Я не знаю, сумею ли всё изложить так, чтобы не сойти за отпетого чудака. В общем, шёл я прежде путём потерь и потех: это было скольженье без мысли о торможении. Но рассказчик таки оказался сущий чудак, потому что начал шибко издалека… Суть в другом: был я пойман однажды одной из тех, что – надпропастны, хоть не во ржи; что нутром – ворожеи. Я в руках её заметался, как дурачок. Сквозь привычную серь окружающей-то среды расцвело Воскресенье, а во мне разрослась непонятная, дрожная, мутно-румяная робость. Тормознув, я завис над бездной: попал на крючок и над пройденным, прошлым – глумился с хмельной высоты, ведь в моих глазах ворожея была – ренессанс, хоть глазами её и глядела та самая пропасть — та, в которую после швырнула меня она. Я теперь понимаю: Толстой был не Лев, а – прав; но тогда, разгоняясь по направлению вниз, клял себя и судьбу за несбыточность – застрелиться. Только вдруг наступило дно. И узрел я со дна то, во что не уверуешь, наземь-то навзничь не пав: я увидел небо в золоте Божьих ресниц. И оно над моим улыбалось Аустерлицем.