Итак, в XX веке мы имеем дело с появлением идеологий, идеологических государств или массовых социальных движений. Это обстоятельство радикально изменило ситуацию. Какую? Что я имею в виду под ситуацией понимаемой в терминах философии? Что значит уметь соотносить (а это представляет самую большую трудность, с которой мы сегодня сталкиваемся) философские термины и понятия с их реальным социальным и экзистенциальным смыслом? Тем более, что философия — это язык, имеющий свои имманентные законы развития. Говоря о ситуации, я имею в виду ситуацию, в которой оказался разум. То есть, речь идет о ситуации разума. Причем, не о ситуации разума вообще, а разума, который дан каждому человеку; посредством которого человек ориентируется в своей жизни: принимает решения, занимает какие-то позиции, что-то анализирует. Это разум, который нам дан традицией. Тем, что существует де-факто, в виде привычного, уже принятого, как, скажем, в английском языке есть то, что англичане называют унаследованным произношением. Оно не лучше и не хуже другого, оно просто есть и на его основе составляются словари. Например, известные оксфордские словари. Так вот, нечто подобное можно сказать и о разуме. Повторяю, существует унаследованный способ работы нашего сознания или нашей рациональной способности. То есть, способности и возможности человека в хаотическом мире природных явлений, социальных событий, моральных поступков устанавливать какую-то рациональность, какой-то порядок, соизмеримый с упорядоченностью его души, нравственности и рассуждения. Наподобие с унаследованной упорядоченностью языка и произношения. Таким путем мы ищем обычно соразмерности порядка своей индивидуальной души с миром вокруг нас, или, как говорили древние греки, с космосом, с душой мира, или, например, с социальным устройством, с полисом.

Значит, есть социальное устройство, социальное целое, которое больше отдельного человека, есть космос, который также заведомо больше человека, и есть какой-то разум — больше человека. И вот, все эти три вещи должны быть как-то соотнесены каждым из нас с собой, должны быть соразмерны нам. И я хочу сказать, давая еще одно определение философии, что философия и является техникой установления такой соразмерности. Или, другими словами, философия — это техника, способ делания мира приемлемым, обитаемым для человека. Ведь миры бывают или могут быть обитаемыми, а могут быть и необитаемыми, т. е. такими, в которых человеку трудно или вообще невозможно жить. По многим признакам мир XX века оказался в представлении людей именно таким миром, в котором трудно жить, не проделав какой-то работы по переосмыслению, укладыванию его в доступные человеку формы жизни и понимания. А для такого укладывания нужны какие-то средства, инструменты. Как, например, философия.

Следовательно, мы могли бы тогда обратиться к уже существующей, унаследованной философии? Но проблема, как я уже отмечал, и состоит как раз в том, что с помощью этой унаследованной, традиционной, классической философии человек не всегда способен добиться желаемой соразмерности. Она не дает ему средств, чтобы представить, сделать наш мир обитаемым. В этом вся проблема. И, собственно, поэтому появилась современная эпоха в философии. Таким образом, грубо, я бы так охарактеризовал современную европейскую философию. Это попытка в новой ситуации разума предоставить человеку средства, позволяющие ему, как мыслящему существу, жить в мире; такие средства, которые традиционной философией не даются, поскольку она не отвечает на целый ряд вопросов. Пафос же современной философии, учитывая существование массовых идеологий, есть пафос прежде всего антиидеологический. То есть, стремление в идеологическом пространстве сориентировать человека так, чтобы он был не способен приостанавливать в себе действие идеологических механизмов, мог завоевывать и занимать какую-то позицию, которая из них вытекает. То есть, короче говоря, это опять ситуация очищения сознания, но очищения его теперь от действия идеологических структур, а не только от заблуждений разума наподобие «призраков» или «идолов», о которых писал когда-то Бэкон. Но почему я сказал, что основным феноменом современности является появление массовых идеологических образований? Давайте всмотримся в это обстоятельство.

Указав на то, что мир должен быть обитаем для человека, я ведь в сущности указал на очень простую вещь. Я фактически ввел тем самым следующую философскую тему. Я хотел лишь этим подчеркнуть, не прибегая к сложной философской терминологии, две вещи, относящиеся к теме. С одной стороны, обратить ваше внимание на сложность мира. Мир всегда сложен, просто сложность эта бывает разная и по-разному узнаваемая. И с другой стороны — на способность человека вместить эту сложность на уровне своей деятельности и мышления так, чтобы она как бы вырастала из того, что я сам, лично могу понять. В чем я лично, своими средствами могу ориентироваться; сложность, которая определяется в конечном счете моими умениями, потребностями и моими знаниями. Все это чудовищным образом запуталось в XX веке. И запуталось прежде всего в силу массового производства, феномена, пронизывающего все европейское общество. Под массовым производством я имею в виду такой рост, кумуляцию человеческих умений и усилий по приложению науки к производству, в результате чего порождаются массовые репликации копий, образцов и т. д., и что связано с повышением жизненного уровня людей. То есть, это означает, что лишь немногие в рамках такого производства способны своим трудом и своими умениями обеспечивать жизнь миллионов людей. Но отсюда вытекает, что в современном обществе появляется все большая масса людей, не имеющих отношения к тому, чем они живут. Или я выразился бы так: появляется нечто вроде, в античном смысле, люмпен-пролетариата, который, в современной литературе и получил не совсем адекватное название масс, или массового общества.

Так вот, это и был новый феномен, о котором я буду говорить, не употребляя пока слова идеология, поскольку оно нам неизвестно. Пока я исхожу из того, что у нас есть лишь какое-то представление о феномене идеологии, но, с моей точки зрения, это представление еще не является знанием о ней. Поэтому оставим пока этот термин в стороне. Что же означает понятие массы с точки зрения духовной и бытийной для человека? Я сказал, что масса живет за счет реального труда других людей. Уровень жизни растет, многие по-прежнему выполняют механизированные, чисто стандартные виды работ, т. е. он поднимается, растет за счет внедрения в производство изобретений довольно ограниченного числа людей, чувствующих себя вполне на уровне века, поскольку они, как мы выражаемся, занимаются творчеством. А массы, принадлежащие к так называемому обществу потребления? Они живут осадками результатов этого труда. Причем, структура современного западного производства, где есть проблема выигрыша и прибыли, такова, что оно не выигрывает, скажем, на обвешивании или обмеривании, на том, чтобы обманывать потребителя. Это просто не выгодно сегодня с экономической точки зрения. В отличие от архаических экономических структур, в которых прибыль завоевывалась расточительством, кражей и обманом. В Европе этого давно нет. Реальная прибыль здесь добывается путем массового производства, скрыта в его глубинах и механизмах.

И вот, в этих условиях творческим оказывается труд ограниченного числа людей, но общество может позволить себе содержать массы не приобщенных к нему. И содержать на хорошем уровне. Но тогда встает вопрос: ведь это тоже люди, и они тоже хотят жить духовно, так как у каждого человека есть какая-то потребность быть адекватным себе. Философы и психологи называют это состояние возвышенным термином «айдентити», то есть тождества или самотождества личности. Это когда человек выполняет те требования, которые себе предъявляет, и тем самым находится, если он их выполнил, в какой-то гармонии с самим собой. Но если ты принадлежишь к люмпен-пролетариату, то как выполнить это требование? Ты потребляешь продукты, они тебе доступны, в том числе и такие, как слова и понятия; теперь они в распоряжении всех и каждого, современные социальные структуры демократичны. Но — как быть?

Поясню это примером. Известно, что в истории существовали общества с развитыми системами табу. В том числе и с табу на слова. И это не было прихотью. Более тоге, некоторые религиозные авторы делали в этой связи следующий, на мой взгляд, характерный вывод. Он вытекает из того, что стихийно и спонтанно нащупаны правила социальной гигиены. Кроме личной гигиены можно ведь говорить и о социальной гигиене. И она не обязательно должна быть основана на понимании научных законов развития общества. Как известно, чаще всего это искусство. А раз искусство — значит что-то основано на опыте, на опытных наблюдениях и правилах, а не только на точном знании. Так вот, религиозные авторы говорили, хорошо, Христос говорил то-то и то-то и занимал такую-то позицию, которая вырастала из его свободы. То есть, он был на уровне того, что делал. А не боишься ли ты, что твоя свобода будет опасна для соседа? То есть, что сосед, не будучи настолько развит, как ты, поверивший в Христа, будет делать внешне то же самое и погибнет. Если его слова, которые он произносит, поступки, которые он совершает, не будут вытекать имманентно из его состояния.

Я уверен, что в современной культуре есть много такого, что опасно для соседа, ибо, повторяю, это сложный, невероятно сложный продукт, в который вложено много труда. А результаты этого труда доступны всем. Но тем самым они несут опасность, если мы не на уровне того труда, который в него вложен.

Повторяю, эта опасность одна из реальных в XX веке. То есть, с одной стороны, мы имеем здесь дело с очень сложным феноменом массового производства, а с другой, — эта сложность требует от каждого из нас саморазвития, чтобы жить на уровне той материальной, предметной и сложной среды, которая всех окружает, являясь продуктом специальной и весьма изощренной деятельности. Следовательно, нужно очень много работать над собой, а человек ленив. Работать — трудно. Помните, у Пушкина:

мы, русские, ленивы и нелюбопытны. А тут нужно вкладывать без какой-либо перспективы на ближайшую прибыль очень большой капитал в себя. И это должен делать каждый. А это трудно, повторяю, человек ленив. Естественным образом ленив. Также как и естественным образом трудолюбив, ибо у него есть, как я сказал, неотъемлемое право и потребность быть в мире с самим собой. То есть, сохранять уважение к самому себе. И вот, в этот зазор между естественной ленью и столь же естественной, но неопределенной потребностью уважения к себе, вставляются некоторые схемы, упрощающие мир. Назовем их схемами упрощения. Они, с одной стороны, позволяют человеку не работать, не думать, а с другой — вполне удовлетворяют его потребность в «айдентити», т. е. в тождестве, уважительном тождестве с самим собой.

Эти схемы делают мир простым. Ну, скажем, действие такой схемы я видел в одном французском фильме, поставленном женщиной, француженкой по фамилии Мальдорор. Если вашему уху это совпадение имен что-нибудь говорит. Возможно вы знаете, что одна из самых современных книг, хотя она была написана в XIX веке, называется «Песни Мальдорора». Это книга Лотреамона. Так вот, эту даму по фамилии Мальдорор повлекло в Анголу, когда Ангола еще была португальской колонией, где она сделала фильм полностью выполненный в сочувствии к правам и требованиям аборигенного населения Анголы. И там есть одна сцена, ментальность ее пронизана парижскими левыми модами, в которой носитель просвещения в кружке, похожем на кружки политграмоты России 1917-18 годов, объясняет очень внимательно слушающим его людям то, как устроен мир, чтобы они лучше его понимали и лучше боролись. Он говорит: почему в мире есть бедные? И отвечает: потому что в мире есть богатые. Если не было бы богатых, то не было бы и бедных! Вот, это одна из типичных схем, упрощающих мир. То есть, мир-то остается сложным. Но он упрощается в некотором способе переживания его, иллюзорно o упрощается, вызывая эффект уважения к самим себе у тех, кто подобной идеологической схеме открыт, избавляя их от необходимости ломать голову, думать и пр.

Так вот, массы или люмпен-пролетариат представляет собой очень сложную проблему в XX веке именно потому, что это и есть та совокупность людей, которая охватывается такого рода схемами.

Почему речь идет о массовом обществе? Потому что имеется в виду не просто большое количество людей, а такое их количество, которое связано между собой посредством клея представлений, упрощающих мир и тем самым каким-то образом удовлетворяющих этих людей. Ведь, скажем, раньше в условиях существования традиционных социальных структур люди узнавали и идентифицировали себя прежде всего по длительности своего происхождения. То есть, по тому, скажем, что они вели себя от таких-то предков. Социальные деления были довольно жесткими и неподвижными. Трудно было, например, из крестьянского сословия перейти в буржуазное. Это традиционные общества, в которых связи между людьми складывались веками. А в XX веке? Множество выбито из колеи, из традиционных ячеек и связей и, казалось бы, обречено поэтому на одиночество. Однако будучи выбитыми из традиционных ячеек, люди тем не менее объединены. Но будучи людьми без рода и племени, они представляют собой весьма значительную и грозную силу, поскольку известно, что массовые представления обладают инерцией и силой, вполне сопоставимой со стихийными явлениями природы — землетрясениями, затмениями, бурями и т. н. Значит, в современной ситуации человеку, который захотел бы открыть глаза на мир и сориентироваться в нем, т. е. предпочел бы думать свои мысли, а не чужие, сделать ото не так просто. С точки зрения проблем личности, современная ситуация необычайно сложная, интенсивная ситуация. И, конечно, человек ищущий порядка, рациональности, а не упрощающих схем, невольно обращается или должен обратиться в этой связи к тому, что есть в традиции. И вот он возьмет, скажем, книги или идеи Декарта, Канта, Гегеля в надежде, что они помогут ему сориентироваться. И окажется, что помощи он там не найдет. Потому что они не содержат ответа на целый ряд проблем, появившихся в результате современного развития. Так, я вновь возвращаю вас к теме ситуации, но на уровне уже теперь того, что мы имеем в ней в философском смысле слова.

Возьмем ситуацию разума с точки зрения того, как она выражена в наличных или унаследованных философских понятиях, традиционной рационалистической философии. Разумеется, классическая традиционная философия, называемая рационалистической, не была таковой. В ней были и исключения, как, например, философия романтиков и т. д. Но я это в данном случае опускаю, поскольку хочу обрисовать вам суть дела. Однако, прежде, еще об одном обстоятельстве социологического порядка. О социальном положении тех людей, которым дано мыслить и понимать и о форме, в которой они акт понимания и знания выполняют. Или, другими словами, о социальном положении интеллигенции и о форме выполнения ею интеллектуального труда. На это важно обратить внимание, поскольку из социального положения и социальных форм, в которых интеллектуальный труд выполняется, вытекают некоторые следствия, влияющие на содержание мыслительной работы прослойки, называемой интеллигенцией. Здесь тоже произошли в XX веке определенные сдвиги, которые изменили основу классической культуры. Повторяю, чтобы понимать ситуацию разума в терминах рационалистической философии, понимать сам феномен рационализма, нам нужно в качестве первого шага понять социальную базу определенного рода идей. Я сказал перед этим, что в отличие от современного общества, для которого характерно появление массы, являющейся потребителем идеологий, существовало традиционное общество с минимумом людей, выбитых из социальных и культурных ячеек. То есть, минимум людей без корней. И положение этих людей, несмотря на такое обстоятельство, было устойчивым, ибо, занимаясь духовным производством, они реализовывали некоторую монополию на интеллектуальный труд. Иными словами, в область духовного производства попадали люди, имеющие или досуг, или достаток; они занимались духовным производством на свой страх и риск. Взаимоотношения духовных производителей с обществом не выливались тогда в формы наемного труда, т. е. тогда не было, говоря современным языком, научных институтов, где, например, люди получали бы зарплату. Таким образом, это было своего рода просвещенное меньшинство, которому судьба или какие-то другие обстоятельства, в которые я сейчас входить не буду, подарила возможность заниматься сознанием и духом. И это меньшинство как бы монополизировало это занятие в том смысле, что оно занималось им за счет других основных масс общества и, что очень важно, не просто за счет других, а вместо других и за других. Отсюда, например, вытекает сознание ответственности этих людей перед обществом и непросвещенным большинством, опекунская, просветительская позиция по отношению к большинству и т. д. Они считали, что нужно знать, видеть, понимать за других во имя их блага, поскольку они но каким-то причинам не просвещены, не грамотны, не имеют доступа к образованию и культуре. Я описываю вам классическую, просветительскую либеральную позицию и состояние интеллигенции. Но ведь просвещать, знать за других, во имя блага других, можно от имени кого-то. Кого-то с большой буквы. Так ведь? От имени чего-то, что ты знаешь.

Следовательно, подобное обстоятельство — монополия на выполнение духовного или интеллектуального труда предполагает одну посылку, которая была фундаментом всей классической культуры. Это посылка приобщенности интеллигенции к внутреннему, истинному строению и плану мира. То есть с точки зрения того, я уверен, что в силу своего положения, в силу того, что я привожу интеллектуальные инструменты в действие, чтобы что-то знать, понимать, писать книги, рисовать, сочинять политические памфлеты, я и нахожусь в такой точке, из которой мне и только мне видна Истина, Красота, Правда, и поэтому я могу просвещать народ, руководить им, опекать его, защищать его и т. д. То есть, интеллигенция — это как бы невралгическая точка, в которую сходятся все знания, мысли, состояния, крики гнева и радости из всех частей общественного тела, которое само по себе лишено языка и мозга и говорит лишь через один язык и мозг, а именно — мозг просвещенного слоя интеллигенции.

Значит, такая ситуация, повторяю, предполагает некоторую уникальность труда, факт наличия меньшинства, которое приобщено к культуре и духовному производству, предполагает монопольную форму этого производства, и отсюда вырастают все эти установки, из которых главная для нас — сознание того, что в силу моего положения я уже приобщен к знанию; ну, скажем так, к знанию замыслов провидения. К тайному, скрытому плану истории или мироустройства.

Так вот, это и есть философское представление, и оно является продуктом, унаследованным европейской культурой от греков, а именно, продуктом древней философской идеи различия двух миров — скрытого, действительного мира и мира явного, открытого. То есть, различения между миром истины и миром мнения или заблуждения. Есть мир истины, т. е. мир знания о чем-то, что требует, чтобы быть понятым, каких-то специальных процедур, актов мышления и размышления, и что, тем самым, не дано само собой, что нужно еще узнать, а не просто увидеть. И есть другой мир, который дан нам в наших представлениях, спонтанных мнениях, которые складываются как бы сами собой, даются нам какой-то традицией. Значит, есть мир по истине и мир по мнению.

Дальше я эту идею подробно не буду объяснять, пока мне достаточно сказать, что то, что я назвал интеллигенцией, и есть тот слой людей, которому дано при затраченном, разумеется, труде и усилиях знать, каков мир по истине. И с позиции этого знания сообщать нечто другим, которые естественным образом живут в мире по мнению, сообщать им, каков этот мир, помогать им просвещаться. Ибо просвещение и опека обязательно предполагают существование невидимого мира по истине. Поскольку он невидимый, то и нужно, следовательно, обладать искусством в видимом или через видимое увидеть невидимое. И это невидимое есть как раз истинное, то, что есть на самом деле, а не то, что нам кажется.

Значит, традиционно философия, разум, наука считались именно такими занятиями, которые приобщают нас к миру по истине. К миру как он есть, а не как он нам кажется. Грубо их можно назвать поверенными провидения. Или поверенными чиновниками провидения. Хотя это скрывает, повторяю, глубокие философские идеи, предполагающие, что в мире самом по себе, в том истинном мире, который мы можем не знать и не видеть, есть смысл, есть порядок, есть план. Это не написано на очертаниях мира, на этих вот деревьях или на том вот здании в особенности, которое вы видите напротив из окна, на нем не написано, что это все каким-то образом упорядочено и имеет смысл. Сказать, что в этом есть смысл, значит уже внести какое-то предположение. Поэтому, когда я говорю «смысл», я не говорю — вот стоит дом. Это просто описание того, что я вижу. Но если я могу показать, что существование этого дома имеет смысл в каких-то замыслах истории и провидения, то тем самым, я высказываю уже философскую мысль.

Повторяю, предположение, что мир сам по себе устроен каким-то рациональным, т. е. упорядоченным, осмысленным образом, есть предположение или предпосылка, которая может быть и опровергнута. Нам ведь совсем не ясно, есть ли в истории, т. е. в смене времен, социальных устройств, в смене нравов, в смене событий куда-то ведущий замысел и план. Или, говоря на другом языке, есть ли в истории прогресс? То есть, устроена ли история, как целое, таким образом, что в ней есть движение от непросвещенного и дикого, насильственного к справедливому, мирному и т. д.? Человеку ясно, что отдельные его поступки и акты могут характеризоваться справедливостью или несправедливостью, разумом или неразумием и т. п., но другое дело перевести эти понятия на мир в целом, на то, как он устроен. И предполагать, допустим, что хотя может быть землетрясение, т. е. гибель тысяч людей, но мир тем не менее устроен разумно, он идет к лучшему. А землетрясение просто случайность. То есть, я ввожу вам тем самым еще одну философскую тему, связанную с первой. Первая — это идея порядка, из которой исходила традиционная, классическая философия. Разумного порядка, распространявшегося на мир в целом. И отсюда вторая тема: поскольку мы наблюдаем, что в мире тем не менее есть разрушения, несправедливость, в том числе землетрясения и пр., то как это оправдать? Как это понять? Почему? Почему мир, который обладает каким-то разумным внутренним планом, доступным нам, интеллектуалам, как этот мир может позволять себе разрушительные события? Это так называемая проблема, если говорить на философско теологическом языке, теодицеи. Или оправдания Бога; Как Бог, который всеблаг и всемогущ, может допустить эмпирически наблюдаемые факты разрушения, несправедливости, угнетения, насилия и т. д.? То есть, я хочу сказать, что хотя была посылка о разумности мира, люди, которые эту посылку ввели, не были дураками, чтобы не видеть этот столь очевидный факт противоречия. Но они мыслили на определенном теоретическом языке (в дальнейшем я попытаюсь показать, что без такого языка мы вообще мыслить не можем), на определенном философском воляпюке, внутри которого, уже на своем языке они обсуждали то, что знает каждый; в том числе и то, что в мире бывают землетрясения, несправедливость и т. д., несовместимые с разумными или, назовем его, божественным планом мира. Все это и породило прогрессистскую интеллигентскую идеологию, или философию, венцом которой явилась философия Гегеля. У Гегеля вообще весь ход истории выглядит как расписанный маршрут, по которому движется рота, одерживающая непрерывные победы, как движение мирового духа от меньшей свободы к большей, от меньшего осознания свободы к большему ее осознанию, т. е. последовательно и планомерно. Кстати, осадки этого представления, которое у Гегеля имеет смысл и является органическим элементом его философии, можно найти и в вульгарных вкраплениях в марксистскую философию, как правило, они встречаются на страницах учебников. Это представление о неумолимом движении общества к коммунизму, проходящему как бы заранее запланированные этапы. Иногда, когда читаешь такие тексты, то невольно думаешь, что уже в устройстве, в структуре первичных туманностей было записано, что все развернется таким вот образом. То есть, что из какого-то студня вначале возникнет жизнь человеческая, и она окажется сперва первобытно-общинным строем, затем из первобытно-общинного строя как бы по заранее заданному плану появится рабовладельческий строй, потом феодальный, потом капитализм, потом социализм и, наконец, — коммунизм. Вот это и есть осадочное представление, заимствованное из классической философии. В классической философии, повторяю, оно имело смысл, ибо оправдывалось всем ее целым. А в своем осадочном виде это представление уже смысла не имеет.

Чтобы еще раз пояснить все это, показать всю глубину пропасти, над которой повис разум, приведу один забавный, очень характерный исторический пример. В 1789 году, когда происходила французская революция, которая частично, во всяком случае в своем словесном пространстве и в сознании, была продуктом как раз философии просвещения, т. е. была связана с некоторой группой людей, знавших тайное устройство мира и пытавшихся представлять интересы от имени Свободы, Равенства и Братства, а поскольку они себя так вели и сознавали, то и слов, естественно, много произносили; французская революция, как известно, развивалась не только на уровне социально-политических и военных акций, но и сопровождалась бурными словесными баталиями во время заседаний Национального собрания, где все происходящее и все бывшее тут же осмысливалось, укладывалось в какие-то формулы — понятийные и словесные; так вот, в этом году, в самый разгар начала событий в адрес одной из комиссий Нацинального собрания от одного английского философа пришло письмо, представлявшее собой социально-философский трактат. Письмо, написанное английским философом Бентамом, называлось «Паноптикон, или руководство по управлению народом в целях его блага». Что это за Паноптикон? В русском языке это слово приобрело иронически-уничижительный оттенок, а именно «паноптикумом» мы называем собрание или коллекцию каких-либо странных, нелепых чудовищ. В действительности же паноптикон означает несколько иное: пан — в переводе с древнегреческого означает — все; оптикус — зрение, видение. То есть, в переводе на русский язык — это видение или зрение, а точнее, охват зрением всего. По Бентаму, паноптикон есть некоторая точка или, если угодно, башня, дающая возможность всеобщего обозрения, из которой все видно. То есть, глаз сидящего в такой башне, легко охватывает все прилежащее к ней. Скажем, Бентам считал, что можно представить себе тюрьму, детский дом, любой социальный институт и даже общество, как нечто такое, что может быть охвачено взглядом, видящим все насквозь. И если бы мы имели такой взгляд, такое зрение, если бы мы в точности знали, глядя из такой башни, все, как если бы я смотрел на вас и видел не ваши глаза и не вашу телесную оболочку, а то, как вы устроены внутри, т. е. знал бы человеческую природу — почему человек реагирует, что его волнует и радует, что огорчает или оставляет равнодушным и т. д., то можно было бы, говорит Бентам, иметь могучий инструмент построения общества и человека. Или, иными словами, если бы можно было, а он считал, что это возможно, полностью познать социальную среду и то, как она воздействует на человека, то определенной организацией и манипуляциями с этой средой можно было бы получать заранее вычислимые и предсказуемые результаты.

То есть, организовывая определенную систему обстоятельств вокруг человека и исходя из того, что воздействие среды на него имеет решающее значение, имея это паноптикумическое знание о среде, можно совершенно определенно управлять отдельным человеком. Здесь, разумеется, нет еще циничного проекта оболванивания человека, поскольку существовала одна предпосылка. У Бентама и у всех представителей либеральной просветительской философии была предпосылка необходимости добра для человека, т. е. все должно было делаться во благо человеку. Но ведь интеллектуальные инструменты, используемые как во имя блага, так и зла, одинаковы. Следовательно, когда я говорю, что делается то-то и то-то во имя блага человека, то ясно, что делается кем-то, кто сам, очевидно, этого делать не может. Так кто же это, кто знает это благо? Я подчеркиваю, что здесь не та предпосылка, что кто-то желает блага для людей, как, например, просветительская интеллигенция. Я обращаю ваше внимание не на само собой разумеющийся характер этих мысленных и культурных построений, а на их предпосылочность. Значит, здесь есть посылка, что благо кому-то известно, и этот кто-то, сидящий в паноптиконе, в этой все обозревающей башне, во благо людей строит, например, психиатрические лечебницы, поскольку он ведь видит все, всех пациентов, все воспитательные учреждения, тюрьму, общество — он все это преобразует, чтобы получить желаемый человеку результат во имя блага самого же человека.

Вот, грубо говоря, интересующая нас ситуация. То есть, с одной стороны, в мире допускается смысл и порядок, история допускает в себе план. а с другой стороны, мы имеем гаранта знания об этом плане, о скрытом замысле истории и об упорядоченности этого мира. Этим гарантом является интеллигенция, интеллектуалы. И, вот, прежде чем указать теперь вам на то изменение, которое произошло в основаниях этой ситуации разума на уровне сознания интеллигенции, поскольку именно изменение ее сознания является решающим для понимания эволюции философии, я напомню одну фразу, один ход мысли, с которого, на мой взгляд, мы и можем датировать нашу современность.

Первым актом современного сознания была, на мой взгляд, одна странная фраза, к сожалению, потом не полностью развернутая в точных понятийных терминах, сказанная Марксом еще в молодости, а именно:

Хорошо, среда воспитывает человека, говорит Маркс; о среде знают люди, которые называются воспитателями. Но кто воспитывает воспитателей? Собственно, с этого и начиналось движение его мысли и наше современное сознание, которое может выражаться в марксистских терминах, а может и не выражаться, но будет все равно современным в том смысле, в котором это слово я употреблял в прошлый раз как нечто, требующее от нас усилия, чтобы что-то воспринять. Так кто же они, откуда, эти воспитатели воспитателей? Вот вопрос, оспаривающий традиционную предпосылку. Раньше факт знания истинного устройства мира казался само собой разумеющимся. Кто-то по положению это знал, по призванию, занимаясь профессионально этим делом. Он не был напрямую связан с обществом, т. е. не работал ни на кого, а выполнял свободную профессию. Он как бы упражнял свободную функцию духа. Уж он-то знает! Отсюда вытекало его право на воспитание и просвещение других.

Повторяю, вопрос гласит: а кто это? Откуда? Почему? На каких основаниях? Кто воспитывает воспитателей? Все последующее развитие философской культуры и духовной ситуации фактически воспроизводило в разных формах снова и снова именно этот вопрос. Таким образом под сомнение была поставлена сама посылка некоего привилегированного знания, посылка, что кто-то по привилегии, по своему положению может знать Истину с большой буквы и, став на позиции этой истины, перестраивать, преобразовывать жизнь других. Причем, иногда даже силой. Есть одно хорошее выражение, не знаю, кто его придумал, не могу точно проследить его истоки, а именно: в истину можно тащить и силой. То есть, предполагается, что человек может и сам не знать, что ему хорошо, а что плохо, и поэтому появляется право тащить его в истину силой. Ну, скажем, существование такого права хорошо представлял себе Чернышевский. Он считал, что можно притащить людей в истину, известную ему, конечно, заплатив за это (он даже называл цифру) жизнью 70 или 80 тысяч людей. И вовсе человек не кровожадный был, желающий добра. Желание им добра не может быть поставлено под сомнение.

Но работают не наши желания, даже самые добрые, а работают механизмы. А мы лишь участвуем в этих механизмах в меру своего ума или глупости. Под словом глупость, я повторяю, не имею в виду нашу психологическую способность. Это нечто совсем другое и для дальнейших моих рассуждений, я прошу вас, всегда иметь в виду, что когда что-нибудь в философии говорится, что в ваших ушах звучало бы как указание на какие-то человеческие свойства — на ум, на глупость, на бесталанность, то вы останавливайте в себе эти ассоциации, потому что философия не об этом. Философия мыслит в терминах духовных усилий человека, в терминах описания культурных, социальных, интеллектуальных механизмов, а не в терминах его биологических способностей. Итак, интеллектуальная ситуация, в которой оказался мир, требует от нас усилия, работы. И эта работа связана прежде всего с той проблемой, о которой я говорил, с тем, что философия называет точным мышлением. То есть, с умением мыслить точно. Вопреки видимости, вопреки идеям, которые спонтанно возникают вне тебя и спонтанно же приходят в голову тебе и т. д. Глупость в этом смысле — не то, что ты думаешь, прилагая усилие, а то, что думается само собой. Что думается другими. Что приходит без твоего усилия, без акции напряженного состояния. Или — иначе: что кто-то или что-то играет нами. Назовем это «что-то» дьяволом, когда мы не мыслим точно, совершенно независимо от того, какие мы умные, талантливые, в биологическом смысле слова, или какие у нас. намерения. Как философ, говоря об идеологии представительства знания, я полностью отвлекаюсь от намерений. Я говорю: Чернышевский вовсе не был дурак и злой человек. Просто, с философской точки зрения я описываю ситуацию, в которой, не мысля точно, мы оказываемся жертвой чего-то другого, что играет за нашей спиной. Об этом и рассуждает философия.

Но возвратимся к вопросу, который был задан Марксом, отвлекаясь при этом от того, как он был воспринят затем в марксистской традиции. Но он был задан, и в нем, повторяю, звучит наше современное состояние.

Так вот, фоном, в глубине за этим стояло очень существенное социальное изменение, которое произошло в самих основах бытия интеллигенции. Суммарно говоря, это изменение, ставшее решающим, отразившееся затем на уровне ментальности, на уровне слов и понятий, состоит в том, что духовное производство, которое раньше было уделом привилегированного меньшинства, монополизировавшего по вполне понятным, бывшим тогда социальным механизмам, умственный труд, превратилось в массовое. То есть вовлекло в себя массы людей, помимо традиционных социальных различении. Социальными процессами истории оказалась размыта сама основа привилегии интеллектуального или интеллигентного труда, с одной стороны, а с другой, — исчезли, практически совсем, свободные профессии, в результате чего акт выполнения интеллектуального труда стал осуществляться в формах наемного труда. То есть, в формах более сильных связей с обществом и определенным классом. И таким образом оказались решены первичные, примитивные просветительские задачи буржуазно-демократи-ческих революций, т. е. задачи грамотности, всеобщего просвещения, в смысле умения читать, писать, формулировать какие-то мысли, социальные программы и т. д. В общем, в акт выражения того, что в действительности в обществе происходит, оказались вовлечены миллионы людей, помимо, повторяю, традиционных, социальных, кастовых и пр. делений. Если раньше существовали перегородки трудно проходимые для индивидов, то теперь эти перегородки рухнули. Значит, духовное производство стало массовым. С другой стороны, — изменилась социальная форма, в которой интеллектуальный труд выполняется, она стала все более приближаться к форме наемного труда, т. е. интеллектуалы оказались служащими определенных учреждений, социальных институтов, классов и т. д. Претензия на универсальность, на универсальную полицию свободного духа, витающего над обществом, когда, не будучи повязанным никакими интересами, конкретными социальными связями, я мог представлять все общество, как целое и быть его универсальным представителем, исчезла. Ну, скажем, вдумайтесь в такой феномен, как университет. Переведите это слово на русский язык, и вы поймете, что это место, куда сходятся для того, чтобы получить универсальное образование. Феномен университета, универсальности был когда-то выражением общего духа европейской культуры.

А теперь, представьте научного сотрудника Академии наук. Может ли он иметь то сознание, которое я вам описывал как универсальное? Тем более, что в науке и культуре появилась форма разделения научного труда. Это тоже, кстати, очень важный факт, повлиявший на ситуацию разума. Ведь, что такое универсализм? Кроме всего прочего это означает, что продукт интеллектуального труда целиком находится в поле зрения того, кто его производил. Производитель философской системы, научной теории, художественной картины был как бы слит раньше с инструментами производства своего продукта и с самим продуктом. Он находился от начала и до конца в поле внимания и контроля производителя. Или, иными словами, можно сказать так: здесь не было такого разделения труда, чтобы какая-то часть моего продукта ускользала вообще от меня и делалась бы где-то другим. Ну, например, вот этот магнитофон. Он явно не произведен от начала и до конца одним лицом, ремесленником. Но где-то ведь он сложился в целое? Он сложился в целое в каком-то анонимном пространстве.

Так вот, раньше интеллектуальный труд был лишен таких признаков мануфактуры. И тем более, конечно, фабрики. А сейчас мы имеем дело с фабриками, причем, в том числе и в науке, когда один занимается одним, второй другим, а третий анонимен, у него нет лица.

Значит, появляется безличность продуктов интеллектуального труда. И особенно эта безличность проявляется в следующем феномене, имеющем прямое отношение к идеологии, анализ которой мы и находим впервые, правда, в сложном еще понятийном виде у Маркса. Происходит интересная вещь параллельно с массификацией духовного производства. Очень интересная вещь, проясняющая феномен идеологических социальных структур. Коротко суть ее в следующем.

Если раньше классическое буржуазное общество характеризовалось тем, что социально-экономические связи и цели тех или иных классов реализовывались стихийным, спонтанным образом, минимально затрагивая сферу сознания, и с этим была связана определенная слабость, размытость идеологических структур, сознание как бы оставляли тогда в покое, оно автоматически воспроизводило нужные представления, стандарты мысли, навыки, привычки, обслуживавшие те или иные социальные системы, то в XX веке оно стало фабриковаться, причем, по законам науки и специально, вещественно распространяться, чтобы воспроизводить в головах людей те или иные социальные проекты и задачи. Но об этом в следующий раз.