В эвакуации, в деревне, я был невольно привязан к колхозу: в лес, за дровами, лошадь нужна – стало быть, просишь у председателя; то набиваешься сам отвезти зерно в район (мало ли что можно прикупить в магазине районном, а заодно и привезти). То едешь за горючим куда-то и, конечно, используя оказию, прихватываешь по случаю что-нибудь из провизии для семьи… Опять же трудовые повинности. Словом, не мог я постоянно быть при отце, помогать ему – семью кормить. А было ему уже далеко за шестьдесят, и продолжал он ходить по селам один. Иногда я мог быть с ним. Иногда…

Нагрузит в свой вещмешок пуд муки и соли столько же. И мне пудик. Больше не грузил: «Молодой еще, надорвешься»! Тащит, согнувшись!.. Как он справлялся? Не представляю! Бывало, идешь с ним от села к селу, от одного к другому… Откуда только силы брались?! Не у меня – у него! Роста он был небольшого, сухопарый. Так и вижу: бредет мой старик впереди меня на пределе возможностей человеческих, спотыкается, задыхается, наверное, как я сейчас. А светит ему и придает сил только одна звезда – любовь к чадам своим и долг мужа и отца, долг кормильца. И так в любую погоду! За эти тяжелые военные годы сколько раз он был обморожен, иссечен лютыми метелями, вымочен насквозь безжалостными осенними дождями. Сколько раз падал в изнеможении в сугроб. Отдохнув чуть, снова поднимался:

– Надо, сынок, идти. В темноте заблудиться можно…

И шел, шел, шел… Не мог я, к большому сожалению, часто быть с ним, дела колхозные вынуждали иногда «обе ноги в один сапог совать»! Война! Кому важно, что твоей семье тяжко? А как другим?

А за столом, помню, брал себе самый последний, самый малый кусок. Улыбается, бывало, смущенно так, застенчиво, может, потому, что душа не терпела обмана. А необходимость заставляла:

– Ешьте, ешьте!.. Я-то сыт! Там во как наелся!.. Вы ешьте теперь… – А какое там наелся!..

Отец, дорогой мой, любимый отец! Как гложет сейчас, спустя десятилетия, чувство вины перед тобой! Все думается, что, наверное, что-то я мог сделать! Быть большей опорой тебе!..

Отец все мечтал: «Вот была бы лошадь, я бы в дальние села съездил, знакомых-то много! Мало ли чего… В Москву бы поехал, привез кому что надо, на лошади бы и развозил. И до станции доехать можно – не пешком же! Всё легче…»

Все вспоминал, как в юности в ночное до дюжины отцовских лошадей гонял. А стоила лошадь тогда, в сороковые, всего сто рублей. Только взять было негде!..

Поедет отец в Москву, привезет что надо и от Пачелмы до деревни на себе тащит. В Москве он несколько раз побывал, пока можно было ездить без пропусков. Я сам два раза съездил, привез топоры, плащи с капюшонами, серпы, гвозди для копыт – дефицит кузнечный. Из того, что нужно селу, в Москве все можно было купить, а здесь обменять на хлеб, соль, свеклу, что заменяла нам сахар.

Вконец измучился отец, таскаясь по деревням и весям со своим неподъемным вещмешком.

И вот как-то привел он из какого-то села больную лошадь в поводу. Холка стерта чересседельником до костей, запрягать нельзя. Отец мечтал выходить ее до зимы, мазал какими-то мазями, что ветеринары порекомендовали. По совету старого конюха сушил травы, толок в ступе и присыпал – но все было бесполезно! Раны не заживали, надежда наша лошадиная продолжала чахнуть.

Как-то отец предложил мне пойти с ним в лес на несколько дней, травы накосить на сено – лошади на зиму; приметил он для этого подходящую полянку, куда в юности в ночное гоняли.

Взяли мы с собой лепешек, замешанных вперемешку из крахмала, муки и толченых конопляных семян. В крахмал превращалась собранная по весне с полей картошка, а к муке, добытой отцом, добавляли стертые в ступе колоски, собранные сестренками. После жатвы выходили они в поле и, отгоняя жадных птиц, соревнуясь с ними в скорости, подбирали оставшиеся колоски. Господи, не передать, до чего же вкусно это было! Что тебе нынешний многозерновой хлеб, – ни в какое сравнение!

Ну ладно, взяли мы с собой этих лепешек, воды. С нами лошадь – в поводу.

– Пусть попасется на лесном воздухе рядом с нами, – предложил отец. – Может, вспомнит молодость, встрепенется, вдохнет лесного аромата. И скинет с себя болезнь. А сена мы своей лошадке с тобой накосим, сынок!..

Недалеко от полянки бил ручеек и, журча, извиваясь, убегал куда-то к северу, видно к подружкам или подруге, чтобы дать жизнь какой-нибудь лесной речушке. А потом, как бог даст, может и речке с именем или даже реке.

Отец начал править бруском косы, а мне предложил:

– Погуляй, сынок. Освойся. Отдохни! Прошли-то немало километров! Устал, наверное? Иди вдоль ручейка. Не заблудись…

Я срезал веточку липы, смастерил свисток и пошел, насвистывая. Получалось что-то ритмичное – в такт шагам, какие-то тонкие, жалобные синкопы на одной ноте. И удивительно: на верхушках деревьев над моей головой появилась какая-то встревоженная птица. Перепархивая с ветки на ветку, не отставала от меня. И долго так провожала, окликала, будто пыталась предупредить о чем. Мне стало жутковато. Я перестал свистеть и ускорил шаги. Птица исчезла.

Позже я рассказал отцу, как птица летала надо мной – метров двести, а потом отстала или потерялась. Отец объяснил просто:

– Видимо, твое насвистывание было похоже на свист потерявшегося птенца. Может, птенец выпал из гнезда и не подавал голоса. Вот мать и увязалась за тобой…

Я прошел вдоль ручейка. Местами он расширялся до метра, и в прозрачной глубине видно было, как по дну сновали букашки. А рядом росли купавки – хитренькие, на другом месте их давно бы пообрывали.

Что странно! Над ключом кроны деревьев вроде расходились, открывалась яркая ослепительная голубизна, будто вода и небо засматривались друг на друга, и ручеек, радостно и приветливо подмигивая, блестел под лучами солнца.

Я подумал, наверное, там дальше ручеек омывает корни ближних деревьев, и стволы отступают, образуя открытую просеку: гуляй не хочу! Красота, простор! А ручеек, играя, бежит себе вприпрыжку, по дороге обретая силу…

Я спросил у отца:

– Со стороны севера есть какая-нибудь речка?

– Там далеко, ближе к Козловке, есть речушка, но маленькая. Хотя ребятишки купаются. А тебе что до этой речки?

– А она может начинаться здесь?

– Может. Но не начинается. Козловская речка течет от Черкасского леса, а тот лес с другой стороны…

Отец разложил продукты и предложил не косить траву, а «определиться пока». Показал, как косить, где косить. Я еще не умел, вообще в тот день впервые взял косу в руки. Отец примерил высоту ручки, укрепил, показал, как держать. Но у меня ничегошеньки не получилось, коса воткнулась в землю. Отец успокоил:

– Ничего! У других полкосы уходит в землю.

Показал еще раз-два. Я повторял за ним, – вроде получается.

– Ну хватит на сегодня. Мышцы получили направление. Они запомнят все. Ложимся спать…

Я не помню ни комаров, ни как с костром возились, ни как сидели – видно, устал сильно.

Проснулся. Часы у отца показывали пять часов. Лошадь мирно паслась у ручейка. Съели лепешки, выпили чаю. И начали косить. У меня действительно кое-что уже получалось.

– Ты не спеши, – приговаривал отец, – а то устанешь. Косить надо играючи, свободно. Не напрягаясь!

До обеда, часов до трех, я не уставал. А после обеда коса просто выпала из рук: ну не могу держать. Отец успокоил:

– Так надо. Природа диктует. Перетрудился. Отдохни, больше не коси. До утра все пройдет.

На другой день действительно коса была легче вчерашней, и настроение боевое. Косил с отцом рядом, не отставал. Отец был доволен, и мне радостно: я с ним и мы делаем одно дело. Так мы косили до обеда. Отец изредка поглядывал на меня, спрашивал:

– Ну что, сынок, не устал? Может, пообедаем?

– Как ты!..

Но отец решил обед начать раньше. Протер скошенной травой косу:

– Все! На сегодня хватит. Отдохнем, а завтра пораньше встанем. Думаю, вон до того угла покосим – и все! Вчерашнюю траву надо собрать в валки, она уже провяла. Завтра соберем сегодняшнюю. Все идет по плану.

Закончив все работы, расположились мы у костра. Блаженство! Вечер теплый. Небо томное окрашено удивительными красками: розовым, оранжевым, лиловым. В природе разливается истома, все вокруг после дневной жары словно пытается надышаться, напитаться вечерней свежестью и прохладой. И отец рядом. И радует какая-то особая близость, доверительность. И хочется любить весь мир. А отец будто понимает мои чувства: как переполняет меня радость, любовь к нему. Он тоже расслабился и рассказал про случай, что произошел с ним в юности, когда он был в ночном на этой же поляне.

Вечерами в деревнях, когда взрослые возвращаются домой, все ребята, у кого в хозяйстве есть лошади, собираются в ночное. Бывало, собьется табун, лошадей двадцать-тридцать, и с криками, шумом, озорничая, скачут все до середины села. А оттуда по дороге вверх, в лес, на излюбленные поляны…

– И вот как-то вечером, – начал рассказ отец, вороша веткой в костре алые угольки, – собрались ребята в ночное. Прискакали к нашему дому, а дед наш домой еще не вернулся. Я и говорю ребятам: «Вы поезжайте… А как дед приедет, я догоню. Вы на какой поляне будете?» – «У Гаврилова оврага. Там давно не были, и трава сочная после дождей. Туда приходи…»

Ускакали. Ну, дождался я деда и поскакал на полянку, как договорились. Но не доехал я до полянки, как лошадь повела себя странно; остановилась как вкопанная, заартачилась, покрылась белой пеной – отказалась ехать. Слез я с лошади, взял под уздцы и было повел ее… Но не тут-то было!.. Из-за кустов, где овражек вроде поворачивает, появились ребята. И вот дурачиться! Кидают друг в друга головешками. В темноте огоньки так и мелькают. А ребята дико так хохочут!.. Лошадь хрипит, я с трудом ее удерживаю. Кричу: «Прекратите! Лошадь боится!» А им хоть бы что! Совсем разошлись, стали кидать головешки в мою сторону…

Я слушал рассказ отца, глядел на рдеющий во тьме костер, и, несмотря на все окружающее благолепие, меня начала охватывать тревожная дрожь.

– С трудом, уж и не помню как, вскочил я на лошадь… – Неторопливо, даже как-то напевно, продолжал отец.

Но я чувствовал, что и его тревожат эти воспоминания.

– Вскочил, это значит, я на лошадь и поскакал на другую полянку, в лес, куда мы тоже давно не ездили. Скачу… В темноте ветки хлестко стегают меня по щекам, глаз открыть не могу. И больно! И что ты думаешь?.. – отец искоса взглянул на меня и, видимо, увидев мое напряженно-испуганное лицо, чуть улыбнулся – озорно, предвкушая развязку. Замолк ненадолго, оттягивая продолжение… – Да-а… Каково же было мое удивление, когда, прискакав на взмыленной лошади на эту полянку, увидел я спящих ребят! Крепко я на них обиделся. Выговорил за бросание головешек, за насмешки. А ребята удивились! И глядя на мое исхлестанное ветками лицо, наперебой стали оправдываться, что там они не были! Что с вечера, как приехали, пустили коней пастись, а сами – спать без задних ног! Ну что тут скажешь, что попишешь!.. Легли все спать. А утром, возвращаясь из ночного, решили заглянуть на ту мою поляну… – Отец опять помедлил, видно испытывая мое детское нетерпение…

– Ну и что там, пап?..

– Оказалось, костер и вовсе не был зажжен. И головешек не было! Мне все это просто показалось…

– Но почему же тогда лошадь твоя на поляну не шла?

– Вот это вопрос?! Говорят, лошади чувствуют нечистую силу и волков. Но волков я не видел.

– А этот дикий нечеловеческий хохот во тьме и горящие головешки?.. Что же это могло быть?

Он медленно пожал плечами:

– А кто знает? И не такие случаи рассказывают.