Горячий, как сердце, огромное боем неровным, И бурый лицом, как гранитно-рябой обелиск, Увидел он, выйдя на бис из тяжёлых кулис, Не тысячи ртов, искривлённых утробным рёвом, Не тысячи рук, пьяным лесом росших в него — В него, а не в небо – из темени зала тесного… Увидел другое – и понял, что был – немой, Глухой, словно та скорлупа, что внезапно треснула. Вот парень-ровесник, какому дорос до плеча, Вот сам – семилетний и жалкий, в пальтишке куцем; Солёная боль надтреснутого: «Получай!..» — Шальным гонораром за гонор, который – искусство. Вот запах отца, густой, как гречишный мёд, Как строгие брови его же и ранняя проседь, Как голос, что жаром – в глаза: «Ну-ка, сына, вперёд! Чем, сына, держать-то трудней, тем позорнее бросить!..» Он вышел на бис и увидел тот тяжкий бас И маминых бус бирюзу, голубой улыбкою На первом ряду. Вспомнил майку – душную, липкую, В которой однажды вырвался в первый раз На сцену… Теперь он вышел на бис и в зал Мальчишкой глядел – звонкоглазым да седоусым. Ему было семьдесят. Как отец бы сказал, «Что бросить не сдюжил, то и зовётся – искусством».