– Н-ну, даешь голову Геринга! – решительно сказал Иван и выхватил из мутной ржавой жижи селедочную головку. Через минуту он сумрачно поднялся от артельной посудины, отшвырнул ложку.

– Ох, доводят гады, до дубового бушлата… В бачке одиноко кружились серые крупинки, потемневшие капустные листья. Пахло затхлостью, псиной.

Бормоча: «Не принимает душа… аж по ногам пятна пошли… Эх, батько, слышишь ли?», Иван полез на верхние нары. Нары были шершавые, жесткие, вероятно уж никак не мягче старых николаевских.

Знавший сотни песен и на лету запоминающий любой мотив, Иван после расстрела Третьякова особенно пристрастился к старинным острожным песням, которые во множестве знал старый солдат Маркел Корнеич.

Стянешь ты его в овраг, догола разденешь,

Скинешь каторжный бушлат, а шинель оденешь…

– только для себя, забившись в глубь второго яруса, сквозь зубы завел Иван.

– Ну, шинель не обязательно – в Норвегии наш бушлат вернее послужит, чем итальянская шинель…– рассудительно сказал Шмелев, запихивая ложку в щель в стене,– ну-ка, лезь сюда и слушай… Подошло наше время…

Покойник-то Третьяков тебе никогда не рассказывал, как он с каторги у царя ушел? Ни к чему было? Как же ни к чему, когда он и здесь этот вариант предлагал? Ну так вот… Завтра нас опять в дальние каменоломни погонят. Руммель уехал, теперь режим, конечно, как всегда, начнет слабеть. Так мы еще день подождем, пусть конвой обтерпится. Ну, а на . третий… Если в наряде итальянцы будут…

Они долго шептались, совсем неслышные в вечернем гомоне тесной землянки.

Утром перед самым разводом на работу Шмелев сказал только:

– Сегодня. Буки. Итальянцы в наряде. Начинаю, как условлено, я…-и опять переходя на свое засекреченное штурманское наречие, предупредил:-Словом, следите, чтобы не проморгать твердого знака (По своду сигналов «твердый знак» означает: «Адмирал указывает курс»).

…Солнце било отвесными лучами, плавящими лед на склонах. Картинно и грозно рвали снега прокуренные временем гранитные клыки скал.

Океан был искусно отлит из старого голубого серебра, а вдали у горизонта казался синим, как на географической карте. Отвесной стеной поднимался он к небу где-то за третьим ярусом дальних гор, и их хребты мохнато, точно живые, уползали в сверкающую синеву.

После чадных потемок Догне-фиорда все вокруг – и далекий горизонт и ветер – было опьяняющим, кружило голову.

Партия военнопленных работала в каменном карьере – тридцать шесть скелетов в отрепьях всевозможных форм: моряков, летчиков, танкистов – под конвоем четырех неповоротливых пожилых солдат-итальянцев. План покойного комиссара предусматривал еще одно обязательное условие – наличие наклонной плоскости.

Лениво поднимались и обрушивались на породу ломы и кирки – гранит взлетал острыми брызгами. Дощатая дорожка ломано сбегала вниз. Гранит на тачках по дощатым скатам свозили к вагонеткам канатной дороги. Строился тот самый мол для стоянки подводных лодок, на который возлагал столько надежд капитан Хазенфлоу.

Ивана с утра лихорадило от нетерпения, он не спускал мрачно поблескивающих глаз со Шмелева, нагружающего битый гранит в тачку рядом. В наряде стояли одни и те же, давно примелькавшиеся и изученные солдаты.

Спина Шмелева напряженно сутулилась впереди. Капитан-лейтенант, казалось не особенно и напрягаясь, ловко гнал полную тачку под гору.

Могучее майское солнце – старый штурманский сослуживец и союзник всех мореходов – и сейчас было на его стороне. Его косые слепящие лучи ударяли прямо в глаза конвойному.

Еще сверху, от последнего поворота, увидев, что ближний конвоир закуривает, Шмелев вскачь пустил свою тачку под откос. Почти полтонны гранита, увлекая за собой и тачку и каталя, с угрожающим гулом и дробным рокотом понеслись вниз по узенькой дощатой дорожке.

Шмелев почти поравнялся с итальянцем как раз в ту минуту, когда тот, держа винтовку на ремне, переброшенном через локоть, осторожно подносил к смоляным черным усам зажженную спичку.

Кррак! Тачка соскакивает с узенького настила досок и, не замедляя скорости, горным обвалом рушится на конвоира. Солдат не успевает даже вскрикнуть.

Шмелев, оскалясь, рвет у него с локтя винтовочный ремень. Взмах приклада короток и страшен.

Иван, гнавший свою тачку следом за Шмелевым, явственно услышал хруст теменной кости – точно большое яйцо лопнуло.

Когда он, бросив тачку, сзади подскочил к командиру, тот уже рвал с пояса убитого ремень с подсумками.

– Карманы, карманы обшаривай, – не глядя на Ивана, хрипло бросил Шмелев, – им махорку эти дни выдавали-она собакам след перебьет.

Где-то в соседнем коридорчике каменоломни протяжно заголосил второй итальянец. Лязгнул затвор, и тут же над самой головой Ивана выстрелил капитан-лейтенант, крикнув:

– Силов! Подсумки! Черт тебя!.. – и так же раскатисто гаркнул навстречу вывернувшемуся из-за угла коридора седоусому итальянцу: – Куда прешь, дура?.. – выстрелил еще раз, рванул Ивана за рукав: – За мной! Ходу! – и, пригибаясь, коридорчиком, петлями ходов помчался в гору.

Иван, держа в руках кисет и пачку махорки, вынутые из кармана убитого, побежал следом.

Запаленно, с выхрипом дыша, с винтовкой наперевес, нагнал бегущих на повороте Егор Си-лов, пробормотал только: – Н-ну, дали жизни… – и шарахнулся за глыбу гранита. Ошалело визгнула пуля, уходящая рикошетом от скользкой грани камня. Брызнули осколки, острый камешек больно стеганул Ивана по щеке. Но пули уже отставали от их винтящегося вверх бега, и, казалось, солнце, с каждым шагом вырастая, становилось ближе, крупнее, точно само шло им навстречу.

Когда поднялись на скалистый гребень и визгнула первая пуля, выпущенная конвойными уже не панически – лишь бы стрелять, а обстоятельно, с упора, по четко вырезавшимся на синеве небес силуэтам – как в панораме, стали видны только что покинутые зигзаги гранитового карьера.

Конвойные, согнав пленных в кучу, положив их, легли сами и взяли на прорезь прицела первую скалистую ступеньку взгорья.

Обстрел велся методически. Каждый ствол, не вздрагивая, лежал на камне.

А еще ниже от сторожевой вышки бежали двое с овчарками на сворках. Псы рвались вперед, подтаскивая за собой проводников.

Выстрелы будили в горах встревоженное раскатистое эхо, вспухали голубые прозрачные дымки, да ныли, отскакивая рикошетом от скал, шальные пули. Изредка остро брызгали осколки камней.

Заливистый голос овчарки донесло вместе с порывом теплого ветерка, тянувшего снизу, от нагретой земли.

– Придется залечь… Одного положим, у других глаза перекосит, – решительно определил Шмелев, сбрасывая с ремня винтовку.– Ложись, старшины, сейчас мы с этим тиром покончим… Иначе не пройти нам погребешку. На выбор валить будут.

Егор, точно в прицельный станок, уложил винтовку между двух камней и, сосредоточенно морщась, пытался открыть незнакомой системы затвор.

– Что ты ее душишь? На себя дергай! Теперь прижми. Открывай, – отрывисто покрикивал Шмелев, успевший присмотреться ко многим конструкциям затворов. Но выстрелить Егору так и не пришлось.

Иван, сбоку следивший за возней его пальцев с хитростями чужой винтовки, вдруг положил руку на ствольную накладку и скороговоркой попросил:

– Егор, дай я им первый за Андрея Федоровича, за Косту, а, Егор? Уважь!

Столько ли мольбы было в голосе Ивана или повлияло что-то другое, только Егор молча уступил оружие. И вдруг, уронив голову на руки, скрипнул зубами и сдавленно застонал. В горячке никто не обратил внимания на его стон.

Иван отчетливо, как на учении, щелкнул затвором, досылая патрон в казенник, сказал шепотком:

– Н-ну, послужи, красавица.

И, умостив ствол между двух камней, прикладываясь, широко раскинул локти.

Целился он старательно, долго, а выстрелив, помянул капитана Хазенфлоу и что-то из корабельного такелажа.

– Плавней, не дергай, – строго напомнил из-за его плеч Шмелев, – неужели заново тебя учить?

Егор продолжал лежать, не поднимая головы. Тугими пузырями лопались выстрелы. Раздельно чертыхался Иван Корнев. Все ближе подвывали овчарки.

Однако после третьего выстрела Иван с размаху хлестнул ладонью по каменной плитке.

– Есть один! Списан!

– Старшина, не увлекайся, – хмуро предостерег его Шмелев. – Обходить бы не стали. Скорее до леса добираться надо… Эх, тебя-то только и недоставало!

Рослая, волчьей масти, овчарка, вывернувшись из темной норы каменоломни, яростными скачками рванулась в гору. Шерсть ее свирепо взъерошилась на загривке.

Шмелев неспешно, не поднимаясь с колен, вскинул винтовку. Пес, опустив лобастую голову, носом держась за след, бежал к нему.

Выстрел грохнул, когда до ищейки осталось не больше двадцати шагов.

Две напряженные силы столкнулись в яростно ощетинившемся звере – инерция могучих бросков его мышц и валящая на землю, опрокидывающая сила свинца.

Пес, ощерясь, вскинулся на задние лапы, перевернулся в воздухе и витком спущенной пружины полетел под откос.

Вторую овчарку проводник так и не спустил с привязи. Беснуясь заливистым лаем, она рвалась из его рук где-то за грудами камней.

– А ну, в лес, под елки! – вскидываясь с колен, прикрикнул Шмелев и, только сейчас увидев уткнувшуюся в ладони голову Егора Силова, нагнулся над ним и положил руку на его вздрагивающий потный затылок. Глуха застонав сквозь сцепленные зубы, Егор поднял голову. Он был мертвенно бледен, сразу стала заметна на осунувшемся лице ржавчина молодой светлой бородки.

Из уголка его поблекших, уже обведенных синевой губ стекала алая струйка.

– Куда?-озабоченно спросил Шмелев, стаскивая с себя форменку и тревожно взглядывая на небо – не сверкают ли плоскости снижающегося с выключенным мотором самолета?

– Под ключицу, – отчетливо сказал Егор и, упершись левой рукой в камни, приподнялся. Глаза его смотрели сосредоточенно, грустно.– Меня еще там чиркнуло,– он ткнул пальцем под гору и вдруг весь перекосился от боли, вызванной резким движением.– И надо думать, крепенько, товарищи, садануло… Главное, крови-то во мне не так уж и много осталось после нынешней зимы. Только не хотел я вам праздника портить. Все равно не помочь.

Чертыхаясь и все косясь на небо, Шмелев рвал на полосы рукава форменки, бинтовал плечо и грудь Егора. Небо еще молчало, но, вероятно, где-то за первой гористой складкой Хазенфлоу или Туриньи, натужливо крича в телефонную трубку, уже вызывали аэродром.

Егор, морщась от боли, следил за спорой возней крепких рук своего командира.

Тряпки быстро намокали – из грязно-серых становились яркими и свежими, как полотнище нового знамени.

– Эх, кабы в руку, либо в ногу… – безучастно глядя на окровавленные самодельные бинты, через силу сказал Егор.– Ну, тогда… еще было бы о чем говорить… А так зря вы трудитесь, товарищ капитан-лейтенант, не задерживайтесь… Я еще пройду с вами… на сколько крови хватит.

Поддерживаемый товарищами под руки, он медленно поднялся и, закусив губы, окровавленный, бледный, упрямо побрел вперед.

Шли медленно, трудно. Вся надежда была на лес, зубчато и плотно подступивший к подошве ближней горы.

Шмелев достал вдруг из кармана пачку махорки, взятую из полевой сумки убитого им итальянца и наспех стал разбрасывать пригоршни табаку себе под ноги.

– Павел Николаевич, да вы что? – испуганно вскрикнул Иван. – Она же нам дороже хлеба!

– Пусть понюхают, – не слушая, сосредоточенно пробормотал Шмелев, продолжая сорить табаком. – Махорочка крепкая. Она их сразу со следа собьет. Ну, марш!

Ослепительно горели снега на горных вершинах. Голубел внизу, в дымке, в полуденном мареве Атлантический океан, и уже совсем не такими большими казались под светом близкого солнца все человеческие заботы и горести. Сосны, приближаясь, гудели знакомым уверенным мачтовым гулом. Их мохнатые лапы раскачивались, маня и обещая прикрытие. Еще 10-15 минут, и самолет уже ничем бы не мог помочь Догне-фиорду.

– Эх, други,– в полузабытьи клонясь головой то к одному, то к другому плечу, едва разводя бледные губы, жарко шептал Егор, утешая не себя, а остающихся жить товарищей.– Не вечен же человек. Когда-никогда помирать надо.

– Молчи, дурень! Ты еще меня пережить должен! – с болью гаркнул Шмелев и осекся. Усмешливые и грустные глаза его комендора были рядом, они смотрели понимающе и совсем спокойно, светлые и прямые глаза простодушного волжского парня.

То, что он видел сейчас, было уже выше и насмешек, и обиды, и самой субординации. Егор сказал только укоризненно:

– А ведь вы на меня, товарищ капитан-лейтенант, по службе никогда не кричали… Так уж и по человечеству не кричите. Ни к чему это. Я ж говорю, никто не вечен. А по-людски помереть – тоже кой-чего стоит…

В синеве, в непередаваемой словами прозрачности, строго и прямо стояли сосны и лиственницы. Ручьи пенной кружевной прошвой, точно искусно вышитые полотенца, были брошены на источенный временем гранит.

Вокруг простиралась Норге, старая рыбацкая промысловая «Норвега», мирная, триста лет ни с кем не воевавшая страна.

Где-то далеко внизу едва слышно застрекотал мотор мотоцикла. Егор, настораживаясь, поднял голову.

– Ну, а если погоня, други,– вдруг окрепшим голосом сказал он, – так уж попрошу «два ща» (Сигнал «Спуск флага без церемоний») мне сразу набрать. Без меня-то еще наверняка уйдете.– Спасительное наречие «трехфлажки», язык лагерной конспирации, еще владел его мыслями. – Да уж, без никаких церемоний… – прислушиваясь к далекой скороговорке мотора, повторил он.

– Молчи, дурень! На себе унесу! – яростно и убежденно бросил Шмелев и крепче прижал к себе руку Егора.

– Что у них там, по две головы, что ли, погоня? – зубы Ивана Корнева сверкнули совсем по-волчьи. – Кто в догон-то пойдет? Туриньи? Так он один. Или, думаешь, унтерам под пулю лезть большая охота? Некому за нами по горам таскаться. Вот уж когда в дол спустимся… Ну-ну, держись, не падай…

Солнце сдвинулось уже к заваленному горами морю, дымящемуся между их расщелинами, и тени стали удлиняться.

Было три часа пополудни.

– Ну-ка, отдохни, Егор, – попросил Шмелев, подводя раненого к вековому валуну.– Давай, Иван, руки, мы его в кресло посадим. Вот так.

Медленным, ровным шагом, стараясь не сбиваться с ноги, понесли Егора дальше в глубь леса на скрещенных руках.

Зеленый и рыжий плюшевый мох мягко обрамлял валуны. Шептались детскими голосками ручьи. Не верилось, что где-то война, оккупация, развалины городов, колючая проволока Догне-фиорда. Горы, камни, лиственницы и сосны стояли так же спокойно, как и тысячи лет назад. Егор беззвучно перебирал бескровными губами.

Три ветвистые, могучие близнецы-сосны сошлись поодаль от остальных деревьев у выбивающегося из камней родничка.

В горле Егора лопались какие-то сухие пузырьки.

– Испить бы…– глухо попросил он. – Сгораю…

Напившись, вздохнул с опаской, судорожно приоткрывая рот, выплюнул себе под ноги кровавый сгусток, внимательно оглядел деревья, камни, зелень вокруг и как бы про себя определил:

– Ну, вот и пришли, Егорка, на якорное место… Да-а… «У Муромской дороги стояли три сосны»… Здесь меня и кладите, товарищ капитан-лейтенант.

Теперь он все время подчеркнуто называл Шмелева полным воинским званием, и это, видимо, доставляло ему удовольствие, напоминая, что плен кончился.

Когда Егора положили, он сказал серьезно и строго:

– Если доведется, передайте там… В Советском-то Союзе. Рад, что и моя грудь полковому нашему знамени послужила. Ну а обо всем прочем что ж толковать – на то война…

Егор закрыл глаза, запавшие и углубленные синей, уже предсмертной тенью, и затих. Грудь его почти не поднималась, только в горле потрескивало, точно лопались, ссыхаясь, какие-то хрупкие пузырьки.

Прижавшись щекой к ствольной накладке, на корточках сидел у его изголовья Ванюшка Корнев.

Опершись на винтовку, с постаревшим, мрачным, казалось закопченным, лицом стоял над ними Шмелев.

Настораживаясь, звенела страшная горная тишина. Только шепотом о чем-то очень древнем рассказывал ручей.

Несмотря на восковую бледность, лицо умирающего на минуту потеплело, став прежним незатейливым лицом самого обычного русского парня. Чуть приоткрыв глаза, Егор кивком подозвал к себе Ивана и шуршащим шепотом выдохнул ему в самое ухо:

– На Волге-то когда будешь… Если приведется… Так ты сыграй эту самую мою «Катю-пастушку» и обязательно меня вспомни. А в Енотаевске приведется погостить, зайди…– дальше Иван не разобрал слов, только беззвучно подергивались уже мертвеющие губы.

Так сурово и тихо отошел от жизни Егор Силов – бедовый волжский штурвальный с буксирного парохода «Арктика».

…Капитан-лейтенант первым поднялся от изголовья покойника. Закинул за плечи винтовку, отряхнулся от хвои.

– Забирай знамя и пошли, Ванек… – вздохнув и впервые за весь год войны называя своего краснофлотца уменьшительным именем, позвал он Ивана.

Иван осторожно, точно боясь разбудить спящего, начал расстегивать бушлат на его груди. Подкладка вверху отпоролась, и помятый грязный шелк, смоченный свежей кровью, точно помолодел, стал по-прежнему ярким, как почти год назад, когда знамя только передавал полку седоголовый генерал из штаба округа.

Поцеловав покойника в холодные, точно вырезанные из жести губы, Иван поправил бескозырку на его голове и, пальцы в пальцы, сложил руки мертвеца на высоко поднявшейся грудной клетке. Но помедлил секунду и, снова нагнувшись к холодеющим рукам Егора, собрал в кулак пальцы той руки, которая лежала над сердцем – стынущие пальцы так и остались плотно стиснутыми в кулак, словно мужественная и даже в смерти грозная эмблема.

…Лесом шли молча, а когда выбрались на опушку и уже снизившееся над плоскогорьем солнце, ударив прямо в глаза, зажгло игрушечные оконца далекого, крытого черепицей городка и густеющие тени синим торжественным нимбом тронули леса на отрогах дальних гор, капитан-лейтенант, зажмурясь, попросил тихонько:

– Ну, синеглазая фрекен Норге, по старой дружбе выручай беглых…