Когда Иисуса хлыстали, Отец молчал: Молчал – да всем миром во всяком сыновнем волосе Так, что казалось хохочущим палачам, Будто бичами свистеть и не страшно вовсе. Эх, насосалась крови песчаная стынь!.. Эх, распахнули Сына над нею израненным!.. И несчислимой жутью взошли кресты Вместо звёзд в безмолвном небе Израилевом, И, взойдя, в нём горели две тысячи лет — Так что глядеть было вязко меж рёбер и липко — Словно на мёртвую птицу, растоптанный хлеб Или на поруганье святого лика. А потом случилась осенняя ночь. В ней – электричка; она – в Ленинградской области. В тамбуре – парень: бутылка, хохот и нож; Женщина: вопль во всяком дрожащий волосе. В тамбур – третий, который: «Ну что ж ты затеял! Слушай, оставь её! Слушай, давай по-мужски?» Зелень стекла – о темя, и сразу – темень; Сразу – молчанье: молчанье, в каком – ни зги. Сразу – молчанье, какое есть – ненасытность, Есть – шевелящийся в рёбрах тесный клубок… Это у третьего искры из глаз посыпались И из каждой вырос распятый Бог.