1.

В сиянии взошедшей луны поблекли звезды, до этого ярко горевшие на иссиня-черном небе. У шумливой речки Баса, на самом краю пропасти, еле заметная среди камней, стояла знакомая нам хижина. На плоской крыше ее, поджав под себя босые ноги, на расстеленном старом тулупе после вечерней молитвы сидел старик Зока. Он сидел неподвижно. Рядом с ним стоял глиняный кувшин, в свете луны мерцающий темно-красной глазурью, а позади старика лежали высохшие, как кора, ичиги из бычьей сыромятной кожи.

Зока молчал. Молчали горы.

Старый пастух пристально всматривался в черные тени хорошо ему знакомых гор. Занятый своими мыслями, он и не заметил, как сумерки перешли в ночь. Тишина... Все живое будто уснуло. Только где-то далеко стрекотали кузнечики, их звонкий стрекот звучал тихо, как песня, напеваемая вполголоса. Зоркие глаза Зоки различали на фоне неба четкие контуры высоких башен — обиталища его далеких предков.

Со здоровьем теперь все было хорошо: рана зарубцевалась, прошли боли. Но не о себе тревожился сейчас старик. «Уж слишком много кровников у него, — думал он о Зелимхане. — А ведь сколько раз я говорил ему: не надо убивать чеченцев... А он в ответ все твердит: «Эти «свои» хуже чужих, Зока, они очень опасные люди. Мы им доверяемся, а они бьют нас в спину...» Пожалуй, прав Зелимхан, — продолжал размышлять старик. — Опасны эти люди...»

Конечно, он, Зока, тогда под Харачоем на глазах у многих людей обезоружил капитана Сараева, но его участие в сражении с беноевцами осталось неизвестным. Также никому не может прийти в голову, что старый пастух, мирно живущий в глуши горных долин, постоянно поддерживает связь со знаменитым абреком...

Размышления Зоки прервал топот копыт. Конь тяжело ступал по камням, взбираясь на кручу: кто-то поднимался по тропе, ведущей к дому.

Сердито залаяла собака. Зока поднялся. Он торопливо спустился с крыши и, прикрикнув на собаку, направился к воротам.

Старик уже собрался было сказать: «Зелимхан, да будет с миром твой приход», но его опередил чужой голос:

— Салам алейкум, хозяин, не примете ли вы дальнего гостя?

— Ва алейкум салам, — отвечал хозяин, — мы рады любому гостю. Заходите.

Гость спешился и, передавая узду хозяину, поздоровался с ним за руку. Из дома выбежал сын Зоки, он взял у отца повод коня и тоже приветствовал гостя.

Идя впереди, Зона открыл дверь и предложил гостю войти в дом. В комнате напротив двери горел камин. Над огнем на цепи висел чугунный котел. Ароматный запах свежей вареной баранины щекотал ноздри. Пар, поднимаясь над котлом, вместе с дымом уходил в дымоход. Справа, под окном, были разостланы войлочные подстилки, на которых лежали две подушки из замусоленного ситца, набитые свалявшейся шерстью; слева в углу на низкой ступеньке стояли большое деревянное блюдо, сито, глиняный кувшин с водой и чашки. Над камином на деревянных гвоздях висели куски вяленой баранины.

Справившись о здоровье гостя и его домашних, Зока спросил:

— По своей ли воле вы в наших краях?

— Назначили меня сюда, в соседнее село, писарем, — ответил гость, стараясь придать себе важную осанку.

— Писарем, говорите? — удивился старик, подвигая гостю подушку, чтобы тот уселся поудобнее.

— Да. А что?

Зока ответил не сразу.

— Писарь здесь очень важный человек, — сказал он серьезно. — Работа для него всегда найдется: одному прошение, другому письмо написать, да и всякую бумагу, что придет сюда, ему же читать приходится.

— А я вот отказался от этой должности и возвращаюсь назад,— гость оперся локтем о подушку и выжидательно посмотрел на хозяина: что, мол, он про это думает...

— Это как же, почему не согласились? — удивился Зока и потянулся за четками.

— Тут от скуки с ума сойти можно. Нет, не по мне служба в этих местах.

— Да, в наших краях невесело живется, — пастух, не глядя на гостя, слегка встряхнул свои четки. — Но работа эта выгодная, если, конечно, приноровиться к нашим людям.

— Это как же понять?

— А очень просто: не обижать их и уступать им в спорных случаях.

— А как быть с начальством? — спросил гость, прикидываясь непонимающим.

— С начальством?

— Да.

— А начальство наши люди не признают в таких случаях, — улыбнулся старик. — Они обходят его.

— О нет, я так не могу, — важно сказал гость и подмигнул Зоке своим единственным глазом.

— Ну тогда вы правильно поступили, что не согласились быть писарем в этих краях, а то это могло плохо кончиться. — Старик выдержал паузу и добавил: — Здесь у нас был такой печальный случай...

— Какой? Расскажите.

— Очень печальный случай, — ответил Зока и, взяв длинные щипцы, поправил огонь в камине. — Убили его.

— Кого?

— Писаря.

— За что?

— А кто его знает. Только помню, — продолжал пастух, — когда по этому случаю приехало сюда начальство, то и трупа того писаря не могли найти.

— Так и не нашли? — приподнялся гость с подушки.

— Нет, нашли, только без головы. А когда спросили: «Где его голова?» — то ответили люди, что он и был безголовым. «Как же это так, сейчас же найдите мне его голову!» — потребовал тогда пристав. «Где же ее искать, господин пристав? — ответили горцы. — Была бы у него голова, он бы и не приехал сюда».

Юмор старого пастуха не понравился Одноглазому. Хорошенькое это дело — оставить писаря без головы, хоть маленький, а начальник! В его представлении снять кому-нибудь голову было во власти именно начальников, перед которыми он неизменно раболепствовал до омерзения. Правда, омерзение испытывали другие, сам же Одноглазый его никогда не чувствовал и не знал, что это такое. Он бывал счастлив от малейшего поручения сильных и богатых, это было для него главной усладой. Еще издали он первым здоровался с любым начальником и, как трусливая собачонка, виляя задом, повторял приветствие погромче, если ему не отвечали. Когда же начальство допускало его до доверительного разговора, он даже наглел от радости.

Но сейчас Одноглазый всячески старался расположить к себе хозяина, хотя тот и не был начальником, и в его тоне зазвучали нотки задушевности.

— Вот с Зелимханом они бы не посмели так поступить, — произнес он многозначительно. — Этот абрек и начальство в покое не оставляет, — потом помолчал с минуту и добавил: — Но вот мы, чеченцы, плохо поддерживаем героя.

Зока молчал. Он уже давно понял, что за человек перед ним, но тут вдруг вспомнил, что Зелимхан однажды упоминал о каком-то Одноглазом — известном воришке и доносчике. Пастух видел, что сейчас от него требуется особая осторожность.

— Да, говорят люди, есть такой абрек, — сказал он равнодушно.

— Как! Разве вы не знаете Зелимхана? — не на шутку удивился гость.

— Нет.

— И никогда не видели его?

— Ни разу. Слышать о нем слышал...

Было заметно, что это заявление старика серьезно озадачило Одноглазого. «И надо же, — подумал он, — приехать в такую даль и все впустую». А вслух сказал:

— Это тот самый харачоевский Зелимхан, который убил двух царских полковников, взял в плен Месяцева, обесчестил гордого старшину Говду. Его все знают. Говорят, он теперь обитает где-то в этих местах... Он немного мне родственник, — бросил Одноглазый как бы между прочим.

— О Зелимхане я, конечно, слышал, — холодно отвечал хозяин, — но разговоры о том, что он живет в наших местах, для меня новость. Думаю, что это просто ошибка, этого не может быть: здесь, в горах, каждый человек наперечет, и я все тут знаю.

Одноглазый сидел растерянный, не зная, продолжать ли разговор. Вдруг, словно осененный новой идеей, он спросил:

— А в этих краях есть старик по имени Зока?

— А как же, есть, конечно, — ответил пастух, — Зока — распространенное имя в горах. — Он улыбнулся в усы, но в глазах его не было ни искорки смеха. Заметив это, гость насторожился, единственный глаз его беспокойно забегал. Некоторое время гость сидел мрачный, будто проглотил кость, хотя хозяин проявлял по отношению к нему всю вежливость, которая требовалась горским этикетом.

Вошел юноша в коротком стеганом бешмете. Это был сын Зоки. Он принес гостю горячий жижиг-галныш с чесночным настоем.

 

2.

Тихий летний ветерок шелестел в густых кронах чинар. В ярких лучах солнца порхали бабочки, воздух был напоен запахом нагретых трав и цветов. Вокруг стояла тишина. Зелимхан, в голове которого теснились тяжелые думы, не замечал царившего в природе спокойствия. Он, который был уверен, что физическим истреблением носителей зла можно уничтожить все зло на земле, впервые задумался над тем: так ли уж верен этот путь?

Внутренний голос говорил ему, что он подошел вплотную к какому-то мрачному прозрению. Вот-вот упадет завеса, и его глазам вновь откроется вся громада зла, царившего в мире, и его подвиги, его дерзкая храбрость окажутся бессильными.

Только теперь он начал понимать, какая невероятная тяжесть ложится на плечи того, кто пытается преобразить эту угрюмую и беспросветную жизнь людей. Он задумался над тем, что ведь и деды его сошли в могилу, так и не одолев и частицы существующего зла, вынужденные изворачиваться и даже воровать, чтобы не оставлять в голоде и нищете своих детей. Кто сможет все это изменить? Он один? Но под силу ли это одному человеку? Он вспомнил свои первые беседы с Зокой и другими пастухами, которые просили, чтобы он повел их за собой. Но куда ему вести их, если он сам не знает другого пути, кроме убийства?..

А рядом с этими большими мыслями внимание его занимали и сомнения мелкие, порожденные веками сложившимися предрассудками.

...Зелимхан с женщинами в лесу! Что скажут люди, услышав об этом? На мгновение его обожгло стыдом от этой мысли. Капли пота выступили у него на лбу, и, поднявшись, абрек вытер бронзовое от загара лицо полой старой черкески. Но лицо это все еще сохраняло суровое выражение, и в глазах горел упрямый огонь. Он выругал себя за то, что взялся абречить с женщинами и детьми, но тут же задумался: «А куда же им деться без меня? Раз уж взялся бороться до победы — надо все выдержать!»

Зелимхан огляделся вокруг, и в этом взгляде появилась тревога, как у раненого волка, спасающегося от нового удара. Его взгляд ухватил все детали этого странного обиталища абрека: дремучий лес, посередине луг, покрытый пожелтевшим ковылем, на котором играют его дети. Словно впервые здесь, вдали от людских глаз, почувствовав свободу, они резвились, с криками бегая вокруг Бици и Зезаг, которые суетились над котлом у очага. И гнев абрека постепенно угасал, сменяясь теплым чувством нежности.

Вот и сбылась мечта Бици — быть постоянно с мужем. Она жила с ним в лесу, без крова и уюта, но для нее здесь было все: и кров, и уют. От этой новой жизни она распрямилась, помолодела, почувствовала такой прилив сил, что могла трудиться целыми днями, не зная усталости. Она посвятила себя мужу и детям: хлопотала по кочевому хозяйству абрека, приобрела для детей корову, ходила в лес собирать ягоды и сухие дрова, латала потрепанную одежду и находила во всем этом радость. Жизнь мужа, полная романтики и опасных приключений, опрокинула все привычные представления о быте женщины. Бици спокойно слушала рассказы Зелимхана об опасностях, и ее собственная жизнь уже казалась ей чем-то иным, не тем, чем нужно дорожить, наоборот, ее можно легко отдать, раз ее муж без малейшего трепета каждодневно рискует жизнью.

Сложнее было самочувствие Зезаг. Она всегда терялась при разговоре с Зелимханом. Этот человек, о котором шла такая грозная слава, пугал ее, и в то же время ей было радостно, что именно он, с его беспокойной и опасной жизнью, такой ей близкий и родной. Она знала, что ей, красивой и молодой женщине, нет более надежной опоры и защиты на земле. Она жила с этой неизменной верой, считая себя обязанной почитать его как святыню хотя бы потому, что встал он на опасный путь абрека из-за ее любви к Солтамураду.

Прошли годы, много тяжелого увидела Зезаг за это время и еще больше пережила, но юношеская любовь к Солтамураду никогда не остывала в ней. Она прочно хранила это чувство в своем сердце как глубокую и нежную тайну, никогда ни с кем не делясь своими переживаниями. Совсем недолгой оказалась ее жизнь с Солтамурадом, но у нее остался сын, и ему отдавала молодая женщина всю свою нерастраченную нежность.

Между тем Зелимхан подошел к сыну и затеял с ним игру в прятки. Счастливый вниманием отца, Муги играл с азартом. Он стоял с закрытыми глазами, ожидая, пока отец спрячется.

— Дада, ты уже спрятался? — кричал он, приоткрывая глаза.

А Зелимхан, перебегая с места на место, пел, подражая удоду: «Хут-хут, хут-хут», и снова прятался.

Эта детская радость доставляла такие светлые минуты абреку, каких уже давно он не испытывал. Он забыл обо всем на свете и даже не заметил появившегося на поляне Зоку.

— Вот кого, оказывается, ты готовишь в свой отряд, — весело окликнул его старик, сбрасывая с плеч тяжелую ношу.

— А-а, да будет с миром твой приход, Зока. Прости, я вспомнил свое детство...

— Это ничего, — отозвался Зока, — но объясни, зачем ты просил принести ружья? Для них, что ли? — он указал на детей.

— Нет. Имеются у меня другие помощники, которых надо научить защищаться, — улыбнулся абрек, — а этим еще рано доверять оружие.

— Кто они такие, твои помощники? — Зока поглядел вокруг.

— Бици! Зезаг! — позвал Зелимхан женщин, хлопотавших у костра. — Идите сюда обе!

Подошедшие женщины почтительно приветствовали старого пастуха, справились о здоровье его и его близких. Затем Зелимхан торжественно вручил берданку своего отца Бици, а ружье Солтамурада — Зезаг.

— Возьмите, — сказал грозный харачоевец. — Не годится, когда жены абреков умеют только доить коров да месить чурек. Пора вам научиться метко стрелять, ловко защищаться кинжалом, хорошо ездить верхом.

Взяв ружье, Зезаг скромно отошла в сторону, а Бици с веселой улыбкой спросила:

— Ты нас сейчас будешь учить стрелять из них?

— Это потом, а пока дайте нам поесть, — махнул рукой Зелимхан.

Они уселись под старой грушей у самого берега реки. Несмотря на жаркий день, старик был в стеганом байковом бешмете, надетом поверх ситцевой рубашки. Он положил свою черную мохнатую папаху на колено, устраиваясь поудобнее на теплой земле.

— Вчера хотел было со всем своим табором заехать к тебе, — сказал Зелимхан, кивком головы показав на женщин и детей, собравшихся у костра.

— Ну и что? Почему же не заехал?

— Да так, не хотел тревожить тебя. Я и без того уже много виноват перед твоим домом...

— Зачем так говоришь? — перебил его старик с явной обидой в голосе. — Я ведь не для того дружу с тобой, чтобы отвернуться в черный день.

— Баркалла, Зока, я это знаю. Но вот все время казню себя за хлопоты, которые причиняю людям.

— Какие же это хлопоты, Зелимхан? Валлайги, мой дом — всегда твой дом. Так ведь мы с тобой договорились?

— Так, конечно, но...

— И никаких «но», — снова перебил его старик, — будешь со мной об этом говорить — обижусь. Понял?

— Понял, — ответил Зелимхан, принимая из рук Зезаг глиняную чашку, наполненную жирным мясом.

— Вот так, — сказал старик после небольшой паузы. — А что не приехал ко мне вчера, так, пожалуй, это к лучшему. Вчера у меня был довольно странный гость. Твой знакомый.

— Кто же это? — спросил абрек, ставя блюдо с мясом перед стариком.

— Да тот самый Одноглазый, о котором ты мне рассказывал.

— Да что ты говоришь?! Одноглазый навещал тебя?

— Да.

— И что же ему понадобилось?

— Рассказывал, будто его назначили писарем в соседний аул, а он отказался и, возвращаясь в Ведено, заглянул по пути ко мне.

— Обо мне, разумеется, спрашивал?

— А как же. Очень хвалил тебя, говорил даже, что ты ему родственник, — чуть заметно усмехнувшись, сказал старик. — Упрекал нас, мол, плохо поддерживаем тебя.

— Понимаю, — сказал Зелимхан, немного подумав. — Никакой, конечно, он мне не родственник, но дело не в том. Видно, веденское начальство пронюхало, что я где-то в этих горах, вот они и послали этого подлеца проверить, а по возможности и выяснить, за кем установить слежку, чтобы выйти на мой след.

— Я тоже догадывался, что здесь нечисто... — сказал старик, выбирая не слишком жирный кусок мяса. — А потому я сказал ему, что хоть и слышал об абреке Зелимхане, но никогда не видел его.

— Вот оно как! — вздохнул харачоевец. Он ел медленно и мало, подкладывая все лучшие куски гостю.

— Кстати, скажи мне, — поинтересовался Зока, — он действительно такой грамотей, что может работать писарем?

— К сожалению, может, — ответил Зелимхан. — Да ты, наверное, знал веденского купца Кюри?

— Знал, конечно.

— Так это его сын Багал, по прозвищу Одноглазый. При жизни отца он успел выучить русскую грамоту, а после его смерти, промотав все свое состояние, стал служить тому, у кого есть чин, а главное — деньги, — абрек сокрушенно покачал головой. — Эх, и многих же заставил поплакать его грязный язык!

Когда с едой было покопчено, оба мужчины некоторое время молчали. Каждый думал о своем. На лице старика застыло выражение сосредоточенности, его глубоко сидящие глаза слегка сузились и подернулись грустью. Он что-то хотел сказать, но Зелимхан опередил его:

— Вот ты говоришь, собери побольше людей, организуй отряд, — он посмотрел на старика, — а вдруг в наш отряд проникнет вот такой, как этот Одноглазый?

— Ну и что? — не понял Зока.

— Да он всех нас тут же и продаст, — ответил абрек, глядя на старого пастуха с тревогой, словно это предательство уже свершилось. — И пропадешь ни за грош...

— Плохие люди везде бывают, — вздохнул старик. — Надо только вовремя разгадать их замыслы.

— Нет, Зока, человека можно проверить только делом, а словам я не верю, — Зелимхан смотрел куда-то в сторону. — Вот, например, пришел ко мне недавно один и говорит: «Возьми меня, Зелимхан, в абреки». Я спрашиваю его: «С чего это ты вдруг решился на такое дело?» «Ненавижу, — говорит, — царских чиновников, все они сволочи да взяточники». «Неужто, — спрашиваю, — все сволочи?» «Все», — отвечает. «Ладно, — говорю ему, — вот и я знаю одну такую сволочь — шалинского пристава. Убей его и приходи тогда ко мне...»

— Ну и пришел?

— Нет, — Зелимхан пожал плечами и горько усмехнулся. — Да он и не собирался в абреки, подослали его или сам додумался моей головой купить благоволение начальства.

Оба умолкли, словно прислушиваясь к пению лесных птиц.

— Вот переправлю их в горы Галашек, — снова заговорил Зелимхан, кивнув в сторону женщин, — а сам буду кочевать. Ни одна собака не поспеет за мною, — он сделал небольшую паузу и продолжал: — А впрочем, завтра должен заехать к тебе Аюб, так передай ему, чтобы послал хабар нашим, пусть все соберутся в пятницу вечером в Чиллан-ирзе.

— Вот это дело! — сразу повеселел старик.

— Есть у меня один план, — сказал харачоевец. — Еще скажи Аюбу, чтобы он от моего имени написал письмо Вербицкому: «Жди меня, баба-атаман Вербицкий, в Кизляре». Пусть так и напишет: «баба-атаман».

Зока не стал расспрашивать о подробностях предстоящей затеи Зелимхана. Старик знал, что тот скуп на слова, когда речь идет о деле, которое еще не сделано, а потому просто сказал:

— Хорошо. Все будем в сборе.

В эту минуту где-то совсем рядом раздался выстрел. Оба вскочили и метнулись в сторону, где лежало их оружие.

— Тьфу ты, черт! — выругался Зелимхан, увидев Бици, которая с ружьем в руках направлялась к бревну, чтобы проверить, попала ли она в цель. Муги вертелся рядом с матерью и, тыкая пальцем в бревно, пытался что-то доказать ей.

— Не ругай ты их, — попросил старик, — ты ведь сам дал им ружья, вот они и торопятся научиться стрелять. Идем, лучше поможем им.

Зелимхан поставил цель в ста шагах и сказал:

— А ну, Зезаг, покажи-ка нам, как ты угостишь пулей царского офицера.

Смущенная молодая женщина стояла, не зная, что ей делать. Тогда абрек взял ружье и показал ей, как надо прицеливаться. Потом, отойдя в сторону, скомандовал:

— Стреляй!

Зезаг выстрелила один, другой, третий раз, но все мимо цели. Не в пример ей, Бици стреляла хорошо.

— Напрасно тратишь патроны, — крикнул Зелимхану Зока. — Оставь Зезаг в покое, она не хочет стрелять.

— Нет, — упрямо процедил абрек, — ей надо обязательно научиться стрелять. Давай-ка еще раз! — приказал он. Но и на этот раз результат был неутешительным.

Издали наблюдая за происходящим, Зока запустил руку в карман латаных брюк и, вытащив оттуда красный кисет, извлек из него щепотку крепкого табака и листок печатной бумаги. Потом неторопливо скрутил папиросу и, ударив кресалом о кремень, закурил. Старик с наслаждением затягивался и медленно выпускал дым через ноздри.

Зелимхан все возился с Зезаг.

— А ну, прицелься без заряда, — сказал он, начиная сердиться. Внимательно присмотревшись к движениям Зезаг, абрек вытащил из кармана носовой платок и аккуратно завязал левый глаз невестки.

— Стреляй теперь, — проговорил он, не отходя далеко.

Из трех две пули Зезаг уложила в цель.

— Целься правым глазом, а левый закрывай, когда стреляешь, — сказал абрек. — Молодец!

— И надо же, — удивился Зока, покачав седой головой. — И надо же, — повторил он после небольшой паузы, — обучать женщин стрельбе. Такое только ты мог придумать.

— А разве это помешает им? — спросил харачоевец.

— Наоборот, — улыбнулся старик, — это очень хорошо. Я знаю, что в случае надобности они будут драться, как разъяренные волчицы.

 

3.

Безымянное скопление домишек, затерявшихся в горах Галашек, все еще было погружено в сон, когда по крутой, ведущей туда тропинке медленно двигалось семейство Зелимхана. Звезды, изредка перемигиваясь, постепенно гасли на светлеющем небе. Утренний ветерок шелестел листьями.

Кони, на которых были навьючены скромные пожитки семьи абрека, шумно отфыркиваясь, с трудом преодолевали крутой подъем. Поверх вещей на одном из коней восседал Муги, на другом — Энисат с маленьким Лом-Али, сыном Зезаг. Остальные шли пешком.

Светало. Внешне Зелимхан держался спокойно, но в душе у него все бушевало от ярости. Из рассказов односельчан он узнал о новом налете отряда Вербицкого на аул Харачой, где каратели уничтожили посевы, угнали скот, а дома всех Бахоевых сожгли вновь.

Это сообщение больше всех огорчило Бици.

— Где же мы теперь будем жить, когда вернемся в Харачой?— растерянно спрашивала она.

Зелимхан горько улыбнулся наивности своей жены и сказал:

— Туда еще надо вернуться, моя дорогая.

* * *

Сырое пасмурное утро заглянуло в окна богатого особняка генерала Михеева. Но не от того настроение начальника Терской области было пасмурным. Вчера вечером генерал получил весьма неприятное письмо от наместника Кавказа. Поэтому встал сегодня Михеев хмурый, как туча, и, придя в свой рабочий кабинет, долго ходил из угла в угол медленными тяжелыми шагами. Затем подошел к большому окну, выходившему во двор, и остановился, заложив руки за спину.

Тяжелая завеса моросящего дождя закрывала горы, которые лишь угадывались на горизонте. Деревья стояли мокрые и жалкие, потерявшие всю свою красу за знойные летние месяцы. Несмотря на то, что был еще конец августа, листья пожелтели, и когда налетал ветер, многие из них срывались с веток и, покружившись в воздухе, ложились на землю.

Генерал любил осень. Листопад и оскудение лесов обычно вселяли в него новые надежды: абреки потеряют в лесах прочно скрытое от чужих глаз убежище, и ловить их будет значительно легче. А потому с тех пор, как он стал начальником Терской области, скучный осенний период Михеев считал для себя лучшим временем года.

Картина, открывшаяся сейчас перед глазами начальника области, была уныла и неприглядна. У ворот на высоком столбе висел большой четырехугольник фонаря, маятником болтаясь на ветру. Неподалеку от него была расположена коновязь, вокруг которой кучами валялся конский навоз. Со вчерашнего дня птицы успели растащить его по всему двору.

— Мерзость какая! — в сердцах проворчал генерал и еще долго думал и о нерадивых дворниках, и о своих неприятностях по службе, и о скуке однообразных дней, и обо всем этом тревожном крае...

Потом он резко повернулся и подошел к письменному столу, брезгливо нажав пальцем на кнопку звонка.

Вошел дежурный офицер.

— Прикажите сейчас же убрать двор! — сказал генерал, повысив голос.

— Есть убрать двор, ваше превосходительство! — отчеканил уже немолодой офицер, вытянувшись в струнку.

— Вы что-то еще хотите мне сказать? — спросил Михеев, заметив, что офицер топчется на месте.

— Так точно, господин генерал.

— Говорите.

— Приехал начальник Веденского округа. Он просит принять его.

— Как, полковник Моргания? — удивился Михеев. — В такую рань?

— Так точно. Полковник Моргания.

«Зачем это он?.. Что там у них еще могло случиться?» — с тревогой подумал генерал, но тут же вспомнил, что сам приглашал полковника, и на душе у него сразу полегчало.

— Пусть войдет, — произнес Михеев зевая и устало опустился в мягкое кожаное кресло.

— Доброе утро, Спиридон Петрович, — с легким грузинским акцентом приветствовал Михеева тучный офицер, входя в кабинет.

— Здравствуйте, Арчил Таймазович, — приветливо откликнулся генерал и, поднявшись, пошел навстречу полковнику. — Ну, присаживайтесь, дорогой, — он указал на мягкое кресло, стоявшее около массивного письменного стола.

Немного помедлив, глядя на хозяина ласковыми восточными глазами, полковник сел.

— Когда прибыли? — спросил генерал, усаживаясь за стол.

— Сегодня ночью, ваше превосходительство, — ответил Моргания.

— Ну как, отдохнули с дороги?

— Спасибо.

— А я, признаться, очень плохо спал. Все неприятности, батенька, одни неприятности! — искренне жаловался Михеев.

— Не надо позволять себе так тревожиться, Спиридон Петрович, — сказал полковник тоном старого доброго врача. — Все равно кривых не исправить. Поберегите здоровье.

Генерал откашлялся, вытер платком губы и сказал:

— Не могу, милый друг, это уже привычка у меня, — он сделал паузу и продолжал: — Вижу, как все здесь сложно, трудно и запутано, но интересы государя-императора требуют конструктивного решения.

— Служить его императорскому величеству — счастье для всех нас, — полковник склонился в почтительном поклоне. И после небольшой паузы добавил: — Однако я напрасно заехал сюда.

— Это куда? — не понял генерал.

— Да в Чечню, — ответил тот. — Мне предлагали хорошее место в центре России.

— Что это вы, батенька, разве там спокойнее? — оборвал его генерал. — Оттуда только и сообщают о больших беспорядках, которые подогревают эти, как их, всякого рода социалисты.

Полковник молчал, словно сожалея, что сказал такое.

Генерал Михеев высоко ценил нового начальника Веденского округа. Юрист, окончивший университет, человек с тонким политическим нюхом, Моргания хорошо умел разобраться в местных условиях. В нем удачно сочетались ловкость, сила воли и готовность, не раздумывая, пустить в ход любые средства для достижения цели. Потому генерал с легким сердцем решил послать полковника в Ведено, в первую очередь для борьбы с Зелимханом.

— Ну, рассказывайте, что там у вас нового? Где сейчас скрывается наш главный разбойник?

— Нового? Да как вам сказать, Спиридон Петрович, особенно нового — ничего, — полковник еще не уловил, какого доклада ждет от него начальство.

Заметив уклончивость ответа, генерал махнул рукой:

— Рассказывайте все начистоту, Арчил Таймазович. Я уже давно привык ко всяким худым вестям. — Он вздохнул и добавил: — А добрые вести в этих краях редкость.

— Что касается Зелимхана, то он за последнее время нигде активно себя не проявляет, — начал полковник.

— Куда же еще больше, — перебил его Михеев. — Хватит и того, что он уже наделал.

— Да, — глубоко вздохнул полковник, — ужасно жалко Тархана Тудоевича.

— Хороший был человек, — покивал лысой головой генерал.

— Отличный человек, — подтвердил Моргания и, попросив разрешения, закурил. — Сообщают, Спиридон Петрович, что Зелимхан с семьей перебрался сюда, поближе к вам.

— Как к нам? Куда же это? — насторожился Михеев.

— Говорят, что сейчас он скрывается где-то в горах недалеко от Галашек. Но вряд ли задержится там надолго. Дело в том, что наши лазутчики узнали о его намерении в ближайшее время во главе крупной шайки напасть на город Кизляр.

— Ого! Вот что он задумал! А с какой целью? — генерал устремил на собеседника усталые, полные тревоги глаза.

— С какой целью? Разумеется, чтобы пограбить. Какие же другие цели могут быть у абрека?

— Это вы верно говорите, — согласился Михеев и, тяжело поднявшись, снова подошел к окну. Двор был уже чисто выметен. Дождь прекратился, и из-за гор показалось бледное солнце. Генерал медленно обернулся к полковнику и сказал:

— Арчил Таймазович, вчера я получил строжайшее предписание от его высокопревосходительства. Генерал предлагает нам в ближайшее время покончить с этими разбойниками, в противном случае грозится доложить о нашей бездеятельности императору, — он снова вернулся к письменному столу, все так же тяжело опустился в кресло и, выдвинув средний ящик, взглянул на конверт с пятью сургучными печатями. В нем лежало пресловутое письмо наместника Кавказа, в котором сообщалось, что власть его, Михеева, в пределах Терской области пока что чисто номинальная, что было, прямо скажем, в высшей степени оскорбительно для самолюбивого Михеева.

Генерал закрыл ящик стола и спросил:

— Скажите мне, каковы ваши ближайшие планы против Зелимхана?

— Мои?

— Да, ваши.

— В пределах вверенного мне Веденского округа, — отвечал полковник, оглядывая свои холеные белые руки, — я не позволю разбойничать ни Зелимхану, ни его сподвижникам. Но, как вы успели заметить, абрек этот за последнее время расширил район своих «подвигов» и в основном действует вне пределов моей компетенции. Примером тому может служить город Кизляр, расположенный далеко от моего округа. Я почтительно советую вашему превосходительству срочно уведомить подполковника Вербицкого о готовящемся налете абрека Зелимхана на Кизляр. Что еще? — Моргания сделал небольшую паузу. — Обещаю со своей стороны, насколько это будет возможно, помочь Вербицкому.

— Хорошо, — сказал генерал, — я сделаю то, что вы предлагаете. — Он тут же вызвал своего помощника по военным делам и велел ему тотчас дать Вербицкому шифрованную телеграмму о готовящемся налете банды во главе с абреком Зелимханом на Кизляр. — Вот так, — сказал генерал, проводив глазами своего помощника.— Но, признаюсь, Арчил Таймазовнч, Кизляр меня не слишком тревожит, вряд ли Зелимхан полезет к Вербицкому.

— Видите ли, Спиридон Петрович, — заметил полковник, — абрек Зелимхан всегда появляется там, где мы его совсем не ждем, — Моргания многозначительно поглядел в глаза генералу и бросил окурок в серебряную пепельницу, стоявшую на краю стола.

— Если это так, — серьезно сказал Михеев, — надо только радоваться глупости Зелимхана. Вербицкий достаточно опытный и смелый офицер, и ему предоставляется прекрасная возможность захватить наконец этого знаменитого абрека. — Генерал достал из портсигара, лежащего на столе, папиросу, прикурил ее и продолжал: — Ладно, не будем гадать. Хорошо, что вы сообщили мне об этом, — он сильно затянулся и умолк, отгоняя от себя табачный дым. — Вот что, Арчил Таймазовнч, я хотел посоветоваться с вами еще по одному вопросу.

— Слушаю вас, Спиридон Петрович, — с готовностью откликнулся полковник.

Михеев придвинул к себе черную папку, лежавшую на краю стола, и начал:

— Сегодня я вызвал к себе всех старшин Назрановского округа, где вы долгое время служили, и мне нужен ваш опыт и знание тамошних людей. Начальник округа также будет здесь, но, как вы знаете, он там человек новый.

— Рад служить вам, — сказал Моргания.

— Так вот, — продолжал генерал, слегка ударив по столу своим тяжелым кулаком, — некоторое время тому назад по настоянию сагопшинских стариков явился с повинной их абрек Саламбек. Я, разумеется, собирался его повесить. Но неожиданно ко мне обратились старшины некоторых аулов с просьбой ходатайствовать перед его императорским величеством о помиловании этого негодяя. Конечно, я не могу пойти на это. И вот сегодня я хочу поставить перед ними дилемму: или они выдадут мне этого Саламбека, или же я их самих сошлю в Сибирь.

— Я думаю, что расчет верный, Спиридон Петрович, — задумчиво отозвался полковник, — разумеется, они выдадут Саламбека.

— Конечно, — генерал улыбнулся, плотоядно блеснув золотыми зубами, словно был уже осуществлен его план. — Только страхом этих людей можно держать в узде, — и потушил папиросу о край массивной серебряной пепельницы.

— Что страх и голод единственные аргументы для горцев, это уже давно известно, — сказал полковник, подумав немного. — Но меня удивляет поведение старшин. До сих пор огромное большинство этих людей было верной опорой государственной власти в аулах. С чего это вдруг они поступают как защитники абрека и осмеливаются противостоять вам?

— Не исключаю, что ими могут двигать разные соображения, — генерал наклонился к Моргании. — Но в первую очередь ими владеет тот же страх. Просто ваш харачоевский Зелимхан широко оповестил жителей Назрановского округа, что будет жестоко мстить всем, кто допустит казнь этого разбойника Саламбека.

— Ну, тогда мне все понятно, — сказал полковник, опустив глаза. — А, кстати, ваше превосходительство, вы не могли бы припомнить, старшины каких аулов проявили в этом деле строптивость?

— Как же, разумеется, помню. Это старшины из сел Экажево, Нилхой, Галашки...

— Это ведь туда перебрался Зелимхан.

— Да, вы мне говорили...

— В связи с этим, Спиридон Петрович, у меня родилась одна мысль.

— Говорите.

— Было бы полезно послать в Галашки своего человека. Скажем, писарем. У меня есть подходящий на примете...

— Не возражаю, — кивнул головой Михеев. — Договоритесь об этом с начальником округа.

— Прекрасно! — улыбнулся Моргания. — Это будет для меня верный способ держать под контролем действия Зелимхана.

В эту минуту вошел дежурный офицер и доложил генералу, что старшины и другие вызванные им чиновники уже в сборе.

* * *

Генерал Михеев в сопровождении своих помощников, как военных, так и гражданских, а также начальника Назрановского округа князя Андрекова и полковника Моргании по широкой лестнице спустился на первый этаж и вошел в зал заседаний. Там все они разместились за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Старшины, до этого жавшиеся по стенам, следуя приглашению генерала, робко присели на стулья. Михеев холодно оглядел собравшихся из-под густых бесцветных бровей.

Через высокие окна в зал проникали бледные лучи солнца, освещая седые бороды старшин, играя на серебре газырей и кинжалов.

Михеев с самого начала придал разговору угрожающий характер. Тон, каким он обращался к старшинам, был уничтожающе презрительным. Он не говорил, а отчитывал.

— Все вы заодно с этими разбойниками. Вы не можете жить без грабежей, у вас это в крови, — генерал ударил ладонью по столу. — Два дня вам сроку для выдачи властям разбойника Саламбека, или все вы отправитесь в Сибирь, — он вытер платком лоб, зло оглядел зал и крикнул: — Где старшина из Галашек?

— Мурцал из Галашек здесь, ваше превосходительство, — раздался голос.

Вперед вышел плечистый хмурый горец и остановился, разглядывая начальника области с каким-то наивным простодушием.

— Я есть Мурцал, генерал, — сказал он.

— А-а, это вы даете у себя приют разбойникам? — обрушился на него Михеев.

— Я никогда не откажу в пище и ночлеге доброму человеку, — спокойно ответил старшина.

— Значит, всякий разбойник для вас добрый человек?

— Не разбойник, а абрек, генерал, — невозмутимым голосом поправил генерала горец.

— Ах вот как! Арестовать его, — распорядился Михеев.

По залу прошел шум.

— И кто его тянул за язык? Лучше бы молчал, — прошептал старшина из Барсуков своему соседу.

— Верно говоришь, — ответил тот, трусливо оглядываясь вокруг.

Подскочивший полицейский пристав отобрал у Мурцала кинжал и медаль с цепочкой — знак старшинского отличия — и тут же увел его.

— Что за дерзость! — процедил сквозь зубы генерал и тяжело откинулся в кресле. — Теперь я хочу знать, когда будет передан властям этот самый Саламбек? — Михеев переводил уничтожающий взгляд с одного лица на другое. — Где старшина из Сагопши?

Со стула вскочил толстый человек с лоснящимся лицом. Его потные пальцы нервно теребили четки.

— Ва... ваше превосходительство, — заговорил он срывающимся голосом, закатывая полные ужаса глаза. — Сегодня ночью Саламбек ушел назад, в лес...

В зале воцарилась зловещая тишина.

 

4.

День клонился к вечеру, когда в Чиллан-ирзе появился Зелимхан со своим неизменным Аюбом.

В лесу стояла тишина, нарушаемая лишь пением птиц. Они, словно соревнуясь между собой, разливались на все голоса. Особенно неистовствовали воробьи, которые чирикали так, что не могло быть сомнения: в этом большом хоре у них нет соперников.

Зелимхан любил природу. Для него, оторванного от общества, от семьи, она была самым близким другом, постоянным собеседником, утешителем. Природа приносила ему радость во всяком своем обличии: не только солнечной и нарядной, но и в дождь, в зной, когда полыхали зарницы, и хмурой осенью, и холодной зимой. Ничего, что он так часто остается без крова, природа всегда дает ему приют и покой. Вот и сейчас он стоит, спешившись, держа под уздцы коня, и словно бы молится зачарованный ее прелестью. Но надо торопиться. Немного времени сейчас дано ему для молитв.

— Я пойду, — вздохнув, говорит абрек, — а ты встречай их по одному и направляй ко мне, — и он уходит в лес.

На поляне остались кони и Аюб.

Молодой, лет двадцати семи, статный, с лицом по-девичьи красивым, Аюб — вроде личного секретаря Зелимхана. Он пишет все дипломатические ноты и письма харачоевского абрека. Сейчас он тоже выполняет важное задание.

В течение всего вечера на заветную поляну по одному прибывают всадники. Аюб встречает каждого, предлагает спешиться и посылает налево — в густой лес. Там вновь прибывшего ждет Зелимхан, которому тот приносит клятву верности делу. Затем Зелимхан дает новому сподвижнику условное имя, заставляет укутать лицо башлыком и отправляет назад, к Аюбу, который на этот раз посылает человека направо — в лощину.

Так Зелимхан формировал свой отряд. Делалось это для того, чтобы в случае плена или ранения, оставшись на поле битвы, никто не мог бы выдать своих товарищей.

По-прежнему оставаясь осторожным и недоверчивым, знаменитый абрек затеял это крупное и опасное дело главным образом для того, чтобы проверить на нем людей, плечом к плечу с которыми, быть может, ему предстояло сражаться до конца своих дней, — их храбрость, выносливость и преданность его идеалам.

Когда все были в сборе, Зелимхан с Аюбом пришли к ним в лощину. Кроме новых, здесь были и старые боевые товарищи — Зока и Саламбек, который пока что так и не договорился со старшинами своего аула. Был здесь и дальний родственник Зелимхана — Шахид Борщиков из Шали. Потеряв всех мужчин своей семьи, харачоевский абрек сильно рассчитывал теперь на людей, близких ему по крови, и радовался, когда кто-нибудь из них выражал желание присоединиться к нему.

Стояла тишина. Зелимхан огляделся вокруг и сосчитал людей. Их было шестьдесят человек. У всех были ружья, кинжалы, а у многих шашки.

Еще там, в лесу, знакомясь с людьми, Зелимхан заприметил одного молчаливого низкорослого крестьянина. Увидев его сейчас здесь с конем, харачоевец подозвал его к себе и спросил:

— Как тебя звать?

— Дуда, — назвал тот свое условное имя.

— Из какого аула?

— Из Эгиш-аула.

«Хорошо запомнил все, — подумал Зелимхан. — Надеюсь, не растеряется. Видно, упорный...» Тут взгляд абрека упал на невзрачного коня крестьянина, и он решил еще расспросить новичка.

— Почему ты решил отправиться с нами в этот дальний поход? Ты же не доедешь на таком коне.

— И этот-то не мой, — улыбнулся Дуда, гладя по лбу рыжую кобылу.

— А чей же?

— Товарищ дал на время. А насчет того, почему с вами... Поверь, не от веселой жизни, — отвечал крестьянин и, помолчав немного, добавил: — Земли у нас нет. Вот что меня гонит...

— А куда же вы дели свой надел? — удивился Саламбек, стоявший рядом с Зелимханом. — Продали, да?

— Нет, — ответил Дуда. — Была у нас небольшая делянка в лесу, еще дед наш очистил ее от кочек и кустов. Но ее отобрал у нас лесничий, сказав, что нельзя пользоваться землей в государственном лесу. Жаловались приставу, начальнику округа, но все они заодно. Вот мы и остались без земли.

«Земля, — с грустью думал Зелимхан. — Куда ни пойдешь, всюду только и говорят о земле. И в Харачое, и в Шали, и в Галашках — везде тоскуют по ней, все ищут ее. Кому-то ее досталось слишком много, а кому — ни одного вершка». Потом в голове у него промелькнула озорная мысль.

— Так ты собираешься привезти себе землю из-за Терека? Да еще на таком коне? — спросил абрек.

— Нет, — улыбнулся Дуда.

— А что же тогда?

— Говорят, там живет атаман Вербицкий, — серьезно сказал крестьянин. — У меня с ним особые счеты.

— Какие?

Дуда помрачнел.

— Вербицкий сжег мой дом и оставил мою семью без крова. Если поможет аллах и вы, хочу взять его в плен.

За это время вокруг собеседников собралось довольно много народу. Особенно хотелось новеньким послушать прославленного абрека.

— Нет, — вмешался в разговор один из них, — Вербицкий убил моего брата. Если даст аллах, да и вы поможете, в плен его возьму я и заставлю работать на детей своего брата.

— Ладно, не спорьте, — сказал им Зелимхан. — Все вместе возьмем его в плен. И у меня есть к Вербицкому свои счеты.

Все умолкли, ожидая, что он скажет еще что-нибудь, но абрек не добавил ни слова. Оглядев лощину и увидев, что все готовы в путь, Зелимхан решил, что больше нельзя тратить время на разговоры.

— Аюб, — окликнул он своего помощника, — ты поедешь во главе первой группы через Герзель, Аксай, по землям кумыков и подойдешь к Кизляру с юго-востока. Саламбек поедет следом за тобой со второй группой. Я, — он окинул товарищей взглядом, словно хотел обнять их, — я поеду с третьей группой через Гудермес и Азамат-Юрт, по казачьим землям. Встретимся все в Гарна-эрзе, на окраине города. Понятно?

— Понятно, — ответил ему хор голосов.

— В пути не курить, винтовку держать наизготовку, не разговаривать, прислушиваться к каждому шороху. Понятно?

— Все понятно.

— Итак, в дорогу! Берегите друг друга!

Зелимхан попрощался за руку с Саламбеком и Аюбом. Раздался глухой топот копыт, и кони, блеснув крупами в лунном свете, тремя группами понеслись к Тереку.

* * *

Путь до низовьев Терека все три отряда проделали стремительным маршем, хотя им пришлось мчаться по темным лесным тропам и густому кустарнику. В районе камышовых зарослей абреки переправились на левый берег реки и на окраине Кизляра расположились на короткий отдых. Утомленные бешеной скачкой, люди дремали; в полусне томились и дозорные, расставленные харачоевцем. Сам Зелимхан бодрствовал, зоркими глазами всматриваясь в темноту. Он поджидал Саламбека, посланного с двумя товарищами на разведку в город.

Вернувшись, Саламбек предложил напасть на Кизляр сейчас же, пока не рассвело.

— Нет, — ответил Зелимхан. — Будет шум, стрельба, а при таком бледном свете луны не отличить, где солдаты, где мирные жители. Зачем нам напрасные жертвы!

— Но ведь без этого не бывает, — возразил Саламбек.

— Можно и без этого, — твердо ответил вожак, — нам нужны лишь ключи от банка. Вернем убытки, которые причинил нашим аулам Вербицкий, ну а если найдем, то заберем и его самого.

На убийство отвечать убийством, на грабеж — грабежом. Такова была несложная идейная программа Зелимхана, полагавшего, что этим самым он восстанавливает справедливость. И никто из его сподвижников не видел в этом ничего неправильного. Все они молча нашивали на свои бешметы погоны Кизлярско-Гребенского полка. Зелимхан же с Саламбеком и Аюбом украсили себя офицерскими погонами.

В десять часов утра конным строем отряд направился в центр города, оставив на въездах в Кизляр небольшие сторожевые группы.

«Ну, Вербицкий, теперь посмотрим, кто из нас баба, — размышлял Зелимхан, ехавший впереди отряда. — Да позволит мне аллах увидеть тебя сегодня, уж твоей крови я не пожалею».

Отряд остановился у парадного подъезда банка. Зелимхан с тремя товарищами спешился и направился в здание. Часовой потребовал предъявить пропуска, но Зока заставил его замолчать.

Служащие банка еще готовились к приему клиентов, когда на них неожиданно обрушилась команда:

— Руки вверх, ни с места.

Чиновники застыли в самых нелепых позах: у одного в пальцах поднятой руки торчала канцелярская ручка, у другого на цепочке, свисавшей с указательного пальца, покачивались карманные часы, у третьего пальто болталось сбоку, надетое на одну руку...

Вглядываясь в эти странные фигуры, Зелимхан заметил, как казначей под шумок бросил в угол ключи от сейфа. Абрек предложил ему немедленно отдать их, если тот хочет остаться живым.

— Вам и вашим служащим мы вреда не причиним, — сказал он, — и ничего отсюда не возьмем, кроме денег царской казны.

Казначей покорно отдал ключи.

Три ружейных ствола действовали на чиновников столь магически, что они продолжали стоять с поднятыми руками, пока товарищи Зелимхана набивали хурджины деньгами и выносили их на улицу. Когда эта операция была закончена, харачоевец вежливо спросил одного из служащих, не знает ли тот, на какой улице размещается штаб Вербицкого. Дрожащим голосом чиновник назвал улицу и даже объяснил, как туда добраться.

— Благодарю вас, — раскланялся с ним абрек.

Зелимхан оставил трех человек в помещении с тем, чтобы они продолжали держать под прицелом служащих, Шахида Борщикова поставил у входа в банк — ему он приказал никого не впускать туда, а сам присоединился к основному отряду. Спокойно они проехали по улицам, ничем не привлекая внимания прохожих.

К штабу харачоевский абрек подъехал один. Отряд в полной боевой готовности остановился за углом соседнего дома. У входа в штаб стоял часовой, который воспринял появление казачьего есаула на великолепном коне как нечто вполне естественное.

— Мне надо срочно поговорить с полковником Вербицким, — важно сказал ему Зелимхан. — Надеюсь, он здесь?

— Господина Вербицкого нет в городе, ваше благородие, — козырнув, ответил часовой.

Абрек круто повернул коня и шагом вернулся к своему отряду. Теперь оставалось только прихватить товарищей, стерегущих банк и его обитателей. Когда это было сделано, абреки, стреляя в воздух, поскакали вон из города.

Несколько подразделений местного гарнизона, чтобы отрезать им пути отступления, быстро заняли мост через Терек, но Зелимхан переправил своих людей вплавь и, не потеряв ни одного убитым или раненым, скрылся в землях кумыков.

* * *

А в это самое время подполковник Вербицкий в офицерском клубе Грозного азартно резался в железку и всячески издевался над Зелимханом и его письмом.

— Так я ему и поверю! Подумаешь, нашелся храбрец, который сам явится ко мне в Кизляр. Бред какой!

— Кто его знает, господин подполковник, — сказал пожилой есаул, бросая на стол бубнового короля. — Это ведь отчаянный разбойник!

— Нет, милостивый государь, — Вербицкий поднял на есаула свои зеленоватые глаза, — рыцарские времена давно прошли. Пусть только попробует сунуться! — и он метнул на зеленое сукно трефового туза.

...Как потом утверждали, телеграмма генерала Михеева прибыла в Кизляр через полчаса после налета.

 

5.

Семья Зелимхана приютилась в горах Галашек, в заброшенной башне. Здесь поселился и Эльберд, знакомый Зелимхана из аула Нилхой. Он велел Бици и Зезаг, если кто будет интересоваться ими, говорить, что они чеченцы из Урус-Мартана, скрывающиеся здесь от кровной мести. «Такое здесь бывает нередко, — успокоил он себя. — Каждый поверит, а выдавать кровников кто же решится?»

За все эти тяжелые годы почему-то именно здесь Бици впала в отчаяние. «И зачем это Зелимхан забросил меня с детьми в такую даль от родных мест? — спрашивала она, оставаясь одна. — Там, в Харачоевских горах, я знала всех, каждый камень был знаком мне, каждое дерево было мне защитой. А здесь я не знаю ни людей, ни дорог. Не знаю даже, куда идти в случае опасности, и опереться не на кого...»

Бици была в положении уже на седьмом месяце, и работать ей было тяжело. Зезаг каждый день уходит пасти коров и лошадей. А дети, какие они помощники? Пойдут иной раз в лес за валежником, а набредут там на ягоды и часами не возвращаются домой. Вот и сейчас сидела она одна, дошивая новую черкеску для Зелимхана, когда послышались чьи-то приближающиеся шаги.

Перед ней стоял мужчина в поношенном платье и всматривался в нее единственным сверкающим глазом. Уж очень он показался ей похожим на Багала из Ведено, но, видно, раздобрел за это время на чужих хлебах — лицо сытое, гладкое...

— Бици, вы что — не узнаете меня? — спросил он, неуверенно улыбаясь.

— Багал, неужто это вы? — дрогнувшим голосом произнесла женщина, не зная, как относиться к этому неожиданному визиту. Человек он, конечно, неважный, по все же свой, из родных мест.

— Это я, Бици, да будет добрым ваш день, — приветствовал ее Багал.

— Пусть будет с миром и ваш приход. Почему вы так удивленно оглядываете наши места?

— Да так, — пожал плечами гость.

— А я подумала, что вам не нравится здесь. Или, может быть, кто-нибудь гонится за вами?

— Кто за мной может гнаться! — отвечал Одноглазый с наигранным вздохом. — Хотя, честно говоря, появляться у вас и не совсем безопасно, — и он бросил на нее многозначительный взгляд.

— Неужто мы такие страшные? — улыбнулась Бици.

— Не вы, а те, которые не дают вам покоя, — отвечал Одноглазый. — Ведь стоит узнать начальству, что кто-нибудь общается с вами, и человека сразу берут на подозрение.

— Ой, извините, за разговорами я забыла о гостеприимстве, — Бици вынесла для гостя стульчик на трех ножках и предложила присесть.

Но Одноглазый не сел. Так, будто бы из чистого любопытства, он подошел к оврагу, заглянул в него, вернулся назад, оглядел башню и сказал:

— У вас здесь очень красиво.

Наблюдая за ним, Бици вдруг почувствовала, что ею овладевает тревога: не поднимается ли кто еще вслед за ним? На тропинке как будто было все тихо, и она облегченно вздохнула.

Одноглазый своим профессиональным чутьем уловил тревогу хозяйки, но не подал вида и спокойно присел на стульчик.

— А вы-то как попали в наши края? — спросила Бици только затем, чтобы поддержать разговор.

— Ваши края? — подняв бровь, недоумевая, переспросил Багал.

— Я имею в виду эти горы, — грустно сказала женщина.

— Служить прислали меня сюда, в Галашки, — ответил Одноглазый.

— Служить? Кем?

— Писарем, — важно сказал гость, наливаясь самодовольством. — Сам пожелал в эти края, — он оглянулся по сторонам. — Нравится мне здесь, — потом снял папаху и попросил хозяйку принести холодной воды.

«Почему этого пьяницу назначили сюда писарем?» — подумала Бици. Она не поверила, что он сам захотел поехать в такую даль. Нет, что-то плохое означал приход этого неприятного человека. Да и правда ли, что его назначают писарем?..

— С семьей приехали сюда или один? — спросила она, протягивая Багалу глиняную кружку с родниковой водой.

— Со всем своим скарбом, — отвечал Одноглазый, выплескивая из кружки остаток воды. — Надоело мне смотреть на шумные гулянки офицеров в крепости. Побуду здесь, отдохну немного.

— А мы вот собираемся обратно в Харачой, — сказала Бици подчеркнуто равнодушно, как о чем-то несущественном и давно решенном.

Одноглазый сразу вдруг нахмурился. Приоткрыв рот, он уставился на женщину.

— В самом деле собираетесь обратно?

— Да. Разве здесь лучше? — вздохнула Бици, внимательно глядя на гостя, а тот сидел, опустив плечи, и думал: «Вот идиоты, и надо же — прислали меня сюда работать, не потрудившись проверить, где Зелимхан собирается жить». Вроде бы между прочим он спросил:

— Где Зелимхан? Он что, в отъезде?

— Да, в отъезде.

— Далеко уехал?

— Разве он сообщает мне об этом, — отвечала Бици. — На мой вопрос «куда?» он с давних пор отвечает: «Не женского ума дело знать дороги мужчин», — женщина вздохнула и добавила: — Вот так и живем, не ведая, где он и что с ним.

— Да разве это хорошо? — выпалил Багал. — Жена, по-моему, должна знать, где отец ее детей. В этом худого нет.

— Говорят, что достаточно, если отец знает, где его семья, — улыбнулась Бици и не спеша принялась готовить еду для гостя.

«Все она врет, — подумал Одноглазый. — Никуда они не собираются переезжать, и именно здесь новое жилище Зелимхана!»

* * *

На следующую ночь после налета, выйдя из лесов, которые в этих местах тянутся вдоль Терека на многие километры, отряд абреков двинулся по Кумыкской равнине. Вдруг перед ним замаячило множество костров. При их мерцающем свете были видны человеческие фигуры.

— Это какая-то воинская часть, Зелимхан, — крикнул Саламбек, осаживая коня. — Они хотят отрезать нам отступление.

— Надо послать дозорных, — предложил Зока.

Харачоевец приказал отряду остановиться.

— Другого пути у нас сейчас нет. Надо пробиться! — повернулся Зока к вожаку:

— Обойдем их, — сказал Зелимхан, немного подумав. — Зачем нам бой с целой частью, когда его можно избежать, — и он резко повернул коня влево, приказав всем следовать за ним.

— Там нам не проехать, — предупредил его Зока.

— Почему? — спросил харачоевец, не замедляя хода.

— Перед нами непроходимые болота.

— Вот потому-то я и выбрал этот путь. Можете не сомневаться, на всех других направлениях нас ждет засада.

— Надо знать, Зока, всегда лучше трудная дорога, но мирная, — сказал Дуда, скакавший позади старика.

Пастух промолчал.

Впереди на десять верст разливалась гнилая, покрытая плесенью жижа. Кое-где на кочках рос чахлый кустарник да редкие хилые прутья ивы. Кони, тяжело дыша, с трудом вытаскивали ноги из топи, храпели. Многие абреки спешились и шли пешком, ведя лошадей на поводу.

Судорожно забилась, проваливаясь в топь, кобыла Дуды. Товарищи попытались общими усилиями вытащить ее, но ничего не получилось. Тогда из своих ремней они связали пояс и волоком вытащили лошадь. Но сесть на нее было невозможно, поэтому Саламбек посадил Дуду позади себя.

Так абреки обошли воинские части, высланные начальником Хасав-Юртовского округа подполковником Магомедом Кадыровым, чтобы задержать «разбойника Зелимхана и его шайку». Утром отряд снова был в Чиллан-ирзе, откуда начался поход. Здесь харачоевец поровну разделил между всеми участниками рейда деньги, взятые ими из Кизлярского банка, и, распустив людей, вместе с Саламбеком, Аюбом и Зокой отправился на стойбище старого пастуха.

* * *

Начальник Назрановского округа князь Андреков с двухтысячной армией предпринял поход против двух женщин и детей, скрывавшихся в горах Галашек.

«Мой святой долг, — писал князь перед походом одному из своих приятелей, — во что бы то ни стало, хотя бы и ценой жизни, уничтожить этого подлого разбойника — Зелимхана».

Из Владикавказа через горный хребет Шанко-хож в горы Галашек направилась рота Апшеронского полка, через Ассиновское ущелье — сотня Дагестанского конного и сотня Кизлярско-Гребенского полков, сотня милиции и пулеметная рота. Из Грозного и Ведено через Бамут проследовали туда по две роты ширванцев и самурцев, из Тифлиса через Тионетский уезд был двинут батальон гренадеров, а из Телава — эскадрон драгун. Апшеронцам придали взвод саперов, чтобы взрывать укрепления, непокорные аулы и мосты, по которым мог бы уйти абрек.

А Бици и Зезаг не подозревали, что над ними собираются такие черные тучи. Две женщины с детьми жили себе в башне на склоне Эрштойской горы, с высоты которой в ясный день хорошо обозревались все окрестности и была видна каждая тропинка.

Ночью Бици услышала далекие выкрики и ржание коней. Она разбудила Зезаг и Муги, который был теперь в этом доме за мужчину.

— Слышите? Где-то близко от нас шумят чужие люди, — сказала она. — Я давно слышу их голоса.

— Мама, ты не тревожься, это, наверное, пастухи перегоняют скот, — попытался успокоить ее Муги.

В это время до них донесся чей-то недобрый свист.

— Это не пастухи, — сказала мать и, взяв ружье, вышла на улицу. За нею последовал и Муги с ружьем Зезаг. Поплелась за ними и сама Зезаг, еще не совсем очнувшаяся ото сна.

Бици пристально всматривалась в темноту, прислушивалась: шумела река, выл ветер, и больше ничего.

— Может быть, мама, тебе просто показалось? — Муги взял мать за руку.

— Голоса и ржание коней — это, конечно, могло мне послышаться. Но свист ведь слышали мы все.

— Да, мама...

Вдруг где-то на откосе зашуршал щебень. Муги насторожился: в ночной темноте зашевелилась чья-то крадущаяся тень.

— Кто там? — крикнул Муги. Человек не ответил.

Раздался выстрел, потом второй. Это стрелял двенадцатилетний сын Зелимхана.

Гулкое эхо заметалось над горами и заглохло вдали. Неизвестный скрылся, и снова наступила таинственная и настороженная тишина, нарушаемая лишь шумом реки и воем осеннего ветра.

 

6.

Когда абреки миновали Эгиш-аул, Зелимхан придержал коня и, обращаясь к Зоке, сказал:

— Мы с Аюбом заглянем в Харачой, а вы с Саламбеком ждите нас на стойбище. Попытаемся разузнать, что делается в ауле, да сразу приедем. — Свернув налево, харачоевец с Аюбом стали взбираться в гору. Ехали они по правому берегу реки Хулхулау, а когда пробирались через лес, вдруг услышали веселые голоса и смех людей. Подъехав поближе, они придержали коней: в стороне от тропы, на лужайке, в тени старого бука сидели городского вида люди и пили вино, а двое помоложе суетились перед ними.

Где-то в горах прокатился гром, слабо сверкнула молния, слегка пожелтевшие листья задрожали, и резкий порыв ветра встревожил лес.

— Не пора ли нам собираться? — забеспокоился молодой человек в военном мундире, стоявший позади почтенного чиновника, который, как видно, выполнял роль тамады. — Здесь в горах дождь вдруг начинается...

— Ерунда, господин поручик, — ответил тот, пьяным неверным движением высоко поднимая стакан с красным вином. — Мы не сахарные, не растаем. Тут чудеса похлеще творятся. Слышали? Говорят, абрек Зелимхан снова обдурил этого хвастуна Вербицкого.

— Каким образом? — поинтересовался сидевший напротив пожилой человек.

— Что, каким образом? — не понял тамада. — Как я узнал? Помните, я заходил по дороге сюда к начальнику округа?..

— Помним.

— Так вот, на столе у него я видел депешу, в которой сообщается, что Зелимхан со своим отрядом вчера среди бела дня ворвался в Кизляр и увез из банка крупную сумму денег. При этом, оказывается, абрек предварительно сообщал письмом к Вербицкому, что он нападет на Кизляр.

— Вот это ловко! — воскликнул поручик. — Неужто и это сойдет господину Вербицкому?

— Не думаю, — отвечал рассказчик. — Но если даже начальство решит простить такое подполковнику, все равно это позор всему войску терскому. Подумать только, какой вызов бросает властям этот разбойник! Ай, какой срам! — покачал он пьяной головой.

Наблюдая из лесу за этими людьми, Зелимхан внимательно прислушивался к их разговору. Рядом с ним стоял Аюб, который ловил каждое слово и по-детски радовался за своего вожака. Затем абреки отъехали в глубь леса. Здесь, передав коня и винтовку Аюбу, харачоевец сказал:

— Жди меня, я на минуту подойду к этим людям. Узнаю, кто они такие.

Выйдя из лесу, Зелимхан направился к веселой компании и остановился неподалеку от них в позе робкого крестьянина.

— Салам алейкум, — произнес абрек.

Навстречу ему поднялся мужчина лет тридцати пяти, с маленькими черными глазами и такой же черной шевелюрой над низким лбом.

— Ва алейкум салам, — вежливо ответил он. — Проходите сюда, к ковру, будете нашим гостем, — и протянул Зелимхану свою маленькую потную руку.

— Баркалла, — отвечал харачоевец. — А я так просто, думаю: что за люди? Может, им нужна моя помощь...

— Баркалла. Вот возьмите, — человек с маленькими глазами протянул гостю рог с вином, — выпейте за наше знакомство.

— Да будет вами доволен бог, такое не пью, — отказался абрек.

— Я Данильбек Шараев из Грозного, адвокат. Может, слышали? Возьмите.

— Баркалла, — абрек заслонил лицо рукою, — а вот что вы адвокат, это мне очень кстати.

— Пожалуйста, приезжайте в Грозный, любое дело разрешу,— отвечал Данильбек. — А вы-то сами откуда?

— Из Эгиш-аула я, ходил по делу в крепость.

— Какое же у вас дело?

— Лесничий отобрал у меня делянку, а другой земли не имею под посев. Вот и хожу от одного начальника к другому, да толку никакого нет.

— Не возвращают, значит? — вмешался в разговор подошедший к ним поручик, пристально вглядываясь в лице Зелимхана.

— Да, не возвращают, — подтвердил харачоевец, спокойно выдерживая взгляд офицера. — Вот поеду к адвокату, он напишет мне хорошую бумагу к самому сардалу в Грузию. Может, тогда отдадут.

— Обязательно напишу, приезжайте, — пообещал пьяный Данильбек.

— Скажите, а как вас зовут? — поинтересовался поручик.

— Дуда, — не задумываясь, ответил абрек. — А вы что, разве знаете меня?

— Нет, — сказал поручик. — Но вы очень похожи на человека, которого я знал.

— На кого? Интересно... — улыбнулся абрек.

Поручик с минуту стоял молча, словно не решаясь назвать имя, затем выпалил:

— На абрека Зелимхана. Я когда-то этапировал его в тюрьму.

— Вот еще нашелся, тоже мне, Зелимхан, — засмеялся Данильбек, хлопая абрека по плечу.

Зелимхан стоял молча, с улыбкой глядя то на поручика, то на адвоката.

— Идемте, хотя бы шашлыка нашего отведайте, — пригласил абрека офицер.

— Спасибо, — абрек протянул ему руку на прощание, — я очень тороплюсь. Ну а вы, Данильбек, — повернулся он к адвокату, — ждите меня в Грозном, к вам приедет абрек Зелимхан, — и, сдержанно улыбаясь, направился к лесу.

— Уверяю вас, Данильбек, что он и есть тот самый абрек Зелимхан из Харачоя, — сказал поручик на ухо адвокату, и на лице его застыла растерянная улыбка.

— Господа! — крикнул пьяный Шараев, поворачиваясь к сидевшим на ковре товарищам. — Грибов тут знакомого нашел!..

Поручик схватил его за руку и шепотом предупредил:

— Ты что это шуметь надумал? Меня, например как офицера, начальство с удовольствием отдаст под трибунал за то, что я не арестовал Зелимхана, хотя весьма сомнительно, что при такой попытке кто-нибудь из нас остался бы в живых! Так что лучше помолчи, если не хочешь накликать беду.

Изрядно пьяные и увлеченные своим разговором, господа на ковре не обратили внимания на реплику адвоката.

* * *

В хижине старого пастуха сегодня было шумно. Зелимхан с товарищами сидел за оживленной беседой. Саламбек, который в минуты опасности всегда был резок и храбр до дерзости, теперь почему-то размяк, говорил вяло и снова собирался отдаться в руки властей. Вожак упрекал его за это.

— Ты сам просишь себе веревку на шею, — горячился Зелимхан.

— Но ведь генерал дал слово...

— Что ты заладил: генерал да генерал, — перебил его харачоевец. — Генералу Михееву ничего не стоит изменить своему слову, тем более, что дал он его не тебе, а твоим посредникам, которые готовы на все, лишь бы угодить тому же генералу.

— Это верно, Саламбек, подумай еще раз, — вмешался Зока.

— Я понимаю все это, Зока, но что делать — глубоко вздохнул сагопшинец, — они ведь замучили моих односельчан...

— Можно подумать, что Михеев станет гладить их по головке после того, как повесит тебя!

— Конечно, нет, — возразил Саламбек, — но на душе будет легче, что все это делается уже не из-за меня.

— Вот уж, право, не знаю, что бессердечнее, — снова отозвался Зелимхан, — пойти добровольно к палачу и сунуть голову в петлю или же, оставаясь на воле, заступаться за беззащитных? — харачоевец встал и молча принялся расхаживать по тесной комнате, раздумывая, как удержать товарища от неразумного шага.

Встал и Саламбек. Не глядя ни на кого, он вышел во двор.

— Иди за ним, — сказал вожак, обращаясь к Аюбу. — Посмотри, что он собирается делать. Не пойму никак, что с ним происходит. Будто подменили человека...

Новоатагинец вышел, но тотчас вернулся и сообщил, что Саламбек седлает коня.

Товарищи проводили его молча.

Вскоре после отъезда Саламбека явился Дуда и принес хабар, который обрушился на Зелимхана как гром: в Эгиш-ауле все говорили о начавшемся походе начальника Назрановского округа князя Андрекова и горы Галашек. Не говоря ни слова, харачоевец опоясался кинжалом и шашкой, взял в руку винтовку и направился к выходу.

— Нет, одного тебя мы не пустим, — сказал ему старый пастух, и все трое — Аюб, Дуда и Зока — последовали за своим вожаком.

* * *

Возвратившись в Сагопши, Саламбек на другой же день отправился но Владикавказ и сдался властям. Генерал Михеев не принял сагопшинца и передал его дело судебным органам.

Дело Саламбека слушалось в открытом судебном процессе, по мысли терского начальства, для устрашения горцев.

Председатель суда, восседавший на высоком кресле, не сомневался в своем праве приговаривать к смерти этих «дикарей», но, хотя он мог чувствовать себя в полной безопасности, душа его была полна животного страха перед каждым подсудимым. Саламбек на суде держался внешне спокойно, на все вопросы отвечал односложно. К судьям он не испытывал сейчас никакой ненависти, хотя и чувствовал, что жизнь и смерть его теперь находятся в их равнодушных руках.

На вопрос председательствующего:

— Какие у вас имеются ходатайства к суду?

Саламбек ответил:

— Никаких.

— Как это никаких?! Разве вам нечего попросить у суда? — удивился адвокат, вставая с места.

— Нет, — ответил абрек, ни на кого не глядя.

С самого начала судебного процесса в душе Саламбека что-то перевернулось. Физически необычайно сильный и храбрый, сегодня он чувствовал себя абсолютно бессильным перед тем, что совершалось над ним в этом зале. Это было нечто независимое и даже далекое от него. Зато все мысли его сконцентрировались на близком и понятном: среди публики в зале суда он увидел Бешира — бывшего старшину аула Сагопши, который в свое время явился виновником всех его бед, сделавших его абреком. Почему он, Саламбек, до сих пор не отомстил ему, не наказал его смертью по простым и ясным законам человеческой гордости?

Только сегодня, здесь, в зале суда, под надменными взглядами судей он понял, что никогда уже не сможет покарать своего смертельного врага, и пожалел, что сдался властям, не послушав Зелимхана. В том, что месть до сих пор не свершилась, был повинен сагопшинский кадий, который настойчиво уговаривал Саламбека простить Беширу его вину. Дескать, такова воля аллаха, и он велит простым смертным прощать врагам грехи их.

Еще месяц назад Саламбек сказал кадию:

— Такое всепрощение я оставляю аллаху. Как же это я могу простить человеку, который осквернил мой очаг и мое мужское достоинство?

— Что ты мелешь, еретик! — замахал руками кадий. — Объявляю тебя гяуром и врагом Магомета!

И вот Бешир сидит здесь, исподлобья поглядывает на Саламбека. Он, конечно, злорадствует, надеется, что сагопшинский абрек больше никогда не увидит свободы, что скоро не станет человека, который в любую минуту мог войти в его дом и свести с ним свои счеты.

Но где-то в глубине души у Саламбека еще таилась надежда, что такой солидный человек, как генерал, не может изменить своему слову. С юных лет горец привык верить, что на слово мужчины можно положиться. По его представлению, все записанное на бумаге может быть истолковано по-разному, но слово мужчины, тем более генерала, неизменно и твердо, как дамасский булат. А если так, Саламбек еще будет на воле, и тогда негодяй Бешир, а не он, честный горец, понесет справедливое наказание.

Смерти как таковой Саламбек не боялся. Все равно когда-нибудь предстоит умереть. Но, конечно, одно дело — смерть в бою, другое — на виселице...

Тем временем председатель суда теребил в руках листок бумаги, лежавший перед ним. Там было написано: «Повесить его и только». Судья жирно подчеркнул слово «повесить» и поставил в конце восклицательный знак.

 

7.

Утром Зезаг вместе с Муги отправилась пасти коров и лошадей. После ночной тревоги молодая женщина побоялась идти одна и взяла с собой мальчика. Но вскоре оба они прибежали домой и рассказали Бици, что в горах много солдат.

— Ой, беда! Ой, беда! Что мы будем делать без Зелимхана? — в страхе металась по комнате Зезаг, нелепо размахивая руками.

— Да вы не беспокойтесь, я не пущу сюда ни одного солдата, — уверял женщин Муги, держа в руках ружье Зезаг. Бици тоже взяла свое ружье. «Но как быть с детьми, куда их спрятать? — соображала она растерянно. — Хорошо, если я погибну, а если они? Зели никогда не простит меня!.. Тогда он с ума сойдет. Нет, так нельзя!» — и она попыталась отнять у Муги ружье.

— Так нельзя! — крикнула она, не слыша своего голоса.

В эту минуту, едва переводя дыхание, прибежал Эльберд из Нилхоя.

— Бици, Зезаг, не бойтесь! — взволнованно заговорил он. — В обиду я нас не дам. Соберите быстро все нужное, надо сейчас же уехать отсюда.

— Куда ехать, ведь кругом солдаты? — закричала Зезаг.

— Перестань! — прикрикнула на нее Бици.

«Да, уехать, уехать скорее, чтобы спасти детей», — мысленно твердила Бици, торопливо укладывая в хурджины необходимые вещи.

— Кто же мог донести властям, что вы здесь? — спросил Эльберд, помогая Бици собираться.

— Не знаю. Был здесь этот, Одноглазый...

— Какой Одноглазый?

— Как какой? Новый писарь из Галашек. Все это он...

— Скорее давайте вещи, я выхожу с детьми, — перебила ее Зезаг, хватая узел.

С помощью Эльберда они отъехали километров на десять от башни и скрылись в узкой лощине среди гор.

— Не бойтесь теперь, — успокоил их горец. — Пока побудьте здесь, а я отправлюсь навстречу Зелимхану. Он, вероятно, уже знает об этом походе и спешит вам на помощь.

— Хорошо, — ответила Бици, — он обычно пробирается сюда вдоль Ассы, по правому берегу.

Вечером солдаты подошли к башне, которую покинула семья Зелимхана, разожгли костры и остановились на отдых. Они пели песни, часовые громко перекликались на постах.

Из горного ущелья, где укрылась семья абрека, были видны эти костры. Они мерцали так далеко, что Бици почти успокоилась. Каков же был ее ужас, когда утром она обнаружила, что ущелье их со всех сторон окружено солдатами.

Несчастные поспешили укрыться среди камней, но отовсюду были нацелены на них черные стволы винтовок.

— Не бойтесь, мои дорогие, — успокаивала Бици плачущих детей, держа ружье наизготовку. — Вот-вот появится ваш отец, и освободит вас.

Муги лежал рядом с матерью, тоже с ружьем в руках, готовый выстрелить в первого, кто приблизится к ним.

Зезаг суетилась, подтаскивая камни, чтобы сделать недоступным для вражеских пуль их последнее убежище. Муслимат и Элисат, плача, помогали ей.

Враги между тем пока не открывали огонь. Им было приказано взять пленников живыми. Но чтобы попугать их и заставить сдаться без сопротивления, они скатили в ущелье большой камень.

— Мама! — крикнула Муслимат. — Они хотят убить нас. Скажи им, пусть не бросают камни!

Но мать грозно молчала. «Нет, не попрошу пощады, не унижусь перед врагами. Пусть убивают, — мысленно твердила она, — умру без страха, как подобает жене абрека!» — и она взвела курок. Однако вспомнив, что рядом с ней дети и ее выстрел может тотчас вызвать ответный огонь, она опустила ружье.

В это время скатился еще один камень. Он, подпрыгивая, пролетел совсем рядом с Муги.

— О мама! Они убили Муги! — закричала Муслимат.

— Муги?

Бици вздрогнула: «Если я не сохраню жизнь Муги и Лом-Али — единственного племянника Зелимхана, то погибло все...» — пронеслось у нее в голове.

— Эй, Бици, сдавайтесь, все равно не уйдете от нас! — раздался позади чей-то голос.

Она обернулась и онемела: спустившись по склону ущелья, к ним приближался офицер с мучительно знакомым лицом... Да это был пристав Чернов, непосредственный виновник первых несчастий, обрушившихся на семью Бахо, человек, убить которого Зелимхан поклялся своему отцу. Вдруг Бици показалось, что Чернов убегает от нее.

— Стой! Стой, проклятый! — крикнула она и, рванувшись вперед, выстрелила в Чернова. Женщина вытянула голову, стараясь увидеть, упал ли он. Но тут что-то обожгло ее плечо, и она потеряла сознание.

Очнулась Бици на земле, среди солдат. Высокий сухощавый офицер в синем мундире наклонился над ней. Она не знала, что это князь Андреков. До сознания ее дошло, что он что-то говорит ей:

— Не бойтесь, вам ничего не грозит. Только скажите нам, где Зелимхан?

Бици молчала, руки не повиновались ей. Глаза ее тщетно хотели проникнуть сквозь плотную стену окруживших ее солдат, чтобы убедиться, что дети живы, а Чернов мертв.

— Не знаю я Зелимхана, — произнесла она, пытаясь подняться.

— Как это не знаете? — возмутился офицер. — Он же ваш муж.

— Да, муж, но я не знаю, где он.

— Последний раз спрашиваю, где Зелимхан? — уже угрожающе крикнул князь Андреков.

— Скажите ему еще раз, — обратилась Бици к переводчику, — что я не знаю, где Зелимхан, — и взглянула на князя с ненавистью и отвращением.

— Нет, знаешь, и все расскажешь! Все! — он зло пнул ее ногой. Будто очнувшись от этого удара, опираясь на руку, Бици присела.

Недалеко от нее на расстеленной бурке лежал пристав Чернов. Он громко стонал и звал кого-то на помощь. Возле него суетились двое в белых халатах. Бици вспомнила, что так одеваются русские врачи. «Значит, ему плохо... Ему больно. Слава аллаху», — обрадовалась она, и лицо ее просветлело, и тут же другая мысль пронзила ее: «Где же дети?..»

* * *

Вдоль Ассы Зелимхан в горы Галашек пройти не смог. Ущелье, по которому протекала эта река, кишело солдатами. Тогда абрек переправился через реку и, поднявшись на вершину Эрштой-лам. спустился к окраине аула Нилхой.

Здесь Зелимхана и его товарищей встретил Эльберд, и все двинулись к ущелью, в котором нилхоевец оставил семью своего друга. Но тут они никого не обнаружили. Зелимхан поторопился занять верхний мост через Ассу, на дороге, ведущей во Владикавказ, чтобы лишить князя возможности увезти детей и женщин. Но было уже поздно: семья абрека под усиленной охраной проследовала через это место.

Об этом Зелимхану рассказал дровосек, которого абреки встретили в лесу. Он же рассказал им, что солдат в горах очень много, что возглавляет их грузинский князь Андреков и что все они ищут здесь Зелимхана.

Харачоевец спешился и присел тут же на камень у самого берега реки. Он обвел тревожным взглядом товарищей и с огорчением произнес:

— Мало нас.

Зелимхан, который много лет упорно остерегался создания большого отряда, сейчас горько пожалел об этом.

— Как мало? — удивился Зока. — А что бы ты стал делать, будь у тебя сейчас отряд?

— Я захватил бы нижний мост через Ассу и устроил бы там засаду Андрекову, — отвечал Зелимхан, зорко всматриваясь в ущелье.

Все умолкли. Расстояние до моста было большое, но главное — надо миновать ряд солдатских заслонов.

— Для этого нас не так уж мало, — сказал наконец Зока. — Лишь бы сложить там свои головы с толком.

— Что ж, раз так, надо немедленно двигаться к мосту, — заметно повеселел Зелимхан.

Аюб, стоявший перед вожаком, опираясь на винтовку, о чем-то напряженно думал.

— А как незаметно пройти мимо солдат? — спросил он.

— Надо дождаться ночи, — предложил Дуда.

— Боюсь, ночью будет поздно, — сказал Зелимхан. — Ночью, конечно, было бы удобнее, по Андреков нас до ночи ждать не будет.

— Как же нам быть? — задумчиво произнес Зока.

Зелимхан встал. Он был полон энергии. Товарищи с надеждой смотрели на него.

— Пробраться можно, — сказал он, немного подумав, и повернулся к Аюбу: — Сходите с Дудой вон в тот лесок и срубите для каждого из вас по две больших ветки лиственницы. Прикрываясь ими, мы незаметно пройдем мимо солдат.

 

8.

Поверив доносу Одноглазого, князь Андреков не сомневался, что Зелимхан находится где-то здесь, поблизости от своей семьи, что после Кизляра он возвратился сюда.

Но куда бы ни бросал разгневанный князь своих солдат, им не удавалось обнаружить след храброго харачоевца. Тогда, по приказу Андрекова, солдаты сожгли аулы Нилхой и Эршти, взорвали все мосты через Ассу, за исключением одного — нижнего.

— Не волнуйтесь, ваше сиятельство, — успокаивал князя командир дагестанской сотни ротмистр Данагуев, — птица от своих птенцов далеко не улетает. Куда же ему теперь деться, когда жена и дети его у нас?

— Да, — соглашался князь, — какой же абрек позволит, чтобы у него жену отобрали! — и он приказал войскам сниматься. А сам на закате во главе апшеронцев и дагестанцев двинулся на нижний мост через Ассу.

Как только серый конь князя, цокая копытами, вступил на мост, внезапный выстрел вспугнул тишину ущелья и протяжным эхом прокатился в горах.

И в ту же минуту началась беспорядочная стрельба со всех сторон, все вокруг загрохотало.

— Князь убит! — крикнул кто-то в рядах солдат.

— Спасайся, братцы! — кричали другие, мечась в панике, как овцы, испуганные волками.

В грохоте выстрелов невозможно было расслышать слов команды, никто не мог понять, что же все-таки произошло. И уж, конечно, никому не приходило в голову, что нападение совершили пять человек, сидевшие в засаде за мостом.

В тесном ущелье, проложенном рекой, сейчас творилось что-то невообразимое: люди кричали, стреляли, падали, вскакивали и бежали, не видя куда...

— Куда вас черти несут? Стойте! — надрывались офицеры. Но давние рассказы о не знающей промаха пуле Зелимхана действовали столь магически, что каждый хотел только одного: немедленно уйти от этой пули. И тут не могла спасти положение никакая команда.

— Вур-ра-а, бейте их! — подбадривали абреки друг друга.

У Дуды кончились патроны. Тогда, обнажив длинный кинжал, он спрыгнул со скалы и бросился на оказавшегося поблизости офицера Данагуева. Но на этот раз офицер опередил крестьянина: его уже занесенный кинжал сверкнул лучом вечернего солнца, и Дуда ничком упал на землю. Но он не признал себя побежденным: опершись левой рукой о землю, крестьянин широко размахнулся и метнул свой кинжал вдогонку убегавшему офицеру. Кинжал вонзился в поясницу офицера, и тот рухнул на доски моста.

К ночи место сражения опустело. Кругом стояла кладбищенская тишина.

Зелимхан уходил, удрученный потерей семьи и раной товарища, по освещенной луной горной тропе. С ним ехали Зока и Аюб, поддерживая на коне раненого Дуду.

* * *

Перевязав рану, тюремный врач запретил тревожить Бици вопросами, чтобы не вызвать у нее преждевременные роды. Она и Зезаг уже лежали на жестких тюремных нарах вместе со своими детьми, когда Зелимхан возвращался в Веденский округ, поручив уход за раненым Дудой Эльберду и надежному лекарю из Бамута.

Зелимхан не скакал, нет! Он тащился, как истерзанный зверь, который с трудом уползает в свое логовище, чтобы зализать там многочисленные раны. Тащился медленно, будто кто-то очень сильный удерживал его. Часто абрек останавливался в дороге, думая: «А не вернуться ли назад, не ворваться ли во Владикавказ?.. Рубиться там до последней капли крови с теми, кто держит в плену моих родных. Но где они находятся? По каким переулкам надо пройти, чтобы найти их?» И рядом с ним сейчас лишь два товарища. «Эх, как мне сейчас нужен был бы Саламбек, а его, быть может, уже нет в живых», — размышлял абрек.

— Зока, как ты думаешь, кто мог привести их к моим детям? — спросил он вдруг, обернувшись к старику. — Ведь я же их спрятал в горах так надежно!

— Это сделал язык Одноглазого, — ответил старик, не задумываясь.

— Одноглазый, говоришь? — Зелимхан даже придержал коня. — Как же он попал в эти места?

— Его назначили писарем в Галашки, — ответил Зока. — А разве тебе Эльберд ничего не говорил?

— Нет, а что?

— За несколько дней до прихода солдат Багал приходил к Бици в башню, спрашивал, где ты. Тебе ясно, что ему там понадобилось.

— Теперь все понятно, — хмуро отозвался Зелимхан и надолго замолчал. Он думал: «О, будьте прокляты вы, все доносчики, которые есть на земле! Так много расплодилось вас на свете, что не найти от вас спасения нигде... Нет, не стану прятаться от вас, а буду безжалостно вас убивать, чтобы некому стало предавать людей».

А в это время за высокой каменной стеной владикавказской тюрьмы на виселице покачивалось уже холодное тело Саламбека из Сагопши.

 

9.

Дерзкое ограбление Кизлярского банка и последовавшее за этим убийство начальника Назрановского округа — князя Андрекова вызвали смертельную тревогу в правительственных кругах. Несмотря на кичливые заверения чиновников Терской области не сегодня-завтра покончить с «шайкой Зелимхана», абрек по-прежнему гулял на свободе, а поэтому именем государя императора дело борьбы с абречеством в Чечне было поручено самому наместнику Кавказа. За ходом борьбы с Зелимханом теперь пристально следили из Петербурга.

Из Тифлиса непосредственно в крепость Ведено прибыл помощник наместника Кавказа по военным делам — генерал Шатилов со свитой. Приезд генерала был неожиданным и вызвал много толков в крепости. Ни у кого не вызывало сомнения, что прибытие высокого начальства связано с делом Зелимхана, однако находились наивные люди, которые высказывали предположение, что генералу поручено разобрать жалобу Зелимхана в Государственную думу.

Худощавый и статный Шатилов был человеком сухим, точным в своих расчетах и необщительным. Не вдаваясь в излишние разговоры, он, как и его предшественники, начал с того, что вызвал кое-кого из чеченцев и поставил перед ними дилемму: отдать ему живым или мертвым Зелимхана или же навсегда покинуть Чечню и отправиться в холодную Сибирь...

Разумеется, был сформирован и новый карательный отряд, призванный «покончить с зелимхановским движением». Во главе его был поставлен штаб-ротмистр Кибиров, поскольку карьера подполковника Вербицкого бесславно закончилась отдачей его под суд за бездеятельность.

Но не только воинский приказ привел Кибирова в Чечню. Он жаждал совершить акт кровной мести за своего дядю, полковника Тархана Гулаева, и в этом отношении им двигали те же побуждения, что и покойным Гушмазуко, которого он презрительно называл дикарем. В остальном же горцу Кибирову все было чуждо здесь: дикие леса, глубокие ущелья, узкие и незнакомые дороги и, главное, хмурые крестьяне и пастухи, влачившие безрадостное существование. Больше того, это их бесправное существование было естественным в понимании блестящего офицера, привыкшего смотреть на простых людей Кавказа как на рабов, которые сеют и убирают для него хлеб, выращивают барашков для шашлыка, ткут сукна для его нарядных черкесок, выделывают кожу для изящных сапог, выхаживают для него рысаков — словом, делают приятном и радостной жизнь его, Кибирова. Когда же надоедало без конца пить вино и скакать верхом на коне, можно было разнообразить эту жизнь тем, что так волнует кровь — убийством беззащитных этих рабов, да еще и любоваться, как умирают эти хмурые, молчаливые крестьяне. Для Кибирова это было развлечением. Но сейчас острее всего было желание выполнить закон кровной мести.

Завтра его солдаты ворвутся в аул. Они убьют первого же встречного крестьянина, который посмеет не так взглянуть на них. Тогда штаб-ротмистр пошлет начальнику области хвалебное донесение об уничтожении им очередного сподвижника абрека Зелимхана. Его будет благодарить сам генерал, пришлет поздравление и наместник. Разве плохо? Нет, это была прекрасная перспектива!

Но как ни старался Кибиров, ему не удавалось напасть на след «государственного преступника», голову которого он обещал положить на стол генерала Шатилова. А время шло. Абрек был по-прежнему недосягаем. Вот уже около двенадцати лет никто не может ни убить, ни взять его в плен. Зелимхан же доставлял хвастливому начальству на Тереке большие неприятности.

Задумав увезти у них из под носа что-нибудь важное, абрек заранее сообщал об этом штаб-ротмистру Кибирову так же, как в свое время Вербицкому, даже называл место и час предварительного сбора своего отряда, но когда Кибиров прибывал туда со своими войсками, оказывалось, что зелимхановцы уже сделали свое дело и скрылись, а главарь их оставил ротмистру записку: «Господин Кибиров, вы опаздываете, мне некогда. Зелимхан».

Много раз дразнил так харачоевец кичливого офицера, оставляя его в дураках. После очередного скандала, появляясь перед своими подчиненными, Кибиров нервно постукивал по сияющему голенищу своего сапога полированным стеком. Это означало, что штаб-ротмистр сильно не в духе.

Не в духе был и наместник в Тифлисе. Очередные реляции о разгроме какого-нибудь горного аула явно не могли скрыть того, что и поимке знаменитого харачоевского абрека власти нисколько не продвинулись вперед. Становилось ясно, что рассчитывать можно только на предательство со стороны тех, кто стоял близко к Зелимхану. Хорошо понимая это, Шатилов однажды вызвал к себе Шахида Борщикова из Шали.

— Нам хорошо известны ваши родственные связи с Зелимханом, знаем мы также, что он общается с вашей семьей — сухо сказал генерал. — Выбирайте одно из двух: высылку в Сибирь или чин русского офицера, восемнадцать тысяч золотом и триста десятин земли.

Не подготовленный к такому разговору, Борщиков растерялся.

— В поимке Зелимхана лучше всех могут помочь властям харачоевские Элсановы, которые преследуют его из кровной мести,— глубокомысленно изрек он после долгого молчания.

— Полно притворяться, господин Борщиков, — перебил его ротмистр Данагуев, приглашенный на эту встречу как знаток зелимхановских дел. Он сидел в коляске, так как после стычки с Дудой на ассиновском мосту у него были парализованы ноги. Желая проявить перед начальством свою осведомленность, Данагуев многозначительно добавил: — У нас есть данные, что за последний год вы встречались с Зелимханом...

Борщиков побледнел, в первый момент у него даже отвисла челюсть, но он быстро взял себя в руки и, сердито поведя глазами, тихо произнес:

— Это неправда.

— Удивляюсь, ваше превосходительство, — обернулся Данагуев к генералу. — Как у этого человека при мне поворачивается язык говорить такое. Ведь я хорошо знаю все их повадки.

— Кому должно быть стыдно? Вы что — уличили меня в связях с Зелимханом? А факты где? — Борщиков постепенно повышал голос, пока не перешел на крик. При этом он угрожающе положил руку на рукоять своего посеребренного кинжала.

— Молчите! Бесстыжий человек! — подпрыгнул Данагуев. упершись руками в края коляски. — Может быть, мне напомнить вам только две ваши ночи?.. Вас давно следовало бы заковать в кандалы и отправить в тюрьму вместе со всеми этими разбойниками!

— Хорошо, что сие не зависит от вас, — съязвил Борщиков, но тут же, холодея, подумал, что начальству, возможно, стало известно о его участии в зелимхановском походе в Кизляр. Он сразу осекся и умолк.

— Я покажу тебе, что от меня зависит, сволочь такая! — кричал Данагуев, потрясая кулаками и дергаясь в своей коляске, как пес на цепи.

— Хватит! — прикрикнул генерал, стукнув кулаком по столу. — Что вы тут базар устроили?

На минуту все умолкли.

— Ваше превосходительство, я не буду ничего говорить при этом человеке, — решительно заявил Борщиков, первым нарушив тишину.

Шатилов с Данагуевым переглянулись. Адъютант помог ротмистру выкатить его коляску. В кабинете остались генерал, Борщиков и поручик Грибов. Он также был прикомандирован к генералу в качестве знатока чеченских дел.

— Господин Борщиков, вам не следовало бы так горячиться, — начал Шатилов. — Ведь о ваших связях с Зелимханом говорит не один Данагуев.

— Простите, господин генерал, но я связан с ним не больше любого другого чеченца.

— Нет, вы связаны с ним больше, чем многие другие, — перебил его генерал. — Вы состоите с ним в родстве, — Шатилов наклонился к своему собеседнику и пристально посмотрел ему в, глаза. — Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли и не ошиблись в выборе. Дело ведь не только в кровной мести. Зелимхан осмелился поднять руку против самодержавия, он вызывает сочувствие всех недовольных в Чечне, крестьянам внушает не платить налоги, не выполнять наказы старшин, истреблять представителей законной власти, — генерал встал и прошелся по кабинету. — Зелимхан — большое зло, — проговорил он веско. — И вы обязаны помочь нам искоренить его. Иначе...

Шатилов вернулся к столу. Борщиков молча сидел напротив него, опустив голову.

— Ну как, договорились? — спросил генерал, барабаня пальцами по столу.

— Один я не в силах решать этот вопрос, господин генерал, — тихо ответил чеченец, и в голосе его уже не было прежней уверенности.

— Так привлеките к этому делу кого сочтете нужным.

Борщиков медлил. В нем боролись противоречивые чувства: были здесь и опасение, что власти смогут доказать его участие в кизлярском деле, и страх перед позором как неотвратимой расплатой за предательство. Но немалое впечатление произвели на него и богатые посулы за это предательство, исходящие к тому же от весьма ответственного лица. Шатилов видел следы этой внутренней борьбы на лице своего собеседника, но не сомневался в ее исходе.

— Я знаю, что у Зелимхана есть много врагов, надо воспользоваться их услугами, — заметил он как бы между прочим.

— Но эти люди так просто не согласятся, ваше превосходительство, понадобятся еще большие расходы, — сказал наконец Борщиков, решив поторговаться.

— Думаю, господин Борщиков, я предложил вам вполне Достаточно, чтобы склонить к этому других и обеспечить вас, — ответил генерал с ноткой брезгливости. — Итак, подумайте и завтра сообщите мне о своем решении, — он встал с кресла и подошел к окну, давая тем самым понять, что разговор окончен.

Когда Борщиков скрылся за дверью, Шатилов оглянулся на Грибова, молча стоявшего у стены в течение всего разговора.

— Ну как, господин поручик? — спросил, саркастически улыбаясь, генерал. — Кто же из нас с вами лучше знает психологию горца?

— Это не настоящий горец, ваше превосходительство, — ответил офицер, краснея.

— Годы идут, друг мой, а вы, как я понимаю, не меняетесь, — помощник наместника покровительственно похлопал его по плечу. — Если бы вы были политиком, то ориентировались бы именно на таких людей, как этот субъект, а не на великодушных рыцарей, которые, впрочем, и в средние века на деле были сущими разбойниками!

Довольный этим историческим обобщением генерал весело рассмеялся.

* * *

Шахид Борщиков долго не являлся к генералу Шатилову. Он собрал фамильный совет из самых близких своих людей, чтобы обсудить с ними, как ему быть.

Глава рода Борщиковых — седой благообразный старик в белом бешмете — сидел на широкой тахте, покрытой богатым текинским ковром. На другом ковре по стене было развешано дорогое оружие. Сам Шахид уселся напротив старика. Как положено, мужчины помоложе стояли в дверях. Шахид рассказал об ультиматуме генерала, но ни словом не обмолвился о том, что ему лично обещал Шатилов, если он выдаст Зелимхана.

Старик перестал шептать молитву и, спрятав в карман белого бешмета свои блестящие четки, спросил глуховатым басом:

— Зачем это мы должны отправляться в Сибирь из-за Зелимхана? Кто он нам? Если отвечать за всех рожденных эгиш-батоевскими женщинами, то из нас никого не останется.

— Я и сам так думаю, — задумчиво отозвался Шахид, — но если люди узнают, что мы его выдали...

— Выдавать не надо, — перебил его старик. — Зачем нам пачкаться? Надо сделать так, чтобы мы остались чистыми. — Он умолк и стал медленно поглаживать свою бороду, обдумывая еще что-то. — Надо дать им возможность убить его так, чтобы никто не знал о том, что это сделали мы. Тайно, — добавил он, понизив голос. — Тайная смерть всегда вызывает много кривотолков, и истина тонет в догадках.

* * *

А у генерала Шатилова в тот же день собрался другой совет. По рекомендации того же Данагуева, генерал вызвал к себе представителей чеченского духовенства во главе с веденским кадием Оба-Хаджи.

Святые отцы не замедлили излить генералу свои верноподданнические чувства и заявили, что деяния харачоевского абрека противоречат шариату и предписаниям пророка Магомета.

— Я всегда считал, что шариат — дело нужное и полезное, — с прищуром улыбаясь, сказал генерал. — Бог заинтересован в том, чтобы на земле был порядок, а значит, и в том, чтобы всячески оберегать законную власть. Правильно я понимаю шариат?

Священнослужителям явно пришлись по вкусу такие простые и четкие суждения царского генерала. Шалинский Юсуп-мулла почтительно закивал головой, а Оба-Хаджи сказал:

— Я рад, что вы, такой большой хаким, столь верно понимаете суть и назначение шариата. Да благословит вас аллах на добрые дела.

— Спасибо. Я буду очень рассчитывать на помощь аллаха, — сказал Шатилов, даже не улыбнувшись. — Все мы живем под единым богом, — он окинул собравшихся старцев оценивающим взглядом. — Но нам нужна ваша конкретная помощь, кадий. Надеюсь, вы понимаете меня?

Оба-Хаджи оглянулся на своих коллег. Все молчали, не зная, с чего начать. Каждый хотел, чтобы первым заговорил кто-то другой...

* * *

— Мы согласны с вами, господин генерал, — прервал наконец это тягостное молчание Оба-Хаджи. — Мы напишем народу письмо, в котором проклянем Зелимхана и его дела.

— Это будет очень полезно, — повеселел Шатилов. — Надо, чтобы люди не смели поддерживать этого разбойника, и тогда он очень быстро окажется в наших руках.

Благообразное лицо Юсуп-муллы даже как будто осунулось от напряжения. Ему очень хотелось посоветовать важному генералу что-нибудь очень мудрое, чтобы тот остался доволен им.

— Зелимхан очень хитрый человек, — произнес наконец мулла. — Он заигрывает с бедными людьми, в этом его сила.

— И что же вы предлагаете, Юсуп-мулла? — почтительно осведомился Шатилов.

Обдумывая ответ генералу, старик сидел, опустив голову и постукивая об пол концом своего посоха.

— Надо найти человека, похожего на Зелимхана, — изрек мулла после долгого молчания. — И пусть он ездит по аулам, грабит и обижает бедных... Вот тогда авторитет Зелимхана сразу упадет.

Шатилов удивленно поднял брови и уставился на муллу, словно стараясь понять, насколько серьезно говорит старик. Убедившись, что тот не шутит, он сказал:

— Что ж, совет мудрый! Польщенный такой высокой оценкой своего ума со стороны высокого начальства, Юсуп-мулла важно кивнул головой и улыбнулся, показав белые мелкие зубы.

В результате совещания с представителями аллаха на земле было подписано обращение к верующим мусульманам.

«Мы, нижеподписавшиеся, хотим объяснить всем правоверным, — начиналось оно, — что разбойник Зелимхан из Харачоя приносит большой вред всему населению и действия его совершенно противны шариату и аллаху. Всемогущий аллах наградит того, кто избавит исстрадавшийся народ от этого разбойника».

 

10.

На рассвете 20 ноября 1911 года из аула Новые Атаги налегке выехала арба. Погоняя длинным прутом ленивых сытых волов, впереди сидел Аюб. Сзади, на войлоке, брошенном поверх мягкого, ароматного сена, опираясь на локоть, полулежал Зелимхан. Одет он был довольно изящно, как богатый крестьянин, а в кармане у него вместо необходимых дорожных документов на всякий случай покоился пистолет «браунинг». Под сеном лежали два карабина с патронташами.

Скрипели колеса, на каждый удар прутом волы сердито отмахивались замызганными хвостами. Зелимхан молчал, любуясь мирными полями, прислушиваясь к утренним пересвистам птиц.

— Ты рассказывал мне, что этот адвокат хотел тогда поднять тревогу, — заговорил вдруг Аюб, — так можно ли сейчас положиться на него?

— Больше, чем на кадия Оба-Хаджи, — улыбнулся Зелимхан. — Тогда, может, он хотел похвастаться мною перед товарищами, а мог и просто растеряться. Ведь не кто-нибудь, а абрек посетил их пьяную компанию. Нет, не похож он на предателя.

— А ты бывал у него после этого?

— Ни разу.

— И не видал его с тех пор?

— Нет.

Аюб умолк и задумался, а по лицу Зелимхана понял, что не по душе ему эта поездка.

— Не волнуйся, — успокоил абрек Аюба, — я узнал о нем кое-что. Человек он из порядочной семьи, ничего плохого не позволит себе. Лишь бы «твой» там был на месте.

— Мой-то надежный, — ответил атагинец и, лихо взмахнув прутом, стегнул волов.

Над постепенно вырисовывавшимся вдали городом клубился серый туман. Было сыро, прохладно; о конце осени говорил тонкий ледок, покрывавший многочисленные лужи на ухабистой дороге. Сквозь туман проглядывал мутный диск солнца. Оно светило так тускло, что невольно думалось о теплой одежде. Зелимхан, развернув мохнатую бурку, накинул ее поверх своей черной черкески.

Атагинец гнал волов, как жадный пахарь, торопившийся начать трудовой день. В дороге они все чаще обгоняли арбы крестьян, груженные дровами, сеном, мушмулой и зерном, которые тоже тянулись в город на базар.

Солнце наконец пробилось сквозь туман и осветило разноцветные здания, когда Зелимхан со своим другом въехал в Грозный. На улицах было уже оживленно, но люди попадались все больше недовольные, возможно, оттого, что пришлось слишком рано покинуть теплые постели. Все куда-то спешили...

Изредка по этим грязным немощеным улицам проезжали черные экипажи на высоких легких колесах, в которых восседали важные господа, беседуя друг с другом или молча уставившись вперед, будто прислушиваясь к монотонному цокоту копыт резвых красивых лошадей.

Доехав до базара, Аюб с Зелимханом завернули за угол.

Вот и широкая Московская улица — задымленные дома с низкими окнами на кавказский лад, среди которых возвышалась прочно сложенная из кирпича и камня еврейская синагога с оранжевым куполом. Это была еврейская слобода, которая возникла здесь, вскоре после основания города. Горские евреи, или, как их называли, таты, держатся здесь особняком. Но живя в соседстве с чеченцами, они во многом породнились с ними, усвоили их обычаи, образ жизни и нравы, а некоторые семьи даже говорили по-чеченски. Здесь-то и проживал приятель Аюба.

Выйдя к воротам, хозяин удивленно разглядывал неожиданных гостей.

— Что, Иса, забыл меня? — спросил Аюб, соскакивая с арбы.

— Тебя-то я узнал, — ответил Иса, вопросительно поглядывая на Зелимхана.

— А это мой друг, — поторопился объяснить Аюб. — Из нашего аула. Приехал по делу к адвокату.

— Да? — Иса украдкой еще раз взглянул на Зелимхана. — А я-то принял его за другого... Ладно уж, мало ли на свете схожих людей. Заезжайте, — и он распахнул ворота.

— Баркалла, Иса, — сказал Аюб. — Мы только оставим у тебя арбу, а сами заходить не будем. Мне нужно забежать в кузню, насчет колес узнать, а он торопится к адвокату.

— Зачем торопиться, — сказал хозяин, — вы же с дороги, выпейте хоть по стакану чая. А там пойдете по своим делам.

— Нет, Иса, чай потом, — отказался Аюб. — Если не трудно, проводи моего друга до дома адвоката Шараева и возвращайся скорее. Ты и мне будешь нужен.

* * *

Адвокат с одутловатым лицом, не вязавшимся с его молодым возрастом, сидел за письменным столом и пил чай из стакана в серебряном подстаканнике, бегло просматривая свежие газеты, когда прислуга провела к нему раннего посетителя. Шараев в первый момент не узнал вошедшего и принял за обычного клиента, явившегося с очередной тяжбой. Но когда гость, скинув с плеч лохматую бурку, предстал перед ним в изящной черкеске с кинжалом на поясе, Шараев вскочил и удивленно воскликнул:

— Ассалам алейкум, Зелимхан!.. Это как же вы к нам? — его встревоженные маленькие глазки бегали от гостя к дверям и назад.

— Ва алейкум салам, Данильбек. Нужда приводит к нужному человеку. Вот так и я пришел, — сказал харачоевец. — Разве вы забыли свое приглашение и обещание написать мне хорошую бумагу?

— Нет, конечно, помню, — ответил адвокат. — Но скажите, кто вас привел ко мне? — Шараев осторожно выглянул в окно, ожидая, наверное, увидеть там целый отряд вооруженных абреков или взвод жандармов.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Зелимхан, — мой проводник ушел, показав мне ваш дом. Обо мне он не знает ничего.

— Нет, это я так, на всякий случай... Да, я все помню, — суетился адвокат, не зная, как вести себя с таким гостем. — Вы просили меня написать к Михееву от вашего имени жалобу.

— Да, — подтвердил Зелимхан, теперь мне это особенно нужно, Данильбек.

— Знаю, знаю. Садитесь вот здесь, пожалуйста, — хозяин предложил абреку стул, — сейчас все сделаем. Мне много о вас рассказывал поручик Грибов...

— Какой Грибов? — удивился харачоевец, удобно устраиваясь на стуле.

— Как какой? Тот самый офицер, что опознал вас в Веденском лесу, — отвечал адвокат, убирая со стола лишние бумаги. — Он знает вас и помнит вашего отца.

— Ах да, — вспомнил абрек, — отец часто рассказывал о нем.

— Его из-за вас недавно опять перевели из Ведено, — добавил Шараев.

«О аллах, сколько судеб из-за меня меняется», — подумал Зелимхан, а вслух сказал:

— Сочувствую. Но я о другом, Данильбек.

— О чем? Говорите.

— Вы же хорошо знаете царские законы, Данильбек. Так вот, напишите генералу Михееву, что я хотел бы мирно жить, но его хакимы гоняются за мной, как собаки за лесной дичью, что они посадили мою семью в тюрьму. — Он откашлялся и продолжал: — Напишите, что во главе этих собак стоит он сам,— генерал Михеев.

— Так нельзя писать, Зелимхан, — перебил его Шараев, — генерал оскорбится, и вашей семье от этого лучше не будет...

— Хуже не бывает, Данильбек, — сказал Зелимхан. — Генерал сделал самое большое зло. Он держит в тюрьме маленьких детей. Пишите, пожалуйста, как я сказал.

Растерявшись при неожиданном появлении харачоевца, Шараев только сейчас, как положено, справился о здоровье гостя. Потом, взяв лист чистой бумаги, стал писать.

В этот момент в комнату вошла молодая женщина в красивом шерстяном платье — жена адвоката. Увидев посетителя, она сдержанно приветствовала его, затем, обращаясь к мужу, сказала:

— Сосед пришел, спрашивает тебя.

Шараев не успел и слова вымолвить, как без стука открылась дверь и вошел сутуловатый человек невысокого роста, лет пятидесяти, в дорогом бешмете из черного атласа, с золотой цепочкой от карманных часов на груди. Непринужденно поздоровавшись с присутствующими, он уселся в мягкое кресло, стоявшее напротив окна. Это был купец, близкий знакомый и сосед Шараева. Адвокат чуть было не представил ему Зелимхана, но тут же отказался от этой мысли, вспомнив о дружбе купца с полицейским приставом. Он представил абрека, как своего дальнего родственника, приехавшего из Алазани, сходу придумав какое-то имя.

— Расскажите, как там в Грузии поживают наши братья? — спросил купец, тяжело поворачиваясь к гостю.

Адвокат с абреком переглянулись, будто желая убедиться, что правильно поняли друг друга.

— Хорошо живем, — ответил Зелимхан спокойно.

— А как там с торговлей? Есть что купить? — купца интересовало свое.

— И это есть, — сухо ответил абрек купцу, встреча с которым не входила в его расчеты.

«Данильбек с непривычки может перепутать имя или еще как-нибудь проговориться...» — подумал он. Удовлетворять всякими выдумками пустое любопытство купца ему тем более не хотелось, что время было дорого, поэтому Зелимхан, извинившись, направился к выходу, якобы для омовения перед молитвой. Шараев с плохо скрываемой тревогой проводил его в другую комнату и сказал: — Запомните, вы мой родственник из Алазани, приехали в Грозный по своим делам.

— Я-то все помню, — улыбнулся гость.

Купец продолжал восседать в кресле и без конца рассказывать Шараеву о своем споре с какой-то фирмой. А тот, поддакивая ему, составлял жалобу Зелимхану на имя генерала Михеева.

Вскоре вошла хозяйка и поставила на небольшом круглом столике кушанья. Разумеется, позвали и Зелимхана. Как всегда, абрек ел очень мало, от мясного совсем отказался, а просил чаю и пил его вприкуску с ломтиком мягкого душистого чурека. Он почти не разговаривал, а больше слушал купца, который болтал без умолку.

— Да, вы слышали новость? — спросил купец.

— Что там еще нового? Расскажи нам, Далгат, — попросил адвокат, желая притупить внимание соседа к абреку.

— Говорят, семья харачоевского Зелимхана во владикавказской тюрьме, — сказал Далгат. — Рассказывают также, что генерал Михеев велел обходиться с ними вежливо, не обижать их.

Адвокат украдкой бросил взгляд на Зелимхана. Тот сидел и слушал купца внимательно, боясь пропустить хоть одно слово.

— Что вы еще знаете о них? — неожиданно спросил абрек купца.

— Говорят, что миллионер из Баку — Мухтаров обратился к наместнику с просьбой отдать детей Зелимхана учиться в русскую школу. Обещает платить за них, — отвечал купец и, уловив в голосе «алазанца» необычную заинтересованность, в свою очередь спросил: — А что, они, случайно, не родственники вам?

— Нет, — ответил абрек. — Меня интересует это просто как чеченца, — и лицо его просветлело, глаза стали мягкими, задумчивыми.

* * *

После обеда адвокат со своими гостями вышел на прогулку в город, чтобы заодно проводить «алазанца», который сказал, что торопится уехать.

У церковной ограды им попался нищий, опиравшийся на деревянный костыль. Его изможденное бледное лицо с застывшей миной жалостливой мольбы подкарауливало прохожих. Одни брезгливо морщились и, сторонясь, проходили мимо, другие бросали потертые пятаки в замусоленную кепку, которую держал нищий в вытянутой руке. Хозяйки, возвращавшиеся с базара, иной раз совали ему куски хлеба. Свободной рукой калека поднимал с земли черный запыленный мешочек и прятал в него хлеб.

Откинув полу бурки, Зелимхан достал из кармана несколько медных монет и бережно опустил их в кепку нищего, то же самое сделал и адвокат. Купец же, поморщившись, прошел мимо и, с укоризной глядя на товарищей, остановился, поджидая их.

— А что же это вы, Далгат, не дали нищему пятака? — спросил Зелимхан, кашлянув, словно у него застряло что-то в горле.

Далгат не сразу собрался с ответом.

— Я-то? — переспросил он наконец, делая вид, что даже не понимает, о чем идет речь.

— Конечно, вы.

— Аллах не сочтет за милосердие то, что делается для таких тварей, — ответил купец брезгливо.

— Почему? — удивился абрек.

— Это же грязный гяур...

— Что вы говорите? — пораженный Зелимхан остановился и грозно взглянул на купца.

— Да разве вы сами не понимаете? — отвечал тот ворчливо. — Впрочем, вы, кажется, в русской армии служите, вот и перестали отличать гяуров от мусульман.

— В таком случае это вы — плохой мусульманин, Далгат, — сказал абрек твердо.

— Почему?

— Потому, что нищий этот прежде всего человек, а не гяур. Вы же двойной грех на себя берете! Первый — отказываетесь дать нищему медный пятак, второй — оскорбляете чужую веру. Это мусульманину не положено.

— Знаю я их! — огрызнулся купец растерянно. — Вечно только просят, бездельники, одно слово!

— Вот где можно много заработать, — перебил их адвокат, останавливаясь на углу Дворянской улицы возле афишной тумбы.

— А что это такое? — заинтересовался харачоевец.

— Начальник области обещает восемнадцать тысяч рублей золотом тому, кто принесет ему голову абрека Зелимхана, — отвечал адвокат, забыв о присутствии купца.

— Какой начальник? — абрек взял адвоката за рукав.

— Генерал Михеев, начальник Терской области, — ответил Шараев. — Смотрите, вот здесь написано... — и он пальцем провел по строчке.

Зелимхан с живым интересом разглядывал объявление, даже потрогал рукой, будто стараясь на ощупь понять его содержание. Вдруг он обернулся к адвокату и спросил:

— Данильбек, есть у вас карандаш?

— Есть. А что?

— Напишите вот так, сверху, — он провел пальцем наискось объявления.

— Что? — удивился Шараев. Купец в это время стоял чуть в стороне, но слышал весь разговор.

— Пишите, — приказал Зелимхан сердито, — что я внимательно читал эту бумагу. С ценой не согласен. Добавлю от себя еще восемнадцать тысяч тому, кто меня поймает. И подпись — Зелимхан.

По спине купца забегали мурашки. Он топтался на месте, не решаясь убежать, хотя только это желание и было у него сейчас. А адвокат, стараясь перевести все это в шутку, улыбнулся неестественно и сказал:

— Что вы! Нельзя этого делать. Нас сейчас же арестуют. Доказывай потом...

— Пишите, пишите, говорю! — Зелимхан толкнул адвоката к тумбе. — Делайте то, что я говорю, не пожалеете!

Шараев все же медлил, но абрек так грозно и выразительно глянул на него, что тот, достав из нагрудного кармана черный карандаш, крупными буквами вывел наискось через все объявление: «Я внимательно читал эту бумагу, с ценой не согласен... Зелимхан!»

Купец, стоявший на краю тротуара, умоляющими глазами смотрел на адвоката, но, заметив в его глазах ту же растерянность, перевел взгляд на Зелимхана, который стоял как грозный судья и готов был отдать суровый приказ самому генералу Михееву, если бы тот оказался здесь.

С перепугу купец, еле передвигая непослушные ноги, тащился рядом со своими спутниками, и голова его кружилась, будто его ударили чем-то тяжелым.

Пройдя еще несколько улиц, Зелимхан, довольный своей выходкой, попрощался с адвокатом и быстро ушел. Жалобу его Шараев обещал отправить генералу.

— Обманул он меня, — тоскливо сказал адвокат купцу, когда они остались одни. — Выдал себя за моего родственника из Алазани.

— И ты не знал, что он абрек Зелимхан? — еле проговорил перепуганный Далгат.

— Нет, конечно, — соврал адвокат.

— А мне он с самого начала показался подозрительным. А какой грозный человек. Такой сотрет любого генерала в порошок. Вот он, оказывается, какой — Зелимхан!

«Хорошо, что он напугал тебя», — подумал Шараев, а вслух сказал:

— Если власти дознаются об этой встрече, нам обоим не сносить головы. Так что ты лучше помалкивай, мы с тобой ничего не видели, не знаем...

— Но ведь нас люди видели! — схватился за голову купец. — Может, лучше пойти сейчас же в полицейский участок да рассказать там все, и они поймают его. Он недалеко ушел.

— Ты что говоришь? Подумай, — зашипел адвокат. — Он уже далеко отсюда, за городом, а нам с тобой достанутся хлопоты. Запомни, — прошептал он купцу на ухо. — Молчание — золото!

 

11.

Повесив Саламбека из Сагопши, генерал Михеев не почувствовал ожидаемого облегчения. В вверенной ему области стало еще хуже: Зелимхан, как бы в отместку за Саламбека, в тот же день убил князя Андрекова — одного из людей, с которыми генерал дружил семьями.

С тех пор Михеев был сильно не в духе. Приезд же генерала Шатилова окончательно вывел его из равновесия. В решении наместника Кавказа прислать на Терек своего помощника Михеев усматривал недоверие, попытку подменить его. С этого момента все вызывало у него раздражение.

Большой и уютный кабинет Михеева помещался на втором этаже. После недавнего ремонта в нем пахло свежей краской.

Генерал сидел за большим письменным столом, обитым зеленым сукном. На столе рядом с бронзовой фигурой ермоловского солдата стоял бронзовый же чернильный прибор.

Напротив Михеева в кресле расположился его помощник по гражданским делам — немолодой подполковник. Он негромко докладывал генералу о положении в области. Когда доклад был закончен, уже складывая бумаги в папку, подполковник, сказал:

— Осмелюсь доложить, Спиридон Петрович, что в городе ходят слухи о возможном нападении Зелимхана с целью похищения вашей дочери. Утверждают, что он потом предложит вам вернуть ее лишь в обмен за свою семью.

Генерал поднял голову, его бесцветные глаза встревоженно уставились на помощника.

— Этого еще не хватало! — Михеев растерянно опустил руки.— Вы хоть понимаете, что говорите? — и он встал.

— Да, ваше превосходительство, — помощник тоже поднялся,— именно поэтому я счел нужным сообщить вам. Михеев подошел к окну и погрузился в мрачное раздумье.

— Нет, этот разбойник не решится на такой шаг, — сказал он наконец, не отрывая глаз от ветки, качающейся за стеклом. — Это просто обывательские разговоры. Что он, жизнью не дорожит, этот Зелимхан?!

— Позвольте заметить, ваше превосходительство, — вежливо заговорил помощник, — что, вероятно, так думали и в Кизляре, когда...

— Вы за кого меня принимаете, господин подполковник, — насупился генерал. — Здесь не Кизляр, а Владикавказ. Понимаете, Владикавказ!

— Так точно, ваше превосходительство, Владикавказ, — почтительно склонился подполковник.

Некоторое время Михеев задумчиво расхаживал по кабинету. Брови его поминутно вздрагивали, чувствовалось, что серьезная тревога все больше овладевает этим, обычно столь уравновешенным человеком.

— Пора кончать все это, — вдруг угрюмо произнес он, ни к кому не обращаясь.

— Вы что-то сказали, ваше превосходительство? — неуверенно спросил подполковник.

— Нет, — резко ответил генерал и неожиданно спросил: — Как там ведет себя эта?.. Словом, жена абрека? Она дала какие-нибудь показания?

— Жена Зелимхана вчера разрешилась мальчиком, — доложил помощник без выражения, поскольку не мог представить себе — хорошо это или плохо.

Не сказав ни слова, генерал хмуро направился к выходу. За ним неуверенно шел подполковник. Когда они вышли, к Михееву подскочил адъютант.

— Ваше превосходительство, фаэтон подан.

Генерал обернулся к своему помощнику:

— Сегодня же допросить обеих женщин и, если не скажут ничего полезного, немедленно отправить в Сибирь. Пусть этот мошенник ищет их там, а не здесь. И в голове пусть не держит, что в судьбе его семьи хоть что-нибудь зависит от меня лично!..

Возле фаэтона стояли горожане и крестьяне-горцы в рваных бешметах и папахах. Завидев выходящего генерала, горцы заговорили, перебивая друг друга. Вот уже третьи сутки они не могли дождаться приема у начальства.

Михеев отыскал глазами переводчика из чеченцев и сказал:

— Займитесь с ними.

— Слушаюсь, господин генерал, — отчеканил тот, вытягиваясь в струнку.

— То-то. И чтобы этой толпы мне здесь больше не приходилось видеть.

— Слушаюсь.

Михеев и его адъютант в полном молчании уселись в фаэтон. Кучер тронул вожжи, и вороные кони рванули.

И вдруг генерала пробил озноб. «А что, если там, в толпе этих оборванцев, находится неуловимый Зелимхан?» — подумал генерал, с содроганием ощущая всю незащищенность своей спины от меткой пули абрека. Он даже инстинктивно нагнулся, но выстрела не последовало, только было слышно, как цокают копыта по булыжникам мостовой.

«Нет, действительно, надо немедленно покончить с этим страшным абреком... — мысли обгоняли одна другую. — Обсудить с Шатиловым... Любой ценой!.. Нельзя жить в вечном страхе».

* * *

Бици родила Зелимхану сына. Родила его в сырой и холодной тюремной камере. И все же она была необыкновенно счастлива. Даже тусклая коптилка над дверью теперь горела для нее ярче, и ветхого одеяла хватало для всех. Теперь она забыла все горести — и рана не ныла, и слезы высохли — не будет этой ночью ни грусти, ни слез. Этой морозной декабрьской ночью в ее душе снова поселились покой, мир и тепло. Никакие морозы теперь не страшны ей, серые каменные стены тюрьмы не смогут отнять у нее рожденную ею новую жизнь. Теперь она просто не видела и черных тараканов на облупленных стенах. Все существо ее сегодня было полно могучих животворящих сил. Она радовалась как мать, гордилась как жена тем, что именно ему — Зелимхану, чья жизнь полна тревог и опасностей, она подарила второго сына — Омар-Али.

А маленький Омар-Али в ночь своего рождения закричал так громко, что старый тюремщик, дремавший за дверью камеры, вскочил и, схватив с тумбочки связку ключей, растерянно забегал по коридору. Не понимая, что произошло, он открыл дверь женской камеры и, увидев новорожденного, выругался:

— Вот чертово племя! Ни чем их не уморить!

И это были первые слова, которыми приветствовали появление на свет сына Зелимхана. Бици спокойно взглянула на тюремщика, счастливая тем, что есть сын, еще один сын, который не даст пресечься роду Бахоевых.

На второй день после родов Бици вызвали на допрос. На этот раз следователь — сухой старик с осунувшимся невзрачным лицом — с самого начала заговорил повелительно и безапелляционно. Только в самом начале он попытался сыграть на чувствах матери.

— Разве нет у вас друзей на воле, которые могли бы оказать вам помощь? — спросил он деловито.

— Нет, — ответила Бици, кутая ребенка в теплый шарф. — Мне и не нужна ничья помощь.

— Вы по-прежнему отказываетесь перечислить дома, где бывает Зелимхан?

— Я не знаю, где он бывает, — отвечала женщина, поворачиваясь боком к следователю, чтобы дать ребенку грудь.

Старик сидел молча, уставившись на нее и мерно постукивая карандашом по столу.

— Это ваше последнее слово? — спросил он, не повышая голоса.

— Да.

— Ну что ж, в таком случае разговоры наши окончены. Я даю вам еще два дня на размышления, после чего вы со всем своим выводком будете высланы в Енисейскую губернию.

— Куда? — не поняла Бици.

— В Сибирь, в Сибирь! — выкрикнул следователь, резко захлопнув лежащую перед ним папку.

Бици молчала. «В Сибири теперь наших много, — подумала она. — И там не пропадем, лишь бы Зелимхана не схватили...»

 

12.

Чеченский аул Новые Атаги издавна славился своими мастерами холодного оружия, светлой родниковой водой Аргуна и красавицами с горячими сердцами. Зелимхан бывал здесь очень редко потому, что и тут его подстерегали агенты Кибирова не меньше, чем в родном Харачое. Оно и понятно: Аюб был родом отсюда, а царские стражники искали его так же усердно, как и Зелимхана.

Зелимхан с Аюбом заехали сюда по пути из Грозного с твердым намерением не задерживаться, но попали на чеченскую вечеринку, куда, по обычаю, каждый вправе прийти без приглашения и должен быть принят хозяином дома как желанный гость.

Аюба здесь знали почти все, Зелимхана — нет. Однако предусмотрительный Аюб на всякий случай оставил во дворе верного человека, который должен был следить за каждым, кто выйдет из дома.

Большинство людей на вечеринке было в овчинных шубах, надетых поверх грязных бязевых или ситцевых рубашек, но у каждого висел кинжал на узком кавказском ремне. А кое у кого в кобуре или за поясом торчали пистолеты-кремневки. Многие были обуты в ичиги из сыромятной кожи. Те, что побогаче, были одеты в ладные суконные черкески, а на ремнях у них висели кинжалы в серебряных с позолотой ножнах и пистолеты, инкрустированные по стволу серебром, с набалдашниками из слоновой кости. Папахи у всех собравшихся были набекрень.

После того как мужчины по старшинству и по очереди поздоровались с вновь прибывшими, им были предложены почетные места. Наконец все расселись, и вечеринка потекла по узаконенному обычаем руслу.

Зелимхан незаметно наблюдал за окружающими людьми. Еще в самом начале он заметил девушку в голубом шелковом платье, с большим кулоном на шее. Она слегка приподнялась и, стыдливо закрываясь тонким оранжевым шарфом, чуть заметно кивнула Аюбу. На одно мгновение ее темные глаза задержались на юноше, но тут же стали бродить по лицам, пуская по ложному следу досужих наблюдателей. Зелимхан понял, что это любимая девушка Аюба. Он часто слышал о ней от юноши и знал также, что родители ее и думать не хотят о молодом абреке.

Все девушки на вечеринке были нарядно одеты. Они сидели напротив мужчин в почетном углу с сияющими улыбками, кокетливо поглядывая на молодых людей. Их воздушные головные уборы в свете тускло мерцающей лампы подчеркивали естественную красоту лиц.

Мужчины, тихо переговариваясь между собой, иногда перебрасывались отдельными фразами с девушками. Многие курили, частенько сплевывая на пол. Под низким потолком стоял густой дым от крепкого самосада.

Но вот тамада мужчин, обращаясь к тамаде женщин, сказал:

— Прошу вас передать нашим девушкам, чтобы они позаботились о наших гостях.

— Хорошо, — мягко ответила та, приподнявшись. — Можете быть спокойны, я уже позаботилась о наших гостях.

— Баркалла, — поблагодарил ее тамада мужчин, удовлетворенно кивнув головой.

Все умолкли. Молодые улыбались и переглядывались между собою. А когда заиграла гармошка, первым вывели на танец Аюба. Стремительно вылетев на середину комнаты, он принялся вырисовывать своими мягкими сафьяновыми сапогами замысловатые фигуры. Тут же вывели девушку. Аюб внезапно остановился и, пропустив ее вперед, плавно последовал за ней. Обойдя один круг, второй рядом с девушкой, он вновь закрутился волчком, выполняя самые сложные вариации танца с невероятной быстротой. Под конец он стал описывать круги вокруг девушки, стараясь заставить ее первой выйти из танца.

— Хорошо танцуешь, — похвалил друга Зелимхан, когда тот, едва переводя дух, присел возле него.

— Это только ради тебя, — улыбнулся атагинец, — а так я вообще никогда не танцую.

Когда танцы закончились и гармонист замолк, Зелимхан с Аюбом встали и, попрощавшись с хозяином дома, удалились. Нескольким друзьям, вышедшим за ними следом, Аюб дал понять, что они с Зелимханом сейчас же уходят из аула. Но выйдя за его пределы, абреки вскоре свернули в сторону и, описав полукруг, вернулись назад. Стояла кромешная тьма. Аюб постоянно озирался по сторонам, хотя ничего не видел. Ему все казалось, что кто-то крадется за ними.

Моросил мелкий холодный дождь со снегом. Ноги скользили по утоптанной дороге, и Зелимхан дважды натыкался на прутья плетня. Он чутьем, как волк, отыскивал надежную точку опоры, хотя ноги его нестерпимо ныли. Приобретенный за годы скитаний и бездомности ревматизм в последнее время все чаще давал знать о себе.

Так они и крались, два абрека. И Аюб начинал уже успокаиваться, полагая, что ему удалось запутать следы, а между тем с того самого момента, как они вышли с вечеринки, и в самом деле за ними неслышно следовала какая-то тень. Прижимаясь к заборам и замирая от каждого своего неосторожного движения в густой тьме, неизвестный шел за двумя друзьями, стараясь не слишком приближаться к ним.

Абреки спустились в глухую балку и прошли по мостику через шумливую речушку. Тут же за речкой в густом заброшенном саду стоял дом родственника Аюба, у которого они останавливались перед отъездом в Грозный. Здесь были тогда оставлены их кони.

Вскоре в доме смолкли приглушенные голоса, потухли огни. По двору, осматривая запоры у конюшни и у ворот, последним дозором прошел хозяин.

А неизвестный, притаившийся под деревом на той стороне речушки, дождавшись, когда уйдет и хозяин, повернулся и исчез во мраке. Кругом ни звука. Темная морозная ночь окутала аул мертвой тишиной.

* * *

На рассвете, когда Зелимхан с Аюбом собирались в путь, хозяин дома — полный краснощекий мужчина — рассказал им о воззвании, с которым веденский кадий Оба-Хаджи и шалинский Юсуп-мулла обратились к верующим.

— В прошлую пятницу в мечети при всем народе зачитывали, — сказал он, обращаясь к Зелимхану.

— Что же они там пишут? — поинтересовался харачоевец, полой черкески протирая винтовку.

— Они говорят, что вы против шариата и мусульманской религии, — отвечал хозяин, давая понять, что все это касается лишь Зелимхана.

— Лично я или все абреки? — переспросил Зелимхан, исподлобья взглянув на хозяина.

— Ты только, — ответил тот. — Об Аюбе там ничего не сказано. Наоборот, наш кадий сказал, что если он явится с повинной, власти его помилуют.

— Слышишь, Аюб, — горько усмехнулся Зелимхан. — У тебя еще есть возможность стать мирным человеком. Видно, ваш кадий добрый человек.

Аюб хмуро молчал. Не нравился ему этот разговор с самого начала. Ему очень не хотелось возражениями раздражать своего родственника, но все же он не выдержал.

— Саламбека уже помиловали. Совсем мирным стал... — юноша сурово взглянул на своего родственника. — И передай кадию, не верим мы царским генералам.

— Почему ты так худо думаешь о нашем кадии? — неодобрительно спросил хозяин у Аюба. — Он о тебе так плохо не думает.

— Пускай свое хорошее он оставит себе!

Лицо хозяина помрачнело. Но он преодолел гнев и, с неловкой почтительностью поклонившись сидящему Зелимхану, вышел в другую комнату.

Зелимхан тяжело вздохнул, морщась потер ноющие колени и сказал, повернувшись к Аюбу:

— Ладно уж, пока тебя не уговорили сдаться в «добрые» руки Михеева, напиши-ка кадию письмо от моего имени. — Зелимхан поднялся с места и начал расхаживать по комнате, обдумывая слова будущего послания к Оба-Хаджи.

Аюб молча достал из хурджина папку с бумагой, ручку, чернильницу и присел к столу, стоящему возле окна.

— Пиши, — сказал харачоевец и начал диктовать: — «Оба-Хаджи, зачем кичишься, что ты божий человек, что пророк открыл тебе во сне и в видениях будущее людей и двери в рай? Нет, ты не святой. Ты не стоишь тени святого, и слово божье не коснулось ушей твоих. Ты шарлатан, которого надо убить раньше, чем царского генерала Шатилова, ибо ты обманываешь народ. Так говорит тебе Зелимхан из Харачоя...» Написал?

— Да, — ответил Аюб.

— Читай.

С большим напряжением прочитав письмо, Аюб перевел дыхание и, устало откинувшись на спинку стула, выжидательно смотрел на товарища.

— Хорошо написал, — сказал Зелимхан. — Сегодня же отправь письмо в Ведено и сделай так, чтобы его вручили лично Оба-Хаджи. А я съезжу к Эльберду в Галашки и узнаю, не слышно ли чего нового о моей семье.

— Как! Один? — воскликнул Аюб, и в голосе его прозвучала тревога.

— Да, один. Я еще хочу наведаться и к Одноглазому. Человек он, конечно, скверный и мелкий, но несправедливо было бы ему погибнуть от моей руки за несовершенное предательство. Пусть сам произнесет себе приговор. Ты же, как отправишь письмо, не позже чем завтра поезжай к Зоке, возьми из нашей отары лучших баранов и раздай их бедным людям. Ведь до курбан-байрама остается всего два дня...

 

13.

Шахида Борщикова срочно, чуть не под конвоем, привезли в Грозный. Тут он был немедленно доставлен в личный салон-вагон генерала Шатилова, который отбывал в Тифлис для доклада наместнику.

Генерал встретил Шахида довольно холодно. Он пропустил мимо ушей витиеватое приветствие, которое еще в дверях произнес хитрый шалинец. Шатилов смерил чеченца уничтожающим взглядом.

— Вы полагаете, господин Борщиков, что моим терпением можно злоупотреблять? — резко спросил он.

— Я весь к вашим услугам, господин генерал, — Борщиков вытянулся, держа руки по швам. — Приказывайте.

— Мой приказ вам давно известен: мне нужен Зелимхан, живой или мертвый.

— Простите, ваше превосходительство, видит аллах, я делаю...

— Надо, чтобы это видел я, а не аллах! — зло крикнул генерал.

Борщиков закатил глаза и открыл было рот для очередной верноподданнической фразы, но увидел, как Кибиров, сидящий тут же в кресле, предостерегающе погрозил ему пальцем. Рот Шахида тут же закрылся

— Что же вы молчите? — спросил генерал.

— Ваше превосходительство отняли у меня дар речи...

— Положим, его у вас и не было, — усмехнулся Шатилов. — Итак, вы имеете сообщить мне что-нибудь важное?

Борщиков согнулся в почтительном поклоне, не отрывая умильного взгляда от генеральского лица.

— Имею, ваше превосходительство.

— Говорите! — Шатилов достал папиросу из золотого портсигара и закурил.

— Зелимхан находится сейчас в ауле Новые Атаги, — выпалил Борщиков. — Этой ночью мой человек долго ходил за ним и проследил его до самого дома, там, за речкой, а утром сообщил мне...

— А вы не думаете, что вашему человеку было бы разумнее не таскаться за этим разбойником, а просто пристрелить его? — перебил его генерал.

— Ваше превосходительство, ночь была очень темная, и к тому же Зелимхан был вдвоем со своим помощником.

— Насколько я знаю, темная ночь никогда еще не мешала убийству.

— Ваше превосходительство... Но Шатилов уже не слушал его, он нажал кнопку звонка, и через несколько секунд в салоне появился адъютант.

— Немедленно пошлите сотни полторы казаков в Новые Атаги. Там, в доме за речкой, скрывается Зелимхан. Только пусть мчатся в карьер, этот бандит ждать их не будет. Живо!

Адъютант щелкнул каблуками, повернулся и исчез с такой быстротой, словно прошел сквозь стену вагона.

Шатилов подошел к Борщикову, который все это время скромно стоял у стены с выражением такой важности на лице, будто он приобщился к высшим делам государственною управления. Генерал несколько минут смотрел на эту самодовольную физиономию, словно выбирая, по какой щеке отвесить ему увесистую оплеуху.

— А теперь слушайте меня внимательно, господин Борщиков, — сказал он наконец, грозно хмуря брови. — Мне кажется, что вы мыслите себе участие в устранении Зелимхана исключительно в виде получения денег, офицерского чипа и всего прочего, о чем я вам говорил... Не выйдет! Чужими руками хотите все сделать? Боитесь, что Зелимхан или потом кто-нибудь из его родичей сделают в вашем теле хорошенькую дырку. Что-то мне еще не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь получил большие деньги, не запачкав рук, — генерал взглянул на свои холеные руки, потом снова воззрился на Борщикова, стоявшего навытяжку и растерянно моргавшего глазами.

— Так вот, — продолжал генерал, — теперь конкретно. Абрек этот сейчас очень одинок, у него не осталось никого из близких родственников. Вы в родстве и должны близко сойтись с ним. Только так вы сможете вывести его нам в руки. Вам понятно?

— Понятно, ваше превосходительство, — Шахид облизал сухие губы.

— И не тяните с этим. Я сейчас уезжаю в Тифлис. Держите связь с господином Кибировым, — Шатилов оглянулся на штаб-ротмистра, который сидел в кресле, разглядывая сверкающий носок своего сапога. — Впрочем, он и сам не будет спускать с вас глаз. И чтобы к моему возвращению был ясный и реальный план поимки или устранения Зелимхана... А теперь ступайте!

Шатилов откинулся в кресле и прижал длинными пальцами уставшие глаза.

* * *

За окном хлопьями падал последний февральский снег. Потом внезапно выглянуло солнце и снег начал таять.

Гость встал очень рано и, совершив утреннее омовение, вышел на крыльцо. Он хотел тотчас уехать и просил не тревожить хозяйку с завтраком.

— Зелимхан, всего несколько минут... Ну как же я могу отпустить тебя голодного? — уговаривал гостя Багал. А в маленькой кухне уже хлопотала его жена.

— Эй, ты, давай там поскорее! — крикнул Одноглазый через стенку.

— Сейчас, сейчас подаю, — откликнулась та.

Зелимхан стоял на крыльце, понурившись, свесив вдоль тела большие тяжелые руки, как крестьянин, только что вернувшийся с утомительной полевой работы. «Если я задумал дело правое, то укрепи мою волю, о аллах: сделай глаз мой метким и руку твердой», — молился абрек.

Он не спал всю ночь, наблюдая за Одноглазым — не отлучится ли тот из дома. Багал ни разу никуда не выходил, но это само по себе еще не снимало тяготевшего над ним подозрения.

Уступая просьбам хозяина, абрек вернулся в комнату и присел на пандар у окна.

— Тебя что-то тревожит, Зелимхан? Скажи, не могу ли я чем помочь тебе? — допытывался Одноглазый.

— Да так, ничего особенного, — сказал Зелимхан. — Сон я видел вчера, довольно странный сон, Багал.

— Да будет сон твой к добру. Расскажи.

Зелимхан молчал.

— Расскажи, я умею разгадывать сны, — настаивал Одноглазый.

— Да что там рассказывать, Багал, пустяки какие-то,— начал Зелимхан, украдкой поглядывая на хозяина, — видел я во сне, что ты будто бы запродал меня за большую сумму денег генералу Михееву.

— Ой, Зелимхан! Ой-ой, да избавит нас аллах от таких вещей. Да можно ли даже подумать такое! — Одноглазый глядел на жену, которая расставляла на столе кушанья. — А ты сам-то придаешь какое-нибудь значение сну?

— Нет, — грустно усмехнулся Зелимхан, — но язык у иных людей так устроен, что начинает чесаться, если не выложено все, что на душе...

— Я тебя понимаю, всегда на душе делается легче, когда расскажешь о своих сомнениях ближнему, — закивал головой Багал, но глаза его тревожно бегали.

— Верно говоришь, — подтвердил абрек, — а хочешь, я расскажу тебе одну историю?

— Расскажи, Зелимхан, сделай милость, расскажи.

— Жил, говорят, на свете один могущественный царь. Был у него единственный сын по имени Абдула. И вот царский сын вдруг лишился дара речи. Царь призвал лекарей со всей земли и предложил несметное богатство тому, кто вернет его сыну речь. Но никто из лекарей не смог вылечить Абдулу. Тогда к царю пришел его слуга и сказал: «Государь, я могу вернуть речь вашему сыну, дайте только мне немного времени».

Царь ответил ему: «Если ты вылечишь его, я сделаю тебя своим визирем, а в награду отдам тебе полцарства, но если обманешь, то отрублю тебе голову». «Хорошо», — ответил слуга и удалился.

На следующий день царевич Абдула взял ружье, собак да и пошел охотиться. А слуга тайком — за ним. Шли они долго, только вдруг в лесу запел дикий фазан. Абдула призвал своих собак и пустил их в чащу. Встревоженный фазан взметнулся в воздух. Абдула выстрелил, и упала птица к его ногам. «Бедная птица, глупая птица, — говорит ей Абдула, — не я, а ты сама виновата в своей участи. Если бы ты не запела, я не знал бы, что ты здесь в лесу и не послал бы собак тебя вспугивать, а не вспугнувши — не выстрелил бы. Прости меня, ты сама, язык твой повинен в твоей беде...»

— Ой, какую правду он сказал птице, — перебил рассказчика Багал, всплеснув руками.

— ...Услышал слуга, как Абдула с птицей разговаривает, — продолжал Зелимхан, — пришел к царю и говорит: «Милостивый мой государь, ваш сын Абдула умеет разговаривать, призовите его да велите ему поговорить с вами». «Хорошо, — сказал царь, — скажи, чтоб позвали его ко мне, а сам иди пока».

Пришел Абдула к отцу, тот ему и говорит: «Мой дорогой сын, ведь я же стар и немощен, на кого я покину наше царство? Скажи мне хоть слово одно, утешь мое сердце перед смертью». Но Абдула молчал. И тогда разгневанный царь велел казнить слугу за обман...

— Валлайги, правильно рассудил царь! — воскликнул Одноглазый.

— ...На казнь царского слуги собрался весь народ. Пришел и царевич Абдула. Перед казнью слуга обратился к Абдуле и попросил сказать отцу хоть одно слово и тем спасти ему жизнь. Но Абдула и тут промолчал. Когда же палач занес топор над головою слуги, царевич остановил казнь и так сказал своему отцу: «Отец, дорогой, для чего вам нужна моя речь? Не вынуждайте меня говорить, я не хочу говорить. Мой язык — мой враг...»

— Ох, как все правильно! — кивал головою Багал.

— ...С тех пор, говорят, молчит царский сын Абдула и живет себе без печали, — закончил свой рассказ харачоевец.

Затем абрек поднялся из-за стола, поблагодарил хозяйку и пошел седлать своего коня.

Прощаясь с Багалом, Зелимхан внимательно всматривался в его лицо и думал: «Предатель или обыкновенный болтун? О аллах, я должен это знать, чтобы наказание мое было справедливым!»

Отъехав несколько километров, харачоевец свернул в лес и стал наблюдать за дорогой. Вскоре он услышал топот коня, и тотчас из-за поворота выехал Багал. Не оглядываясь, он скакал во Владикавказ. Зелимхан последовал за ним. И по приезде в город абрек не выпускал Одноглазого из поля зрения, пока не убедился, что тот вошел в дом полицейского присутствия Терской области. Только после этого Зелимхан повернул коня и направился в аул Нилхой.

 

14.

Чернов сидел у себя в кабинете, когда к нему просунулась голова и уставилась на него одним глазом.

— Здравствуйте, господин пристав, — Багал остановился на пороге и низко поклонился.

— А-а, старый приятель! Ну, здравствуй. Рассказывай, с чем пожаловал ко мне?

— Дело есть, господин пристав, — отвечал Багал, стараясь улыбнуться и почесывая за ухом.

— Какое дело? Говори! — Чернов кивнул на стул, приглашая посетителя сесть. — Да говори же скорей!

— Скорей нельзя говорить, господин пристав, тихо надо, — Багал оглянулся и, старательно прикрыв за собой дверь, прошел к столу и присел на стул, стоящий напротив Чернова. — Тихо надо, господин пристав... — повторил он. — А вот делать надо скорей, потому что Зелимхан уже все знает, — и он рассказал Чернову о своем утреннем разговоре с абреком.

— Вот оно что!.. — задумчиво произнес пристав. Он с трудом повернулся в кресле и тут же заохал от боли: давала себя знать полученная недавно рана. — А когда Зелимхан снова появится у тебя в доме? Не говорил он тебе об этом? — спросил Чернов, немного помолчав.

— Нет, теперь он не скоро приедет ко мне, — ответил Одноглазый. — Зелимхан теперь очень злой стал, будет всех убивать, пока не освободят его детей.

— Зачем же всех? — ехидно улыбнулся Чернов. — Семья его уже отправлена в Енисейскую губернию по приказу генерала Шатилова. Вот его пусть и убивает. А мы что, мы маленькие люди.

— Так их уже сослали? — переспросил Багал, беспокойно заерзав на стуле.

— Да. А что?

— Ничего, я так...

— Послушай, Багал, — Чернов понизил голос и нагнулся к Одноглазому через стол, — ты должен обязательно узнать, когда к тебе снова придет Зелимхан, и за день до этого сообщить об этом мне. Понятно?

Багал тупо молчал. Он думал о том, что произойдет, когда Зелимхан узнает, что его семью сослали в далекую Сибирь.

— Ты что, испугался или не слышишь меня? — спросил Чернов.

— Хорошо, — очнулся Одноглазый и встал со стула, — только вот засаду не надо делать в моем доме... Лучше где-нибудь на дороге, господин пристав.

Чутье ищейки подсказывало Багалу, что высылка семьи знаменитого абрека последствиями может коснуться и его.

— Ладно, иди теперь, а то я больше не могу, рана разболелась, — сказал Чернов, поднимаясь с кресла.

Одноглазый продолжал стоять как пень. Из того, как дружелюбно разговаривал с ним пристав, он понял, что оба они связаны одной веревочкой, и его хитрецкий ум тут же прикинул: а нельзя ли сейчас хоть что-нибудь выклянчить у Чернова?

— Господин пристав, — сказал он наконец, — ехал сюда — жена просила платье ей купить, а у меня...

— Денег нет? — перебил его Чернов. — Что же нам делать? Правда, я и так израсходовался на тебя...

Одноглазый продолжал стоять в дверях, пока пристав, раскрыв ящик письменного стола, не поманил его к себе.

— На вот, из своих даю, — сказал Чернов и высыпал Одноглазому в ладонь рубля два серебром. — Жене платье купить надо. Только смотри, не забудь о Зелимхане.

— Спасибо, господин пристав, а насчет этого не беспокойтесь, все сделаю, — низко поклонился Багал и, пятясь, вышел из комнаты.

Выйдя на улицу, Одноглазый не спеша поехал на городской базар, где купил еще теплый душистый чурек и пару бутылок красного морса. За полтинник он взял жене материи на платье, после чего, вполне довольный собой, отправился восвояси.

За городом он придержал было коня, намереваясь остановиться и перекусить, но не решился. Теперь его пугал каждый кустик, встречавшийся на дороге.

Солнце быстро опускалось за Столовую гору, и в ущелье сгущались тени, когда Багал подъезжал к аулу. Немного подумав, он свернул с дороги к лесу и пробрался к дому задами, крадучись, как вор. Однако, увидев во дворе жену, спокойно выбивавшую коврик, доносчик облегченно вздохнул и твердо решил больше никуда носа не казать, пока не уберут Зелимхана.

* * *

О том, что его семья сослана в Сибирь, Зелимхан узнал, приехав в аул Нилхой.

— Днем раньше я как раз носил им передачу, — рассказывал ему Эльберд. — Мне и в голову не могло прийти, что их так внезапно увезут.

— А передачу приняли? — спросил харачоевец.

— Да.

— И не пытались узнать, кто ты такой? — мрачно поинтересовался абрек, поправляя ремешки на своих суконных гетрах.

— Пытались, — отвечал Эльберд. — Но я сказал, что Зелимхана не знаю, что одна Зезаг доводится мне родственницей по матери, да к тому же маленьких детей жалко.

— Кто сказал тебе, что их сослали в Енисейскую губернию? — спросил Зелимхан, не поднимая головы.

— Один из надзирателей. Но это когда я пошел туда уже второй раз и то — по секрету. Просил никому не говорить о своем разговоре со мной.

Оба они умолкли. Зелимхан будто окаменел.

— Странно как: русский человек и так сочувственно отнесся к нашим делам, — снова заговорил Эльберд. — Я даже спросил его, почему так. А он сказал, что есть такие люди, которые хотят убрать белого царя. Они желают видеть тебя, Зелимхан.

— А что это за люди? Ты не спросил? — поднял голову Зелимхан.

— Нет, не знаю, — отвечал Эльберд. — Но вроде бы их называют анархистами.

— Анархисты?.. А какой они веры? — спросил абрек.

— Не знаю ничего. Он только сказал, что среди них есть русские, армяне и другие.

Зелимхан вдруг вспомнил своего давнего друга по тюрьме — Костю, который говорил, что чиновники царя обижают русских не меньше, чем других, и всячески поддерживал Зелимхана, доказывая, что нужно убивать всех притеснителей народа, одного за другим. Бобров тогда спорил с ними обоими, объясняя, что всех жестоких начальников не перебьешь, и, пожалуй, он был прав. Бобров тогда называл Костю террористом. Но воспоминание это только промелькнуло и исчезло, вытесненное нынешней его огромной бедой: его семьи нет здесь, на родине, его жена, дети в ссылке, и он бессилен помочь им.

Тяжело вздохнув, Зелимхан поднялся и стал прощаться.

Ушел он, как всегда, ни слова не сказав о том, куда направится и когда наведается вновь.

 

15.

В окнах домов загорелись огни, но свет их с трудом пробивался сквозь стену по-зимнему голых, но густо растущих деревьев. Абрек чутьем разыскал узкую улицу, уходящую в глубь аула. Ее почти всю перекрывал густой навес деревьев. Здесь особенно ощущалась знобящая сырость чеченской черной зимы. Харачоевец проехал еще несколько домов и свернул влево, в узкий переулок. Здесь он спешился и постучал в деревянные ворота рукояткой плетки.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Гость издалека. Примете?

Несколько минут стояла тишина. Затем отворилась маленькая калитка и из нее вышел человек с фонарем, при свете которого можно было разглядеть продолговатое лицо с ястребиным носом. Человек этот поднял фонарь, желая разглядеть гостя, и тут же сделал шаг назад.

— А-а, Зелимхан... Неужто это ты? — произнес он с неестественным оживлением. — Да будет с миром твой приход. Заходи.

— Баркалла, Багал. На сей раз не смею задерживать тебя, — отвечал Зелимхан, не слезая с коня.

— Что за беспокойство, милости просим, — засуетился Багал, протягивая руку к узде коня.

— Нет.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Одноглазый. — Ты же только утром уехал. Забыл что-нибудь?

— Ничего не забыл, — глухо сказал абрек и слегка наклонился в седле.

Одноглазый поднял фонарь повыше, стараясь разглядеть выражение лица гостя.

— Багал!

— Что?

— Я вижу, ты вооружен.

— Да.

С минуту стояло тягостное молчание.

— Тогда защищайся, — сказал Зелимхан.

Одноглазый испуганно попятился, фонарь заплясал в его руке, и тени вокруг покачнулись.

Глухой выстрел нарушил сонную тишину аула. Одноглазый упал мешком на землю. Зелимхан спешился, но не повернул убитого лицом к Кабе, не стал читать над ним отходную молитву. Он сунул ему в рот медный пятак и сказал:

— Вот тебе взамен восемнадцати тысяч рублей!

Уже на окраине аула абрек столкнулся с человеком, который, услышав выстрел, вышел на улицу.

— Что там случилось? — спросил человек, разглядев в темноте силуэт всадника.

— Говорят, кто-то застрелил бешеную собаку, — ответил Зелимхан.

— А почему орут женщины?

— Собака, говорят, была не простая, породистая овчарка, да и привыкают люди к собакам, как к членам своей семьи... — донесся до него голос из мрака.

* * *

Галашкинские горы остались далеко позади. Дорога Зелимхана лежала по нехоженым горным тропам, сквозь дремучие леса, по узким ущельям, но мысли были далеки от всего этого. Он думал об одном: «Ну хорошо, после убийства Багала одним предателем стало меньше. Но их же тьма, и на место одного ушедшего приходят трое, и все они, как ящерицы, вьются вокруг потому, что чиновникам нужны предатели и провокаторы. Разве всех перестреляешь? Ведь скольких один я убрал, а конца нет. Как же быть?»

Вопрос этот уже давно мучил харачоевца. К тому же силы медленно, но верно покидали его. Он тяжело болел, старые раны все чаще давали себя знать, а тут еще прибавились мучительные боли в суставах.

Сейчас, слушая цокот копыт своего коня, Зелимхан мечтал взять пастуший посох вместо винтовки и спокойно походить за медлительной отарой. «Там, на стойбище, увижу Зоку и Аюба, узнаю, что они сделали к курбан-байраму», — думал он, подъезжая к речке Шалажи.

У самого брода на перекладинах старой арбы сидел крестьянин, обхватив руками голову.

— Да будет добрым твой день, — приветствовал его Зелимхан.

— Да полюбит тебя бог, — встал тот, тревожно поглядывая по сторонам.

— Чем могу помочь? Что-то случилось? — поинтересовался харачоевец.

— Да вот ехал с похорон, — объяснил крестьянин. — Встретил меня здесь харачоевский Зелимхан, отобрал волов и ушел, — он недоуменно развел руками.

— Что!? Харачоевский Зелимхан? — изумился абрек.

— Да, он, — крестьянин растерянно смотрел на незнакомого всадника. — Это-то и обидно, что Зелимхан. Простые люди так любят его.

— Куда он ушел? — спросил абрек, поднимая коня на дыбы.

— Вон туда, — показал крестьянин на дорогу, ведущую в Рошничу.

— Жди меня здесь! — крикнул харачоевец, пуская коня вскачь. За мостом через Мартанку Зелимхан нагнал всадника с берданкой, гнавшего двух волов.

— Стой! — грозно приказал абрек. — Ты кто такой? Зачем обидел человека? — и он схватил за узду его коня.

— Не подходи ко мне! — заорал тот, поднимая ружье. — Я абрек Зелимхан.

— Кто? Кто, ты сказал? — не поверил своим ушам харачоевец и даже расхохотался при виде долговязой фигуры своего двойника.

— Говорю же, я Зелимхан из Харачоя, — повторил растерявшийся вор.

— Опусти ружье, подлец... — тихо сказал харачоевец и замахнулся плеткой. — Я — абрек Зелимхан! А ты откуда такой взялся? Говори!

Поняв, в какое опасное положение он попал, вор опустил берданку, лихорадочно соображая, как бы ему благополучно унести ноги.

— Говори, самозванец, откуда ты взялся? — потребовал Зелимхан, хлестнув его плеткой.

— Какой тебе толк от моей смерти? Возьми волов и отпусти меня с миром, — взмолился вор. — Вот и коня моего отдам... — он проворно спешился.

— Нет, — ответил Зелимхан, — сперва извинись перед хозяином волов. Расскажешь нам, почему решил воровать и грабить под чужим именем. А там уже посмотрим.

— Пощади меня, — умолял вор. — Клянусь перед аллахом и тобой, что не позволю себе ничего такого.

— Нет, не верю я клятвам грабителя, — резко сказал абрек. — Иди вперед и гони волов, а не то пристрелю как собаку, — и он толкнул долговязую фигуру стволом винтовки.

Неожиданное и ошеломляющее зрелище вскоре предстало перед глазами крестьянина. По-прежнему одиноко сидел он на своей арбе, когда из-за поворота дороги показались его волы, которых покорно вел тот самый человек, что незадолго до этого отнял их у него. А за ним верхом следовал давешний всадник с винтовкой в руках.

— Ошибся я, прости, — выдавил из себя самозванец и протянул крестьянину свою берданку.

— А теперь скажи нам, кто здесь Зелимхан из Харачоя? — спросил абрек.

— Ты, — ответил вор, виновато опустив голову.

Крестьянин стоял, разинув рот, не веря своим глазам и не зная, что делать.

— А теперь скажи, кто ты такой и откуда родом? — грозно спросил харачоевец, положив свою тяжелую руку на плечо самозванца.

— Прошу тебя, не заставляй меня делать это, — взмолился тот.

— Говори сейчас же, грязный ишак, иначе мигом выпущу тебе кишки, — Зелимхан схватился за рукоять кинжала.

— Хорошо, хорошо, — забормотал вор. — Я из Шали, зовут меня Цёмалг, а винтовку мне дал веденский пристав, и еще он велел называть себя Зелимханом...

Вдруг абрек приложил руку ко лбу, словно пытаясь вспомнить что-то очень далекое.

— Постой, постой... — промолвил он. — Я же тебя знаю... Ты сидел в грозненской тюрьме? Ну да, десять лет назад... Ты конокрад?

— Да, конокрад. И в тюрьме сидел.

—Теперь все вспомнил, — сказал Зелимхан, смеясь.

Но тут вдруг произошло неожиданное: крестьянин будто пробудился ото сна.

— Да будет проклят отец, породивший тебя, — заорал он и, схватив дубину, лежавшую на арбе, бросился на конокрада.

— Подожди, — удержал его Зелимхан и, обернувшись к конокраду, сказал:

— Вот что, если я еще раз услышу о твоих проделках, то повешу на первом попавшемся суку. Понял?

Вор стоял молча, всем своим видом выражая полную покорность.

— А теперь прочь отсюда! И на глаза мне больше не попадайся. А коня своего можешь забрать...

Когда вор уехал, Зелимхан сказал крестьянину:

— Прости мою горячность. Ты сказал, что едешь с похорон. Да благословит аллах покой умершего, да сделает он всю твою последующую дорогу счастливой, — это было обычное соболезнование.

— Да будет доволен тобою бог, — отвечал тот. — Случилось большое горе, много наших погибло...

— Где это случилось? — спросил абрек, садясь на коня.

— В Грозном убили их. Говорят, это сделали пьяные казачьи офицеры ради забавы. Всего убитых тринадцать человек, большинство из аула Гойты и Урус-Мартана.

— Тринадцать человек, — пробормотал харачоевец тихо, будто разговаривая с собой. — Аллах заступится за них. Ну, счастливой тебе дороги, — абрек подал крестьянину руку и тронулся в путь.

— Спасибо тебе, Зелимхан! Стой, ты забыл винтовку этого вора, — окликнул его крестьянин, только сейчас увидев берданку.

Придерживая коня, абрек обернулся и сказал:

— Как тебя зовут?

— Я Шаби из Катар-Юрта.

— Другой раз, Шаби, не принимай каждого встречного за Зелимхана, а винтовку оставь себе, — и харачоевец тронул коня.

* * *

Отдохнуть у Зоки Зелимхану не пришлось, да и Аюба он не увидел здесь.

В тот самый вечер, когда харачоевец в Нилхое беседовал с Эльбердом, в ауле Новые Атаги казаки окружили дом, в котором спал его молодой друг. Зока поведал Зелимхану о трагической гибели Аюба.

— Сто пятьдесят вооруженных солдат против одного сонного... — рассказывал пастух. — Проснулся Аюб, но стрелять не мог: в доме, за спиной у него, были женщины и дети. Аюб выпрыгнул в окно и, отстреливаясь, побежал через сад, но уйти ему не удалось... — старик глубоко вздохнул и добавил: — Говорят, предатель получил за его голову сто рублей серебром...

И вот опять те же мысли: только что он убил предателя Багала, а тут другой предатель уходит, получив за голову Аюба сто рублей царских денег! Там офицеры ради забавы убили тринадцать человек... Нет, нельзя все это прощать, нельзя!

— Зока, мы должны отомстить им, — произнес Зелимхан, будто очнувшись от сна.

— Кто донес?

— Определенно не знаю, — ответил Зока. — Говорят, какой-то шалинец.

— Если из Шали, я быстро найду его.

— Как?

— Шахид разыщет мне его, — ответил харачоевец, не задумываясь.

— Какой Шахид?

— Шахид Борщиков. Помнишь, тот, что ходил с нами на Кизляр!

Зока промолчал. Хотя Зелимхан очень доверял Борщикову, как доверял бы любому своему родичу по материнской линии, у старого пастуха эти связи его друга не вызывали доверия, и ничего доброго от них он не ждал.

Вообще за последнее время положение Зелимхана вызывало у Зоки все большую тревогу. После обращения веденского кадия и шалинского муллы к верующим для многих фанатически искренних мусульман харачоевский абрек оказался как бы вне закона. В сочетании с наградой, назначенной генералом Михеевым за его голову, это создавало основу для предательства, и пастух теперь еще более подозрительно, чем сам Зелимхан, относился к каждому новому человеку. А фактов, вызывающих тревогу, было достаточно.

— Ты знаешь, Зелимхан, внизу в аулах в последнее время стали поговаривать о том, что ты скрываешься здесь, на пастбищах.

— Это нехорошо, — сдержанно сказал абрек, и лицо его еще более помрачнело. Затем Зелимхан приступил к обеденной молитве, но вдруг прервал ее.

— Зока, — обернулся он к старику, — завтра какой день?

— Пятница. А что?

— Пошли, пожалуйста, своего сына к Дуде, да и сам оседлай коня. Всех верных нам и способных храбро драться нужно созвать в субботу утром в Чиллан-ирзе. Будет большое дело. — Какое дело, Зелимхан не сказал, только добавил: — За овцами я сам присмотрю.

 

16.

Весна все выше поднималась в горы. Снег таял и там, а журчащие ручьи стремительно неслись вниз, на зеленеющие луга. Именно в эти дни, наполненные ароматом, Зелимхан отправился пасти овец.

Абрек медленно шагал за отарой, опираясь на длинный посох, по-хозяйски приглядывая за каждой отбившейся овцой. Он поднялся на невысокий бугор и присел, повернувшись спиной к холодному ветру.

За зиму отощавшие овцы паслись впервые и не пропускали ни одной травинки. Разглядывая их, Зелимхан вспомнил, что Аюбу так и не довелось справить курбан-байрам: все овцы харачоевца были в отаре. Ни одной не взял Аюб. И опять грустные мысли нахлынули на него. Ни первые цветы, весело покачивающиеся над молодой травой, ни по-весеннему шумное пение птиц не могли развеять печаль в душе харачоевца. Неподалеку от него лежала овчарка, удобно пристроив острую свою морду на передних лапах. Она косила умными глазами на хозяина, как бы спрашивая: «А не пора ли нам двигаться домой, на ночлег?» Но харачоевец все сидел в задумчивости. Его нынешнее мирное занятие приносило ему светлую и тихую радость, но грустно было сознавать, что даже сюда, на пастбище, он не мог позволить себе пойти безоружным.

Неожиданно из отары до него донеслись жалобные стоны. Это стонала ягнившаяся овца.

«Какая же из них?.. Вон та, крайняя, — решил Зелимхан и быстрыми шагами подошел к черной овце. — Вот, бедняжка, сразу двоих принесла... За два дня пять овец объягнилось у Зоки, и у всех пятерых по два ягненка. Правду в народе говорят, что в хорошее хозяйство прибыток сам идет».

Абрек искренне обрадовался этому событию. Хотя кровное родство и не связывало его со старым пастухом, но совместная борьба спаяла их дружбу. Здесь, у Зоки, гонимый и отверженный властью Зелимхан нашел себе приют, но и он теперь, кажется, становится не слишком надежным.

Зелимхан осторожно завернул новорожденных ягнят в полу бурки, принес на бугор и положил около себя. Их мать тут же приплелась следом и встала неподалеку. «А меня лишили детей... Замерзшие, где-то они сейчас? Что с ними?..» — подумал абрек, и по щеке этого сурового человека, который стойко сопротивлялся жизненным бедам, скатилась крупная слеза. Зелимхан почувствовал ее только тогда, когда она соскользнула на губы, оставив ощущение солоноватой горечи.

Зелимхан взял на руки маленьких ягнят и погнал овец к кошарам.

Когда Зелимхан с овцами пришел в кошары, старика еще не было дома. Младший сын Зоки Уматгирей готовил жижиг-галныш из сушеной говядины. Местные врачеватели болезней предписали это блюдо абреку против ревматизма. Большие глаза Уматгирея, смотревшие из-под белой папахи, сразу светлели при встрече с Зелимханом. Вот и сейчас юноша выбежал ему навстречу, снял с его плеч бурку, встряхнул ее и повесил возле дверей.

— Отец не возвращался? — спросил Зелимхан.

— Нет еще, — ответил Уматгирей и, преодолевая смущение, спросил абрека: — А вы скоро вернетесь на этот раз?

— Нет, Уматгирей, теперь вернусь не скоро. Жить у вас мне больше нельзя. Боюсь, что мое пребывание здесь и так приведет на эти мирные луга свору солдат.

— А где же вы теперь будете жить? — с тревогой спросил юноша.

— Где бы я ни жил, я всегда в конце концов приводил беду в дом своих хозяев. Место мне теперь в каких-нибудь горных пещерах...

Зелимхан, грустно опустив голову, направился к овцам.

— Я все сделаю, а вы идите отдыхать, — сказал Уматгирей, но харачоевец не послушался: он выделил из отары овец, которые могли объягниться за ночь, и запер их отдельно, проверил, как чувствуют себя ягнята, накормил овчарку и только тогда вернулся в дом...

* * *

В субботу на рассвете абреки, собравшиеся по призыву Зелимхана, миновав густые леса мескар-юртовцев, остановились на опушке леса у полотна железной дороги.

— Сколько нас? — приподнявшись на стременах, оглядел Зелимхан своих товарищей.

— Пятнадцать, — ответил Зока.

— Эльберд, поезжай сейчас на ближайшую станцию и узнай, когда сегодня пройдет поезд на Грозный. И сразу возвращайся сюда. Понял?

— Понял, — ответил Эльберд и поскакал в сторону Гудермеса. Минут через сорок он вернулся. Конь под ним был весь в мыле. С трудом переводя дыхание, нильхоец сообщил, что поезд идет за, ним следом. Как бы в подтверждение его слов до них донесся протяжный гудок. Зелимхан подозвал Зоку и сказал:

— Вели товарищам, пусть завалят путь, — и он показал на штабеля шпал, лежащих у полотна дороги. — Только давайте побыстрее.

Действительно, нужно было торопиться, так как до них уже явственно доносился нарастающий грохот приближающегося поезда.

Поняв, чего хочет Зелимхан, Дуда предложил:

— Я знаю, как его остановить. Разрешите?

Зелимхан кивнул головой. Тогда Дуда, вынув из кармана красный носовой платок, нацепил его на кончик обнаженного кинжала и, размахивая им, пошел навстречу поезду. Остальные абреки спрятались в лесу, у самой опушки. Едва успели они спрятаться, как поезд вынырнул из-за поворота. Дав подряд несколько тревожных гудков и выпустив струю густого пара из трубы, машинист затормозил, и длинный состав тяжело остановился.

Тут же абреки вихрем вынеслись из лесу и мгновенно окружили паровоз. Видя направленные на них со всех сторон винтовки, машинист с кочегаром подняли руки.

— Дуда, вы двое не отходите от них! — распорядился Зелимхан. — Зока, Эльберд! Вы каждый возьмите по три человека и стерегите состав с той стороны, чтобы ни одна душа носа оттуда не показала. Остальные — за мной! — И, держа в руке браунинг, харачоевец быстро взобрался по ступенькам в первый вагон...

* * *

Весть о том, что Зелимхан отомстил за смерть крестьян, убитых черносотенцами на грозненском базаре, с быстротою молнии облетела всю Чечню.

Взбешенный этим сообщением, штаб-ротмистр Кибиров срочно вызвал из Шали Борщикова.

— Читайте, господин Борщиков, читайте вот! — кричал Кибиров, швыряя ему в лицо газету «Русское слово». — Где Зелимхан? Я вас спрашиваю, где этот разбойник?

— Ваше высокоблагородие, я делаю все, что в моих силах, — взмолился Борщиков.

— Ничего вы не делаете, только разговариваете! — бесновался Кибиров. — В Сибирь вас надо, в Сибирь!

— Как же это ничего не делаю? — Борщиков поднял полные страха глаза на офицера. — Ведь я же помог вам изловить его друга Аюба...

— Что мне Аюб! — заорал штаб-ротмистр. — Вы мне дайте Зелимхана. Вы что, забыли, о чем последний раз с вами говорил генерал Шатилов? Он потребовал от вас поддерживать личные контакты с этим разбойником.

— А я за это время имел встречу с Зелимханом, ваше высокоблагородие, — робко сказал Борщиков, — короткую, но все же встречу.

Кибиров сразу насторожился и сбавил тон.

— Что же вы молчали? Докладывайте, — небрежно бросил он с остатками раздражения в голосе.

— Третьего дня Зелимхан заехал ко мне, но пробыл всего полчаса, не больше. Просил узнать, кто донес о пребывании в ауле Новые Атаги Аюба. Я обещал узнать, но не могу же я, ваше высокоблагородие, назвать своего человека.

Кибиров насмешливо фыркнул.

— Ну а как он, Зелимхан? Каковы его планы?

— Болен он. Мучается от ревматизма, а недавно, как началась весна, его стала бить еще лихорадка.

Борщиков постепенно приходил в себя, страх его улетучивался. Он рассказывал охотно, вспоминая или досочиняя подробности, так как видел, что начальство внимает ему уже вполне благосклонно. Кибиров действительно слушал его внимательно, только морщил брови, словно обдумывая что-то.

— Вот что надо сделать, — вдруг прервал он Борщикова. — Поезжайте в Ведено и получите в гарнизонной аптеке большую порцию хинина. Скажете, что я приказал... Вы запомнили — хинин? Такое есть лекарство.

Шахид понимающе кивал головой.

— Вы будете лечить этим лекарством Зелимхана. Пусть он, убедится, что вы ему настоящий друг... Только не давайте ему все лекарство на руки, говорите, что вам его очень трудно доставать, чтобы он был вашим частым гостем... Вы меня поняли?

Борщиков хитро улыбнулся.

Встреча закончилась полным взаимопониманием.

 

17.

А Бици вместе с Зезаг и детьми жила в маленьком селе Ермаковском Енисейской губернии без права выезда за пределы этого села.

Бици знала, что Зелимхан сильно тоскует по ним, и потому часто писала домой. Письма она посылала в аул Нилхой на имя Эльберда, уверенная, что тот их обязательно прочтет Зелимхану.

«Хорошие люди есть и здесь, — писала она. — Мы ни в чем не нуждаемся. Вот только что тебя не видим». А о смерти единственного племянника Зелимхана — Лом-Али и о том, как трудно им приходится из-за сильных морозов, Бици не обмолвилась ни единым словом.

— Мой муж очень беспокойный человек, Валентина Михайловна, — говорила она своей подруге, тоже ссыльной. Если узнает, что нам здесь плохо, он и сюда может приехать. Пожалуйста, пишите, что у нас все хорошо.

— Вот и прекрасно, пусть приезжает. Мы надежно спрячем его здесь, — уверяла та, дружески улыбаясь.

— Нет, нельзя ему сюда, — качала головой Бици. — Здесь все нам чужое.

— А я?

— Вы хороший человек, но вас тоже не любят эти царские начальники, — вздыхала Бици. — Нет, не надо сюда Зелимхану.

* * *

Как-то утром к веденскому приставу Бек Сараеву явился лазутчик и, призывая в свидетели старшину аула Адода, затараторил:

— Валлайги-биллайги, это точно, что Зелимхан находится сейчас в Цонтароевской пещере. Он очень больной, его трясет лихорадка так, что он почти не может двигаться.

Обрадованный этой вестью, пристав тут же помчался к начальнику округа и настоял на том, чтобы его разбудили. Полковник Моргания одобрил план Бек Сараева и обещал к обеду быть в Харачое с большим отрядом.

В полдень, подъезжая к аулу, Моргания увидел большую толпу. Впереди стояли старшины, муллы и наиболее почетные старики из окрестных аулов, еще с утра собранные Бек Сараевым. За ними испуганно жались харачоевские крестьяне.

Приблизившись к этой толпе, полковник обратился к ней с речью:

— Ваши леса и горы — разбойничьи гнезда. Вы поддерживаете воров и убийц, значит, вы тоже воры и убийцы. Разговор с вами у меня будет короткий: вы должны собрать с каждого подворно и внести в казну государства семьдесят тысяч рублей — убытки, нанесенные Зелимханом казне города Кизляра.

Услышав фантастическую цифру, харачоевцы онемели. Каждый из них думал про себя: «Такую сумму нам не собрать, даже если весь аул продадим дважды».

Один из стариков попытался что-то возразить, но начальство, не стало его и слушать. Люди начали расходиться, точно с поминок после похорон. Сначала ушли люди почтенные, те, что побогаче, но когда стали разбредаться крестьяне попроще, старшина Адод остановил их.

— Эй, вы! — крикнул он. — Сейчас же становитесь в ряды, пойдете впереди солдат вон к той горе, — Элсанов показал пальцем на вершину Цонтарой-лам.

День выдался пасмурный, с туманом. Хмуры были и харачоевцы, чувствующие, как голодная смерть костлявыми руками уже тянется к их горлу.

К Цонтароевской горе потянулись толпы крестьян, подгоняемые стражниками. За ними следовал отряд милиционеров, которым командовал Бек Сараев, и еще около трехсот солдат и казаков. Солдат вел штаб-ротмистр Кибиров, который примчался сюда злой, как черт, по тому поводу, что Зелимхана, видимо, удастся схватить не ему, ставленнику генерала Шатилова, а полковнику Моргании с этим жалким веденским приставом.

Судя по всему, на этот раз дело было верное. «Не станет же он стрелять в своих, — рассуждал Моргания, посылая вперед крестьян. — И тогда я захвачу этого разбойника в его берлоге, как лисицу в норе». Подошедшее из Грозного подкрепление полковник разбил на три отряда, чтобы, продвигаясь к пещере с разных сторон, они отрезали абреку все пути к бегству.

К входу в пещеру он приказал подвести орудия, специально доставленные из крепости на случай длительной осады.

Крестьяне шли в гору, уныло понурив головы, скрежеща зубами от бессильной злости. Некоторые молились, чтобы Зелимхану удалось благополучно вырваться из окружения. А были и такие, что посмеивались над всей этой шумихой, уверяя, что царским солдатам никогда не поймать абрека, так как он в дружбе с джинами.

Непривычные к этим местам и наслышанные о Зелимхане солдаты и казаки поднимались по крутым склонам настороженно, выставив вперед винтовки. Каждую минуту они ждали, что сейчас грянут выстрелы и, выкрикивая мусульманские проклятья, на них, бросится сам страшный абрек.

Пройдя этак с километр, процессия попала в плотный туман. Вокруг стояла жуткая тишина. Впереди из тумана выступали то полуразрушенные башни, то старые могилы...

Подойдя к пещере, люди остановились, отдельные смельчаки из крестьян вошли туда и вскоре вышли, разводя руками: мол, пусто там. Среди чеченцев шепотом пошел разговор, что абрека унесли горные духи.

Солдаты и казаки входить в пещеру воздержались. Тогда здесь же, у входа, начальники собрались для короткого совещания: надо было решить, что предпринять дальше. И вдруг гулко прозвучал выстрел, и старшина Адод, охнув, ничком упал у ног пристава Сараева.

Сразу возникла паника, началась беспорядочная стрельба. Все стреляли в пещеру, а Зелимхан сделал еще четыре выстрела и умолк.

К вечеру Моргания послал донесение генералу Михееву: «Зелимхан окружен моими войсками в Харачоевских горах. Перестрелка продолжается. С нашей стороны убито двое, ранено трое». Однако, увидев бесполезность такой стрельбы, полковник распорядился: оцепить берлогу абрека тремя рядами солдат, на выход из пещеры навести орудие и взять «злодея» измором.

Отдав это распоряжение, начальник округа уже поздно ночью вернулся в Ведено и по телефону похвастался генералу. «Зелимхан у меня в кармане», — заявил он.

Утром на рассвете стрельбу возобновил уже сам Зелимхан. В бурке и папахе, высунувшись из пещеры, он открыл частую и меткую стрельбу по солдатской цепи. В ответ на него посыпался град пуль, а он все стоял, как заговоренный. Но вот все увидели, как, сорвавшись с утеса, Зелимхан в развевающейся бурке полетел вниз.

— Убили! Убили!.. Ура-а, ура-а!.. — закричали солдаты, устремляясь в ущелье, куда упал абрек. С минуту все стояли в отдалении, не осмеливаясь подойти к убитому. На всякий случай дали по нему несколько залпов, но когда первый смельчак подошел поближе и носком сапога откинул бурку, под ней оказалось обыкновенное бревно, на которое были аккуратно натянуты черкеска и папаха из овчины.

Некоторое время все стояли, с недоумением разглядывая бревно. Наконец один из офицеров, выйдя из оцепенения, крикнул:

— Всем разойтись! По местам!.. Окружайте пещеру!

Но было уже поздно. Спустившись по другую сторону горы, Зелимхан ушел, перейдя через узкую речку, мимо двух солдат, которые не двинулись с места то ли от страха, то ли не желая ввязываться в это опасное дело.

Когда в аул Харачой, где с утра находился Моргания, прибыл растерянный пристав Сараев, полковник встретил его нетерпеливым взглядом, но после первых же слов заорал:

— Сволочь! Изменники!.. В Сибирь всех загоню!..

Бек Сараев стоял, хлопая глазами и не находя слов для объяснения.

— Где Кибиров? — спросил полковник, топнув ногой.

— Там, наверху, ваше высокоблагородие.

— Я надеюсь, он снарядил за этим разбойником погоню?

— Куда? — уныло спросил Сараев.

— Куда хотите, но найдите его сейчас же! Он не мог далеко уйти! — кричал Моргания. Полковника мучил вопрос: «Что скажет он генералу Михееву? Скандал какой! Ведь поднимет на смех, загонит еще дальше Чечни после такого провала!»

Возвращаясь в Ведено, Моргания увел из Харачоя большую группу заложников для отправки в Сибирь.

 

18.

Гром загремел совсем близко, и эхо прокатилось над аулом. Женщина подошла к окну и тревожно покачала головой.

— О аллах, смилуйся над нами, не пошли нам града. И без того плохие всходы. Если упадет град, ничего не соберем.

Будто вняв молитве, блеснула молния, и по молодым листьям деревьев зашуршали крупные капли дождя. Небо насупилось, в комнате потемнело, воздух стал влажным и сырым.

Со двора донеслись чьи-то шаги. Женщина с тревогой взглянула на мужа, сидевшего за молитвой, и вышла из комнаты. Хозяин, окончив молиться, словно умываясь, провел руками по лицу и встал.

Вошел Зелимхан. Хозяин обрадованно обнял его и быстро провел в тайник, специально оборудованный для абрека под домом, с выходом в глухой сад. Там Зелимхан разделся, насухо выжал мокрый бешмет, рубашку и тут же снова надел их, чтобы быстрее высохли на теле.

— Дуда, я отдохну немного, а ты последи за тем, что делается в ауле, — сказал он хозяину, укладываясь на войлок, лежащий на глиняном полу.

Проснулся абрек уже ночью, но не мог двинуться из-за адских болей в суставах. Он вызвал Дуду и сказал:

— Увези меня отсюда немедленно, я не хочу, чтобы из-за меня разорили твой дом, а сам я сейчас не могу сделать ни шагу...

— Куда?.. — растерялся хозяин. — Тебе больше нельзя жить по пещерам...

— Куда хочешь. В лес, в горы, но подальше от людского жилья, — настаивал на своем харачоевец, и Дуда, попросив у соседа арбу, якобы для поездки в лес за дровами, в ту же ночь увез абрека из Эгиш-аула.

* * *

С той ночи Зелимхан исчез, словно канул в воду.

Никто из многочисленных шпиков, которые рыскали за ним, не мог установить его местонахождение. Харачоевец не появлялся все лето и зиму 1912 года. Прошла молва, будто абрек уехал в Сибирь к семье; потом вдруг разнесся слух: Зелимхан уехал в Персию.

Директор департамента полиции при наместнике Кавказа разослал предписание всем губернаторам, имеющим возможность наблюдать за русско-персидской границей. «Разбойник Зелимхан, — писал он, — обратился с письмом к бывшему советнику персидской миссии в Петербурге Али-Хану, прося исходатайствовать ему разрешение укрыться в Персии, откуда он намерен просить для себя помилования. Признавая совершенно недопустимым укрывательство Зелимхана, наместник Кавказа поручил мне просить вас установить самое бдительное наблюдение за всеми подозрительными личностями, направляющимися тем или иным путем к персидской границе».

...А Зелимхан тяжело болел. Его постоянно бил жуткий озноб, он никак не мог согреться и мечтал хоть на какое-то время оказаться под знойным солнцем. Там, казалось ему, он обязательно поправится.

Иной раз болезнь доводила его до безумия. «Чем дожить до этого, пусть бы меня лучше сразила молния, — мучительно думал он, до крови искусав руки, чтобы не стонать. — Я отомстил за отца, братьев, товарищей, но кому и что я доказал?.. Я пытался помочь сиротам и бедным, но развел еще больше сирот». Эти тяжелые мысли еще сильнее ухудшали его состояние. И вот по совету людей, сведущих в знахарских делах, Зока увез Зелимхана в Ногайские степи к своему знакомому.

Здесь абрека поселили в юрте у ногайца-скотовода, выдав его за крестьянина-охотника, приехавшего на лечение. Тяжелые и тоскливые дни тянулись невыносимо медленно. Иной раз боль усиливалась настолько, что Зелимхану казалось: кончается жизнь. В изнеможении он закрывал глаза и не отвечал на вопросы хозяина.

Ногаец Нури делал все, чтобы облегчить боли своему пациенту.

— Так врачевали наши деды, — говорил он, заворачивая голени харачоевца в горячую шкуру, только что снятую с барана. — Я знаю много случаев, когда от этого люди поправлялись.

Нури аккуратно кутал ноги больного в черную шерсть с солью, поил его теплым айраном. В общем, делал все, что делали в таких случаях мудрые предки.

И вот спустя месяц-другой Зелимхан почувствовал облегчение. Кроме того, здесь он был в безопасности и мог часами лежать, глядя в обширную степь, согретую горячим солнцем. С его зорким глазом абрека и метким ружьем тут ничто не угрожало ему.

Нури тоже повеселел, обрадованный результатами своего лечения. Он приносил больному холодную воду из колодца, по вечерам рассказывал о жизни и быте ногайцев. И слушая этого доброго человека, Зелимхан понемногу забывал боли, улыбался. Он уже вставал, ходил по юрте, совершал короткие прогулки в степь.

* * *

...Чистое знойное небо августа. Тихий ветер колышет сожженные зноем травы и лениво катит мимо юрты круглые шары перекати-поля. Вот прилетел откуда-то черный ворон и опустился на гладкий прокаленный солнцем череп вола. Долго и задумчиво сидел ворон, подкарауливая добычу, но, не обнаружив ничего заманчивого, нехотя поднялся и улетел, лениво помахивая крыльями.

напевал харачоевец, расхаживая перед юртой. Зока, посланный за новостями в Чечню, еще не возвратился. Нури был в степи с овцами. Зелимхан опустил пондар и, опираясь на него, как на палку, медленно побрел в степь. Здесь его глазам открылось поле, усеянное бело-желтыми и красно-черными цветами. «Что за диво, — глядел изумленный абрек, — как могли под таким знойным небом, на песках сохраниться эти чудесные цветы?» Зелимхан окинул взглядом бесконечную степь и вдруг заметил двух всадников. Они были еще далеко, но его зоркие глаза узнали коня Зоки. Вскоре стало понятно, что это и правда его старый друг. А кто же второй? По виду чеченец, но этого человека он не знал. Всадники подъехали и спешились.

— Да будет добрым ваш день. Это вы, Зелимхан? — вежливо спросил незнакомец. — Меня прислал к вам Шахид.

— Да полюбит вас аллах! — отвечал абрек. — Только кто такой Шахид? — спросил он, и ни одни мускул не дрогнул на его лице.

— Шахид Борщиков из Шали.

Старый пастух с тревогой наблюдал за этой сценой.

— Позвольте, — вмешался он. — Этот человек догнал меня недалеко отсюда, а ведет себя сейчас так, будто это я его привел сюда. Я хочу знать, кто он такой и откуда родом.

— Я из Шали, — отвечал незнакомец. — Меня зовут Элмарза, я приехал к Зелимхану с добрыми вестями от его близких.

— Зачем нам знать, кто этот человек, — спокойно заговорил абрек, обращаясь к Зоке. — Он ведь ищет Зелимхана, а его здесь нет.

Элмарза стоял, растерянно переводя взгляд с одного на другого. Он явно старался понять, что происходит.

«Вряд ли тебя прислал Шахид, — думал между тем Зелимхан. — Тут что-то не чисто, ведь, кроме меня и Зоки, никто не знал о нашем отъезде сюда».

— Простите, — произнес наконец Элмарза, словно в ответ на его сомнения. — Я не знаю, откуда узнал Шахид, что Зелимхан находится здесь, но он сказал мне: поезжай в Ногайские степи, найди его там и передай, что у меня опять есть белый порошок от лихорадки.

Зелимхан сразу насторожился: белый порошок ему действительно давал Борщиков, а значит, и человек этот прибыл именно от него.

— Хорошо, — сказал абрек, — мы обманули тебя, — он оглянулся на Зоку. — Но мне сейчас не нужен белый порошок. Здесь жарко и сухо, лихорадка больше не мучает меня.

— Но ведь вы собираетесь еще возвращаться в Чечню?

— Собираюсь, но не сейчас.

Элмарза замолчал, будто взвешивая то, что собирался сказать. Потом подошел поближе к абреку и произнес тихо, глядя ему прямо в глаза:

— Шахид еще просил передать вам, что есть возможность вернуть из ссылки вашу семью. Это очень трудно, но можно попробовать.

Зелимхан вздрогнул и буквально впился глазами в своего гостя. Но тот выдержал его взгляд.

— Мне надо поговорить с Шахидом, — выдавил из себя абрек. — Но я не хочу ехать в Шали. Оттуда уже несколько раз исходило предательство. Я говорил об этом Шахиду. Как только я вернусь в Чечню, я вызову его куда-нибудь в горы.

— Вы можете вызвать его через меня, — подумав, предложил Элмарза. — Мой дом стоит в стороне от всякого жилья, у самого леса. Я могу объяснить вам...

— Хорошо, — сказал Зелимхан. — Я подумаю.

Когда неожиданный гость уехал, Зока долго хмурился и все жене выдержал, заговорил:

— Не хочу расстраивать тебя, Зелимхан, но не нравятся мне твои связи с Шахидом.

— Почему ты так плохо думаешь о нем, Зока? Он же был с нами в Кизляре, к тому же он мой родственник.

— Пусть он бывал бы с нами не только в Кизляре, но даже в Крыму, все равно я не верю ему, — махнул рукой старый пастух.

— Не знаю... — задумался харачоевец. — Я не вижу никаких причин для сомнений в его верности... И потом, он говорит, что можно вернуть Бици с детьми.

— А правда ли то, что он говорит? — усомнился пастух.

Зелимхан в задумчивости пожал плечами.

* * *

На этот раз Борщиков сам, без приглашения, поздно вечером явился к штаб-ротмистру Кибирову.

— Хотел пригласить вас к себе в гости, — сказал Шахид, низко кланяясь. — Но побоялся испортить дело. Если бы вы побывали в моем доме, об этом непременно стали бы говорить.

— Вы еще успеете пригласить меня в гости, Шахид. Вы правильно сделали, что сами пришли. Осторожность никогда не может помешать, — похвалил шалинца Кибиров. — Ну, рассказывайте, что у вас нового?

— Есть новости, господин штаб-ротмистр, — Борщиков потер свои пухлые руки, присаживаясь около хозяина. — Теперь Зелимхан не уйдет из наших рук. Но...

— Опять «но»? — перебил его Кибиров.

— Нет, вы послушайте, господин штаб-ротмистр, теперь дело наше верное. Вы помните, еще давно генерал Шатилов говорил, что нужно иметь точный план поимки Зелимхана? Так вот, такой план есть.

— Это становится интересным, — промолвил Кибиров, откидываясь на диване.

— Один мой человек может стать близким другом Зелимхана, но для этого требуется ваша помощь.

— Какая?

Борщиков немного помялся.

— Надо вернуть из ссылки семью абрека, — выпалил он, словно сам испугавшись этой просьбы.

— Да вы с ума сошли, господин Борщиков, — искренне изумился Кибиров. — Это может решить только генерал.

— Вот об этом я и прошу. Вспомните, ваше высокоблагородие, ведь с тех пор, как Зелимхан живет без семьи, его стало гораздо труднее выследить.

— Это, положим, верно, — задумчиво произнес офицер. — Ну а что дальше? Предположим, я уговорю генерала.

— Тогда Зелимхан будет верить мне как самому верному своему другу. Семья его по возвращении сможет встретиться с ним в доме моего человека, о котором я вам уже говорил...

— Можете не продолжать, — перебил его штаб-ротмистр, иронически улыбаясь. — Дальше все пойдет как по нотам: генерал Михеев пошлет к этому дому целую армию, абрек же очередной раз сбежит, — Кибиров махнул рукой. — Вы, именно вы сами должны покончить с Зелимханом.

— Господин штаб-ротмистр, выслушайте меня, пожалуйста, — умоляющим голосом произнес Борщиков. — Хоть Зелимхан и серьезно болен, но брать его очень опасно. Жертвы будут, — после некоторой паузы продолжал он. — Мой же человек берется тайком выдать нам его труп.

— Золото, а не человек! — воскликнул Кибиров, хлопнув себя поколение.

— Он просит за это всего одну тысячу рублей.

— Не будем торговаться, Шахид, мы не на базаре, — строго заметил штаб-ротмистр. — А этому вашему человеку действительно можно доверять?

— Вполне. Если он возьмется, то обязательно все будет сделано; — Борщиков просиял, предвидя успех, и, наклонившись к собеседнику, добавил — Страшно жадный, за деньги он и родного отца продаст.

— Значит, он берется выдать нам его мертвого, так, чтобы никто нас не знал?

— Да. Если, конечно, мы ему заплатим, — осторожно ответил хитрый шалинец. — Просите генерала, пусть выделит для этого еще тысячу рублей.

Кибиров на минуту задумался.

— Ладно, — сказал он, понизив голос. — Ни генерал, ни кто другой не должен знать, что выдадут его нам мертвым. Поняли?

— Так точно.

— Обещайте этому вашему человеку от моего имени одну тысячу рублей. Когда дело сделаем, деньги найдутся.

 

19.

Тихие сентябрьские дни 1913 года. С полей веяло молочным ароматом поспевающей кукурузы, на дорогах, как обычно, натужно скрипели крестьянские арбы.

Люди готовились отметить праздник окончания уразы. Хозяйки белили дома, прибирали в комнатах, готовили праздничную одежду для мужей и детей. Отцы обещали мальчикам, что завтра утром посадят их на лучших коней, чтобы они веселой компанией понеслись вдоль всех дворов, поздравляя взрослых с праздником уразы.

В такой день веселятся даже те, кому и кутнуть-то не на что. Веселятся потому, что так повелевает всесильная вера в законы, данные Магометом.

Казалось, все в мире сулило сейчас только хорошее, но на душе у Зелимхана было тревожно, и даже не с кем было ему поделиться этой тревогой. Теперь он мало с кем говорил о своих чувствах, предпочитал молчать и настороженно прислушиваться. Он с горечью вспоминал слова своей матери: «Ты же ведь один, разве выстоишь против целого света?»

Вот уже несколько недель знаменитый абрек, послушавшись Шахида Борщикова, скрывался в лесу, неподалеку от дома Элмарзы, на берегу Шела-ахк. Жил он теперь, словно раненый зверь — больной, без крова, без друзей, без родных, готовый из последних сил броситься на нападающего. Тяжелый недуг отнял у него и сильные руки и ястребиный взор, которым он так зорко прощупывал когда-то ущелья, овраги, леса и поляны.

Сейчас Зелимхан полулежал на каменном ложе у входа в пещеру и тихо напевал:

Песня смолкла. Харачоевец с каким-то особенным исступленным восторгом всматривался в открывающийся его взору пейзаж. Он всегда любил природу, но никогда раньше она не казалась ему столь понятной и прекрасной. А ведь всю эту красоту он постоянно видел — видел, не видя. И только в эти последние дни он духовным взором обнаружил свое единство с первозданным хаосом уходящей за горизонт гряды гор.

И как это они до сих пор прятались от него, эти буйные травы и осенние цветы, тенистые долины, купола гор и лесов, отливающие всеми оттенками зелени? Да, конечно, раньше все это было лишь фоном, на котором разворачивалась драматическая картина его смертельной борьбы, или условиями страшной задачи, которую нужно было поминутно решать и ответом на которую были — его жизнь или смерть. Зелимхан мог назвать здесь по имени любое жилье; холмик или дерево, знал каждую скалу и каждый ручей до самого горизонта. А вот суровую красоту и мягкую прелесть этих долин — все это он открывал впервые.

— К вам гости, Зелимхан, — услышал он вдруг знакомый голос.

Раздвигая густую листву кустарника, на поляну вышел рыжеволосый Элмарза. Лицо его светилось счастливой улыбкой. Следом за ним шел Муги, который тут же бросился в объятия отца. Бици с маленьким Омар-Али на руках стояла, покраснев от смущения, не зная, как ей быть: она не могла обнять мужа в присутствии постороннего человека. Да и сам Зелимхан, так долго мечтавший увидеть жену и детей, встретил их по-мужски сдержанно, одной лишь улыбкой. Но по румянцу, выступившему на его щеках, можно было угадать его радость. Он ласково глядел на своих сыновей.

— Я пойду и покараулю там, внизу. А вы отдохните и поговорите, — сказал Элмарза и ушел.

Бици усадила маленького Омар-Али на разостланную бурку и, разговаривая с мужем, вынесла из пещеры медную кастрюлю, помыла ее, наполнила холодной водой и, бросив туда несколько кусков сушеного мяса, поставила на огонь, горевший у входа.

— Ты любишь это блюдо, — сказала она, — поэтому я специально привезла немного муки.

Пока закипала вода в котле, жена присела около Зелимхана, взяв сына на руки. На ее сравнительно молодом лице сейчас играл румянец, она была довольна и спокойна. Маленький Омар-Али развлекал всех. Широко открыв большие темно-карие глазенки, он с интересом прислушивался к пению птиц и рокоту реки. Потом это ему надоело, и он начал капризничать. Больше всех им занимался Муги. То развеселит смешным словом, то возьмет за ножку и пощекочет ее или покажет какую-нибудь незнакомую вещицу, чтобы отвлечь внимание.

Зелимхан с нежностью посматривал на сыновей, не подозревая, что старший из них через десять лет погибнет в отряде рабоче-крестьянской армии, защищая от врагов отца первое свободное государство трудящихся. Младший же — Омар-Али — еще через четверть века, работая в органах Советской власти, также отдаст свою жизнь за интересы народа. Но мог ли сейчас предвидеть больной абрек такое?

— Как вы устроились в Грозном? — спросил Зелимхан у жены, снимавшей пену с кипящей воды.

— Хорошо, — ответила Бици. — Шахид Борщиков нашел нам квартиру. Нас никто не трогает.

— А трудно пришлось вам в Сибири?

— Нет, не особенно, — сказала она. — Туда и обратно везли на поезде, кормили тоже неплохо. — Бици подлила в котел свежей воды и продолжала: — Там много было ссыльных людей, все они такие добрые. Была у меня там подруга — Валентина Михайловна, так она больше меня заботилась о наших детях.

— Дада, она учила меня читать и писать по-русски, — вдруг вмешался Муги. — А теперь в Грозном я буду ходить в русскую школу.

— Это хорошо, — улыбнулся отец. — Значит, у меня будет свой писарь, чтобы писать генералам и царю.

— Я еще плохо знаю грамоту, — признался Муги. — Вот выучусь и тогда напишу царю, чтобы он оставил тебя в покое.

* * *

Зелимхан неожиданно встал и, взяв винтовку, ушел в лес. Вернулся он, когда уже стемнело.

— Куда же ты ходил? Раза три подогревала еду в ожидании тебя, — ласково упрекнула Бици мужа и поставила перед ним отварное мясо с галушками и чесночным настоем.

Дети как сидели на бурке, так там и уснули.

— Накормила их? — спросил он вместо ответа и, сняв с себя черкеску, укрыл ею детей.

— Конечно, накормила. Все ждали тебя, утомились и вот уснули.

Ел Зелимхан очень вяло, без аппетита. Чувствовалось, что он чем-то встревожен.

— Что же ты так плохо ешь? Может, мясо не нравится? — спросила Бици. — Прими свое лекарство и запей вот этим, — она поставила перед ним глиняную чашку с горячим бульоном.

— Плохо мне от этого лекарства, — сказал Зелимхан, беря чашку.

— Почему?

— Все только потею и с каждым часом слабею от него.

— Тогда не пей его. Может, и так обойдется, аллах смилостивится над нами.

Покончив с едой, Зелимхан взял на руки сонного Омар-Али, разбудил Муги и сказал жене:

— Возьми эту бурку, из пещеры ковер и иди за мной. Лучше переберемся в более безопасное место.

— Все никому не веришь? — тихо сказала Бици. Зелимхан не ответил, только взглянул на жену и пошел в лес. Шагах в двухстах от пещеры у абрека оказался уютный шалаш, крытый свежим сеном. Уложив детей, он вышел навстречу жене, которая несла ковер и бурку.

— Людям я всегда верю, Бици, — сказал ей Зелимхан печально, — но ведь предатели — не люди. В этом все дело.

Бици и так была огорчена своей неосторожной фразой. Она молча вошла в шалаш, проверила, хорошо ли укрыты дети, потом вышла и безмолвно опустилась рядом с мужем, сидевшим на разостланной бурке.

— Там, в Сибири, с нами было много ссыльных, — сказала она после длительного молчания, — они говорили, что скоро уберут царя и тогда все люди будут жить свободно, а такие, как ты, окажутся в большом почете...

— Со дня своего рождения слышу эти разговоры о свободе народа. Я мало верю им, — холодно оборвал ее абрек. Он положил рядом с собой винтовку и прилег на бок.

Минуты две они молчали, слушая тишину леса.

— Бици, — вдруг заговорил Зелимхан дрогнувшим голосом, — выслушай меня и исполни все, что я скажу.

— Если позволит аллах, — откликнулась жена.

— Если вдруг меня не станет, из тех денег, что мы собрали для поездки в Турцию, часть пошли своим друзьям в Сибирь, чтобы они не голодали...

— Ты говоришь так, будто собираешься умирать, — с тревогой перебила его Бици.

— Сон плохой я видел, — абрек слегка наклонился к жене.

— Но ты же не веришь снам.

— Нет, не к добру это, — вздохнул Зелимхан, — или убьют меня или лихорадка затреплет...

— Ну что ты. Не надо, не говори так, — обняла она его за плечи.

— Я бы рад молчать, да, видно, на то воля аллаха, — сказал он, вглядываясь в лес. — Детей береги. Скоро Муги станет большой и будет тебе помощником. Сделай все, чтобы он не пошел по моим следам.

— Ну хватит об этом, мне и без того страшно, — взмолилась Бици. Она не могла примириться с мыслью, что ему, с такой прекрасной душой и сильным телом, суждено погибнуть. «Нет, этого не может быть», — твердило ей сердце.

А Зелимхан не слушал ее и все говорил, говорил.

— ...Построй домик, купи корову. Надеюсь, хорошие люди помогут вам уладить наши кровные счеты. Да и что спрашивать с вас — женщин и детей. Зачем плачешь, глупая? Не плачь, тебе не идут слезы, — он приласкал жену.

...Ночь была тихая. Будто охраняя их, звезды глядели с глубокого синего неба, а лунный серп прилег на самую высокую вершину.

Уставшая с дороги Бици немного вздремнула. Там внизу, у дома Элмарзы, лаяла собака. Зелимхан еще долго сидел, любуясь рассветом в горах. Затем, разбудив жену, он сказал:

— Пора уходить, собери детей. Элмарза должен проводить вас так, чтоб никто не заметил.

— Ты ведь веришь ему и как-нибудь придешь в его дом? Нельзя же ночевать только в лесу.

— Ему верю и приду, — сказал абрек.

 

20.

В ночной тишине где-то тоскливо ухнула выпь. Неспокойно зашевелились птицы, дремавшие на ветках деревьев.

В этот поздний час Элмарза пригласил Зелимхана к себе на ужин.

Харачоевец сидел на грубо отделанном войлоке у закрытого окна и, сотворив вечернюю молитву, тихим голосом пел свою любимую песню о герое Балу, который низверг жестокого черкесского князя:

Песня эта всколыхнула душу Зелимхана. Она клокотала в нем, как воды Аргуна меж камней и скал, шумела, как ветер, над горными вершинами. У абрека даже перехватило дыхание. Если смерть не настигла его в пещере Цонтароевских гор, если судьба из Ногайской степи привела его снова в родные места, значит, аллах судил ему еще жить. Нет, он еще сядет в седло, еще не раз, выхватив из ножен шашку, бросится на защиту бедных и обездоленных…

Во дворе вдруг залаяла собака. Абрек сразу оборвал пение и прислушался. Он попросил хозяина узнать, что потревожило собаку. Элмарза послал жену, та вернулась и сообщила, что на улице все спокойно. Через некоторое время собака залаяла вновь, теперь она уже захлебывалась от ярости, рычала и снова принималась злобно лаять. Тогда во двор вышел Элмарза и долго не возвращался.

— Что там могло случиться? — забеспокоилась хозяйка, услышав глухой шум на чердаке. Она бросила половник, которым собиралась вынуть из котла галушки, и, тревожно взглянув на Зелимхана, выскочила во двор. Но тут же вернулась бледная, с трясущимися руками и, задыхаясь, прошептала:

— Дом окружили солдаты!

Схватив винтовку, Зелимхан стремительно выскочил в сени. И сразу совсем рядом, за его спиной, прогремел выстрел. Неестественно откинувшись назад, абрек слегка покачнулся, но тут же выпрямился и, почти не целясь, послал пулю на чердак и еще четыре на улицу. После этого, нагнувшись, он не вышел, а волчком выкатился во двор...

Солдаты с криком «ура» повылезали из своих укрытий и открыли беспорядочную стрельбу. Отстреливаясь на ходу, Зелимхан бросился к стогам кукурузной соломы и укрылся в них.

В ту же минуту дождь, собиравшийся весь день, полил как из ведра. Сверкнула молния, осветив цепь солдат, сомкнувшуюся вокруг абрека. «О аллах, само небо покровительствует мне!» — подумал Зелимхан, стреляя туда, где успел заметить офицера. И тут он громко и страстно запел доа. Что-то жуткое было в этом пении, даже солдат пробрала дрожь. Вновь блеснула молния, и в пяти шагах от себя абрек разглядел труп офицера. В темноте, казавшейся после молнии еще более непроглядной, Зелимхан перебежал к другому стогу. Бежать дальше не хватало сил, ноги не слушались его. Мокрая от крови и дождя рубашка прилипала к телу. Не выпуская из рук винтовку, он прижался к стогу раненой спиной и зорко всмотрелся в темноту.

Опять со всех сторон загремели выстрелы. Но едва кто-нибудь, из солдат пытался приблизиться к заветному стогу, невидимый абрек вскидывал винтовку, и очередной смельчак падал на землю. Несмотря на окрики офицеров, желающих идти на верную смерть оказалось немного, и скоро перестрелка прекратилась. Воцарилась напряженная тишина. Только из дома Элмарзы доносились женский плач и причитания. Это плакала жена Элмарзы: пуля, посланная Зелимханом на чердак, поразила предателя в сердце.

Шли часы, и солдатам представлялось, что абрек давно мертв, но суеверный ужас перед ним был столь велик, что все предпочитали дождаться утра, чтобы увидеть его труп.

Но едва в предрассветном тумане стали вырисовываться окружающие предметы, словно из-под земли перед солдатами появился Зелимхан.

— Эй, господа офицеры, взгляните сюда! — крикнул абрек. — Меня не берут ваши пули! А сейчас пора утренней молитвы.

И он громко запел:

Это было так неожиданно, что солдаты застыли в ужасе, не веря своим глазам.

— Не слушайте его, у этого разбойника нет бога! — крикнул кто-то из офицеров и скомандовал:

— Огонь!..

Грянул залп, и Зелимхан упал как подрубленный. Но в тот же миг снова вскочил на ноги и выпустил еще пять смертельных пуль в своих врагов. Дальше все происходило, как в фантастическом сне: раздавался залп, абрек падал, как заколдованный, вставал, и снова гремели его выстрелы. И так продолжалось минут двадцать. Наконец он упал и не встал. Но когда один из офицеров с криком «ура»! устремился к нему, Зелимхан, видимо, не в силах поднять винтовку, сразил его выстрелом из браунинга.

Все было уже кончено: ноги его подкосились, и он опустился на колени. Кровь текла из его многочисленных ран так, что он походил на какой-то красный призрак. И все же Зелимхан встал во весь рост и, громко читая Ясын, пошел навстречу подползавшим к нему солдатам.

— Ложись, ложись! — истерически крикнул Кибиров, прячась за стог соломы.

А Зелимхан шел на врагов и читал:

— Ясын вал-куранил хаким, иннакала минал мурсалийм...

Еще выстрел — и Зелимхан рухнул на свою винтовку. Оборвались слова Ясына, но еще долго никто из солдат и офицеров не решался подойти к нему, на всякий случай всаживая десятки пуль в мертвое тело абрека. Потому что и мертвый он казался своим врагам живым.