КАРТИНА ПЕРВАЯ

Слева, почти на авансцене, — часть высокого дощатого забора. Вся площадь сцены от забора направо — двор дома Дороховых. От улицы двор отделен невысокой, имеющей чисто символическое значение оградой из разнокалиберных, пригнанных друг к другу камней. Во дворе — стол, стулья, качалка. Для игровой площадки этого достаточно, однако фантазия художника может дополнить антураж предметами быта приморского городка и яркими пятнами южной флоры.

На столе, на стульях — ящички, кольца, шпаги, детали иллюзионной аппаратуры. В центре двора — высокий, по горло человеку, узкий черный ящик. На ящик наклеена старая афиша — иллюзионист во фраке. Броские буквы: «Альберт Гвидо». Раннее утро. В а л е р к а — он в выгоревших джинсах и тельняшке, — опустившись на корточки, начищает лезвие шпаги. Откуда-то издалека раздается звук трубы. Мелодия эта — интродукция к сценам пантомимы. Поэтому очень важно придать ей некую фантастическую тембровую окраску, выделив из всех остальных закулисных звуков спектакля: пароходных гудков, музыки на пляже и т. д. Валерка, опустив шпагу, потянулся навстречу звуку, но в это время отодвигается одна из досок забора, и оттуда выглядывает  М а ш а.

М а ш а (с непосредственностью, свойственной доброжелательным людям). Эй ты, здравствуй! Меня Машей зовут.

В а л е р к а (посмотрев на Машу, без энтузиазма). Учту.

М а ш а. А ты Валерка Дорохов — я знаю. Ты вчера с рыбаками за кефалью ходил, а до этого на два дня в больницу к отцу уезжал.

В а л е р к а. В четверг, между прочим, я изволил посетить кинотеатр под названием «Курзал». Пригодится, если будешь мою биографию писать.

М а ш а (не уловив иронии). Я только в пятницу приехала. Я здесь у бабки живу.

В а л е р к а. У Таисьи, что ли?

М а ш а. Ага. Я и прошлым летом жила, только ты тогда в лагере был.

В а л е р к а. Мать упекла… Пролезай.

М а ш а (пролезая в щель). Некогда мне, жильцы в магазин просили сходить… Что это у тебя?

В а л е р к а. Шпага.

М а ш а. А, это чтобы глотать? Мне бабка говорила, что у тебя шпагоглотатель живет. (Читает афишу.) «Альберт Гвидо»… Испанец?

В а л е р к а. Вообще-то он Семен Семенович Лещинский, но для цирка лучше, когда Гвидо.

М а ш а. Во фраке он на дирижера похож. А в пижаме — на счетовода нашего. Я целый час наблюдала. Старенький он. (Словоохотливо.) Вчера по телеку из цирка передача была. Клоуны. Один — маленький, другой — с телеграфный столб. Маленький от этого столба убегал, а потом остановился да торк его кулачком. Тот и опрокинулся, будто его трехпудовой гирей зашибло. (Смеется.) Смешно?

В а л е р к а. Не знаю. Наверно, смешно.

М а ш а (убежденно). Смешно. Бабка под стул со смеху сползла. (Прошлась по двору.) А этот у тебя живет, Николай, — он кто?

В а л е р к а. Гомо сапиенс.

М а ш а. Кто?!

В а л е р к а. Человек.

М а ш а. Чудной. Калитку нам починил. Бабка полтину вынесла — не берет. Рубль принесла — опять не берет. Я, говорит, вам так, за ваши красивые глаза починил. С каких же это доходов он миллионщик такой, что деньги ему не нужны?

В а л е р к а. Токарь он. Отдыхать приехал, а не рубли собирать.

М а ш а. А если отдыхать, чего он второй день в сарае топором стучит? (Дотронулась до ящичка, из-под распахнувшейся крышки выскочил цветок.) Господи!

В а л е р к а. А ну, растворись!

М а ш а. Прости. (Пытается водворить цветок обратно.)

В а л е р к а. Говорить пришла — говори, руки не распускай. У нас сейчас по одной половице надо ходить. Семен Семеновича уговорили выступить в клубе моряков. Мы ему аппаратуру мастерим. В сарае вон ящик лежит. Будем в нем голову от туловища отделять. Сунешься в него и — привет. Голова профессора Доуэля. Усекла?

М а ш а (заглянув в невидимую зрителям дверь сарая). Страсти-то! Вчера Вера — жиличка твоя — подходит к сараю и Николаю и говорит: «А что, у отца-то большая семья?» (Смеется.)

В а л е р к а. Ну.

М а ш а. Смешно. Он топориком тюкает, а она ему: «А что, у отца-то большая семья?» Так прямо стихами и говорит.

В а л е р к а. Слушай, ты откуда взялась?

М а ш а. Я? Из Воронежской области. А что?

В а л е р к а. Ты свое чувство юмора шепотом проявляй. Спят у меня.

М а ш а. Вечером она сапожки надела — я заметила, нынче у городских мода на сапожки пошла, — и с Николаем под ручку по улице вниз. А дома у нее муж. Почтальонша говорит: телеграммы шлет через день.

В а л е р к а. У тебя что, пункт наблюдательный там?

М а ш а. Ага. Я вчера весь вечер в щелку глядела. У нас жильцы скучные, не то что у тебя. С пляжа придут, пообедают и спят. А потом в карты играют или в слова… Народищу в город понаехало — жуть! Вечером по набережной будто демонстрация идет. (Опускается на корточки рядом с Валеркой.) Помочь?

В а л е р к а (протягивает Маше вторую шпагу, тряпку и мел). Не проглоти.

М а ш а (смеется; отвечая на его недоуменный взгляд). Я когда остроумное услышу — обязательно засмеюсь. Иногда не смешно, а я все равно — из вежливости смеюсь… Ты всегда молчаливый такой?

В а л е р к а. Я не молчаливый, я немногословный — разница.

М а ш а. А я, наоборот, поболтать люблю. Я рот раскрою, а из меня слова будто щепу по течению несет.

В а л е р к а (рассматривает свое отражение в лезвии шпаги; вдруг). Машка, а ну представь, каким я стану десять лет спустя.

М а ш а. Как?

В а л е р к а. Перед мысленным взором, дуреха. Мысленный взор у тебя есть?

М а ш а. Есть.

В а л е р к а. Вот и вообрази.

М а ш а (подумав). Глаза закрыть?

В а л е р к а. Закрой.

М а ш а (закрывает глаза, сосредоточивается). Не могу. Я на солнце смотрела, у меня перед глазами круги плывут… Валерка, а обедаешь ты где?

В а л е р к а. Мать буфетчице из «Ореанды» деньги оставила. Я прихожу и ем, а она платит потом.

М а ш а. А правда, что у тебя мать на Мадагаскаре сейчас?

В а л е р к а (кивает). Штурман дальнего плавания она.

М а ш а. А почему у тебя отец так долго в больнице лежит?

В а л е р к а. Не твое дело, курица. Работай давай.

М а ш а. Ой! (Вскочив, прислушивается.) Дверь хлопнула. Бабка встала. А мне еще розы срезать… Пока.

В а л е р к а. Гуд бай.

М а ш а. Ты доволен, что я к тебе в гости пришла?

В а л е р к а. Вполне.

М а ш а. Я еще вчера гвозди вытащила из доски. Я давно хотела подружиться с тобой.

В а л е р к а. Странная ты.

М а ш а. Чем?

В а л е р к а. Не размышлял еще. Странная — и все.

М а ш а. Ты подружись сперва, потом про меня размышляй. А то меня невзначай и за дурочку можно принять. Я вся сквозная, под чужим взглядом, как на ветру, стою. Меня и мать ругает, что ни одной мысли при себе не держу… Пока.

В а л е р к а. Прощались уже. Уползай.

Маша нырнула в щель, задвигает доску. Валерка подходит к афише, задумался. Снова зазвучала труба. Входят  ч е т в е р о — пантомима. На них пестрая цирковая униформа: сейчас они ассистенты иллюзиониста. Становятся у Валерки за спиной. Первый из пантомимы подает Валерке фрак, второй — цилиндр. Третий приклеивает ему восточную бородку. Четвертый набрасывает ему на плечи шелковую накидку. Возникает музыка — скрипка.

В а л е р к а - и л л ю з и о н и с т (в пространство). Уважаемая публика! Мужчины и женщины! Дети, взрослые, старики!

Четверо бесшумно аплодируют.

В мире иллюзии так просто сделать всех вас счастливыми. Подойди сюда, девочка… нет-нет, не ты — другая, с голубыми печальными глазами. (Берет возникшую в руках одного из ассистентов куклу, протягивает ее воображаемой девочке.) Вот видишь, ты счастлива, ты, улыбнулась… Нет-нет, не стоит благодарности. Это я благодарю тебя за прекрасную улыбку… А вы, озабоченный гражданин с портфелем? У меня есть для вас дудочка — чудесная дудочка. Але! (Берет возникшую в руках второго ассистента дудочку.) Вы доставите так много радости вашему начальнику. (Играет на дудочке.)

Четверо танцуют.

Вот видите, как быстро подписан приказ о вашем повышении… Чем же мне утешить вас, дедушка? Так грустно расставаться с солнцем и друзьями. Я подарю вам то, что делает человека бессмертным. (Берет из рук третьего ассистента нечто невидимое, протягивает «старику».) Берите-берите, пожалуйста, берите вот это. Не смущайтесь тем, что подарок мой неосязаем. Это талант. Вы напишете чудесную сказку — и навсегда останетесь в этом мире… Вы видите, как просто сделать всех вас счастливыми — мужчины и женщины, дети, взрослые, старики!

Четверо бесшумно аплодируют.

М а ш а (возникает в щели забора, шепотом). Валерка! (Громче.) Валерка!

Ассистенты снимают с Валерки фрак, цилиндр, накидку, отклеивают бороду, кланяются ему и исчезают.

Ты бабке не говори, что я здесь была.

Валерка смотрит на нее, не отвечая.

(Оглядывается, пролезает в щель, осторожно задвигает доску.) Сказать, почему у меня к тебе интерес?

В а л е р к а. Валяй.

М а ш а. Потому что бабка не любит тебя. Она говорит: «Жильцы у него — кто первый постучал, тот и живи».

В а л е р к а. Дурочка. Это у вас жильцы, а у меня — друзья.

М а ш а. «Друзья»! Какие же это друзья, если ты их до этого и в глаза не видел? А правда, что ты денег с них не берешь?

В а л е р к а. Правда.

М а ш а. Ненормальный. А почему?

В а л е р к а. Не знаю. У нас всегда кто-нибудь живет — то родственники, то друзья.

М а ш а. Почтальонша говорит, письма к вам пачками, будто в контору, идут.

В а л е р к а. Ну.

М а ш а. Мне нравится. А бабке нет. Эка, говорит, невидаль — друзья у них по всей Расее живут, письма шлют. А что труда составляет письма-то слать? Четыре копейки конверт — всего и дедов. И еще, говорит, проверить надо — берет он с жильцов деньги или нет.

В а л е р к а. Проверяли уже. Милиционера тогда до калитки она довела.

М а ш а. Добра она тебе хочет. Непутевым, говорит, растет. Ты чего отвернулся?

В а л е р к а. Да нет, слушаю. Цитируй давай.

М а ш а. В отца с матерью он, говорит, бесхозяйственным пошел, да от жильцов потворство одно… Эх ты, голова! Не каждый в большие-то люди выходит, а без чинов с таким понятием много ли наживешь? Иллюзионщик твой — знаменитый артист, говорят, а дома не нажил. На старости лет по чужим людям живет.

В а л е р к а (обернувшись, резко). Все?

М а ш а (осеклась). Все.

В а л е р к а. Змея — вот ты кто. Ты зачем приползла? Гадости говорить? А ну, под свою колоду ползи!

М а ш а (оглянувшись на забор). Тшш! Валерка, ты что? У меня же к тебе интерес.

В а л е р к а. Ну и сиди у своей щели, изучай.

М а ш а. Это не я странная, а ты. Я таких не встречала еще.

В а л е р к а. Ходишь не там.

М а ш а. И в деревне у нас таких нет.

В а л е р к а. Есть. Только они на другой улице живут.

М а ш а. Валерка, ты не обижайся на мои слова… Не уходи… Давай друг другу руки пожмем.

В а л е р к а. Зачем?

М а ш а. Я дружить пришла. Чтобы мир.

В а л е р к а. Простота. (Усмехнувшись, пожимает протянутую руку.) Довольна?

М а ш а. Ага. Я ведь тут одинокая, ни с кем не подружилась еще. И не кричи на меня, ладно? Никогда не кричи. У меня от крика мурашки по спине… На пляж пойдешь?

В а л е р к а. Репетиция у меня. Я у Семен Семеновича главный ассистент.

М а ш а. А я у моря с приезда только раз была. Захлопоталась. А еще бабка говорит…

В а л е р к а. Опять понесла?!

М а ш а. Это не про тебя. И чего, говорит, к югу такое стремление у людей? Что в нем, в море-то? Медузы да соль. Мы, говорит, смолоду в речках купались, не знали этого баловства.

В а л е р к а. Лицемерка она, бабка твоя. Будешь при ней рот разевать, она и тебя в лицемерку превратит. Если бы люди речки предпочитали, кто бы ей в день по рублю за койку платил? Вон она — бабка твоя.

Маша испуганно оглядывается.

Забор. Памятник мировоззрению. На весь город один. Чтобы через него к нормальным людям попасть — доски тайком отрывать надо.

М а ш а. Тшш!

Валерка, махнув рукой, отворачивается.

Она мне родня, я права не имею ее обсуждать… Валерка, а шпаги эти зачем?

В а л е р к а (угрюмо). Ящик протыкать. Сюда человек входит, а его шпагами — насквозь.

М а ш а. Поверила я. Ха!

В а л е р к а. Не притрагивайся. И на доску не наступи — улетишь. Как на вулкане живем.

Где-то далеко в порту ударили склянки.

Ого, восемь уже! Заспались мои. (Идет к, дому.)

М а ш а. Валерка, я считаю, мы уже подружились с тобой, да?

В а л е р к а. Считай.

М а ш а. Значит, можно, я буду к тебе приходить?

В а л е р к а. Являйся. «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».

М а ш а (смеется). Чудики вы. Сперва Вера, теперь ты стихами заговорил. А старичок вчера песню запел. Мне минуло, дескать, семнадцать лет. Лысый, как ладонь, а минуло семнадцать лет.

В а л е р к а. Чухлома. (Уходит.)

Маша прошлась по двору. Осторожно, закрыв глаза, ступила ногой на доску. Ничего не произошло. Подходит к высокому ящику, ощупывает его. Оглянувшись, не видит ли ее Валерка, приоткрывает некое подобие дверки. Заглядывает внутрь, забирается в ящик. Прикрывает за собой дверку. Осторожно приподнимает голову, огляделась, запела, пританцовывая: «Мне минуло семнадцать лет, семнадцать лет, семнадцать лет, мне минуло семнадцать лет — ча-ча-ча». Услышав приближающиеся шаги, поспешно прячет голову. Входит  В а л е р к а. Потянулся. Берет в руки шпагу.

В а л е р к а (сделав несколько выпадов, декламирует строфу из стихотворения Новеллы Матвеевой).

(Подходит к ящику и, вставив острие в незаметную издали щель, протыкает ящик насквозь.)

М а ш а. А-а-а! (Высунув голову, со страхом смотрит на эфес, потом на торчащий с другой стороны конец шпаги.)

В а л е р к а (сперва опешил, потом рассмеялся). Ты не курица, Машка, и не змея. Ты — овца. И будешь ты у меня на вертеле поджариваться над огнем. (Хватает вторую шпагу, протыкает ящик.)

М а ш а (почти беззвучно). А-а-а! (Вываливается из ящика, ощупывает себя.) Псих!

В а л е р к а (с третьей шпагой в руке, фехтуя с воображаемым противником). А еще лазутчик… лазутчик с вражеского двора!.. И будет тебе за это не дружба… а мучительная смерть!

Маша пятится к забору от наступающего Валерки, проскальзывает в щель.

(Вонзает шпагу в забор.) И пригвоздил ее к позорному столбу! Ура-а! (Хохочет.)

М а ш а (появившись в щели забора). Дурак!

 

КАРТИНА ВТОРАЯ

На следующий день.

Еще до поднятия занавеса или до освещения сцены возникают звуки трубы. Затем — музыка. На сцену, прижимая к груди пустой портфель, вбегает  В а л е р к а. И, как всегда, когда мы даем волю его воображению, появляются  ч е т в е р о — пантомима. Сейчас они бегут за ним, опустив головы и высоко поднимая колени, так, как бегут бегуны на коротких дистанциях. Впрочем, они просто копируют движения Валерки, который, очевидно, в данную минуту представляет себя рекордсменом мира. Стремительность этого бега условна — это бег почти на месте. Первый и второй из пантомимы опережают Валерку и протягивают перед ним невидимую финишную ленточку. Валерка разрывает ее грудью, и теперь уже третий и четвертый, опередив его, держат перед ним ленточку финиша, а первый и второй бесшумными овациями приветствуют победителя… Неожиданно темп музыки меняется. Валерка берет портфель в руки. Теперь он — то ли видный дипломат, то ли вернувшийся на землю звездолетчик — шествует, сопровождаемый пантомимой, которая представляет ему встречающих его официальных лиц… И снова меняется темп музыки. И перед нами разыгрывается футбольная пантомима, в которой Валерке отведена роль знаменитого вратаря.

Все это происходит на улице города, точнее — на набережной.

Часть парапета. Медицинские весы, закрытые на тяжелый амбарный замок. Табурет.

Входит  М а ш а. Снимает замок. Достает из хозяйственной сумки и надевает белый не по росту халат. Садится и, достав из кармана горсть монет, пересчитывает деньги.

Сейчас Валерка и Маша не видят друг друга, они пребывают для нас как бы в двух разных проекциях. Но вот Валерка замечает Машу.

Музыка умолкает. Пантомима покидает сцену.

В а л е р к а (подкравшись к Маше). Кошелек или жизнь?!

М а ш а (вздрогнув, поспешно прикрывает деньги, оглядывается). Тьфу!

В а л е р к а. Ух ты, наторговала! Интересно, чего будет, когда черешня кончится? Гляди, она тебя в рабство продаст.

М а ш а (продолжая пересчитывать деньги). Не продаст, не в Америке живем.

В а л е р к а. Разве что. Ух, Машка, утро какое — помереть! (Сложив ладони рупором.) Э-ге-гей, море-е!

М а ш а. Рехнулся, да?

В а л е р к а (так же). Э-ге-гей, люди-и!

М а ш а. Ну никогда не сходится. Бабка не верит — думает, я потихоньку от нее мороженое ем.

В а л е р к а. Если подозревает — ешь. Назло. Давись, но ешь… Между прочим, в Америке работорговля тоже отменена. (Становится на весы, взвешивается.) Знаешь, как Таисья свою должность объясняет? Я, говорит, на государственной службе при весах состою… Поросенок на тебе, торговля на тебе, теперь еще и весы.

М а ш а. Некогда ей. Жильца нового пустили к себе.

В а л е р к а. Куда?!

М а ш а. А чердачок у нас есть.

В а л е р к а. «Чердачок»!.. Ничего, пансионатов понастроят — кончатся ваши рубли.

М а ш а. На всю Россию на выстроишь. Чем больше строят, тем больше людей.

В а л е р к а (после паузы, вдруг). Машка, дай мне до первого четыре рубля.

М а ш а. Зачем?

В а л е р к а. Не дашь — утоплюсь.

М а ш а. Топись… У бабки моей попроси.

В а л е р к а. Выпросишь у нее!

М а ш а. Тогда у жильцов.

В а л е р к а. Еще чего — у жильцов. (Сев на парапет, помолчал, рассмеялся.) Лихо ты вчера из ящика вывалилась. Акробатический этюд.

М а ш а. Спасибо скажи. Другая бы «караул» стала кричать. Я прошлой зимой под лед провалилась. Ты бы небось «тону» заорал, а я навалилась на льдину и лежала молчком.

В а л е р к а. Художественный свист.

М а ш а. Ей-богу. Мальчишки недалеко играли в хоккей. Думаю: не может быть, чтобы люди не почувствовали беды.

В а л е р к а. Ну и как?

М а ш а. Почувствовали, ничего. Две ночи я потом в школьном чулане спала, домой боялась прийти. Меня мать за всякую вину ремнем бьет. По пятибалльной системе — от одного до пяти.

В а л е р к а. Воспитаньице! Что же ты, как при старом режиме, на лавку ложишься и ждешь?

М а ш а. Зачем? Бегаю я. Она меня при входе в избу подкарауливает. Как ни изворачивайся, а сколько положено — даст.

В а л е р к а. Я бы от такой матери на полюс сбежал.

М а ш а. А по-моему, правильно, что ремнем. Когда виноват — наказание не страшно. Подумаешь, три раза стегнет. Поболит, и все. Мне главное, чтобы не кричали на меня. В крике человек забывает себя, он слова отыскивает пообиднее, побольней. Он потом и сам пожалеет, а ты помнишь эти слова. Всю жизнь.

В а л е р к а. Отец воспитывает тоже ремнем?

М а ш а. Сбежал от нас отец.

В а л е р к а. Куда?

М а ш а. Обыкновенно, в город сбежал. Он у нас на балалайке играл. Вообще-то он механиком работал при мастерских, а на балалайке просто так, для души. А тут самодеятельность из области приехала. Шефы. Буфетчица частушки пела у них. (Запела.) «Подружка моя…» (Оборвав частушку, улыбнулась.) Она пела, а отец ей на балалайке играл… Влюбилась она в отца, сманила от нас. Красивый он, в него влюбиться легко… Мы с сестрой в него пошли. И статью, и лицом. Гляди, какие глаза у меня! Я на ресницах пять спичек могу удержать. Теперь на улыбку гляди. (Старательно улыбается.)

В а л е р к а. Нос картошкой у тебя.

М а ш а. Ничего не картошкой. Курносый. Нынче все русское в моде, даже носы. Ты года через три на меня посмотри. Я соком нальюсь — меня от сестры не отличишь. А она девка видная, ладная, кровь с молоком. Она где ни пройдет, на нее мужчины глядят.

В а л е р к а (кричит за парапет). Люди, ой, люди! Наш город почтила своим посещением знаменитая красавица века Мария…

Маша оттаскивает его от парапета.

Слушай, Машка, а как фамилия твоя?

М а ш а. Если на тебя находит — дома сиди.

В а л е р к а. Нет, правда, как?

М а ш а. Балагуева.

В а л е р к а (оттолкнув Машу). Вот ты мне, Балагуева, объясни. Если ты веришь, что люди не могут бросить тебя в беде, зачем ты над медяками своими, как Кощей Бессмертный, трясешься? Жадные люди не верят в доброту.

М а ш а. Не жадная я.

В а л е р к а. Добрая, да?

М а ш а. Расчетливая. Мы дома приучены деньги считать.

В а л е р к а. И гордости в тебе нет.

М а ш а. Это почему?

В а л е р к а. Ты после вчерашнего обязана была не разговаривать со мной.

М а ш а. А я не разговаривала. Это ты ко мне первый подошел.

В а л е р к а (удивленно посмотрев на нее). Правильно, я.

М а ш а. И вообще у нас, у деревенских, гордости больше, чем у городских. Нам иначе нельзя. Вы тут как муравьи. Столкнулись и разошлись, может, не встретитесь никогда. А у нас каждый поступок на виду, каждое лыко в строку. Вот и стараешься гордость свою не уронить… Валерка, а зачем деньги тебе?

В а л е р к а. Секрет. (Идет.)

М а ш а (вслед, зло). Ну и катись!

В а л е р к а. Что?!

М а ш а. Не навязываюсь, катись!

В а л е р к а. Ха! Глядите, обиделась! (Подходит к Маше, в спину.) Эй!

Маша не отвечает.

Эй, Софи Лорен!

Молчание.

Дядька приезжает ко мне.

М а ш а (быстро оборачивается). Какой?

В а л е р к а. А черт его знает какой. Матери двоюродный брат. Телеграмму прислал: «Буду Симферополе девять утра». Сюда пока доберется — часа три. Пойду к двенадцати на автостанцию встречать.

М а ш а. А как же ты узнаешь его?

В а л е р к а. Фамилия у него материнская — Синько. Я около каждого автобуса буду кричать: «Товарищ Синько!» Кто отзовется, тот и родня.

М а ш а (подумав). Правильно. Ну а деньги зачем?

В а л е р к а. У нас заведено — родственников или друзей обедом встречать. А я, понимаешь, в кладовку заглянул — ничего. Торричеллиева пустота.

М а ш а. Тебе мать на руки денег совсем не дала?

В а л е р к а. Дала. Только вылетел я в трубу. Прогорел.

М а ш а. Куда же ты их?

В а л е р к а. Не все равно? Были, да нет.

М а ш а. Опять?

В а л е р к а (вытягивается, чеканно). На приобретение необходимых мелочей для изготовления иллюзионной аппаратуры, как-то: лампочек — пять штук, бумаги цветной — пять листов, черного бархата — один метр. Всего на двадцать восемь рублей, копеек — ноль-ноль.

М а ш а. Да ты что? Двадцать восемь рублей! Пусть бы иллюзионщик из своего кармана достал.

В а л е р к а. Откуда у него? На пенсию живет… Ты ему об этом не проговорись. Я сказал, что из клуба принес… Ничего, Машка. Я почти рубль по карманам наскреб. Хлеба куплю, молока, колбасы. С голоду не помрет. Ты бы хотела, чтобы у тебя денег — куры не клюют?

М а ш а. А зачем? Все равно бы бабка отобрала. А ты бы хотел?

В а л е р к а (по секрету). А я бы, Мария Балагуева, хотел. Я бы их Таисье отдал. Пускай бы она вокруг себя каменный забор до небес возвела, чтобы даже голоса ее не слыхать было. (Забрав портфель, идет.)

М а ш а. Валерка!

Валерка останавливается.

А я бы и в каменном заборе лазейку нашла. У меня к бабке любопытства нет, а к тебе есть. (Смеется.) А правда, что ты в прошлом месяце мать с четырьмя детьми к себе запустил?

В а л е р к а (подняв два пальца). Планетами и астероидами клянусь!

М а ш а. Бабка говорит: все жильцы в одну ночь съехали от нее. И интуиция у меня на тебя есть. Вот ты все смеешься, а я чувствую, что-то невеселое в тебе сидит, гложет тебя.

Где-то вдали, на пляже, включили магнитофон. Маша прошлась вокруг весов движениями твиста.

В а л е р к а. Ого, деревня дает.

М а ш а. Твист у нас из моды вышел. Райцентр опять к шейку перешел… А у нас в школе комсомольское бюро постановило западным влияниям не потакать. У нас учитель физкультуры свой танец придумал. Показать?

В а л е р к а. Изобрази.

Маша показывает танец — смесь твиста, краковяка и вольных гимнастических упражнений. На фоне далекой танцевальной музыки возникает мелодия трубы. Валерка отходит к парапету, но еще продолжает наблюдать за Машей. Звуки трубы повторяются. Входят  ч е т в е р о — пантомима. Они в белых медицинских халатах, белых шапочках, рукава, как у хирургов, закатаны по локоть. Становятся у Валерки за спиной. Вся сцена погружается в темноту, но одновременно разгораются прожекторы, направленные на Валерку. Маша теперь не видна, но музыка танца продолжает звучать на протяжении всей последующей сцены.

(Обращаясь к воображаемому собеседнику.) Прошлой весной я вернулся из школы и увидел, что он чинит оконную раму. А ведь до этого он тоже с самой осени не вставал с постели. Я побежал к нему, и он тоже сделал мне два шага навстречу. Но тут у него начался приступ кашля, он, как всегда, быстро отвернулся и выставил руку, будто хотел оттолкнуть меня. Он всегда держался на расстоянии, не позволял трогать его вещи и, наверно, ни разу за всю мою жизнь не прикоснулся ко мне… В тот день пришли его друзья. Мама угощала их ранней клубникой, и папа говорил, что впервые чувствует себя так хорошо… А потом папины друзья отвезли нас в порт. На военном катере мы ушли с ними в море. Мы стояли на капитанском мостике, и командир что-то громко рассказывал, стараясь перекричать ветер. Папа был таким худым и таким штатским рядом с великолепным капитаном, а я все равно гордился им. Я знал, что тогда он вот так же стоял на капитанском мостике. Была война. И нынешний командир был на его катере рядовым матросом.

Движение в группе пантомимы. В руках стоящего справа появляется папка. Она переходит из рук в руки. Стоящий слева раскрывает ее, протягивает Валерке.

(Не заглядывая в папку.) Да, товарищ профессор, я знаю. Вы разговариваете со мной как со взрослым, и я очень благодарен вам. Но дело не только в истории болезни.

Папка исчезает.

Я расскажу самое главное. Я расскажу, почему он лежит сейчас в этой палате… Это было в середине войны. Была зима. И он был тогда совсем еще молодым командиром. Он сопровождал транспорт, который шел из горящего Севастополя в Новороссийск. Женщины, дети, старики. И когда немецкая подводная лодка выпустила по транспорту торпеду, он развернул катер и повел его торпеде наперерез… В живых остались двое — папа и тот самый матрос. Уже темнело. С транспорта подобрали только матроса, а папу не нашли и решили, он утонул. А он был жив и до утра продержался в ледяной воде… Восемь лет он пролежал в санаториях и госпиталях. Тогда тоже говорили, что каждую весну он может умереть. Но он приехал в этот город почти здоровым, встретил мою маму и навсегда поселился здесь.

Та же игра, что и с папкой, но теперь Валерке протягивают рентгеновский снимок.

Да, я знаю, товарищ профессор. Я видел все ваши снимки. Но ведь можно дышать и одним легким. Даже частью одного… Я хочу, чтобы вы поняли. Пусть он останется с нами. Пусть даже прикованный к постели, но с нами, живой.

Четверо — пантомима — отступают к кулисе направо.

(В отчаянии, невидимому собеседнику, отступающему вместе с пантомимой.) Товарищ профессор… Товарищ профессор! Всегда что-нибудь можно сделать… Всегда…

Четверо исчезают.

Сцена освещается.

М а ш а (заканчивает свой танец, комментируя его). Голова вверх — гордость, улыбка — счастье. И руки — вот так: бросаешь зерно — косишь траву, бросаешь зерно — косишь траву. Называется «целина». Ну как?

В а л е р к а. Убеждает.

М а ш а. Правда? Нам не очень нравилось, мальчишки вообще отказываются его танцевать. А завуч настаивает. Пластический рисунок, говорит, вполне соответствует стремлению здоровой духом молодежи к идеалам раскрепощенного труда. (Помолчав, задумчиво делает несколько па.) Валерка, а убеждает в чем?

В а л е р к а. В том, что дураков у нас — пруд пруди. Ноги бы вашему физруку пообломать.

М а ш а (опешила, потом рассмеялась). А я думала, понравилось тебе… Ой, Валерка, жилец-то наш новый — телепат. Ей-богу! Ты в телепатию веришь?

В а л е р к а. Считается — идеализм.

М а ш а. Какая разница, чем считается, если есть. Я, например, верю. (Поворачивается к нему спиной.) Смотри мне в затылок… Смотришь?

В а л е р к а. Смотрю.

М а ш а. Думай теперь. Сосредоточенно думай. Предмет вообрази. (Закрывает глаза, ощупывает руками воздух.) Так… так… ага… круглое… ягоды… много ягод… Думай, думай… Ведро теперь… Черешня в ведре.

В а л е р к а. Свихнешься ты на базаре своем.

М а ш а. А ты думал про что?

В а л е р к а. Про тебя. Чего в тебе больше — глупости или ума?

М а ш а. Ума. Я жутко умная. Только я как собака: все понимаю, а выразить не могу… Теперь ты повернись. Я буду думать, а ты старайся мою мысль поймать… Потом усмехаться будешь, поворачивайся давай. (Сосредоточенно смотрит Валерке в затылок.) Ты волю расслабь. Глаза закрой… Возникло?

В а л е р к а. Сова.

М а ш а. Почему сова?

В а л е р к а. Не знаю — сова.

М а ш а. А я шпагу задумала.

В а л е р к а. Контакт нужен.

М а ш а. Какой?

В а л е р к а. Обыкновенный. Ладони мне на виски положи.

М а ш а. Так?

В а л е р к а. Попробуем — скажу. В затылок смотришь?

М а ш а. Ага.

В а л е р к а. Внушай.

М а ш а (засмеялась). Ой, Валерка, уши горячие у тебя.

В а л е р к а. Ну и что?

М а ш а (не сразу, тихо). Ничего. (Медленно опускает руки.)

В а л е р к а (постояв с закрытыми глазами, оборачивается). Чего же ты?

М а ш а. Не хочу.

В а л е р к а. Гипнотизируешь меня?

М а ш а. А глаза-то у тебя зеленые. Как у кошки нашей… Смешно.

В а л е р к а. Плевать. Давай еще раз попробуем. Вдруг произойдет. (Поворачивается к Маше спиной, закрывает глаза.)

Но Маша смотрит не на него. В странной задумчивости она посмотрела на море, опустила глаза… замечает Валеркин портфель. Неторопливо достает из кармана деньги, кладет в портфель, отходит от Валерки, присаживается на весы.

Катер… Погоди-погоди… Вырисовывается. Фрегат.

М а ш а (отсутствующе). Ага.

В а л е р к а (рассмеялся). Кошку я увидел. Вот тебе и «ага». Водят друг друга за нос, а притворяются, что научный эксперимент. (Посмотрел на часы.) Купание побоку, а то в магазин не поспеть. (Выгребает из портфеля мелочь, перекладывает в карман. Нащупал пятирублевую бумажку, рассмотрел, присвистнул.) Материализация мечты! Машка, гляди — пять рублей! Ха-ха! А я, миллионер, унижался перед тобой. Весь дом перерыл, а в портфель не догадался заглянуть. Бумажечка завалялась — ничего себе. Будет у родственничка пир. (На радостях шлепнув Машу по затылку, убегает.)

Маша некоторое время продолжает пребывать все в той же странной задумчивости, потом запирает весы на амбарный замок, вешает дощечку: «Закрыто на обед».

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Прошел еще день.

Часть пристани. Дощатый настил. Сваи.

Намотав на палец леску, В а л е р к а  ловит бычков.

Входит  М а ш а  с хозяйственной сумкой, переброшенной через плечо. Происшедшая в ней перемена заметна сразу. В походке, в манере произносить слова, в повороте головы появилась вызывающая независимость. Косички, уложенные вокруг головы, создают некое подобие прически. Голубая кофточка поверх сарафана. На ногах туфли на каблучках.

Останавливается возле Валерки, наблюдает за ним.

В а л е р к а. Не выглядывай, рыба не любит, когда сверху глядят.

М а ш а. А ты?

В а л е р к а. Ко мне привыкла… Сытые они, черти. К носу наживку подвожу — не берут.

М а ш а (помолчав, отходит, смотрит в море и вдруг запела истошно на мотив «страдания»).

В а л е р к а (с недоумением наблюдавший за Машиными вокальными упражнениями). Режут тебя?.. Слушай, чего это ты вырядилась?

Маша, пританцовывая, притопывая каблучками, прошлась по настилу.

(Все более изумляясь.) Танцплощадка тебе здесь?

Маша садится рядом с Валеркой, свесив ноги с настила.

Уселась!.. Машка, на корм рыбам пойдешь!

М а ш а (поправив кофточку). А правда, мне голубое к лицу? Бабка ворчит-ворчит, а подарила вчера. В комиссионке купила. За семнадцать рублей.

В а л е р к а. Озолотила.

М а ш а. Лучше, значит, как ты, всем в подарок палки выстругивать, да? (Запела.) «Ах, что со мной ты понаделал…»

В а л е р к а. Сирена! (Перебирается подальше от нее, закидывает леску.)

М а ш а. Поинтересовался бы, почему я вчера ни разу не заглянула к тебе.

В а л е р к а (поглощен происходящим в воде). Почему?

М а ш а. Догадайся… Проверяла я тебя, вот почему. Загадала даже. Зайдет или не зайдет?

В а л е р к а. К Таисье?

М а ш а. Не с ней у тебя дружба. Сказать, загадала о чем? (Запела.) «Какой беды понатворил…» Я в районной самодеятельности солисткой была. Ой, Валерка, чего с мальчишками делалось потом! Один даже записку прислал — давай, мол, встретимся после кино.

В а л е р к а. Встретились?

М а ш а. Ага. Он говорит: целоваться умеешь? Я говорю: нет. Он говорит: чего ж ты частушки поешь про любовь, обманываешь народ?.. Дальше рассказывать или нет?

В а л е р к а. Если выдающееся — валяй.

М а ш а. Он говорит: давай целоваться научу. Я говорю: давай.

В а л е р к а. Чего-чего?

М а ш а. Предлагает он: давай, мол, научу. Я говорю: давай.

В а л е р к а. Тьфу!

М а ш а. Смешной такой, стихи пишет. Робкий. Поцеловал и убежал. До самой осени при встрече глаза опускал. А то еще случай был. Мальчик из девятого класса на танцы меня пригласил. Простудилась я, а то бы пошла.

В а л е р к а. Балаболка ты, Машка. (Замер над леской.) О! О!.. Глотай, голубчик, глотай!

М а ш а (подбежав к нему, смотрит вниз). Маленький какой. Наши рыбаки мелочью брезгуют. У нас щука да лещ, по крайности окуньки. (Вопит.) Тяни, Валерка, тяни!

В а л е р к а (вытаскивает из воды крючок). Твоим бы голосом рыбу глушить. Чего под руку орешь?

М а ш а. Азартная, потому и ору… Ой, Валерка, правее закинь — стая плывет… Гляди, гляди — краб. Лучше краба поймай.

В а л е р к а. Краба руками надо.

М а ш а. Уполз.

В а л е р к а. Ну и рыба пошла! Отвращение у нее к еде. (Встает, потягивается, посмотрев на Машу.) Нет, правда, чего это ты вырядилась с утра?

Низкий пароходный гудок.

«Адмирал Нахимов» ушел. Вокруг Европы туристов повез…

Труба — позывные пантомимы. Входят  ч е т в е р о. Под звуки вальса они на поднятых руках несут ослепительно белую капитанскую фуражку. Останавливаются у Валерки за спиной, медленно опускают фуражку.

(Мечтательно.) Босфор… Дарданеллы… Афины… Рим… Милан…

М а ш а. Милан — это где театр оперный, да?

Валерка приосанивается, фуражка почти опустилась ему на голову.

Валера! Какой-то отсутствующий ты. Не задумывайся, когда я рядом стою.

В а л е р к а. Задумаешься с тобой!

Музыка обрывается. Четверо — пантомима — поднимают фуражку и на цыпочках уходят со сцены.

Ну?

М а ш а. Телепат вчера про Италию рассказывал мне. За один билет в оперу, говорит, две пары туфель можно купить. А? Две пары! Вот капиталисты дают! Он вообще заграничную жизнь на туфли примерял. В кино сходил — босоножки, в кафе посидел — полуботинки проел. Я даже не утерпела, спрашиваю: да что вы про обувь все? Сороконожка вы или человек? Обиделся, больше про Италию не говорил.

Пауза. Маша искоса поглядывает на Валерку. Прошлась по мостику — туда, обратно; прошлась, подражая взрослым женщинам, вызывающе вскинув голову.

В а л е р к а. Цирк!.. Слушай, иди ассистенткой к нам. Погарцуешь перед людьми.

М а ш а. Не пойду, бабка убьет. Не любит она вас всех… Валера, а я тебе поесть принесла.

В а л е р к а. Мне?!

М а ш а. Папа любил, когда я ему на речку завтрак приносила. Гляди — бутерброды и лимонад. Давай сядем здесь. Ты ешь, а я буду смотреть.

Усаживаются. Валерка, нетерпеливо потирая руки, ожидает, пока Маша расстилает салфетку, выкладывает из сумки бутерброды. Потом с жадностью набрасывается на еду.

Вкусно?

В а л е р к а. У-у… Может, сегодня воскресенье у нас?

М а ш а. Сегодня? Среда.

В а л е р к а. Чего же ты вырядилась с утра?

М а ш а. Ничего не вырядилась. Кофточка скромненькая, туфельки — вот и все… А что, выходит, у меня такой вид?

В а л е р к а. Какой?

М а ш а. Праздничный — «какой».

В а л е р к а. Дурацкий у тебя вид. Кофточка велика.

М а ш а. На вырост — через полгода будет как раз.

В а л е р к а. Вот через полгода и надевай. И на голове ерунда какая-то. Пугало ты.

Маша вырывает у него из рук бутылку, размахивается, чтобы забросить ее в море.

Эй, эй! Шуток не понимаешь?

Маша опускает руку.

Очень даже миленькая прическа. Фик-фок на один бок. (Завладевает бутылкой, пьет.)

М а ш а (посмотрев на кофточку, вздохнула). Ярковата чуть-чуть.

В а л е р к а (продолжает жевать). Не в этом счастье — плюнь.

Маша снимает кофточку.

Другой разговор. Главное — не выпендриваться, через себя не прыгать, по возрасту жить. Ты себе брови накрасишь — все равно как старушка в коротенькой юбочке на пляж побежит.

М а ш а. «Не выпендриваться»! А сам наклейки носишь на штанах.

В а л е р к а. Джинсы — практичная вещь. Наклейка — фирменный знак. Если бы я сам ее к штанам прицепил — был бы пижон. Поняла?

М а ш а. Нет.

В а л е р к а. Все равно как брюки расклешить или волосы до плеч отпустить. Цель одна: выделиться, оригинальностью впечатление произвести… Пить будешь?

М а ш а. Давай. (Делает глоток из бутылки.) Интересно как! Ты пил, а теперь я… Не понимаешь? Горлышко-то одно! Смотри: я отхлебнула (протягивает бутылку), а теперь из этого же горлышка — ты.

В а л е р к а (сообразив наконец, плюнул). Ты про свидания свои дурацкие забудь. Противно мне. (Рассматривает бутерброд.) Такого розового сала я отродясь не видал.

М а ш а. Бабка припасла. Она с жиличкой ругалась, а я незаметно в погреб нырнула, отхватила кусок.

В а л е р к а (поперхнулся). Докатился! Сало ворованное ем.

М а ш а (обидевшись). Слова выбирай. Одно дело — украсть, другое — взять тайком. Тебе не все равно?

В а л е р к а (орет). Чурка с глазами — вот ты кто! Тебе все «все равно». А я тайком делать ничего не привык. Сам не делаю и, когда со мной тайком, не терплю. Оскорбляет это меня. Поняла?

М а ш а. Нет. Ты контрольную списываешь — на всю школу об этом кричишь?

В а л е р к а. Сравнила! Контрольную с отношениями между людьми. (Подносит бутерброд ко рту, спохватывается, швыряет его в море.)

М а ш а (взяв бутылку, смотрит на свет, выливает остаток. Тихо запела).

В а л е р к а. Ладно, не дуйся… У дяди моего психология вырисовывается вроде твоей. Вечером я к нему в комнату через окно заглянул, а он конфеты ест. Из-под подушки достает и ест. Я потому утром пораньше и ушел — в глаза ему смотреть не могу. А вдруг он видел, как я его за этим тайным пиршеством застал?.. Вообще уникальный тип. Я в сарайчик переселился, ему комнату отдал. Обиделся: почему посторонние люди с окнами на море живут, а он — нет? Я, говорит, твоей матери двоюродный брат. Если тебе родственные чувства — звук пустой, я могу у чужих людей комнату снять.

М а ш а. А он кто?

В а л е р к а. Не разберешь. Намеки делает насчет высокого положения своего. На пенсию собрался уйти. Хочет в нашем городе домик купить. Этот не упустит своего — лопатами будет рубли загребать. У нас сроду никто дверей не запирал, а он вечером за нарзаном отправился — дверь на ключ, окно на шпингалет.

М а ш а. Может, деньги привез?

В а л е р к а. Да хоть бриллианты! Я их украду? Семен Семенович или Николай? (Вдруг замечает, что Маша положила голову на его плечо.) Подушку нашла? (Отталкивает ее.) Ненормальная. Пляж рядом — знакомых полно. Хочешь, чтобы на всех заборах наши имена складывали? «…равняется любовь»?

М а ш а. Пускай.

В а л е р к а (вскочив). Язык у тебя отсохнет пускай! Задаточки! Бесстыдная ты!

М а ш а (елейно). Валерик, а что у тебя в кармане лежит?

В а л е р к а (недоуменно). Ничего.

М а ш а. А говоришь — правдивый человек. Билеты у тебя в кармане лежат. На кинокартину «Зеленый особняк». Мне Славка с Почтовой сказал, что ты для Веры своей билеты покупал. Лежат или не лежат?

В а л е р к а (все еще в недоумении). Ясно, лежат, раз покупал. (Достает из кармана билеты.)

М а ш а (выхватывает билеты, кладет их в рот, разжевывает, глотает). Вот!

В а л е р к а (в крайней степени изумления). Припадочная! Макулатуру ест.

М а ш а (достав из сумочки мелочь, протягивает ему). А деньги можешь своей Верке вернуть.

В а л е р к а (выбивает деньги). А ну, топай отсюда!.. Сыпь, говорю! (Вслед убегающей Маше.) Замри!

Маша замирает.

Ты что, может, влюбилась в меня?

М а ш а (в нелепой позе). Очень мне нужно влюбляться в такого дурака.

В а л е р к а. Так имей в виду — мне на всех на вас начихать. Вверх, вниз, туда и обратно, вдоль и поперек… Отомри… Фик-фок на один бок.

М а ш а (спокойно). Груби мне, груби. Раньше я бы обиделась, а теперь — дудки. Я теперь все ваши штучки пропускаю сквозь призму. Вот так.

В а л е р к а. Сквозь чего?

М а ш а. Сквозь призму. Сквозь научный авторитет. Если грубить надоело, давай за косу дерни меня. Этот способ тоже описан. Помогает чувства свои скрывать. (Достает из сумки брошюру.) Гляди, «Пора возмужания», Хмельницкий, кандидат медицинских наук, специально для нас написал… Читай. Вот здесь.

В а л е р к а (с любопытством). «В шестнадцать лет, иногда немного раньше, иногда позже…»

М а ш а (читает). «…ты начинаешь замечать женщин. Ты немного стыдишься этого чувства, скрываешь его даже от друзей. (Повышая голос.) А если тебе нравится какая-нибудь девочка, то с ней стараешься быть угрюмым, грубоватым, резким». Черным по белому. В киоске продают. (Отходит на безопасное расстояние, декламирует, упиваясь.) «А если тебе нравится какая-нибудь девочка…»

В а л е р к а. Полюбуйтесь! Будто молитву зубрит.

М а ш а (торжественно). «…стараешься быть угрюмым, грубоватым, резким…»

В а л е р к а. Тьфу!

М а ш а. Правильно, плюй на меня — мужай!

В а л е р к а (прыжком настигает Машу, вырывает книжку, зашвыривает в море). Слово скажешь — вслед полетишь!

М а ш а (с неистовством мученика за идею). Правду не утопить!

Валерка толкает Машу в море. Всплеск воды.

 

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Сарайчик. Две стены. В одной из них дверь, снаружи закрытая на щеколду. Раскладушка. Столик. Лампочка в проволочной сетке. На стене плакат: «Не разрешайте детям играть на мостовой». Рядом литография: парусник в море.

Поздний вечер.

В а л е р к а  осторожно, оглядываясь на спящий дом Таисьи, приближается к сарайчику. Открывает щеколду, просовывает голову в дверь, замечает  М а ш у, которая читает, отвернувшись к стене. Стучится, входит.

М а ш а (поспешно натянув одеяло на плечи). Зачем пришел?

В а л е р к а. Я?

М а ш а. Ты.

В а л е р к а. А правда — зачем пришел? Из спортивного интереса. У меня страсть — препятствия преодолевать. (Однако, несмотря на внешнюю браваду, держится смущенно.) Доску-то Таисья приколотила.

М а ш а. Ага.

В а л е р к а. Хотел плечом высадить — не отодрать.

М а ш а (наблюдает за тем, как он изучает ее жилье; после паузы). Это я приколотила.

В а л е р к а (усаживается на пол). Экзотика. Первые астрономы и философы в азиатских странах народились, а до стульев додуматься не могли.

М а ш а. Если неудобно — на раскладушку садись.

В а л е р к а. Притерплюсь. Сильна старушка — по-спартански воспитывает тебя. Зимой у нее здесь куры живут.

М а ш а. Я сама напросилась. Я перед сном представляю, будто я в палатке, в лесу.

В а л е р к а. Это тебя Таисья для романтики на щеколду закрыла?

Маша перелистывает книгу, не отвечает.

А я думал, ты не станешь со мной говорить.

М а ш а (помолчав). Ты же нечаянно толкнул.

В а л е р к а. Да? (Внимательно посмотрев на Машу.) Интересное ты существо… Слушай, а ты, случайно, в бога не веришь?

М а ш а. Случайно нет.

В а л е р к а. Это у них там: по одной щеке смазал — другую подставляй.

М а ш а. А ты, значит, не просто толкнул, а с целью, чтобы я в воду упала?

В а л е р к а (помолчав). Не знаю… Может, и без цели толкнул.

М а ш а. Конечно, без цели. Ты ведь не злой.

В а л е р к а (помолчав). В общем-то, я через забор перемахнул, чтобы извинения принести.

М а ш а. Спасибо.

В а л е р к а. Считай, что я встал и поклонился До земли.

М а ш а. Ладно… Это уже неважно теперь.

В а л е р к а. Что же важно?

Маша не отвечает.

Ты сказала: это уже неважно теперь. Я спрашиваю: что?

М а ш а. Все.

В а л е р к а (кричит). Я к тебе в викторину играть пришел?

М а ш а. Бабку разбудишь — она тебя за ухо выведет со двора.

В а л е р к а (встает, открывает дверь, кричит вызывающе). «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом»!

Пауза.

М а ш а. Ну? Дальше ори… Подумаешь, героизм — старушку разбудить.

В а л е р к а (с угрозой). Уйду!..

М а ш а. Уходи.

В а л е р к а (потоптавшись в дверях, садится на прежнее место). «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

М а ш а. Балет?

В а л е р к а (усмехнувшись). Балет.

М а ш а. Это ты мне книжку прислал?

В а л е р к а (с преувеличенным интересом). Какую?

М а ш а. Тургенева. Повесть «Первая любовь». Соседская Ленка бабке передала для меня. Я думала, это ты свой ослиный юмор проявил.

В а л е р к а. Лично я ослов с чувством юмора не встречал. (Вскользь.) Бывает, в книжки записки кладут.

М а ш а. Зачем?

В а л е р к а. Мало ли. Например, признание в любви.

М а ш а. Выдумают же. (Однако потрясла книгу над одеялом.) Значит, это ленинградский Шурик прислал.

В а л е р к а. Кто-кто?

М а ш а. Шурик. С мамой приехал. В угловом доме живут. Ты что же, не видел его? Высокий такой, в замшевом пиджаке.

В а л е р к а (неожиданно задетый). Я не на пиджаки, я на лица смотрю.

М а ш а (спокойно). И лицо запоминающееся. Красивое лицо. Только кожа лезет с него — обгорел.

В а л е р к а (помолчав). У мужчины главное — характер.

М а ш а. Конечно… но и лицо. Он на физика учиться пойдет. (Интуитивно нащупав его болевую точку.) Я лично считаю, что физики самые главные люди на земле. А ты?

В а л е р к а. Ерунда это все.

М а ш а. Атомный век. Кто атомной энергией управляет, тот и главней.

В а л е р к а. Обывательница ты. Физика — это цивилизация. Сегодня — атомный век, завтра — какой-нибудь еще. Вчера в каретах ездили, сегодня — в автомобилях, а завтра на собственных ракетах полетят. Конца этому не будет. Главное, чтобы люди счастливыми стали. Все. Кто это сделает — тот и главный… А этих, вроде Шурика твоего, я не очень люблю. Задаются они. Если он сведения «потоком информации» называет, он еще не Эйнштейн.

М а ш а. Не кто?

В а л е р к а. Не Эйнштейн. Нашел с кем на философские темы рассуждать. В общем, дурак он, твой Шурик, и все.

М а ш а (искоса посмотрев на Валерку, улыбнулась). Он смешной. Увидит, я мимо иду — к турнику бежит. Подтягивается, чтобы внимание привлечь. Ой, до чего же смешно на вас, на мальчишек, глядеть. Один в четвертом классе влюбился в меня, так он себе все лицо чернилами вымазал и около доски на четвереньках ходил.

В а л е р к а. Опять про свидания понесла?

М а ш а. В четвертом классе-то! Выгнали его. Он потом возненавидел меня. Виноватой считал. Валенки у меня в раздевалке стояли — так он туда мышонка запустил.

В а л е р к а. А почему ты решила, что это Шурик книжку прислал?

М а ш а. Кто же еще?

В а л е р к а (с оттенком брезгливости). Может, он влюбился в тебя?

М а ш а. Шурик? Что ты! Зачем ему влюбляться в меня?

В а л е р к а. Красивая ты.

М а ш а. Ты так считаешь?

В а л е р к а. Я? Не задумывался еще. Вспомнил, как ты рекламировала себя… Между прочим, знаешь, сколько Джульетте было, когда она умерла? Четырнадцать лет…

М а ш а. Сила — шестиклассница еще. Теперь от любви не травятся. Моя сестра от несчастной любви второго полюбила, чтобы первому назло. (Опять покосившись на Валерку, улыбнулась.) Про концерт расскажи.

В а л е р к а (небрежно). Все о’кэй. В первом отделении отрывки из «Разбойников» Шиллера. Карла Моора боцман с «Первомайска» изображал. (Запахивается в воображаемый плащ.) «О люди! Лживое, лицемерное крокодилово племя! Их слезы — вода! Их сердце — железо!» Во втором отделении — мы. «Сорок минут в мире иллюзии»… Ха! Слушай, моего-то дядю, оказывается, Голиафом Петровичем зовут.

М а ш а. А ты не знал?

В а л е р к а. Он себя дядей Гелей велел называть… На сцену вызвался он. Николай спрашивает: «Вас как объявлять?» Он говорит: «Представитель публики — Голиаф Синько». Публика хохочет. Рядом с Николаем он больше на лилипута похож. Дальше — хуже. У нас номер есть — человека в ящик кладут и распиливают пополам. Ну, конечно, не распиливают — весь фокус в пиле, — но впечатление полное. Пила визжит, из-под нее опилки летят. Публика дыхание затаила: страх и восторг! А дядя вдруг как вскочит да на весь зал: «Караул!» Из ящика выкатывается, по сцене мечется, сгоряча выход не может найти… Теперь в комнате заперся, не разговаривает ни с кем… Семен Семенович пять раз кланяться выходил. Ко мне знакомые в затылок выстраивались — руку пожать. «Спасибо, Валерий Александрович», «произвели неизгладимое». А Семен-то Семенович, оказывается, не просто — народный артист. Он ведь еще до революции начинал. Тогда аппаратуру в магазине можно было купить — у Конрада Хорстера, например. Захотел фокусником стать — зашел в магазин и, пожалуйста, — маг.

М а ш а. А теперь?

В а л е р к а. Теперь у каждого аппаратура своя. Теперь публика не дура, ее без электроники не обмануть. (И снова, утратив присущую ему непосредственность, симулирует безразличие.) Ты почему не пришла?

М а ш а. Не звал.

В а л е р к а. Кто интересовался — пришел.

М а ш а (после маленькой заминки). Я сегодня вечером в кино обещала пойти.

В а л е р к а (с иронией). Ну да?

М а ш а. Честное слово! Шурик пригласил, я и пошла.

В а л е р к а (не сразу). В общем-то иллюзион наш больше на самодеятельность смахивал. Аппаратура липовая, да и ассистенты — третий сорт… Между прочим, зря ты честное слово дала. Я, например, не бросаюсь по пустякам.

М а ш а. Не веришь мне?

В а л е р к а. Верю, не верю — не в этом суть. Единожды солгавший, кто тебе поверит? — поговорка такая есть. Учти.

М а ш а (усмехнулась). Учту.

В а л е р к а. Ха! Из оловянной миски кормят ее! (Рассмотрел пустую миску, понюхал кружку.) Как арестанта. Каша, хлеб и вода… Ну, Таисья! Дождется она у меня!

М а ш а. Тшш!

В а л е р к а (орет). Не шипи на меня! Будешь молчком при ней — она, Салтычиха, в цепи тебя закует. (Распахивает дверь, кричит в сторону дома Таисьи.) «О люди! Лживое, лицемерное крокодилово племя! Их слезы — вода! Их сердце — железо! В уста — поцелуй, а в грудь — меч! Львы и леопарды кормят своих детенышей, вороны таскают падаль своим птенцам, а она… она!» (Швыряет миску во двор.)

Вслед за дребезжанием покатившейся миски возникают звуки просыпающегося дома: хлопнула ставня, скрипнула дверь.

М а ш а. Доигрался, артист.

В а л е р к а. Явится — я ее правдой убью. Наповал… Да не прислушивайся ты! (Однако прислушивается и сам.)

М а ш а (испуганно). Идет.

В а л е р к а. Пускай.

М а ш а. Ой, Валерка, прячься!

В а л е р к а (не столь уверенно). Еще чего! Пускай любовники из комедии прячутся по шкафам.

М а ш а. Валерка, скорей!

Валерка ныряет под раскладушку. Маша притворяется спящей. Пауза.

(Прислушивается.) Ушла.

В а л е р к а (выползает из укрытия). На войне с паникерами не нянькаются — расстрел.

М а ш а (улыбаясь). Валерка, а как же тебе гордость позволила под раскладушку залезть?

В а л е р к а. Трусости твоей потакал.

М а ш а (перелистывая книгу; вдруг). Подчеркнуто! Ой, Валерка, смотри! «Вы мне нравитесь». Красным карандашом. Другие мальчишки в сугробы толкают, гадости говорят. Ни за что не признаются, что нравишься им. А он вот взял и подчеркнул. (Переигрывая.) Шурик вообще отличается от всех. Даже если мелочи во внимание принимать. В кино, например, местами поменялся со мной.

В а л е р к а (опешив). Шурика-то зачем приплела?

М а ш а. Так ведь он книжку прислал.

В а л е р к а. А-а… (Встает.) Приятных вам сновидений, Мария Балагуева. Гуд бай. (Лениво потянувшись, открывает дверь.)

Маша молча наблюдает за ним. Улыбается, с чисто женской проницательностью угадывая его желание продолжить разговор.

(После паузы, не оборачиваясь.) Это я строчку подчеркнул.

М а ш а (не сразу). Я знаю. Я с чердака видела, как ты Ленке книгу передавал…

В а л е р к а (все еще не смея обернуться). Больше ничего не скажешь?

М а ш а. Ничего.

В а л е р к а. Зачем же ты вчера на пристань пришла?

М а ш а (беспечно). Вчера — это когда было! Сто лет назад. Да я про вчерашнее и думать забыла. Пошутила — и все. Нужны вы мне! Половина мальчишек деревенских бегают за мной, так я на них если и гляну, так только затем, чтобы отвращение проявить… (Помолчав, жестко.) Жалости мне не надо. Иди.

В а л е р к а. Совсем уйти?

Маша не отвечает.

Салют. (Кладет деньги на стол.) Таисье отдай.

М а ш а. Что там?

В а л е р к а. Пять рублей.

М а ш а. Чего это тебе в голову взбрело?

В а л е р к а. От тюрьмы откупись. Она если орет — весь город слышит. Мне Семен Семенович рассказывал, как она у тебя пятерку требовала, а ты оправдывалась: потеряла, мол. И как она грозилась, покуда не признаешься, куда дела, под замок тебя посадить. Не так?

М а ш а. Наши с ней отношения. Разберемся: родня.

В а л е р к а (взяв со стола алюминиевую кружку, покрутил ее перед Машей, швырнул). В кино ты вчера была? Шурик тебя пригласил?.. Гадюка она, бабка твоя, а не родня! (Показав на деньги.) А этого я не люблю. Бесчестный поступок даже благородной целью нельзя оправдать.

М а ш а. Уходи.

В а л е р к а. Ушел.

Маша задумчиво перелистывает книгу, но свет прожекторов, направленный на Валерку, который медленно проходит на авансцене, переносит «центр тяжести» на него.

Бесшумно входят  ч е т в е р о — пантомима. Сейчас они разбойники из шиллеровской драмы. Один из них засовывает за пояс Валерке кинжал, второй подает ему шляпу с пером, третий накидывает ему на плечи плащ, четвертый протягивает шпагу.

(В роли разбойника Моора, высокопарно, но не без юмора.) «Кто завлек меня сюда?.. Кто из вас завлек меня сюда, вы, исчадия ада? Прочь от меня, блаженство любви!.. Я слышал, как смерть свистит вокруг меня, вылетая из тысячи стволов, и не уступал ей ни шагу… Дрожать перед женщиной?.. Нет, женщина не может поколебать мое мужество… Крови, крови!.. Мне надо упиться кровью, и тогда все пройдет». (Поражает шпагой воображаемого противника.)

Первый и второй из стоящей у Валерки за спиной пантомимы хватаются за грудь, медленно опускаются на колени. Валерка делает второй выпад — третий и четвертый из пантомимы покачнулись, но продолжают стоять, поддерживая друг друга.

(«Сардонически» хохочет.) Ха-ха-ха-ха!

Сцена медленно погружается в темноту.

 

КАРТИНА ПЯТАЯ

Позывные пантомимы.

Еще в темноте возникают свист ветра и рев штормового моря.

Прожектор высвечивает группу: п а н т о м и м а  и  В а л е р к а, вцепившись руками в поручни капитанского мостика. На всех — морские фуражки, капюшоны штормовок подняты. Напряжение ожидания. Стремительность движения. Ледяные брызги. Ветер в лицо.

В а л е р к а — к о м а н д и р  т о р п е д н о г о  к а т е р а. Передать на базу: в получасе хода от Новороссийска враг предпринял последнюю отчаянную попытку потопить транспорт с эвакуированными.

Один из пантомимы начинает работать на воображаемом телеграфном аппарате, и в шум моря и свист ветра вплетается щемящий стрекот морзянки.

Торпедированный мной эсминец продолжает оставаться на плаву. Квадрат сорок три Б. Отсекаю его от транспорта дымовой завесой.

Писк морзянки. Напряженное молчание. Возникает и приближается рев штурмовиков.

(Глядя вверх.) Приготовиться к отражению атаки с воздуха!

Второй и третий из пантомимы берутся за ручки воображаемых зенитных пулеметов.

Огонь!

Бьют пулеметы. Штурмовики проносятся над самым катером, нарастающий свист бомбы. Взрыв. Один из пулеметчиков падает.

Третий из пантомимы становится к пулемету, заменяя «убитого».

Огонь!.. Почему молчит пулемет? Огонь!

Бьют пулеметы. Гул штурмовиков стихает.

(Облегченно вздохнув.) Передать на базу… Отставить! Слева по борту подводная лодка. Приготовиться к атаке. Лево руля… (И вдруг.) Поздно! Отставить маневр!.. Право руля! Полный вперед! Передай на базу: вижу торпеду, выпущенную по транспорту подводной лодкой. Принимаю торпеду на себя.

Звуки морзянки, свист ветра.

Всем перейти на левый борт!

Пантомима неподвижна.

Надеть спасательные пояса! По моей команде оставить катер!

Пантомима неподвижна.

Лево руля!.. Еще левее! Так… Стоп моторы!..

И сразу — тишина. Валерка и пантомима замерли, не отрывая глаз от приближающейся торпеды. Томительные последние секунды. И — вдруг…

Это, как всегда, неожиданно и, как всегда, слишком громко ударила из динамика популярная песня. Пантомима покидает сцену.

Медленно загорается свет.

И перед нами не капитанский мостик военного катера, а мирная прогулочная палуба океанского лайнера. Столик и два стула. Часть белоснежной стены со спасательным кругом — «Тарас Шевченко».

Это флагман Черноморского пароходства, перевыполняя финансовый план, отправил своих пассажиров на прогулку по городу и вместо стоянки в порту, загрузив палубы и рестораны сухопутными курортниками, предоставил им иллюзию комфортабельного путешествия — четырехчасовую прогулку по морю.

В а л е р к а  берет лежащий на столике бинокль, рассматривает берег. На Валерке темные брюки, светлая рубашка, на шее пестрый шарфик, заправленный в расстегнутый ворот.

Спохватившийся радист убавил громкость, и теперь на фоне музыки возник голос диктора-экскурсовода.

Голос из динамика: «Если вы сейчас смотрите на берег, вы видите перед собой знаменитый Ливадийский дворец. Название его происходит от греческого слова «ливадион», что в переводе на наш язык означает «луг». С тысяча восемьсот восемьдесят девятого года Ливадийский дворец становится резиденцией кучки эксплуататоров, а точнее — царя и его царской фамилии. Во дворце, не считая коридоров и служебных комнат, сто двадцать роскошно обставленных помещений. Обратите внимание на прекрасное расположение дворца, созданного руками народных умельцев. Сейчас в нем отдыхают и поправляют свое здоровье одновременно более восьмисот человек. К сведению совершающих морскую прогулку на лайнере «Тарас Шевченко»: запрещено пребывание в салоне первого класса, запрещено пользоваться музыкальным салоном, плавательным бассейном, ванными и душевыми. Благодарю за внимание».

Радиоэкскурсовод умолкает, и динамик продолжает вещать популярную мелодию.

Голос Маши за кулисами справа: «А вот цветы! Кому цветы?.. Гладиолусы всех оттенков. По полтиннику штука, на два рубля — пять».

Валерка бросает быстрый взгляд направо, надевает черные очки и снова принимается рассматривать берег в бинокль. Входит  М а ш а. Одета как в третьей картине первого действия. В руке — плетеная корзина, в корзине — завернутые во влажную тряпку цветы.

М а ш а (останавливается у Валерки за спиной, неуверенно). А вот цветы! Кому цветы? Прекрасные гладиолусы по полтиннику штука.

Валерка, не оборачиваясь, кладет на стол полтинник. Маша достает из корзины и протягивает ему цветок.

В а л е р к а (снимает очки). Сударыня, не откажите принять этот прекрасный цветок в знак расположения и неожиданного знакомства.

М а ш а (смутившись, швыряет на стол монету). Болван!

В а л е р к а. Эй, Балагуева, стой! Сейчас здесь начнется бесплатная раздача гениальных советов. Не прозевай.

М а ш а (поколебавшись, возвращается, садится). Ну?

В а л е р к а. Внимай. О чем гласит первая заповедь частного торговца? (Торжественно.) «Деньги не пахнут». (Старательно нюхает полтинник.) Ни одеколоном, ни потом — ничем. Поняла?

М а ш а (равнодушно). Нет. (Рассматривает берег в бинокль.)

В а л е р к а. Объясняю по складам. Если ты частная торговка, твое дело — торговать. А покупателя оскорблять не смей. Принципы в карман спрячь. Меняй товар на деньги, которые не пахнут. Если у меня деньги в руке, я тебе не друг и не враг — покупатель, и все. Давай мой цветок. Тем более я уже примирился с потерей этой восхитительной монеты.

М а ш а. А примирился, так в море швырни.

В а л е р к а (размахнулся, передумал). Купеческие замашки. Лучше на мороженое обменять. (Идет, останавливается.) Слушай, как же у тебя язык поворачивается за один цветок полтинник просить?

М а ш а. У курортников денег много — они и по полтора рубля возьмут.

В а л е р к а (присвистнув). Выходит, ты благотворительностью занимаешься, в убыток продаешь? (Уходит.)

М а ш а (вдруг рассмеялась, вдогонку Валерке, который уже скрылся за кулисами). А я тебя за иностранца приняла. Думала, француз. (Поспешно достает из кармана зеркальце, приводит в порядок прическу.)

Голос из динамика, возникая на полуфразе: «…очаровательным уголком нашей южной флоры. Не случайно местное население назвало этот пляж «золотым». Чуть выше вы видите знаменитые крымские виноградники, на которых благодаря труду нашего трудолюбивого колхозного крестьянства вызревают лучшие сорта винограда. Такие, как «дамские пальчики»… (пауза) например… и другие. Немного терпения — и перед вами откроется очаровательный вид на «Ласточкино гнездо».

Входит  В а л е р к а  с двумя вазочками с мороженым. Ставит одну вазочку перед Машей. Садится напротив.

В а л е р к а. Что это ты с прищуром разглядываешь меня?

М а ш а. Не виделись давно.

В а л е р к а. Ну да?

М а ш а. Семь дней.

В а л е р к а. Неужто семь? А по моему хронометру и двух не прошло. Впрочем, веду рассеянный образ жизни: мероприятия, морские путешествия, друзья. Уплотняю время. По тому же Эйнштейну. Тебе этого не понять.

М а ш а (продолжая уплетать мороженое; «светская» непринужденность Валерки не произвела на нее никакого впечатления). Дядя твой повадился к нам.

В а л е р к а. Сапог пару найдет.

М а ш а. Вот уж не думала встретить тебя здесь. Ты с моряками знаком. На любом пароходе можешь уплыть. А здесь народищу — две тысячи билетов продали. Да «зайцев» человек пятьсот.

В а л е р к а. А я, Балагуева, демократ. Я до привилегий не унижаюсь. Я — как народ.

М а ш а. Чего это ты будто представляешь передо мной?

В а л е р к а. В артисты податься решил. Прикидываю, есть талант или нет.

М а ш а. Фальшь в тебе есть.

В а л е р к а. Ощущаешь?

М а ш а. Будто песок на зубах… Ты здесь один?

В а л е р к а (небрежно). Набилась мне в компанию одна. То в кино с ней пойди, то на пляж. Теперь вот прогулка понадобилась ей. Суета… Соседка моя.

М а ш а. Нина?

Валерка делает неопределенное движение головой.

Красивая она.

В а л е р к а. С ней по набережной как сквозь строй идешь. Народ выстраивается на нее поглядеть.

Маша опять поднимает бинокль, рассматривает берег. Возникают позывные пантомимы, и сразу же — веселая плясовая музыка, балалайка и бубенцы.

Входят  ч е т в е р о — пантомима. Четыре Пьеро, поникшие, с белыми масками на лицах, окружают Валерку. Надевают ему на голову шутовской колпак, напяливают на него пеструю куртку. Наклеивают ему красные кружочки на щеки.

(В окружении печальных мимов, пританцовывая.) Добрые люди, эй, добрые люди! А вот посмотрите на шута, паяца, скомороха развеселого. Тебя гонят взашей, а ты — рот до ушей… Ах, ах, ах! Самолюбие-то у нас каково! Сам по себе человек как человек, росту обыкновенного. А самолюбие на три головы его выше. Ему бы в дверь раскрытую войти, а самолюбие в притолоку лбом упирается: куда, мол, шут гороховый? Я тебя, самого человека самей, не пущу!.. Вот и выходит игра у нас развеселая. Самому смешно (кивает на печальных мимов), и люди вокруг со смеху покатываются. Ах, ах, ах, ах! То ли глуп человек, то ли умен? Разбери, если не он самолюбие свое, а оно его за руку ведет… Эй, эй, гордецы-удальцы! Выкамаривайтесь! И рассудку вопреки, и желаньям вопреки — выкамаривайтесь! Ах, ах, ах, ах! До чего же развеселая игра!..

Голос из динамика, как обухом по голове: «Итак, дорогие участники нашей восхитительной прогулки, продолжаю описывать красоты, щедро проплывающие перед нашими взорами.

Пантомима разгримировывает Валерку, исчезает.

Не раз на плакатах и открытках, посвященных нашему чудесному краю, вы видели возвышающееся сейчас перед вами «Ласточкино гнездо». Построенное на мысе Ай-Тодор…»

Динамик захрипел и умолк. Маша и Валерка смотрят на динамик, ожидая продолжения. Динамик молчит.

(Подражая голосу экскурсовода.) …Построенное на мысе Ай-Тодор в тысяча девятьсот двенадцатом году по проекту инженера Шервуда уникальное здание «Ласточкино гнездо» является гордостью нашего неповторимого, чудесного и восхитительного края. Пострадало во время землетрясения в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. Благодарю вас за внимание. Аминь.

М а ш а. Другие специально приезжают на эту красотищу поглядеть. А ты и не ценишь небось.

В а л е р к а (многозначительно). Что имеешь — не хранишь, потерявши — плачешь.

М а ш а. Стихи?

В а л е р к а. Стихи.

М а ш а (эти альбомные вирши произвели на нее впечатление). Я потом запишу.

В а л е р к а. И еще: люби меня, как я тебя, и будем мы с тобой друзья.

М а ш а (повторив про себя). Запишу.

В а л е р к а. Господи! Как допустил ты, что из всех девчонок — рыжих, белых, черных, буро-малиновых и голубых… (Умолкает.)

М а ш а (не опуская бинокль). Ну?

В а л е р к а (недоуменно пожав плечами). Жду ответа, как соловей лета. Динозавр!

М а ш а. Ой, Валерка! Это сколько же комнат в этом «Ласточкином гнезде»?

В а л е р к а. Пустяки. Тебе бы дворец Ливадийский. Там бы ты жильцов развела.

М а ш а. Любопытно же.

В а л е р к а. Слушай, отвлеченные мысли появляются у тебя? Скажем, видишь дерево и думаешь не о том, на сколько его кубометров дров можно распилить, а о том, что, может, на него еще Пушкин смотрел, что нас не будет на свете, а оно все так же будет по ночам со звездами разговаривать, ветвями качать.

М а ш а. Неодушевленные предметы не разговаривают. О чем им там говорить?

В а л е р к а. О вечности, баранья твоя голова!

М а ш а. Не кричи, люди вокруг. (Оглянувшись.) Ой, Валерка, вон твоя Нина стоит.

В а л е р к а (в запале). Черт с ней! Представляешь, что они перед лицом вечности про тебя могли бы сказать?

М а ш а. Если дружишь — нехорошо ее к черту посылать.

В а л е р к а. Кого?

М а ш а. Нину твою. Сюда идет.

В а л е р к а (спустившись на землю, покосился налево и, поспешно отвернувшись, облокачивается на планшир). Надоела. Пускай мимо пройдет.

М а ш а (усмехнувшись). Не бойся. Обратно пошла… Ну, так чего ты про вечность свою говорил?

В а л е р к а. Замнем. Все это от тебя как от стенки горох.

М а ш а. А тебе откуда известно? Может, я каждое твое слово в особую копилку кладу.

В а л е р к а. Я, когда услышал, как ты, будто зазывала ярмарочный, свой товар расхваливаешь, — знаешь что ощутил? Стыд. Бежать хотел.

М а ш а. Беги. Ты ведь святой, вроде Христа, тоже небось обучен по морю ходить. Стыд-то при чем? Ты же знал, что я на рынке стою.

В а л е р к а. Я думал, черешня там, огурцы малосольные, кизил. Но чтобы цветы!

М а ш а. Здрасте! Благородный товар. Лучше, чем в рассоле руки мочить. И покупатель особый. Радостный. С легкой душой.

В а л е р к а. «С легкой душой»! Что же ты его по этой легкой душе — наотмашь: за цветок полтора рубля! Да у него, может, всех доходов — трешка в день.

М а ш а. Для тех другие цветы. Те фиалки берут.

В а л е р к а. Вот она — психология звериная твоя. На рынке люди надвое делятся: есть деньги — бери, нет — проходи.

М а ш а. Поглядел бы ты, как бабка спину над этими цветами гнет, стал бы ты их задарма раздавать? Не всем в космосе летать. И в академики не всем выходить. Кто-то должен на рынке и цветы продавать. Скажешь, не так?

В а л е р к а. Не так. Бабка твоя не просто цветы продает. Наживается она на цветах. Пожирнее хочет кусок отхватить. И тебя, дуреху, в свою упряжку впрягла.

М а ш а. Закон не запрещает цветы продавать.

В а л е р к а. Смотри, Машка, проторгуешься! Будут у тебя, как у Таисьи, вместо друзей покупатели и жильцы.

М а ш а. Отец тебя всему этому научил?

В а л е р к а. И отец… Тьфу, дуреха! Нашел с кем говорить.

М а ш а. А ты говори.

В а л е р к а. Чего же ты в сторону глядишь?

М а ш а (задвигая ногой корзину под стол, тихо). Видишь, моряк с повязкой на рукаве? Он меня приметил. Гонялся за мной.

В а л е р к а. Зачем?

М а ш а. Цветы хотел отобрать.

В а л е р к а. А ты говоришь, закон на твоей стороне.

М а ш а. Так то на рынке, а на пароходе нельзя.

В а л е р к а. Да не прячь ты лицо! На воровку ты похожа сейчас… Это чтобы из-за лишней десятки достоинство терять! Противна ты мне, Машка! Противна ты мне — поняла?

М а ш а. Поняла-поняла, не ори.

В а л е р к а. По трапу он спустился. Ушел… Докатилась ты… Иди торгуй. «По полтиннику штука, на два рубля — пять».

М а ш а (забирает корзину, идет, останавливается). А я думала, подружимся с тобой.

В а л е р к а. Мало ли что ты думала… Стой! Сколько их там у тебя? Ну, гладиолусов всех цветов?

М а ш а. Штук двадцать осталось. А что?

В а л е р к а (достает из кармана деньги). На. Десятка как раз. Дядя расщедрился. Покупаю. Все.

М а ш а. Ты из себя капиталиста не строй.

В а л е р к а (отнимает у Маши корзину, запихивает деньги ей в карман). Деньги за товар.

М а ш а (не сразу). Ну, потешил себя?

Голос из динамика: «Прекрасна и неповторима природа нашего чудесного края. Как кавказцы гордятся своим Казбеком, так мы гордимся нашей горой Ай-Петри, которой вы имеете возможность любоваться в настоящую минуту нашей увлекательной морской прогулки. Взгляните, как горда и неприступна эта гранитная стена, почти не поросшая нашей неповторимой флорой. Многие специально поднимаются на Ай-Петри, чтобы полюбоваться восходом нашего крымского солнца и нашей необозримой морской стихией».

Динамик захрипел, еще два-три раза сделал отчаянную попытку вытолкнуть из себя взволнованную речь экскурсовода, произнес обрывки слов: «…ликий поэт Ал… ушкин сказал …ощай, свободная… ихия» — и умолк. И, чтобы сгладить неловкость с неисправным микрофоном, радист поставил все ту же пластинку — «А у нас во дворе». Маша поднимает корзину, достает из нее и раскладывает на столе цветы. Рассматривает каждый — не помяла ли. Опускает руки. Думая о чем-то нерадостном, переводит взгляд на море. И, словно бы не замечая этого, бросает цветы в воду — первый… второй… третий… Прогулочная палуба погружается в темноту.

 

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Прошел еще день. Двор Дороховых. На авансцене — мольберт. Рядом — на табуретке — коробка с красками и кисти.

Жаркий полдень.

Начало картины застает  В а л е р к у  прильнувшим к щели в заборе. Потом над забором появляется голова  М а ш и. Некоторое время она без улыбки наблюдает за ним, бросает в него кипарисовую шишку и скрывается. Валерка вздрагивает, оглядывается и, не обнаружив никого за спиной, снова принимается рассматривать двор Таисьи.

М а ш а (входит через калитку, останавливается возле мольберта, изучает нечто изображенное на холсте; не глядя на Валерку). Здравствуй.

В а л е р к а (замер, затем, не оглядываясь, выпрямляется, проводит на заборе линию, отступает на шаг; после некоторого размышления проводит еще одну, перпендикулярную к первой; полюбовавшись, медленно поворачивает голову). Из-под земли вынырнула?

М а ш а. Ага. Красишь?

В а л е р к а. Творю. На изнанке вашего забора создаю абстрактный шедевр.

М а ш а (кивая на мольберт). Это тоже ты рисовал?

В а л е р к а. Шутка гения. Эскиз. (Подходит к мольберту.) Война в Крыму — все в дыму.

М а ш а. А это у тебя что?

В а л е р к а. Не «что», а «кто». Мальчик. В современном искусстве главное — фотографического сходства избежать.

М а ш а. У тебя что — талант?

В а л е р к а. А черт его знает. У одного чудака спросили: вы на скрипке играете? А он говорит: не знаю, не пробовал. Так и я. Это мне Вера свой мольберт оставила. Краски вот, холсты. Она час назад неожиданно уехала, ну и подарила, чтобы не забывал.

М а ш а (продолжая рассматривать «картину»). А это его дед?

В а л е р к а. Почему дед?

М а ш а. С бородой.

В а л е р к а (задумчиво). Пожалуй… Только вообще-то оно дерево, а не дед. Осенний пейзаж. (Рисует.) Между прочим, в странах капитала художники на тротуарах рисуют.

М а ш а. Это мы проходили.

В а л е р к а. А если проходили, тогда деньги мне бросай.

М а ш а (значительно). Ты уже и за это берешь?

В а л е р к а (с тем же легкомыслием). А как же — на пропитание и ночлег. (Заметив, что Маша полезла в карман.) Да ты что? Я ведь шучу.

М а ш а (без улыбки). И я. (Выворачивает пустые карманы фартука.) Вот.

В а л е р к а. Слушай, что это ты моду взяла — рассматривать меня?

М а ш а (не сразу). Твори. Я не к тебе, к Николаю. Голиаф Петрович велел ему на почту прийти. Чтобы помог ему фрукты отправить домой. (Опять внимательно посмотрела на Валерку, хотела что-то сказать, сдержалась.) Дома он?

В а л е р к а. Загляни. Последние дни они все с утра исчезают. Просыпаюсь — пустота. Приходят затемно — и прямо в кровать. Такое впечатление, что если бы с моря ночью не гнали, они вообще бы переселились на пляж.

М а ш а. Что им дома делать? С дядей твоим лясы точить?

В а л е р к а. Еще чего! Лучше уж солнечный удар. Или утонуть. (Продолжает рисовать.)

Маша уходит за кулисы направо. Позывные пантомимы. И затем — тихая музыка. Старинный менуэт, исполняемый на клавесине. Входят  ч е т в е р о. Один из них надевает Валерке на голову огромный берет, второй накидывает на него традиционную блузу художника. Валерка преображается. В позе, в движениях кисти появляется уверенность. Пантомима выстраивается за его спиной, с жадным восторгом наблюдает за работой мастера. Затем первый из пантомимы снимает с мольберта воображаемую законченную картину, вешает ее на воображаемую стену. То же самое проделывают второй, третий и четвертый. Двигаясь под музыку менуэта, они любуются шедеврами, восторгаются ими. И вдруг — в самый разгар торжества — Валерка швыряет на землю кисть и садится на табуретку, предварительно пнув ее ногой. Музыка замолкает. Пантомима в недоумении застывает. Затем первый и второй снимают с Валерки берет и блузу, и все четверо покидают сцену.

Входит  М а ш а.

М а ш а. На пляж я его искать не пойду. Так своему Голиафу и передай.

В а л е р к а (с комическим отчаянием). Машка, попробовал — не могу.

М а ш а. Чего не можешь?

В а л е р к а. Ничего не могу. Бездарен. С чем и поздравляю человечество и себя.

М а ш а (подходит к мольберту). Я слыхала, в Америке шимпанзе заставляют рисовать.

В а л е р к а. Чего несешь-то, Балагуева? Человек в отчаянии, не добивай.

М а ш а. Учиться надо. (Поднимает кисть, выбирает на палитре краску.) Без ученья и дитё не пойдет. Я вон жиличке верхней кофей понесла. Почему, говорит, чашку без блюдца подаешь? В другой раз с блюдцем понесла — почему, говорит, ложка в чашке торчит? В третий раз я ложку на блюдечко положила. Спасибо, говорит. Выучилась, ничего. (Касается кистью холста.) Я когда первый раз маслом попробовала писать, наш учитель рисования за голову схватился. По рисунку я у него первой ученицей была. А тут — будто кошка водила хвостом. И ведь, кажется, знаю, какую куда краску хочу положить, а не получается. Не слушается рука.

В а л е р к а. Машка, не подавляй. Поешь в самодеятельности — пой. В Ван-Гоги не лезь.

М а ш а. Я и не лезу. Теперь у меня картины дальше районных выставок не берут.

В а л е р к а. «Теперь»! А раньше куда брали? В Париж?

М а ш а. Ага. И в Дели еще. Мне там, на выставке детского рисунка, премию присудили.

В а л е р к а (все это явно производит на него впечатление, которое он тщетно пытается спрятать под маской шутовства). Машка, может, ты и перпетуум-мобиле в состоянии изобрести?

М а ш а. Это вечный двигатель, что ли? В физике и математике я едва на четверку тянусь. Видел, как я деньги считаю? — не сходится никогда.

В а л е р к а (уже стоит у Маши за спиною; присвистнул). Машка, преклоняюсь и дарю! Все забирай! А мне пускай Вера малярную кисть пришлет. Гений ты! Ван-Гог.

М а ш а (не прекращая работы). Так ведь учусь. Два раза в неделю на занятия хожу. В районный Дворец культуры. Десять километров — если в оба конца.

В а л е р к а. Очень просто, конечно. Главное — ноги иметь. (Помолчав.) Не только деньги у тебя не сходятся. Ничего не сходится у тебя. В таланте главное, что он не от мира сего. Чокнутый он. Вообще-то он не чокнутый, но нормальным людям кажется таким. Потому что на них не похож. А ты, Балагуева, нормальна, как табуретка эта. На четырех ножках стоишь. Как же это? И суетность в тебе есть, и расчет. Ведь для таланта это погибель, смерть. Талант — и гладиолусы! «На два рубля — пять». Перпетуум-мобиле — невозможная вещь!

М а ш а. Все выложил?

В а л е р к а. Нет.

М а ш а. Тогда для другого раза побереги. (Отдает ему кисть, идет.)

В а л е р к а (вслед). И правды, между прочим, только мелкие людишки боятся.

М а ш а (останавливается; вдруг). Негодяй ты все-таки, негодяй!

В а л е р к а. Ого! Машка, ты что?

М а ш а. Слово я себе дала — не вмешиваться. Будто не знаю, будто не касается меня. Но уж если у тебя лицемерие натурой стало… И ведь чуть не поверила в бескорыстие твое. Потому — хочется верить, что рядом люди, а не сквалыги живут. Ты бабку мою поминаешь на каждом шагу. У бабки моей зарплата шестьдесят рублей. Она из себя святую не строит, правильно говоришь — одни рубли у нее на уме. А ты скажи, сколько мать зарабатывает у тебя?

В а л е р к а (ничего не понимая). Что это на тебя нашло?

М а ш а. От вопросов не увиливай. Штурман дальнего, плавания небось немалые деньги привозит домой. И пенсия у отца твоего побольше, чем зарплата у Таисьи моей.

В а л е р к а. Не знаю. У нас о деньгах разговоры не ведут.

М а ш а. Чего же вести, если они есть. «Вера уехала неожиданно»! И хоть бы глаза в сторону отвел. Нет. До такого нахальства лицемерие довел, что и соврет — не сморгнет! Будто и не знает, почему она за пять минут чемодан собрала.

В а л е р к а. Что-то ты, Машка, невразумительное плетешь.

М а ш а. Прикидывайся, прикидывайся дурачком. Дядя твой ханжества этого лишен, он вчера вечером все выложил как на духу. Похвалялся перед бабкой моей. Дескать, сестра благодарность должна ему объявить, дескать, мужчина в доме появился, племянника вразумил… Да у моей бабки воображения бы не хватило, чтобы за телефонные разговоры по гривеннику взимать. А ты допер с Голиафом своим!

В а л е р к а. Какие гривенники? Чего несешь?

М а ш а. Ах, значит, не ты возле телефона ящичек к стенке приколотил?

В а л е р к а (недоумение его все возрастает). Отец приколотил. Для бумаг.

М а ш а. Был для бумаг. А теперь: по телефону поговорил — гривенник положи. «Мы, дескать, не нанимались за ваши разговоры платить». В душе помылся — двугривенный гони.

В а л е р к а (орет). Кто гони?! Кому гони?!

М а ш а. Семен Семенович гони. Вера гони. А кому — знаешь лучше меня. Не мне — тебе дядя вчера десятку с доходов отвалил.

В а л е р к а (со смутным подозрением). Ты говоришь, Вера чемодан наспех собрала. Почему?

М а ш а. Артист! «Друзья у меня в доме живут»!.. Да потому, что вы с дядей цену ей за комнату назначили — три рубля. Дескать, в такой комнате не одна, а три койки могут стоять. А откуда у студентки деньги такие — трешку в день отдавать?

В а л е р к а (схватившись за голову). Машка! Стой!! (После паузы.) Это что же, дядя с Семен Семеновича, с Николая и с Веры деньги берет за жилье?

М а ш а (теперь в недоумении она). Неделю уже. По рублю в день. И за прошлое велел оплатить.

В а л е р к а. Подлец! Лихоимец проклятый! Кулак!

М а ш а. Ты что, и вправду про это не знал?

В а л е р к а. Да за кого ты, дура стоеросовая, принимаешь меня? (Мечется по сцене.) О-о! Это же надо — до такого свинства дойти! А я-то голову ломал: почему, думал, все они избегают меня? Жулик он!

М а ш а. Он не себе. Он деньги в сберкассу на твое имя положил.

В а л е р к а. Того не легче. (Орет.) Да ведь Семен Семенович от пенсии до пенсии дотягивает едва, а за выступления денег не берет!.. Ну ладно!.. Ну хорошо! (Посмотрев на часы.) На почту мне не успеть. Я в больницу еду к отцу, катер через полчаса.

М а ш а (испуганно). Ой, Валерка, я и не рада, что сказала тебе.

В а л е р к а. А ты бы рада была, если бы я с тобой и Таисьей в одну шайку попал? Да я бы тогда шторма дождался, в море вошел и плавал, пока бы меня волной не швырнуло о скалу. (Убегает и почти тотчас возвращается с большим фибровым чемоданом. Бросает его возле стола и убегает опять.)

М а ш а. Валерка, ты чего это задумал?

В а л е р к а (вносит ворох белья). Клади в чемодан!

М а ш а. Рехнулся? Дядю-то из дому выгонять! Родню!

В а л е р к а (который уже бежал за второй порцией вещей, возвращается). Родню! А из чего я должен понимать, что он мне родня? Родной — значит, близкий. По мыслям, по поступкам. Не так?

М а ш а. Дядя он двоюродный тебе.

В а л е р к а. Да хоть родной! Я, что ли, виноват, что меня его двоюродная сестра на свет родила? Если ты права предъявляешь на меня — сперва человеком стань, чтобы не стыдился я этого родства. Семен Семенович мне родня, Николай, Коперник, которого на костре сожгли, — родня. А этот не родня для меня — подлец! (Убегает.)

Маша, не найдя слов, всплеснула руками и в нерешительности склонилась над чемоданом.

(Вносит оставшиеся вещи Голиафа Петровича.) Ну, чего уставилась, недотепа? Работай давай! (Садится к столу и, достав из кармана бумагу и карандаш, пишет записку.)

Маша, поколебавшись, принимается укладывать чемодан.

(Продолжая писать.) Точно подгадал. Знал, что мать в плавании, а отец в больнице лежит. Да они бы и на порог не пустили его. Ненавидят они мерзавцев таких.

В доме звонит телефон.

М а ш а. Телефон.

В а л е р к а. Подойди.

М а ш а (уходит и потом кричит из-за кулис). Из больницы тебя.

В а л е р к а (продолжая писать). Там шнур длинный. Тащи сюда. (После паузы, когда до него доходит сказанное Машей, испуганно.) Из больницы?!

И сразу возникает тревожная музыка. И трижды, перебивая друг друга, заметались над сценой позывные. Маша вносит телефон. Следом за нею входят  ч е т в е р о — пантомима. Каждый из них несет по воображаемому телефону; аппарат в одной руке, трубка в другой. Во время Валеркиного разговора они стоят полукругом у него за спиной, и позы их выражают смятение.

(В трубку.) Да?.. Да, доктор, это я… (Растерянно.) Когда?.. Машину? Какую машину?.. Не надо, я на такси… Сейчас… (Бросает трубку и после небольшой паузы — Маше, объясняя.) Отец… (Шарит по карманам в поисках денег.)

М а ш а. У меня десятка твоя под подушкой, сейчас принесу.

В а л е р к а (махнув рукой, побежал, вернулся, протягивает Маше записку). Передай. (Убегает.)

Неподвижно, все в тех же позах, стоят возле стола четверо — пантомима.

М а ш а (садится на закрытый уже чемодан, разворачивает записку, читает). «Мой папа и я просим вас немедленно уйти из нашего дома. И, пожалуйста, не пишите нам и забудьте, что мы вам родня».

Медленно гаснет свет.

 

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

Там, где кончается улица, поднимающаяся в гору, на склоне, усыпанном колючками и острыми камешками, приткнулся валун, образующий подобие скамейки. Возле него — одинокий, покрытый пылью, стоит кипарис-недоросток. Довольно пологий со стороны моря, склон этот неожиданно круто обрывается на своей северной стороне над руслом давно пересохшей реки. Курортники сюда не заходят. Однако на всякий случай крутизна огорожена жердями.

Шесть часов вечера. Спиной к зрителям, облокотившись на жердь, стоит  В а л е р к а.

Голос Маши: «Валерка!..»

Валерка неподвижен.

Голос Маши: «Валерка!..»

И вот Маша появляется слева, отдуваясь после тяжелого подъема. Садится на камень, оглядывается.

М а ш а. Высота!.. Мне Ленка сказала, что ты по этой тропке пошел, а то бы я и не нашла… До чего мир устроен чудно: у нас холмика не найти, а тут горб на горбе… Если б я богом была, я бы каждой равнине распределила по горе. И справедливо, и глазу было бы остановиться на чем… (Помолчав.) И еще Ленка сказала, что час назад отца твоего оперировать повезли. Мать у нее в больнице — хирургическая сестра.

Валерка, не оборачиваясь, замычал какую-то мелодию.

Ой, Валерка, у меня ведь тоже беда. С твоей не равняю. Правильнее сказать — огорчение даже, а не беда. Телепат-то наш жуликом оказался. Как ты дядю выгнал, он ведь к нам переселился. Чемоданчик-то маленький, который он всегда с собой носил, в шкаф запер, а ключ под подушку себе положил. Утром просыпается — ни чемодана, ни телепата нет. Говорит, две тысячи рублей было у него… Хотя, может, и врет. Откуда у него две тысячи рублей! А бабка моя… Ну, одним словом, решение я приняла… Ты чего, не слушаешь меня?

Валерка продолжает мычать.

Ну и ладно. В другой раз расскажу. (Помолчав.) Домик наш отсюда маленький какой!.. Весь город видать… (Помолчав, смотрит на Валерку.) Ты стой себе, стой. На слова мои внимания не обращай. Я ведь так, для шума говорю. (Тяжело вздыхает.) Вот что значит море! Стихия! Смотришь на него, и вроде бы, кроме него, ничего на свете и нет.

В а л е р к а (не оборачиваясь, вдруг). «Он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце». (Распрямился, покачнулся и снова поспешно ухватился за жердь.)

М а ш а. Ой! Плохо тебе?

В а л е р к а. «Но не убился, а рассмеялся!»

М а ш а. Как бы тебе солнечный удар не схватить. (Надевает ему на голову панаму.)

В а л е р к а. «Смешные птицы!» (Пощупав голову, срывает панаму и, удивленно рассмотрев ее, напяливает на Машу.)

М а ш а (поддержав пошатнувшегося Валерку). Валера, да ты напился, никак?

В а л е р к а (гордо). Напиваются алкоголики. А я юноша, мальчик почти. Мне напиваться педагогика не велит… Здравствуй, Маша.

М а ш а. Виделись уже.

В а л е р к а. Здравствуй в веках! Как звезды, как луна! Не подпирай меня. Достоинство обязывает человека стоять на двух, а не на четырех.

М а ш а. Господи! Да как же ты?

В а л е р к а. За процветание Военно-Морских Сил нашей родины, ура!

М а ш а. Ты даже на своем дне рождения маленькими рюмочками вино пил.

В а л е р к а. А, в щель следила за мной? Доносчикам и шпионам руки не подаю. Не подпирай!

М а ш а. Последнее дело — горести в вине топить.

В а л е р к а. Резонерка ты, Машка. Позор. Объясняю. Друзья к отцу в больницу пришли. А их поперли. Вместе со мной. Операция сложная. Последний шанс. У врачей и без нас нервы напряжены. Мы на набережную в шашлычную пошли. Сперва за благополучный исход выпили, потом — за маму мою. А когда тост за Военно-Морские Силы подняли, я по ошибке вместо рюмки полный стакан в руку взял. Пригубил, а в это время команда: стоя и до дна! Я и осушил.

М а ш а. Ну осушил и осушил. Чего же ты колобродишь? Пошел бы в сарайчик, уснул. Операция, говорят, долгая. Не на час, не на два.

В а л е р к а. Писатель сказал: жить надо на людях — умирать в одиночество. Я, Машка, от тебя в отличие, начитанный человек… Как только почувствовал, что вот-вот с катушек долой, так из шашлычной и уполз. (Потряс головой.) Мерзость. Алкоголики — героические люди. Я бы такого второй раз не перенес.

М а ш а (ведет его к камню). Садись, Валера. Посиди — оно и пройдет.

В а л е р к а. Не пройдет. Я здесь двадцать минут по часам стою. Главное — сознание не гаснет. Диктует: волю собрать в кулак и круговращение побороть. А воля не может. Человеческая воля не может стакан жидкости побороть!.. Машка, давай я в пропасть прыгну. Выметем пьяниц из нашего здорового коллектива — ура! (Приподнимается.)

М а ш а (придавливая его к камню). Сиди уж, горе мое. Я тебе виски потру. (Растирает ему виски.) Должно полегчать.

В а л е р к а. Машка, почему хорошие люди умирают, а скоты вроде дяди моего живут?

М а ш а (помолчав). Валерка, ты не гордись передо мной — поплачь. Я понимаю: страшно тебе, беду ждешь.

В а л е р к а (кричит). «Смешные птицы!.. Что им там ясно?..» (Помолчав.) Прошлой весной я вернулся из школы и увидел, что он чинит оконную раму. А до этого он тоже с самой осени не вставал с постели. (Хотел продолжить, но, махнув рукой, замолчал.)

М а ш а. Ты говори, Валера, говори.

В а л е р к а. Три дня назад, когда ему совсем плохо стало, я ему говорю: «Батя (он любит, когда я его батей зову), давай я возле тебя поживу. Попросим, чтобы мне раскладушку на терраске застелили, вдвоем веселей». А он спрашивает: «Боишься, помру без тебя? А ты не бойся. Покуда мать не увижу — концов не отдам. Круговую оборону займу, до последнего патрона буду — не отдам…»

М а ш а. Голиаф Петрович говорит: надо было маму твою вызывать.

В а л е р к а (орет). Ты при мне имя это поганое не произноси! (Обычным тоном.) В Атлантике она. Две тысячи миль до ближайшего материка… И мысли какие-то мерзкие появились. На людей гляжу и вижу вроде бы облегчение на лицах у них. «Хорошо, мол, что не я на этот раз концы отдаю». А я, Машка, помер бы — клянусь! — если бы им это бессмертие принесло. Без страха, понимаешь? Помер бы — и все.

М а ш а. Это ничего, это от гордости у тебя. Считаешь, что ты всех на свете сильней. Другие, дескать, не осилят, а тебе все по плечу.

В а л е р к а. Опять ерунду понесла.

М а ш а. Ну, может, не от гордости. Может, от доброты.

В а л е р к а (привстав). А я не добрый, Балагуева. Я, если хочешь знать, эгоист.

М а ш а. Сиди, сиди. Какой же ты эгоист, если полон дом чужих людей задарма жить напустил?

В а л е р к а. Ну и что? Кто такой эгоист? В чем его суть? Отвечай! В том, чтобы о своем удовольствии не забывать. Одному удовольствие — самый большой кусок пирога отхватить; другому — землю забором огородить, чтобы посторонние в его сад ни ногой. А для меня удовольствие — видеть, когда людям вокруг меня хорошо. И я этим своим эгоистическим побуждениям не противлюсь. Поняла?

М а ш а. Нет.

В а л е р к а. Где уж тебе. Это у отца такая любимая присказка есть. Довольно тереть — загорюсь… А вроде и правда круговращение унялось.

М а ш а. Ну и хорошо. Давай к дому пойдем.

В а л е р к а (поднимается, но тут же садится). Посижу.

М а ш а. Посиди. От разговора устал — помолчи. Глаза пошире открой. Смотри.

В а л е р к а. На что?

М а ш а. А на что нравится, на то и смотри.

Пауза. Затем раздаются позывные, и входят  ч е т в е р о — пантомима. На них остроконечные колпаки астрологов. Огромные картонные очки. Валерка встает, четверо берутся за руки и с серьезными лицами, на которых застыли широкие улыбки, водят вокруг него медленный хоровод. Тихая музыка — струнные и флейта.

В а л е р к а (он абсолютно трезв, обращаясь к небу). Звезды! Послушайте, звезды! Вас мириады. Вас больше, чем атомов на всей нашей земле. И ты, Млечный Путь. Ты кажешься неподвижным облаком. Но я знаю: ты, как песок в песочных часах, пересыпаешься из конца в конец вселенной. И каждая песчинка твоя бессмертна по сравнению со мной, потому что она — звезда, а я человек… Ближе! Ближе! Мне не дотянуться до вас. Благодарю вас, звезды! (Снимает с неба воображаемую звезду, кладет ее в карман.) Благодарю. Я знаю, что одна звезда приносит бессмертье только одному человеку. (Прячет в карман еще одну звезду, и еще, и еще.) Благодарю вас, благодарю. Так много людей на земле будут счастливы, получив бесценный подарок! Они станут бессмертны, и они бесконечно будут восторгаться вашей добротой. Я знаю, каждая из вас умирает, подарив себя человеку. Ах, вас такое неисчислимое множество, ослепительные, прекрасные, великодушные звезды! (Трясет воображаемое дерево.) О, сколько миллиардов звезд осыпалось на землю! Каким волшебным блеском вы наполнили этот мир! (Закрывает лицо руками.)

Музыка умолкает, пантомима уходит.

М а ш а (Валерке, который опять сидит рядом с ней). Валерка, а ты куда смотришь? На облако? На то?

В а л е р к а (не сразу). А глаза и правда красивые у тебя.

М а ш а (поворачивается к нему; как с малым ребенком). Ну вот и хорошо, вот и смотри.

В а л е р к а. А помнишь, ты говорила, что можешь на ресницах пять спичек удержать? (Достает из кармана спички.) Докажи.

М а ш а. А почему у тебя спички с собой?

В а л е р к а. Не уклоняйся, Машка. Вот тебе… раз… два… три… четыре… пять… Колдуй. А спички — костры в горах разжигать. Не веришь? Думаешь, курю? Не пробовал, и намерений таких нет. (Подняв два пальца.) Животными и растениями — клянусь! (Кладет первую спичку ей на ресницы.) Первую водворили. Дальше укладывай сама.

Маша укладывает спички.

Эй-эй, голову не задирай!.. Три.

Спички падают.

Три, Балагуева, а не пять! Преувеличиваешь. Украшая себя, не брезгуешь и враньем. (Покачнулся.)

Маша поспешно схватила его за рукав.

Хотя, Машка… Я ведь и сам вру.

М а ш а. Что ты, Валерка. Правдивее тебя я не встречала еще.

В а л е р к а. Вру! Помнишь, на теплоходе насчет Нины сказал?

М а ш а. Это я знаю.

В а л е р к а. Что ты знаешь, куриная твоя голова?

М а ш а. Что пошутил. Она же перед моим окошком живет. Ты и незнаком с ней. У нее поклонники — студенты уже.

В а л е р к а. Точно. Только я не пошутил, я соврал. Сделал уступку ложному самолюбию, оно меня и привело.

М а ш а. Ну и ладно, ну и соврал. С кем не бывает? Зла от этого никому не произошло. Посмеялась я над тобой, да и все.

В а л е р к а (приподнимаясь, грозно). Посмеялась?! И ты, Машка, посмела смеяться надо мной?

М а ш а (усаживая его). Да не вскакивай ты — упадешь. Не посмеялась я. Улыбнулась слегка.

В а л е р к а (усаживаясь). Другой разговор. Улыбку я прощаю. Во веки веков. Аминь. (Помолчав.) А Шурик твой дурак.

М а ш а. А вот этого не надо. Это ты от обиды говоришь.

В а л е р к а. Повторяй! Мой Шурик хвастун, бездарность и негодяй.

М а ш а. «Мой Шурик хвастун, бездарность и негодяй». Только какая же он бездарность, если на физика учиться пойдет?

В а л е р к а. А все физики бездарны, как пробки. И Шурик, и Эйнштейн. Повторяй!

М а ш а. «Как пробки. И Шурик, и Эйнштейн».

В а л е р к а. Эй-эй! Эйнштейна не касайся. Кто ты и кто он? Он теорию относительности… вообразил. А твоего божественного воображения только и хватило, чтобы горы с равнинами перемешать. Куце фантазируешь. Где у тебя крылья для полета, Балагуева? Где? (Шарит у нее за спиной.) Нет. Ни тебе вот такусеньких, ни цыплячьих — нет…

М а ш а. Пойдем. Не до темноты же сидеть.

В а л е р к а. И еще раз соврал. Не сходя с места соврал. Когда за Военно-Морские поднимали, я из рюмки пил. Это я уж потом. Отвернулся и опрокинул стакан. Назло. А, думаю, черт с ним со всем, пропадать так пропадать.

М а ш а (помолчав, не поднимая головы). Подлец!

В а л е р к а. Эй-эй, лежачего не бьют.

М а ш а (встает, с силой). Господи, до чего же подлец! Друзей отца не постыдился. В такой день! Я за-ради беды его с ним, как с малым дитем, говорю. Нянькаюсь с ним. Тебе жизнь первый раз на плечи-то надавила, попробовала, крепко ли на ногах стоишь. А ты и согнулся, распластался на земле. «Лежачего не бьют»… Сам придешь. (Идет.)

В а л е р к а (вслед). Маш-ка!

М а ш а (останавливается). Ну?

В а л е р к а. Не приду. По пересеченной местности не могу.

М а ш а. Родная земля. «По этим тропам с закрытыми глазами пройду, через расщелины перепрыгну, как горный козел» — сам говорил.

В а л е р к а. А-а, раскрылась-таки! Притворству конец? Из-за отца возишься со мной, а так на меня наплевать? Чем же ты, Балагуева, отличаешься от всех мерзавцев на этой земле?

М а ш а (подходит к нему). Валера! От горя да от беды одни добреют, у других характер в злобу идет. Гляди, озлобиться просто, это как в колодец сигануть. Выбраться — нелегко.

В а л е р к а (с трудом поднимается). А ты кто такая, чтобы морали мне читать?

М а ш а. Человек.

В а л е р к а. Да чего человеческого-то в тебе? Ноги? Глаза? Эти предметы и у мартышки есть. Утешительница нашлась! А ну, катись отсюда! Ван-Гог.

М а ш а (стараясь сдержаться). Валера, не надо. Это все нехорошее, все низкое в тебе говорит. Человек и в беде не должен себя забывать.

В а л е р к а. Опять прописи понесла! (Протягивает к ее лицу кулак.) А хочешь, кубарем покатишься с горы? Я тебе ускорение придам!

М а ш а. Имей в виду, я забываюсь, когда кулаками машут передо мной.

В а л е р к а (не отдавая себе отчета). А мне на твои эмоции наплевать. Ты чего прицепилась ко мне? Колючка ты! Бегаю я от тебя! Осел и тот бы допер, а эта как привязанная ходит следом, азбучные истины твердит. Гордости женской в тебе нет. Пальчиком тебя помани — вот так — ты и прибежишь.

М а ш а (дает ему пощечину). Фашист.

В а л е р к а (с удивлением пощупав щеку). Гляди-ка, пощечинами сыплет, как в кино. (Порылся в памяти, вытаскивая слово пообидней.) Дешевка ты, вот!

Маша снова бьет его — по одной щеке, по другой.

Ну все, Балагуева, молись!

Маша подсекает его ногой, бьет кулаком. Валерка падает. Некоторое время Маша стоит над ним, потом садится на камень и, закрыв лицо руками, плачет.

(Медленно поднимается, ощупывает скулу, садится рядом с Машей. После долгой паузы.) Мерзость какая-то происходит со мной… Прости.

Маша молча кивает.

Это правда — пригнуло меня. До земли. Супермена разыгрываю из себя. А меня не от вина — от беды качает. Ноги будто чужие у меня.

М а ш а (вытирая глаза). А ты надейся, Валера. Медицина нынче чудеса творит. Главное в жизни — надежды не терять.

В а л е р к а. Ну вот, понесла. (Почти ласково.) Дуреха ты у меня.

М а ш а. Пойдем, Валерик. Руку мне на плечо положи: крутизна.

В а л е р к а. Добреду.

М а ш а. Конечно, добредешь. Только так спокойнее мне. (Кладет его руку себе на плечо, ведет вниз.)

В а л е р к а (грустно). Смешные птицы… (Останавливается.) Войну пережил. Пять раз ранило его. Героем Советского Союза вернулся. Неужели же теперь?.. Солнце, ветер с моря, и вдруг конец, пропасть в никуда?

 

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Неяркие лучи прожекторов высвечивают  В а л е р к у  и  п а н т о м и м у, полукругом расположившуюся за ним.

На Валерке тельняшка и джинсы. Складным спиннингом он задумчиво, почти незаметным движением дирижирует музыкой, возникшей в темноте. Четверо — пантомима — играют на воображаемых скрипках.

В а л е р к а (негромко, самому себе). …И чтобы каждое утро всходило солнце. И чтобы быть честным перед людьми и перед собой… И чтобы до конца, до ненависти ко лжи… И добрым. Не добреньким, не всепрощающим, а добрым — от вечного ощущения, что ты людям должен больше, чем они тебе… И быть во всем похожим на отца. Ненавидеть — как он. Верить — как он. Людишки вроде дядьки моего по земле с опущенной головой идут. Солнце пригрело, растопило снега — они ворчат: под ногами грязь. Только и разговоров у них: под ногами грязь. А ведь главное, что весна… Главное — голову не опускать, на звезды, на деревья смотреть. Главное — что почки на них. Главное — что они есть… И чтобы люди были счастливы. Все… «Кто это сделает — тот и главней…» Почему звучит музыка?.. А, это у соседей скрипач репетировал до самого вечера… Когда это было?.. Вчера… Иоганн Себастьян Бах… И чтобы друзья… И солнце… (Кричит.) И чтобы каждое утро всходило солнце!

По мере того как освещается вся сцена, четверо — пантомима — медленно уходят направо. Музыка еще некоторое время продолжает звучать.

Теперь мы видим, что слева, на камне, возле невысокой железной ограды, сидит  М а ш а. Рядом с ней, скрытый от Валерки камнем, на земле стоит чемоданчик, на который брошено легкое пальтецо.

(Сложив ладони рупором.) Э-ге-гей, солнце!

В ответ раздается низкий бас пароходного гудка.

Э-ге-гей, люди!

И снова трехкратный пароходный гудок.

Маша карманным зеркальцем наводит на Валерку солнечный зайчик.

(Обернулся, увидев Машу, распахнул воображаемую дверь.) Антре! Чего это тебя с петухами подняло?

М а ш а (улыбаясь). А тебя?

В а л е р к а. Меня ответственность подняла. Перед всем рыбным хозяйством нашей необъятной страны.

М а ш а. Паясничаешь с утра?

В а л е р к а. Нептуном клянусь. Вон, видишь, у причала сейнер стоит «Керчь»? Меня ждет. Вчера капитан сказал: «С нами уйдешь. Отдаем швартовы в шесть утра. До вечера не придешь — до вечера простоим»… Чего это ты улыбаешься, а?

М а ш а (легко). Не знаю… Потому что утро… И ты. (Сложив ладони рупором.) Э-ге-гей, люди-и!.. Ничего?

В а л е р к а. Вполне.

М а ш а. Я в сарайчик заглянула — тебя нет. Под навес — нет. На террасе раскладушка застеленная стоит. Я и вспомнила, что ты утром собирался отца навестить.

Гудок парохода.

В а л е р к а. «Керчь» зовет. (Кричит за кулисы, подражая тембру пароходного гудка.) Иду-у-у!.. Удачной тебе торговли, Мария Балагуева. Да здравствует усушка и утруска! Да здравствуют гладиолусы но полтиннику штука, на два рубля — пять!

М а ш а. Счастливо и тебе.

В а л е р к а. Салют.

М а ш а (улыбаясь, негромко). Прощай.

В а л е р к а (дойдя до кулис, возвращается). Машка, я надолго, на целую неделю с рыбаками уйду.

Маша кивает.

Врачи сказали: выживет. А отец требует, чтобы я и близко к больничному окну не подходил… Помнишь, ты первый раз в щель приползла? Ты еще сказала, что тебя невзначай и за дурочку можно принять?

М а ш а (улыбаясь). Ага.

В а л е р к а. Так вот: я тебя тогда и принял за нее.

М а ш а. Это мать про меня так говорит.

В а л е р к а. Правильно говорит. Нелепое, думаю, существо. Что на уме, то и на языке. А потом начал до сути твоей доходить. Пригляделся к тебе. Поняла?

М а ш а. Ага.

В а л е р к а. Что ты все «ага» да «ага»! И не улыбайся ты. Это еще не главное. Молчи. И в глаза мне сейчас не смотри.

М а ш а. А куда мне смотреть?

В а л е р к а (взрываясь). На горы! На море! На дерево смотри!

Маша отворачивается. Пауза.

И в общем, всем грубостям, что я тебе за эти дни наговорил, не верь. У меня к тебе теперь отношение такое… Ну, в общем… (Смутился, умолк.)

М а ш а (не оборачиваясь, легко). Полюбил ты меня, да?

В а л е р к а (схватившись за голову). И как язык не отсохнет у тебя — с легкостью такие слова говорить?! А теперь не оборачивайся, покуда я до дерева не дойду. Обернешься — костей не соберешь!

М а ш а (останавливая его). Валера!.. А я ведь знала. Я чувствовала, какое у тебя отношение ко мне.

В а л е р к а (несколько разочарован). Да?

М а ш а. Конечно. Все равно, хоть взглядом, а выдашь себя. Я люблю за мальчишками наблюдение вести.

В а л е р к а. Нет, Машка, определенно в тебе что-то порочное есть.

М а ш а (обернувшись). Искренность во мне есть. И вся недолга.

Пароходный гудок.

В а л е р к а. Я в субботу вернусь.

М а ш а. Ладно.

Валерка отходит.

Валера! А только в субботу не будет меня.

В а л е р к а. В воскресенье после базара приходи.

М а ш а. И в воскресенье не будет. Никогда.

В а л е р к а. На Марс улетишь?

М а ш а (кивает на чемодан). Ты на сейнер, а я на автобус спешу. Через три часа поезд у меня.

В а л е р к а (подходит, смотрит на чемодан). Куда же ты?

М а ш а. Домой.

В а л е р к а. Ты же до конца лета должна была жить.

М а ш а. Я вчера рассказывала — не слушал ты… С бабкой я поругалась.

В а л е р к а. Новости! Что вам с бабкой делить?

М а ш а. Телепат наш жуликом оказался. У дяди твоего деньги стянул.

В а л е р к а (почти с восторгом). Ну да?

М а ш а. Все, что было, стянул. В милицию заявили. Может, поймают его.

В а л е р к а. Так ведь не ты стянула — тебе-то чего уезжать?

М а ш а. А бабка кричать стала, что это, мол, я его в дом привела. Телепата-то. Ну, я тогда не утерпела да бабке и говорю: у Дороховых, мол, ни одного ключа в доме нет, а золото на стол положи — не пропадет. А у вас мыло и то под замком. От людей прячетесь, забор выше дома возвели — вот воры и стекаются к вам. Замки вроде приманки для них. Жаль, говорю, что весь дом не обворовали и вас вместе с поросятами не унесли.

В а л е р к а. Рехнулась! Бабке родной! Ведь ты родню не по достоинствам, ты ее по генеалогическому древу готова любить.

М а ш а. Вчера и билет купила. Завтра к вечеру домой доберусь.

В а л е р к а. Глупо!

Опять нетерпеливые гудки парохода.

(Не повышая голоса.) Да бегу же, бегу… Машка, на моей терраске поселись. Николаю скажи, пусть тебя водит обедать с собой. Разберемся потом.

М а ш а. Да я уже и телеграмму отправила домой. Поеду я. И ты беги — ждут.

В а л е р к а. Абсурд. (Убегает, возвращается.) Выходит, ты и на будущее лето не приедешь сюда?

М а ш а. Почему?

В а л е р к а. Не простит она никогда.

М а ш а. Не простит. (Улыбаясь, как о давно решенном для себя.) А я к тебе приеду. У тебя буду жить.

В а л е р к а (на секунду опешил, потом радостно). Правильно! У нас комнат — как в Ливадийском дворце.

М а ш а. Я хозяйственная. Я маме твоей пригожусь. (Поднимает чемодан.)

Опять нетерпеливые гудки парохода.

В а л е р к а (отступая к кулисам). Адрес оставь.

М а ш а. У тебя под подушкой лежит.

В а л е р к а. Ну, Машка, с тобой не пропадешь.

М а ш а. Так ведь говорю: хозяйственная я.

В а л е р к а (после паузы, потупившись). Ну а ты ко мне как?

М а ш а (легко). А я к тебе так: просыпаюсь — первая мысль про тебя. Сдачу отсчитываю или по хозяйству вожусь, а в голове все то же свербит. Или чего ты сказал — вспоминаю, или чего я ответила тебе.

Валерка старательно носком ботинка что-то выковыривает из земли.

Видишь, не надо было про это вслух говорить. Теперь между нами неловкость есть… Я отвернулась уже, иди.

Возникает музыка. Входят  ч е т в е р о — пантомима. Останавливаются в глубине сцены. Наблюдают. Валерка медленно подходит к Маше. Они стоят так близко, что кажется, Валерка вот-вот поцелует ее. Но — увы! — он протягивает ей руку, и Маша протягивает ему свою.

Пантомима разбивается на две группы. Протягивают руки друг другу. На фоне музыки голоса Валерки и Маши, перебивая друг друга: «Э-ге-гей, солнце!.. Э-ге-гей, море-е!.. Э-ге-гей, люди-и! Э-ге-гей!»

Рукопожатие окончилось. Опускает руки и пантомима. Маша делает несколько шагов налево, Валерка — направо. Двое из пантомимы в глубине сцены идут налево, двое — направо. Пантомима останавливается, когда останавливаются Валерка и Маша, и, в прощальном приветствии поднимая руки, продолжает отступать к кулисам, когда к кулисам отступают они. Валерка и Маша одновременно останавливаются, поворачиваются лицом друг к другу.

В а л е р к а (улыбается, негромко, радостно). Эй ты, здравствуй!

М а ш а (принимая игру, так же). Эй ты, здравствуй!

Отступают на несколько шагов.

В а л е р к а (громко). Эй ты, здравствуй!

М а ш а. Эй ты, здравствуй!

В а л е р к а (отступает, машет рукой и кричит, словно между ними громадное расстояние). Эй ты, здравствуй!

Музыка. Валерка, Маша и четверо — пантомима — покидают сцену.