В школьные годы, по-моему, было принято заводить альбомы, куда записывали стихи, цитаты, отдельные замечания, пожелания. Ты кому хочешь записываешь, тебе записывают… Я с пятого класса вел такой альбом. В нем и поговорки, и пословицы, и крылатые выражения. Строки из любимых песен, стихи неизвестных поэтов, стихи девчонок.

Был такой альбом и у директора никольской школы Ланкиной Клавдии Ивановны. Вот о ней мне память и подкинула воспоминания. На эту тему…

Клавдия Ланкина двадцати с небольшим лет, директор школы. Юная, строгая и несколько замкнутая. Может быть, даже в какой-то мере – загадочная. Сейчас бы я сказал о ней: «тургеневская девушка». Как она стала директором? Война, читатель, война!.. А остальные учителя были еще моложе. Я тоже с семилеткой после войны учительствовал, правда, всего несколько недель. И сбежал. Как-нибудь расскажу и об этом.

Так вот, Клавдия иногда посещала наши деревенские посиделки, – куда деваться от тоски долгими темными вечерами. В деревне-то даже электричества не было! Девчонки в складчину собирали керосин, заливали большую лампу… и деревенская «ассамблея» привычно катилась…

Краснея, Клавдия Иванна принимала участие в наших играх – в «Ручеек», «Колечко». Представьте: вдоль стен сидят молодицы разных возрастов – в шалях-паутинках и оренбургских платках, в новых белых валенках и новых блестящих калошах – в любую погоду и любое время года! Наблюдая за играми, идущими по центру избы, они лузгают со смаком семечки. Да как!.. С особым шиком и искусством: от нижней губы к груди спускается, словно осиный рой, пышный ком из шелухи. И чем больше, объемнее – тем лучше и искуснее. Мода!..

В избе полно ребят разномастных – от одиннадцати до шестнадцати-семнадцати лет. Кто-то курит, кто-то в карты играет. Кто-то крутит патефон. Словом, деревня развлекается как может. И игры у нас были какие-то грубоватые – деревенские. Не помню, в чем был их смысл, но проигравшего в «Колечко» ведущий нещадно бил ремнем по руке – столько раз, сколько назначит последний битый. Клавдия, закусив губы, краснея и сдерживая слезки, честно терпела. Мне было жаль ее, и я частенько – вместо нее – подставлял свою ладонь. Когда я проигрывал, она свою ладонь подставляла. Ребята посмеивались – мягко, дружески:

– Надо же, какую боль за тебя терпит!..

Ей было неуютно на этих сборищах; я чувствовал, что она приходит сюда только потому, что там был я. Чтобы повидать меня…

В отличие от меня, сестра моя посещала седьмой класс, чтобы ничего не забыть для продолжения учебы в Москве. Узнав от нее о существовании моего стихотворного альбома, Ланкина передала мне свой с маленькой просьбой-запиской написать ей свои пожелания – и вообще: «все, что захочу, найду нужным, интересным и важным». А ей переслать и дать почитать мой альбом. Она туда впишет все, что ее давно волнует и буквально висит на кончике ученического пера, просится в мой юношеский сборник.

В ее альбоме было много стихов известных поэтов – о любви, конечно. Много цитат, высказываний, пожеланий. Ну, и я что-то накропал ей в альбом о чарующем, волнительном и манящем. Конечно, чужое – Надсона, Чарскую, Апухтина…

К какому-то празднику, кажется ноябрьскому, она готовила отрывок из «Бориса Годунова» Пушкина – «Встреча у фонтана». Меня пригласила на роль самозванца. Она с таким усердием репетировала, что эти строчки до сих пор звучат во мне:

Сценку эту мы почему-то не показали. По-моему, в селе Никольском в Ноябрьские праздники она никому не была нужна. Но за общим праздничным столом после выпитой самогонки языки развязываются, глазки стреляют. Я понял, Клавдия Ивановна мне хочет что-то сказать: губами шевелит, глазами на дверь показывает. Я, человек стеснительный, в намек не поверил или не осмелился, перестал смотреть в ту сторону, где она сидела. Она встала и вышла.

Ко мне сзади подошел председатель колхоза дядя Ибрагим, он меня всегда выделял из среды сверстников. Подошел и говорит:

– Ты что, ничего не понял? Иди, она же из-за тебя пришла! Ей надо было на праздники в Пачелму, к матери ехать… Иди, не дури! Не заставляй девчонку мучиться…

Я послушался, вышел. Ланкиной нигде не видно. Хотел вернуться обратно… Вышел дядя Ибрагим, закурил. Увидев меня, удивился:

– А ты что здесь стоишь? Иди к ней!..

Я нехотя поплелся. Дверь избы, где она жила, была не заперта. Клавдия Ивановна лежала на кровати спиной к двери. Повернулась:

– Иди, присядь.

Я присел. Она взяла мои руки, положила себе на грудь… Мне было неловко сидеть, я придвинулся ближе.

– Поцелуй меня!

Я только было наклонился, дверь широко распахнулась. С шумом вошла завуч. По ней было видно, что она специально спешила, чтобы помешать нашему уединению. Но мне повезло. Стеснительность моя прошла:

– Ну, я пойду!.. – попрощавшись, вышел.

Завуч злыми глазами проводила меня до двери. Я мельком кинул взгляд на Ланкину. Она сидела, застегивая кофточку…

Роман был окончен. А в альбоме у меня осталась ее запись:

Ну вот, снова можно упрекнуть меня в обрывочности, непоследовательности изложения. Но что делать?.. Я уже пытался объяснить спонтанность воспоминаний – ибо находишься в путах памяти. Ты не волен, ты во власти наплывов, поворотов, бросков. А этого вовсе не понять, не рассудить, не мотивировать!.. Почему всплывает так ярко тот или иной фрагмент или эпизод, картина или образ?..

Ланкина Клава, хохотушка Зина, застенчивая скромница Катя… Не исключено, что эти женщины, заронившие в мою юную душу проросшие много позже зерна влечения, томления, предощущения влюбленности, уже обратились в прах. И, возможно, мужья, с которыми они родили любимых детей, позабыли их еще при жизни. А я помню!.. И как помню!.. Ярко! И не могу не писать…

И не забываю, видимо, потому, что они пробудили во мне какое-то изначальное осознание гордого мужского начала – моего собственного. Научили понимать, что род людской делится на мужчин и женщин, силу и беззащитность. Что есть в мире любовь женщины, ее трепетная нежность, тепло, стремление стать матерью. Осознать это, укоренить в своей душе. Конечно, тогда я, недоросль, в котором только начинали играть гормоны, не мог этого понять! Но на каком-то глубинном уровне сказанное отложилось.

Конечно, на моем жизненном пути встречались разные женщины. Были увлечения, глубокие и не слишком; пришла наконец любовь – истинная, сокрушающая, захватившая меня целиком. Но всегда, во всех случаях, меня сопровождало неизъяснимое юношеское чувство из тех далеких военных лет – чувство удивления, робости, восхищения перед непознаваемым созданием матери-природы – женщиной.

Как не благоговеть перед ней? Ведь именно она дала жизнь и мне, и тебе. Именно женщина ближе всего к загадкам и истокам бытия!.. Не понять это, не почувствовать может разве только твердокожий чурбан, забывший, что и его на свет произвела женщина.