи Кирова съезд прервал свою работу на двадцать минут, чтобы верующие могли совершить обеденный намаз.

Люди молились здесь же, в зале, подстелив свои черкески и широкополые халаты. Кирова обступила группа большевиков и сочувствующих им. Делегаты от бедноты, которые побойчее, засыпали его вопросами. Меньшевики и эсеры держались несколько в стороне. Там подолгу шушукались, и было во всем их поведении что-то зловещее: очевидно, они делали ставку не на открытую борьбу, а на закулисные интриги и заговоры.

Сергей Миронович еще раньше, увидев Шерипова, приветливо улыбнулся и кивнул ему. Он был рад, что не ошибся в юноше; подошел к нему, положил руку на плечо и стал расспрашивать о том, что нового увидел Асланбек в Чечне.

Вскоре съезд возобновил свою работу. На каждом шагу обнаруживались разногласия, вспыхивали отчаянные споры. Случалось, что разъяренные горцы вскакивали, хватаясь за оружие, готовые сцепиться друг с другом.

— Товарищи, ведите себя сдержаннее! — взывал к залу председательствующий Мурат Гагиев. Он размахивал колокольчиком и старался перекричать расшумевшихся делегатов.

Но вот на трибуну поднялся Асланбек Шерипов.

— Я рад приветствовать свободный съезд свободных народов Терской области от имени чеченского народа, — начал он. — Приехав в Пятигорск, наблюдая за настроением депутатов, за их речами, мы вынесли впечатление, что наш приезд вместе с ингушами был встречен с братской приветливостью… Вы знаете, что во времена самодержавия всем было тяжело, но настоящими пасынками императорской России были чеченцы и ингуши. Вместе с социальным гнетом они терпели и гнет национальный. И вполне понятно поэтому, что после революции их желания и требования пошли по линии национальной. Но когда оба эти народа подошли к разрешению социальных вопросов, то они увидели, что, помимо национального объединения, есть еще и международное, социалистическое… Мы в Национальном совете обсуждали вопрос о власти Совета Народных Комиссаров и пришли к заключению, что она безусловно будет признана чеченским народом… Теперь у нас определенное течение — землю должны получить работающие на ней, без различия племен и религий. Главный вопрос для нас — земельный, а Совет Народных Комиссаров решает его именно так, как мы хотим…

Съезд слушал Шерипова с огромным вниманием; время от времени в левой части зала начинались аплодисменты.

— Киров говорил о горских беках, — продолжал Асланбек, — князьях и узденях, что не они смогут устроить счастье народа, а только сам народ. У нас есть враги народа, но у нас никогда не было беков и князей, мы не делились на сословия, у нас никогда не было крепостного права. И что такое свобода, чеченский народ знает и умеет бороться за свободу, если нужно, и умирать… Вы не найдете среди нас мюридов газавата, но знайте, что мы — мюриды революции!

Зал встретил эти слова бурей оваций.

— Еще раз приветствую съезд, — закончил Асланбек, — и надеюсь, что соединенными силами демократии Терской области он сумеет разрешить все больные вопросы нашей жизни!

— Спасибо за братство, рука ваша не повиснет в воздухе! — крикнул кто-то из зала, покрывая шумные и длительные аплодисменты.

Киров с радостью и гордостью слушал Шерипова. Видя вокруг себя множество взволнованных молодых лиц, он думал: «Мюриды революции, — как он это точно оказал! Вот они — мюриды революции, вот — настоящие герои! Как легко становится на сердце, когда знаешь, что есть на свете такие люди!»

 

XIV

Весна и лето 1918 пода у Асланбека Шерипова были заполнены самой разнообразной и напряженной работой по установлению Советской власти в Чечне. Он был избран членом Терского Народного Совета, где возглавлял чечено-ингушскую фракцию; кроме того, его назначили комиссаром по национальным делам Терской республики. Ему приходилось без конца разъезжать из города в город, из аула в аул. Много сил и энергии требовала работа по формированию отрядов чеченской Красной Армии. Поэтому о личных делах и думать было некогда.

Как-то он получил очень грустное и серьезное письмо от Хавы. Она молила своего любимого «отойти в сторону от стремительною бега жизни». Асланбек ответил ей письмом:

«Твои вполне возможные предсказания и мрачные перспективы меня не испугают. Я не боюсь рисковать своей головой, и единственное, чего я хочу, — это не пролить братской крови и не пасть от братской руки. Чем все это кончится, не знаю, но отойти в сторону и оставаться безучастным зрителем событий, имеющих решающее значение для нашей Родины, я не могу и не хочу самым категорическим образом».

А события на Тереке и в самом деле принимали все более грозный характер. Местные богачи подняли антисоветский мятеж. Казачья верхушка, возглавляемая меньшевиком Бичераховым, захватила город Моздок и собирала силы для разгрома основных центров Советской власти на Северном Кавказе. Обстановка с каждым днем становилась все более угрожающей. 20 июня был предательски убит председатель Совнаркома Терской республики Ной Буачидзе. В этот трудный момент Центральный Комитет большевистской партии направил на Терек чрезвычайного комиссара Юга России Серго Орджоникидзе.

Так, в условиях гражданской войны, 23 июля открылся IV съезд народов Терской области.

Асланбек Шерипов и Николай Гикало приехали на съезд, хотя на душе у них было неспокойно: в Грозном бичераховцы явно что-то затевали. По городу ползли зловещие слухи. Никто ничего толком не знал, но передавали, будто Бичерахов направил в город своих лазутчиков и под их влиянием казаки из станицы Грозненской готовят мятеж. Руководители Грозненского совдепа были серьезно встревожены обстановкой в городе. Все это не могло не сказываться на настроении двух молодых большевиков, пока они находились на съезде во Владикавказе.

Вечером, когда делегаты покидали зал заседаний, Гикало передали письмо из Грозного. Прочитав его, Гикало нахмурился и протянул его Асланбеку:

— Вот, почитай, что Конон пишет.

«Банда, которая собралась в станице Грозненской, — сообщал Лозанов, — несомненно готовит нападение на город. Сегодня утром в руки нашего штаба попало секретное письмо Бичерахова своим агентам. Вот что он пишет: „От имени Моздокского казачье-крестьянского совета прикажите власти грозненских большевиков в двадцать четыре часа сдать оружие, и, в частности, броневики. Если они не выполнят это приказание в течение указанного срока, начинайте боевые действия“».

— Нужно посоветоваться с Серго, — задумчиво оказал Шерипов, возвращая Гикало письмо.

— Давай пойдем вместе.

— Давай.

Вагон Орджоникидзе стоял в тупике на запасных путях. Около него дежурил красноармеец с винтовкой.

Серго только что проводил Дьякова, который информировал чрезвычайного комиссара о настроениях Сунженских казаков. Проводник готовился подать чай, когда вошли гости.

За чаем Гикало подробно рассказал комиссару о положении в Грозном. Серго, внимательно слушавший Николая Федоровича, вдруг повернулся к Асланбеку и опросил:

— А как относятся к большевикам чеченские аулы?

— Чеченские аулы за нас, товарищ Серго, — ответил Асланбек. — В аулах найдется достаточно людей, готовых помочь нам в любую минуту.

Проводник предложил еще по стакану чаю. Гикало отказался.

— Не волнуйся, Николай, — шепнул ему Асланбек. — Если Бичерахов вздумает ворваться в Грозный, он дорого заплатит за это. Гойтинцы, алхан-юртовцы, ачхойцы, бороевцы — все они нас в беде не оставят. — И Шерипов обнял Гикало, который сидел, мрачно опустив голову.

Беседа с комиссаром продолжалась допоздна. Решили, что на рассвете Гикало отправится в Грозный. До безопасных мест его проводит Шерипов.

— Если опасность будет нарастать, сообщай немедленно, Асланбек сразу же направится в Грозный, — оказал Серго, прощаясь с гостями. Затем, обернувшись к Шерипову, напомнил: — Так постарайся сегодня же передать Газиеву, чтобы он был начеку. Думаю, что рабочим потребуется помощь чеченских отрядов.

 

XV

В тот час, когда Гикало подъезжал к аулу Бамут, в Грозном на Граничной улице внезапно раздались выстрелы. И тут же в станице Грозненской на колокольне старой казачьей церкви затарахтел пулемет, загремели залпы орудий. На мощенные камнем тротуары пали первые раненые и убитые…

Так начались в Грозном известные в истории стодневные бои.

Со стороны станицы стреляли из всех проездов и окон домов, стоявших вдоль Граничной улицы. Пьяные, обезумевшие от ярости молодчики с дикими криками не помня себя бросались под огонь красноармейских пулеметов. Напрасно атаман, стоявший где-то в укрытии, размахивал шашкой и истошно вопил: «Вперед!» Белоказаков постепенно теснили, и остатки их наконец отступили, побросав среди улицы убитых и раненых. Штыковой удар красноармейцев был настолько сокрушительным, что опрокидывал и утроенные цели белых.

Всю тяжесть первого удара бичераховцев принял на себя красноармейский батальон и роты рабочих-ополченцев. Но вскоре в бой вступил и отряд железнодорожников под командой Ивана Радченко.

В отдельных кварталах возникли пожары. Горели нефтяные промыслы, выбрасывая в небо тучи черного дыма. В городе насчитывалось уже много убитых, а еще больше раненых, и женщины с плачем и причитаниями уносили их в укрытия…

Весь день не смолкали белоказачьи пушки, обстреливавшие город. Бой, длившийся целые сутки, не принес бичераховцам ничего, но на подмогу им прибывали все новые и новые силы.

На следующий день вечером состоялось экстренное заседание Грозненского совдепа. Николай Гикало, которого утвердили главнокомандующим вооруженными силами города, сказал собравшимся:

— Не забывайте, товарищи, что опасность все возрастает. Однако в панику впадать не следует — мы не одиноки. Особого внимания требует охрана нефтяных промыслов, которые теперь, после оккупации англичанами Баку, являются единственным источником горючего для промышленности страны…

Вошел молодой человек в черной каракулевой папахе и, достав из кармана гимнастерки письмо, протянул его главнокомандующему.

Распечатав письмо, Гикало быстро пробежал его глазами, поднял голову, откинул густую шевелюру темных волос и весело сказал:

— Послушайте, товарищи, я обрадую вас новостью! — Он начал читать письмо: — «Уважаемый товарищ Гикало! Я нахожусь сейчас недалеко от вас, со мной пятьсот вооруженных всадников. Узнав сегодня о случившемся, мы прибыли сюда, чтобы протянуть вам братскую руку в бою с врагами революции. Мы не вошли в центр города, чтобы своим появлением не поднять излишнего шума и избегнуть ненужных столкновений. Если у вас есть возможность, посетите нас или же пришлите вашего представителя. Если не представится и такой возможности, сообщите мне в письме, в каком районе города занять нам боевую позицию. Всех, кто направится к нам, проведет наш связной, который передаст это письмо. С приветом Решид Газиев, командир чеченского партизанского отряда».

Депутаты вскочили с мест, аплодируя смутившемуся посланцу Решида, робевшему перед важными, как ему казалось, людьми.

— Товарищ Гикало, — обратился к Николаю сидевший напротив него комиссар Саянов, сухощавый мужчина средних лет, в поношенной солдатской форме, — вчера вечерам с Терека пришли пятьдесят вооруженных крестьян-чеченцев и присоединились к рабочему батальону старопромысловцев. Если верить командиру этой части, они храбро сражаются с врагом.

— Я подтверждаю это, — приподнялся Лозанов, сидевший за спиной комиссара.

— Теперь вы видите, что мы действительно не одиноки в нашей борьбе! — Гикало высоко поднял сжатую в кулак руку и, оглядев своих товарищей, широко улыбнулся.

 

XVI

Белоказаки напирали с волчьей злобой. Граничная улица, отделявшая станицу от города, неоднократно переходила из рук в руки.

Ночью бойцы железнодорожного батальона, неся на плечах тяжелый пулемет, по руслу Сунжи пробрались в тыл белоказаков и ударили им в спину. Этой смелой вылазкой руководил сам Иван Радченко. Войска атамана в панике отхлынули назад и стали обороняться отдельными группками. Дальнейшее пребывание в казачьем тылу было опасным, и поэтому, не дав противнику обнаружить свое численное меньшинство, Радченко приказал отступить, устроив, однако, довольно сильный переполох в доме атамана Халеева.

Утром выстрелы стали раздаваться реже: по-видимому, враг отказался от мысли покончить с красноармейцами одним ударом и теперь собирал силы, приводил их в порядок.

Об этом же сообщали и перебежчики из вражеского стана. Постепенно из их показаний вырисовывалась вся картина подлой авантюры.

Бичераховцы распустили среди Сунженских казаков слух, что рабочие промыслов, сговорившись с чеченцами, захватили в городе хлебные запасы, а также оружейные склады и готовятся напасть на казачьи станицы. Эту весть из станицы в станицу несли агенты Бичерахова. И хотя в первые дни боев у белых потери были большие, в Грозненскую стекались поверившие этой басне казаки из Моздока, Слепцовской, Самашек. В первый же день боя таких добровольцев явилось до пятисот…

Николай Гикало понял, что предстоит борьба длительная. В тот же день молодой главнокомандующий объявил в городе всеобщую мобилизацию. Было призвано все взрослое население, даже женщины. Они тушили пожары, строили на улицах баррикады.

Рабочие завода «Молот», собрав последние остатки своих запасов, построили бронепоезд и назвали его «Свобода трудящимся!» На улицах были вырыты окопы, в стенах домов, стоявших по линии фронта, пробиты бойницы для пулеметов и винтовок. Началась затяжная позиционная война.

Отряд Решида Газиева, занимавший участок фронта от железнодорожного вокзала до Башировки, отбил сильный натиск противника и не дал сомкнуться вражескому кольцу вокруг города. Среди бойцов этой славной части были старый Элса из Бороя, гойтинец Шида Цанаев и когда-то тихий крестьянин Ваша, тот, что после разгрома родного Хадис-Юрта, так и не купив пятизарядную винтовку, ушел к партизанам со своим старым кремневым ружьем.

Через несколько дней белоказаки, определив наконец позиции чеченских партизан, попытались прорваться к ним в тыл, надеясь ударом в спину расколоть не подготовленный к регулярным боевым действиям отряд горцев. Бой, начавшийся в этой части города наступлением белоказаков на вокзал, продолжался непрерывно в течение нескольких долгих недель.

Еще в середине августа, когда отряд горцев занял оборону в районе вокзала, на помощь землякам потянулись чеченцы-горожане. Газиев сам принимал неожиданное пополнение и распределял этих людей по наскоро сколоченным взводам и эскадронам своего отряда.

Были среди пришельцев и мастера — чеканщики по золоту и серебру, и чувячники, и мелкие торговцы, разносившие по аулам свой нехитрый товар, и учащиеся из Горской школы. Одни приходили с оружием, другие — с надеждой добыть это оружие у врага, а может быть, поднять выпавшее из рук товарища…

В один из дней с наступлением сумерек почему-то не стало слышно разрывов белоказачьих снарядов, затихла и ружейная стрельба. В зоне чеченского отряда воцарилась настороженная тишина. «Противник не то устал, не то занят перегруппировкой своих сил, — думал Решид. — Но как бы там ни было, а такое молчание не к добру».

Газиев находился в казарме, где разместились подразделения, отведенные на отдых. Постелей не было, их заменяли попоны и подушки с седел, бурки вперемешку с овчинами. Люди спали здесь вповалку, измученные бесконечными боями. Были тут и раненые, не желавшие покидать своих товарищей.

Выйдя из казармы, Решид перешел улицу и опустился в окопы. Здесь его догнал молодой Хамид, его бывший соученик, тот самый, который жил в доме рядом с Турловыми. Он сравнительно недавно появился в отряде Газиева, но успел показать себя смелым и расторопным бойцом. Юноша стал чем-то вроде ординарца у Шиды Цанаева, который уже командовал сотней.

— Товарищ командир, разрешите? — отчеканил Хамид.

— Давай, говори.

— Да я не один пришел, — смущенно промолвил юноша.

— Да? А кто же с тобой? Зови их сюда.

— Не могу, товарищ командир… — замялся тот.

— Ты что, не доверяешь им?

— Не в том дело, товарищ командир… Это девушки…

— Девушки? — Решида ошарашило такое неожиданное сообщение.

На позициях чеченцев уже давно появлялись женщины, приносившие из города еду, воду, перевязочный материал. Они ухаживали за ранеными, но это были пожилые женщины, которые для каждого бойца, старого и малого, являлись как бы назваными матерями. Но девушки?.. Такого в чеченских частях еще не было!

— Приведи их сюда! — приказал Газиев.

Про себя он уже решил, что немедленно выпроводит девчонок домой. Но их несомненная храбрость напомнила о героических сказаниях древности. «Сюда бы Асланбека, он любит легенды о подвигах… Может, и сам сочинил бы песню об этих девушках!» — подумал Газиев. Еще в мае он обратил внимание на появившуюся в газете «Народная власть» статью Шерипова «О чеченских народных песнях» и подивился тому, как у этого человека хватает времени и умения и на политические дискуссии, и на критические статьи, и на организацию военных отрядов. Не только подивился, но и позавидовал. Почти все они, деятели новой революции, были молоды, по двадцати-двадцати пяти лет, и всем им приходилось решать государственные вопросы, быть пропагандистами, командирами ими же самими созданной армии, но вряд ли кто еще из этих молодых людей имел такой широкий круг интересов.

Хамид убежал за своими спутницами, а Газиев стал разглядывать в бинокль позиции врага. Но вот за его спиною послышались легкие шаги. Оглянувшись, он застыл в изумлении. Перед ним стояли Петимат и та девушка, соседка, родственница Хамида.

— Петимат! — только и мог вымолвить молодой командир.

Девушки стояли потупившись, но было в их позах столько затаенного упорства и смелости, что Решид понял: из его намерения отправить их домой ничего не получится. И растерянность охватила его.

— Здесь же опасно, зачем вы пришли? — спросил он.

— И вам опасно, — ответила Петимат.

— Да, но девушкам как-то неловко.

— Если вы, Решид, можете быть командиром, то почему бы нам не стать солдатами? — сказала девушка, серьезно глядя ему в глаза. И тихо добавила: — Ведь ты же сам хотел, чтобы мы были вместе в этой борьбе…

— Не знаю, как и быть. — Газиев посмотрел на Хамида, словно собираясь спросить: «Зачем ты их привел сюда?»

— Эк, жаль, что мы не родились мужчинами! — вмешалась другая. — Но мы не посрамим вас, Решид, вы только допустите нас…

Молодой командир вздохнул.

— Будьте осторожны, Петимат, и вы, Оля… Так ведь вас зовут?.. Придется назначить вас сестрами милосердия при нашем отряде. Явитесь к врачу Добровольскому. Наш госпиталь находится тут недалеко, рядом с вокзалом. — Он обернулся к Хамиду и добавил: — Проводи их туда.

Девушки кивнули и пошли, даже не обернувшись, такие не похожие друг на друга: бойкая, веселая толстушка Оля и чуть грустная, прямая, тоненькая, как тополек, Петимат.

Некоторое время спустя, когда войска атамана начали новую атаку на вокзал, Решид увидел Петимат и Олю уже среди своих бойцов. И там, где появлялись эти две подруги, смолкали стоны раненых, веселей становились воины, грознее звучал клич командиров, бросающихся в контратаку на белоказачьи орды.

 

XVII

Через несколько дней опять стихла перестрелка. Над городом простерлась ночь, тихая, душная, пахнущая гарью. В воздухе, как снежные хлопья, носилась сажа от горевшей нефти на промыслах.

Решид лежал, завернувшись в бурку. Его ранили при очередной атаке бичераховцев. Рана в голени была не тяжелая, но все же пришлось лечь. Так как командир отказался уходить с боевого поста, его поместили тут же, рядом со штабом, в маленькой комнате.

К Газиеву только что заходил сам главнокомандующий Гикало.

— Надо отлежаться. Приказываю тебе это и как начальник, и как медик, — улыбнулся Гикало.

— Есть отлежаться! — ответил Решид, ни словом не обмолвившись, что еще утром ругался с дедом, хозяином дома, который никак не может сделать ему надежный костыль.

В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как тикают карманные часики, лежащие около раненого на табуретке. Тут же стоял стакан с недопитым чаем, а чуть поодаль, на уголке стола, слабо мерцала свеча. Тишина эта угнетала раненого командира. «Неужели, — думал он, — все так и закончили без меня?» После ухода главнокомандующего он велел вызвать своего начальника штаба и в самой решительной форме приказал докладывать ему обо всем, что происходит на поле боя, а также допускать к нему всех, с чем бы они ни приходили.

Утомленный беспокойными этими мыслями Газиев задремал. Но едва скрипнула дверь, как он тут же открыл глаза и приподнял голову.

Вошел все тот же Хамид из сотни Шиды Цанаева с донесением. Был он очень бледен, а на лице лежала печать какой-то озабоченности. Согласно обычаю, он прежде всего справился о здоровье командира, потом доложил:

— Шида просил передать вам, товарищ командир, что белоказаки опять скапливают силы на нашем участке; наверно, готовятся к новой атаке.

— Передай Шиде, чтобы ни в коем случае не отступал. А главное — не давайте врагу вклиниться в наши позиции. Не забудьте сказать, чтобы тела погибших выносили с поля боя. Пусть Шида не забывает о чести горца…

— Хорошо, командир, — грустно сказал Хамид.

Разговор был окончен, но юноша не уходил, он стоял не двигаясь, словно ноги его налились свинцом. Встревоженный Газиев еще больше приподнялся с постели и спросил:

— У тебя есть еще что-то ко мне, Хамид?

— Товарищ командир, погибла Петимат…

Газиев непонимающе посмотрел на юношу и сел на край кровати.

— Когда? — спросил он, не узнавая собственного голоса.

— Сегодня. В самом конце боя. Она перевязывала раненого, упавшего во время атаки за гребнем окопа…

— Где она сейчас?

— Мы вынесли ее. Она лежит в пристройке за госпиталем.

Страдание исказило лицо Решида. Не чувствуя собственной боли, он натянул сапоги и подошел к столу, тяжело опираясь на шашку. Петимат — ласковая с друзьями, бесстрашная с врагом, — его первая и, наверно, последняя любовь! Трудно поверить, что ее нет. Хамид стоял опустив голову, чтобы не видеть скорби командира.

— Хамид, — сказал наконец Газиев, — тело Петимат с почетным караулом из десяти всадников доставить к ее родственникам Турловым. Это сделаешь ты.

Командир повернулся навстречу новому гонцу.

Посыльный от Николая Гикало принес радостную весть: в Грозный прибыли Серго Орджоникидзе и Асланбек Шерипов с несколькими сотнями всадников.

…Вечером следующего дня, когда багровое солнце, двигаясь к закату, повисло над темно-синим лесом, Газиев, опираясь на аккуратно обструганную палку, вместе с другими командирами сопровождал Серго, который осматривал боевые позиции на Граничной улице. Рядом с Орджоникидзе шли командующий вооруженными силами города Гикало, военком Терской республики Лавандовский и командующий чеченской Красной Армией Шерипов.

— Какой фланг фронта, на ваш взгляд, наиболее надежен? — спросил Орджоникидзе у Гикало, шагая по траншее, ведущей к центру города.

— Трудно сказать, товарищ комиссар. Мы считаем, что у нас все фланги стойкие, — ответил Николай.

— Ну все-таки? — настаивал комиссар.

— Можно посмотреть Южный, — подумав, предложил Гикало. — Там наш бронепоезд, рабочая Щебелиновка и рядом с ними всадники Газиева.

— Что ты говоришь? — удивился Серго. — У вас и бронепоезд, оказывается, есть?

— Не один, а два.

— Вот это здорово! Нужно на них поглядеть…

Высокого гостя встретил командир бронепоезда Василий Валуев, плотный крепыш небольшого роста, с живыми синими глазами на крупном гладком лице. Поздоровавшись, Серго окинул взглядам цепь вагонов, старательно прикрытых щитами, склепанными из толстых стальных листов.

— С такой машиной никакой враг не страшен, — улыбнулся он Валуеву.

— Машина надежная, товарищ Орджоникидзе. Наш бронепоезд не подведет! — Валуев постучал по металлу.

Серго обошел вагоны бронепоезда. Стены, выложенные толстым листовым железом, выглядели надежными. Внутри были вторые стены, из бревен чинары.

— Материал прочный, товарищ Серго, сами выбирали эти бревна на лесном складе Крыликова, — похвастался Валуев.

— А крыша из чего? — Серго глянул вверх.

— Крыша тоже надежная. Из стали толщиной в мой палец. — Валуев показал свою огромную рабочую руку. — Крыша двойная, внутри она полая. Если о такую крышу ударяется снаряд, она только прогибается, и снаряд отскакивает, словно мячик.

— Хитро придумано, — рассмеялся Серго.

— Это выдумка наших рабочих с завода «Молот».

— Молодцы!

— Для наглядности, товарищ комиссар, разрешите показать, насколько крепка эта крыша. — Валуев подошел к орудию и стал на место наводчика. — Я сейчас заставлю противника выстрелить по нашей движущейся крепости, — сказал он и приказал зарядить пушку.

— Да вы что? Боеприпасов, насколько я знаю, в обрез! — Орджоникидзе с недоумением оглянулся на Гикало. — Это белоказаки снарядов не жалеют…

— Разведка, товарищ комиссар, — пояснил Николай.

— Да-да, — подтвердил Валуев. — Казаки замаскировали свои пушки. А мы имеем приказ постоянно нащупывать их. На наш выстрел они постараются ответить, а нам это и нужно: мы узнаем, где их орудия, — объяснил Валуев и, взмахнув рукой, скомандовал: — Огонь!..

Ствол орудия дернулся. Валуев замер, вглядываясь в даль.

Серго, который стоял, приложив к глазам бинокль, крикнул:

— Точно в цель! Товарищ Валуев, точно. Пальни-ка еще раз!..

— Извините, товарищ комиссар, больше не могу, — развел руками командир бронепоезда. — Вы же сами знаете, у нас каждый снаряд на учете. Теперь следите за поведением противника, как они забегают.

Снаряд упал на холме, в густом кустарнике, где, по-видимому, скрывались вражеские орудия. Там сразу забегали люди.

Не прошло и двух минут, как раздались ответные выстрелы.

Снаряды со свистом пролетали над поездом и падали неподалеку, на огородах. Все было так, как и сказал Валуев. Люди из команды бронепоезда, занятые своими делами, и внимания особого не обратили на эту перепалку.

Но вот белоказачьи пушки замолчали. Орджоникидзе попрощался с Валуевым и вместе с товарищами направился для осмотра боевого порядка конников Газиева.

 

XVIII

Шел к концу уже третий месяц с того дня, как полковник Поморцев потребовал от революционного пролетариата города в двадцать четыре часа сдать оружие. Почти сто дней продолжались тяжелые бои на улицах Грозного!

От пожара на Новых промыслах над городом по-прежнему стлался горький дым с сажей, гигантские языки пламени превращали ночь в день. От артиллерийского обстрела валились нефтяные вышки и рушились здания.

Полковник Поморцев сидел в богатом доме станичного атамана Халеева в кругу офицеров. Под высоким потолком светилась люстра, а на овальном столе блестели пузатые графины и высокие бутылки с заграничными этикетками. Среди яблок и янтарного винограда сверкали золоченые рюмки, сделанные искусными чеченскими мастерами. Перед полковником на большой тарелке возлежал огромный жареный гусь.

Отпив несколько глотков червленского вина, Поморцев взял толстую папироску и уже собрался раскурить ее, когда в комнату вошел поручик Касьянов. Прекрасно зная, что для хозяина он непрошеный и не очень желанный гость, поручик подчеркнуто бесстрастным голосом начал докладывать очередную сводку. Глаза его при этом недобро поблескивали, так как он предвкушал, что поднесет полковнику и нечто весьма для него неприятное.

— В районе городского кладбища конный отряд Газиева еще в десять утра внезапной атакой разбил батальон Волгского полка. Второй батальон сильно потрепан от ударов Пролетарского батальона под командой Радченко. На самой Граничной улице появился со своей конницей Шерипов. Он захватил депо над Сунжей, два квартала станицы и крупный склад боеприпасов. Всеми этими операциями руководит лично Орджоникидзе, прибывший вчера в Грозный… Полковник Бичерахов недоволен вашими действиями. Он требует личных объяснений и вызывает вас по прямому проводу…

Последние слова Касьянова еще усилили и без того мрачное настроение Поморцева. Профессиональный вояка, он терпеть не мог всех этих контрразведчиков, вечно что-то вынюхивающих тыловых крыс. Вот и сейчас он с удовольствием выгнал бы заносчивого офицера, но не смел: Касьянов был близким человеком самого Бичерахова.

Овладев собой, полковник тихим, от постоянного пьянства хрипловатым голосом кликнул своего адъютанта.

В это время где-то совсем близко застрочил пулемет и раздались крики «ура». Поморцев потребовал фуражку и шашку. Адъютант помог ему пристегнуть к поясу клинок в серебряных ножнах, с инкрустированным эфесом.

Устало ступая кривыми ногами, полковник направился к выходу. Теперь он думал только о том, как будет докладывать атаману, который, конечно, опять не даст ему спокойно объяснить положение вещей. Бичерахов психопат. Он только и знает, что кичится своей осведомленностью в области политики, да и о военном искусстве любит порассуждать. Все эти разговоры крайне раздражали Поморцева, тем более что приходилось почтительно выслушивать человека, который был равен ему по чину.

Снова усилилась частая беспорядочная стрельба. Недалеко от казачьей церкви вспыхнуло пламя пожара, горела какая-то постройка. От дома Халеева Поморцев видел, как метались темные фигурки казаков по освещенной заревом улице. Около вокзала возник второй очаг пожара, еще более яркий и сильный, словно соревнуясь с пожаром на промыслах. С южной стороны города также доносилось приглушенное расстоянием «ура».

Но вот на площади у казачьей школы появились густые толпы атакующих. Освещенное отблесками пожара, лицо Поморцева теперь выражало ужас и безнадежность. Бичераховские вояки вместо привычных выкриков: «Эй, босяки, сдавайтесь!» — трусливо просили пощады. Они забегали в дома и дворы, торопливо сбрасывая амуницию и срывая погоны.

Большинство белоказаков устремились было к вокзалу, но пулеметный огонь валуевцев с бронепоезда заставил их повернуть назад. Тогда беспорядочными толпами побежали они к северной окраине города. Но и здесь не было им спасения. В зареве пожара, сверкая клинками, с раскатистым чеченским «вур-ра» наперерез отступающим неслись конники Асланбека Шерипова.

Орджоникидзе стоял у окна в доме, откуда только что выбили штаб полковника Поморцева, и наблюдал за конной атакой.

Вдруг он обернулся к Гикало и, встревоженный, произнес:

— Смотри, смотри, Николай, что он делает? — и Серго показал на группу несущихся всадников.

Впереди на сером коне скакал Асланбек. Конь нес его сильными бросками, круто выгибая передние ноги. Шерипов первым столкнулся с казаками. Молниеносно взмахивая клинком, он ловко выгибал корпус то в одну, то в другую сторону. Конь, словно угадывая каждое движение его тела, взвивался на дыбы, делал крутые повороты и снова устремлялся в нужном направлении.

Бронепоезд Валуева между тем уже дымил на подступах Ермоловки и шарил по кустам и оврагам своими прожекторами; там пытались отсидеться многие отступающие казаки.

На северной стороне города, прорезанной глубоким руслом реки Чимилха, стоял батальон Ивана Радченко. Подпустив белоказаков на близкое расстояние, красноармейцы бросились на них с такой дикой яростью, что те сразу в панике разбежались. Здесь перемешалось все — люди, кони, повозки…

Боясь, что в ночной свалке бойцы могут перестрелять своих, Радченко скомандовал:

— На штыки врага, на штыки!

Так в ноябрьскую ночь 1918 года революционные войска пошли на решительный штурм. Бичераховцы не выдержали натиска и, оставив город, еле добрались до Терека, потеряв более половины своего состава.

После боя, на рассвете, командиры и комиссары революционных войск заседали в штабе у Николая Гикало. Когда обо всем было переговорено и собрались расходиться, Иван Радченко подошел к Асланбеку.

— Товарищ Шерипов, — сказал он, — разрешите мне преподнести вам как командующему чеченской Красной Армией вот это ружье, — он протянул длинное кремневое ружье, украшенное широкими медными кольцами.

— Что это за ружье, товарищ Радченко? — спросил Асланбек, удивленно разглядывая подарок.

— Как мне рассказали, у этого ружья очень интересная история, — ответил Радченко. — Владелец его — Ваша Гойтукаев из Хадис-Юрта, бедный крестьянин. Он пал смертью храбрых в схватке с врагами революции. Когда ему говорили: «Ваша, брось это ружье, возьми себе пятизарядную винтовку», он отвечал: «Нет, товарищи, это не обыкновенное ружье, оно поражает врагов трудового народа, как из пушки». Так и погиб он, не расставаясь с ним…

Асланбек от волнения почувствовал комок в горле.

— Спасибо, товарищ Радченко, за подарок! — сказал он. — Вот завершится наша борьба, начнем жить мирно и строить, тогда мы это ружье передадим в музей.

Словно отдавая воинскую почесть храброму мюриду революции Ваше из Хадис-Юрта, все присутствующие с минуту стояли молча, глядя на кремневое ружье.