…Шаланда скребнула днищем по песчаной отмели, по хрусткой гальке и, накренясь, остановилась. Высокий плотный немец в капитанских погонах коротко крикнул с берега что-то категорическое конвойным на барже.

Золото на плечах и мышиного цвета мундир выделяли его из общей однообразной лягушиной прозелени всех собравшихся на берегу. Едва ли не самый дородный, он был, вероятно, и самым старшим по чину из всех встречающих партию пленных.

– Еще кайзеровской чеканки… – буркнул Шмелев, издали приглядываясь к массивной фигуре немца, – дракон (Презрительная кличка царских офицеров) чистейший.

Немец стоял, театрально отставив ногу, как памятник, отлитый не особенно талантливым, хотя и знающим свое дело мастером.

На берегу, узенькой кромкой прижавшемся к воде и сразу переходящем в круто срезанные холмы, в отвесные скалы, партию пленных построили по два. Пожилой унтер, методически, карандашиком, ткнув каждого в грудь, пересчитал людей. После ряда нудных формальностей их передали лагерному конвою, оцепили, перестроили по четыре. Унтер помоложе, оливково-смуглый, носатый, в авиационном берете, пересчитал людей еще раз – счет не сошелся, унтер-офицеры заспорили и пошли считать в третий раз, вместе. Новый конвой был почти сплошь из итальянцев. Сразу стало шумно и бестолково.

Высокий плотный немец в офицерской форме, по-барышнически деловито оглядывая каждого пленного, медленно прошелся вдоль строя. На подбородке у него чуть угадывался шрам – явный след еще давнишней корпорантской рапиры. Темный крест, окантованный белой эмалью, был пристегнут к клапану его нагрудного кармана.

Русские стояли плотной, глухой, растянутой на сотню метров стенкой, тесно, локоть к локтю. По их изнуренным хмурым лицам ничего нельзя было понять. Многие были разуты, и почти все в лохмотьях.

Немец покачал головой и брезгливо, отрывисто сказал только одно слово шедшему за ним смуглолицему офицеру помоложе. Смуглолицый отчетливо повторил это короткое слово, сопроводив его решительным рывком руки. Так же коротко упала чужая команда, и люди, не зная, что по ней следует делать, смешали ряды. Тогда смуглолицый выразительно показал им большой темный кулак и, буркнув что-то конвойным, не оглядываясь, пошел в гору. Конвойные, загалдев, погнали толпу пленных следом за ним.

Тюрьма и морская качка взяли свое – люди начали задыхаться на первом же километре.

Медленно поднимались они на круто оплывающий к морю, облысевший холм в сухих серых лишайниках. Горизонт открывался постепенно, и постепенно, с каждым шагом, точно всплывая из-за гребня холма, становились видны полдюжины разборных шведских бараков за тройной паутиной колючей проволоки, пара голенастых караульных вышек по углам сквозной ограды и чуть в стороне от остальных построек опрятный флигелек из строганных бревен, крытый цветной веселенькой черепицей.

Чувствовалось на глаз – флигелек был здесь и раньше, остальное: бараки, скворечницы вышек, столбы и проволоку – пристроила война.

Необычный, вытянутый по казарменному ранжиру поселок казался вымершим – так пустынен и чист был двор за бараками и так безжизненно-тускло блестели стекла в окнах немногих построек.

За проволочной сеткой уныло и плоско цвело болото, и уже за его зеленой низиной неприступно и грозно в складках тысячелетних снегов, в глетчерах и глыбах льда рвали синеву небес гранитные беспорядочно нагроможденные горы.

Дальние леса на их отрожистых хребтах курились мглистой сизой дымкой.

Дорога, огибая холм, вильнула вправо, накренилась, сползая по косогору. Обнесенный проволокой квадрат двора стал виден весь – от вышки до вышки.

Ровный плац за домами неотвязно напоминал разлинованное, подстриженное под гребенку кладбище. Бугры земли над низенькими бревенчатыми срубами – не то блиндажей. не то пороховых погребов – были насыпаны под шнурок, в два ряда по обе стороны скучно-прямой дорожки.

– Партий, хальт! (Партия, стой!) – вдруг раскатисто крикнул смуглолицый в форме капитана и повернулся лицом к первой четверке. Второй офицер, ни во что не вмешиваясь, остановился поодаль – и, несмотря на то, что их мундиры и погоны были одинаковы, со стороны казалось, что распоряжается здесь всем один смуглолицый.

Конвойные – человек двадцать – и немцы, и итальянцы, и еще какие-то носатые молодцы неопределенной национальности – все одинаково гладкие, отъевшиеся в глубоком тылу, с автоматами на ремнях, хмуро стояли вокруг колонны.

Все вокруг – до самых величавых и строгих гор Губернаторства фиордов – казалось уже вымершим, обреченным, только из-под холма, напоминая об окраине земли и начале огромных водных пространств, ровным низким голосом гудело северное древнее море.

Смуглый коротким окриком подозвал к себе одного из конвойных, вероятно переводчика, и стал ему что-то втолковывать, тыча длинным пальцем в толпу пленных.

– Сейчас вы будете раздеваться догола и так пройдете на территорию концентрационного лагеря Догнефиорд. Одежду оставляйте здесь. Господин гауптман сам будет смотреть, что можно и чего нельзя вам одевать. Таков постанавливаемый распорядок, – отчетливо сказал переводчик в сразу зазвеневшей тишине, и смуглый офицер совсем подирижерски взмахнул рукой в тонкой кожаной перчатке.

– Первая четверка!.. Одежду долой! – подхватил переводчик.

Все четыреста человек, вытягивая шеи и налезая друг другу на плечи, смотрели на передних. Первая четверка – три одинаково рослых красноармейца и Джалагания остались неподвижны. Хмуро каменели вокруг конвойные. Большинство их, как видно не понимая ни слова, перекатывали глаза с капитана на первый ряд колонны – затевалось что-то любопытное.

– О-о? – и удивленно и угрожающе протянул смуглолицый офицер.

И тогда в общем напрягшемся до звона в ушах молчании раздельно сказал правофланговый – рослый, хорошо сложенный белокурый парень в промасленном ватнике танкиста:

– Раздеваться мы не станем. Мы военнопленные, а не каторжане, и исполнять подобные требования нам совсем не обязательно.

Иван Корнев только порывисто поднял руку к груди, к знамени, спрятанному над сердцем, и, сразу опустив ее, вздохнул глубоко и жадно – вот она, выдержка танковой гвардии – что значит школа…

Смуглый офицер в капитанском мундире зашелся каким-то горловым ястребиным клекотом. Ладонь его звонко хлестнула по кобуре:

– За непокорность расстрел на месте,– быстро повторил за ним переводчик.– Гауптман есть над вами царь и бог.

– Это еще как сказать, – насмешливо прервал его из третьего ряда Шмелев. – А пугать нас нечего.

– Раздеваться не станем! – торопливо выкрикнул и Иван Корнев и вкось из-за плеча оглянулся на сомкнутые ряды пленных, подумал ласково и со страхом – не за себя, за людей: «А ну, царица полей, не выдай!»

Все четыреста с лишним человек стояли по-прежнему– тесно, глухой широкой стенкой.

– Боже ж ты мой! Да кого же ты, офицер, берешь за горло,– вдруг высоким голосом выкрикнул худой красноармеец в обшарпанной шинели с алыми петлицами. – Да я семь навигаций в вашу дейчланд на теплоходах плавал. От Штеттинского магистрата за спасение утопающих похвальную грамоту имел. Переведи ему. И он мне грозит! Ну, так на – бей! Подавись моими кишками!..

С треском, до самого низа расползается гимнастерка, открывая поросшую черным витым волосом грудь.

– На что вам наши тряпки нужны? Есть закон – и пленный солдат носит своя форма… – прямо в смуглое, чисто выбритое лицо капитана раздельно бросает Джалагания, вздрагивая всем своим сухим, мускулистым телом. – Мы еще лица не потерял. – Он говорит негромко, но слышат его все – так напряжен и страстен его глуховатый грудной басок.

Смуглый, отступив на шаг назад, гаркнул что-то в сторону ближней вышки, и сразу где-то в глубине двора встревоженным комариным зумом заныл электрический звонок, а из крайнего барака за проволочной зоной, на ходу доставая обоймы и поблескивая примкнутыми ножевыми штыками, одинаковым зеленым горохом посыпались солдаты.

Двое, в спешке спотыкаясь через порог, выносили на улицу станковый пулемет, широко растопырив три голенастые лапы его лафета.

Переднему ряду было видно, как глубоко и жадно впились в сыроватую землю острые когти пулеметной треноги. Черный сосредоточенный зрачок дула скользнул по их лицам, качнулся, замер, и каждому показалось, что пулемет уставился как раз в его переносицу.

Солдаты двойным полукольцом оцепляли передние ряды. Четко ударила команда смуглого, итак же четко с сухой рассыпчатой дробью взлетели на руку карабины.

– Мы будем иметь небольшой разговор…– отчетливо сказал немец-переводчик, когда капитан достал из кармана массивные золотые часы. – Дается одна минута на размышление.

Русские стояли хмуро и молча.

Смуглолицый подержал часы на ладони и положил их обратно в карман. Солдаты разом подтянулись, крепче перехватили оружие.

– Да черт с ним и с барахлом…– горячим шепотом выдохнул было кто-то из заднего ряда в самое ухо Третьякову, но спокойно, внятно отрубил из-за плеч комиссара чей-то напряженный молодой басок:

– Прекращайте комедию. Фуражек даже не снимем, раз на то пошло.

Второй офицер очень пристально, долгим запоминающим взглядом посмотрел на кричавшего, на переднюю четверку – он точно зарисовывал их в памяти.

– Зер гут (Очень хорошо) …– вдруг очень ровно и даже с некоторым удовлетворением, как показалось переднему ряду, сказал он, упорно ни во что не вмешиваясь.

Солдаты скашивали глаза на правую руку смуглого офицера: все их военное прошлое не баловало разрывами между угрозой и приведением ее в исполнение – вот-вот правая рука капитана могла взлететь кверху, подтверждая повисшую в воздухе команду.

Пулеметчик – молодой, наглолицый, повернув к старшему сведенное напряжением лицо, не отрывая рук от затыльника пулемета, тоже следил за пальцами капитана.

А капитан, столкнувшись взглядом с Костой Джалагания, прищурясь, со злорадным любопытством рассматривал лицо грузина. Саркастическая усмешка кривила его губы.

Коста еще вздрагивал от злобного возбуждения. Мерзавцы! Тыловые полицаи! Этому-то вы научились в совершенстве, диктовать всякую пакость безоружным людям из-за щитка пулемета.

Вдруг смуглый капитан, не отводя глаз от подергивающегося лица кавказца, размеренным, еще не потерявшим строевой четкости шагом подошел вплотную к переднему ряду.

Иван Корнев, порывисто вздохнув, сосредоточенно, как в мишень, уставился в косой крест портупеи на груди офицера. ,.

Обтянутый лайкой палец смуглого, словно в стену, ткнулся в грудь старшины Джалагания.

– Юде? (Еврей?) – сдавленно выкрикнул он.

– Отвечать, когда спрашивают! – взвизгнул переводчик.

– Пачему Иуда? Чэловэк, как все,– сразу успокаиваясь, с усмешкой сказал Коста и поднял свои густые блестящие брови.

Помолчав, точно любуясь проступившим на лице врага недоумением и все с тем же богатейшим презрительным спокойствием, он спросил:

– Понымаишь? Кавказский чэловэк. Иудой эщо не был. И зачэм кирчишь? Ишак кирчит. Начальник спокойно гаварыть должен, панымаишь?

Офицер бешено рявкнул всего лишь одно-слово.

– Ты! Шимпанзе! Шесть шагов вперед? Вон из строя! – завопил немец-переводчик.

Коста, гордо взбросив голову, совершенно спокойный, вышел из строя и вдруг усмехнулся с явным превосходством.

– Ти ошибся, капитан,– громко, конечно не для одного фашистского офицера сказал он.– Мы не боимса смерти. Нас многа. Умри один – встают дэсать.

Иван Корнев, взволнованно вздохнув, дотронулся горячими пальцами до руки Третьякова, стоящего с ним рядом.

– Без паники, сынок…– едва заметно пошевелились твердые губы комиссара.

Мускулистый, стройный, как хорошая скульптура, насмешливо улыбаясь, стоял старшина Джалагания перед замершими рядами. Большая зеленая муха, звеня, кружилась над его плечом.

– Зехц манн – фораус! (Шесть человек – вперед!) – злым голосом скомандовал смуглолицый.

Шестеро конвойных одинаковым заводным шагом манекенов вышли из строя и встали в ряд против Косты. Все так же спокойно и презрительно улыбаясь, кавказец смотрел на своих палачей, на товарищей, на капитана – разговор шел не о пропотевших и грязных отрепьях, а о солдатской чести. Над его головой ярко светило солнце, и другие, остающиеся жить люди должны были поучиться у него древнему азиатскому искусству – умирать с достоинством, спокойно улыбаясь.

Четыреста пар глаз, не отрываясь, смотрели на Джалаганию – его спокойная усмешка действовала на всех. Она как бы говорила каждому: запоминай, смотри, это совсем не так трудно, понимаешь? Ты видишь, я улыбаюсь!

Офицер опять заклокотал яростной скороговоркой.

– Итак, в последний раз,– закричал переводчик.– Или вы раздеваетесь, или ваш товарищ…– он резко повел рукой влево.

То, что произошло дальше, было так стремительно и нелепо, что ни Иван Корнев, ни стоявшие за ним красноармейцы и военные моряки не поняли сразу, что случилось, с белокурым великаном в танкистском ватнике.

Или Коста был слишком вызывающе спокоен, и это накаленное ненавистью спокойствие само по себе взбесило фашиста, или ему почудилось, что грузин вдруг весь подобрался, готовясь к последнему прыжку, чтобы вцепиться в ближайшее вражеское горло. Фашистский офицер коротким яростным рывком вырвал пистолет из расстегнутой кобуры и сам подался вперед к застывшему против шестерки солдат Косте.

Выстрел ударил коротко, туго, словно раскололся огромный сухой орех. Коста продолжал стоять, а белокурый танкист за его спиной упал, не сгибаясь, лицом вперед, словно подрубленная у основания статуя.

Все это произошло до того быстро, что страшная простота случившегося на минуту оглушила людей, и они продолжали стоять неподвижно.

Второй немецкий офицер, все еще продолжая играть роль постороннего наблюдателя, меланхолически барабанил пальцами по свастике на широкой пряжке своего лакированного ремня.

Вдруг, резко оборвав барабанную дробь, он, даже не покосясь на труп, достал серебряный портсигар и, не спуская глаз с грузина, подошел к нему вплотную. Продолжая в упор рассматривать Косту, он бросил в рот пахучую голландскую сигарету. Усмехнулся самодовольно. Ничто не могло скрыться от его наблюдательного взгляда. У грузина конвульсивно дернулось адамово яблоко на худой загорелой шее, так торопливо, жадно проглотил он клубком подкатившуюся к горлу слюну. Откормленный, выспавшийся, закуривающий скорее по привычке, а, не из желания курить, фашистский офицер с холодным удовлетворением сказал по-немецки:

– О-о, в папиросе перед расстрелом и вы не можете себе отказать? Фамоус…

Дымок был душист, синеват и сладок – голландцы понимали толк в табачном деле.

Глубоко затянувшись, капитан выдохнул дым прямо в лицо Косты. Твердые губы грузина, не разжимаясь, не дрогнув даже, остались сведенными в одну тонкую, как порез ножом, линию.

– Молодец солдат. Ты имеешь характер,– довольно сказал немец и тряхнул портсигаром, протягивая его Косте.– Ну?

Коста остался неподвижен. Немец, возвращаясь к исполнению службы, покачал головой и отбросил сигарету.

– Дудки! Бледзин! – вслух категорически сказал он, и всем стало очевидно, что именно этот необычный немец и есть начальник лагеря Догне-фиорд. – Никаких расстрелов! Пусть люди работают, то есть делают то, зачем их сюда привезли.

Капитан отвернулся от Косты и не спеша, человека за человеком, еще раз пристально оглядел рослый передний ряд.

Его глаза насмешливо прищурились, стали маленькими, веселыми, совсем не злыми.

– Отставить расстрел! – неожиданно чисто по-русски рявкнул он несомненный начальник лагеря, и махнул рукой Косте.– Ну, ты, обезьяна, марш в строй. Сегодня вас не будут расстреливать – впереди еще хватит времени…– И вдруг, точно клацнув какими-то сразу взведенными пружинами, сам стал навытяжку. Голос его разнесся по всему двору:

– Смирно, с-сукины дети! Н-ну? Я будут учить вас стоять смирно?! Так вот, запомните, бывшие русские солдаты, сегодняшний день и час – семнадцатого августа, десять минут девятого… – чеканя каждое слово, отрубил он и на секунду затянул паузу. – Я даровал вам жизнь… А вы за это будете честно работать и не забывать моего добра. Это сказал я, капитан Хазенфлоу, начальник концлагеря Догнефиорд, и мое слово редко расходится с делом… – Хазенфлоу перевел дух и стремительно отошел в сторону от дороги.

– Гауптман Туриньи! Отправьте их за проволоку… Уберите пулемет к черту! – уже по-немецки устало огрызнулся он на пулеметчиков и, ни на кого больше не глядя, пошел к дому, крытому пестрой черепицей.

Иван Корнев вздохнул глубоко и жадно – значит, жить. Сердце каждым толчком приподнимало знамя на его груди, распирало бушлат – жить, жить…

Зазвенев железными репьями, разъехались на обе стороны решетчатые створки ворот, и между двух рядов вооруженных людей, в густом частоколе штыков сбившейся вокруг них охраны пленные молча и не ломая рядов, точно хорошо сколоченная кадровая воинская часть, прошли за колючую проволоку.