Немного о Митрофанове Александре Павловиче. Меня удивляло до чрезвычайности, как, насколько уважительно, тепло относились к нему люди. Ему симпатизировали, с ним дружили. И уверяю вас, не потому, что это был референт замминистра по кадрам, всесильного генерала армии Шкадова, а совсем по другим причинам. Александр Павлович умел вызвать в людях какое-то особое уважение к себе как человеку, он точно знал, какие струны надо задеть, чтобы этот человек раскрылся в своем естестве, запел-заиграл, потянувшись навстречу. Чтобы в ответ воспылал желанием от всей души ответить добром на просьбу полковника Митрофанова.
Помню, как-то вскользь проговорился я ему, что давно мучаюсь от глаукомы – это такое заболевание глаз, при котором не просто теряется зрение, глазной нерв может погибнуть в течение нескольких часов, и человек ослепнет безвозвратно. Причем для меня эта опасность вставала особенно остро: как режиссер я подолгу в темном кинозале просматривал отснятый или смонтированный киноматериал, по две рабочих смены – по шестнадцать, а то и более часов, просиживал за монтажным столом с мутным маленьким экранчиком и дергающимся изображением – столы-то были старые, многократно ремонтированные. Короче, Александр Павлович, что называется, просек мою ситуацию и буквально через пару дней позвонил мне домой:
– Рустам Бекарыч, завтра в конце дня вас ждет на прием в 1-й поликлинике Министерства обороны офтальмолог, профессор Светляков…
– Александр Павлович!.. Спасибо большое за заботу, но я никак не смогу. Работа, вы сами знаете…
– Никак нет! Я все учел: профессор принимает завтра во вторую смену, вы можете подъехать к нему часам к девятнадцати. Отказываться никак нельзя! Светляков – наше светило. Он только что прилетел из Соединенных Штатов, оперировал там по вызову какого-то миллионера. Упустите – он может еще куда-нибудь уехать. А завтра он вас ждет…
Да. Вот таким образом, должен признаться, мне удалось остаться зрячим. Профессор тщательнейшим образом обследовал меня и категорически заявил:
– Правый глаз необходимо оперировать.
Я, естественно, не отдавая полного отчета о состоянии собственного здоровья – что делать, это повальная беда обычного, занятого серьезным делом человека, – завел привычно нудную песню о занятости, съемках, сроках, производственном плане. И тут обаятельный, мягкий, улыбчивый доктор вдруг заорал на меня так, что я до сих пор это помню и слышу:
– Вы что, не понимаете?! У человека всего два глаза, и один из них вы уже почти потеряли!..
Не буду рассказывать, как, практически благодаря напористости уже самого профессора, поликлиника выдала направление на госпитализацию и нашлось мне место в госпитале имени Бурденко.
Но тут новая напасть – эпидемия гриппа, все посещения отменены. А мне, чтобы не оставлять работу над режиссерским сценарием, необходимо постоянно видеться с Ларой, передавать ей написанные страницы с эпизодами, которые я верстал в промежутках между процедурами в процессе подготовки к операции, получать, прочитывать и править то, что она должна приносить мне после перепечатки.
И снова все уладил полковник Митрофанов – одним телефонным звонком и с помощью своего благословенного дара находить с людьми взаимопонимание и общий язык. Исключительно так, я уверен, а не благодаря официальным каналам, указаниям, поручениям. В медицине это никак не прошло бы!..
И надо же! Лара получила специальный пропуск за подписью начальника Главного медицинского управления МО. Работу мы не прерывали. И меня прооперировали.
И еще один момент вспоминаю с благодарностью и признательностью. В картине мне хотелось сделать эпизод о наших космонавтах. Ну как же! Уж их-то знают во всем мире! Но вместе с тем фильм-то не резиновый! Множество событий, судеб, лиц – исторических и современных, – всего не вобьешь в общий сюжет. Да и информации о космонавтах и на теле-, и на киноэкранах полно. Хотелось дать какой-то эпизод новый, какого еще не было. Александр Павлович поддержал:
– Я позвоню Береговому. Знаете его?..
Еще бы! У меня просто не укладывалось в голове, как он просто, привычно, как имя доброго знакомого, называет имя командира отряда космонавтов, давно ставшего легендой. Георгий Тимофеевич Береговой – дважды Герой Советского Союза, первая звезда получена еще в годы войны.
– Я так и скажу ему, – продолжил Митрофанов, – что много места и времени на экране мы им дать не сможем, а эпизод о космонавтах картине необходим. И такой, какого еще не было…
Береговой встретил нас с Ларой как давнишних знакомых. Громко, компанейски шутил; как говорят, старался вовсю обаять. И это, конечно, в ответ на просьбу Александра Павловича – кудесника и друга всем, к кому ни обратись. И эпизод герой-космонавт предложил весьма неплохой: в день Победы «наденут все космонавты-офицеры парадную военную форму и пройдут маршем по главной площади Звездного городка! А потом уж, если захотите, интервью и еще что-то»…
И был торжественный марш 9 Мая! Любо-дорого посмотреть! Космонавты-то не просто офицеры, это не полевые командиры в заношенном камуфляже, затырканные каждодневными заботами, стрельбами, дисциплиной, отчетами о материальном обеспечении, – нет, каждый из космонавтов – личность! Здесь и интеллект, и особая подготовка, и сознание особенности момента. И абсолютная раскованность перед кинокамерой…
И настроение космонавтов, и готовность к съемкам – все было здорово! Только снять, что было задумано и подготовлено, мы не смогли. Как назло или как правило, забарахлила камера у оператора, сбилась скорость. И вместо четкого военного марша: плечо к плечу; блеск, выправка, торжество и гордость за офицерский корпус, за свою страну – суетливая мельтешня на экране, как в фильмах дочаплинских времен!.. И смех и грех! Но и это наша киношная правда: потерь – по воле случая, по нерадивости членов съемочной группы, по недосмотру мастеров по ремонту съемочной техники, по нехватке профессиональных кадров и средств – в военном кино – не счесть! Но ладно, не жаловаться хотел я. Не сетовать. О другом исповедь моя.
Когда закончили работу над фильмом и сдали его во всех инстанциях, собрались мы на традиционный банкет. Кстати, картина вышла в двух сериях и уж конечно, в первую очередь, благодаря помощи и заботам Александра Павловича. Именно он, отсматривая отснятый материал, не уставал подбадривать нас: «Ищите. Ищите новые эпизоды. Снимайте. Ведь можно и вторую картину начать, так сказать, продолжение…»
Ну так вот. Заказали мы отдельный кабинет в ресторане «Россия», пришли все с женами. Пришел и Александр Павлович. Жена его – яркая красавица, брюнетка. Энергичная, очень подвижная, общительная. За столом – после тостов, воспоминаний, шуток она неожиданно предложила:
– Сейчас мы с Сашей исполним для вас нашу любимую песню. Мы всегда ее исполняем в кругу близких друзей…
Все были тронуты и дружно зааплодировали. И вот запела она по-грузински… Сочное полнокровное сопрано захватило всех присутствующих. «Тбилисо, Тбилисо…» – голос лился, вибрировал – ну просто профессиональное исполнение! И вдруг Александр Павлович начал подпевать жене. Но как!.. Чтобы хоть попытаться передать, как это звучало и выглядело, напомню читателю детские стишки Самуила Маршака: взрослые родители-хрюшки, обучая поросят, наставляют их зычно: «Хрю! Хрю!..», а те, стараясь изо всех младенческих сил, тоненько вторят в ответ: «И-ии! И-ии!..» Такое же тоненькое, шутливое и неуклюжее «и-ии» выводил, вторя жене, Александр Павлович. Мы просто покатывались со смеху. «Тбилисо…» – мощным руладам жены тесны стены кабинета. «И-ии…» – немощно попискивает муж. И это наш всемогущий Александр Павлович, которому ни одно дело – не труд, и любые высоты – по плечу!
Но хочу обмолвиться, что не так все-таки полковник Митрофанов был прост, открыт и предсказуем. На нашем банкете не смог быть композитор Давид Тухманов, написавший к фильму музыку и марш «Люди героической профессии», тот самый знаменитый Тухманов, автор песни «День Победы». И чтобы собраться всем составом, нас пригласил к себе домой поэт Борис Дубровин – автор дикторского текста и стихов. Кстати, человек этот в своем роде – удивительный. Высокий, худощавый, чуть старше пятидесяти. Фронтовик. Представляя Бориса Саввича, я все время упираюсь в понятие интеллигентности. Если и есть какие-то собирательные определения, черты, повадки к этому понятию, то все они были присущи нашему поэту. Мягкий негромкий голос, деликатность, предупредительность, умение внимательно слушать собеседника и очень четко – без напора и назидательности – излагать свою мысль. И, конечно, высокая образованность, культура речи и манер… Приходя к нам в монтажную, он не врывался бурно, мол: здравствуйте, вот я пришел! Он входил как-то тихо, даже застенчиво. Садился где-то в сторонке, чтобы никому не мешать, не перекрывать экранчик с изображением на монтажном столе, не прерывать идущей работы. (Наша-то смена начиналась в восемь утра! А ему незачем было приходить так рано, ведь текст пишется к уже имеющемуся, сложенному изображению.) И всегда что-нибудь приносил к общему столу, так как мы просиживали в монтажной по две смены (и даже более!) и перехватывали что-то, пили чай там же, на ходу. Так вот Дубровин считал обязательным внести свою лепту – мягкий калач, сахар, печенье…
А как он работал над текстом! Как рождались у него стихи!.. Когда Дубровин уходил, наша монтажница Зина, потрясенная, вглядывалась в тот угол и повторяла: «Надо же! Уставится в потолок… и сочиняет! Как будто он там что-то видит!.. Ну прямо из воздуха – стихи !» Дубровин действительно сочинял как-то очень легко: стихи, продуманные, точные, прямо отшлифованные – лились из него естественно и гармонично. Поэт! И стихия его – поэзия…
Но вернусь к прерванному рассказу. Вечер был замечательный. Мы с упоением пели марш из нашего фильма, слушали песни на стихи Дубровина в исполнении Давида Тухманова. Я был поражен, сколько известных песен, шлягеров написали они вместе. Борис Савич читал много стихов…
Но Александр Павлович на этот вечер не пришел. Вероятно, он счел для себя невозможным такое сокращение дистанции – нанести частный визит к поэту на дом для дружеского застолья. Что-то не позволило ему перешагнуть этот барьер…
А ведь Дубровин-то, как я теперь это понимаю, пригласил всех нас не по «протоколу», не для галочки, а от чистого сердца. И влетело ему это «в копеечку»! Помнится, пытаясь после широкого застолья как-то компенсировать ему расходы, я спросил:
– Борис Саввич, во что вам обошелся такой стол? Давайте поделим?..
Он поспешно, будто затушевывая неловкость поставленного вопроса, ответил:
– А я и не знаю… Всем занималась Наташа (жена). Она говорила, сколько ей нужно денег, я и давал…
И была в этом ответе еще какая-то особенная, чуть категоричная интонация. Я понял – продолжения разговора на эту тему не может быть!.. Да…
Сейчас вдруг вспомнил еще один маленький эпизод, размышляя над искренностью и душевностью Бориса Савича. Шли мы как-то все вместе – я, Лара и Дубровин – со студии, после рабочего дня. А навстречу – Ягудин с женой Руфиной! Я рассказывал о директоре Восточно-Сибирской студии.
– Юсуф Усманович! Сколько лет, сколько зим!.. – мы искренне обрадовались чете Ягудиных. – Сам Бог не дал нам разминуться! Пошли к нам!.. – И поясняю Дубровину: – Это директор Иркутской студии с женой. Мы там дипломы делали. Были очень дружны. Вы извините, Борис Савич, мы домой поспешим…
– Конечно, конечно. Всего доброго…
Тогда я ничего не заметил. Расстались, и всё. Но сейчас… Встает перед глазами – лицо поэта… Лицо большого обиженного ребенка. Растерянного. Уязвленного. Брошенного. Как я мог поступить так бестактно? Обидеть доброго сердечного человека?..
Суета сует и всяческая суета…