Ночных сверчков опять с цикадами не путай Цикады ночью спят, им ночью — все равно, А в сердце, может быть, как в пропаде темно И кажется земля тяжелой мертвой грудой. Живут цикады днем. Растопленной смолою Горячий сосен сок пьянит до песен их; Не надо им тогда веселых глаз твоих, Не надо слез твоих, ночей со звездной мглою. Они живут в раю. Им нас совсем не надо. И нам они — к чему? Представь себе, что вдруг Земля горит, беда, что все — как ад вокруг, А мы с тобою райского вкушаем сада.

Светом солнечным пьянели Золотистые глаза, Неподвижны были ели И морская полоса, И цикады жарко пели. Слов чудесных я не помню — Не они сомкнули круг, — Я глаза сияньем помню, И таким волненьем вдруг, Что закрыли солнце к полдню. Помню тоже: сердце билось Под рукою об белье, А потом оно открылось Грудью темною ее, — Будто так оно приснилось. А потом прикрыла очи, И была она тиха, Как звезда июльской ночи, — Вся в печали без греха, Тишины любовной кротче. Вновь шумели в знойной лени Море, сосны и земля, И вязало время тени, Будто Парка, оголя Ее детские колени.

Тяжелый дом, а дальше — холмы, горы; Прованса день уходит в дальний свет; Прохладе солнечной раздвинул шторы Привычный жест, как было сотни лет. К приходу вечера девичьи зовы Спешат сказать — и чем душа полна; Повторные слова взволнованны и новы, Как в море миллиардная волна. Старушка черная под черной шляпой Сидит и спит у солнечной стены, И ловит тень котенок мягкой лапой — Кривую тень старушечьей спины. Старушка спит, ей снится в кухне лужа Когда-то пролитого молока, Письмо с войны (тогда живого) мужа, Иль гнев его и темная рука. А может быть, теперь, в минуты эти, Легчайший сон летит по городам — Куда ушли ее большие дети, Ступая прочь по сердцу и годам. Идут быки с рожном большим на выях, Их очи — тихие, а вечер — вот уже Об землю бьется на прохладных крыльях В огнях зари, на звездном рубеже.

Последний знак, и вот скользят огни, А в сумраке — твои глаза одни; Тяжелый поезд медлит все, пока В прощанье бьется жаркая рука. Уйдет он прочь под арками мостов, Но — звездный путь ему, счастливых снов! И дней — с утра — цветущею землей, Людей ему — веселою семьей! Шумит в огнях Париж ночной, глухой… Ну что, дитя, уехал милый твой; Чего ж ты ждешь, и плачешь, как во сне, И сон — не твой, не в розовой весне; Должно быть, поезда нещадный стук Об сердце бьется, сердце из-под рук Летит за ним, летит как счастье дней, — Подстреленным полетом лебедей. Скажу тебе о днях. Пройдут они. У жизни будут дни — другие дни. Не может быть, чтоб в сердце навсегда Жила, была горячая беда.

Здесь редок снег, здесь только зимний холод, Здесь снег бранят и грязью и чумой, И парижанину подснежный город Давно не мил, и он спешит домой. Люблю я снег полночною зимою В латинских улицах и тупиках, Когда века в снегу идут со мною, Спешат со снежной музой на руках. И тишина звучит тревожным боем Курантов, вдруг очнувшихся в снегу… Мечта со мной, нам весело обоим, Молчит она, молчать я не могу; И вот шепчу я (с русским удареньем!) Слова чужие страсти и любви, — Французским меряю стихотвореньем Печаль и радость русские в крови. Печаль и радость русские в крови.

Под небом Парижа — случайные встречи играл на гармошке тот юнга в порту И темные очи, и детские плечи казались под солнцем в любовном поту. Вокруг нас теснились и шхуны, и лайбы, и полдень Туниса дремотно дышал, и якорь огромный тяжелые лапы раскинул на пирсе и шхуну держал. Пустынно и море, и порт был безлюдный, мальчишка играл и смотрел на меня, и час был высокий, безоблачно трудный, и солнце мерцало, всем миром звеня. Там Индия где-то, а там — Заполярье… Куда же идти нам в тугих парусах? Но юнга вдруг вспомнил о плачущей Марье, припал вновь к гармошке, под солнцем в слезах.

Рыбак ушел в нехожую погоду — Чтоб море было без луны и звезд, — Приморскому покорен небосводу, И ничего, что ветер бьется вхлест — Норд-остом бьется, парусом играет, А чайка в море — будто умирает. Его жена, на каменистом пляже, Как будто не плетет, а вяжет Худую сеть, разодранную бурей, Сейчас её дитя, играя ляжет И на сетях спокойно вдруг уснет. Стрижей косых неистовый полет Сшибается под крышею понурой Поет рыбачка песенку простую, Следя за парусом, белеющим волной. Но вот и ночь. И вновь тугую тую Терзает ветер за ее спиной. На западе — пожарище заката, — Природы чудной ветреная плата. К тугой груди прижав дитя, рыбачка Идет к соседке — душу отвести: Какая ночью в море рыбьем качка, Как трудно прорвы в неводе сплести, Как рыбу надо во-время продать, И с мужем в море жить и умирать… Над холмами приморскими светло Звезда вечерняя пропала в туче, Сгребает ветер тяжкою метлой Кипенье волн, взлетающих всё круче, И темная рыбачка смотрит в море И, как влюбленная, не верит в горе. Пришел рыбак под утро. Парус влажный Он крепко с мачтой шкотами связал. С уловом он — как если б счастье взял, — Умчался вдаль куда-то ветер страшный… Он в дом вошел, и сонную улыбку Жены схватил, как золотую рыбку.

Сколько радости было от снега, Он всю ночь будто шелком шуршал; За окном моим тропкою бега Узкий след, как от серны, лежал. Был любим ею я до рассвета; Время мчалось дорогой земной, И дышала она, будто Лета, Легкокрылой бедою и мной. Как же так вдруг бежит, убежала, Тяжкой дверью прикрыла себя, А рассвет, без конца и начала, Леденеет, беглянкой слепя.

Весь день тот был как счастье в тихом слоге Зеленый свет простерся далеко, Сжимала руку жарко и легко Весна моя, веселая в дороге, Чтоб всё неистовым казалось мне, Как власть любви в невероятном сне. И тихо бились в паутинке света Глаза ее, бесстрашные в себе, И не казалось мне — в такой судьбе, — Что всё пройдет, как полыханье лета, Как осени угрюмые дожди, Чтоб вдруг зимой проснуться от «Не жди!» Был праведный от часа и до часа Тот день свободы — вечности часов, Мерцала стрелка золотых весов В руках любви, как солнечная масса. Ах, жаждой полная весна моя. Куда же ты… Так жаждой напоя! Стоит зима у моего порога, А ночь тиха, а ночь совсем не спит Как тот замученный бессонницей пиит Для трудной вечности любви своей Средь Елисейских розовых полей.

Снежная оторопь степью курганною Крылья раскинула в дальний полет; Солнце февральское розою алою Вспыхнуло в окнах и будто поёт. Дева высокая, убранно белая, Снежною пылью стоит у окна; Мать всё поёт, у стола что-то делая, Плачет о деве — как дева бледна… Что же в окно, среди снежного топота Снежного чуда и детского сна, К мальчику тихо из вьюжного пропада Солнечным тополем бьется весна! Дивная песня метелится ветрами, Жарко взлетает, как искры в огне, Смотрит в глаза его буднями светлыми, Инеем звездным мерцает в окне. И не уйти от тревоги и радости, — О как родная рука горяча! Мальчику страшно от песни и жалости — У материнского плачет плеча.

Больные тополи Парижа На тротуаре — как в бреду, В угаре, листьями колыша, Они на родину бредут. И потрясает дымный грохот Их тополиную тоску, В которой слышен речки рокот, Несущей солнце по песку. Квартальный ветер неумелый, Пройдя предутренней волной, Тревожно пух роняет белый Над звонко-каменной землей. Над крышами поток весенний Прохладой розовой летит, Как чудный сон стихотворений, Еще не павший на гранит.

У моря Черного я помню Буг: Он тих и стар у летнего порога, Но осенью, как отрок-недотрога, На море грозное кидался вдруг. Вдали — и мост, в Варваровку, понтонный; Чуть-чуть по-эллински он музыкой звучал; По нем стучал натужный топот конный, А Николаев — Ольвией скучал. Варваровка! Не скифский ли там стан Гонял коней для эллинской заставы? В земле, поглубже, — вот Дианы стан, В руке — стрела охотничей забавы; В глазах ее и мужество, и робость… Историей весь берег перекрыт! Археология, божественная пропасть, А сад в цвету, весь пчёлами покрыт! И вот, как в дни «Крещения Руси», Раздетые аттические боги Потоплены в волнах; пощады не проси; Об лодку мрамором их бьются ноги… А белые акации цветут В неистовом и теплом аромате, Вот полнолуние, и вот поют Все соловьи в сиреневой прохладе. Росисто утро. День настал, пришел, Плечом широким Буг коснулся моря, Гудит буксир, он из породы пчёл, Идет, дымит, с волной высокой споря.

Что так слабо бьется сердце С мертвой силой на земле — Вот на проволочной дверце Та же кровь, что на крыле; Или воля птичья ниже Всех прославленных свобод, Или песнями обижен Весь березовый народ; Или птице быть пристало В томноте да на шестке, Чтоб торжественнее стало Пенье в клеточной тоске; Ходят люди среди клеток, Тычут пальцем всем в глаза; Водят люди своих деток, Чтоб глазеть на голоса.

Судья нацист бандиту дал топор, Чтоб палачом был русской партизанки; На русскую смотрел, как смерть, в упор, На раны черные её и ранки. Тюремный двор — застенок палачей; Вот щелкает ефрейтор каблуками; Не видит он живых ее очей, Кровавый лик с кровавыми губами. Ах, Вики, Вики, как ты хороша, — С тобою Родина, весь мир с тобою! Удара ждешь, едва-едва дыша, Но вся душа твоя зовёт всех к бою. Чудовищен нацистов балаган, Вот эта плаха, — как «почет принцессе»… Известный Франции Гаврошка-хулиган Стоял с тобою рядом на процессе! Палач бандит, ему под стать — судья Вели игру в кровавом исступленьи; Был проклят час предутреннего дня И к плахе аккуратные ступени. Бессмертье здесь, оно ведь — навсегда, Таких, как ты, народ не забывает: Крылатым воином — когда беда, И смерти мертвенной герой не знает.

Буря снегом замела Две избушки на откосе; Будто льдины от весла — Тучи лунные в морозе; За откосом — мутный свет, Вдоль избушек — волчий след. Два соседа — два врага — И судили, и рядили — Как делить им два стога, Что под снегом звездным стыли. Помирились всё ж в Сочельник И пошли за водкой в Ельник. А когда домой пришли — Много пили, много ели, Табачок примерно жгли, Друг на друга не смотрели. Ведь привычно было так — У соседа брать табак. Вот Иван и говорит: «Ты свою жену не знаешь, Марья за меня сгорит, — Ты жену, ведь, не ласкаешь»… И Степан с Иваном пьют, Об ладонь ладонью бьют. Ночи лунные прошли, Марья Ваню отравила, А потом, весной, нашли Марью: умерла на вилах. Что ж, Степан ее убил — Муж, который не любил. Так делили два стога, Что казались лишь стогами; Боги были в сапогах Эллинийскими богами, — Мужики российской были, Мягче воска, проще пыли.

В пышных храмах торжество: Где-то в небе — Рождество… На земле бесснежный лёд, — Ночью скованный блестит, Ветер северный свистит Время движется вперед Никому никто не верит Не стучись ты в эти двери, — Не отворят никогда Отойди опять во мглу И замерзни там в углу. Братство может быть приснится Будет сердце счастьем биться Умереть, ведь, не беда. Слезы страшные помогут Дописать живому богу Мертвый образ Рождества.

Плачет тихо над собой Ночью дева: друг не любит. А по саду молодой Бродит месяц, — не отступит. Не отступит он, такой, От влюбленных, кто с тоской, Чтобы влиться в очи; Чтобы плакал и любил, Кто забвенье жарко пил В росах белой ночи. Дева девочкой была, И была вся — легче смеха; До зари с луной плыла — С милым, — милый не помеха. А теперь вот говорят, Что глаза ее горят Болью и позором; Говорят еще — с тоской, Жизнью не живет людской, Бредит всяким вздором. Всё б ничто, да только как Встретиться с любимым! Вновь любилась бы — вот так! — С огненным и льдинным. Вот совсем уж побледнел От мечтаний и от дел Месяц, с ним и дева; Утро вспыхнуло зарей, Сгинул месяца герой, Всходит солнце гнева.

Старуха едет. Едет. Боже мой, Ее девчонкой видел я когда-то, Всё трудное мое ей было радо, — Цветущей яблоней была земной! Теперь — старуха едет, губы проглотив, И почему Чайковского мотив Всю душу жарко вдруг мою так гложет Ах, Родина, твой Лебедь у рояля, — Виденье детское, всё в белом существо! Но вот — старуха. Всё вокруг мертво, А я — как проклятый в вагонных далях.

Одни слова, слова. О нет, Любви Твоей как жизни верю. Но жизнь — не радостный ответ. Да, я входил и этой дверью В прекрасный мир очарованья, Кружили голову признанья Высокой юности моей; Я верен был и верил ей. Бывает так — что страшно вдруг: Вот этот мой красивый друг, Идущий к нам походкой важной Идет к Тебе. Улыбкой влажной Лицо Твое пылает горячо, Возможному вы улыбнулись оба, Меж вами, да, мое плечо… Нет, не клянись любить до гроба.

Снежнозубая улыбка У красавицы моей; Веет снегом, веет зыбко Из заснеженных полей; Ее очи лучевые Вижу часто и во сне; Вся звучит — как ключевые Воды в солнечной весне; С новогоднею звездою В косы месяц заплела, Чтоб надежда красотою Счастьем-лебедем плыла С Новым годом — в счастье новом, И влюбленность не тая, Вверх бокалы, с добрым словом, — Это Родина моя!

В зимнем небе низком, мутном — Желтая луна; Я в лесу, в усильи трудном: Предо мной — стена. Подымаюсь. Время ночи В снежной тишине Неподвижно. Нету мочи, Силы нет во мне. Страшно мне: я ненавижу И душа в огне, За стеною дом я вижу И людей в окне. Вижу золото и вещи, Явства и ковры, Блеск мечей, во тьме зловещий, Час глухой поры. Всё богатство здесь добыто Грабежом, войной, Много и рабов зарыто, Битых за стеной. Слышу споры я и крики Иностранных слов, И слова как звери дики, Будто волчий зов. Затемненный, как туманом, Холодом седин, — «Погублю их я обманом», — Говорит один. Говорит другой: «Отравой Надо извести!» И кричат: «Войной кровавой, Бог наш, отомсти!..» И грозят мечами, ядом, Глядя на восток… Вижу — дом там, близко, рядом, Как живой цветок. Дом иной, иные люди, Всё не так, как здесь; Ярким светом дышат груди, Дом открытый весь — Для друзей, для мира. К счастью Строят жизнь. Она — Целым миром, каждой частью Как любовь полна. Будто пчелы золотые Люди там живут; Вижу — мне они родные И к себе зовут. Многочисленны, едины И сильны в труде И упорны, как плотины На большой воде. Чуден труд, умны движенья Напряженных рук; В братском подвиге служенья Нет напрасных мук. Есть у них мечи, отвага И огонь, чтоб жечь, Но они у них — для блага, Чтоб народ сберечь. Потому что волчьим воем, Как больной урод, — Черный дом войной, разбоем Истреблял народ. Понимаю: смертью, кровью Дышит черный дом; Светлый дом, чтоб жить с любовью, Счастием ведом. В черном доме — брань и топот, Мерный стали звон, Нет людей и воин — робот… Вот — выходят вон — Это — сон, проснуться надо, Никогда не спать, Но душа и в боли рада Вещее познать. Знаю: сплю я мне б проснуться, Но сквозь тяжесть сна Вижу, как сгорая гнутся Черный дом, стена.

Мне мил мой городок, где прожил я Так много лет и трудных и счастливых, Где холмы, лес и толпы суетливых Прекрасных птиц вкруг нищего жилья. И время вечное — когда друзья Неистово решали и решили Как надо жить, и как отцы их жили, И что в наш век так жить уже нельзя. Друзья уйдут, и снова тишина Глядела пристально в ночные очи; Внизу — Париж, и праздный и рабочий, Он виден мне, скрывает лишь стена. Мой сад — мой парк! — размером в пять шагов, Но, как в раю, — всё отдано цветенью; Он светом был, он тоже был и тенью, — Убежищем от глупых и врагов. Шумела звонкая вокруг страна, И не моя, — чужая по закону, Но молодость спешила к шуму, звону, Как добрый гость в круг знойного вина. Казалось мне, что могут петь Простор и камни кружевной столицы, И свет мерцал глазами чудной птицы, Когда она взлетает, чтоб лететь. И в дружбу, вдруг, входили ритмы дней — Поэзией, бессонной музой ночи: Не страшен был мне черный день рабочий — Тяжелый труд нерадостных людей. *** У бедствий много есть прямых примет: Как ветры в море связаны с волною — Приметы зла давно слились с войною, И вот она пришла — на много лет. Случилось так, что в тишине моей Взметнулось всё под окриком тревоги, Дымились прахом чёрные дороги В зовущей дали розовых полей. Не в дикий лес, не в воровской овраг, — В открытый дом и в тайную обитель Входил бедою дикой победитель — Цивилизованный хвастливый враг. Нацисты Гитлера! Приятель мой — Без думы огненной о кругах Данта, — Хотел убить в Париже коменданта И сам погиб, ведя народный бой. Его жена тогда сошла с ума, И я готов был горестно поверить, Что знает всё — кому и что отмерить — Судьба людей, премудрая сама. Не много верят люди в ворожбу, Богам не много кланяются тоже, С природою беседуют всё строже, Но верят все в всесильную судьбу. Как будто-бы в покорности такой Нам легче быть, когда нам путь неведом, Когда ведёт на радости иль к бедам Судьба своей судьбинною рукой. *** Пустой стоит приятеля барак, Над ним звенит весна печалью милой; Не знаю я — тогда какою силой Жила безумная. Не знаю, как. Пред казнью, говорят, влечёт ко сну, И крепко спит под утро обреченный; Нам снился сон пустынный, злой и чёрный, Когда очнулись в пятую весну. Мир праздновал победу год, и два, Он сам себе казался чудно новым, Но взгляд победы стал опять суровым, И смеха нет, и дышится едва. Извечный враг был весел, жив, дышал, Всем людям враг — война, — он не был мертвый, Когда, поверженный и злобой гордый, Свой меч разбойничий как крест держал. Бывает так, что утра свет не мил И сердце рвется в напряженной ноте, Как если б жил в прославленной свободе, И вот тебя вдруг кто-то ослепил. В такое утро я бродил в лесу, Деревья черные, во льду, скрипели, Я думал о весне, хмельной в апреле, Что вот ноябрь теперь в себе несу. Но было мне в печали всё ж легко: Я знал о силе дремлющей в народе, Я знал о солнце вечности в природе, К которому не так уж далеко. *** Есть холм в лесу, с него видны зимой Ряды крестов на кладбище недальнем, На том холме, на фоне погребальном, Вдруг встретилась безумная со мной. Не знаю я — признала-ли меня, Или она теперь для всякой встречи Несла как сон взволнованные речи, Виденьями бесплодными маня. О, сложность трудная в простых словах! Ты мне дороже ясности небесной, В тебе всегда, как в клетке тесной, Стучится сердца неуёмный взмах. Убитого приятеля жена Издалека молила, причитала, И небо низкое, как из металла, Над нею стыло, — злая тишина. Катились слёзы тяжко по щекам — Как зёрна звездные, в глазах — сухие… Слова, слова, с какой еще стихией Сшибётесь вы на подступах к векам! Безумной речь мне трудно передать: Как понял я — о муже говорила, То дико пела, то в ладоши била, И плакала, чтоб воплем не рыдать. Французской речи ближе ритм ручья; Я в русский лад вложил потоки речи Моей безумной, неуёмность встречи И бедственность ее, как понял я. *** Я шёл за ней, сшибая с веток лёд. Вокруг — всё лес, пустынный, бездыханный Стоит, как храм бесчувственный и странный, И в нем — она, безумная, поёт: «Где б ни были — везде найду, Сомненье больше не тревожит, Люблю я вас, любовь не может Лежать снежинкою на льду. Дорогой, лётаной орлами, Среди обвалов и камней Я буду следовать за вами Любовью трудною моей. И если надо — к смерти строгой Я подойду, и всё скажу, И боль сожженною дорогой В своем я сердце покажу. Но если надо, если надо, — Собой прикрою вас, пойду Одна на черную беду, И буду гибели я рада…» Так пела боль ее, — могла бы петь! Безумная спешит тропой крутою, На пень падёт, или скользит пятою, И хлещет ветка жгучая, как плеть. И к кладбищу стремительно дошла, Мне пальцем детским строго погрозила И тёмный взгляд свой гневом исказила, — Своей бедою будто обожгла. *** Страшит безумие невольно нас, Всегда мы видим в разуме спасенье, Но в гибели нам дорого забвенье, Когда зовём и — как на плахе глас. Но даже там я слышал, за стеной, На кладбище для всех — на вечной плахе, Как любит человек во тьме и страхе Под крыльями надежды голубой. Отвергнет всё снобический уют, — Не новы чувства, и слова не новы: Беды естественно гремят оковы, И пусть о них безумные поют: «О, дорогой, что делать мне, — Гостей я к свадьбе пригласила, Они смеялись, я — грозила, А смерть — стояла в стороне. Они сказали — мертвый вы Что вас люблю — они не знали; И вот — дорогу указали Среди кладбищенской травы. Вот видите? — она опять, Как если б вас я не любила; Она мне сердце ослепила, Чтоб как-нибудь его унять. Какой пустяк, к чему они — Кресты и плиты и ограда? Вы рады мне? — Я — очень рада! Эй, колокол, звени, звени…» *** Она смеялась, но глаза её Смотрели строже мертвого покоя, — Как очи ангелов, умерших стоя, Проклявших вдруг могильное жильё. И прочь пошла по узенькой тропе — С поклонами направо и налево Как некогда, уже венчальной девой, С любимым шла в взволнованной толпе… И я бежал, — я мог еще бежать! — К жилым домам и к радостям заботы Чтобы кружиться в них и дни и годы, Чтоб просто — жить и разум удержать. Легенда есть: среди времён иных Для смертных чашу чудного забвенья Прислали боги, чтобы жизни звенья Не прервались отчаяньем живых. Испив забвенье, вновь живут они. Я пью его, я пьянствую все ночи. И дни мои — тревожней и коротче Пока не вспыхнут звездные огни. И верен я моим неверным дням, По прежнему волнуют их приходы; Люблю и легкость ясную природы, И сумрачность тяжелую в камнях. Но простоты уж нет! В каком дворце Её я видел, — сердцем или взглядом? — Шла, как дитя, она со мною, рядом, С невыносимым счастьем на лице. И как сказать: не будет никогда! — О, как она сияла первым цветом Для всех, всегда, везде, как в дне согретом Из облаков зарёвая гряда. И знаю я: восстанет вечность вновь, И даже так — и в бедственное время, Свободно станет в боевое стремя, Чтоб жизнью билась жаркая любовь.

Мерцая солнечным виденьем У скал горючих и воды Под снежно-розовым цветеньем Растут Израиля сады. По городам простерты сети Цивилизаций, но вблизи — Все те же ослики, и дети Шумят в божественной грязи. Ресницы их пречудно длинны И взоры древние горят, — О них библейские былины Псалмами в храмах говорят. На холмах ночь в прохладе млеет, Она — как сон веков святых, И ветер звездный тихо веет Для добрых, мудрых и простых. О, близок день такого света, Когда народы — твой и мой, По слову вечного Поэта, — Сольются радостью земной. Но помни, помни, к испытанью Еще не кончены пути: В дороге к счастью и свиданью Нам надо братьями придти.

О любви мне говори — Как тебя любили, — От зари и до зари Счастливы ли были? Говорила ли ему О любви последней, Так же верила всему В синий вечер летний? Виновата ли ты в чем, Что любовь любила? — За твоим была плечом Вся земная сила! Как же ты любила вновь, Навсегда прощалась, Или древняя любовь Болью оказалась? Не казалось ли тебе, Что любовь такая На костер к своей судьбе Уведет, толкая? Ледяная — и живет Та судьба кострами: Не иди, когда зовет Легкими перстами.

Уснувший порт, гитара в темноте Все итальянские мотивы вторит; А Млечный Путь в безмерной высоте, Срываясь звездами, над морем спорит — Что глуше в легкой тишине, Что глубже в полной вышине. Ночное Тютчева не знать нельзя. Нельзя не жить Арагвенной печалью — «На холмах Грузии». И вот, скользя, Пришла печаль, и шелковою шалью Сжимает туго сердце и плечо, Которому от сердца горячо. Распяты в небе реи кораблей, Высоко подняты морские тени; А юнга все поет про журавлей, Распластанных в волнах морской кипени, О том, что дева, будто сгоряча, В любви сгорела тихо, как свеча. О сколько звезд над Африкой твоей! Их может быть на Черноморье столько — В тиши, в ночи, средь жатвенных полей, В сверканье росном, где колосья стойко Так бурно в грозах вынесли свой рост, Где звездный всплеск божественен и прост. Теплом согрет, еще теченьем дня Так щедро пролитым в долинах Керуана, Вдруг вижу я, как Лермонтов меня Касается; его мерцает рана Под звездами — горячей и земной, И кто-то в звездах плачет надо мной.