Он сперва не поверил, но это, бесспорно, ОНА была, хоть и казалась переписанной набело, мелом по аспидной темени вечера. Выросла перед глазами, не вместясь в поле зренья, как не вмещается эпидемия вируса в городские границы. Вот хмурится: «Сколько же раз я тебя просила курить-то бросить?» Это она была – разве что взглядом острее; это, бесспорно, она была, хоть и с кожей цвета такого же, как его ранняя проседь. – Я у прохожего нынче стрельнул. Впервые. Образ, бледнея, таял. Затяжка. Выдох. Снова она — да плотью табачного дыма. Снова она — забывшая пахнуть дынно, пахнуть живо, словно цветы полевые. – Даша… Пожалуйста, не пропадай из виду!.. Даша, пожалуйста, больше не смей… рассеиваться. Впрочем, она и прежде бывала рассеянной; он улыбнулся. А призрак… А призрак – тоже. – Помнишь, меня ты выгнала? Знай: оставила С чёрной раною, с бездною вместо сердца в этом театре жизни пустым фарисеем на сцене греметь, монологом пьесу итожа… Парень умолк потому, что она растаяла; вновь затянулся, выдохнул. – Глупый!.. Миленький, наше-то «вместе» лишь на четыре месяца пережила я. Он драно напрягся мимикой: – Я уже – на год. И, веришь ли, впору повеситься. – Глупый. Там – хуже. – Хуже – с дырой внутри!.. Сетует Бог – поневоле, мол, недодал я дней-то им сотню счастливых да двадцать – сверх… – Но… – Да плевать на болезнь твою, Дарья!.. Дарья!.. Знаешь, ведь я до сих пор… – Не кури. Не кури… Ночь. Сигарета истлевшая. Сонный свет старого фонаря. Он – к киоску. Нервно пачку порвавши, закуривает вторую, третью, четвёртую… Дымом кашляет в небо: в небову мякоть – чёрную да сырую, словно земля – для спящего в ней молодым. Нет её. Нет её. Нет ЕЁ, будто и не было. Ночь. Одноногий фонарь. Безобразный дым.