Был и второй случай встречи с волком. И тоже зимой – в сумерках. В тот год зима пришла злая. Она бессовестно настойчиво, будто с вызовом заявляла о себе: «Ну, москвичи, вашу мать так-то!.. Я вам покажу!.. Понаехали, понимаешь!»

Злая, морозная, она, как зверь, оскалившись, изголодавшись, рыскает по дворам, кого бы задрать, – нет никого!.. Только иной хозяйственный мужик, опрокинув за ворот ковш свекольного самогона, выходит, чтоб напоить скотину и дать ей корма. Справив нужду за углом, войдя в избу, скрутит цигарку из прошлогодней газеты «Правда» и с удовлетворением, глядя на хозяйку, вдохнет вкусный аромат самосада. Выйдет еще раз только днем – подкинуть скотине сена. Но к середине дня мороз уже не тот – мягчает, злость теряет.

Потом неделю сыплет крупными хлопьями. Это уже настоящий буран. Пахнет вкусной необычной свежестью. Манит, будто завлекает гулять. Но старшие не разрешают: в трех шагах ничего не видно, легко заблудиться. Только крепкие мужики вынуждены выходить, чтобы ставить вехи, заготовленные с лета. Втыкают их в сугробы вдоль троп между правлением колхоза и скотным двором, сельсоветом, почтой, сельпо…

Внезапно, как на тройке, налетела сама вьюга. Да какая! Местные называют такую вьюгу «сипугой». Говорят: «Пришла сипуга – это надолго». Сильный и порывистый низкий ветер мгновенно насыпает на дорогах высоченные сугробы и тут же сметает их, чтобы насыпать новые, но метрах в двух-трех дальше. Издевается вьюга-сипуга – «как хотит»!..

И так неделями! В селах и деревнях все замирает, прекращается всякое общение. Даже телефоны не работают.

К концу сипуги, недели через две, у нас в семье все продукты были съедены. Кроме картошки. Решено было идти нам с отцом по деревням, менять вещи на муку или хотя бы на зерно. Из пшеничного зерна получалась такая вкусная каша! Съешь такую кашу, и весь день сыт и не мерзнешь.

Промытое зерно мать засыпала в чугунок, заливала молоком на ночь. К утру зерно впитывало молоко и набухало. Мы с сестрами по очереди пропускали зерно через мясорубку, и все это в том же чугунке ставилось в печь. До чего же объеденная каша! Я и сейчас помню ее вкус и аромат – а прошло уже более шестидесяти лет. Вот так!..

Загрузили мы с отцом санки, взятые у соседа взаймы, вещмешки приладили на плечи и тронулись с некоторой опаской – дороги-то занесены. Хорошо, если есть вехи. Но отец, проживший в этих местах всю свою молодость, успокоил единственным и тогда расхожим словом: «Прорвемся».

После сильных морозов снежный наст был прочным. И мы, не выходя на дорогу, задними дворами пошли через поле, взяв направление прямо на Сосновку, село в десяти километрах от Никольского, на мельницу дяди Казимира, тоже Мамина. У нас в деревне после какой-то переписи многие стали Мамиными: китаец маленький, хитроватый, по имени Хли и все его потомство – Мамины. Австриец, попавший в плен в Первую мировую войну и каким-то образом прижившийся в Никольском, тоже стал Маминым. Монгол – с древних времен, никто не знает, как он оказался у нас, – тоже Мамин. Хотя по носу и щелочкам вместо глаз сразу видно, никого не обманешь – «монголец». Все его родственники в соседнем селе (три или четыре двора) – все Бегловы, а женки их из нашего села – Мамины.

Мы с отцом легко дошли до памятного для отца оврага, где чернели оставленные на зиму копны конопли. Из нее на маслобойне давили конопляное масло, а стебли после зимней выдержки, высушив, молотили цепами. Сухая сердцевина осыпалась, а из оставшихся волокон вили вожжи, заготавливали веревки.

В этот овраг, заросший с обеих сторон орешником, отец в давние годы вместе с «годками» гонял лошадей в ночное. Сюда же, в ночное на огонек, наезжали и ребята из Сосновки. Здесь они подружились. Потом призывались, служили вместе. После армии с подругами приходили по орехи…

Мы перешли старенький мостик с проломанными перилами и направились в село к давним знакомым отца – тоже Маминым.

Дома были только хозяйка и дочь. А сам хозяин, на которого так надеялся отец, погиб. Хозяйка тетя Фрося помнила отца. Удивлялась, глядя на меня:

– Надо же, пятнадцать лет прошло!.. – Охала, ахала: – Время-то летит – не догнать! Вот я порой смотрю на Шурочку и будто забываю свои годы. Летят!..

Отец только головой качал:

– Да! Прошлое за хвост не ухватишь. Время – танк. Прет, давит на настоящее, о будущем и думать некогда…

Она заменила керосиновую лампу – большей, с пузатым стеклом. Собрала на стол: курицу вареную, сало, квашеную капусту, огурцы, моченые яблоки и еще что-то. Да, картошку!.. Поставила на стол и самогон.

Мне так захотелось сала или курятинки! Курятина тогда не такая была. Это сейчас в магазинах куры неделями на прилавках лежат. А тогда!.. Это тебе – не мороженая, выхолощенная льдом птица. У той, домашней, и аромат, и вкус, и даже цвет другой был.

Но Фрося предложила дочке Шуре проводить меня в клуб на сельские посиделки, познакомить с местными ребятами, девчатами.

Пошли. Мне было досадно: «Зачем мне посиделки ихние?..»

Я спросил Шуру:

– Зачем твоя мать предложила нам посиделки? Что в них?

Шура усмехнулась:

– А ты не понимаешь?.. Маленький?..

Когда вернулись, отец был недоволен. Он был уже одет и, оказывается, давно ждал. Я, не раздеваясь, готов был идти. Отец сунул мне в карман подаренную бутылку с конопляным маслом.

Тетя Фрося предложила перекусить. Я с удовольствием поел и курятинки, и сала. Хозяйка смотрела на меня и почему-то плакала…

Когда мы вышли, я спросил у отца:

– Пап! А чего она плакала?

– Кто знает? – отец в ответ только покряхтел. Мельком взглянув на меня, спросил: – Ты сыт?.. Ну и ладно.

У мельницы десяток саней. Шум, гам, как на базаре. Таскают мешки с зерном на помол, мешки с мукой грузят на сани, дровни, салазки. Люди спорят, кто за кем, очередь занимают.

В пристройке мельничной полно народу. Дядю Казимира я сразу признал – мельник. На круглом лице выделялся огромный лиловатый бугристый нос картошкой. Торчащие из ноздрей волосы, борода, брови и вся одежда на нем были в муке, наверное, с прошлого года. В помещении шумели, поскрипывали какие-то деревянные колеса, ремни, и шипел высыпающийся из желоба помол. Пахло мукой, хотя ее вроде и не было видно. Мельник иногда откашливался, выплевывая сгустки теста.

Узнав отца, он по-мужски сдержанно, но искренне обрадовался:

– Ну! Татар баласы (ребенок, рожденный племенем татар), какие крутые пути тебя сюда закинули? Уж не орешник ли не по погоде притянул?

– Не поверишь, через орешник шел, сыну все рассказывал. Помнишь, когда я в Москву с семьей уезжал, мы в Пачелме с тобой на станции в последний раз встретились? Тогда ему месяц был…

Долгий разговор давно не видевшихся «годков» шел между делами. К мельнику то и дело подходили с вопросами, он выдавал муку. Отходил, приходил. Разговор затянулся…

Наконец выслушав отца, дядя Казимир предложил:

– Обменом займемся завтра! А сейчас отсыплю тебе муки пудик, и сын пусть едет домой. Скоро в Микиткино через Никольское поедет женщина, она муку грузит, – вот и довезет паренька. Дочь Беглова Исая. Помнишь сельсовет?..

Мы обрадовались. Но оказалось, женщина остается ночевать у родственников, поедет только завтра. Вот отец и решился: отсыпал муки с полпуда, наладил вещмешок, как рюкзак:

– Ты уж не маленький, сынок, дома голодные. А здесь ребята с десяти лет в лес за дровами одни ездят. Может, дойдешь?

– Да что ты как маленького уговариваешь, пап? Конечно, дойду! Дорога одна, прямая. Даже интересно.

– Вот!.. Не тяжело? Ну, поспеши. Лучше до темна пройти овраг, а там – на горку и под гору километра два всего… – Он сунул мне в карман бутылку с конопляным маслом. – Поспеши, сынок. Путь добрый…

Я пошел. Через полчаса начало заметно темнеть. Я прибавил ходу. Но темнело быстрее. Тучи снежные набегают, подумал я. Когда подошел к оврагу, мостик был уже еле различим. С одной стороны угадывалось пять-шесть столбиков, с другой стороны – два. А по центру моста, вроде, собака сидит. Я подошел метров на двадцать. Сидит!.. Подал команду: «Ко мне»! Молчит – без реакции… «Что если это волк!» – мелькнуло в голове. Попробовал пугнуть: залаял на него!.. Опять никакой реакции. Я сделал шаг на него – он шагнул от меня. Я остановился, встал и он… Я направо – и он направо! Я налево – налево и он… Я назад – а он на меня!.. Что делать?! Отступать нельзя. Стою… Представил лицо матери: в окно смотрит, меня ждет; сестры плачут. Братьев уже нет, погибли. И отец на мельнице один – без меня…

Взяла меня тут досада. Думаю: «В руках палка! В кармане перочинный ножичек!» Открыл лезвие, сжал в левой руке – слабовато, не то!.. Перехватил в правую руку – вроде уверенней. Но палка-то в левой!.. Слабо, опять не то! Спрятал ножичек перочинный, вытащил бутылку с маслом, взял в левую руку, как гранату, – вроде тяжелее, годится! В правой – палка… Деваться некуда. Была не была, иду на волка!.. Сидит, сволочь, и ни с места! Было бы светло, увидел бы, наверное: глаза пялит! Вдруг как сиганет в сторону – и канул в темноту!..

Тут уж я испугался крепко. Что произошло?.. Никого нет. Когда был волк, хоть одна живая душа была. А сейчас? Что вспугнуло зверя? Опять нечистая?!

Пошел снег. Прислушался: скрипят полозья. Ага, кто-то едет! По звуку – тяжелый воз. Значит, человек! Я быстро пересек овражек, почти бегом миновал столбики и начал подниматься навстречу шуму…

Из снежной пелены показалась лошадь под дугой, возчик идет рядом. Дровни нагружены швырками дров. Я, как заведено в сельских местностях, поздоровался:

– Бог в помощь!

Он ответил как-то по-особому, видимо, не ожидал встречи:

– Спаси Бог и тебя, мил человек. Откуда и что так припозднился?..

Спросил, чей я. Оказалось, он моего отца хорошо знает:

– Слышал, слышал: Юсупыч с семьею приехал. Зайду обязательно. Вы ведь у шорника Зур Ати остановились? (Буквальный перевод – большой отец.) Мы ведь с ним лет двадцать не видались. Зайду обязательно. Так!.. А ты-то что так поздно?

– С мельницы…

Я рассказал ему про волка. Он немного успокоил меня:

– Волк, ежли он один, на человека не нападает. Тем боле, ежли в руках палка. Вот спотыкнешься – может броситься! Но ты не бойсь, он больше не появится. Для него два человеческих голоса – уже сверкай ноги! То бишь – лапы! Я немного постою, пожду, пока ты дальше уйдешь. Буду громко петь. И ты иди и тоже громко разговаривай. Да хоть считай, только шумнее! Тут метров триста подниматься, а там уж и огоньки Никольские видать. Не бойсь, все будет как надо. Не надо бояться, разум терять. Усек?.. Ну, давай! Прощевай, путник молодой. А звать-то тебя как?

– Володькой!

– Ну, будь здоров, Владимир! Отцу привет большой от шапошника сосновского, брата гармониста слепого. Он должен помнить! Друзьями были…

Я скорым шагом пошел по дороге, и громко, во всю глотку, считал: …сто двадцать один, сто двадцать два… Долго слышал, как шапочник пел:

Когда я увидел сквозь снежную мглу слабые огоньки, повернул правее на наст… и рванул прямиком к нашей избе! Шел нормально, успокоившись. Но вдруг правая нога провалилась выше колена! Не могу вытащить!.. Наконец было вытащил – провалилась левая! Тут уж я трухнул: не дай бог волк видит! Трепеща, оглянулся – никого. Удивился, поймав себя на том, что повторяю песню про «Хаз Булата»…

Вокруг ни души. Слава богу! До избы – метров тридцать. Можно и крикнуть в случае чего.

Вошел в избу, обрадовал всех.

– Зачем нужно было на ночь глядя идти! – озабоченно запричитала мать. – Нам соседка хлеба принесла, она сегодня пекла, вернула долг…